Главы романа-дилогии По волнам водолазной юности 4

Главы романа-дилогии "По волнам водолазной юности" (4)

 

     Книга первая
     «ЧФ. Севастополь. Школа водолазов».
     Из раздела
     Часть вторая: «Военное и водолазное дело»
   
   
 



    
    Глава седьмая
    Взводное комсомольское собрание и Политбюро ЦК КПСС.
    Спуски с РВК, болезнь морская...
    (В сокращении. Время событий – начало февраля 1978 г.)
   
    Разные сны снятся курсантам по третьему месяцу службы. Серёга чаще видит прошлое в них: училище, Танечку Реужину – прежнюю, любящую его; Мишку Звонкова, смеющегося во весь белозубый рот; маму свою, поющую под гитару - всё родное, дорогое, волнующее... Но сегодня привиделось не менее приятное и взбудораживающее: что он - уже матрос второго года, и с нарукавной нашивки его счастливо улыбаются две золотые полоски...
    Это предсказуемые сны, тяготеющие к мирным, «гражданским» сюжетам. Но в последнее время в сновидения курсантов всё чаще являются эпизоды на темы, пережитые непосредственно в учебке. И здесь, если честно, превалируют видения-страхи водолазные. Ежедневные впечатления от спусков наслаиваются, и гипертрофированно, искажённо проигрываются переутомлёнными полушариями мозга. Потому и кричат во сне желторотые водолазы: «Больше воздуха!», или: «Слабину выбери, слабину!» (лишнюю длину шланга-сигнала, к сведению тех, кто не водолаз). И ругаются бесконтрольным грязным матом под чистой водой… на белых простынях.
    Но посещают бредовых «духов» иногда и просто фантасмагорические эпопеи, такие, что похлеще видений Брагина** будут. О таком и рассказывать-то небезопасно…
   
    Но всё по порядку, по порядку, усидчивый читатель-друг, всё - как по ротному порядку-распорядку!..
   
    Тренировочные, испытательно-познавательные спуски всё глубже и глубже погружаются ребят во снах и наяву в черноморскую стихию. У берега на постах уже не достаточно им «лягушечьих» глубин. Учебный судоподъём заканчивается. И скоро, как обещают, начнутся выходы в море и погружение с катеров на глубины 15, 25, 35 и 45 метров. Ух, ты! Вот это да, вот это по настоящему! Сердце замирает от таких цифр, от представления, что там, в море, под ногами не ощутишь устойчивого настила водолазных постов, а останется лишь зыбкая качающаяся палуба водолазного катера – щепочки на волнах…..
    С конца января, после гарнизонных учений, открыли увольнения в город - не только для кадровой команды, но и для курсантов. На четыре часа выходят счастливчики за ворота части - самостоятельно! Как не позавидовать! Ведь Серёге, Олегу и Феде - определившейся и засветившейся троице «неродивых мотросов» (Кирпичного слова, чьи же ещё!) увольнения и не маячат. Друзья погрязли в различных нарядах и не «вылазят» из них. С соревновательным пристрастием объявляют им взыскания старшины взвода, не отставая от деятельного Кирпичного. Активировал воспитательную нагрузку и монументальный годок Столешний. Со всех четырёх командирских сторон (Бончаров-Быдайко-Столешний-Кирпичный) летят на «трио бандуристов» замечания и всяческие нарекания. Да и другие старшины роты имеют право объявить любому курсанту наряд вне очереди. А все они, старшины и стармосы, одними соплями мазаны, и - надежные «союзники» квартета комсостава третьего взвода, избирательно воспитывающего обозначенных «неродивых». Так что, неравенство во всём: в численности противостоящих сторон, в званиях-должностях, в сроке службы и просто в возрасте. Самые младшенькие – это они, трое «воспитанников», и они же «без вины виноватые», как в одноимённом кинофильме, недавно показанном роте…
    В отношении троицы «воспитатели» придираются ко всему.
    Серёга приспособился качать пресс - мышцы живота - в проходе между коечками: удобно ему упираться руками в противоположные уголки сеток кроватей (как на гимнастических брусьях повисает тело!). Быдайко увидел – наряд! Другим бы замечание за это, но не Иванову.
    Олег держал запасные чистые носки под матрасом, а Бончаров обнаружил их и доложил Быдайко - наряд чистоплотному курсанту! Другим бы замечание за это, но не Фурманову.
    Федя встал на подоконник рассмотреть синичек-щебетушек за окном – наряд орнитологу от Столешнего! Другим бы замечание за это, но не Симахину.
    Нигде не укрыться от «их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей» (до чего же прав бессмертный Лермонтов!) – ни в роте, ни в учебных классах, ни на полигоне, ни даже во снах...
    Вот по пути на спуски Иванов изловчился и сорвал февральскую веточку вербы. Почки на ней вздуты, как у беременной. Веточку «на сносях» он определил в бутылку с водой и поставил в уголке на посту (завтра-послезавтра, может, и распустится, взоры пацанам нежно-жёлтым пушком порадует!), да попался под зоркое око Кирпичного.
    - Вы где, мотрос, находитесь? На службе или у бабушки на блинах в деревне!
    Смолчать бы курсанту-мичуринцу, да не в его характере безропотно реагировать на мелочные «прихваты». И «мотрос», дурашливо, «по струнке» вытягиваясь перед комвзвода, докладывает с насмешливой дерзостью:
    - В городе-герое Севастополе нахожусь, товарищ мичман!
    В итоге, после спусков все курят, ожидая построения для перехода в часть, а мичуринец додраивает два поста «любимой русалочкой». Кирпичный же с Быдайко, удовлетворительно усмехаясь, наблюдают за острословом.
    Но это не всё наказание: на выходе с полигона Кирпичный держит перед взводом речь о том, что «Ивонов – «самый плохой «мотрос», что наряды его не исправляют и пора бы «неиспровимого нарушителя воинской дисциплины» познакомить с режимом гоуптвахты»…
    И упрямый Иванов снова начинает перечить из строя. Да мичман не собирается вступать в перепалку и своевременно затыкает рот нарушителю объявлением «строгого выговора». Кирпичный гордо удаляется по своим делам, а Быдайко выводит взвод за ворота.
    Взвод отрицает горячность и нервозность Иванова, но понимает, что и комвзвода перегибает, что и старшины лютуют-пануют… Даже их выкормыши-стармосы как-то пытаются «вразумить» Иванова, но с ними в перепалке тот и вовсе переходит на «ты» вместо принятого «вы». И коллектив молча наблюдает за неравной борьбой младшего со старшими, «бесправного с правными». Молча потому, что большинство курсантов давно смирились. («Здесь ничего никому не докажешь!»). И те, кто поумней - «благоразумные», - те ничего и не доказывают, и не рассуждают, а если и рассуждают, то за спинами командиров, безопасно судача друг с другом, как бабки-сплетницы...
    Даже Андрюха Брагин, и, тем более, «слабохарактерный» Коля Косенко, как-то от друзей и их «борьбы» отстранились, как-то сбоку остались, в рядах сочувствующих, что ли… Но отмалчиваются они скорее потому, что не угнаться им за «красноречием» Иванова. Один он так складно и «начитано» говорить умеет, чаще в ущерб себе же…
   
    На очередной камбузной очистке картофеля (снова третий взвод от роты, да когда же это кончится!) Быдайко направляет Цыкина сбегать в роту «за музыкой», и вскоре в гулкой моечной комнате, звучит гитара. Поют обычно двое признанных гитаристов - Сапсай и Иванов. Когда гитара переходит к Серёге, его просят спеть нашумевшую «балладу» «Письмо другу на «гражданку».*** Долго упрашивать сочинителя не надо. Как вызов, акцентирует он свои строки:
    «Весь день кручусь, весь день – лечу,
    Перекурить, присесть хочу.
    Но старшины надзорный взгляд
    Уже готовит мне наряд…».
    И, едва замолкает последний аккорд песни, поданной для взвода своеобразной премьерой, - восторженный шум, поздравления, просьбы повторить, дать переписать слова обрушиваются на автора, как если бы он находился в блистательном концертном зале Матросского клуба...
    Резонанс вдохновляет исполнителя. С вызовом поглядывает Иванов на Быдайко, восседающего Бонапартом на перевёрнутом лагуне.
    «Ну что, съел, старшина?», - говорит его торжествующий взгляд.
     А Быдайко… Тот тоже чуть ли не в ладоши хлопает, доволен, будто так и надо, будто он и есть положительный герой нового самодельного шедевра Иванова.
    «Ну, погоди же, придумаю я тебе конкретную песенку – тошно станет!», - мелькает в голове у ротного «гусляра», взаимно и ехидно улыбающегося присутствующему на презентации прототипу песни…
   
    А в роте к Серёге подходит старшина Заяц, тоже с гитарой. Он просит (!) спеть песню, о которой идёт молва. Серёге уже надоело исполнять одно и тоже, но упрашивают и курсанты. Что ж, для них и для Зайца, так и быть, – можно. И он снова повторяет «Письмо…», ставшее таким архи-популярным (а словцо-то из многотонных ленинских работ!).
    Однако на вечерней поверке, сбивая песенный фурор опального курсанта, Быдайко во всеуслышанье высказывается об эгоистическом характере Иванова С. Б.. Командир смены сообщает, что от упёртого нрава его подчинённого страдает не только третий взвод, но и все взвода, вся рота - в том плане, что снижены её показатели в социалистическом соревновании. Так, за январь, традиционно лучшая в учебном подразделении рота №2 заняла третье место, а не первое, как обычно...
    «Так-то оно так, но причём тут Иванов? – недоумевают мыслящие курсанты.
    «Почти как Ятлов вещает, сволочь, когда только научился!» - анализирует ситуацию «мальчик для битья» нынешнего вечера.
    И, словно читая его мысли, Быдайко, в качестве профилактики, назначает Иванова исправлять «несносный характер» в качестве мойщика старшинской комнаты «на всю неделю - после отбоя и до часа ночи, чтоб бледный вид имел»!..
   
    …Ход службы не остановить, но повлиять на неё, на «родивых и неродивых» курсантов, на их самочувствие и настроение, можно. И Столешний, прямо-таки как с цепи сорвавшийся исполнять свой священный воинский долг, взялся за замковзводовские «обязанности».
    На полигон и с полигона теперь третий взвод передвигается либо бегом-трусцой, либо строевым шагом. На полигон – это ещё ничего: утро, бодрые все. А вот в конце дня, после спусков и работ, когда все измотаны и просолены морем и едким потом – это каторга. Бежать в длиннополых шинелях, в обхвативших горло сопливчиках, в сползающих шапках - это как в мешке прыгать по асфальту: грузно, жарко, потно. Один «спортивный» Столешний, засидевшийся на спусках без дела, рисуется породистым жеребцом. Он иноходью скачет сбоку подчинённых, выделываясь перед редкими прохожими - бодренький, свеженький; руки в кулачках к груди картинно взлетают, чёрные усики под остреньким носиком ласточкой крылышки расправили.
    - Р-ряз-два-а! Р-ряз-два-а! - покрикивает холёный мерин, сопровождая запаренный, тяжко пыхтящий взвод.
    Тоже - и на переходе к месту назначения шагом строевым …
    И куда только вышестоящее командование смотрит?! Строевым – да по грязной улице, где - и пешеходное, и автомобильное движение… Кому это нужно? Цирк уехал, а клоуны с полигона топают, как оловянные болванчики. Сумасбродство вне всяких норм! А в беге – и того хуже: все низы брюк и шинелей обляпывают друг другу «тяжёлые лёгкоатлеты». Но плевать, как и прежде, Столешнему - и на подчинённых, и на командование: сам себе указчик годок. Он и бег по территории части, если строевым к ней стучали, устраивает сразу же от ворот КПП. И часть вздрагивает от предвечернего топота объявившегося взвода. А взвод, минуя свою роту, барабанит не домой, а на стадион, делает круг по нему и только тогда финишно-изнурённо громыхает к родному жилищу.
    - Р-ряз-два-а! Р-ряз-два-а!.. – покрикивает бодренький замкомвзвода.
    Нет предела глухому возмущению подчинённых: весь этот «марш-бросок» производится Столешним, как показательный вызов всем им. Причём, единоначально и сумасбродно, без согласования со старшими по званию мичманами или офицерами! Никто ему не указчик!..
   
    Суббота. Спуски до полудня и - большой наряд вслед за ними. Большой – это когда рота заступает на караульную службу и почти во все наряды и вахты части.
    Симахина загоняют на «рыбину», а Иванова и Фурманова – в наряд на камбуз (наряд суточный). И в нём им предоставлено самое грязное, жирное, мокрое и парильное место – посудомойка. Везде трудоёмко на камбузе: и в варочном цехе, и в «кормовом», то есть обеденном зале. Но в посудомойке не присядешь ни на лишнюю минутку, даже когда закончен приём пищи. Тогда-то, как раз, и начинаются всё прелести «горячего цеха», это каждый, кто хоть раз побывал в нём, знает.
    Но друзьям и в этой «яме» проще и слаженнее работать, чем другим: нечего делить им между собой, и всё тут! В камбузном хозяйстве есть и настоящие ямы - бетонные колодцы для засолки капусты. В одной из них уже побывал Серёга, и чуть не подрался там с Кучуком - третьим, молчаливым молдаванином во взводе (раз в день, если услышишь слово от него – это уже перебор). Дело в том, что в яму их спустили по лесенке в резиновых сапогах и там с шестами в руках они с Кучуком и курсантом Туровским стали топтать-уминать да прокалывать утрамбованную на засолку капусту. Ну и перекуривали, естественно, в ней, в яме. Но ладно бы перекуривали, так ведь Кучук, свинья, несколько раз сплюнул там же, а потом ещё и «бычок» под сапоги бросил! А ведь всему курсантскому брату жрать эту капусту… Сцепились Иванов и Кучук (сразу голос прорезался у молчуна), почти до кулаков дело доходить стало. Да курсанты сверху подоспели - разняли, уладили инцидент… Но ходил слушок по поводу этих капустных ям, что кого-то на производстве продукта подобным образом, уличили в добавлении в него непотребного рассола: некий курсант, будто бы попросту мочился в яме…
     Так вот о «яме» камбузной. Если бы все курсанты понимали, что делить им нечего в работе, никто кроме них её не сделает, и нужно, не выжидать, кто первым возьмётся за дело, а браться первым, или подсоблять другому, если опоздал взяться – любые наряды переносить стало бы легче. Потому и заканчивают своё дело Олег с Серёгой раньше остальных нарядников, и с чистой, как перемытая посуда совестью, идут отдыхать в роту, не доложив о том ни старшему камбузного наряда Бончарову, ни старшему камбуза - добродушному мичману…
    Э-э-эх!.. Ну что ж вы так оплошали, ребятки! Это другим бы сошло с рук: работа-то ведь выполнена и - в пример шлангам-лодырям - досрочно! Другим бы сошло: другим начальник кум, да не эти двум.
    Шум доходит до Столешнего. «За самовольное оставление посудомойки», он снимает Иванова и Фурманова с камбузного наряда, в котором они пробыли почти сутки, и всовывает их в наступающее дневальство ещё на 24 часа (чтоб на виду у старшин были!).
    Слёзы на глазах у Олега от обиды и несправедливости, ярость в глазах и бессильное сжимание распаренных в посудомоечных ваннах кулаков у Сергея. А Федя, дуралей, вступает в спор с Быдайко, защищая своих друзей, и тот, как дежурный по роте, вдохновлённый примером всевластного замкомвзвода… снимает с дневальства и Фёдора! Снимает и передаёт его, точно эстафетную палочку, Ширееву, принимающему роту. И заступивший дежурный Ширеев отправляет нарядников своего взвода, повеселевших от внезапной передислокации, отдыхать…
    Беспрецедентный случай! Троих курсантов сняли с прежних мест, и объединили в одной, новой, суточной вахте! Таким образом, 48 часов подряд пахать им бессменно в нарядах, и в каких нарядах! Всем в роте понятно: по любым параметрам – не положено такое! Недаром же есть пресловутая поговорка «через день на ремень», то есть в любой наряд, но через де-энь! Да кому пожалуешься? «Беспрекословно выполнять приказы и распоряжения командиров», гласит Устав. «А вы, «мотросы», прекословите. Вот и несите службу в «норядах», если вам так больше нравится» - не трудно предугадать злорадные изречения Кирпичного…
   
    Мутно в стриженых головушках «штрафников». Это Олег в очередной раз обкарнал тупой машинкой Серёгу, под неблаговидный короткий «чубчик» (и в чубчике этом – тоже проявление протеста Быдайке на его приказ немедленно подстричься). Так первоклашек уродовали в их вольном, безнарядном, незабвенном детстве...
    Но не долго веселит друзей «причесон Иванушки-дурачка»: вторые сутки без сна, вторые сутки в работе, в робе, в ненавистных прогарах. Пальцы ног в них сопрели, разлезлись, расползлись - кроваво, гниюще, зловонно. Только и спасаешься, что промываешь раны под благодатной струёй холодной воды в умывальнике, но – чтоб никто не увидел: «западло» ноги мыть там, где зубы чистят, а старшина заметит – ещё один повод снять с наряда. В роте есть душевая, но она заперта от курсантов, она для старшин, а ключи - всегда у дежурного по роте. И нужно быть очень ему симпатичным и полезным, чтоб получить заветные отмычки и разрешение помыться в душевой…
    Вот так на службе: просоленные вонью «караси» стирать в умывальнике и «ставить в сушилка» – это можно, а израненные ноги освежить – это снятием с наряда чревато.
    Но теперь их не снимут. До конца дадут достоять. А вот в конце суток… Впрочем, на третьи-то сутки в наряд точно не поставят. Нонсенс. Поэтому можно и похамить Ширееву. Да сил нет на словесную перестрелку. Не до старшины усатого.
    Мрачные, усталые лица у друзей, у всех троих. И, всё же, не срываются они друг на друге, подобно иным нервным курсантам в невыносимых нарядах, не злятся за какие-то мелочи, даже голоса не повышают на товарища (в одной упряжке!). А это - тоже проверка на качество истинных дружеских отношений…
   
    В наступивший хмурый понедельник комсорг взвода Бончаров по инициативе Кирпичного устраивает экстренное внеочередное комсомольское собрание взвода.
    На повестке дня обсуждаются вопросы: вопрос №1 - подведение итогов по судоподъёму в связи с его завершением и подготовка к предстоящими спусками с рейдовых водолазных катеров (РВК); вопрос №2 - укрепление воинской дисциплины взвода и очередной проступок комсомольцев Иванова и Фурманова.
    Самый спорный и скандальный вопрос – второй. Кто-то даже пустил слух, что Ивановым заинтересовался Особый отдел…
   
    Докладчик по животрепещущему вопросу №2 Бончаров.
    - На прошлом собрании, - напоминает он, - комсомольца Иванова, как агитатора взвода, заместителя редактора стенгазеты, бывшего активиста (определение «бывшего» произносится с упором), - мы порицали за вызывающее поведение и злостное нарушение воинских уставов. Всё это, как следствие, привело к деморализации курсанта и снятию его с должности разводящего караула... (Никак, тоже «КСИС»* читал, или по каким другим словарям пошарился!).
    Видно, что Бончаров щепетильно подготовился к докладу по ключевой теме. Поручено! Кроме кандидата в члены партии Быдайко, на собрании ещё и коммунист Кирпичный присутствует в качестве слушателя. В учебный класс, куда загнан взвод, был так же приглашён коммунист Ятлов, но почему-то не пришёл. А коммунист Столешний не присутствует известно, по каким неизвестным причинам …
    - Вместе с тем наблюдается пагубное влияние Иванова на комсомольца Фурманова, - развивает тему после грамотно изложенного вступления комсорг.
    Но не выдерживает Олег, поднимается с места:
     - Никто на меня не влияет! У меня своя голова на плечах есть!
     - Комсомолец Фурмонов, вам ещё будет предоставлено слово! – одёргивает его коммунист-наблюдатель Кирпичный.
    Олег шумно садится на место. Он измотан вторыми сутками нарядов, а тут ещё этот разбор, эта гнилая показуха…
    - Вы конкретнее вопрос на повестку ставьте, - поднимает склонённую над столом голову «растлитель курсантских душ» Иванов. Он не менее вымотан, но готов броситься в бой и на последнем дыхании.
    - Конкретней – это самовольное оставление камбузного наряда комсомольцами Ивановым и Фурмановым, не глядя в сторону обвиняемых, формулирует обвинитель.
    Но Иванова ответ не устраивает.
    - Так мы уже наказаны «рыбиной»! - он нарочито не называет наряд дневального по роте как положено, и ведёт себя развязано. - Чего ещё? Опять за один условный проступок кучу реальных наказаний?
    Сергей бравирует, чтоб скрыть напряжение. Он знает, что во взводе многие курсанты, те, которых он публично и беспощадно критикует за лень, трусость и жадность, будут против него, попытаются отыграться, встанут на сторону командиров.
    - Вы наказаны по служебной линии, а не по комсомольской... – вынужден отвечать Бончаров, но его перебивает Быдайко:
    - Ты чего, Иванов, опять паясничаешь? Ты – главный нарушитель воинской дисциплины. Из-за тебя взвод стал плестись в хвосте роты по показателям. Тебя и сами курсанты не уважают, потому что у тебя - склочный характер…
    «Во, как грамотно заговорил задрипанный кандидат в члены!» - мелькает в неповинной повинной голове главного нарушителя. Но, обороняясь, он тоже готовится к атаке.
    - Так у нас, по какой линии разбор второго вопроса: по нравственной, или по камбузной? – спрашивает Сергей, переводя взгляд с оппонента Бончарова на оппонента Быдайко.
    - По всем линиям, мотрос, - встревает Кирпичный. - Ваша улыбка наигрона и неуместна. Закройте свой похабный рот! Высказоться вам, как и Фурмонову, время будет предоставлено…
    Чтобы на время заткнуть подчинённому глотку, официальное слово берёт Быдайко. Он переходит на соответствующий тон:
    - Комсомолец Иванов под маской активиста носит лживое лицо и непозволительно скверный характер. («Неужели тоже готовился к речи?»). За постоянное нарушение дисциплины и воинских уставов регулярно получает взыскания и наряды вне очереди. По отношению к товарищам ведёт себя вызывающе, не имеет у них уважения, с командирами постоянно пререкается…
    Внимает взвод, но это уже было сказано. Кандидат в члены трафаретно повторяется…
    Молчит Олег, только воспалённые от недосыпания глаза лихорадочно блестят. Опять склонил голову Серёга: «Какое лицемерие! Нет, выдержать этого невозможно!».
     - А кто у нас под масками командиров не носит лживые лица? - воспламеняется он, вскакивая с места. – А кто не нарушает уставы и дисциплину самовластьем хотя бы на «взлёт-посадках»? А кто из старшин имеет «уважение товарищей» в роте?!
    Бледнеет Быдайко – явный признак попадания в цель слов соперника. Дёргается вперёд, пытаясь что-то сказать Бончаров, но всех заглушает Кирпичный:
    - Сядьте, мотрос, на место! («Да нет же здесь «мотросов»: комсомольско-партийное собрание, члены ВЛКСМ и КПСС на нём, если уж до конца по регламенту следовать!»).
    Кирпичный поднимается – крупный, сильный молодой мичман советского флота, высококлассный водолазный специалист, которому форма тесна от избытка сил и здорового тела, которому не на показных собраниях «неродивых комсомольцев» укрощать, а подвиги по разминированию севастопольских бухт свершать, сам ведь рассказывал, сколько в них ещё не обезвреженных с войны мин затаилось...
    - Самое первое правило воинской службы вы плохо усвоили. А оно токово: молчать, когда говорят старшие! И второе правило: приказы комондира выполняются, а не обсуждаются…
    Внимает взвод, но это уже было говорено. Партии член трафаретно повторяется…
    И - не страшна внушительная глыба коммуниста незначительному по массе, но непокорному по духу «духу»-комсомольцу весом в 67 и ростом в 168 сантиметров. (На днях медосмотр прошли в санчасти, запомнившийся, более не взвешиванием и планкой ростомера, напоминающего гэобразный клюв виселицы, а «телевизором» - сверх стыдной смотровой процедурой с раздвиганием ягодиц перед женщиной-смотровичкой).
    - Даже если это – глупые и издевательские приказы? – не унимается взъерошенный, как морской ёж, Иванов, красный и вспотевший от противостояния всем сразу.
    - Я жо скозал: приказы не обсуждаются. Вы присягнули служить Родине и извольте беспрекословно выполнять требования уставов воинской службы.
    - Требования уставов, но не тех, кто пользуется их предписаниями, и свои нарушения прикрывает ими! – восклицает Сергей сорванным от обречённости голосом и садится на место.
    Бурно пошло собрание – в нервных, громких, сбивчивых, противоречивых спорах.
    По регламенту, активно выступают с обсуждением проступка Иванова и Фурманова, а так же их моральных качеств комсомольцы Рокитинский (комсоргом смены его заделали!) и умник из 26-й смены курсант-метис Дажлетов (тоже комсорг). В прениях на их стороне принимают участие комсомольцы Грабарь и Брюхно. Эти активисты выступают не столько против Фурманова, сколько против Иванова. А на защиту обсуждаемых поднимаются комсомольцы Брагин и Косенко, да ещё подают реплики такие же «неродивые комсомольцы» Певный и Цыкин.
    Сорно, сбивчиво, горячо идёт собрание!
    Наконец, в заключение его, главный докладчик Бончаров резюмирует заготовленное: звание комсомольца Иванов носить, не достоин! И комсорг ввода решительно предлагает исключить его из рядов ВЛКСМ, а Фурманову объявить строгий выговор с занесением в личную карточку комсомольца.
    Собрание постанавливает: учитывая последние спортивные показатели и участие в культурной жизни школы, комсомольцу Иванову за самовольное оставление суточного наряда и регулярное нарушение воинской дисциплины объявить строгий выговор с занесением в личную карточку. Оступившемуся комсомольцу Фурманову, не являющемуся отстающим в изучении водолазных дисциплин и добросовестно выполнявшему задания на последних тренировочных спусках и работах по судоподъёму, за проступок объявить строгий выговор без занесения в личную карточку…
   
    Закончилось комсомольское собрание, вернулся третий взвод к роте, чтоб разойтись, заняться повседневными предвечерними делами. Но в разговорах друг с другом, как и мысленно в себе, курсанты всё ещё пережёвывают кашу, которую сами же и наварганили на скандальном собрании, посвящённом, как получилось, отнюдь, не Иванову и Фурманову, а всей их воинской службе и бытности с политической подоплёкой неуставных и прочих отношений!
    - Сволочи! – возмущается Олег в курилке, пока взвод не поднялся в роту, - говорит не таясь, чтобы его услышали некоторые. Он стоит в кругу друзей - Андрея, Коли и хмурого Серёги. – ТрУсы, тихушники! Никто против старшин не выступил, молчат, как будто нет у нас ни гальюнов по ночам, ни взлёт-посадок в обед и по отбою, ни нарядов - ни за что, ни про что...
    От многословия, волнения и сбивчивости, на нижней губе у Олега всегда появляется капелька слюны. Он слизывает её, или машинально вытирает рукой. Так и теперь.
    - Успокойся, Олег, всё равно им ничего не докажешь. Так здесь заведено, – говорит Андрюха апатично.
    - Да понятно, что заведено, но что ж они из себя правильных корчат комсомольцев и коммунистов! Они – и есть первые нарушители уставов!
    Речь эту, опрометчивую, вызывающую, волей-неволей приходится услышать Бончарову.
    - Фурманов, вы на собрании не наговорились? А ну, марш в роту! У вас, кажется, ещё дневальство не сдано?..
   
    Кануло в уходящий день взводное (все «на взводе» были!) комсомольское собрание. Сменил Олег на «рыбине» перестоявшего, заскучавшего, но ограждённого до времени от комсомольских «разборок» Федю. Разошлись Серёга с Федей промывать и протирать роту для сдачи дневальства.
    Жизнь и служба продолжаются!
    
    И наступает долгожданный отбой и ночь, когда разные, очень разные, непредсказуемые и странные иногда сны видятся курсантам. И вот, в первом на третьи сутки прикроватном сне, в переутомлённый от недосыпания и моральных нагрузок мозг, является Серёге эпохальное видение: его вызывают на разбирательство… в Москву, в Кремль, в ЦК КПСС!
    «Значит, недаром прошёл слух об Особом отделе!», - мелькает в подкорковом сознании спящего. Но из сна, так же как из роты, – бежать некуда...
   
    …В просторном зале, освещённом шикарными люстрами, на сцене за красным столом президиума (вточь, как в концертном зале Матросского клуба!) восседает весь состав Политбюро партии. (Наяву состав Политбюро во всей красе представлен в Ленкомнате мелованным глянцевым плакатом на стене). А во главе правителей - сам Генеральный Секретарь, он же Верховный Главнокомандующий ВС СССР Л. И. Брежнев, но почему-то в гражданской одежде, с застывшим суровым лицом - неподвижный сидит, как не живой... А по правую руку от него – Министр Обороны Д. Ф. Устинов. Министр поблёскивает портретными, не военными, а учительскими прозрачными очками. (Его плакат-фотография тоже вывешен в Ленкомнате на видном месте). Но Устинов одет подобающе - в маршальском мундире, при регалиях, и – живой, двигающийся; в какие бумажки-протоколы вчитывается.
    Сергей робко поднимается на краешек сцены и виновато останавливается пред очами руководителей государства.
    - Ваша фамилия, комсомолец? – жёстко и властно спрашивает Министр Обороны голосом Бончарова (тоже марку держать надо - ведущий заседания ведь!). Но Устинов - не чета щуплому сопленосцу Бончарову: орденская планка на мундире, державные ореолы излучают маршальские погоны!
    - Иванов, - виноватым голосом отвечает Сергей, и тут же поправляется, - С. Б...
    - Иванов? - вдруг оживает плакатный Леонид Ильич. Он отодвигает в сторону непрочитанную характеристику, которую, оказывается, внимательно изучал («Быдайко в Политбюро успел накатать, паскуда!») и удовлетворительно замечает:
    - Иванов – это хорошо! Русская фамилия. На Ивановых - вся Россия держится!
    Представитель основополагающей для России фамилии переводит дух. Генеральный секретарь – за него! Благодарный, Серёга осмеливается и тихо выговаривает:
    - У меня, Леонид Ильич ещё друг есть, тоже с хорошей русской фамилией Фурманов - однофамилец писателя, создавшего роман «Чапаев».
    - Слышал о таком, - откликается Леонид Ильич, - не родственник?
    - Нет, но отличный водолаз, на собрании комсомольском отметили…
    - Жаль, что не родственник, нам Чапаевы нужны, - неопределённо произносит генсек и в упор спрашивает:
     - Ну, и за что вас с такими достойными, историческими фамилиями наказали на комсомольском собрании?
    - За правду, товарищ Верховный Главнокомандующий! - чеканит слова, как медали, осмелевший курсант. Он понял, что генсек благоволит к нему, а строгость – напускная, для вида, для конспирации…
    - За какую правду? – испытывающе смотрит Брежнев, чуть хмуря дубравы бровей.
    - За самую настоящую! Мы, Леонид Ильич, своё задание в наряде выполнили - досрочно, без перекуров, ну и пошли отдыхать в роту. А нас за это обвинили в самовольном оставлении камбуза…
    - А вы доложили старшему по камбузу?
    - Нет.
    - Почему?
    - Он… - замялся Сергей.
    - Что - он?
     Брежнев в гражданском костюме почему-то похож на одряхлевшего, но праведного Тараса Бульбу с пристрастием разбирающего сына-отступника Андрея. (И это тоже для конспирации - перед консилиумом!).
    - Понимаете, - мнётся Сергей, не зная, выдавать или не выдавать непричастного к делу старшего по камбузу, - товарищ мичман - он, это… выпивший немного был, Леонид Ильич. И мог придраться к нам - дополнительную работу дать. А у нас итак самое трудное место в наряде было - посудомойка...
    - Вот это вы зря, что не доложили.
    - Виноваты…
    - Да не ему, а мне не доложили! – Генсек по-старчески поджимает губы. - Как фамилия мичмана?
    Серёге так и хочется сказать, что фамилия мичмана – Кирпичный. Но это будет враньём, поклёпом, и он честно ответствует:
    - Не знаю, товарищ Верховный Главнокомандующий, мичман не из нашей роты!
    Брежнев поворачивается к Устинову, властно приказывает:
    - Выяснить откуда - и наказать! На гауптвахту его, сукина сына! «Пора ознокомить с режимом!» (это Ильич Кирпичного пародирует!).
    - Есть! – кратко отзывается Министр обороны, голосом командира части Нестеренко, звучавшем на параде-смотре перед замкомфлота Мясоедовым.
    Брежнев с удовлетворением, лояльно, как адвокат, поворачивается к Иванову. Но спрашивает с напускной строгостью:
    - А почему майор Ятлов не присутствовал на комсомольском собрании? Почему он не защитил родственника революционного писателя Фурманова и Вас, С.Б., как комсомольца-активиста, как комсомольца-спортсмена, показавшего на первенстве гарнизона выдающиеся результаты?
    - Третье место, Леонид Ильич, - скромно поправляет Сергей, радостно думая: «Даже об этом знает руководитель державы! - и добавляет:
    - А по вопросу Ятлова предполагаю, что он занят был подготовкой к политзанятиям…
    Брежнев не удовлетворён ответом, но наседать на искреннего, нравящегося ему матроса не хочет.
    - А вы, Дмитрий Фёдорович, - поворачивается он к правофланговому маршалу, - ведаете, где и чем был занят замполит роты, когда его лучших помощников обижали?
    - Не могу знать, Леонид Ильич! - Устинов, бледнеет, как ничтожный Быдайко перед тем же Ятловым. Стёклышки очечков его слезливо поблёскивают…
    - Узнать и наказать! – категорично рявкает Верховный. («Ну и голосище! Поучиться старшинам ничтожным такому басу надо!»).
    Но Сергей не жаждет кровопролития. Он хочет смягчить генсека и просит:
    - Не надо его наказывать, Леонид Ильич! Товарищ майор – достойный офицер и добрый человек.
    - А кого тогда наказать? – выжидающе смотрит на Сергея Брежнев.
    - Никого не надо, мы сами в роте разберёмся, Леонид Ильич….
    - Пока вы разберётесь, вас там всех – в нарядах сгноят!
    Верховный снова ненадолго задумывается… Тихо в Политбюро. Все делают вид, что заняты чтением бумаг…
    - У вас там что – такая злостная дедовщина? - вдруг прозорливо спрашивает глава государства.
    Сергею ясно, что врать нельзя, тем более что Верховный краем уха что-то слышал о дедовщине. Нет, не хочется матросу огорчать Генерального, и тем более, быть ябедой, если не доносчиком... Но, если он не расскажет о бардаке в Вооружённых силах накануне их славного 60-летия, то - кто тогда до конца раскроет глаза ему? Такого случая ни у кого из курсантов больше не будет. И Сергей решается.
    - Дедовщина – это у солдат, Леонид Ильич, - (главное, тактично и убедительно говорить). - Мне ребята из Ейска и из Термеза пишут о ней. Там у них, в самом деле, наблюдаются некоторые факты перегибов… А у нас на флоте подобный пережиток называется «годковщиной»...
    Всё Политбюро не сводит глаз с бесстрашного комсомольца. Удивлены и напуганы их лощёные государственные лики, знакомые, будто лица родственников каждому гражданину СССР. Волнуется Сергей, не лишку ли болтает?
    - Но у нас годковщины, как таковой, пока нет! - на всякий случай спохватывается он. – У нас только старшины иногда усердствую, точно унтер-офицеры царской армии…
    При упоминании о старорежимной армии генсек вспыхивает:
    - Прав комсомолец Иванов! У нас армия - не царская, не империалистическая клоака! У нас - Советская армия, самая лучшая, справедливая и непобедимая армия в мире!
    Безмолвствует Политбюро. Все ожидают, что ещё изречёт генсек.
    Леонид Ильич успокаивается и, рассуждая с самим собой, проговаривает:
    - А в прынцыпе, (так и произносит через «ы», в прынцыпе) я могу всю вашу часть законсервировать…
    Поглаживая рукой, кумачовый покрой стола, он обращается вправо от себя:
     – Вы как думаете, Дмитрий Фёдорович?
    - Мудрое решение! - с готовностью рапортует министр. - Очаг заразы необходимо радикально локализовать, то есть изолировать в экстренном порядке… (Ох уж этот «КСИС» в устах Устинова!)…
    - …Но тогда Вооружённые силы останутся без водолазов, - размышляет Верховный Главнокомандующий, забываясь, что он не наедине с собой.
    Сергей понимает, что решается не только его личная судьба, но и судьба всей славной Севастопольской школы водолазов.
    - Не надо консервировать Школу, – решительно произносит он, чтоб вызволить генсека из состояния старческой прострации. – Надо просто запретить старшинам давать курсантам наряды вне очереди. И тогда младший командный состав останется без главного своего козыря. И вся служба пойдёт по справедливости и по Уставу.
    Брежнев поднимает голову.
     - А что, товарищ Устинов? Логично ведь говорит комсомолец Иванов! - Он веселеет и, не дожидаясь ответа министра, очень доброжелательно обращается к Сергею:
    - Вы откуда призвались, Сергей Борисович?
    («Ничего себе, даже отчество моё запомнил!», - поражается сквозь сон Сергей).
    - С Кубани я...
    Густые дубравы бровей удивлённо взлетают на лоб Леонида Ильича.
    - О-о! Так я там воевал - в Новороссийске, на Малой земле!..
    - А я там обучался лёгководолазному делу - в Морской школе ДОСААФ, на Советах, Леонид Ильич!
    - Земеля! - одобряет Генсек. Но, тут же, спохватившись, принимает правительственный вид.
    - Значит так, товарищ Министр Обороны, - он поворачивается к Устинову. - Право объявлять наряды вне очереди устами «неродивых» старшин и мичманов будем считать аннулированным. Это первое. А второе - с комсомольца Иванова немедленно снять ранее наложенное взыскание!
    - И с Фурманова, – вставляет Сергей, беспокоясь за друга, - у него тоже строгий выговор, только без занесения в личную карточку,
    - И с комсомольца Фурманова тоже снять взыскание! - добавляет дорогой Леонид Ильич.
    Он берёт в руки школьный колокольчик (?) и звонит им, подавая команду голосом Передятько:
    - Р-рё-ота, подъ-ём-м! Бистенько, бистренько, итит вашу маму-у!…
   
     … «Ох, же и сон! Надо Олегу рассказать», - думает огорошенный Серёга, соскакивая с коечки.
    Но по подъёму - не до праздных толкований сновидений: толчея, окрики, бег, зарядка, умывание. А потом и реальное, главное событие заполняет сознание: сегодня - первый выход в море и спуски с РВК!
   
    После завтрака и перехода на полигон, у причала происходит распределение и загрузка курсантов на два водолазных катера. Катера - как большие моторные лодки с несколькими жилыми и рабочими отсеками-кубриками. Здесь проходят службу и круглосуточно живут матросы-катерники. По два мичмана на каждом судне: «кеп» (командир) и водолазный специалист. Да по четыре-пять матросов. Третий взвод разбит для производства спусков на очерёдность: 25 смена спускается до обеда - по отделению на каждом катере. А 26-я после обеда и пока занимается приборкой территории полигона.
    Тёплая, тихая, штильная погода. Первый выход в море. Вся качка – равномерное незаметное колыхание, такое, как на груди спящего человека, где лежит раскрытая книга. Только вместо книги на груди моря - катер. Он гудит, дрожит двигателем, и, кажется, что своим ходом может разбудить дремлющую стихию…
    Далеко от берега РВКашки не ушли. Встали на ближнем рейде. Сергей осматривает каменистые берега бухточки, похожие на очертания известного ему Керченского пролива на крымской его стороне. Это в памяти. А здесь, на выходе из бухты, в голубоватой дымке - там, почти в открытом море, стоят на рейде большие военные корабли. Красиво, величественно, державно!
   
    Спуски на 15 метров в «трёх болтах». Сразу по два человека спускаются с катера – с кормы и с борта юта (ют – та же кормовая часть судна). Серёга идёт под воду в первой паре, но вторым - с борта. Сразу поражает вода. Она непривычного и необычайного цвета: нежно-нефритовая и ярко сапфирная одновременно. У берега такой воды не увидишь.
    Обязательная продувка на спусковом конце. Сергей висит на нём, точно на ниточке в бездне. Отсюда видно, как чуть ниже и в стороне на такой же ниточке продувается первый водолаз, возмущая стихию серебристыми воздушными пузырями, отрывающимися от него и уплывающими вверх, будто первомайские шары в безоблачное голубое небо. Сергей поднимает голову и наблюдает результат своей продувки, где стравливаемый воздух превращается в мелкий и юркий, подобный ртутным шарикам бисер, также устремляющийся вверх и буравящий невесомую многотонную и многометровую толщу водного нефрита над его шлемом…
    Всё ниже и ниже скользит водолаз-скалолаз. И вот, мягким толчком, ноги утыкаются в илисто-глинистый грунт. Первобытные, тысячелетние, осадки взвихриваются мутью и дымными клубами плавно окутывает пришельца - его галоши, колени, водолазный пояс, груза… По телефонной связи Иванов докладывает о своём «приземлении» (на самом деле доклад - это прозаические слова: «Я на – на грунте, чувствую себя хорошо!») и, пока осматривается, - возмущённая муть всепоглощающей завесой уже застилает иллюминаторы… Но поглотить всего водолаза не успевает: в ответ на доклад в микрофон шлема трещит команда: «Начать подъём!».
    Подниматься трудней, намного трудней. Нужно приложить усилие рук, как в школьном спортзале при лазании по канату до крюка на потолке. Сбивается, учащается дыхание, запотевают стёкла иллюминаторов. Нет пока опыта у молодых водолазов, не умеют регулировать и держать оптимальный объём воздуха в скафандре, потому и пыхтят-потеют.
    На выходе, почти под корпусом катера, висящим над головой мрачной бесчувственной гондолой, снова остановка и продувка - режим декомпрессии. Затем громоздкое восхождение по трапу на палубу.
    Яркий дневной реальный мир охватывает Сергея. Ребята, суета, корзины для шлангов; отвинчивание смотрового иллюминатора и сладчайший глоток свободного атмосферного воздуха, рассекаемого быстрокрылыми, вскрикивающими в полёте чайками!
    Уф! Даже на пятнадцать метров непрост учебный спуск!
    Но не даёт отдышаться прислуга, разоблачая взопревшего водолаза от снаряжения. Зябкий ветерок набрасывается на мокрую голову его, на вспотевшее под водолазным бельём тело - простудный, между прочим, фурункульный, чирийный ветерок…
     У освобождённого от скафандра Иванова, есть десять незадействованных минут отдыха после спуска. И пока минуты скороспешно транжирят свои секунды - так приятно ему осматривать родной земной мир, упругую поверхность моря, дальние корабли (кажется эсминцы, по конфигурации); твёрдые, каменистые берега с городскими кварталами и новостройками. Нет, как бы ни обязывал священный долг и специальность, но (да и не вопреки ведь воинскому и водолазному делу!) прозрачней, ясней и основательней глубин морских – таёжных и зыбких - всё-таки этот родимый, наружный, наземный мир…
   
    Время спусков для 25-й смены вышло. Катера, рассекая волны, фыркая белопенными брызгами, несутся двумя гончими псами навстречу ветру к причалу полигона.
    Переход в часть на обед. Благо, что Столешнего нет. В слабо продуваемой городской черте жарко становится в шинелях и шапках, а тот бы фраер, не преминул заставить взвод либо строевым шагом молотить, либо в бег трусцой обратить. А со степенным Кирпичным в сопровождении - в свободном переходном шаге - можно рассмотреть и встречных девушек, и встречные фруктовые деревья.
    Девушек мало. А деревья много. И, кажется, - расцвёл абрикос! Ну да, вон белые лепестки его нежных цветов на коричневых ветках, как пушинки лебединые трепещут на лёгком ветерке! Листьев ещё нет, а соцветия - распустились. И так это волнующе, трепетно, так весенне и дурманящее, так вызывает ассоциации с недавним, вольным, гражданским существованием!..
    Курсанты с наслаждением, немея памятью и чувствами, вдыхают чудный день – день первого выхода в море, день первых «глубинных» спусков!
   
    Очевидно, договор на спуски с катерниками заключён на все оставшиеся дни недели. Утром, уже под командованием великолепного мерина Столешнего, взвод стучит на полигон печатным шагом. Неймётся бравому старшине. А ведь и блистательная форма уже подготовлена на ДМБ (загляденье, а не форма, такую ввести на флот в парадное обмундирование – весь блок НАТО задохнётся от удивления и зависти!). И дэмэбэшный фотоальбом у Столешнего готов - что картинная галерея альбом (художники из ротной редколлегии - мастера!), и даже модная гражданская одежда, пошитая в ателье города, выкуплена!
    Спуски, по возрастающей градации, на глубину 25 метров. Долго ожидает взвод прибытия катеров к причалу, ёжится в шинелях на стылом морском ветру. Наконец катера подходят, курсанты загружаются, даётся «добро» (разрешение) на выход.
    На этот раз берега удаляются на значительное расстояние. Пока катер идёт к месту спусков, курсанты, загнанные в тесный кубрик, дремлют основным составом – кто, где сумел примоститься. Лишь Федя да Андрей рассматривают в иллюминаторы море.
    Приход в «квадрат погружений» отмечается сбоем оборотов двигателя и отдачей якоря. Гремит, лязгает цепь по клюзу, выкатываются нетерпеливые курсанты на палубу. Кто-то сходу высматривает косяк рыбы с борта – то-то поднимается ажиотаж! Мичман-катерник тут же выносит из кубрика спиннинг, забрасывает блесну и с первой же попытки подсёкает рыбёшку. Кефаль! Интересно посмотреть Феде Симахину на живность морскую, но и жалко рыбку. Он помимо птичек ещё и аквариумными рыбками увлекался на «воле». Вырвал «сундук», забавы ради, несчастную из мирной стаи. Даже на жарение пустить – для одного человека кефалюшки не хватит.
    И видно, услышал Боженька жалостливого Федю: после первой добычи - сколько спиннингист блёсен ни забрасывает – ни одной рыбёшки подцепить не может. Так и надо, варвару. Ушёл косяк кефали в воды вольные, в просторы глубинные.
    Да вдруг что-то зацепила крючкастая блесна, и вытащила на свет … акулу! Да, в аккурат акулу, но - карликовую, черноморскую, называемую «катран». Снова сгрудились курсанты. Катранчика стало ещё жальче, причём всем им, с восхищением и опаской рассматривающим морскую невидаль. Настоящая миниатюрная акула с графически треугольными плавниками и хвостом, с белым брюшком и тёмной спинкой; голова - плоская, а морда - с заострённо-покатым носом, под которым аккуратненькая такая скобка пасти, где полно-преполно мелких хищных зубов. И глаза у катрана – с мёртвым подводным холодом… Хищник!
   
    В этот день первым идёт на глубину Брагин в паре с «ютовым» водолазом Симахиным. Любопытно, но и страшновато парням-речникам. Не всё то же, что вчера: и волна, вон какая ощутимая, и вода не вчерашней ясности. Да вот под водой - никакого волнения не существует!
    Так Андрюха успокаивает себя. Неторопливо соскальзывает он по спусковому концу – по прочной лиане в неизведанные джунгли. Лёгкие зевки-продувочки по ходу делает - нормальненько, чего пугаться: кто пятнадцать метров испытал, тот и двадцать осилит, а затем и захватывающие цифры 35 и 45!..
    Но уже где-то на двенадцати метрах (самая критическая глубина для водолаза) затрещало, закипело в левом Андрюхином ухе. Глотательными движениями производит Брагин капитальную продувку (ах, как бы сейчас нос зажать пальцами да поднатужиться хорошо, но руку-то в шлем не засунешь!). Ага, вот, вроде, и отошло ушко, выровнялось давление и барабанная перепонка в нём. Можно дальше скользить.
    Через каждые 2-3 метра спуска Андрей обязан докладывать о самочувствии и своих действиях. А действия его – это глазеть по сторонам, где повыше виден «напарник» Федя, и даже просматривается дальний игрушечный водолазик, спускающийся с соседнего катера. Может это Олег сейчас там, на спусковом конце… От такого обильного водолазного братства в «морской пучине тёмныя» веселей становится сиротливой подводной душе. Но видимость всё равно не та, что вчера, а после пятнадцати метров – вокруг значительно сумрачнее...
    Грунт. Брагин, как только встал на него двумя ногами, делает стандартный доклад: «Я на грунте…».
    «Теперь можно и посмотреть, куда мы попали...»,- думает он, но не успевает дочесть мысль до конца: сверху трещит - зубочисткой тычется в больное ухо команда: «Начать медленный подъём!».
    «Не дадут ни осмотреться, ни дна прощупать! – возмущается Андрюха не в микрофон, естественно. Все команды и действия он соблюдает.
    «Начать, так начать. Поехали вверх помалу!», - командует сам себе.
    Отнимает ногу одну у грунта, потом другую - и лезет вверх вспарывать рымом толщу водную, а в мозгу перифраз лихой звучит:
    «Не кочегары мы не плотники, но сожалений горьких нет, как нет!
    А – водолазы мы, подводники, и из глубин вам шлём привет!».
     «Во как переиначил, не хуже, чем у Иванова получается!», - восхищается собой непризнанный на суше поэт, цепко, перехватывая руками спусковую лиану.
    А на тех же пятнадцати-двенадцати метрах обратное давление, как неугомонный младенец пяткой в утробе, выдавливает наружу перепонку уязвимого уха водолаза. Приостанавливает подъём Андрей.
    «Ну, что такое, палки-ёлки? Снова проклятое ухо! Надо разобраться с ним наверху»…
    Андрей делает глотательные движения - натужные, до выпучивания глаз. Стрельнуло в ухе, - как пробку серную выдавило, и тепло сразу стало, ушла боль. Вот так и надо. Полезли дальше!
     «Не кочегары мы не плотники …».
    Кряхтит Брагин, попутно, краем глаза наблюдает, как выбирается слабина рядом с ним. (Слабина - петля-провис шланга-сигнала).
     «А водолазы мы, подводники, да»…
     И вот какие-то три метра до светлой поверхности. Завис Брагин на последней выдержке (строгое время, рассчитанное по декомпрессионной таблице). Андрею отчётливо различима игра волн - кривых чёрточек на плёночной морской коже, и стальной инородный корпус катера, пробивший килем эту кожу: его сферическая корма, рули, лопасти винта...
    Но всё! Вышло время. Команда сверху, цепляние за трап… Выход!
    Двадцать пять устрашающих метров покорены! А ухо – о нём пока забудем, зачем панику поднимать? Ни у кого не болит, а у Брагина вдруг изъян обнаружится - фигушки!
     «Не кочегары мы не плотники!»…
   
    Пока Андрюха спускался – с открытого моря налетел ветер, разыгралась нешуточная качка. Вот откуда были ломаные штрихи волн, если смотреть на них из-под воды! Но спуски из-за перемены погоды пока не прекратили, и на грунт уходят третий и четвёртый водолазы…
   
    У обеспечивающего Баяша бледнеет и бледнеет - осветляется смуглое лицо. Он первым начинает «травить» (блевать) за борт, вызывая рвотный рефлекс у других курсантов. Мичман Кирпичный распускает розочку губ в ехидной ухмылке; катерная бывалая команда тоже зубоскалит. Только зелёным новичкам не до смеха. Но, как бы не силились они «держаться», - позеленеют неминуемо все, каждый в своё время, и - до полной «кондиции». А пока бел, что полотно киноэкрана, вывешиваемого в роте, Грабарь. Его глаза особенно громадны и темны на мертвеющей физиономии. И вскоре у Грабаря не лицо, а гипсовая посмертная маска….
    Болтанка начинает донимать и Иванова, выросшего, по его словам, на море. Но и в таком состоянии он в своём репертуаре: на какое-то замечание Кирпичного грубит в ответ. И мичман за очередное пререкание отправляет Иванова в машинное отделение, где (а вот и не угадал Кирпичина!) болтанка значительно меньше для человека, чем на открытой палубе. Однако от горячего духа двигателя, от испарений соляры и масел Серёге вскоре становится дурно в «машине», и он выметается наверх - травить за борт…
    Постепенно, но настойчиво, «зелёная тоска» одолевает и Андрея. Муторно становится ему. А тут ещё забалдевший катерный мичман, лезет со своими провинциальными расспросами о Москве. «Сундук» этот водолазного промывочного спирта прямо при нём пригубил, когда Брагин от верблюжьих**** рейтуз освобождался в кубрике после спуска. Теперь мичман дышит перегаром прямо в нос ему, и Андрея ещё несносней тошнит от мерзкого запаха.
    Самочувствие сейчас у москвича - как от переизбытка катания на Чёртовом колесе в Измайловском парке. Но с колеса того можно было сойти по истечению определённого времени, а здесь и время не истекает, и от болтанки деться некуда, хоть опять под воду прячься, да не положено теперь по шкале штормовых баллов...
    Спуски давно прекратили, но с якоря сниматься катер, будто и не собирается...
   
    У Грабаря полностью вид покойника. Маска Баяша – серо-буро-зелёная, как у Фантомаса. Серёга Иванов пожелтел японцем, уже и рыгать ему нечем, а всё тужится, пальцы в рот засовывает... Симахин Федя выцвел дохлой аквариумной рыбкой и сидит на трапе кубрика, уцепившись за балястину...
    Всё тошнотворней адское состояние и у Андрюхи. Сейчас, вместо себя в зеркале он бы увидел не родимое лицо с маленькими умными глазками, а резиновый намордник противогаза, цвЕта прокисшего зелёного салата. Ощущения при морской болезни, - а это именно она - хуже, чем при отравлении хлор-пеклином. Там наглотался ядовитости единовременно - и отходи в сторонку, дыши-прочищай чистым воздухом лёгкие и сознание. А здесь, как в популярной песне, «…и от одури («от осени» по авторскому тексту) не спрятаться, не скрыться…».
    Мается Андрюха, несносно дурно аквалангисту чинной Москвы-реки на взбалмошном Чёрном море. И, как освобождение от чего-то лишнего, инородного, перекисшего, выблёвывает и он дебютную порцию напрасного водолазного пайка, одинаковую с содержимым желудков всех его товарищей. И сразу становится легче, но - на две-три минутки, до наступления новых рвотных позывов и следующего «стравливания»…
    А море живёт - неизмеримо, непроглядно, независимо; раскачивает себе, играючи, щепочки-судёнышки, подбрасывает их и копошащихся букашек-людишек на них. Мусор, микробишки болезненные эти людишки!..
   
    Долгожданное снятие с якоря и курс к берегу. Все валом валятся, пластами распластываются в кубрике. К причалу один за другим швартуются катера. Из них, как одурманенные «гашишем» привольных ставропольских просторов, выходят по шатким трапам курсанты-водолазы. Твердь под их ногами тоже раскачивается, проваливается. Но всем понятно, что «штормит» людей, а не благословенную землю.
    Отходя от пережитого, курсанты начинают расспрашивать друг друга о морском крещении: что, кто и как перенёс в испытании «штормом». И отходят понемногу, возвращаются к привычному: возгласы раздаются то там, то там, смех вспыхивает, но неярко, как прежде… Вымучены ребята, и у каждого знакомо болят мышцы и ощутимее, почему-то, на ногах.
    Столешний будто понимает это и не гонит взвод на переходе в часть своими пульками: «Р-ряз, два-а!». Хоть что-то человеческое ещё сохранилось в нём!
   
    На целых два часа задержались на обед водолазы! Заворачиваются, переплетаются опорожнённые желудки и кишки в тугой выбленочный узел*****. Со стадной акульей жадностью набрасываются свирепые курсанты на камбузную еду, заглатывают суп, откусывают сразу по пол ломтя хлеба – ложки-чашки не разгрызть бы! Хорошо, что добавка есть: последними в части поглощают обед. И коки не экономят пищу, а наоборот, рады освободиться от излишков, чтобы не вываливать их свиньям…
    Смотрят Андрей и Федя на усталых товарищей по баку, смотрит Серёга на голодных взводных пацанов, смотрит Олег на собратьев-водолазов, разделяющих поровну с ними всю суровость и противоречия службы, и… прощаются, проваливаются вместе с кусками еды в выпотрошенное морем чрево все скопившиеся обиды.
    Какие, нахрен, надуманные комсомольские регламенты могут встать стеной раздора во взводе! Разве все они («духи», но – матросы, курсанты, но – водолазы!) не едины в братской ротной семье? Разве не живучи, как сама жизнь? Разве - юные, прожорливые, подневольные и бесправные – сгибаемы они? А раз так, то ни старшинам, ни распорядку, ни нарядам, ни недосыпаниям, ни штормам, ни глубинам, ни самому дьяволу морскому - не сломить и не одолеть их!
   
    *КСИС – Краткий словарь иностранных слов.
     **Имеется в виду случай описанный в Главе 6 «Камбузная посудомойка и прикамбузное хозяйство. Видения курсанта Брагина», не вошедшей в данную публикацию.
    *** Весь текст песни «Письмо другу на «гражданку», как и другие «непечатные» песни и стихи того времени даны в полной версии глав.
    **** Верблюжьи рейтузы – водолазное бельё, изготовленное из верблюжьей шерсти.
    ***** Выбленочный узел – один из многочисленных морских узлов.