Чистое Сердце

Я совсем не умею описывать прекрасные вещи. Это очень прискорбное и нелепое признание от человека, который пишет для дам. Именно поэтому я взял блокнот и карандаш и, выйдя на прогулку с определенной целью, скоро ее достиг, так как нашел один из самых чудесных садов и, с благодарностью опустившись на скамейку, поставленную в самом выгодном месте, пустился рассматривать цветы. Я надеялся, что изучение столь прекрасной натуры поможет мне создать соответствующие ей изречения. И вот, когда мне в голову внезапно пришла блестящая идея, я энергично протянул руку и схватил карандаш, лежавший рядом со мной на скамье. Должно быть, в порыве энтузиазма и поглощенности прекрасным, вызывающей у меня возвышенный восторг, я не обратил достаточного внимания на свойства карандаша, но, однако, я обнаружил, что моя рука встречает некоторое сопротивление, и в нетерпении оглянулся. То, что я увидел, заставило бы любого другого немедленно бросить «карандаш» и отдернуть руку, но я был так потрясен, что продолжал держать хвост огромной серой крысы, смотревшей на меня неподвижно и очень спокойно, но не очень дружелюбно. Должно быть, эта сцена длилась бы и дольше, если бы Крысе она не надоела; тогда моя неожиданная знакомая, дабы возвратить себе должное положение и привести меня в чувство, не резко, но со значительной силой дернула свой хвост, который не встретил со стороны моих пальцев особенного сопротивления. При этом странное животное сохраняло прежнее терпеливое и невозмутимое спокойствие, однако по выражению его морды я заметил, что такое положение дел начинает его злить. Наконец я опомнился.
- Простите, - пробормотал я, - Вы так неожиданно появились, что я… Ах, Боже мой, - воскликнул я, покраснев, так как только теперь понял, как неучтиво началось наше знакомство, - простите меня ради Бога, я непозволительно увлекся цветами.
- Не тратьте любезных слов, мсье, - ответила Крыса, причем выражение ее морды сделалось несколько презрительным, - ведь я не ношу юбки.
Замечание Крысы показалось мне неуместным и несколько циничным, и, хотя я всегда по возможности старался обращаться к живым существам понятным и приятным им образом, я не мог сказать ей: «Так говорите, черт Вас возьми, какое у Вас дело!» - так как она очень напоминала мне одну знакомую леди и безусловно принадлежала к женскому полу; к тому же, несмотря на недобрый нрав и возможность искусать меня, она безусловно была существом слабейшим, а я не мог говорить «черт возьми» существу, которое не способно ответить мне тем же и в доказательство вышвырнуть меня в окно, или, что более уместно в данной ситуации, в калитку сада. Поэтому я смешался и молчал. Мне никогда прежде не приходилось иметь дело с говорящими Крысами. А это была молодая Крыса и вела себя очень уверенно; я подумал, что это не французская Крыса; я даже уверился в том, что она – англичанка еще до того, как она начала рассказ.
- Хорошо, - сказала Крыса, заметив мое смущение, - оставим это в стороне; в общем, меня не волнуют подобные вещи, но Вы вывели меня из себя. Я слышала, что Вы записываете истории, и, найдя Вас с блокнотом, сочла удобным вмешаться. Я – не любительница историй и не имею привычки хранить у себя бесполезные вещи, поэтому моя история по праву принадлежит Вам.
Я не удержался и выразил свою благодарность, которую Крыса не удостоила вниманием, наглядно доказав, что ее «не волнуют подобные вещи». Так, свесив хвост со скамьи и устроившись поудобней, Крыса начала свою, а, вернее, чужую историю.
 
******************************

- Этот человек был англичанином, но, впрочем, ему не было до этого никакого дела, как и до многих других вещей, которые люди благоразумные считают главными в жизни. Хотя он и сочинял стихи о разных английских героях и оды английской королеве, но, если бы ему задали тот вопрос, какой задали англичанину в известном анекдоте – «кем Вы хотели бы быть, кабы не были англичанином?» - он ответил бы, что индейцем, так как был болен и дик и больше всего на свете мечтал сидеть в лесу и не видеть деньги и дебильные лица, а, значит, он не был настоящим англичанином, что бы там ни говорили. Незадолго до того, как я стала посещать его дом, у него сдохли сразу два пса, которых он очень любил. Хотя он был болен и стар и умер бы от одной мысли собраться на охоту, но собаки были охотничьи, а, значит, очень злы. Я никогда не видела их, но я сделала это предположение, и оно стало первой предпосылкой моего решения, хотя позднее я убедилась, что предположение было неверным. Имея в уме свое решение, я стала наблюдать за ним и увидела, что он очень одинок и очень дик, а после смерти псов на него стало прямо жалко смотреть. Это как раз мне подходило. Дело в том, что мне надоело бегать по разным помойным местам, питаться отбросами и страдать от побоев камнями, поэтому я решила обеспечить себе хорошее место. Я подошла к Вайтхарту, когда он сидел в своем кресле с очень унылым видом, и остановилась прямо перед ним, но он меня не замечал.
- Мистер Вайтхарт, - сказала я.
Он сильно вздрогнул и посмотрел на меня в ужасе, но прошли несколько мгновений, и его лицо стало по-прежнему спокойным и унылым. Должно быть, он подумал, что сошел с ума, и, верно, когда-то эта мысль привела бы его в ужас, но теперь ему ни до чего не было дела.
- Мистер Вайтхарт, сэр, - повторила я, так как он перестал обращать на меня внимание, - Вы не сошли с ума, потому что я обыкновенная говорящая крыса. Я обратилась к Вам, надеясь, что Вы примете меня на то место, что прежде занимали Ваши псы. Я мало уступаю им в качествах, могу сидеть рядом с Вашим креслом и сопровождать Вас на прогулках, а также имею преимущество, так как могу разговаривать с Вами, в отличие от них. К тому же я значительно меньше ем, занимаю меньше места и за мной не нужно ухаживать.
Я не упомянула о том, что я крыса, что само по себе являлось преимуществом, достаточным, чтобы тут же получить в голову самой толстой из его книжек, и было не совсем удобным при прогулках по городу, но это преимущество он видел сам.
Вайтхарт посмотрел на меня очень спокойно и печально, и, как мне показалось – с состраданием, так как мне стало не по себе.
- Ну, что ж, - сказал он, - так как твои условия так непритязательны, - и он слегка улыбнулся, - я нахожу возможным принять тебя на место моих псов.
Мне показалось, что он говорит со мной покровительственно, и, хотя это должно было вызвать мое презрение, тем не менее с этой минуты я, напротив, стала его уважать. Должна сказать, что Вайтхарт во многом был человеком напротив, и, безусловно, поэтому был так одинок и дик. Выражаясь яснее, я в первый раз увидела человека, который, говоря покровительственно, имеет на это вескую причину вместо ослиной головы и петушиного хвоста. …Должно быть, некоторые фразы Уиллхелла до сих пор сидят в моей голове, но Вы его еще не знаете.
Я ожидала, что Вайтхарт тотчас же забудет обо мне, но он взял трость, прислоненную к креслу, и – не бросив мне в голову, нет, хотя меня это все еще удивляло – постучав ею в пол, сделал знак, чтобы я скрылась. После этого в комнату вошла очень кроткая немолодая женщина, которую он ласково попросил принести кусок сыра побольше и чашку кофе. Женщину слегка удивила эта просьба, но она ничего не возразила и скоро принесла и то, и другое.
- Держи, - сказал Вайтхарт, когда женщина ушла, и бросил кусок сыра поближе ко мне.
Я была не очень довольна этим угощением и заметила вслух, что он, вероятно, перепутал меня с мышью.
- Ах, да-да, да-да-да, - сказал Вайтхарт, кивая головой. – Я не могу возражать против того, что крысы – хищные звери, но тебе не годится есть мясо, поэтому я буду очень доволен, если ты согласишься на такие условия, - и он едва заметно усмехнулся.
Я подумала, что мой хозяин – скряга, что не уменьшило моего уважения, потому что благоразумные люди не бывают щедры. Однако очень скоро я поняла свою ошибку, так как Вайтхарт, взяв меня под свое покровительство, по-видимому, хотел привить мне добрые привычки, а я дала ему к этому повод, так как говорила по-английски.
Я стала есть сыр, который, признаюсь, показался мне очень вкусным, так как в последнее время я питалась одними отбросами, а Вайтхарт отпил глоток кофе, наблюдая за моим аппетитом, но через несколько мгновений забыл и о кофе, и обо мне. Завистники, которые есть у всякого прославленного человека, иронично рассказывали, что Вайтхарт отвечает «да-да-да» на все, что не требует его участия, и «нет! нет! нет!» - на все, что грозит нарушить его покой. В доказательство они предлагали слушателям попробовать спросить о чем-нибудь, но слушатели ограничивались забавным анекдотом и не думали пробовать, так как Вайтхарт был очень уважаемым человеком и в большой милости у королевы. Отчасти это было справедливо, но Вы, сударь, сможете судить об этом самостоятельно. Я не буду рассказывать о том, как поживала у своего хозяина, скажу только, что я была довольна, а он никогда не выказывал признаков обратного. Мы сидели в его комнате, бродили по заросшему саду с целым лесом диких роз или по загородным дорогам, которых было полным-полно вокруг коттеджа хозяина – все поля да поля. Вайтхарт не делал ровно ничего, кроме стихов, но я-то знала, что в душе он сомневается в их пользе. Наше мирное житье длилось недолго; однажды к нам пришел человек, которого нет надобности описывать, так как он «сделал предложение», а, говоря иными словами, начал выпрашивать у Вайтхарта деньги на основание библиотеки. Проходимец начал издалека, словно пришел потолковать о неоценимой пользе библиотек, а Вайтхарт, предложив гостю кофе и стукнув палкой, едва заметно кивал головой и говорил «да-да-да». Но, когда проходимец перешел к делу, Вайтхарт перестал кивать головой, так как денег у него действительно не было. Некоторое время спустя я увидела того же самого человека, который притащил с собой еще одного, очень энергичного, красноречивого и преклоняющегося перед Вайтхартом; преклоняющийся проходимец горячо просил прощения за ошибку, допущенную его другом (он имел в виду незнание об отсутствии денег у Вайтхарта), на что Вайтхарт отвечал «да-да-да» и добродушно кивал головой, но, когда оба проходимца в один голос принялись упрашивать его стать кем-то вроде главного библиотекаря новоиспеченной библиотеки, он сказал: «Нет! Нет! Нет!» - и, несмотря на великое сокрушение и огорчение проходимцев, один из которых был великим писателем, им пришлось бы убраться восвояси, если бы великий проходимец не был столь хитрой и пронырливой лисой, так как он сказал:
- Дорогой сэр, позвольте мне несколько изменить наше предложение. Не согласились бы Вы навещать библиотеку хотя бы изредка и давать свои рекомендации? Ваши высокие принципы, Ваша строгая нравственность и неповторимое чувство прекрасного хотя бы в некоторой степени оградят нашу библиотеку от нежелательной литературы и дадут ей неоценимое богатство, а Ваш авторитет привлечет в нее достойных и робких, к их бесспорной пользе. Библиотека – это как раз такое место, в котором Вас никто не обеспокоит, где все люди больше заняты книгами, чем друг другом, и где можно провести хоть целый день среди прекрасных и древних героев, не будучи потревоженным даже взглядом.
Великий проходимец, как только вошел, так рыскал взглядом по комнате и моему хозяину, что, конечно, плачевное положение Вайтхарта не осталось для него секретом, и, я уверена, он понял, что тому не очень-то сладко сидеть в безделии и одиночестве в этой берлоге. Поэтому глаза великого проходимца были такими лисьими, когда он заканчивал говорить, а Вайтхарт встал с кресла, походил по комнате и сказал, что примет последнее предложение, хотя очень стар и очень болен и ничего не может обещать. Я была так раздосадована этим, что вышла из своего убежища ровно настолько, чтобы меня мог заметить великий проходимец. Проходимцы уже раскланивались, но великий тут же увидел меня, и, так как я не преминула показать на морде все свои чувства, вышел в полуобморочном состоянии, а на улице громко смеялся и порывался лечь на землю, ибо у него началась истерика.
Морда Крысы стала очень довольной, а мне показалось, что я знаю, о ком она говорит.
- С тех пор все пошло наперекосяк, - продолжила Крыса. – Хозяин стал таскаться в библиотеку чуть не каждый день, а мне приходилось бежать за ним, так как я была в должности. И, хотя собакам, я думаю, нечего было бы делать в библиотеке, я не была собакой, а, следовательно, имела больше обязанностей. Я заметила, что хозяину тоскливо без меня и он не прочь, если какое-то живое существо сопровождает его, куда бы он ни шел, и иногда делится с ним кое-какими замечаниями, не лишенными смысла. Вам, может быть, непонятна эта причуда, но Вайтхарт был очень одиноким человеком, и он чувствовал это всегда и везде. Мне приходилось много изворачиваться, чтобы не обращать на себя внимание как на улице, так и в библиотеке, но у крыс есть достаточно средств, чтобы остаться незамеченными, если они понимают людей, как понимала их я.
И вот однажды, когда Вайтхарт забрался на раздвижную лестницу и стоял за стеллажами, копаясь в книгах, в библиотеку зашла очень молодая девушка.
Я не заметила в ней ничего примечательного, кроме того, что она была скромно одета, но, услышав ее голос, Вайтхарт поднял глаза и сделал попытку разглядеть девушку из-за книг. Должно быть, у него это получилось, потому что его лицо выразило какие-то сильные эмоции, и он судорожно отодвинул две-три огромные книги из тех, что особенно мешали его обзору. Тем временем библиотекарь принес один из наставительных женских романов, так как девушка робко попросила что-нибудь «для девушек». Вайтхарт так силился выглянуть из-за стеллажа, что чудом не упал, а, если бы упал, то непременно бы умер, так как был очень болен и стар. Поэтому, когда девушка взяла книгу и быстро вышла из библиотеки, я подумала, что сделаю хозяину услугу, проследив за ней. Итак, я побежала за девушкой, шедшей очень быстро, и, чем дольше я бежала, не спуская с нее глаз, тем больше мной овладевало чувство, совершенно мне незнакомое. Девушка шла так, как не ходит никто, кроме моего хозяина – есть что-то особенное в манере человека, чувствующего себя глубоко одиноким, когда он идет по оживленной улице. Походка девушки была стремительной, но вместе с тем робкой, она шла, словно не касаясь ни земли, ни того, что ей принадлежало, ее наивный, нежный взгляд порой поднимался на встречных людей, словно изучая их лица, и вместе с тем казался испуганным. Как трудно иногда мне было уследить за ее тонкой фигуркой, складками простого платья и бедной шляпкой, теряющихся в толпе, и как отрадно было увидеть ее снова. Девушка до того не гармонировала с толпой, что казалась призраком, легкой дымкой. Но вот она остановилась и подняла голову, чтобы взглянуть на свое окно. Маленькое окошко в дешевых цветах, задернутое занавеской, в которое тихо лилось вечернее солнце. Девушка скрылась в доме. Хлопнула дверь. А я все еще стояла, словно чувствуя следы ее присутствия на хмурой городской улице.
Но я была в должности, и это помогло мне преодолеть свое глупое очарование. Итак, я могла убедиться, что девушка живет через несколько улиц в не очень-то богатом доме вдвоем со стариком, который совсем выжил из ума, а, возможно, никогда в нем не был. Впрочем, не знаю, почему я называю его стариком, так как ему было лет пятьдесят; но все же он был очень похож на старика. На двери висела табличка с надписью: «Дж. Уиллхелл». Я ненадолго задержалась, чтобы получше разведать обстановку, но и потому, что старик меня несколько поразил. Когда девушка вошла в комнату, где он сидел, он грозно размахивал рукой и осыпал проклятиями своего собеседника, который, насколько я поняла, был членом английского парламента. Старик делал это так неистово, что у меня мурашки пробежали по спине. Должно быть, он был так взбешен и поглощен прениями с представителем своего собеседника – драным креслом – что не заметил прихода девушки, так как, когда она подошла ближе, он живо обернулся к ней и ясно улыбнулся.
- Только подумай, Фанни, - сказал он ласково, насколько это позволял его резкий голос, и с немного более умеренной энергией и жестами, - этот старый кретин твердит свое, ого! Твердит свое! Послушать его – так земля вращается на его чертовом пальце, и на ней не осталось ни одной живой души, у которой он не завертел бы мозги. Ослиная башка! Но нет, пусть меня подвесят вниз головой над Соколиной пропастью, и станут вертеть, вертеть, вертеть, - он говорил это с нарастающей энергией и так стремительно, упорно и одержимо, с резкими жестами, что у меня от ужаса закружилась голова, - пока у них не отвалятся руки – этого будет слишком мало, чтобы завертеть мои мозги! Ха! Завертеть мои мозги! Всю жизнь они вертелись, что тебе флюгер на девичьем ветру, и до сих пор в них такой порядок, что его не нарушит сам черт! Сам черт, черт меня побери! Ослиная башка! Куда ты ходила, Фанни?
- Я немного прогулялась, отец. Я принесу чай.
И она выпорхнула в коридор, откуда очень скоро вернулась с миленьким подносом.
- Ты ускользнула, когда я спал, маленькая плутовка, - продолжил Уиллхелл ласково, наблюдая за личиком Фанни, наливавшей чай, - для того, чтобы немного прогуляться? А? Ты краснеешь? Да, да, ты определенно краснеешь. Ты обманула старого дурака, конечно, это не так трудно сделать. Ну, что же, хитрость в девушке – все равно что соль в похлебке. А теперь расскажи, где ты была, - закончил он довольно, взяв из ручек Фанни чашку чая и при этом не упустив случая пристально взглянуть ей в лицо, от чего бедняжка совсем смутилась, да смутился бы и сам черт, о котором так любил упоминать Уиллхелл.
- Я была в библиотеке, - призналась Фанни робко, краснея еще больше.
- М-м! – промычал старик, смакуя чай, в который по-видимому имел привычку подбавлять рома; впрочем, он говорил о книжках. – Неплохо, неплохо. Посмотрим, что написали эти тунеядцы. Дай-ка мне эту книжку, Фанни.
Фанни печально достала книжку из-под шали, лежавшей на стуле, куда успела сунуть ее, как только вошла, и положила ее на столик рядом с креслом старика, который невозмутимо пил чай, смотря прямо перед собой. Покончив с чаем, он взял книжку и посмотрел переплет.
- Гм! Да это юбка! – сказал он, очевидно, говоря о писательнице. – Наконец они догадались, кому более пристало трепать языком в письменном виде.
По-видимому, под словом «они» старик подразумевал человечество, с которым был не в ладах. Уяснив имя автора, он раскрыл книжку в конце и прочитал вслух своим резким, выразительным голосом: «- Ах! – сказала Альфонса, ломая руки. – Неужели годы нечеловеческих страданий и все искушения, с которыми мужественно боролось мое слабое, чувствительное сердце – неужели моя любовь и моя вера, прошедшие через все испытания, были напрасными?! – Нет! – ответил ей Альфонс, внезапно появляясь на перилах балкона. – Нет, мой ангел, моя обожаемая Альфонса – обожаемая, несмотря на все клеветы, которые тебе нашептали обо мне – твои преданность и стойкость вознаграждены, и вот мое сердце – залог моей вечной любви, и моя рука – залог нашего нерушимого счастья!» А вот вам домашний очаг! Собачье вранье! – завершил старик и бросил книжку в камин, который горел очень ярко. Фанни не выдержала и улыбнулась, так как ей, по-видимому, тоже не очень понравилась книжка, однако я видела, что бедняжка опечалена; по-видимому, ей не приходилось слышать ни о чем, кроме ослиных голов, а это негодная пища для девичьего ума. Но я и так уже слишком задержалась, поэтому выбежала из комнаты и направилась в библиотеку. Я не ошиблась, так как мой хозяин был там. Первым делом я услышала тихий и мягкий голос библиотекаря, который называл имя Вайтхарта. Забежав под стеллаж, я увидела, что Вайтхарт сидит на лестнице, на которой я его оставила, и сидит так задумчиво, что почтительный библиотекарь, негромко окликавший его снизу, вероятно, делал это уже не в первый раз.
- Мистер Вайтхарт, сэр, - повторил библиотекарь очень робко, краснея.
- Ах, да, да-да, - очнулся Вайтхарт, так вздрогнув, что едва удержался на ступеньке, чем привел в ужас библиотекаря, отскочившего подальше. – Да-да-да, - закивал Вайтхарт, взглянув на стенные часы, и рассеянно оглянулся в поисках меня. Увидев меня, он печально усмехнулся и наконец спустился с лестницы, после чего мы с ним побрели домой по уже темневшим улицам. Вайтхарт наткнулся на двух прохожих, один из которых осыпал его проклятиями, но он только вздрогнул, кивнул головой и пробормотал «да-да-да», после чего рассеянно взглянул в темнеющие поля, к которым мы приближались, и очень тихо сказал: «Это только иллюзия, и все же она была прекрасна». Как благоразумный слуга, я должна была подтвердить эти безумные слова, но я воспользовалась тем, что прохожие перестали встречаться, и поведала хозяину обо всем, что узнала. На мое удивление, хозяин не восклицал и не заламывал руки, как Альфонса, но всю дорогу слушал меня с сосредоточенным и бледным лицом, задумчиво глядя на дорогу.
- Бедный ребенок! – сказал он наконец, и я увидела, что он сильно взволнован.
Дело принимало дурной оборот, что мне не совсем нравилось, так как мой хозяин был стар, болен и дик и легко мог умереть от разных неожиданных встреч.
- Ты говоришь, отец ласков с ней, - сказал он. – Не запомнила ли ты, какие принципы он отстаивал в разговоре с драным креслом?
Я сказала все, что могла припомнить, и, хотя я слышала очень мало и находила в этом больше безумия, чем принципов, Вайтхарт, кажется, услышал то, что хотел. Весь вечер он был очень задумчив и рассеян, а наутро встал с таким видом, будто не спал всю ночь.
- Мы можем опоздать, - сказал он мне, - нужно поторопиться.
Таким образом, мы пришли еще до открытия библиотеки, чем, конечно, очень удивили мистера Шайрака, библиотекаря. Он, впрочем, не выказал удивления и сказал любезно, что утренняя прогулка прекрасна и пользительна, после чего открыл библиотеку и почтительно отошел, чтобы пропустить Вайтхарта вперед, а Вайтхарт прошел, не заметив, что проходит первым, и обратил внимание на это обстоятельство, только заметив Шайрака копошащимся за своей спиной.
- Мистер Шайрак, - сказал он, отчего Шайрак, уже накинувшийся на книги, принесенные самим собой, почему-то вздрогнул, но, оглянувшись, чуть склонил голову с очень милой, любезной и предупредительной улыбкой. – У меня к Вам есть одна просьба. – Шайрак еще раз склонил голову. – Вчера сюда приходила очень юная девушка, которой вы дали… дали…
- «Законный брак» госпожи де Враль, - подсказал Шайрак.
- Благодарю Вас. Я не знаю этой девушки лично, но случайно узнал некоторые обстоятельства ее жизни. Дело в том, что книгу госпожи де Враль сжег отец читательницы; я думаю, что он не в своем уме. Но вины бедной девушки в этом нет, и Вы, конечно, не будете к ней строги. Моя просьба не в этом. Я хотел бы, чтобы девушка взяла одну и моих книг. Надеюсь, в ней нет того, что раздражило бы больного. Если эта девушка придет еще раз, уговорите ее взять… (он сказал название своей книги), я уверен, что у Вас это получится.
Шайрак, слегка побледневший, когда услышал об участи «Законного брака», был смущен и польщен, что он выразил очень тонко, чуть покраснев, и готов был исполнить как эту, так и любую другую просьбу Вайтхарта. Я посмотрела на библиотекаря пристальней и подумала, что он упал бы в обморок, если бы увидел меня в своей библиотеке. Но в других отношениях это был хладнокровный и мужественный человек, который к тому же приносил нам пользу, так что у меня не было желания его тревожить.
Таким образом, мы сидели в библиотеке с самого утра, и мой хозяин не находил себе места, ходя в ней из угла в угол и постоянно пугая Шайрака, на которого натыкался в разных закоулках стеллажей, причем Шайрак каждый раз ронял книги и умолял о прощении. Вайтхарт вздрагивал всякий раз, когда открывались входные двери, но не вздрогнул и застыл на месте, когда узнал шаги Фанни. Он стоял за стеллажами и мог слышать каждое слово. Я же высунула морду и могла видеть все, что хотела. Стоило посмотреть на то, как Шайрак расточал комплименты книжкам – восторженно, Вайтхарту – благоговейно, и самой девушке – едва уловимо и с невообразимой скромностью. Девушка сначала не хотела говорить о том, каким образом исчез «Законный брак», но она была так доверчива, а Шайрак так заботлив, ласков и убедителен, что она немного поделилась с ним своими обстоятельствами и, так как он разрешил их очень легко, с благодарностью взяла книжку. Право, мне казалось, что она хочет поцеловать Шайрака, и ему, наверное, это тоже показалось, так как он покраснел и смутился. Но, наверное, у нас с ним слишком большое воображение.
Как бы то ни было, взяв книжку, как сокровище, Фанни вышла из библиотеки. И она почти бежала впереди меня, счастливая, благодарная, взволнованная и испуганная – право, не знаю, что больше. Наконец она открыла дверь и предстала перед стариком с книжкой, которую только что прижимала к груди, а теперь держала в руке, делая вид, что она не очень ее заботит. Должно быть, Фанни сделала это не из хитрости, о которой говорил Уиллхелл, а из любви к нему, ведь, если бы он увидел ее с запретной книжкой, прижатой к груди, он мог бы подумать, что запретный плод занял в ее сердце его собственное место. Не знаю, был ли старик способен на такие чувства, но, вероятно, Фанни думала так. На этот раз Уиллхелл не вел дебатов, а спокойно сидел в своем кресле, поставив руку на подлокотник и обхватив ею голову. Он услышал, что Фанни вошла, но не убрал руки и не оглянулся.
- Странные мысли иногда приходят мне в голову, когда тебя нет, Фанни, - сказал он медленно. – Я как будто сплю и вижу себя мальчиком, таким, какого я видел на ферме проклятого Брука. Но дикий лес совсем не похож на ферму, нет… Ты что-то спрятала, Фанни, - сказал он внезапно, но по-прежнему спокойно, устало опуская руку и оглядываясь. – Ты, кажется, ходила в библиотеку с извинениями. А теперь прячешь от меня прощение, не так ли?
Но Фанни убирала книжку с глаз, чтобы не волновать старика, первые слова которого ее поразили. И теперь она подошла к нему и, встав на колени возле его кресла, обвила руками его шею, а лицом прижалась к его груди. И я увидела, что Уиллхеллу стало не по себе, примерно так же, как мне стало не по себе, когда Вайтхарт посмотрел на меня с состраданием.
- Что, что ты, Фанни? – сказал он наконец. – О чем ты печалишься, крошка? Неужели эти дрянные книги так для тебя важны?
Но Фанни не отвечала и совсем спрятала свое лицо; я поняла, что она плачет.
- Ну, ну! Будь умной девочкой, Фанни! Не надо, слышишь? Ну, скажи мне, чего ты хочешь?
Он попытался дотронуться до разбившихся локонов на головке Фанни, но у него ничего не вышло. И, так как эта сцена причиняла ему мучение, Фанни отстранилась от него и, опустившись на скамейку для ног, улыбнулась, наскоро вытирая слезы.
- Мне ничего не нужно, отец, - сказала она, глядя на него снизу вверх и стараясь глядеть повеселей, но ее взгляд словно умолял о милосердии. – Но Вы говорили так грустно, что испугали меня.
- Я говорил? Грустно? Ах, об этих чертовых снах! Черт возьми! Нашла же ты, чего пугаться, какая ты глупая, глупая мышка! Хм…
Уиллхелл был чем-то неожиданно смущен, хотя сам, быть может, не понимал, чем именно.
- Я принесу чай, - сказала Фанни нарочно весело и вышла из комнаты, а старик посмотрел в окно, что-то пробормотав, и я видела, что ему очень тоскливо. Наконец вернулась Фанни, с тем же подносом, и так же принялась расставлять приборы и наливать чай.
- Ну… что… - сказал Уиллхелл, видимо пытаясь вспомнить что-то пустяковое, о чем шла речь и чем можно было перебить все эти смутные и тяжелые чувства, но он, по-видимому, вспомнил, что речь шла о книгах, и это его не очень обрадовало – не столько от ненависти к книгам, сколько от нежелания поднимать вопрос, неприятный Фанни, и в котором он после случившегося еще не мог повести себя резко. – Ты что-то говорила о книгах, - все-таки буркнул он, принимая чай и не глядя на Фанни. Но его голос не выражал ни огорчения, ни негодования, и Фанни ответила просто:
- Да, я сказала господину библиотекарю…
- Господин библиотекарь! Экая птица! – не выдержал старик, но тут же спохватился и, оглянувшись к Фанни, улыбнулся своей внезапной ясной улыбкой, такой же резкой, как все его жесты и слова.
- Ну, так что же ты замолчала? Господин библиотекарь – превосходно, что дальше? – сказал он, не проявляя никаких признаков гнева.
- Я сказала, что моя книга пропала.
- Пропала! Еще бы! Хм! – вставил стрик, уже отвернувшись от Фанни и попивая чай, по привычке смотря прямо перед собой.
- Но он стал уговаривать меня взять другую книгу, о которой сказал очень много хороших вещей, - Фанни слегка смутилась, потому что не знала, как говорить со стариком о прекрасном и возвышенном. – Тогда я сказала, что мой отец очень строг в выборе книг для меня, но библиотекарь возразил, что эта книга каждому придется по душе.
- Каждому по душе! – отозвался Уиллхелл. – Видно, это самая несчастная книжонка на свете, если даже среди собачьих душ не найдется ни одной, которой она «не придется». Но, если ты во что бы то ни стало хочешь прочесть ее, что ж, я тебя не неволю, - заключил старик довольно холодно.
- Я не хочу читать то, что Вам не нравится, отец, - ответила бедная Фанни и подошла к Уиллхеллу с книгой, которую тот брезгливо взял в руки.
- Вайтхарт… Чистое Сердце… хм! – старик сдвинул брови, словно припоминая что-то. - Наверное, псевдоним. Ну, что ж, посмотрим.
Так как это были стихи, Уиллхелл открыл книгу в середине. По-видимому, теперь у него не было охоты читать вслух, но он имел привычку делать это, чтобы Фанни знала, за что книга летит в камин, поэтому он начал и теперь:

Дремал под каменной стеной
Забытый, почерневший шлюз
И мох ползучей пеленой
Воды с землей скреплял союз.
Над шлюзом тополь-исполин
Стряхнул листву, коряв и гол.
На много миль лишь этот ствол
Торчал над пустошью трясин.
«Как жизнь пуста! – она сказала –
Он не придет и впредь.
А я устала, так устала,
Уж лучше умереть!»


По ходу чтения лицо Уиллхелла становилось все задумчивей и мрачнее; он помедлил не больше одной секунды и продолжил:

Влачился мирно скучный день,
Все было тихо, слышно лишь,
Как дверь скрипит, жужжит слепень,
Пищит под половицей мышь.
Но зов былого все властней
Звучал: то задрожит крыльцо,
То вдруг в окне мелькнет лицо
Из навсегда ушедших дней.
«Как жизнь пуста! – она сказала. –
Он не придет и впредь.
А я устала, так устала,
Уж лучше умереть!»


В середине этой строфы голос Уиллхелла дрогнул, и, дочитав ее, он бессильно опустил руку с книгой, глядя в пол. Фанни наблюдала за ним с таким волнением, что слезы снова проступили на ее глазах.
- Ну что ж, Фанни, если у тебя есть охота читать эти ужасы, я ничего не имею против, - сказал стрик слабо, протягивая девушке книгу.
Фанни взяла ее с благоговением и каким-то страхом.
- Сегодня очень длинный день, Фанни. Ведь уже девять часов, не правда ли? – спросил он, снова берясь рукой за голову.
Было три часа дня, но Фанни спросила, не хочет ли он уснуть, и, когда старик согласился, помогла ему лечь в кровать, плотно задвинула занавески и тихо ушла в свою комнатку. Там она долго сидела в кресле у окна, по-прежнему сжимая в руках книгу, но не открывая ее и не сводя взгляда с пасмурного пейзажа, словно прислушиваясь к редким отзвукам тихого дождя. Окно ее комнатки выходило во двор, и здесь, что было довольно странно, росла чахлая сосна; ее ветки касались стекла. Наконец девушка взглянула на книгу, еще раз прочитала имя автора и название, и с минуту смотрела на обложку, словно ее вид мог о чем-то рассказать, и словно все еще боясь раскрыть ее.
- Должно быть, я и в самом деле глупа, ведь я так плохо понимаю стихи, - прошептала она вслух.
Я знала, о чем она думала, и как ей хотелось раскрыть книгу на том месте, где читал ее отец, но она так и не отважилась на это. Медленно, осторожно она открыла первую страницу и стала читать. Когда я увидела это, я не стала больше мешкать и побежала к своему хозяину, который давно меня ждал. Я увидела его, еще не добежав до библиотеки, так как он ходил перед ней взад и вперед, заложив руки за спину и имея не совсем нормальный вид, так что обращал на себя внимание прохожих. Должно быть, великий проходимец был бы не очень доволен, если бы увидел ту высокочувствительную рекламу библиотеки, на которую так лакомился.
- Так, как Вы и предполагали, - сказала я негромко, пользуясь временным отсутствием прохожих, - Уиллхелла устроила книжка, хотя он очень приуныл, опробывая ее, и мисс Фанни очень довольна, но сказала, что плохо понимает стихи.
- Как! Плохо понимает стихи? – встревожился Вайтхарт.
Я кивнула.
- Домой, - отозвался хозяин и так ускорил шаг, что мне показалось, будто он не так уж болен и стар, как имел привычку поговаривать. – Скорее домой!
Пока мы бежали, он задал мне несколько быстрых вопросов о том, что я видела и слышала сегодня, и, вероятно, очень хорошо уловил смысл ответов, хотя у него все время было такое лицо, будто он на глубине в тысячи лье. Как только мы ворвались в дом, он подошел к шкафу с книгами, бесцеремонно выбросил несколько из них, достал нужную, уселся за стол и принялся читать и писать, читать и писать без передышки. Кроткая женщина принесла обед, но он не обратил на него внимания. Поэтому, когда она зашла, чтобы узнать об ужине, то очень взволновалась.
- Альфред, - сказала она мягко, - ты ничего не ел.
- Ах, да, да-да, - отозвался Альфред. – Унеси это, душа моя, и принеси кофе… и сыр.
Вернувшись с тем, о чем ее просили, женщина ненадолго остановилась за плечом Вайтхарта, глядя взволнованно и испуганно, но он был великим писателем и что-то писал, и, вероятно, поэтому она не посмела ему помешать.
- Возьми свой сыр, - сказал Вайтхарт, когда женщина ушла, так оживленно и звонко, что я не поверила своим ушам. Отхлебнув кофе, он добавил: - И оставь мне немного.
Меня поразила такая беспечность, и я возразила, что не собираюсь лезть на стол и возьму сыр только после того, как он отломит свой кусок и бросит мой на пол.
- Да! – сказал Вайтхарт. – Да-да-да! – и, бросив мне весь кусок сыра, он забыл о кофе и обо мне и продолжал писать.
- Черт возьми! – сказал он наконец, и я вздрогнула, так как сдуру мне показалось, что в него вселился дух Уиллхелла, особенно после того, как он в бешенстве отшвырнул пустую чернильницу, ненароком угодившую прямо в камин. – Позови… ах черт!
Он встал из-за стола и спустился вниз, где узнал, что чернила действительно кончились, и, хотя кроткая женщина трепетала и порывалась идти за ними в город, Вайтхарт положил свою руку на ее трепещущую ручку и отправился за ними сам. Это был только небольшой перерыв, и он писал до утра, что очень поразило нас обеих – меня и кроткую женщину – ведь он не спал всю прошлую ночь. И, когда она подошла к нему на рассвете, кротко сказав:
- Альфред, тебе нужно немного поспать, - то он ответил:
- Да, да-да-да, - потому что перо валилось из его рук, и он уснул, как только дошел до дивана.
Я порадовалась, что он проснулся только в два часа дня и кое-что поел; захватив целую стопку исписанных вчера листов, мы ринулись в библиотеку, где Вайтхарт, с порога налетев на Шайрака и рассыпав его книжки, но удержав свои листы, засел за стол и продолжал писать. Придя в себя, Шайрак, очевидно, решил, что является свидетелем божественного вдохновения, так как издали наблюдал за Вайтхартом с робким восторгом и говорил со своими посетителями так тихо, что им тоже поневоле приходилось понижать голос. Я сидела под стеллажом и про себя потешалась над посетителями библиотеки, что делала обычно и чем в былые дни отвлекала хозяина от его мрачных дум.
- Бедный ребенок, - вдруг услышала я слова, произнесенные с печалью и нежностью. Я юркнула назад и подняла морду к своему хозяину. Он наконец перестал писать, что я увидела с некоторым облегчением, и печально размышлял, склонившись над своими листами.
- Послушай, - сказал он, обратившись ко мне. – Если ты будешь бегать к ней каждый день, немного подглядывать и немного подслушивать, чтобы рассказать мне главное, я не думаю, чтобы это было грехом, - и он посмотрел на меня вопросительно.
- Я нахожу дурным только то, что приносит вред, – ответила я.
- Это принесет ей пользу, ведь я буду знать, о чем писать для нее, - отозвался Вайтхарт. Я не думаю, что он назвал все причины, по которым хотел поручить мне небольшое шпионство, но этот довод был очень существенным, и я кивнула. Мне никогда не приходило в голову осуждать свои наблюдения за людьми, ведь им не пришло бы в голову стесняться наблюдения за крысами, но дело было не столько во мне, сколько в Вайтхарте, хотя, я думаю, он всегда считал меня особенной крысой и ожидал от меня особенной принципиальности. Итак, я выбежала из библиотеки, чтобы выполнить свое поручение.
Пройдя в комнату Уиллхелла, я нашла в ней обоих жильцов. Фанни сидела в уголке и шила, а Уиллхелл сидел в своем кресле и играл в шахматы. Я присмотрелась к личику Фанни и нашла его изменившимся; оно больше не было бледным, осунувшимся и безразличным, оно было так задумчиво и прекрасно, что я сразу догадалась о мыслях, которые занимали ее головку. Уиллхелл часто нарушал тишину, озвучивая свою игру. Послушав его замечания, я пришла к убеждению, что шахматные фигуры и их комбинации – не сложные логические задачи, а живые люди и напряженные ситуации, в которых Уиллхелл принимает деятельное участие.
- Да, да, - говорил он резко, кивая головой, - ты думаешь, что ты прав, что уши у этого парня растут прямо из плеч, и он не в силах заметить лапши. Самодовольная ослиная башка! Бац, бац! Вот так поступают джентльмены с такими кишками, как ты! – при этих словах белый конь, очевидно представлявший осла за неимением лучшего представителя, был с поразительной силой и ловкостью отшвырнут черной пешкой в угол комнаты, прямо в корзину для белья, как в игре в гольф. – Хе-хе, Фанни, они взволновались! Ты только послушай, какой шум они подняли! Чертовы души! Они назовут это бунтом – да, это настоящий бунт, ведь у них семь сотен глоток на две с половиной головы, и они машут ослиными ушами, словно это знамена! Они чувствуют, собачьи хари, что скоро их животы набьют соломой вместо перепелок, и тогда они поймут, что значит «я Джон, скот и сын скота»…
Понаблюдав еще немного, я убедилась в том, что присутствие Фанни необходимо старому безумцу; хотя, беспрестанно обращаясь к ней, Уиллхелл не поворачивал к ней головы, он постоянно чувствовал ее присутствие, и оно, хоть Вы в этом и усомнитесь, оказывало на него очень успокаивающее и благотворное влияние. Я пролезла в комнатку Фанни и увидела, что книжка лежит на столе с закладочкой ближе к началу. После этого я поспешила к своему хозяину, которого застала по-прежнему пишущим, так что стопка листов по его правую руку становилась устрашающей, и осмелилась помешать его работе своим рассказом, чтобы он немного отдохнул.
Крыса немного помолчала и покачала хвостом, из чего я заключил, что она взволнована.
- Да, - сказала она, кивнув головой, и снова на мгновение замолкла. – С этих пор он постоянно писал. И что бы Вы думали? Он писал повести и романы, хотя до этого писал только стихи и поэмы. Первую книжку он написал в несколько дней и тут же отдал ее своему знакомому, который отпечатал два экземпляра, что не составило большого труда и больших затрат. Да, несколько дней – и книжка готова! Вы, должно быть, никогда не слышали о таком, но Вайтхарт писал книжки быстрее, чем Фанни их читала. Но, конечно, ей не так часто удавалось читать, так как Уиллхелл любил видеть ее за шитьем или вышивкой, но не за книжкой; безусловно, сознание того, что она читает, и шелест переворачиваемых страниц вывели бы его из себя в первую же минуту. У меня было предположение, что книги ненавистны ему, потому как напоминают газеты. Это предположение родилось после того, как муж дамы, сдающей комнаты, зашел к нему в гости в честь предвыборной компании с газетой в руке. Сама я не видела этой сцены, но слышала рассказ дамы, сдающей комнаты. По ее словам, Уиллхелл взбесился, как все черти ада, вырвал из рук ее мужа газету, порвал ее в клочки и швырнул ему в лицо, после чего пришел в такое зверское исступление (должно быть, оттого, что газета, которой он не мог выносить, заполонила всю комнату), что заставлял гостя съесть все остатки своей газеты до последнего кусочка, а гость был так низок (дама не очень благоговела перед своим супругом), что опустился на колени и, наверное, съел бы все до последнего кусочка, и она не может утверждать, что он не приступил к этому занятию – если бы Фанни не успела в несколько мгновений собрать все клочки и не выбросила их в окно, а после этого не обняла «этого зверя», так что ему стало неудобно размахивать руками. Но, если бы не Фанни, прибавляла почтенная дама, то этот зверь, конечно, бросил бы свою трость в голову ее мужа и убил бы его на месте, и она не может утверждать, что была бы очень опечалена этой потерей. Вспоминая участь белого коня, я подумала, что рассказ дамы правдоподобен. Вы, может быть, находите, что Уиллхелл занимает слишком много места в моем рассказе; в свое время я тоже полагала, что он занимает слишком много места в нашей маленькой истории, но Фанни, сама Фанни так не считала – да, не считала.
Всеми днями Вайтхарт сидел в библиотеке и писал; должно быть, он сидел в библиотеке, так как боялся пропустить приход Фанни. Но Шайрак уговорил его писать только в библиотеке, которая открывалась довольно рано и закрывалась довольно поздно, а вечер и ночь использовать как отдых. Я никогда не видела, чтобы человек умел убеждать так, как убеждал Шайрак, и я никогда не видела человека, кроме своего хозяина, который отвечал бы на все «да-да-да» и кивал головой, но, я думаю, Вайтхарт поступил именно так, потому что имел свой ум и жену, которая молчала, трепетала и очень о нем беспокоилась. Однако Вайтхарт поступил так не вполне, так как вечера, часов до двух ночи, он отводил на чтение. Так, Вайтхарт сочинял и печатал книжки, все только в двух экземплярах (я думаю, второй нужен был на случай плохого настроения у Уиллхелла), и давал их Шайраку, а Шайрак вручал их Фанни, в то время, как писатель выглядывал из-за стеллажей, не произнося ни звука и не смея шелохнуться.
- Сэр, - сказала я однажды, когда Фанни вышла из библиотеки, а Вайтхарт стоял за стеллажом, положив на него согнутую в локте руку и прислонившись к ней лбом, - почему бы Вам не познакомиться с мисс Фанни?
- О нет, - сказал он с чувствами, которых я не берусь передать, но спокойно и печально. – Я слишком болен, стар и дик. Нет! Нет! Нет!
И он тяжело подобрал книжку, которую нечаянно уронил минуту тому назад, не обратив на это внимания, и, дойдя до стола, стал привычно перебирать листы. Беспрестанно писать было для него тяжело, и в последние дни он выглядел совсем плохим. Заметив, что я наблюдаю за ним, он кивнул головой и сказал:
- Взгляни на мое лицо.
И я взглянула на его лицо, которое теперь было таким же печальным, унылым и диким, каким было всегда.
- Быть может, Вы подружитесь через письма? – спросила я.
- В этом нет разницы, мой друг. В моем лице ты видишь те мысли, которыми я живу многие годы. Я сжег все свои письма, потому что в них не было ничего хорошего, ты знаешь меня в настоящем, а будущее знает только Бог. Нет, из этого ничего не выйдет. Я пишу в книжках все лучшее, что мог бы ей сказать.
И он повторил с каким-то ужасом: «Слишком болен, стар и дик. Нет! Нет! Нет!»
Вначале я надеялась, что Фанни хоть немного расспросит у Шайрака о писателе, который дарит ей столько счастья, но скоро я узнала, зачем Вайтхарт читает книжки по вечерам. Дело в том, что он перечитывал книги разных авторов и, полностью перенимая их стиль и отчасти – сюжет – создавал свои книги. И на обложках почти всех книг стояли разные, вымышленные им имена. Он так точно копировал стиль самых разных писателей, что наивная, еще такая юная и глупенькая бедняжка не подозревала истины. Я слышала, что Вы писали что-то такое о плагиате и, наверное, сочтете, что это было нехорошо по отношению к писателям.
Но я пришел в такой восторг как от идеи Вайтхарта, так и от его способностей, и так сопереживал его чувствам, что мне не было никакого дела до писателей, с которыми, безусловно, так и нужно было поступить!
- И вот однажды, когда я в очередной день сидела в комнате Уиллхелла, наблюдая за Фанни, Уиллхелл, который пил вино и безмолвствовал, вдруг нарушил тишину, сказав:
- Что за старый пень торчит под нашим окном, Фанни? Впрочем, это остаток не от трухлявой березы, а от столетнего дуба.
Фанни поднялась, чтобы подойти к окну, но не успела этого сделать, как Уиллхелл воскликнул:
- Черт возьми! Как быстро его сдуло! Клянусь преисподней – это шпион Манипэга! Он улизнул – он улизнул, как только увидел, что я заметил его, Фанни!
Я не слышала ничего больше, так как вырвалась на улицу и успела разглядеть вдали удаляющуюся фигуру своего хозяина. Он шел, не обращая внимания ни на что на свете, волосы и борода его были всклокочены, а одежда всегда была в беспорядке, и теперь он казался сбежавшим из сумасшедшего дома. Не зная, что сказать, я молча кралась за ним следом где могла, чтобы не попадаться на глаза людям. Я делала это не ради себя, а ради него. Вайтхарт шел в сторону, противоположную дому и библиотеке, но внезапно остановился и, бросив вокруг рассеянный взгляд, поплелся обратно. Он старательно обошел ту улицу, на которой жила Фанни, и мы скоро вышли на загородную дорогу, ведущую в коттедж. Я заметила, что Вайтхарт бормочет что-то про себя, но, прислушавшись, разобрала только: «слишком болен, стар и дик». А ведь я знала, какой становится Фанни, когда, уложив старика спать, остается в своей комнатке наедине со свечами и книгой. Боже мой, ведь это был целый мир, который не могли нарушить никакие злые тени! Я видела, как розовели ее щеки, как блестели ее глаза, я видела ее нежное волнение и прекрасные тени, следы которых оставляют в чертах чудесные мысли и чувства. И я видела, как она подходит к окну с надеждой и печалью, словно ожидает увидеть за ним кого-то, и как спокойно она опускает глаза, отрицательно качая головой, а тогда задумчивость в ее лице делает его до смешного похожим на лицо Вайтхарта. Я не знаю, о чем писал Вайтхарт в своих книгах, но я видела, что он умел наполнить сердце девушки самыми прекрасными образами и вселить в ее сердце твердую веру в их вечность, в то же время не разжигая напрасных надежд и делая мягче те разочарования, которые должны были ее постигнуть. Я поняла, что он один мог бы выполнить эту задачу, и что Уиллхелл был прав, сжигая прочие книги. Но в ту минуту, задирая голову и заглядывая в лицо своего хозяина, я думала о другом.
- Пойдите к ней и во всем признайтесь! – сказала я ему.
Вайтхарт вздрогнул и посмотрел на меня.
- Ты не знаешь, что говоришь, - ответил он мягко.
- Она нуждается в живом человеке, а не в книжках, - продолжала я настойчиво.
- Но я – не живой человек.
Этот ответ сбил меня с толку, и я замолчала. Я заметила, что Вайтхарт идет очень тяжело, и мне показалось, что он плохо себя чувствует. За последнее время он написал пять книжек, а ведь он еще двадцать лет назад начал говорить, что болен и стар. И время этих пяти книжек, что бы Вы ни думали – но я-то видела и знаю, мсье – время пяти книжек было самым счастливым в его жизни.
Когда мы дошли до дома, он взял не книгу, что делал обычно, но перо, и принялся писать. Когда кроткая женщина вошла к нему в комнату и увидела его за этим занятием, и увидела его посеревшее лицо, она заплакала и сказала:
- Дорогой Альфред! Прошу тебя, отдохни, ведь завтра будет еще один день.
- Не знаю, мой друг, - ответил Вайтхарт. – Поэтому я должен закончить кое-что.
Но, посмотрев на ее лицо в слезах, он отложил перо и сказал, что обязательно вздремнет. Он действительно лег на свой диван и накрылся одеялом, так что кроткая женщина, тихонько пришедшая убедиться в его словах, увидела его спящим. Но Вайтхарт не спал и, когда она ушла, медленно поднялся с дивана, совсем одетый, и снова сел за стол. Он писал до утра, превозмогая себя, так как его все сильнее одолевала слабость. Но в пять утра он поставил точку, затем набросал несколько строк на отдельном листе, собрал все листы и попытался встать с кресла, что далось ему не сразу и с большим трудом. Когда кроткая женщина принесла завтрак, а она делала это в восемь утра, она нашла Вайтхарта спящим. Записка на столе обратила ее внимание, так как начиналась с ее имени, и она, вероятно, решила, что он просил ее сделать что-то, пока будет спать. Однако, прочитав ее, она сильно встревожилась и быстро подошла к дивану, на котором спал Вайтхарт. Увы, мой хозяин был мертв, а в записке, которую он оставил своей жене, он давал подробные указания о том, что сделать с шестой книжкой, законченной этой ночью, а также просил передать какое-то письмо Шайраку. В записке говорилось еще кое-что, но ведь я об этом не знала.
Так я потеряла своего хозяина. Я покинула его опустевший дом тем же утром и отправилась прямо к дому Фанни. Она неподвижно сидела в комнате Уиллхелла и была очень бледна; я была так удручена и меня так поразила неожиданность увиденного, что в первое мгновение мне показалось, будто Фанни знает о смерти своего неизвестного друга. Но я тут же увидела, что Уиллхелла не было на его обычном месте, так как он лежал в кровати, а Фанни сидела на стуле рядом с ней. Я невольно содрогнулась.
- Это был дикий лес, Фанни, - раздавался чуть хриплый голос Уиллхелла, - огромные хвойные деревья, в вершинах которых ветер поднимал такой странный шум, что, казалось, они разговаривают. И они разговаривали, Фанни, разговаривали, что тебе булочник с мясником. Ты здесь, Фанни?
- Да, отец.
- Так точно. Я слышал их голос точно так, как слышу твой. И, если бы у меня тогда были деньги, я бы разжег костер, да, разжег костер что надо и сварил отличного лосося. Ты не знаешь, Фанни – эх, Фанни, ты так глупа, что не знаешь, как ловко медведь подцепляет этих рыбин одной лапой – бац! – и она у него в когтях. Я был совсем мальчишкой, но пошел на медведя в одиночку. Чертов зверь! Но ты боишься, Фанни, глупая мышка. Ха-ха! Да, его стоило бояться, черт возьми! Так вот – ты перебиваешь меня, Фанни, и я не дойду до главного – эта хижина стояла на склоне горы, и, если подняться на тропинку над ней, увидишь, как ястреб летит к своему гнезду. И, куда ни глянь – на много миль вокруг – ни души, кроме зверей да индейцев, только представь, Фанни, ни одной ослиной башки! – Уиллхелл ненадолго остановился и что-то пробормотал. Я не могу передать выразительность его речи, которая была его постоянной манерой и без которой теряется половина смысла, ведь он всегда словно видел вживую то, о чем говорил, и в этих видениях было что-то фантастическое, что чувствовалось лишь в тоне голоса и жестах – тех образных и резких жестах, которые теперь выражались лишь в судорожных движениях кисти руки, неподвижно лежавшей на одеяле. – Так… так… а твоя мать, Фанни, была совсем глупышкой, и только и делала, что ходила за этим дикарем, как тень. Она была совсем крошкой, и ты бы видела, как она сидела на краю обрыва, болтая ножками, ха! Ей не нужны были книжки, нет, черта с два она посмотрела бы хоть на одну из них! И хоть говорили, что я все позабыл и выжил из ума – ослиные башки! – я отлично вижу, как они сидят рядышком на повалившейся сосне, обросшей мхом – маленькая Несс и этот индеец, и оба сидят так, словно проглотили кол, и у него такая дьявольски спокойная физиономия, что второй такой не сыщешь – старая лиса! – а у крошки Несс – еще важнее, ха! Да, я отлично помню, и он повсюду таскал ее с собой, а однажды принес к нам на руках, уставшую и уснувшую на его плече. А, когда он исчез, она перестала есть и пить, и бродила по лесу, как безумная. Ей говорили, что он не вернется, но она все твердила свое: «Он придет! Он придет!» - Уиллхелл произносил слова девочки, слегка приподнимая подбородок и брови, таким тоном, словно заглядывая куда-то вдаль и прислоняя палец к губам, и по-прежнему не отводил сверкающего взгляда от одной точки на уровне кровати, как во все протяжение своего рассказа. – Тогда отец и сказал ей, что индеец убит, - сказал он резко, - и что он сам видел его тело. И Несс, как услышала это, упала на пол, и лежала, не двигаясь, пока я не взял ее на руки, чтобы положить на кровать. Она лежала, как мертвая, хотя глаза ее были открыты, и с тех пор перестала говорить. Да, Фанни… и об этой хижине знали только мы трое. Я, Несс да Чистое Сердце. Что такое, Фанни?! Мне кажется, я недавно слышал о нем, я слышал об этом индейце, Фанни?
- Нет, отец, это был другой человек. У него такая фамилия, а имя другое, - ответила Фанни с дрожью в голосе.
- Странно!.. Наверное, это был тот индеец, потому что она не верила в то, что он ушел, а отец соврал ей. Да, Фанни… ты маленькая глупышка, и книжки совсем не делают тебя умнее. Но я очень устал, Фанни… мне нужно поспать…
Фанни сидела, вся дрожа, и лицо ее было в слезах, она взяла руку Уиллхелла, чего он уже не замечал, и прижала ее к губам. Я видела, как она хочет обнять его, но она боялась его потревожить. Позднее я узнала, что доктор ушел незадолго до моего прихода, сказав слова, которые не могли утешить бедную девушку.
- Дайте мне только хорошее ружье… - бормотал Уиллхелл, - только два дня… небо… сколько угодно медведей и кабанов…
И, когда Фанни зарыдала в голос и бросилась на его грудь, я поняла, что она освобождена от отцовской опеки. Услышав ее рыдания и слова «папа, папочка», которые она твердила, как малый ребенок, и как, верно, она никогда не называла Уиллхелла при жизни, я поняла, сколько любви к этому человеку хранило сердце его дочери – сердце, которого он не знал. Несколько минут спустя дверь тихонько отворилась, и в комнату заглянула дама, муж которой был столь низок морально, а за ней стоял еще кто-то. Фанни ничего не слышала и по-прежнему лежала, уткнув лицо в грудь Уиллхелла, хотя уже не плакала; не услышала даже тогда, когда одна женщина вошла в комнату и подошла к ней – и, когда эта женщина робко положила руку на плечо Фанни, она вздрогнула и, оглянувшись, кинулась в объятия незнакомой ей женщины, снова разрыдавшись, с такой доверчивостью и нежностью, словно увидела в ней родную мать. А я узнала кроткую жену Вайтхарта, ведь в записке было сказано о Фанни.
Крыса замолчала и некоторое время сидела совершенно неподвижно, даже ее хвост висел, как настоящий карандаш.
- Они жили вместе, как мать и дочь, - сказала она, - а я перебивалась, как могла, но все же часто забегала к ним, так как очень привязалась к обеим женщинам. Ну, что ж… - Крыса взглянула на меня. – Я рассказала все, что было, а эффектный конец – это не по моей части; если Вам угодно, Вы можете придумать его самостоятельно.
Но Вы знаете, Эжени, что я ничего не придумываю. Поэтому мне ничего не остается, как поставить точку.