Эксперимент

               Дверь отворилась и на пороге возник бородатый мужик в серой рубахе и домотканых портках, заправленных в покрытые пылью сапоги.
               – Здрав буди, Михайло Петрович! – пробасил он и перекрестился на образа в углу.
              Хозяин хаты не спеша отправил в рот очередную ложку пшённой каши, задумчиво пожевал, затем повернулся к вошедшему и ответил:
              – Здорово, Онуфрий. Проходи, чего встал там, на пороге. Садись за стол, отведай со мной кашки постной.
              – Благодарствуйте, Михайло Петрович, – проговорил Онуфрий, степенно прошествовал к столу и присел на скамью напротив хозяина. –  За угощение спасибо, только сыт я. Поговорить бы нам надо.
              – Отчего ж не поговорить, ежели есть о чём. –  Михайло продолжал сосредоточенно поглощать кашу из закопчённого чугунка.  – Ты, того, не стесняйся, Онуфрий, излагай своё дело.
              – Да вот, как бы не помешать тебе трапезничать… – засомневался нежданый гость.
              – Не боись, не помешаешь. –  обнадёжил хозяин хаты.
              – Ну, тады ладно, – вздохнул с облегчением Онуфрий, – тады начну, пожалуй, благословясь. – он снова вздохнул. – Батюшка велел узнать у тебя, почто на работу не выходишь? Вот уж неделя скоро, как нет тебя в церкви. – Онуфрий помялся. – Грозится выгнать, батюшка-то.
              Михайло поднял взгляд на гостя, помедлил, усмехнулся и сказал совершенно неожиданно:
              – А и пусть выгоняет. В церкви я боле не работник.
              Онуфрий оторопел. Изумлённо воззрился на хозяина хаты:
              – Как же так, Михайло? Мы же подрядились весь ремонт выполнить. Ты ведь сам радовался, мол, и заработать можно, и дело богоугодное – церковь в надлежащий вид привесть, и от дому совсем недалече. Что же теперь-то приключилось?
              – А и приключилось! – со стуком опустил ложку на стол Михайло. Он устремил взгляд куда-то в окно и повторил со странной интонацией: – Приключилось.
             Онуфрий впился глазами в такое знакомое ему лицо, ожидая ответа, но Михайло молчал.
              – Ну что же, что же ты не говоришь-то ничего? – в нетерпении вскрикнул Онуфрий. – Может, ты загулял? Ну, так и скажи, делов-то!
             – Где ты видишь, что я загулял? – сердито зыркнул на него Михайло. – Загуля-а-ал! – протянул он с выражением. – Полбеды, что загулял бы! А беда в том, что работа наша в церкви – зряшная! Не надо она никому, вот что!
              Тут Онуфрий просто лишился дара речи. Выпучив глаза и раскрыв рот он долго смотрел на сотоварища. Наконец, немного опамятовавшись, он прошептал:
              – Ты соображаешь чего несёшь-то, а, Михайло? Ведь накажет Господь-то за глумливые слова твои. – Онуфрий всплеснул руками в негодовании: – Работа в церкви, вишь ты, ему зряшна стала! Антихрист! – он вдруг запнулся: – Так ты что… ты веру, что ли, поменять задумал? – с подозрением впился Онуфрий глазами в Михайлу.
              – Да погодь ты тарахтеть! – с досадой воскликнул тот. – Что ты всё в одну кучу смешал! – Михайло играл желваками на скулах и напряжённо смотрел на сотоварища своего. – Со мной, брат, такое случилось, что расскажу – не поверишь!
              – Ну так ты расскажи! – крикнул Онуфрий. – Что ты меня как телка на верёвочке водишь вокруг да около!
               – А и то, – вдруг мгновенно успокоился Михайло, словно приняв какое-то решение, – расскажу. Ты мужик толковый, да и знакомы мы с тобой уже давнёхонько. Кому ещё и рассказать, как не тебе.  Ладноть, слушай.
              Михайло поднял было руку перекреститься, да словно бы спохватившись отмахнул ею досадливо в сторону:
               – Э-эх!
               Он посмотрел грустно на внимающего ему Онуфрия и спросил:
               – Какой нонеча год на дворе?
              Сотоварищ усмехнулся:
              – Али запамятовал? Одна тыща восемьсот девяносто пятый от рождества Христова. Июль месяц. Али не так что?
              Михайло покачал головой:
              – Да всё так. Всё так… Вот только довелось мне на днях побывать в… одна тыща девятьсот двадцать пятом годе! То-есть, маханул я, Онуфрий, аж на цельных тридцать годков вперёд! – видя, что сотоварищ собирается перебить его, Михайло сердито прикрикнул:  – Ты вот чего, Онуфрий, либо сиди, слушай, либо собирай свои манатки и чеши отседова по своим делам! Я тебя предупредил, что рассказу моему трудно поверить, так не встревай с вопросами и другой всякой ерундой. – Михайло помолчал и добавил: – Я ж и сам до сих пор ни лешего понять не могу, стало быть и тебе ничегошеньки объяснить не сумею. А вот могу только рассказать, как всё было. Посему слушай и не встревай. – Михайло собрался с мыслями и продолжал: – Проснулся я, это, утречком, в воскресение. А в голове вертится, мол, всё ли ладно мы накануне сделали, хорошо ли досочки пригнали, али недочёт где допустили? Как раз, думаю, на службу церковную пойду, да и проверю заодно. Ну, стало быть, позавтракал, побрился тщательно, готовлюсь, то-есть, из дому выходить, приоделся. В окно поглядел, не идёт ли уже кто в церковь? Только-только от окна поворотился и вдруг – как всё равно ветром в лицо дунуло! Глядь – а прямо посередь комнаты столб из огня появился. И сразу – рраз! – и из огня того человек выходит. Хоп! И – тишина, и спокойствие. Ни тебе дыма, ни гари. Стоит человек, улыбается, на меня смотрит. А я, поверишь ли, окаменел весь. Напужался так, что и шевельнуться не могу.  Человек поклонился этак манерно и говорит:
               – Здравствуйте-пожалуйте, любезный! Извините, что без спросу вошёл в дом ваш. Так уж вышло. Сие не токмо от меня зависит, но и от обстоятельств разнообразных.
               Потом видит, что я – ни тпру, ни ну, засмеялся. Громко так!
               – Да вы не беспокойтесь, любезный, я у вас ненадолго. Поговорим-побеседуем чуть-чуть и я уйду. Честное слово!
               Тут я вроде в себя пришёл маненько.
               –  А что, – говорю, – я и не беспокоюсь. Мы завсегда гостям рады. Токмо неожиданно как-то вы объявились, вот я и обмер слегка.
               – Вы уж не серчайте, хозяин, – объясняет он мне, – это всё наука. А наука, она, знаете ли, подчас непредсказуема. Я ведь и сам не знал, что занесёт меня прямо в чужую хату. А могло и вообще черт-те куда забросить. Однако, повезло – к хорошему человеку попал! – гость снова поклонился и сказал: – Позвольте представиться, Игнатий Свешников, учёный из Московского Института времени и пространства.
              – Михайло я, Петров, – говорю в ответ, – Да вы присаживайтесь, вот, к столу. Сейчас я чайку спроворю.
              – Да-да, любезный, – обрадовался гость, – чайку, знаете ли, это очень кстати! У меня от волнения, видите ли, просто жутко в горле пересохло.
              И вот сидим мы с этим Игнатием, навроде как с тобой сейчас, Онуфрий, по разны стороны стола, и дуем чай. Он меня рассматривает. Я разглядываю его. Одет не по-нашему. Всё такое добротное на нём, ладное. Туфельки лакированные. Очочки на носу блестящие.  Лицо такое… господское, городское. Пальцы тонкие, кожа гладкая. Ну, словом, барин да и только. Улыбается.
              – Да вы спрашивайте, не стесняйтесь. – вдруг говорит он. – Вообще, любезный Михаил Петрович, чувствуйте себя как дома. Давайте беседовать, пока есть такая
возможность. Ведь подобного события, скорей всего, больше уже никогда не повторится.
              Ну, я и рад! Тут же задаю вопрос:
              – Я, конечно, извиняюсь, но… это вы и в самом деле из огня появились, или же мне со страху примерещилось?
              Тут Игнатий ка-ак загнул что-то такое про… опстический обман… что ли, обман зрения, дескать, искривление пространства и лучей света. Потом видит, что я его… сильно понял, рассмеялся и говорит:
              – Простите великодушно, дорогой вы мой, за научную белиберду. Попробуем подойти к этому вопросу по-другому. Если я не ошибаюсь, село ваше находится между городами Москвой и Санкт-Петербургом и называется, на данный момент, Покровкой?
             – Верно.
             – А какой нынче год на дворе?
             Ну, я объяснил Игнатию, мол, тыща восемьсот девяносто пятый от рождества Христова.
             – Вот именно! – восклицает тут учёный и тычет указательным пальцем вверх. – Вот именно! На дворе у вас сейчас девятнадцатый век.  – дальше Игнатий произносит с расстановкой: – А я прибыл к вам, Михаил Петрович, из двадцатого века, из тысяча девятьсот двадцать пятого года! Понимаете? – и Свешников победно уставился на меня. –Из другого пространства и времени! Мы, советские учёные, в нашей лаборатории изобрели и создали уникальный аппарат, с помощью которого можно проникнуть в любую историческую эпоху и своими глазами посмотреть, как там у них дела идут.
              И начинает объяснять мне что к чему. И постепенно до меня доходит просто сказочная суть происходящего! В общем, выясняется, Игнатий этот, он испытатель хитроумного аппарата, прибыл к нам в село из будущего, проверяя работу своей техники. То-есть, эксперимент их оказался успешным, что и подтвердило появление Свешникова в моей хате!
              Ну, вот так мы посидели, поговорили, чаю попили. А потом я и брякнул, словно чёрт меня под руку подтолкнул:
              – А нельзя ли, – говорю, – мне с вами попутешествовать? Хотя бы ненадолго, туда, в ваше время?
              Игнатий задумался, нахмурился. Потом просветлел, взглянул на меня весело да и говорит:
              – Вообще-то, нельзя. Но, если рассуждать с точки зрения интересов науки, это будет небесполезно. Это будет первый, в своём роде, эксперимент. И мы, советские учёные, окажемся первопроходцами и в этом начинании. Так что, пожалуй, есть смысл попробовать. Ежели, конечно, вы, дорогой Михаил Петрович, в самом деле готовы рискнуть своей жизнью ради научного прогресса.
              – Да что ж, – говорю, – за ради святого дела и помереть не жалко.
              – Ну, помереть-то мы вам не дадим. – рассмеялся Игнатий. – Главное, обещайте слушаться моих указаний во всём.
              Я – с радостью!
              И вот, любезный ты мой Онуфрий, становимся мы с Игнатием в круг ( а на полу у меня, кстати, круг выжженый остался после появления Свешникова! ) Достаёт учёный из кармана какое-то приспособление, что-то там делает с ним, а потом… как будто дёрнули меня на все четыре стороны за руки и за ноги. Хлоп! В глазах вспышка! А когда пришёл в себя, вижу – стою посередь улицы какого-то села. Огляделся хорошенько… ба! А село-то – наше! Покровка! Вот только понимаю, что очень изменилось оно, другое стало.
             А Игнатий держит меня крепко под руку и шепчет:
             – Ну, вот, дорогой мой Михаил Петрович, мы переместились во времени и пространстве. Это ваше родное село Покровка, но уже в июле тысяча девятьсот двадцать пятого года. Спустя ровно тридцать лет после нашего с вами знакомства. Давайте пройдёмся  вдоль по улице и вы посмотрите, какие перемены произошли в знакомых вам местах.
              А сердце у меня так и колотится, так и рвётся выскочить из груди, ноги дрожат и подкашиваются, дышать трудно, волнуюсь, как никогда!..
              В этом месте рассказа Михайло Петрович остановился и задумался. Онуфрий широко раскрытыми глазами вперился в его лицо. Он был изрядно оглушён свалившимися на него новостями. Что-то сказочное, неправдоподобное мерцало искорками по убогой хате его сотоварища, будоража и сводя с ума.
              « Господи Боже мой! А не свихнулся ли он?! » – мелькнула страшная мысль в мозгу Онуфрия.  Он было приподнялся на скамье, чтобы броситься к дверям и выскочить наружу, как вдруг взгляд его упал на… выжженое пятно на полу посреди хаты!
              – А-а-а!.. – протянул руку в направлении пятна Онуфрий, не в силах вымолвить ни слова.
             Михайло усмехнулся, проследив это движение:
             – А ты, небось, думал, что вру я тебе, или вообще умом тронулся.  Ан нет, брат, вот тебе и доказательство!
             Однако, Онуфрий уже успел сообразить: « Коврик! Круглый, вязаный коврик! Поди, спалил с пьяных глаз-то! А теперь, вишь чего лепит – челове-ек, аппара-ат! »
             Он облегчённо утёр выступивший от волнения пот со лба и уже с некоторой даже насмешкой взглянул на Михайлу, мол, чего ещё наврёшь, земляк? А тот, не замечая произошедшей перемены в своем слушателе, стал рассказывать дальше.
             – Ну что же, взял я себя в руки кое-как, и пошли мы, не спеша, с Игнатием по главной улице села нашего. Ох, Онуфрий, до чего же изменится Покровка через тридцать годов! И не в лучшую сторону. Совсем другим станет село. Хаты, по большей части, стоят покосившиеся, запущенные какие-то, будто хозяевам их и дела нет никакого до прохудившихся крыш, развалившихся сараев, рассыпавшихся изгородей. Деревца, которые сейчас совсем ещё невысокие, вымахают под самые небеса! – тут Михайло крякнул, покачал головой и особенным голосом произнёс: – И вот ведь что странно. День-то, вроде, тот же самый, воскресенье, и время раннее…  А народ нам навстречу попадается! Понимаешь? Не в сторону церкви народ идёт, как должон бы, а наоборот! Я, конечно, толкаю Игнатия в бок, мол, что такое, почему? А он останавливает проходящую мимо нас какую-то молодую женщину и спрашивает, куда, дескать, люди движутся? Та посмотрела на нас, видит, наверное, что нездешние, ну и говорит, что люди, мол, к сельсовету идут, на митинг. Тут я сдуру и влез, почему, дескать, не в церковь, а на какой-то митинг, воскресение же! Женщина эта ка-ак  зыркнет на меня! Зло, с прищуром таким! Отвернулась и дальше пошла, не ответила ничего.
             Игнатий дёрг меня за руку:
             – Погоди ты с вопросами, Михаил Петрович! Не то в беду с тобой попадём. – помолчал и потом уже спокойнее: – Другие нынче времена, любезный, не забывай. Много чего произошло за эти тридцать лет. Ты даже и представить себе не можешь, как изменилась Россия-матушка!
              – Оно и видно, – пробормотал я, – Покровка совсем захирела. А ведь какое богатое село было!
              – Эх, Михаил Петрович, при чём тут Покровка, когда весь мир кувырком полетел! – восторженно воскликнул Игнатий. – Здесь такие дела творятся!..
              И в этот момент мы подошли к моей родной хате. Ничего хорошего я уже увидеть не надеялся. Однако, смотрю – нет, домик ухоженный, хотя и постарел, конечно, за тридцать-то лет. Во дворе баба какая-то, незнакомая, бельё на верёвку развешивает. Приблизились мы с Игнатием, поздоровались. Тут я снова с вопросом вылез, не утерпел:
             – А где хозяин-то, мол, Михайло Петров? – а сам думаю: во чудо будет, ежели сейчас Я из хаты выйду!
             Только баба та уставилась на нас непонимающе.
             – Михайлу Петрова, слышь-ка, позови! – снова говорю ей.
             – А-а-а, – заулыбалась, – вы, наверно, про старых хозяев спрашиваете! Так не знаем мы, куды они уехамши. Давно уехамши, очень, ещё при старом режиме уехамши.
             И только я рот раскрыл, чтобы спросить, какой это такой старый режим, Игнатий снова дёрг меня за руку и потащил по улице. Зашипел:
             – Ну что ты всё с вопросами пристаёшь к людям? У меня спрашивай, к ним не лезь! Ты что, забыл, что ли – ведь тридцать лет прошло! Ты за это время уже и умереть мог запросто!
             Тут я встал, как вкопанный:
             – Как – умереть?! – говорю. – Игнатий, ты что такое мелешь?
             – Да это я так, к примеру. – спохватился он. – Успокойся! Ты слышал, что тебе гражданочка сказала – уехамши ты! Давным-давно! И село это теперь чужое для тебя. Ты теперь, может, в самой Москве проживаешь. Вот и успокойся.
             И тянет меня дальше по улице. А мне что-то так плохо стало. Я уж и смотреть ни на что не хочу. Всё. Умер я, оказывается. И Покровка чужая стала совсем…
             Михайло вздохнул, грустно посмотрел на Онуфрия, и видно было, что борется с желанием о чём-то поведать сотоварищу своему. Искушение оказалось сильнее. Михайло глухо кашлянул и произнёс:
             – Тебя, однако, я там видел.
             Онуфрий прямо подскочил на скамье. Он жадно уставился на хозяина хаты:
             – Ну?! Так не тяни, рассказывай!
             – Да. Вот. – снова кашлянул Михайло. – Твоя же хата прямо по ходу расположена. Мы к ней следом и вышли. – Михайло вздохнул. – И гляжу я, из дверей девка молодая выскакивает. Красный платок на шее, платьишко простенькое, сама красивая, стройная. Выскакивает, стало быть из хаты и – через двор бегом, за калитку. Ну а следом уж и ты… выбегаешь на крыльцо. Худущий, седой весь, как лунь. В руке клюка. Орёшь чего-то непонятное.  Девка на ходу оборачивается, кричит:
             – Оставьте вы меня в покое, папа! Ничего вы не понимаете в революционном вопросе!
             Ты ей, значит, вслед клюкой грозишь, материшься – ужасть! Потом повернулся, глянул на нас с Игнатием зло, сплюнул и обратно в хату пошёл.  Я было хотел заорать, эй, дескать, Онуфрий! Да вовремя спохватился.
             Михайло замолчал. Оба некоторое время сидели тихо. Затем Онуфрий произнёс глухим голосом:
             – Стало быть, долго жить буду. Что ж… это хорошо.
             Михайло взглянул на него, улыбнулся:
             – А дочку какую славную вы с Анисьей спроворите к своим четырём сыновьям!
             – Кгхм… Ну так… мы ж не старые ещё… конечно, может быть!
             – Да-а-а, – помрачнел вдруг Михайло, – а моя голубушка, Ефросинья, ушла от меня, так никого мне и не подаривши. – он перекрестился. – Царствие ей небесное. – немного помолчав сменил направление разговора: – Однако, ссора какая-то у тебя с дочкой-то будет, какой-то революционный вопрос меж вас встрянет. Что за вопрос такой? – недоумённо пожал плечами Михайло.
             – О-о-ох, – протянул Онуфрий, почёсывая затылок пятернёй, –  ажно голова кругом идёт от твоих рассказов.
             – Вот и у меня то же самое, брат. Я, считай, всю эту неделю в себя прийти не могу. Тошнёхонько! Однако, слушай дале. Пошли мы, стало быть, от твоей хаты, направляясь к церкви. Честно скажу, тоска меня обуяла пуще прежнего, как увидел, что с приятелем моим время сделало. Я ж тебя вчера ещё молодым мужиком видал! А тут, понимаешь… Да, впрочем, ладно! Другое ещё меня свербит. Я у Игнатия спрашиваю, что за слова такие дочка Онуфриева крикнула, убегая, что за вопрос такой, революционный?
              Посмотрел Свешников на меня, нахмурился и отвечает, мол, извини, Петрович, но
рано тебе ещё об этом знать. Всему, дескать, своё время. Придёт и твой час, не только узнаешь истину, но, вполне возможно, и поучаствовать придётся в делах грядущих. Не торопись. Смотри лучше по сторонам, удивляйся, как жизнь бурно протекает в твоих допрежь того тихих краях.
              А я и смотрю, смотрю в оба! И вдруг… бах! И дошло до меня! Как молонья сверкнула перед глазами! Война была в России, вот что! Война!
              – Точно, была. – подтвердил Игнатий. – Страшная война была. Неимоверная. Но теперь, Михаил, она позади, и заживём мы теперь лучше прежнего! Помяни моё слово. Краше всех Российская республика станет! Сильнее всех. И ты обязательно доживёшь до этого замечательного времени, Михаил, увидишь многое своими собственными глазами и поймёшь. Верь мне.
             Трудно было поверить Игнатию. Уж больно не так всё как-то представало передо мной. Что-то непонятное было во всём окружающем, чуждое.
             Поглощённый своими мыслями я и не заметил, как миновали мы крайние хаты села, спустились в ложбинку, и лишь когда уже приблизились к холму, на котором стоит наша церковь, я спохватился. Ещё на подходе к ней я отмечал краем сознания некие странности. А тут глянул и… ахнул! Не храм Божий это был… а остов! Полуразрушенное строение! Ни куполов, ни колокола, ни дверей, ни стёкол в оконцах. Как всё равно кто-то грязной, когтистой лапой содрал с церкви весь её благостный наряд, и остался только страшный, изломанный скелет…
             Михайло вскочил на ноги и стал в волнении шагать взад-вперёд.
             – Мало того! Набрался я сил и мы с Игнатием вошли внутрь, а там!.. – он схватился за голову руками. – Всё загажено, всё закопчено, испохаблено! Вдоль стен кучи дерьма навалены.
             Ошеломлённый Онуфрий смотрел на хозяина хаты, открывши рот.
             – И когда увидел я этот кошмар, что-то надломилось во мне.  – Михайло прервал своё нервозное хождение, застыл на месте, затем тяжело опустился на скамью. – Знаешь, Онуфрий, словно бы что-то такое в голове хрупнуло и как-то ослабел я сразу. Стою, а ноги не держат. Смотрю, а ничего не вижу. Ты же помнишь, мы с тобой там каждую плашечку пригоняли на место, старались, чтобы людям радостно было глядеть, чтобы душа пела. И вдруг… всю нашу работу… Э-эх, твою мать!
             Михайло провёл рукою по лицу, точно пытаясь снять наваждение.
             – Что же это за враги такие напали на нашу Россию-матушку? – чуть дыша спрашиваю я Свешникова. – Что за супостаты проклятые?
              – Да нас много кто кусать пытался, – отвечает он мне, –  все по зубам получили. А ежели ты про церковь подразумеваешь… так я скажу тебе, что это твои же бывшие односельчане её разрушили. В основном, молодёжь, но и постарше люди, которые сознательные. По распоряжению из центра, конечно. – Игнатий махнул рукой:  – Да не жалей ты, Михаил! Религия это опиум для народа, дурман. Вышло её время! Зато, знаешь, какая жизнь теперь будет! Сознательная, справедливая!
             Вся кровушка бросилась мне в голову от таких откровений.
             – Уведи ты меня отсюда, Игнатий, Христа ради! – взмолился я. – Верни ты меня домой, поскорее. Нету моченьки моей глядеть на кощунство это!
             И настолько, видно, переменился я лицом, что Свешников, глянув на меня, испугался и заговорил быстро-быстро:
             – Да что ты, что ты, что ты, Михаил Петрович! Ты успокойся, успокойся, пожалуйста. Сейчас выйдем наружу, глотнёшь свежего воздуха, легче тебе станет. Верну я тебя домой, не беспокойся, всё будет хорошо и забудешь ты случай этот, как страшный сон. – Игнатий, выводя меня на волю, бормотал сокрушённо: – Эх, дурак я, что перенёс тебя сюда. Нельзя было этого делать, не подготовившись как следует. Накажут меня теперь, и правильно – поделом идиоту! Экспериментатор хренов!
              Вышли мы из опоганенной церквушки и только спустились по дорожке с холма, а навстречу – два мужика. Один высокий такой, морда наглая, в гимнастёрке, галифе. На голове фуражка военная. Второй попроще, в обыденной одёжке, крепкий, физически сильный мужик.
             Тот, что в галифе, подскакивает к нам:
             – А ну, стоять на месте, контра! Кто такие будете и что в нашем селе делаете? Почему за церковь агитируете народ?
             Понял я, что пропали мы с Игнатием, представители здешней власти перед нами! Стою, обомлел. И чего говорить, не соображу никак. Но тут выступает вперёд Свешников:
             – Ты, браток, полегче насчёт контры! И вообще, для начала – здравствуйте!
             – Здорово живёшь! – говорит тот, второй.
             – Ну, вот, уже лучше. – улыбается Игнатий. – А на вопрос ваш ответ будет такой. Недоразумение вышло, товарищи. Мы с коллегой крупные научные работники из Москвы. В селе вашем случайно оказались, автомобиль у нас сломался. Вот пока шофёр неисправность устраняет, мы и решили пройтись, посмотреть, так сказать, ландшафт, достопримечательности здешнего края. Уж больно красивое село у вас, товарищи! Если не ошибаюсь, Красный Пахарь его название?  Ну, вот. – Игнатий вынул из кармана какую-то бумаженцию. – Это, товарищи, наш документ. Научная экспедиция к верховьям Волги. Ведём поиски месторождений апатитов. Знаете, товарищи, что такое апатиты? Это очень важное сырьё для военной промышленности. Это орудия, танки и самолёты для Красной Армии! Наше молодое государство окружено со всех сторон многочисленными врагами, и мы должны быть в состоянии дать им достойный отпор. Или вы считаете иначе? – вдруг спросил Игнатий недовольно кривившегося товарища в галифе, который тем временем изучал вручённый ему документ.
             – Нет, отчего же, – ответил тот, – я полностью одобряю политику партии. Но… зачем вы агитировали за церковь, я не понимаю.
              – Я рад, что вы одобряете планы партии, – расцвёл Игнатий, – а что касается якобы агитации за церковь, то это всего лишь недоразумение. Мой коллега спросил у женщины, в какой стороне села находится данное старорежимное учреждение, для того, чтобы самолично убедиться, что научно-политическое просвещение сельской местности проходит должным образом, и сознательный народ церковь более не посещает! Кстати, мы в этом только что удостоверились. Полагаю, и вы, в своё время, принимали участие в решении этой проблемы, товарищ?
             Свешников забрал свой документ у хлыща в галифе.
             – Ну что ж, если все вопросы сняты, мы с коллегой возвращаемся к нашему автомобилю.  Наверное, шофёр его уже отремонтировал. Кстати, товарищи, – похоже Игнатия осенила какая-то идея , – а вам приходилось когда-нибудь ездить на автомобиле? Если нет, то я приглашаю вас совершить пробный проезд на этом чуде техники.
             Хлыщ в галифе замялся:
             – Вообще-то у нас важное мероприятие, митинг. Так что…
             – Ах да, – спохватился Игнатий, – вы уж нас простите за задержку! Всего доброго.
             – Товарищ Спирин, – вполголоса произнёс могучий напарник сурового Спирина, – разрешите мне прокатиться с ними на автомобиле, я ни разу ещё не пробовал! Очень хочется.
             Но товарищ Спирин только зло глянул на коллегу и, сунув руки в карманы галифе, целеустремлённо зашагал в село. Разочарованный крепыш поспешил за своим непреклонным начальником.
             – Ну вот. – произнёс Игнатий задумчиво, повернулся ко мне и мягко сказал:  – Извини за то, что довелось тебе сейчас пережить несколько неприятных минут.
              А я стою ни жив, ни мёртв, и вот прямо всем своим существом чувствую, что очень грозной опасности мы избежали только что! Но вопросов в голове ещё больше крутится!
              – Игнатий, – говорю, – объясни ты мне, Христа ради, о чём это таком ты говорил с этим… Спириным? Что это за красная армия? Что это такое – танки и самолёты? И к какому такому автомобилю мы собираемся идти?
              – Да-а-а… – взглянув на меня протянул Свешников. – На такое количество вопросов отвечать мне придётся чересчур долго. Ну, что, сам виноват. Сам эту кашу заварил. – он задумчиво помолчал. – Короче, так. Автомобиль это механическая карета. Я именно на ней сюда приехал нынче утром, чтобы произвести эксперимент, в результате которого и попал к тебе в избу. У моего шофёра, видишь ли, в этом селе родственники живут. Ну вот мы и решили, что ежели произойдёт какая-нибудь задержка, останемся ночевать в Красном Пахаре. Это Покровка теперь так называется, – увидев моё недоумение добавил Игнатий, – переименовали её на сельском собрании три года тому назад.
             – Зачем переименовали?!!
             – Покровка, видишь ли, это название с религией связанное. А у нас в государстве сейчас борьба  идёт за правильное миропонимание, за научный подход ко всему. Красный Пахарь это правильное название!..
              В этом месте своего рассказа Михайло Петрович стукнул кулаком по столу и повёл вымученным взглядом по сторонам:
              – Ох, Онуфрий, я к этому времени совсем уже перестал что-либо соображать и только одно чувствовал – ежели прямо сейчас не уберусь оттуда домой, то просто свихнусь к чёртовой бабушке! Поэтому плюнул на танки и самолёты и взмолился, мол, Игнатий, давай вертай меня назад, иначе худо будет!
              Осёкся тут Игнатий, взглянул мне в глаза, понял. Помолчали мы с ним, постояли, посмотрели друг на друга. Потом обнял он меня крепко и говорит:
              –  Ты уж прости, Михаил Петрович, за неудачное такое путешествие. Я хотел как лучше. Познакомить хотел тебя с будущим. Не сообразил, что не подготовлен ты совсем к подобному мероприятию.
              – Да Бог с тобою, – бормочу я в ответ, – спасибо и на том.
             Повернул тут меня Игнатий спиною к себе, достал, я так понимаю, то хитрое приспособление из кармана и… только и успел я услышать:
             – Прощай, Михаил, может ещё свидимся!
             Снова дёрнуло меня на все четыре стороны, вспышка света ослепила глаза.
             А когда пришёл в себя, оказалось, что стою на околице села нашего, в овражке. Сорняк там вымахал в человечий рост, вот я как раз в эти заросли и угодил. Никто не видел, как я там очутился. Повернулся я и сразу церковку-то нашу узрел оттуда! Стоит, родимая, блестит маковками своими на солнце! Красавица!
             – Господи, хорошо-то как! – шепчу.
             А потом уже и нахлынуло. Вспомнил, что с храмом Господним сотворят односельчане мои в недалёком будущем…
             Михайло замолчал. Онуфрий выждал некоторое время, затем прокашлялся и задумчиво произнёс:
             – Во, хреновина какая. Да не приснилось ли тебе всё это, а, Михайло Петрович? Что-то уж больно страшно.
             – Может, и приснилось. – вдруг легко согласился хозяин хаты. – Вот только сон этот слишком уж живой был. И не избавиться мне от него теперь во веки веков. – Михайло усмехнулся и взглянул на Онуфрия. – И потому не пойду я более в церковь. Не надо оно. Зряшная наша с тобой работа. И вообще…
             Михайло поднялся, подошёл к окну.
             – Всё думаю я, понимаешь, всё вспоминаю слова эти странные – сельсовет, танки, революционный вопрос, автомобиль, красная армия, самолёт… В голове-то это не укладывается. Болит головушка, болит. – Михайло взъерошил волосы ладонью и добавил серьёзно:
             – Решил я, Онуфрий, в город ехать, в Санкт-Петербург. Там у меня родня  дальняя обретается,  вот к ним и поеду. Может, хоть там что-нибудь узнаю про всё это. Иначе жизнь становится какая-то никчёмная. Не могу я более так жить. Всё во мне напрочь перевернулось после этого случая, будь оно неладно.
             – Ну да, – вдруг произнёс Онуфрий, – тебе ведь там так и сказано было, мол, уехал Михайло Петрович, давным-давно, ещё при прежней власти. Вот оно и есть. Вот ты теперь и уезжаешь, на самом деле.
             Онуфрий тяжело поднялся, прошёл к двери и, перед тем как выйти наружу, обернулся:
             – Прощай тогда, Михайло. Не скажу, что поверил тебе… но кто его знает. На всё воля Божья. Стало быть, расходятся наши дороги в жизни этой. Ну, прости, ежели в чём виноват перед тобой. Прощай.
             – Прощай, Онуфрий. – откликнулся хозяин хаты. – Бог даст – свидимся когда…
            Онуфрий вышел наружу и задумавшись побрёл по улице родного села Покровки, будущего Красного Пахаря.