Возвращение

    Она твердо знала, что ее дни были сочтены, и от этой уверенности было тошно, холодно и почему-то спокойно, может быть, потому, что она давно к этому была готова, хотя что за бред…как можно быть готовой к смерти! Но по крайней мере она пыталась как-то настроить себя… чувствовала в организме, во всем теле постепенное умирание, так бывает…В самых больных местах огнем жгло, терзало ее, мучило, но другие части тела как бы отходили, как то утром она стала пощипывать кончики ушей, чтобы почувствовать их…кушать совсем не хотелось, заставляла есть себя через силу, об этом настоятельно просил ее врач. Ела механически, совершенно не ощущая вкуса, и это было странно, потому что в той, другой, жизни она очень любила поесть, потому постоянно сидела на каких-то модных диетах, которые, кстати, помогали ей: вес сбрасывала, а потом снова набирала и опять садилась на диету.

     Потом она стала замечать, что никого из близких и подруг, сослуживцев не хочет видеть. Они, здоровые, веселые, приходят пахнущие свежестью, приходят  с улицы, где кипит жизнь и где она давно уже не была и навряд ли уже будет…Вспомнила, как уходила на ее глазах из жизни мать. Уходила тяжело, с сильными болями, лекарствами заглушали эту боль на время, но она вновь прорывалась, мучила маму, и та кричала…дочь рвала себе душу и сердце, пытаясь облегчить страдания матери - ничего не помогало. И эти последние минуты впечатались в память, застряли там и постоянно всплывали, напоминали… В то последнее утро мама попросила пить.

    Долго лежала тихо, словно вслушиваясь в себя, в то, что происходило с ней, Наталья наклонилась над мамой, а та потянулась, вздрогнула и…все, всякое движение, дыхание прекратилось…Мама остановила свой прощальный  взгляд на
дочери и словно удивилась чему-то. Наталья потом все гадала, чему это могла перед смертью удивиться мама.

      Потом умирал отец, спустя два года…Он также почувствовал это приближение и вызвал дочь ровно за три дня до  страшного события. И хотя врачи твердили, что агония может продлиться и месяц, и два, - умер отец ровно через три дня после ее приезда. Он так перед смертью и сказал ей в больнице:
-Побудь со мной последние три дня, проводи, как маму…не оставляй меня одного в больнице умирать.

   Через три дня он умер. Последние его минуты пребывания здесь, на земле, отпечатались в  ее памяти скорбно и отчетливо. Он до последнего вздоха держал ее руку в своей и все что-то шептал, но слов уже невозможно было разобрать, такими слабыми они были, а, может, просто были уже бессвязными…У отца даже в канун смерти глаза не мутнели, до последнего мгновения взгляд оставался ясным и четким. Потом наступила тишина, такая звенящая, какая-то натуженная, страшная и холодная, а пальчики отца стали быстро остывать. Она держала  в своей руке его руку, чувствовала это остывание и беззвучно плакала, слезы катились по щекам, скатывались с подбородка.

    Дочь никому не доверила обмывать мать и отца, не послушала ничьих советов, не прислушалась ни к чьим словам о традициях, она просто тела матери и отца обмыла сама. Она любила этих дорогих ее сердцу людей, и таинство это никому не доверила, потому что оно казалось ей интимным, личным…

    Так что смерть она, как говорится, видела в лицо…но и сама уже однажды была на грани смерти после аварии, когда два дня была без сознания. Нет, ей не представлялся, как вспоминают многие, путь, как в воронке, куда-то к свету, где хорошо, празднично, где встречают тебя давно умершие родственники…У нее были совершенно другие ощущения и воспоминания. Тупая, ноющая боль сменилась ощущением легкости, равнодушия, а потом опять тяжесть, вдавливающая ее в  постель, словно приказывающая ей жить.

    Теперь же ощущения были другие, и это пугало ее, потому что она понимала, понимала отчетливо и бесповоротно, что идет прощание с жизнью, то есть постепенное умирание. Почему и как она это поняла? Все просто-пришло, нахлынуло разом тупое равнодушие: ни до кого нет дела, ничто не интересует, пропади оно все пропадом! Нечаянно услышала от лечащего врача, сказавшего, как ей показалось, равнодушно и устало, совсем юному практиканту о ней:
- Уже скоро.

     И это треклятое «скоро» пиявками впилось в ее мозг, и так работавший с надрывом. Оно раздавило ее окончательно, сократив до минимума последние, отпущенные ей  дни. Тупо наблюдала, как суетятся вокруг медсестры, капельницы, капельницы...Держало в тисках равнодушие, что, вообще, не было свойственно ее характеру, а еще раздражал этот белый цвет всего больничного и ядовито-голубой цвет панелей палаты, и по тому, что ее еще что-то злило, выводило из себя, можно было догадаться, что она еще живет. А раздражение было сильным, таким, что глаза закрывала и не хотела ничего видеть вокруг…Да вот еще зубы…Они почему-то начали болеть! Казалось, что все атрофировалось в организме, а зубная боль вдруг заявила о себе, но женщина скрипела зубами, молчала, о помощи не просила, видела, что медсестры сбились с ног. Терпела молча, а боль нарастала, стучала молоточками в висках, ширилась…

      Быстрей бы уж все кончилось! Возле матери и отца в последние их дни пребывания в этом мире сидела она. Ее же собственные дети даже не подозревали, что с ней так плохо: она запретила подругам сообщать им, сама бодряцки так говорила с ними  по телефону, пока были еще силы - не хотела, чтобы видели ее похудевшую, даже посиневшую, с ввалившимися щеками, заострившимся носом, в общем, во всей своей болезненной некрасивости. Дети знали, что она болеет, степень же края этой болезни не знали  и даже не догадывались: она хотела остаться в их памяти прежней. Подруга прибегала в больницу каждый день и четко выполняла все ее инструкции. Конечно, умирать было страшно, но через это проходят все люди…Мысли накручивались, накручивались, как спираль…Кажется, она заснула. Без сновидений, забылась тяжко, душно…

    Во сне ли, в забытье ли  она что-то искала, металась по какому-то лесу, среди огромных деревьев с огромными черными ветками без листьев, лес был осенний, но даже желтой листвы не было видно. Кругом темнота при солнце где-то там, высоко над деревьями, а она была внизу, трава под ногами была тоже темная, влажная и скользкая. И она все шла куда-то, не было ни конца ни края этому движению, путь был долгим, страшным, изнуряющим в своей неопределенности. Потом деревья стали редеть, света стало больше, он вроде как приближался, потому что она почувствовала тепло, которое оболакивало ее всю, сушило до каждой клеточки…И вдруг  снова резкий порыв, но не ветра, нет! Поворот что ли какой… вот снова темный лес, густой, одичалый, и нет выхода из него, к горлу подкатывает ком, приходит безысходность, и тоска, и тоска…Она вдруг не ощутила под ногами опоры-земли и…провалилась куда-то, падение было быстрым, страшным.

    Изредка мелькали какие-то блики, так, мерцание, едва теплое и редкое…Где-то там, в подсознании, мелькнула мысль о том, что это, наверно, и все, больше ничего уже не будет - жизни не будет! И еще было шипение, как шипит змея.

   -Ну, дорогуша, открывайте глаза, что же вы? - доктор наклонился над ней и прикоснулся к щеке, потом покачал головою. - Кризис миновал. Вы проскочили. Честно скажу: шансов было очень мало, но вы сильная женщина. Судьбу перехитрили! Спали двое суток. Видно, там, наверху, вас не приняли. Как покинете больницу, правда, это будет еще нескоро, сразу в церковь и на колени...
               
    Белый цвет кругом и эти ядовито- яркого цвета панели - странно, но теперь они не вызывали раздражения. Теперь ничего не раздражало, но не было и согласия со всем, что окружало. Отчего-то не было радости возвращения. Это она сразу почувствовала: радости не было; и вовсе не потому, что уже практически смирилась со смертью, нет, тут было что-то другое…она не могла уловить, что именно. Какая-то ниточка была, но не могла она ее поймать, не могла!

     Врач говорил что-то еще, он несколько раз в тот день заходил в  палату и удивлялся, что не видел на ее  лице  радости. Она и, правда, как окаменела, даже боль, кажется,  притупилась. Что-то она упустила, упустила что-то необычайно для нее важное. Но что именно?

     К вечеру расслабилась и стала анализировать последние недели жизни на грани…Подруга приходила каждый день, разговоры с детьми по телефону, прощальное письмо, которое она написала самым близким…Думала, что уже закончила свой недолгий век…Что же такое важное она упустила? В палату зашла санитарка:
      - Ох,девоньки, и тяжкий дух у вас здесь! Открою окно, там такой чудный весенний вечер!

     В распахнутое окно действительно пахнуло свежестью, терпким ароматом сирени и еще чем-то по-весеннему прохладным и одновременно притягательным, о бновляющим, жизненно необходимым…Она впитывала в себя эти неожиданные запахи жадно, всей грудью, поперхнулась свежестью, зашлась кашлем, задрожала, как осинка,  тело заныло, потянулось.
Она вдруг ясно осознала, что забыла, но теперь вспомнила! К ней вернулось отчаянное чувство жизни, с потерей которой она смирилась, и вот теперь возвращается к ней, жадными глотками впитывает эту жизнь, продавливает по своим жилкам, клеточкам, по рукам, ногам…В горле першит, душит кашель, влажнеют глаза, в уголках губ собирается  предательская влага - слюни горячие, жгучие, но это от радости обновления, от жажды жизни!

   -Все, хорошего понемножку, - санитарка захлопнула окно.

    В палате установилась расслабленная тишина. Впереди ночь. Наталья  утомленно закрыла глаза, откинулась на подушку и провалилась в выздоравливающий, целительный сон.