Белые в школе. Саракш. Просто порнуха, тупая порну

Грызун уцук. Рисунок из блокнота В.Лунина
Cм. http://www.univer.omsk.su/foreign/lukianov/3/3-1/37/37.htm

Место действия – планета Саракш, Островная Империя, остров Цаззалха, Внутренняя Столица.
Контекст – А.Лукьянов, Чёрная Пешка.
Красный, Чёрный и Белый Круги – сословные подразделения, составляющие основу социального устройства Островной Империи.



CASUS: СЛАДКАЯ ПАРОЧКА

Всего «белых» (деструкторов) в школе было семеро, уже определившихся, несомненных. Среди них выделялись своей дружбой два приятеля, из левофланговых, тех, что уступали в силе большинству других. А сила для деструкторов это очень важно, чуть ли не самое главное в жизни, так как они вообще сам смысл собственного существования видят в завоевании первенства и установлении господства над своим окружением. Поэтому эти двое должны были бы считаться неудачниками и вытесняться на периферию своего круга. Но всё «белое» школьное сообщество и само в целом переживало перманентный кризис периферийности и изолированности, находясь в глухой обороне среди подавляющего «красного» обывательского большинства и было слишком малочисленным, чтобы пренебрегать хоть кем-то из своего состава.

Впрочем, мелким, строго говоря, был лишь один из этой парочки. Его приятель, хотя и не входил, так сказать, во главу шеренги, стоял всё же лишь чуть левее центра и совсем уж слабаком не считался. Мелкий же почти всегда оказывался соседом Хэма на общем построении, то есть, в самом арьергарде, иногда справа, а то даже и слева от него, так как были они почти равны по росту. Зато он был настоящим красавчиком. И так даже его и называли иногда, хотя присваивание подобных кличек вообще-то не характерно для островных школяров, столичных, по крайней мере. Симпатичнее даже, чем сам маленький Хэмми, который как раз тогда стремительно выходил из состояния гадкого утёнка, но был ещё в процессе.
Более рослого приятеля Красавчика дразнили Угрюмым, хотя он вовсе не был чем-то выдающимся в этом отношении и происхождение данного прозвища, как это иногда бывает, объяснить было бы совсем невозможно, если только сразу не заподозрить, что получил он его по контрасту со своим ведомым. Отметим, кстати, что среди очень немногих в школе и у Хэма была своя собственная кличка, хотя и почти не применяемая. Всё же, в его классе все знали, кто среди них уцук. Хэм не возражал и даже поддерживал игру умением своеобразно так негромко утробно рычать или урчать, в точности как прототип, когда чего-то настойчиво добивается. Что и демонстрировал иногда, по просьбе либо чисто спонтанно, выражая недовольство какой-нибудь неожиданной помехой или препятствием на пути к цели.

Красавчику не повезло с именем. Его звали Дзаху Иги или, уменьшительно, Дза. Но второе имя, Иги, хотя и могло быть именем мальчика, значительно чаще использовалось как девичье. Дружеское же сокращение его первого имени было близко к названию одной из рун эм-до, «дзе», которая служила одновременно и сленговым обозначением рабов в Островной Империи. Естественно, это не могло не создавать очевидных поводов для третирования Красавчика в школьном коллективе*. Имя же Угрюмого, Хидзи Гэ, напротив, не допускало уменьшительной формы, кроме как просто Хидзи, что тоже было некоторой редкостью.
----
( * - Рабыня, естественно, как же ещё. Но он обижался, и школьники не злоупотребляли.)
 
Эти двое одно время стали сильно дружить и этой дружбой несколько выделяться. Притом, что к Хэму они были относительно параллельны, контактировали только за компанию с остальными беляками. Но именно через них Хэмми познакомился с некоторыми секретами старого здания, часть которого занимала их школа. Главным из них были скрытые проходы, узкими тёмными пыльными норами, иногда откровенно заброшенными, заросшими грязью и паутиной, соединявшие все части обширного дома, даже те из них, которые на первый взгляд были наглухо изолированы. Входы же в эти технические коридорчики прятались в таких неожиданных местах, как комната уборщицы, шкафчик электрика или даже женский туалет.

Однажды, когда Хэм с Иги вместе выполняли какую-то школьную работу, они заспорили, можно ли попасть, не выходя из школы, во флигели, и мелкий пообещал кое-что показать после уроков. И показал. Эти самые коридоры, термитными ходами проедавшие дом изнутри. И провёл ими на внутреннюю лестницу, ведущую от заколоченного чёрного хода, что в жилой части, в самый чердак. Вернее, в ту самую флигельную надстройку, башенкой, шестым этажом, что вместе с парной ей в противоположном крыле дома так выгодно выделяла его среди соседей по улице, придавая ему, наряду с другими деталями экстерьера, налёт некоторой вычурности и старинности.

Лестница, в противоположность коридорчикам, освещалась не только редкими узкими окнами в стенах пролётов, но и кем-то регулярно включаемым по вечерам электричеством. В отличие от коридоров она была просторна до непропорциональности и относительно чиста, а в нижних этажах имела выходы в жилую часть дома. Перила и ограждения её также отличались некоторой тяжеловесностью, равно как и лепнина и электрические светильники на стенах пролётов, порождавшие ощущение стилевой устарелости и указывающее на то, что в отличие от других она сохранилась с момента постройки в первозданном виде. Самая верхняя площадка, на которую она вела, и составляла, собственно, внутренности башенки, в которой почти ничего не было, кроме трёх больших окон на разные стороны. Над землёй эти окна оказывались довольно высоко, так как сам дом был высок за счёт нестандартной размерности его этажей. Вообще-то многоэтажные здания не характерны для Столицы, за исключением разве что её нового центра и некоторых прилегающих к нему кварталов. Поэтому открывающаяся в окна башенки панорама большого города была вполне величественна и притом почти нигде не перекрывалась случайными помехами в виде высоких деревьев или зданий.

Правда и внутри надстройки окна тоже располагались высоко над полом, широкие старые подоконники двух доступных из них проходили на уровне почти под подбородок мальчикам, и стоя на полу в них нельзя было ничего увидеть, кроме неба. Забраться же без посторонней помощи можно было лишь на один подоконник, на то окно, что в сторону школьного двора и городской окраины, где ландшафт был относительно однообразный из-за многочисленных лесопарковых зон, чередовавшихся с жилыми районами. Попасть на этот подоконник позволяла близко расположенная техническая лесенка, состоявшая из нескольких стальных скоб-ступеней, выступающих прямо из стены. С них, хотя и не без некоторого усилия и даже риска, можно было соскочить на подоконник, а чтобы спрыгнуть с него снова на пол, лестница, естественно, была уже не нужна. Впрочем, если немного помочь друг другу, можно было залезть и на другой подоконник, а уж там вид был куда как занимательнее, так как это окно выходило на улицу и почти прямо на центр города.

Скобчатая лесенка поднималась к люку в подкрышное пространство, безнадёжно, впрочем, запертому, как и дверь в стене, ведущая в смежный с башенкой чердак. Рядом с дверью тёмными пятнами выделялись на выгоревшей стене следы, оставшиеся после демонтажа какого-то оборудования, от которого сохранились также остатки креплений и отключенные кабели. Тонкий, но отчётливый слой пыли на полу свидетельствовал, что заходили сюда отнюдь не часто, и последний раз это было достаточно давно.

Хэм с Иги поболтали здесь немного, сидя на высоком подоконнике, доедая между делом залежавшиеся с обеда домашние пирожки, разглядывая любопытное помещение и созерцая в окно дальние уголки вечерней Столицы. Загоравшиеся с сумерками в выступающих над стелящимся туманом далёких зданиях электрические огни делали их загадочно-привлекательными, как будто включались маяки иноземных берегов, проплывающих в морских просторах мимо их корабля.

Общих тем у ребят, однако, особенно не нашлось, и надолго они не задержались. Расстались они, тем не менее, с чувством некоторой симпатии и взаимного интереса, и потом несколько раз ещё ходили вместе в рискованные пиратские походы по потайным коридорчикам старого здания. А на той площадке, в надстройке, белячок ещё и покурил пару раз, рисуясь перед Хэмом своей независимостью и оппозиционностью, и, возможно, немного его в чём-то испытывая.

Это было в начале весны их первого года в физмат-школе, когда ученики уже пообвыкли и перезнакомились и отношения Хэма с деструкторами входили в фазу наибольшей активности, доходившей до прямого его участия в некоторых их рискованных коллективных действиях даже вне школы.

В то время обучение в Стране Островов проводилось по ускоренной программе, в основном из-за стремления компенсировать послевоенную нехватку кадров. Интенсифицированная методика была довольно безжалостна к ребятам, с однокашниками Хэма обращались хотя и уважительно, но и весьма требовательно, полагая их уже вполне ответственными членам общества, которым в самом близком будущем предстояло пополнить ряды научно-технической элиты. И подростки встречали это отношение с пониманием и интересом, так что могли показаться их земным собратьям несколько скучными и как бы сумрачными, слишком углублёнными в свою учёбу, формальными в общении, даже до высокомерия, может быть излишне ориентированными на будущую карьеру, но в любом случае серьёзными сверх всякой меры.

Всё же это были почти совсем ещё дети, 14-15-летки по нашим меркам, не у всех из них закончился даже период интенсивного роста, и все они сохраняли ещё склонность к возне, беготне и прочей физической активности, необходимой растущему организму как хлеб и воздух. Чем обычно и занимались при каждом удобном случае, на физкультуре, на школьном дворе на больших переменах или на улице, когда расходились по домам после уроков.


Как-то раз, Хэм с Красавчиком отдыхали, валяясь на матах после трудных упражнений, и несколько заболтавшись, задержались в спортзале, когда ещё оставалось время до звонка, но учитель ушёл, куда-то торопясь, а ребята почти все вслед за ним уже отправились в раздевалку. Они лежали на животах тесно друг к другу, и Хэм уже обратил внимание, что Иги несколько излишне приваливается к нему. И тут Иги как бы сначала дружески положил Хэму руку на спину, а потом, чуть погодя, как бы в экзальтации спора и случайно забывшись, проскользнул ею вниз, дальше, чем это было бы прилично. И задержался в этом положении чуть дольше, чем это было бы естественно. Причём сопровождалась эта не вполне общепринятая любознательность в отношении его тела едва заметными, ибо скрываемыми, признаками повышенной чувственности.

Хэм тогда изобразил холодность к этим проявлением, но лишь слегка отстранился от своего партнёра, как физически, так и психологически, не поддержав игру, но в тоже время особенно и не осудив её при этом, не придав, вроде бы, большого значения баловству. На самом деле, когда он сообразил, что Иги делал это вполне намеренно, его как бы обдало мгновенной волной внутреннего жара, и он даже сбился с дыхания, а сердце его ненадолго запрыгнуло в горло. Но, ни слова больше не говоря друг другу, мальчики почти сразу после этого разошлись по домам, так как это был последний урок в тот день. И почти не общались больше, ни в раздевалке, ни на пути к электробусной остановке, лишь иногда Красавчик бросал на Хэма странные короткие взгляды. Хэм же, напротив, стеснялся почему-то смотреть на него и делал вид, что не замечает этого, мучаясь тем, что не знал, как реагировать на эти взгляды и как вообще теперь вести себя с Иги. Но, в общем, всё было как обычно, чаще всего они и так молчали, когда случалось вместе идти одной дорогой.

Тем не менее, после того случая Хэм кое-что начал, ещё бессознательно, понимать и чувствовать, относительно себя и этой парочки. И это было и странно и неожиданно, но не так, чтобы очень, так как сами отношения между ним и школьными белыми носили подобный характер, то есть тоже были странными и неожиданными, ибо в принципе-то, раз их уже развело по разным Кругам, то и пересекаться им было особенно ни к чему.

Поэтому Хэм не сбежал и не ушёл в глухую изоляцию, что было бы для него совсем недавно нормальной реакцией на подобную ситуацию, но с некоторым даже любопытством и почти без страха ожидал развития событий. Ну и не только с любопытством. Иги на самом деле был в своём роде достопримечательностью физмат-школы. Во-первых, как и все юные деструкторы, будущие красавцы-офицеры, надежда и опора Императорского Океанского флота. Но он ещё вдобавок выделялся тем, что действительно был весьма смазлив. И интерес, который он вызывал у Хэма, изначально имел некоторые своеобразные обертоны, которые лишь терялись на фоне иных отношений, но теперь вдруг отчётливо и резко выступили на первый план.


Наконец, как-то раз они собрались уже все втроем, на той же чёрной лестнице, на площадке в башенке. Хидзи тогда, на правах старшего, травил неприличные анекдоты, Красавчик курил, и оба они дружно слегка третировали мелкого чернушку, как всегда, когда были с ним втроём. В тоже время, они не менее показно снисходили до того, что не прогоняли одинокого самонадеянного уцука, прибившегося к их компании*. Возможно, однако, что лишь потому, что и сами были на периферии школьного сообщества, почти в изоляции, как и Хэмми. Что их сближало, конечно же, даже и против естественного порядка вещей.
----
( * - Когда этот зверёк уверен, что ему ничто не угрожает, он может быть настолько назойлив и надоедлив, что невозможно не признать справедливости прозвища «липучка», которым его иногда награждают местные ребятишки.)

Так что они ещё и разговаривали с ним о чём-то, хотя нимало не скрывали при этом, что предметы, составлявшие хэмовы интересы, не могут занимать настоящих пацанов и в принципе ерунда и детские игрушки, почти всегда, ну, может, за очень редким исключением.

Хэм же стоически переживал это явно несправедливое отношение к себе, отвлекаясь лишь тренировкой в способах краткого изложения сути сложных и умственных вопросов при демонстративном отсутствии встречного желания разбираться в глубинах предмета.

Перед тем, однако, как они тогда разошлись, анекдоты старшего стали приобретать совсем уж рискованный характер, да и сама тема разговора скатилась в полную непристойность. Особенно, когда Иги стал рассказывать о своих наблюдениях, определённого толка, на улице, в лесопарке, на речном пляже, и даже дома у себя, беззастенчиво подставляя этим своих самых близких родственников.

Хэмми хотя и демонстрировал своё интеллектуально-брезгливое и как бы высокомерное «фэ» к подобным грязным темам, но на самом деле слушал с напряжённым интересом, который чаще всего совсем не умел маскировать, вопреки тому, что думал тогда о себе. В оправдание его следует заметить, что до этого у него не было случаев, когда он с кем-либо мог вот так, без тормозов обсуждать данный вопрос, острый для любых подростков околопереходного возраста, или хотя бы слышать в подробностях что-то подобное.


На следующий день, опять после уроков, они с Иги снова оказались на том же чердаке, и по ходу общения Красавчик начал было возиться с Хэмом на широком подоконнике, как бы меряясь силой и играя в кто-кого-заставит-спрыгнуть-на-пол. Но очень скоро в том, как и где он касался Хэма, вновь обнаружилась изрядная доля чувственности. Когда же тот откровенно возмутился, Иги стал называть Хэма недотрогой и девочкой, попутно провоцируя также утверждениями, что он, наверное, ещё совсем ребёнок и у него не везде где надо и волосы-то растут.

Хэма как и всегда словесные выпады зацепили больше, чем физические действия, и он поддался на провокацию, которую как обычно не заметил, и признался, что не совсем уже невинен. Хотя и сделал это достаточно замысловато, так, что вроде и понятно, но как бы и ничего толком не сказано, и прицепиться не к чему. И хотя ещё пытался сохранять при этом «объективный» и чуть обиженный вид, но этим ответом сам возобновил то, что только что прервал.

И тогда беляк, наконец, попросту потряс Хэма тем, что весьма основательно распоясавшись, стал прямо перед ним играть в ту самую секретную игру, в которую с некоторого возраста играют сами с собой почти все мальчики, когда их никто не видит. А потом прямо попросил его, что если уж он не даётся, то пусть сам его потрогает.

И Хэм, на части расколотый смущением, любопытством и возбуждением и оттого несколько обезволивший и почти утративший способность что-то возражать, а отчасти и соображать, стал послушно и осторожно охаживать чуть полноватые Красавчиковы телеса. Поначалу несколько как бы формально и отстранённо, но по мере того, как рушился в нём некий психологический барьер, всё более следуя за непроизвольно вздымавшимися в нём чувственными волнами, прислушиваясь с лёгким ужасом, тревожной страстностью и судорожными воздыханиями к новым, незнакомым ещё ему ощущениям.

Кончилось тем, что Хэм, тесно прижатый спиной Иги к грязной стене, сначала направляемый им, а потом уже и самостоятельно, слегка потискал и немного поводил рукой вдоль того, что составляло самую телесную суть Иги. Другой рукой он при этом облапывал его живот, скользя растопыренными пальцами прямо по голому телу, под одеждой, даже под трусами, в настолько непосредственной близости от неё, что мог непосредственно убедиться в правдивости слов Иги о наличии у него явных признаков возмужания, весьма, правда, ещё немногочисленных и коротких.

И что для него было особенно удивительно, белячок при этом, вроде бы, нимало не стеснялся, не зажимался и не краснел, наружно, по крайней мере, лишь чуть привздохивал от острых ощущений и синхронно движению хэмовой руки задирал голову к высокому, уже темнеющему потолку.

Но они не зашли тогда слишком далеко и быстро разбежались, ибо было поздновато, не очень довольные друг другом, но заметно сблизившиеся совместным преступлением и общими грязными секретами и уже чувствуя, что не раз ещё теперь встретятся здесь, на этой лестничной площадке.


Ну вот, а потом и случилось.


Через пару дней буквально, уже старший из парочки позвал Хэма «в поход», но когда они пришли на свою секретную площадку, мелкий оказался уже там. Это явно было не нарочно, не подстроено, и Хидзи был удивлён не меньше Хэма и даже, кажется, слегка расстроен, может быть потому, что имел какие-то иные планы. Но так уж случилось, и два беляка очень скоро перешли от разговоров с неясными Хэму упрёками друг к другу, к делу, начав самым откровенным образом ласкаться и лапаться, прямо при нём, как бы игнорируя его присутствие, но одновременно о чём-то ещё и разговаривая с ним и отслеживая краем глаза его реакции. А потом, постепенно распаляясь и почти уже совсем не обращая на него внимания, и вовсе стали целоваться взасос, усиленно сопеть, расстёгивать друг на друге одежду и залазить под неё руками. Пока, наконец, мелкий не остался совсем без трусов, да ещё и в известной позе, то есть, сильно нагнувшись, опираясь руками на перила, расставив ноги и отсвечивая из-под сбившейся короткой рубашки голой своей попой. А Хидзи уже водил по ней своим упруго окаменевшим нефритом, лишь слегка соприкасаясь, как бы дразня, но иногда также чуть углубляясь в самую суть, отчего мелкий тихонько, но страстно постанывал и охал, выгибаясь спиной, но они всё никак не решались, или не хотели начинать всерьёз.


Потом старший прервался вдруг, посмотрев на Хэма в упор, и прямо спросил его – никому не скажешь?


Хэм в это время слегка зависал как физически, на лесенке, на руках, на высокой, над головой, скобе-ступеньке, слегка лишь придерживаясь ногами за другую, самую нижнюю, так и психологически, будучи в полном шоке и млея от развёртывающегося перед ним действия.
Пребывал он при этом в некоей динамической неустойчивости, лишь с некоторым усилием удерживаясь в рискованно-наряжённом положении посредством замысловатых изгибательных движений своего корпуса. Но когда неожиданный вопрос окончательно выбил его из равновесия психологического, он тут же потерял и физическое, неловко соскользнув ногой со своей ступеньки, едва её не подвернув, больно дёрнув при этом на вывих руки и стукнувшись спиной о промежуточные ступеньки.

В результате он оставил свою неудобную диспозицию и опасливо глядя на отвлёкшихся на него и приостановивших свои манипуляции беляков, естественно, кивнул, что, мол, конечно не скажет.

Но младший, выглянув головой из-за своей попы, коей он стоял по направлению к Хэму, сказал – пусть он сам подрочит, чтобы мы видели, тогда не скажет.


Все Хэмовы контакты, тем более совместные действия с беляками были для него мероприятиями, насыщенными адреналином, так как казались ему, а отчасти, вероятно, и были на самом деле настоящим хождением по краю. Теперь же душа и плоть его были перенапряжены как никогда, но нарушить известное табу ему всё равно было очень трудно, почти невозможно. Первоначально он даже подумать не мог, чтобы самому как-то соучаствовать в наблюдаемом процессе.

Но теперь он ещё и испугался, так как приятелей его было двое, и они могут, если заведутся, его и силой заставить. Это у них так вообще принято, у белых. И если он с ними вообще якшается, то должен принимать и их правила. И потому их никто на самом деле не осудит, если они вдруг это с ним сделают. И даже если он кому-то потом и нажалуется, и их формально накажут, всё равно все будут на их стороне.

Хэм при этом не столько испугался их самих, тем более что не ожидал от них таких уж особых унижений, ибо всё же приятели. Но испытал некий острый заводящий страх от самой возможности сексуального насилия, спровоцировавший душную волну постыдного возбуждения и какого-то сладкого чувства собственной беспомощности, от которого он замер, не в силах ни на что решиться, а два беляка лишь чуть прикрытые полами коротких рубашек, один со спущенными штанами, другой и вовсе без трусов, в четыре глаза уставились на него. Ситуация становилась напряжённой и уже не допускала никакой игривости, а Хэма пополам разрывало чувство установившегося было между ним и белыми дружелюбия и внезапно возникшая угроза и отчуждение. Хотя для деструкторов подобные «раскачивания» вполне обычны, и Хэм просто в очередной раз был сбит с толку и дезориентирован только лишь естественной несинтонностью с представителями чужого ему Круга.

Всё же он воспринял справедливость требований беляков и не мог лишь смириться с тем, как это было сделано. В иных условиях он не побоялся бы и подраться, даже заведомо зная, что проиграет, но если бы он уж так хотел, или, вернее, не хотел, то мог бы уйти раньше или противостоять настолько определённо, что белые, не без неких физических последствий для него, конечно, но отстали бы всё же. Правда, после этого ни о какой дружбе или хоть каких-то «отношениях» с ними не было бы и речи. Но он не только был сам в данный момент на полном взводе, но и немного уже психологически подготовлен к тому, чтобы, наконец, пасть.

Во-первых, их раньше уже несколько раз водили в бассейн, «по физкультуре», и ему уже приходилось мыться голым в душе в компании других школяров, причём не все даже были из их школы. И как его ни корёжило поначалу, на второй-третий раз он уже привык и освоился настолько, что даже почувствовал некое удовольствие от самого плавания, а не только лишь весь день переживал предстоящее и трясся и зажимался в раздевалке и душе. Ну и, во-вторых, он уже и физически контактировал с Красавчиком, всего лишь несколько дней назад, и даже наблюдал его во всей красе чувственных проявлений.

Тем не менее, хотя он, скорее всего, не постеснялся бы никого из своих приятелей по-отдельности, но перед двумя он вполне отчётливо чувствовал унижение и вынужденность своих действий.

Но всё же решился, наконец, «быть проще», изготовившись как если бы стоял перед писсуаром, из последнего пытаясь ещё сохранить некое мнимое превосходство над парочкой деструкторов, оставаясь перед ними в штанах. Пламенея, тем не менее, щёчками и против воли отворачиваясь к стенке, так, как будто им двигала какая-то посторонняя внешняя сила.


Пока младший не сообразил придти на помощь, сказав: – Он стесняется. – Хэм, скажи, ты нас стесняешься?


От этого пэтти Хэмми чуть вообще не зажарился живьём, но внутренне восстал, не соглашаясь принимать такого явного покровительства и превосходства над собой и не нашёл ничего лучшего как молча начать мастурбировать, по-прежнему норовя закрыться собственной спиной.


– Э нет, так не пойдёт, сказал Красавчик, – иди сюда.


Страх, который ударил Хэма по ногам и в сердце, и окончательное унижение, заставившее согнуться и совсем уж нелепо прикрываться ладошкой, всё же не лишили его способности двигаться, и он выполнил просьбу Иги и встал перед ним, как перед виселицей.
И тогда тот сам расстегнул и приспустил на нём штаны.

Движения его при этом были хотя и несколько неловки, но так трогательно осторожны и даже нежны, что противоречивые и душераздирающие чувства Хэма моментально преобразовались в прилив чувственной любви, заполнивший его сердце волной теплоты, и он тут же простил обоим белым их помыкания.

Но это было ещё далеко не всё.

На самом деле, при всей своей интеллектуальной браваде, Хэм слабо представлял себе многообразие способов совокупления, распространённых среди людей. Поэтому дальнейшее поведение белой пацанской оторвы в очередной раз потрясло его до самой глубины души, тем более что в одном из их действий он стал прямым участником, да и от второго стоял недалеко.

Коротко говоря, Хидзи и Иги восстановили исходное взаиморасположение, но теперь перед Иги находился Хэм, за бёдра которого он и держался обеими руками, одновременно лаская его ртом и впуская в себя Хидзи сзади. Три почти синхронных полудетских мальчишеских оргазма не заставили себя долго ждать, и группа тут же распалась, перекурить, причём Хэмми тоже сделал пару затяжек, впервые в жизни. Чуть отдышавшись, они снова соединились вместе, с тем отличием, что Иги теперь опять стоял у перил, Хидзи вошёл в него сразу, без предисловий, и обрабатывал намного дольше и интенсивнее, а Хэмми просто стоял рядом, снявши уже, как и Иги, мешавшиеся трусы, и жёстко надраивал в кулачок, глядя на них, пытаясь действовать как-нибудь в такт с их движениями, но вопреки этому первым уронил свои капли на грязный пол лестничной клетки, намного опередив их и оставшись из-за этого в самый критический момент лишь наблюдателем пика их плотской страсти.

Когда же возбуждение у ребят спало настолько, что они смогли вернуться в окружающую их реальность, они, уже почти не разговаривая друг с другом, быстро разбежались по домам, охваченные в разной степени и в разных отношениях чувством совместно совершённого грязного преступления, но одинаково стараясь поскорее отвлечься от него и забыть произошедшее.

Никогда ещё Хэмди Да не был настолько морально подавлен, как в тот вечер. Причём впервые к поводам для самобичевания добавилась осознанная намеренность совершённого преступления, хотя и подстёгнутого некорректным обращением с ним его приятелей. Намеренность, явственно отдававшая бессмысленной обидой на весь мир лишь потому, что он сам, первый раз в жизни, мстительно нарушил один из пунктов того немого договора, который, как ему представлялось, связывал его с его окружением. Но самое страшное, что не оставляло уже больше никаких надежд ни на какую справедливость, было то, что преступление это было немедленно вознаграждено, как только совершилось, и притом вознаграждено так, как никто и никогда ранее его не вознаграждал. И награда эта превосходила собой вообще всё, что он когда-либо получал в жизни, и даже только воображал, ставя тем под сомнение все его представления о ней.

Трусишка, однако, в злонамеренной попытке продолжить своё преступление, так и не смог преодолеть уже сложившегося  у него сдержанного отношения к сексу. С неделю лишь после этого события он мастурбировал необычно много для себя, по нескольку раз даже на дню, до кругов под глазами, не в силах противостоять раздражительной заразительности картин происшедшего, неотступно преследовавших его. И так продолжалось до тех пор, пока полностью не выдохся физически, и пока медленно бледневшие в памяти образы не отпустили его чувственность из своих цепких лап.

Трое приятелей учились в параллельных классах, и иногда случалось так, что могли по многу дней не пересекаться, даже находясь в одном и том же здании. Так и на этот раз Хэм не встречался с парочкой почти всю ту неделю, а когда случайно увидел их стоявшими вместе у окна на перемене, залился внутренним жаром и страшным стеснением в груди от воспоминаний. И смог подойти к ним лишь с большим трудом преодолев некий внутренний тормоз. Но ещё более неприятное впечатление от этой встречи ударило ему прямо в сердце, когда белячки встретили его почти безразлично, как незнакомого, и даже совсем не уделили ему какого-либо внимания.

Хидзи чуть обнимал Иги за шею, но так, чтобы со стороны это выглядело чисто дружеским жестом, и что-то говорил ему тихо на ухо с некоторой, как показалось Хэму, неприязнью поглядывая на него. И оба они имели такой вид, что он сразу почувствовал свою полную неуместность рядом с ними. Но не мог, однако, отойти, как будто был чем-то привязан к ним, так что готов был от этого просто уже заскулить как голодный енот*, пустив даже чуть слезу уголком глаза. Но тут Иги снизошёл, снова позвав его зайти после уроков, он сам знает, куда. Хэм кивнул и, с трудом оторвавшись от них, потащился на урок, сосредотачиваясь походу на ожидании конца учебного дня, но его ещё успел перед этим достать преподаватель по математике, окончательно повредив в самомнении и ввергнув в бездну почти отчаяния, пока он снова, наконец, не оказался на знакомой площадке.
----
( * - http://www.univer.omsk.su/foreign/lukianov/3/3-1/36/36.htm )

Иги, однако, был там один*, и они лишь по-быстрому, ибо учебный день выдался длинный, на площадке горели уже лампы, и давно было пора домой, не снимая штанов, потискались и даже послюнявились слегка, а потом и подрочили вместе, в параллель. И это, наконец, несколько успокоило Хэма, просушило его глаза и вернуло на обыденные круги жизни.
----
( * - Он сразу тогда сказал Хидзи, что Хэм теперь его пэт, и что пусть только попробует. Хэм, естественно, ничего такого даже не подозревал.)



CASUS: ИНТЕРМЕДИЯ


Потом они не виделись недели две, наверное, а ещё потом общие школьные дела снова свели его с Иги. Он, оказывается, был из патрициев, из настоящих, Высоких. И дома у него был собственный компьютер, подключённый к Паутине. Им поручили делать совместный доклад о фауне Гнилого Архипелага, но школьные машины были перегружены и Хэм оказался у Иги в гостях.

Дверь им открыла сама мама Иги, высокая суховатая дама со следами, как это говорится, былой красоты, профессиональная, так сказать, жена Патриция, тоже Чёрного Круга, прекрасно образованная, ни дня, однако, в жизни нигде и никем не проработавшая, жёсткая и властная со всеми, кроме мужа, живущая исключительно им и для него. Кроме неё и подруги* дома никого не было.
----
( * - Служанка или рабыня, помогающая в доме по хозяйству.)

Сразу было видно, что отношения у них в семье далеко не простые, хотя бы по тому неразборчивому приветствию, которое на ходу угрюмо буркнул матери Красавчик, и как холодно встретила она его и даже Хэма, который, вроде бы, ни в чём ещё не успел перед ней провиниться.

В небольшой собственной комнате Иги был относительный порядок, почти все вещи пребывали на своих местах. Шикарный, но далеко не новый телерадиокомбайн был накрыт салфеткой, на которой стоял пустой вазон для цветов, и по всему чувствовалось, что включался он не весьма часто. В отличие от компьютера, который, возможно, напротив, никогда не выключался. Во всяком случае, когда они пришли, он интенсивно «качал» что-то из Паутины. На подоконнике сидел большой, прямо-таки огромный по представлению не видевшего никогда раньше ничего подобного Хэма, плюшевый, несколько потрёпанный енот, увидев которого Иги чуть вспыхнул и быстро сбросил его под стол, как будто в нём было что-то стыдное, и он забыл убрать заранее.

Потом они пару часов занимались делом, подсказывая друг другу, где в Паутине можно раздобыть нужную им информацию. Потом Хэмми показал Иги как можно организовать поиск, задавая оптимизирующий функционал. Потом Иги обнимал Хэма одной рукой за плечико, одновременно душно дыша ему в ушко и нежно прижимаясь губами к щёчке, а другой слегка поглаживая его брючки там, где их вздыбило внутренним напором. Потом за окном стемнело, и пошёл мокрый мелкий запоздалый весенний снег, а мама Иги всё же снизошла до них и пригласила выпить чаю, хотя сама с ними за стол не садилась. И это было, в общем, к лучшему, так как Хэмми уже опять зажался от стеснения и неумения себя вести. Потом Иги не стал его провожать, только до двери, и они расстались, слегка утомленные работой и надоевшие друг другу, почти как близкие родственники, случайно встретившиеся после того, как их давно уже развело жизненными путями.


Больше беляки ни разу не заставляли его быть свидетелем их страсти, хотя иных проявлений своих чувств перед ним теперь не скрывали. Притом, что они не раз ещё ходили туда мастурбировать на пару с мелким, на ту самую площадку в башенке, пока вконец не испятнали её пол своими каплями. Один раз, перед тем, как получить очередную порцию скоромного удовлетворения, Хэм осмелел или обнаглел до того, что совсем разделся, приготовляясь, и так и разгуливал, выкаблучиваясь ещё время от времени в одних ботинках на скобчатой лестнице как на шведской стенке, разнообразно демонстрируя себя в многоразличных и не всегда эстетичных позах, пока они только болтали с Иги, сосредотачиваясь для того дела, ради которого, собственно, сюда и пришли. Иги почему-то не стал тогда лизаться и обжиматься с ним и даже вообще дотрагиваться до него, только одаривал иногда долгим липким и совсем не стеснительным, но слегка непонятным взглядом.
И так они курили там и разговаривали ни о чём, отдыхая после содеянного, а Хэм стоял во весь рост совершенно голый на подоконнике высокого узкого окна, почти не видимый на своей высоте со школьного двора, и, разглядывая панораму Столицы, о чём-то ещё и думал, в параллель разговору, о своём.



CASUS: АКМЕ


Хидзи был на год старше Хэма с Красавчиком. Поэтому в начале лета, когда вся школа сдавала экзамены, он вместе с  другими деструкторами из выпускных классов отправлялся в Белый Пояс, чтобы держать там приёмные в офицерское училище, которые у белых были совмещены со школьными выпускными.

Хэму, как это частенько бывало, никто ничего не сказал, и его не было в числе немногочисленных провожающих на вокзале, когда Иги впивался в Хидзи расширенными до боли зрачками, как будто криком раздирая себе и ему сердце, криком, в котором был неслышимый никому кроме них двоих вопрос. А Хидзи только молчал в ответ и лишь пытался по своему обыкновению улыбаться чуть с ехидцей, но у него почему-то не очень-то получалось, и он лишь старательно отводил взгляд холодеющих глаз куда-то в сторону.


После летних лагерей Иги вернулся против ожидания повеселевшим и подтянутым, но ещё более непонятным, чем обычно и каким-то совсем уж непредсказуемым. С Хэмом они больше «в походы» не ходили, не интересно стало, разве постоять-потрепаться вместе на переменке, когда уроки проходили в соседних помещениях.

Однажды у них всё-таки ещё было, в самой середине осени. День был светлый, коммунальные службы не успевали убирать жёлтые листья с сырых тротуаров, и они живописно раскрашивали тёмный асфальт весёлыми тёплыми пятнами, контрапунктом свинцово серому небу и мелкой холодной водяной пудре, мотавшейся из стороны в сторону в воздухе в бесплодной попытке изобразить из себя некое подобие дождя. В тот день их рано отпустили с занятий, и они шли вдвоём привычным маршрутом к электробусам. Но против обыкновения Иги был какой-то повышенно-весёлый и так и сыпал шуточками по любым, попадавшимся на глаза поводам, но больше по школьным делам. Он явно был в ударе, заражая своей весёлостью Хэма, и шуточки у него получались весьма удачные, хотя иногда и какие-то уж слишком злые. И почему-то, даже самому себе не умея объяснить своё поведение, Хэм, как бы озорничая, но совсем не логично и не рационально, сел, не дожидаясь своего, в подошедший первым электробус Иги, и поехал вместе с ним, а не домой, как только что собирался. А Иги, ничего по этому поводу не сказал и не спросил, как будто так и надо, и лишь продолжал свои проказливые речи, ухохатывая Хэма. Потом они вместе сошли на остановке, и пошли по подзабытому уже Хэмом маршруту к дому Иги, причём Хэм держался на шаг позади, положив одну руку на плечо приятеля, как бы целиком доверяясь ему этим жестом. Потом они, также не задержавшись ни на миг у подъезда и ни слова не сказав друг другу, поднялись в квартиру, в которой никого не было.

Тут только у Хэма ёкнуло, что он тут вообще делает и как и зачем здесь оказался? Но Иги опередил его сомнения, спросив, будет ли он смотреть континентальные мультики, с Юго-запада?

Любопытство тут же отвлекло от неразрешимых вопросов бытия. Хэм никогда ничего подобного раньше не видел и стал с интересом смотреть, вначале один, пока Иги что-то делал, по хозяйству, в глубинах обширной квартиры, а потом и вместе с ним. Мультики были какие-то замысловато-странные, языка Хэм не знал и почти ничего не понимал из происходящего на экране, но постепенно сюжет всё более выстраивался вокруг одной темы, той самой, не требующей перевода. Совершенно незнакомая ранее Хэму эстетика необычно оформляла разнообразие изощрённых отношений между юными героями, демонстрируемых с немыслимым для островных фильмов откровением. Во всяком случае, для тех, что попадали в трансляцию или в кинотеатры. Зрелище настолько увлекло его, что руку Иги у себя под рубашкой он ощутил как полную неожиданность.

Потом они продолжали смотреть мультфильм, причём Хэм сидел неподвижно, как статуя, как будто ничего не чувствуя, а Иги постепенно, с нежной осторожностью, пуговица за пуговицей расстёгивал его одежду, всё глубже путешествуя под ней рукой.

Потом они неудобно обнимались и целовались через мешающиеся подлокотники сдвинутых кресел, почти уже не глядя в что-то иностранно интонирующий мелькающий сочными красками экран. Потом Иги прошептал, что матери не будет допоздна, потом они, как-то незаметно, оказались вдвоем в его постели, а из-под одеяла вылетели и последние части их одежд.

Их связь на этот раз была какая-то не только бурная, но прямо-таки истерическая. Они лапались с такой силой, как будто боролись или дрались, и прижимались, буквально влеплялись друг в друга так тесно, как будто кто-то норовил их друг от друга оторвать. Потом они по очереди имитировали женскую щель сжатыми ногами, обильно заливая себя и простыни плодами своей суеты. Потом они лежали некоторое время, дыша друг в друга, и отдыхали лёжа в липкой противной сырости, тесно прижавшись, как будто согревая друг друга на лютом морозе, хотя на самом деле под одеялом было жарко до пота, но их обоих при этом почему-то действительно побивала какая-то холодная стылая дрожь.

И всё это время Иги почти не переставал говорить что-то весёлое, кроме тех моментов, когда это было ну совсем уж неуместно, либо просто физически не хватало дыхания. А Хэм лишь смеялся в ответ и пьянел от него. И лишь поэтому не замечал проступавших иногда на глазах Иги маленьких злых слезинок. Потом они поставили к разворошенной постели тепловентилятор, просушить, а сами в одних трусах пили чай на кухне, а потом ещё что-то готовили, перекусить. Причём Хэм проявлял полную некомпетентность в этом деле, и только и мог, что мешаться помогать, как сказал Иги, награждая его временами крепкими словесными подзатыльниками, не всегда такими уж шутливыми. И, надо сказать, имело последствия, когда Хэм заинтересовался однажды, что же там вообще происходит, на кухне, у родителей, когда его там нет, и даже научился кое-что самостоятельно готовить, из того, что попроще.

И всё ещё не утратив целодневной сегодняшней необъяснимой и какой-то, в общем-то, болезненной весёлости, они вместе мылись потом под душем в ванной, от души растирая друг другу спины и ниже. Потом Иги прибрал свою, всю в подсохших крахмальных пятнах постель, сказав, что год теперь стирать не отдаст и сохранит как память и улику, и они, наконец, оделись и снова общались на кухне, поедая приготовленные большие, удивительно вкусные бутерброды с каким-то хитрым запечённым мясом и овощами. Или это только так казалось, необыкновенно вкусно, после всех их физических и эмоциональных трат. И тогда пришла мама Иги, намного раньше, чем он её ждал, но к тому времени лишь чуть влажные волосы на головах могли их ещё выдать, если бы она только хоть сколько-нибудь заинтересовалась ими.



CASUS: ПОСТСКРИПТУМ


Больше Иги и Хэм особо ярких контактов на данной почве не имели, хотя продолжали общаться и, в общем, дружили. В частности, Хэм помог как-то Иги с математикой, объяснив кое-что из того, что нашёл когда-то в библиотечной пыли и до чего дошёл сам в собственных экзерсисах на метафизические темы. И тому это даже как-то помогало, изредка, и в школе, когда он стал действительно «соображать» на уроках, а не только вызубривать как всегда, и потом, в Белом поясе и в командировках на Материк. Когда он, например, имел дело со сложными кодами. Ну и в кое-каких ещё специфических задачах.
Зато Иги научил Хэма фехтованию.

Из всего спортивного Хэму нравились только велосипед, плавание и фехтование. Саракшский узкий обоюдоострый клинок, более всего напоминающий удлинённый стилет, но более короткий, чем шпага или рапира, когда-то был непременной принадлежностью платья любого аристократа, как на Островах, так и на Континенте. С фехтованием Хэм впервые встретился в физмат-школе, где уровень был сугубо любительский, а через пару лет от попытки освоить этот вид спорта там вообще отказались, в том числе и под давлением критики, полагавшей его сугубым элитаризмом и даже пережитком аристократизма. Хэма поначалу привлекло, но со стороны, чисто внешней красивостью. А когда у него пару раз «не получилось», он, было, совсем бросил. Но Иги ему тоже кое-что объяснил и тоже как-то так, не словами. Не только словами и не только примером, точнее. А ещё и на уровне Молчания. Как говорят, от сердца к сердцу. От Учителя к Ученику. И не относительно одного фехтования, а о поединках вообще. Ну и, попутно, ещё кое о чём, из других сфер. Сам-то он был из патрицианской семьи с древними корнями и традициями и некими знаниями и умениями, и в отношении всяческих секретных техник тоже.

Вообще, весь свой второй год на физмате они одни в основном и фехтовали в пустом зале, задерживаясь после уроков почти каждую неделю, а то и чаще. Физкультурник привык и доверял им, и тоже обычно уходил в учительскую, вручая им и ключ от спортзала. Но было всё не так просто и не совсем так благообразно, как выглядело со  стороны. Учебный клинок снабжён защитным валиком и намного легче боевого, а специальные тренировочные костюмы из современных материалов служат надёжной защитой от случайных травм. Тем не менее, было, проскакивало в этих поединках хитро и умело скрываемое ими обоими, как бы по молчаливому сговору, некоторое настоящее остервенение действительных соперников, молодых петушков, которых лишь общая культура и наиболее непреложные правила поведения удерживали от взаимного членовредительства, хотя на самом деле некоторые их удары и выпады бывали даже опасны.

Причём Иги очевидно превосходил Хэма и лишь своей инициативой, и давая ему большую фору, позволял ему некоторое время сражаться как бы на равных. Но, в конце концов, когда выходило отведённое время схватки, беспощадно и безжалостно громил его, ни разу не давая насладиться хотя бы и фиктивной победой. Да ещё и норовил особенно унизить последним выпадом, обозначив, например, вполне по правилам укол в самое сердце или пристукнув уже вне всяких правил слегка по голове, а то и вовсе шлёпнув плашмя, с маху, совсем уж ниже спины, весьма болезненно притом не только для самолюбия. И как ни старался Хэм защититься, но у него почти никогда не получалось, хотя он всегда помнил, и в уме держал, и страшился.

Разумеется, физические победы белого над чёрным в зачёт, как бы, не идут, скорее уж наоборот, но на самом деле Иги обставлял Хэма и по общей эрудиции, хотя в отличие от фехтования никогда этого не показывал и так и оставил его в некотором неведении и недоумении на сей счёт. Хэм в то время уже начинал сознавать свою особость, и хотя и был вежлив и уступчив в отношении признания на словах чьего угодно превосходства, на самом деле ничьё мнение, кроме своего, уже и в грош не ставил, в глубине души. Сам был, так сказать, для себя авторитетом. Причём в отношении всех окружающих, включая учителей и даже и вообще старших.

Кроме Иги.

И он сам не понимал, в чём тут дело. Но изредка тот его до слёз почти доставал, причём непонятно чем и как. Тем, что знал иногда о каком-либо предмете что-то, о чём пэтти Хэмми не имел ни малейшего представления. Тем, что происходил из высших кругов островного общества. Что жил в шикарной двухэтажной квартире в элитном районе. Что имел собственный компьютер дома. «Белым» своим презрением ко всякому интеллектуализму, энтузиазму, домовитости и упорядоченности. Тем, что безнадёжно бил его в поединках. Что умел себя вести в самых разных ситуациях, с хорошо поставленными манерами, и разговаривал правильно и без малейшей угодливости с кем угодно, хоть с самим директором. Что умел быстро и вкусно готовить, наконец.

Притом, что тут не было никакой зависти или ненависти или даже какой-то обычной пацанской конкуренции. Хэм был чёрным и совсем не страдал подобным. Нет, они по-прежнему приятельствовали, не доходя, правда, несколько до границ дружбы, но позволяя себе иногда даже и некоторые интимности. Когда тискались и целовались в тёмном спортзале. Или лапались в душе после позднего поединка, втиснувшись вдвоём в одну кабинку. Или мастурбировали вместе в том же душе, в смежных кабинках, в параллель, через тонкую перегородку, когда оставались почти одни в школе, кроме немногих упёртых кружковцев на третьем этаже и сторожа с дежурным техником, которые поздним вечером в душ навряд ли сунутся.

Но было это совсем не так часто, как могло бы показаться, и как можно было бы ожидать. Обычно же униженный Хэм надувал губки и отнюдь не был склонен лизаться со своим победителем и угнетателем в пустых полутёмных школьных рекреациях, освещённых тусклыми дежурными лампами и романтическим сиянием гриба-ночника, и хотя и шли они потом из школы вместе, но молча, не разговаривая, и разъезжались в разные стороны, на электробусах, тоже не прощаясь, каждый на своём.


До слёз – не только от него, но и из-за него. Школьный коллектив был слишком тесной семьёй, чтобы что-то подобнее их отношениям можно было бы скрыть от него надолго. И единственный случай, когда Хэм по-настоящему ненавидел физмат-школу, это когда войдя вместе с Иги в класс перед общепотоковым занятием, они обнаружили на доске тщательно и с большим умением отрисованную карикатуру на самих себя – два мальчика-очаровашки ведут друг друга каждый на своём поводке. Игра в пэта и хозяина была хоть и нечастой в школе и несколько, как бы, рискованной, на грани допустимого, но признавалась коллективом, и намёк был на то, что оба подростка настолько были близки, так сказать, по параметрам, что и не угадать со стороны, кто из них кто.

Иги тогда проявил полную индифферентность и его, к тому же, вскоре узвали куда-то его белые. А вот Хэм почувствовал себя так, как будто кто-то стянул с него трусы перед всем классом.

Совершенно напрасно, между прочим. Но он не только обиделся, но и расстроился до чрезвычайности, почти как иногда бывало в старой семилетке. Пустил, даже, скрываясь, тихую слезу на задней парте.

Класс не ожидал такой реакции и был несколько смущён. Но школьники знали, чем и как почесать своего котёнка за ухом, и к концу занятий он снова ходил, распушив хвост, в уверенности, что никто их с Иги в любой случае на самом деле не сдаст, даже если узнает что о них, более существенное и секретное.

Но и распределение ролей между ним с Иги тоже не было на самом деле ни для кого никакой тайной. Всем ясно было, что пэт – это Хэмми. Но все также прекрасно знали, что это условно, что это игра, и что он на самом деле отнюдь не котёнок, а волчонок, и что приручить его в любом случае не удастся, и что если что, он перегрызёт любой поводок, и ищи его после этого в тёмном лесу.


Хэм в той истории, с Хидзи, фактически спас их с Иги от очень больших неприятностей. Демонстрировавшая перед ним браваду и независимость сладкая парочка на самом деле была уже на волосок от катастрофы.

Они изначально недооценили ту силу и власть, которую, в конце концов, взяли над ними их собственные чувства, и поддались на провокацию противопоставления себя школьному сообществу, что почти неминуемо грозило им крахом и необратимой потерей социального статуса. Действительно, некоторые из их окружения уже замечали, что они ходят «сцепив мизинцы», и хотя пока всё ограничивалось лишь шуточками, дело шло к разоблачению и скандалу, результатом которого могла быть лишь досрочная отправка в Белый пояс и, естественно, отнюдь не в офицерское училище. Притом, что собственное состояние сладкой парочки было уже близко к панике и истерике.


(Текстовый блок изъят в связи с рекомендацией Мирового Совета от 02.02.2139 о нераспространении в общедоступных источниках антропологических и ксенологических сведений, относящихся к протоколу EN 2148767b.)


И теперь, при всей неприятности воспоминаний о том своём совсем недавнем прошлом, Дзаху Иги, что из дома Высоких, никак не мог проявить неблагодарность к Хэму, тем более, что тот и сам по себе оказался довольно-таки занимательным пацаном, отчасти подменившим Хидзи в плане компенсации подросткового дефицита в физическом и чувственном общении.
Иги теперь в основном видел в Хэме прошлого себя, когда был ещё «чёрным», по родительскому определению, и всё было прекрасно в этом лучшем из миров. А теперь вот он вынужден общаться с этим пришизнутым выскочкой-простолюдином, как гриб после дождя вылезшим из ниоткуда, следствием либерально-социальной политической атмосферы, возобладавшей с некоторых пор в его стране. Но очевидно талантливым и непонятно привлекательным и симпатичным, не только внешней смазливостью, к которой Иги был как раз безразличен в представителях своего пола. Но и некоторыми качествами поведения. И вообще «чем-то». И с некоторых пор, когда, как ему казалось, раскусил его, относился к нему, как к младшему братишке в семье, задаваке и слабаку, но умненькому и вообще прикольному.

А Хэм так и не мог понять, почему он прогибается перед Иги, признавая его превосходство, притом на самом деле, а не формально и не «понарошку», как в большинстве случаев, когда только «так надо было». Кожей ощущая это превосходство, но совсем не умея объяснить, на чём оно основано. Потому что все эти роскошные квартиры, физическая сила и разнообразные уменья, в конце концов, такие пустяки – если по-отдельности. В противоположность Иги, он в нём как раз не усматривал какое-либо собственное альтер эго, даже пусть бы и в превосходной степени, в этом случае он достаточно легко смирился бы с реальностью. Но были они просто разные и обращались уже в разных Кругах. И вроде бы одинаково красавчики, но и смазливы в несопоставимых ключах, совсем непохоже, так что весьма даже забавно выглядели, когда вместе. Контрапунктуальный диссонанс, в общем. Сложно, в общем, словами объяснить, но забавно было видеть.

Да и не так уж и прогибался, когда моясь в душе, открытым до наглого придирчивым хозяйским взглядом облапывал постыдно голые перед ним чуть пухловатые Игиевы телеса. И думал про себя, что было бы неплохо, ну вот прикольно просто, ну вот взять и впендюрить простым шприцом с самой толстой иглой прямо в эту мокрую розовощёкую ангельскую задницу лошадиную дозу того самого микса*, о котором среди озабоченных школяров ходили тогда легенды.
----
( * - Гормональная смесь, от введения которой груди мальчика на некоторое время (типично 1 – 2 недели) приобретают выраженный женский характер и повышенную эрогенность. – «Ну вот, пусть походит с сиськами!»)

Но всё же.

И так Иги всю дорогу и оставался загадкой для Хэма, и иногда это его просто бесило, притом, что один лишь этот предмет и был в состоянии по-настоящему вывести его из себя. Ну не мог он, не получалось у него подобрать в своей голове тот вид «математической инверсии», который соединил бы их в общности единой человеческой природы. И продолжалось это до самого их прощания на вокзале, когда уже Иги настала пора отправляться в Белый пояс, а Хэм готовился сдавать поступительные в Высшую школу, тоже совмещённые для него с выпускными.

Расстались они «по сухому», без эмоций и даже какого-либо видимого сожаления. Хэм лишь с любопытством жестокого подростка к явно экзистенциальной ситуации пытливо-отстранённым психологическим анализом как бы расковыривал старую болячку в собственной душе, но что думал и чувствовал при этом Иги, осталось для него совершеннейшей тайной, надёжно укрывшейся за льдинками его глаз. Мысли обменяться адресами с тем, чтобы писать потом друг другу какие-либо послания, даже не возникало, хотя память друг о друге они естественно, оставили, даже подарками некими обменялись, раньше ещё, и не только материальными.

И хотя Хэму было, в общем, особенно ни к чему, но в фехтовании благодаря Иги, он стал, как говорят, «проявлять задатки». И хорошо, что уровень организации этого дела в школе был никакой, а то его, несомненно, отметили бы, и вряд ли это пошло бы ему на пользу. Но, в результате, фехтовать у него, в общем, получалось. И в школе, и потом ещё. И очень, надо сказать, неплохо, не подумаешь даже, что чёрный.