Христос или Хирон?

Каков есть человек по природе? Что мы о нем знаем? Как понимаем? От этого много зависит в нашей общественной жизни.
 Убеждены ли мы в том, что человек рожден свободным, что все люди равны; думаем ли, что ум человека есть tabula rasa; полагаем ли врожденным человеку моральный закон; верим ли в богоподобие человека, или в идею человека  – от всего этого зависит наше представление об общественном устройстве, наша политика; а также наши социальные проекты, надежды и упования.

Наука пока мало что дает в плане общей антропологии. Она помогает разобраться в некоторых частностях. Но, в целом, наш способ со-бытия зиждется не на антропологическом знании; он по-прежнему определяется  философскими и религиозными представлениями о человеке (традиционными и революционными). Идеализм, атеизм и прагматизм пытаются дать альтернативу религиозному откровению о человеке  и, при этом, иногда пытаются выдать себя за научные концепции.

Наша европейская цивилизация наследует христианскому Риму. Она зиждется на христианстве. Достоинство человека в ней определяется достоинством Сына Божия. И нравственное движение нашей истории и  цивилизации на протяжении двух тысяч лет получалось либо от личного мотива Христоподобия (уподобления Христу), либо от различных референций к тому же Христу.
Однако, много ли христоподобных людей встречаем мы на наших улицах? 
Скорее, мало. И не только теперь. Мало было и раньше. Поэтому общественное строительство на основе Христоподобия, –  так чтобы в каждом видеть Сына, –  не могло получиться. Христоподобные  принимали венец мученичества или удалялись от мира в пустыню. От них пошло монашество – общество в обществе (антимир в мире).
Если из десяти тысяч не находится ни одного истинного христолюбца, на что же тогда опереться политике, не отказываясь от христианской веры?  Выход один – исходить не из Сыновства Богу, а из греховности человека. Именно на этом тезисе зиждилось все средневековое общественное устройство. Грандиозные общественные движения: новые монастыри, крестовые походы, секты праведников, инквизиция, архитектура, искусство, институты милостыни и призрения,  и т.д. – опирались на покаяние, вытекающее из осознания греховности.

В конечном итоге, это противоречило Спасению и искупленному человечеству. Зачем тогда распялся Христос?! Если всё по-прежнему ветхозаветно, если мы по-прежнему греховные Адамы, а не Эммануилы?
Ясно, что град покаяния не мог устоять. Гордость спасенных разрушила исповедальную кабину. Пришел человек Реформации, который потребовал не отделять его более от Бога разорванной  завесой.
Но произошёл ли при этом перенос веса общественной жизни на левую ногу? Восторжествовал ли  Град Божий весь составленный из братьев Христа Иисуса? Легли ли вместе лев и ягненок? Нет. Напротив, сознание греховности человека, как доминанта общественного сознания, ещё усилилась. И хотя, в делах духовных и гражданских человек получил большую самостоятельность, вместе с тем начала выстраиваться система посюсторонней ответственности, полицейское государство; выработался подробный и строгий регламент цивильной жизни, обязательная для всех пуританская мораль.
Откуда такая приверженность немцев к порядку (Ordnung ist alles!)?  Возможно, именно отсюда, от протестантского города.

Вместе с этим взрослением грешного человека и освобождением его от опеки духовенства в деле покаяния и избавления, из той же опеки высвободилась  извечная альтернатива религии – философия. До Возрождения и Реформации философия была служанкой богословия и не выступала в качестве самостоятельной общественной идеологии. Теперь же наступила эра «гуманитас». То есть  личность могла теперь самоопределяться не на пути религии, а на пути гуманитарного знания. Возродилась античная политическая наука и античная антропология, составившая фундамент последующего Просвещения.
С развитием техники и науки, к гуманитарному знанию добавилось техническое, которое в индустриальную эпоху стало соперничать уже не только с религией, но и с гуманитарным знанием. В качестве идеологий в обществе утвердились эмпиризм, позитивизм и материализм.
Таким образом, в Новое Время за человека и общество стала бороться расширенная и обогащённая научным знанием философия. Которая и отодвинула религию на второй план, а затем и вовсе выкинула веру из политики, отбросив её в сферу частной жизни. Эта революция ознаменовалась появлением светского государства как цивилизованной нормы общественного быта.

Победа философии в общественном сознании возродила идеализм и идеалистичное понимание человека, согласно которому человек по природе существо идейное, общественное и альтруистичное; все плотское, инстинктивное и эгоистическое в нем есть атавизм, животный остаток: платоническое загрязнение души земле при падении с неба.
То есть, в Новое Время Христа вновь потеснили олимпийцы. Олимпийская политика опирается не на богосыновство человека, а на олимпийские доблести в нем. Согласно олимпийским мифам боги, сибсы Зевса Олимпийского,  представлены в человеке доблестями и способностями души. А дети Зевса, полубоги, герои, выступают образцами персонификаций этих доблестей и способностей. Олимпийская политика обращена к семье Зевса в человеке, рассчитывает на проявление гражданских доблестей и призывает к ним. Что же до низкого в человеке, то олимпийская политика невнимательна к нему: ограничивается жестокостью наказаний. Внимание к низкому идет только от гедонизма, от любви к роскоши и комфорту: отсюда благоустройство античного города.

В идеальном государстве Нового Времени дело с туалетами обстоит плохо не только по причине низкой культуры населения, но, во многом, из-за игнорирования «низменной» части человека и презрения к ней. Главное – охваченность идеей, а остальное – минимальная дань остаточному несовершенству.
Человек в силах усовершиться, для этого довольно его доброй воли, желания прогресса человечества. Несовершенство же есть результат предательства себя, искажения собственной природы. На этом представлении о человеке строились революционные партии. На нем же основалось государство победившей революционной партии, советское социалистическое государство.

В партийной среде фанатиков-идеалистов  легко можно было обманываться относительно природы человека. Но практика общественного строительства тотчас обнаружила, что огромные массы людей прагматичны, материалистичны и эгоистичны, и плохо поддаются идейному просвещению. В такой ситуации, революционной  партии, не желающей признать своё заблуждение относительно базовой парадигмы человека, не остается ничего другого как воевать с населением, как с илотами. И война была объявлена.
В результате долгой войны партии против народа, сопровождавшейся неслыханным  в истории геноцидом, народ все-таки победил революционную партию. Но при этом перестал быть народом и превратился в «массу», описанную Жаном Бодрийаром. Потому что победил не оружием, а имитацией, уклонением и гиперконформизмом, - орудиями тех самых «масс», в отличие от булыжника, как орудия пролетариата.
Использование  булыжника «массой» совсем иное, чем пролетариатом. Вот пример: на заводе в Москве в 1931 году начальник цеха Бобров принял социалистическое обязательство: к Первому Мая замостить заводской двор. Обязательство-то взял,  но булыжника не достал. Не выполнить же обязательства смертельно боялся. И вот, в одну ночь, Бобров подпоил постового милиционера, и нанятые им пятьдесят татар разобрали уличную мостовую и перекинули булыжник через заводской забор. Этим-то булыжником Бобров и замостил двор, выполнив таким способом принятое на себя обязательство. 
Вот образ действия массы, которую Бодрийар характеризует в следующих словах:
«Коллективная изворотливость в нежелании разделять те высокие идеалы, к воплощению которых их призывают, — это лежит на поверхности, и, тем не менее, именно это и только это делает массы массами».
«Массы ориентированы не на высшие цели. Разумнее всего признать данный факт и согласиться с тем, что любая революционная надежда, любое упование на социальное и на социальные изменения так и остаются надеждой и упованием исключительно по одной причине: массы уходят, самыми непостижимыми способами уклоняются от идеалов».
 Именно такая масса, ярко обозначившаяся в «брежневскую эпоху»,  как преобладающая, и свершила свою пиррову победу над коммунизмом.

Уроки поражения сначала христианства, а затем революционного идеализма заставляют признать, что в основу общественного строительства неудобно положить человека как Сына Бога, и также неудобно – человека, как персонификацию платоновской идеи или олимпийского божества.

Какая же философская модель человека может быть успешна в политической практике светского государства,  –   когда христианство уже отложилось в политике в виде приоритета прав личности и далее действует только внутри личности, так что общественные манифестации веры считаются не политкорректными?
Нам не нужно выдумывать эту модель. Жизнь, как всегда опережает философию, и потому нам достаточно подсмотреть искомую модель в существующей практике европейских государств.
Что же демонстрирует эта практика?
Она показывает, что человек – не животное (не собака Павлова); но человек и не дух, не идея. Кроме головы и «сердца» у человека есть живот,  спина и то, что пониже спины. Словом, человек более всего походит на кентавра – соединение человека с конем. Вот почему в заглавие статьи вынесен кентавр Хирон, учитель Ясона, в противовес Христу, учителю Петра.

Кентавр – это откровенное знание о человеке, лежащее глубже классической древности.  Типологически оно подобно откровению христианства в части нераздельности бога и человека.  В  данном контексте Хирон привлекает нас тем, что животное в нем (лошадь) это не низкое, но – божественное. За ним угадывается древность, в которой человек не покорял Природу, но старался слиться с ней как с Божеством. Хотя Хирон в классической мифологии выступает братом Зевса, сыном Кроноса, за ним угадывается старший из Титанов – Океан. Ведь он - сын океаниды Филиды. И хотя лошадиное в нем толкуют как результат обращения Кроноса в коня при сочетании с Филидой, на деле, лошадиное в нем скорее от Океаниды. Ведь, конь – животное Посейдона (Супруга вод). Сам Посейдон рожден был Реей в виде жеребенка. Споря за Аттику, Посейдон ударил трезубцем в берег и произвел коня….
Как бы то ни было, понимание человека как Хирона позволяет основать политику, не репрессирующую животного человека, а внимательную к нему.
В итоге, с привлечением Хирона, мы основываем политику на всех трех поколениях детей Земли и Неба, как на откровениях о человеке. К первому отнесём кентавра Хирона, ко второму – детей Зевса олимпийского, и к третьему – первого и второго Адамов.
В Кентавре божественная природа представлена животным (лошадью). В героях – доблестями и способностями души. В Адаме – бестелесным Духом Божьим. Последнее приводит человека к священству – вершине его космической эволюции.
Вместить все три природы в отношении к человеку значит одновременно чтить в человеке Природу, Олимп и Храм иерусалимский. Наша политика знает две составляющих: Храм и Олимп. К ним нужно добавить третью – Хирона.

Рассмотрим ее внимательнее. Что значит:  божество в двойном существе  представлено не  духом и не доблестью, но – лошадью? Это значит, что Природа божественна, против Культуры, творения рук человеческих. Это культ природного начала в человеке: то, что позже назовут «дионисийством» и будут воспевать Вагнер, Ницше и Батай.
Уже в классической древности Дионису противостоял Аполлон. В его лице обожествлялось как раз культурное в человеке. Наша цивилизация принадлежит, безусловно, к аполлоническому типу, несмотря на постоянную агрессию и восстание побежденного Вакха против Аполлона. Эти восстания говорят о том. Что человек не избавился от лошади в себе. Не перестал быть кентавром. С этой реальностью должны  считаться политики.
В Новейшее Время Зигмунд Фрейд, анализируя человека, также прибегнул к образу лошади, представив человека в образе всадника (разборного кентавра). Так вот, он говорил, что управление всадника лошадью есть  иллюзия. На деле лошадь несет всадника. А он лишь рационализирует норов лошади.
С другой стороны. Фрейд предостерегал Аполлона политики и авторитета (в лице Супер-эго) от чрезмерного давления на всадника в требовании обуздать лошадь. Последнее может привести к вакхическому бунту.
Думается, мы должны внять Фрейду: принять на вооружение древнее откровение о человеке, как кентавре, и бережно отнестись к лошади в нем. Христианство вмещает это в себя, как «оправдание плоти».

Последнее не отменяет олимпийства и платонизма, благодаря которым сознание, идеализм, мужество и совесть  – не последнее в человеке. Поэтому мораль, просвещение, идеология и пропаганда должны присутствовать в политике. Но, в тоже время, весьма наивно было бы полагаться на человека в составе кентавра, как на наездника, который обуздает и подчинит себе лошадь. Никто не знает, какое из трех откровений о человеке окажется справедливым в следующий момент. Опыт показывает, что лошадиное возобладает в человеке чаще, чем человеческое. И человек идёт не туда, куда его глаза глядят, а куда его кривая кобыла вывезет.

Отсюда очевидно, что институализованная общественность и государство не могут рассчитывать только на святость человека и на сознательность и социальную ответственность его, но должны заниматься и лошадиным нравом.
Авторитетная общественность должна направлять лошадь, выстраивая  для неё коридоры, дорожки, кормушки, заборы, ямы, а также заготовив шпоры,  хлысты, и бичи, и путы (стреножи). Умно и подробно выстроенный социальный ипподром призван объединить человека и лошадь в социально-приемлемом поведении, так чтобы сознательные мотивации человека соединились бы с несознательными мотивациями лошади, и в целом кентавр ходил бы в общем строю.  Социальный ипподром, направляющий лошадь, избавляет кентавра от мучительного раздвоения между человеческим и лошадиным в себе и остерегает от соблазна порвать узду и умчаться в степь.

Задача социологии – изучать кентавра, отслеживать как ментальность человека, так и лошадиный нрав, – с тем, чтобы помочь политику и законодателю наряду с просвещением строить ипподром, ради обеспечения благополучия двойного существа,  человеко-лошади.