Письмо вице-канцлера Этьена Коля кузену Гуго

Этьен Коль сидел за рабочим столом и писал письмо своему кузену Гуго, доктору цитрамонтанской федерации  Болонского университета. Солнце светило в глаза вице- канцлеру, но он не выносил темноты, и потому не задвигал шторы. Приходилось писать рывками, между дел, и всякий раз, когда кто-то стучал в дверь, вице-канцлер прятал письмо в ящик.
На сей раз это был посыльный Торстен – дебелый нормандский детина с тягой к хмельным приключениям во время исполнения университетских миссий.
- Почему ты не переодел дорожное платье, прежде чем войти в Канцелярию? - спросил Коль. Иным профессорам становилось не по себе от звучания глуховатого голоса этого субтильного человека с колючими глазами, но только не Торстену.
- Я торопился, мэтр Этьен.
- Похвально, милый. Учитывая, что я отправлял тебя на лучшем скакуне канцелярской конюшни еще вчера утром, подобные уверения в самоотверженности звучат поистине трогательно. Итак, что удалось тебе выяснить? - вице-канцлер огляделся, хоть и знал ,что в кабинете больше никого нет, кроме разве что писца, храпевшего, впечатавшись круглым лбом в разложенные на столе документы.
- Доктор Ламме будет в городе через несколько дней. Я оставил послание для него в его доме, доверил его хозяйке.
- Кретин. Продолжай.
- Господин вице-канцлер, я припомню вам этого «кретина» лет через десять, придав ваши черты какому-нибудь тирану.
- Получишь за дерзость десяток плетей на конюшне, а после ужина загляни на огонек продегустировать новое вино.
- Слушаюсь. Так вот, я доверил письмо хозяйке, попросив передать его доктору. Она дала слово, что тот ответит на ваше послание, как только прибудет в город.
- Прекрасно. Ступай.
Поклонившись, Торстен направился к двери.
- Торстен!
- Да, господин?
- Насчет десяти плетей я пошутил.
Коль достал из ящика письмо, и перечитав его с начала, продолжил оставлять на бумаге нервные, порывистые, колкие строчки.

«…А что касается твоего приглашения, то вынужден его, как то ни прискорбно, отвергнуть, по причине того обстоятельства, что никак я не могу сейчас оставить пост хотя бы на несколько недель. Я соскучился по нашим с тобой долгим спорам и беседам, потому как лишь перед тобой считаю возможным быть откровенным и не бояться упасть в грязь лицом. Как ни печально, любой безродный пес, получивший здесь доктора, уже считает своим правом попрекать меня недостаточным образованием, будто сижу я на своем месте не иначе как с помощью подкупа. Все это чванство рождается в их глазах спустя несколько месяцев после обретения почвы под ногами в виде ученой степени. До этого же все студенты,  как то и подобает молодости, стремятся к новшествам, и потому прислушиваются ко мне. Я еще не сумел выявить причины столь резкой перемены взглядов, но как только я выявлю ее, я найду средства ее пресечь. Догадки пока приводят меня к тому, что  старые профессора в черном цвете рисуют молодым все светское. Негоже списывать перемены только на это, ведь уровень преподавания у нас чрезвычайно высок, и студенты съезжаются отовсюду. Кстати, твои ученики привнесли живости в университет – они прекрасны собой, радуют профессоров отменным знанием древних языков и складным изложением мыслей, среди них есть парочка, подающая большие надежды. К тому же они, насколько мне известно, не прочь повеселиться, во что вовлекают наших бледных истуканов, привыкших перемещаться от опочивальни до лекции, и от лекции до церкви. 
Ты спросишь меня: отчего подобная суета волнует меня, отвращая мой разум от более глубоких и отвлеченных раздумий? Но таково уж мое внутреннее устройство, что хорошо разыгранная сценка куда больше меня трогает, нежели ладно построенная математическая формула, а в живом, сочном народном танце вижу я куда больше смысла, чем в пыльных библиотечных томах. Некоторые свои рассуждения на сей счет, которые сочту наиболее любопытными, я предоставлю тебе со следующим письмом.
  Намереваемся послать к вам одного сентенценциария, мудрейшего из наших богословов, обладающего licencia ubique docendi, которую наши остроумные бакалавры небезосновательно поименовали «правом молоть чушь где больше платят». Будь с ним обходителен, этот человек того заслуживает. Разумеется, такое сокровище надолго мы к вам отпустить не можем. Я еще напишу о том, когда он намерен отправиться, чтоб вы успели устроить ему достойную встречу. В его отсутствие заменит молодой профессор, посмотрим, как он себя проявит (на публичном экзамене ему оппонировал тот самый сентенциарий, и надо отдать должное острому уму, подкрепленному, на мой взгляд, отменным знанием материала. Это сочетание ныне встречается крайне редко: либо ты много знаешь, но совсем не можешь ораторствовать, либо ты голословен при хорошо подвешенном языке (в моем поле зрение только несколько людей, одаренными в равной степени и тем, и другим, главное исключение – конечно же, ты, кузен, а сам я, как понимаешь, отношусь ко второй категории)
Беспокоит меня сейчас главным образом грядущее проведение ежегодного большого диспута, в котором, как все ожидают, будут блистать мэтр Христиан и доктор Жоашим Корвус. Весь университет ждет этого с нетерпением, предвкушая игру их умов, приправленную чудачествами со стороны Корбо. И если тот не выздоровеет к тому времени (уже дюжина дней прошла с тех пор как мэтр отправился заполучить лекарства у городского аптекаря – миссия была не то чтобы срочной, и я ради интереса дал ему в провожатые птенца, один взгляд на которого позволяет понять, что он из себя представляет, увидь ты его, ты бы меня понял), диспут будет лишен изюминки. Это меня крайне угнетает, ибо диспут проходит под моим председательством, и я полагаю решиться на невиданный шаг и во что бы то ни стало дождаться выздоровления Корвуса. Мне думается, что совесть на даст ему слишком долго нежиться  в постели если он будет знать, какие чаяния возлагаются на его скорейшее возвращение. Скажу тебе, что особенно не терпится мне узнать, какое взаимное влияние оказали друг на друга эти две почти что аллегорические фигуры, способные изображать в моралитэ без масок и костюмов Сухую Ученость и Неоперившуюся  Молодость. Я попытался подкупить лечащего врача посылать мне сведения о состоянии мэтра, но тот, кажется, столь глуп, что  не сумел даже уверенно поставить диагноз ,пытаясь лечить беднягу от бешенства лишь на основании того, что симптомы появились после укуса некого бродячего пса.

Ты пишешь, что показал магистру Джованни мои переводы панегриков Клавдиана, и что  тот признал перевод талантливым, но местами неточным. Передай магистру мою великую благодарность. Не знаю, чем ее подкрепить - ведь у вас все имеется в избытке. Попроси его, когда он найдет на то свободное время, указать места, вызвавшие у него сомнения. Я буду ему крайне признателен за совет, потому как моя гордыня не позволяет обратиться к этим ни к кому из наших латинистов. Да никто и не возьмется за это чтение, потому как поэзию они считают чем-то недостойным своего внимания.
О прочем поговорим с глазу на глаз, хоть я и знаю, кого из посыльных нужно отправлять с письмом официальным и не дразнящим любопытства, а кого с личным..
Скажу лишь, что пока мой господин здравствует, я нахожусь в относительной безопасности, потому как из уважения к канцлеру никто не посмеет меня толкнуть. Но стоит ему смежить веки, как меня порвут на кусочки. Посему прошу тебя, когда это произойдет, найти мне тихое и теплое местечко рядом с собой.
Давеча я сопровождал dominum на вечернюю молитву, гордый, как мальчишка. Я готовил речь, но так разволновался, что излил ему всю душу, нескладно и некстати ..Я сказал ему: «Отче мой! Ничье здравие никогда не было важнее мне твоего, даже моей матери, даже мое собственное..» Выслушав ,он положил руку мне на плечо. «Тебе не о чем тревожиться ,мальчик мой!» Знаю, мои слова не дошли до его сердца. А ведь с каждым месяцем сил у него становится все меньше. Каждое утро я благодарю провидение за еще один день его жизни. Каждая его углубившаяся морщина такой же пролегает в моей душе. Я готов отдать все, лишь бы никогда не получать извещение о том, что жизнь domini прервалась, но есть вещи, над которыми мы не властны..
Хочется верить, что хотя бы отчасти ты поймешь меня..
Надеюсь, что к весне я найду возможность посетить твой дом и увидеть роспись, о которой ты писал мне в предыдущем письме.

Горячо обнимаю тебя.
Твой младший брат, пока еще вице-канцлер, Этьен Коль.»

Отложив перо, он подошел к окну. Внизу, возле фонтана сидел какой-то крестьянин и пел, закинув голову к небу. Пел на неизвестном вице-канцлеру наречии, с великим надрывом, хриплую и тягучую мелодию. Из смуглой шеи выпирал острый кадык.
Коль вышел из кабинета и спустился по дальней лестнице на пролет вниз, уселся в оконном проеме, залитом солнцем. Сперва он подумывал выйти на улицу и узнать, о чем песня, но потом счел, что это ни к чему.
 В этом уединенном уголке, зажмурившись, он впитывал каждое движение голоса, подрагивание  в песне виллана. Наконец его кто-то окликнул – это был факультетский куратор. Он решил, что с Колем что-то не в порядке.
Вице-канцлер не сразу очнулся от странного оцепенения, в которое ввела его песня.
«Видел я рабов, сидящих на конях, и князей, ходящих, подобно рабам, пешком.» -всплыло отчего-то в его голове.