Медиум 27

- Эй! Проснись! Приехали! – трясла меня Рона. Я всё отлично слышал и чувствовал, но пошевельнуться не мог, и глаза не открывались.
- Он старается проснуться, - мягко заступился за меня Уотсон, - но не может – он слишком сильно устал. Не трогай его, Рона.
- А как он попадёт в квартиру?
- Отнесём на руках, - и кебмену: – Вы ведь мне поможете?
«Ещё не хватало», - подумал я, но глаза всё-таки не открывались – как под наркозом, честное слово.
- Само собой, сэр, - пробасил наш возница. И я мысленно махнул рукой: парень высокий и крепкий, как молодой дуб, а я лёгкий. Отнесёт. Обойдётся это Уотсону в пол гинеи – не страшно.
Забытое ощущение. Словно я, маленький, заснул по дороге из Лондона в Фулворт, и Орбелли несёт меня на руках по нашей парадной лестнице, где так пахнет яблоками, будто они растут прямо на столбиках перил. Впрочем, яблоками там и сейчас пахнет...
Я проспал до вечера и проснулся в своей постели, раздетый до белья, укрытый одеялом и совершенно не помнящий, как сюда попал. Ощупью я определил, что успел уже обзавестись бородой и усами, а волосы мои, обычно стянутые на затылке в подобие конского хвоста узкой чёрной лентой, рассыпаны в беспорядке, да и лента потерялась. К тому же я мечтал принять ванну.
В ванной комнате на полу валялись окровавленные бинты, а на умывальнике – расчёска с оставшимися между зубьев длинными тёмными волосами. Мокрое махровое полотенце завершало пейзаж. Похоже, Уотсоны ванну уже приняли и, вероятнее всего, вместе. Я последовал их примеру, сбрил отросшую щетину, снова забрал волосы и, закутавшись в тёплый халат, вышел в гостиную.
Свет был приглушен. Горел камин. Уотсон, приоткрыв рот, спал на спине на диване. На запястьях – свежий бинт узкой полосой, халат распахнут, под ним светло-бежевая сорочка и мягкие пижамные брюки цвета мокрого песка. Роны не было видно.
Но тут вдруг она как раз и вышла из своего «кабинета», с распущенными волосами, тоже в халате, только тёмно-коричневого цвета с чёрно-золотым шнуром отделки.
- Ты встал? – она улыбнулась. – Ох и крепко же ты спал! Джон даже боялся – подходил несколько раз тебе пульс пощупать. И дышал ты тихо-тихо, как цветок
- Цветы не дышат, - неловко пошутил я. – До этого всё-таки не дошло.
- А я? – вдруг спросила она, приближаясь настолько, что почти касалась меня грудью. – Я что, действительно была мёртвой? Не дышала, как цветок?
Я отвёл глаза:
- Рона, я ведь одной фразой тут не обойдусь.
- Пожалуйста, можешь использовать две. Или даже три.
- А Уотсон? Он разве ничего...?
- Нет. У нас были другие дела, - её скулы нежно порозовели, но глаза смеялись.
- Я догадался. Знаешь, я люблю смотреть, как он спит.
- Я тоже. А знаешь, почему? У него лицо не застывает.
- То есть?
- Ну, когда человек спит, у него лицо обычно какое-то маскообразное, без выражения. А Джон, словно вот-вот откроет глаза и продолжит прерванную беседу. Его лицо остаётся живым. И в то же время очень умиротворённым.
- Гудвин сказал, что ты разлюбишь его, - неожиданно для самого себя сообщил я ей.
- Дурак твой Гудвин, - легко сказала она. Но... сказала с маленькой заминкой. А если рассказать ей о подробностях воскрешения? «Я вспоминаю, как он храпит по ночам, как у него краснеет и потеет шея», - вспомнил я. испытующе поглядел на неё. Рона приняла мой взгляд на свой, как на медный щит. Помолчав – в музыке два - три такта – спросила:
- Почему он хотел убить себя? Что ты молчишь? Я всё равно всё видела – я меняла ему повязки.
- Что же не спросила его самого?
- Он соврёт. Скажет, что по глупости или от нервов, что это была минутная слабость, что он был пьян, да и не хотел всерьёз вскрыть себе вены. Скажи, он сделал это потому, что поверил, будто я умерла?
- Да, - соврал, а, может, и не соврал я. – Конечно. А разве ты могла бы жить без него?
- Конечно, могла бы. Не задавай дурацких вопросов, - рассердилась она. Сати – прекрасный обычай, но он не для меня. Я не из тех, кто накладывает на себя руки.
- Ага, - кивнул я так, словно что-то для себя уяснил.
- Что «ага»?! – взвилась она. – Можно подумать, что ты сам из другого теста! Разве ты не любил мать? Или, может быть, я забывчива и не помню, что у тебя на животе шрам от ритуального сэппуку, после которого Вобла Мэртон аккуратно зашил тебя толстой иглой? Ну куда ты отводишь глаза?
- Оглядываюсь в поисках табака, - миролюбиво объяснил я. – Курить хочу.
Рона сникла. Кивнула головой в сторону каминной доски:
- Вон твой табак, кури.
- Ты не возражаешь?
- Да кури, пожалуйста, гос-споди!
- Спасибо. И говори потише, не то разбудишь Уотсона. Ты там в своём золотом саркофаге, надо полагать, выспалась. А он устал.
- Я всё равно его собираюсь разбудить. Надо поужинать по-человечески. Днём, пока ты спал, мы ели какую-то колбасу прямо пальцами с тарелки. Правда, её было много, но я теперь месяц на колбасу смотреть не смогу.
- А что, ты успела приготовить ужин по-человечески? – живо заинтересовался я.
- Я успела заказать его в «Уютном вечерке» - мы, слава богу, не в лесу живём. Осталось только сервировать – ты поможешь мне? и расскажи же , наконец, что тут происходило?
Я рассказал, не особенно сгущая краски, опуская то, что можно опустить. Рона слушала, сощурив глаза, но больше ни в чём не проявляя эмоций. И только, когда я кончил, непонятно протянула:
- Во-он оно как...
- И это всё, что ты можешь сказать?
- Ого-го, сколько я ещё могу сказать! - многообещающе откликнулась она. – Но пока не буду.
- Но ты сама что-то помнишь?
- Я расскажу, когда Джон проснётся. Не хочу дважды повторять.
- Но ведь ты, кажется, собиралась его разбудить?
- Не раньше, чем нарежу хлеб. А лучше, знаешь... разбуди его сам.
Но он уже и не спал. Я только протянул руку, как он открыл глаза и встретился со мной взглядом.
- Холмс...
- Да, мой дорогой?
- Я всё никак не могу поверить в то, что всё это закончилось.
- Поверьте в то, что Рона жива и с нами, - посоветовал я. – А в то, что закончилось... пока ещё ничего не закончилось. Но зато, дорогой друг, - я хлопнул его по плечу, - у нас сейчас перерыв между геймами, и мы можем провести его за тихим семейным ужином. Хотите есть, Уотсон?
- Но... не колбасу, надеюсь? – испугался он.
- Нет-нет. Баранину с овощами и мятой, панированные куриные грудки, омлет и пирог с ежевикой.
Уотсон демонстративно проглотил слюну.
- Тогда за стол! – скомандовал я.
С четверть часа мы молча жевали, только переглядываясь, и эти четверть часа были самыми спокойными за прошлые и будущие дни.
- Кофе? – наконец предложила Рона.
- Ну нет. Час поздний, мы все выспались, - запротестовал Уотсон. – Только кофе не хватает, чтобы провести всю ночь до утра, глядя в потолок.
Он хитрил. Его беспокоила не предстоящая бессонница. Я заметил, что шея у него красная, а белок правого глаза с точечным свежим кровоизлиянием. И это после такой значительной кровопотери! Но перед Роной хвастаться «стариковскими хворями» он стеснялся. Впрочем, не такими уж стариковскими – приступами апоплексии Уотсон страдал с тридцати пяти лет. И длительное волнение всегда провоцировало ухудшение.
- Лично я, - сказал я вслух, - с удовольствием выпил бы бокал красного вина. Вы как?
- Я – за, - охотно согласился Уотсон.
- А я всё-таки лучше кофе, - отказалась в свою очередь Рона.
На столе появился кофейник, бутылка вина и шоколадные конфеты в вазе.
- Теперь я, пожалуй, расскажу, - покусывая нижнюю губу, проговорила Рона. – Хотя помню я не так много. А отделить сон от яви и вообще вряд ли смогу.
- Ничего, - подбодрил я. – Нам и сон годится. С некоторых пор я немного умею толковать сны.
- Как я ушла из дома в тот день вы, наверное, помните, - начала Рона. – у меня была назначена встреча – сейчас не важно, где и с кем.
Я знал, где и с кем, но промолчал – сейчас это было действительно не очень важно.
- Мне было удобно свернуть с Оксшот-стрит мимо ограды психиатрической лечебницы, и я пошла переулком. Помните, я ещё прежде говорила, что видела экипаж, в котором сидел какой-то тип, наряженный Смертью? А тут я снова его увидела – буквально в двух шагах. Мне не хотелось подходить близко, я остановилась и повернула назад. Но мне загородили дорогу.
- Кто?
- Мужчина. Светловолосый, уже немолодой.
- Немолодой – это сколько?
- Лет сорок пять.
Уотсон хмыкнул с осуждением.
- Ну, вы тоже не юноша, - огрызнулся я, чтобы не мешал. – Как и я сам, впрочем. Продолжай, Рона. Как он выглядел?
- Довольно бесцветно. Такое лицо очень хорошо гримировать – никакой индивидуальности. У него в руках была толстая палка – по-моему, тяжёлая. Я немного растерялась, и в это время тот, кто сидел в экипаже в костюме Смерти, выскочил и схватил меня за руку. Он был цепкий и сильный – я поняла, что не вырвусь. Тогда я его укусила. Очень сильно, до крови. В руку. вот сюда, - Рона показала край ладони. – Это очень больно, я знаю. Но он даже не вскрикнул и руки не разжал. А потом этот, белокурый, прижал к моему лицу какую-то тряпку, пропитанную эфиром, и я потеряла сознание. То есть, это я сейчас так думаю, что я потеряла сознание, а там мне виделось, будто я куда-то лечу быстро-быстро, и вокруг целый хоровод каких-то огней. И всё. Но ещё мне снились... сны.., - она вдруг сильно покраснела, словно тоже внезапно подхватив апоплексию. – О них я сейчас не буду рассказывать, ладно? И вдруг сквозь всё это – голос Джона. И я словно проснулась, но это уже в церкви на кладбище. Видите, немного, - виновато развела она руками, ещё более виновато улыбнувшись.
Раздался резкий хруст – такой внезапный, что я подскочил на месте. Оказалось, Уотсон переломил в руках чайную ложку.

«Это не «ого-го», - думал я, катая во рту глоток вина. – Совсем не «ого-го». О чём же она вдруг передумала говорить? И почему? Может быть, её стесняет присутствие Уотсона? Но ведь сама пожелала рассказывать при нём. А, может быть, моё? Но «ого-го» она сказала мне».
А Рона, опустив голову, пила кофе – такими глотками, что правильней было бы сказать «полизывала».
- То, что ты его укусила, очень неплохо, - наконец проговорил я. – Отпечатки зубов очень индивидуальны – хорошее доказательство в суде. И такие раны не заживают долго. Ты говоришь, укусила его глубоко?
- Да, кровь текла.
- Вот откуда были следы крови на снегу и в экипаже.
- И на трости, - добавил Уотсон.
- Да, верно, и на трости. Он брал трость в руки непосредственно после укуса, на ней осталась кровь, а уже потом это навело их на мысль подкинуть трость в Уирр-Милл, как доказательство вашей вины.
- Мы всё время говорим «он», «он», - недовольно заметил Уотсон. – О ком речь? О самом Гудвине? О его помощнике? Я не видел у Гудвина следов укуса на руке.
- Можно подумать, что вы внимательно осматривали его руки, - скептически фыркнул я. – Вы и в хладнокровном-то состоянии не особенно отличаетесь наблюдательностью. Извините, конечно, и не обижайтесь, но это так.
- Ну, обижаться тут не на что, это действительно так, - согласился Уотсон. – Ну а вы-то? Разве вы сами видели след укуса? Вы-то ведь человек наблюдательный.
- Во-первых, моя наблюдательность за последние дни сильно притупилась. Во-вторых, на свете существуют грим, пудра... В-третьих, наконец, это мог быть и не сам Гудвин, а один из его ассистентов. В-четвертых, ложку вы уже сломали, а сейчас и бокал разобьёте.
Уотсон поставил бокал на стол.
- Слушайте, - спросил он вдруг почти весело, - а вы-то почему молчите? Ведь у вас есть какие-то догадки, даже, кажется, стройная версия?
- Мало ли что у меня есть. Пока всё только в моей голове, - неохотно откликнулся я.
- Так проверяйте! Проверяйте! Что вы сидите?!
Я вздохнул. Ссориться с Уотсоном мне не хотелось, грызть удила – тоже. У меня были самые скверные предчувствия – просто камень на душе.
- Я могу начать действовать прямо сейчас, - наконец обречённо проговорил я, - если кто-нибудь из вас знает русский язык. Вы знаете, Уотсон?
- Нет.
- А ты? – повернулся я к дочери.
- Только несколько слов. Но зато я знаю того, кто знает.
- Кто? – удивился я. Знание русского языка - не вполне обычное качество для среднего лондонца.
- Гудвин, - спокойно сообщила она.
- Нет, Гудвин не подойдёт.., - начал было я, но тут до меня дошло. – Стой! Ты уверена, что он его знает?
- Уверена. Он свободно говорит по-русски.
- Да! – не удержался я от энергичного жеста. – Значит, я на правильном пути! Но всё-таки он не подойдёт, Рона.
- Есть и ещё.
- Кто?
- Кленчер.
- Мэрги? Мэрги Кленчер знает русский язык?
- Ты же знаешь, что у неё отличная способность к языкам. А в прошлом году она ездила в Санкт-Петербург на конгресс на целый месяц.
- Другое дело! Только.., - я замялся и беспомощно посмотрел на Уотсона.
- Переживаете насчёт краснухи? – догадался он. – Можете препоручить это дело мне, только дайте подробные инструкции.
- Лучше мне, - живо вмешалась Рона.
- И вы считаете вполне гуманным поднимать беременную женщину с постели в двенадцатом часу ночи? – ехидно полюбопытствовал я.
- В самом деле, так поздно? – изумился Уотсон, глядя на часы. – Знаете, в моём восприятии времени что-то совершенно сдвинулось.
- В моём - тоже, - согласился я. – И, чтобы не усугублять этот сдвиг, давайте, пожалуй, разойдёмся по спальням.