Инкунабула. Часть третья. Нашествие двойников

Глава  девятая

ЧУДЕСА В  АЛТАРЕ


В домжуре колготился пишущий народец. Остограмливались в скорби по ушедшему, томясь перед поминальным обедом. И  хотя не было особых поводов для ликования – я радовался. Тихо. Про себя. Не подавая вида. Все-таки пока что не меня,  а Михаила отвезли мы на бортовушке в его однокомнатную на улице Гоголя. Не очень удобно было тащить Мишу по узким лестничным теснинам на четвертый этаж. Но затащили! Уложили в ванну, как Марата на картине Делакруа. Две бывшие жены, соседка, мать старушка,   обмыли, одели-обули, уложили в гроб. И как только старушка сняла с левой руки окровавленную перчатку, мы поперли  саркофаг с телом -- вниз по лесенкам, придерживая Мишу, чтоб не выпал, вперед ногами, родимого, огибая коварные перила. Сделав первый шаг, я обнаружил, что это перила парадной лестницы Зимнего дворца, что в гробу лежит  «голштинский чортушка» и  мы, обряженные в мундиры с галунами и эполетами плац-арлекинов выносим государя-императора, чтобы доставить его в храм, где он будет выставлен на всеобщее обозрение  скорбящему народу. И вот отстоялся вновпреставленный помазанник чуток у подъезда на табуреточках в окружении немногочисленных соседей -- и опять в кузов. Раз –два - и обитый красной материей гроб с черной оборочкой по краю стоит на теннисном столе в домжуре.

Всё как бы застыло и одеревенело, словно хронопроникатор дал сбой. В остекленевшем вчерашнем дне ещё бледно просматривались фигуры теннисистов(сюда захаживали, чтобы поколотить целлулоидным шариком о  деревоплиту, пропустить рюмочку в буфете). Ещё мерцал, вращаясь, как маленькая кругленькая планетка, целлулоидный шарик, посланный через сеточку собкором Звонарёвым. Ещё сам он, пухловатый от беспрерывных попоек замахивался ракеткой. Еще готовился ловко срезать этот пасс корреспондент Наджибулла -- Саша Долганов(он же в третьей своей ипостаси--корреспондент Да-да), а уже на том же столе отчетливо прорисовывался гроб. Красный-красный. На зеленом-зеленом поле стола. Что-то напоминающее бесконечно реформируемые афганские флаги.
 Отмытый, напудренный, причесанный, приодетый и приобутый Савкин выглядел очень даже недурно. Гвоздей в ноги вбивать мы не стали(об этом я позже сильно пожалел). Прикрутили проволокой  к  дну, улучив паузу, выделенную родственниками для прощания с коллегами, подмазали висок розовенькой гуашью, чтоб чернота с синевой в глаза не лезли--и  выставили на всеобщее обозрение.
-- Как живой! -- сказал Саша Долганов, прохаживаясь перед входом в домжур. -- Зайди. Отдай последний долг...
-- И надо ж было так угораздить! Прямо в висок! -- сокрушался собкор Звонарев. Газета, в которой он собкорничал, многозначительно называлась "Строитель"-- и Звонарев был действительно большим докой насчет того, чтобы строить.

Я вошел, пробиваясь, сквозь встречный ток выходящих, подпихиваемый в спину входящими. Вот тут-то я и увидел, как мерцают   СОН и ЯВЬ, РЕАЛЬНОЕ и ИРРЕАЛЬНОЕ. ПРОШЕДШЕЕ и ЕЩЁ НЕ СЛУЧИВШЕЕСЯ. Кто-то где-то  баловался клавишами, ответственными за то, чтобы все это существовало раздельно. А может быть просто не очень стабильно работала  машина Фон Розена и Ханса Штофмана, мой пращур Лучшенков, меняя свечи, сбивал фокусировку луча Люцифероса.

Я увидел, что несмотря на то, что теннисный стол прогибается от домовины с телом Михаила, полупрозрачные двойники Звонарева и Саши Долганова продолжают игру в теннис. Их движения были замедлены продолжительным рапидом и всё же они двигались. Выходило: Звонарев размахивается и что есть силы лупит усопшего по темечку, делая вид, что бьет по кругляку целлулоидного шарика, а Сашок Долганов тут же в садистском исступлении долбит ребром ракетки по Мишиным ступням, высовывающимся из-за края гроба. На месте была и сеточка, прикрученная к столу. Она, смутно-призрачная, разрезала труп вместе с гробом пополам, словно двуручная пила в руках фокусника-факира и его помощника. Стоящие с двух сторон от гроба в почетном карауле заместитель телерадиокомитета по радиовещанию Дыбин и главный редактор газеты "Всесветная Сибирь" Дресвягин, двоясь, занимались делом совсем уж непотребным. Из двух опиджаченных истуканов, на лацкане одного из которых даже алел кровавым пятнышком депутатский значок, высунулись до половины два фокусника в чалмах и эти фокусники, ухватившись за двуручку, как это бывало при жизни покойного,   на отшельничьем подворье, когда нужно бло заготовить дров для баньки с парком, пилили Савкина с вжиканием так, что только опилки на пол сыпались. Вжик-вжик! Росли и росли две аккуратненькие кучки на полу.

Ничего не подозревающая родня и друзья погибшего, размазавшиеся по стенам, как баклажанная икра по бутерброду. Я слился с ними. Мне досталось место у изголовья покойного. Я стоял на том самом пятачке, где приплясывал с ракеткой полупрозрачный Звонарев, и созерцал топографию лица Михаила. Горы его, долы и овраги. Лицо излучало спокойствие и умиротворенное. Теперь он был так непохож на того грабителя в морге, что вместе с ожившей покойницей Катькой ограбил меня до нага, оставив замерзать на столике-каталке. На виске Савкина, с левой стороны хорошо была различима маленькая ранка. Синенькое такое пятнышко. Склеротическая жилочка. Фингальчик. Я уставился в это синее пятнышко, мысленно разговаривая с покойным. Вдруг пятнышко зашевелилось, затрепетало крылышками, задвигало усиками. Это был голубенький мотылек. Он дрожал. Он перебирал лапками. И Миша, улыбаясь от щекотки, подмигивал, гримасничал, чтобы спугнуть надоедливое, мешающее хранить серьезное выражение лица, насекомое. Он открыл глаза и, потешно вращая ими, давал понять мне, чтобы я согнал с виска крылатую козявку. А то ведь неудобно – люди собрались его хоронить, а он возьмет и встанет из гроба! Я протянул руку и жестом заботливой хозяйки вылавливающей моль попытался поймать мотылька. Он спорхнул, пройдя насквозь мою ладонь и замельтешил над головами участников панихиды.
-- От нас ушел, -- колыхнул мотылька напористый голос, и я понял, что это говорит Дыбин, -- осиротив нас, прекрасный друг, верный товарищ, честный и принципиальный...

Переливаясь и мерцая в струе солнечного света, мотылек порхал и порхал, никем не замечаемый.  Слушая речь, я глядел то на мотылька, то на Михаила. Покойный больше не гримасничал. Он, казалось, внимательно отслеживал полет насекомого. Но по мере того, как Дыбин произносил свою речь, лицо Михаила менялось.
-- Он был стоек, принципиален и даже беспощаден. Да, товарищи, беспощаден и в отношении других и к самому себе. По отношению к самому себе он бывал даже жесток, когда дело касалось творчества...  Нос Савкина как-то слегка взгорбился, на нем уже поблескивало пенсне. Над ухмыляющейся губой чернели усики. Это мгновенно перекрасившийся в черный цвет мотылек спикировал на губу и обратился в волосатую "бабочку". Боже! Как походил Савкин на Лаврентия Палыча! А убери пенсне-вылитый Гитлер!
-- Он был прекрасный охотник! Он беззаветно любил природу. А как он, товарищи, стрелял! Без промаха...
Теневой крест от окна сместился на сторону. Лицо Савкина плыло, пучилось, как резиновое, лепило само себя будто это был огромный кусок мыслящего пластилина. Пенсне истаяло. Брови сдвинулись, загустев. Волосатый мотылек-бабочка стал удлиняться и заостряться крылышками. Получились усы совеем  иного фасона. Пахнуло "Герцеговиной Флор". Но тут же и усов не стало, мотылек вновь поголубев, уже опять мельтешил над головами теснящихся у гроба. В этот момент я почему-то обернулся  – и увидел, как на домжуровской стене отворилось зыбкое оконце. В нём я увидел двух экспериментаторов в старинных одеждах, направляющих луч замысловатого прибора прямо на гроб. Так что всё мною только что увиденное было игрою фокусировки струящегося  луча Люцифероса.  Впрочем, за прободателей времени я мог вполне принять и съемочную бригаду студии кинохроники, куда был вхож Савкин, они крутились вокруг гроба с кинокамерой. Что же касается одежд и розенкрейцерских косичек, то сейчас через одного ходят в самых экзотических одеждах и украшают свои головы стянутыми резинками метелками волос.
-- Дорогой! Любимый! Родной! -- рыдал женский голос.
 В лице Савкина появилось что-то обезьянье. Брови сгустились до состояния двух шевелящихся волосатых гусениц. Обрюзгшая щека с прозеленью наплыла на воротник. На пиджаке проступили орденские планки. Заискрились четыре золотые звезды. Но и эта маска тут же растеклась, формируясь в нечто новое.
-- Он был бесстрашен в умении говорить правду! Многим это было не по душе, -- чеканила Надежда Сергеевна, демонстрируя узкую черную юбку, обильно напомаженные губы, бюст Мэрилин, словно мы присутствовали не на панихиде, а на вечеринке с демонстрацией новинок Дома Моделей. -- У него были и враги!
 Нос Михаила посливовел. Губы сложились в брезгливой гримасе гэбиста. Благородством черт он тянул на генсека, а летами на Гобсека. Это лицо мне было не знакомо. Но мне уже и тогда было ясно, что в гробу лежит не обычный покойник. А труп -- всех времен и народов. Путешествующая во времени мумия. Словно в подтверждение моей догадки на голове Михаила образовались розенкрейцеровские букли. Косичька, свернутая набок покоящаяся на атласной подушечке головой, так и дразнила: дерни, дерни! Куда подевался пиджак, на котором то проступали медные пуговицы сюртука кремлевского горца, то прорезывались четыре золотые звезды с махонькими серпами и молоточками в середине! Покойник, облаченный в великолепный малиновый камзол, поражал ослепительной блистающей алмазами восьмиконечной звездой прикрепленной на атласной голубой ленте! Белые лосины. Сапоги-ботфорты с отворотами выше колен. Слева к бортику, выложенному парчой гроба жалась шпага с эфесом, в  который был вделан алый рубин и золотился темляк. На животе покойника лежал треугол. В украшенных перстнями с драгоценными камеями пальцах, мертвец держал тонюсенькую, мигающую живым огоньком свечечку.
 Я глядел во все глаза. От Савкина в этом покойнике ровным счетом ничего не оставалось, но никто не замечал метаморфозы! Я уже хотел  сообщить о творящемся с трупом Толику или Сереге, когда вельможный покойник отворил глаза и, поднеся к губам перст, сказал чуть слышно:
-- Т-с-с! Сие не подлежит разглашению!

Сморгнув, я увидел, что в гробу по-прежнему лежит несчастный Михаил, в котором опять и опять происходили бурные, уже едва уловимые глазом смены неизвестных мне личин. В их мелькающем мерцании можно было угадать и облик бородатого витязя а шлеме и кольчуге с сияющим мечом у бедра, и казачка в шапке и с кривой саблей, и комиссара в черном кожане и браунингом в деревянной кобуре, и белогвардейского офицера с золотом погон на плечах, и даже синюшно- прозрачного инопланетянина. Собственно так оно и вышло – из гроба вдруг, как квашня из кастрюли полезло зелено-слизистое, протягивающее к присутствующим  шупальца слизево, но с потолка упало великолепное прозрачнокрылое насекомое и,  рассекая  эту гадость ланцетами передних лап,  заглотило кусок за куском содержимое гроба. Следом налетели мотоциклисты,  разутюжили  хищника колесами и, бросив гранату- клочья вразлёт – нырнули сквозь стену, чтобы бесшумно пронестись по читальным залам библиотеки. Грозя этой шобле нечисти двоеперстием, появился  монах в рясе, повисел задумчиво над гробом, перекрестил новоприставленного –и уплыл вслед  за остальными призрачными видениями. Словно доганяя священника ватага дымных покойников напористой гурьбою заполнила почти все подпотолочное пространство и канула, втянутая притяжением той же стены. Они вынуждены поторапливатся потому что их нагоняли размахивающий сабелькой скелет в дырявой кольчужке и похожем на перевернутый цветочный горщок головном уборе и угрожающий револьвером остов  в остатках кителя и свисающим с плеча погоном.
-- Я зачитаю две телеграммы! -- продолжал пугать мечущегося над гробом мотылька голос Дыбина, -- С минуты на минуту... К нам прибудут... Первый секретарь Свердловского и Первый Секретарь Ставропольского обкомов партии. Они знали Константина Юрьевича как соратника...
 Я огляделся. Стены Домжура лилового колера куда-то исчезли. Это был колонный зал. Кремль. Лепнина ионического ордера под потолком. Хрусталь люстр. Человеческие массы струились. На усыпанном цветами возвышении краснел гроб. Две вдовы чернели в стороне. Дочь лила слезы и утирала их краем марлевого сачка. Сын глядел сухими красноватыми глазами. Я подошел ближе и увидел в гробу - себя. Борода - до пупа. Хиппово разметанные по малиновому бархату подушечки седые власы. Лик подсушенный летами.
-- Подвижник! Мыслитель современности, -- произносил речь старовато-полноватый господин из бывших генсеков, мужчина с родимым пятном в виде Латинской Америки на лбу.

Значит так, смекал я, сейчас ноги на плечи вот этим двум бывшим, затем -- на лафет пушечки -- и рядом с другим мыслителем столетия отлеживаться. Там уже, под ступенчатой пирамидой из мрамора второй саркофаг из пуленепробиваемого стекла посвечивает кристаллическими гранями. Все это, конечно же, было лишь причудливым отображением того, что мое альтер-эго возлежало в данный момент под стеклом саркофага в НИИЭТО, облепленное датчиками, опутанное проводами, а может быть уже прибыло туда, куда зодиакальные Близнецы звездных Овнов не гоняли.

-- Такого скопления людей на Красной площади не было со времен августовского и октябрьского путчей! Его берется сопровождать в последний путь спецподразделение   "Омега"! -- произносит бывший президент. – Это народный герой, которого Россия вынесла из своих недр -- от земли, от сохи...
 Мою задумчивость нарушило собачье рычание. Это все-таки был не Кремль. Не Колонный зал. А задрипанный домжур на перекрестке улиц Советской и Коммунистической. Скромный алтарь. А не роскошная кумирня.
 Мотылек трепетал в шафрановом солнечном луче, струящемся из окна.(Впрочем, вполне возможно, наснимавшись, кинохроникеры, чтобы как-то разнообразить уныло мероприятие,  прокручивали кино. )  И вот тут-то, не повредив стекол, рыча и скалясь, в окно, по лучу дымящемуся пылинками, влетел черный ризеншнауцер, верхом на котором скакала не Катерина, облаченная в мои джинсы и майку трупачка, а шаманка Сахате-Алунь с марлевым сачком наперевес, дамской сумочкой на отлете, с коллекцией мотыльков и бабочек в коробочке подмышкой. Такая метаморфоза еще раз подтвердила теорию взаимозаменяемости двоиников и преобразования призраков. Следом намахивал крыльями ворон Карамболь. Пес-призрак кинулся за мотыльком, Сахатэ-Алунь накинула на летуна сачок. Карамболь издал скрипучий звук. И с трепещущей в сачке добычею и пес, и всадница, а вслед за ними и ворон  растворились, пронизав стену, отделявшую помещение домжура от зала каталогов областной библиотеки имени классика . Вслед за ними тем же путем, по тому же смешавшемуся с выхлопными дымами только что промчавшегося здесь мотоциклистов лучу проплыл, проструился, просквозил вельможа в камзоле, ботфортах со шпорами и треуголе на голове. Левою рукой он придерживал ножны, а правою прицеливался шпагою в увильнувшего от  сачка мотылька, будто в намерении насадить его на острие.
-- Вытаскивай, Алунь, вытаскивай, -- раздался его голос уже из-за стены, сквозь которую он просочился в зал каталогов. -- Щас мы его пришпилим!
- Карамбошу не порань! – слышалось в ответ.

Надо было выносить. Семушкин уже улучил момент, когда все были заняты речью Дыбина, подсунул под простынку и чесночинку, и чертополошинку, и веточку полыни. Руки подхватили раку, выволокли тяжелючую  на солнышко. Всё как положено -- вперед ногами через тесные домжуровские двери. Потом -- на вафельные полотенца. И потихонечку, потихонечку, выруливая с Коммунистической -- на улицу  Советскую.
  Собственно, о том, чтобы двигаться процессией, столь похожей на запрещённый в ту пору несанкционированный митинг, не было никакой предварительной договоренности. Всё произошло спонтанно. Незаорганизованный эмоциональный порыв скорбящих коллег получился –вот в чем штука! И все-таки процессия образовалась и так разрослась, что на следующее утро о ней сообщило "Радио Свободы", на следующий вечер – вечерняя газета, а еще на следующее утро -- газета областная.

Денек был погожий. Выносим мы, значит, Михаила на улицу Советскую. От консерватории до хмуро-купольного собора Александра Невского движение перекрыто: специальное распоряжение горисполкома! Солнце блистает на меди духового оркестра, плавится на золоте букв траурных лент. Всё это мог наблюдать задумчивый читатель библиотеки. И он -- наблюдал. Сева Тумахер, библиотечный червь, тот самый зензиверчик в джонленновских очочках, что стоял над Мишиным трупом на перекрестке, потом рассказывал. А, может, и не рассказывал, а только мог рассказать в библиотечной курилке, в туалете с надписью "М", в  соседстве античных писсуаров. Мог. Мог видеть. Мог слышать.  Он как раз читал "Если тебе не удалась жизнь -- тебе удастся смерть!" -- и вот тут-то Сева вздрогнул от первого громового удара похоронного барабана. От звяка тарелок, после которых нужно крутить до отказа регулятор громкости и , ухватив солягу за серебристую гриву, рвать удила  скакуна, чтоб  сиганул с ржанием и звоном копыт ввысь, вибрируя каждой волосинкой в гриве, одышливо опадая лоснистыми боками. Чтобы  выхватил луч мигалки два набыченных электрогитарных рога, мотающиеся туда-сюда шаманьи космы, чтобы  раскололось яйцо микрафона, выпуская на волю черных извивающихся змей, чтобы балансировал Заратустра-клоун на проволоке-струне над ревущей толпой.

-- Ой, девочки! Хоронят кого-то...—раздалось в гулкой библиотечной пустоте.
-- Еще не старый!
-- Я его видела! В зале периодики...

Полусогнувшись, выставляя напоказ Севе Тумахеру свои оджинсованные, отлитые в юбчонки и платьица попки, задирая в наклоне выше обычной меры коротенькие подолы как бы специально для демонстрации скрываемого под ними, девушки пергнулись через подоконник отворенного настеж окна. И, видимо, они, эти студентки-филологини были первыми, кто сочувствующим движением душ -- туда -- ввысь по улице Советской присоединился к скорбной процессии. В голубых, карих, зеленых радужках широко распахнутых глаз отразились в тот момент и  улица, и вызолоченные осенью тополя, и безоблачное
синенькое небо, и красного лозунгового сатина крышка гроба с черным сатиновым  крестиком на ней.  Филологини, конечно, не могли не увидеть, что крышку несли впереди процессии коротышка Семушкин, обезжиренный Дыбин и толстяк Ефтифеев. Причем Дыбин  и Ефтифеев держали нетяжелую ношу с боков, а Семушкин  вподхват двумя руками  нёс свою часть тяжести сзади.
Дальше шли -- статью, прической и походкой стильная Надя (Надежда Сергеевна) и недурно выглядящая Света (Светлана Семеновна) с двумя венками от коллег.

Серега, Толик я и Наджибулла, перекинув через плечи вафельные полотенца несли сам гроб. Так что и нас могли видеть эти самые книжные девочки. Они, конечно же, видели вместе с Севой Тумахером налегая на подоконник, и то, что ладони покойного, восково желтеющие на белизне простыни-савана, смещены с груди и положены одна на одну чуть ниже живота, как бы в стыдливом желании прикрыться или расстегнуть ширинку, чтобы прильнуть к их выставленным попкам. Ещё до первого звука, вырвавшегося из недр завитой в медленную улитку тубы, еще до первого смаргивания глаза, девочки и Сева могли разглядеть, что лежащий в гробу -- симпатичный брюнет.
 И вот зажаловалась, застенала труба, заохала флейта, заскорбела туба. От материнско-дочернего плача трубы, от пульсирующих ударов и дребезжащих отзвяков тарелок что-то рванулось ввысь...
 Тогда –то из дальнего конца коридора   и налетел черной подвижною тучею рой мух и мотыльков. Ещё когда Сева подзадержался в туалете, там уже вибрировало крылышками несколько жужелиц и трепетуний-щекотуний, но тут вывалил такой вихрь агрессивных насекомых, что девушки с визгом кинулись от окна в рассыпную. Из каких-таких щелей они повыползали на запах смерти –до сих пор никто не может объяснить. Но, набухнув, темной грозовой тучей, мушиный рой вывалился из окна и кинулся вслед  процессии. Врезавшись в колонны степенно идущих он смешал их ряды. Осенние мухи злы и беспощадны. Они  лезли в глаза, нос уши. Яростно отмахиваясь, скорбящие забыли про покойного. Некоторые хохотати от щекотания лапок и крылышек мотыльков. Процесиия стала распадаться. Ущучивший одну из самых кусачих тварей на шее, Семушкин не удержал полотенца, гроб поехал набок, накренился, проволока, которой мы прихватили Савкина к шлюпу скорби лопнула и покойник  со всего маху шмякнулся об асфальт. Все ахнули. Женщины заголосили. Мушиный рой, словно вспомнив, зачем он сюда летел- набросился на на то, что еще недавно было Мишеляем.
- Быстрее кладите в гроб и закрывайте крышкой! –раздался начальственный возглас.  И в это время покойник открыл один глаз! И дернул ногой.
- Он живой! – заблажила Света!
- Какой -живой! Сокращение сухожилий! Его выпотрошили в морге! – подскочил Толик с сумарем и наученный горьким опытом выкрутасов выделываемых бегунчиками всадил Мишелю и дозу упокоительного. Глаз закрылся. Нога распрямилась. И вместе с мухами утолкав покойника в гроб и нахлобучив крышку, мы кинули ношу в кузов грузовика.
 Я сидел дома подносил кристалл к огню свечи, фокусировал его в  и  опять вызывал  Фон Розена. Взяв в руки свои записки, он читал, вышагивая по комнате.

Продолжение записок фон Розена



Из моей избы мы с отцом Константином перенесли раку с телом Сахате –Алунь   в  церковь и поставили перед алтарем.  Туда же я перенёс и свой свежеструганный гроб и установил его рядом. Хронопроникатор, за которым охотились урядники и полиция, был  спрятан в ризнице. И я попросил батюшку , чтобы он принес его части, чтобы я мог собрать прибор. Установив аппарат неподалеку от аналоя, я попросил  отца  Константина  зажечь установленную напротив рубина свечу в нужный момент. Уложив в гроб свои записи, я  улегся в него и сам в полном своем облачении при шпаге и орденской ленте с алмазной звездою и, дав знак монаху, стал читать заклинание. Я рассчитывал на то, что  когда нас окутают лучевые флюиды, произойдет то же, что вышло с теми пятью альгудами  , что застряли в чертоломе, так и не достигнув своей цели – мы со Штоффманом и Лучшенковым переместили их во времена иные. Теперь мои помощники покоились под бугорками неподалеку от нашей таёжной лаборатории, а их обязанность должен был исполнить отец Константин. Я прочел первые слова заклинания, батюшка, перекрестясь, зажег свечу – и началось. Как только луч охватил меня и Сахате –Алунь, взвыли все покойники на церковном кладбище, выдрались из могил и кинулись к церкви. Кого тут только не было. И нераскаявшиеся хлысты, и скопцы веровавшие в свои чудодейтсвенные способности, и  варначье племя сосланных в Сибирь за убийства и всякое другое отребье. Они набросились на церковные врата, которые мы с монахом предусмотрительно заперли на засов. Это была толстая осиновая плаха должная по теории защитить от нечести , но она выдержала только первый напор. Я читал заклинание из книги мертвых для того, чтобы переместиться хотя бы на двести-триста лет вперед, а с этими заклинаниями шутки плохи, они так активизируют покойников, что  предосторожности в виде магических кругов в этом случае – пустые хлопоты. Я дочитал заклинание только до средины, как из гроба стала подниматься моя шаманка. Батюшка стал истово креститься. Глаза у Сахатэ-Алунь были закрыты, но встав на край домовины, она очень ловко на нем балансировала. Мне надо было побыстрей дочитывать специальный  псалом, которому я был обучен в древнем Египте, пока моя радость не начала камлать, что грозило её окончательным отлетом в нижний мир, где бы её сожрал обратившийся в саблезубое чудовище Черный шаман. Сахате-Алунь занесла било над бубном. Я дочитывал последнюю строчку, когда мертвяки сломали сопротивление гниловатого запора и ввалились в церковь сопровождаемые роем кладбищенских мух и луговых мотыльков поры сенокоса.  Но сквозь доски пола ко мне уже возвращался прекрасный эон моей Сахотэ –Алунь. Схватив  вырванный усилием моей воли, вызволенное из подземелья флюидальное тело за руку- я  ощутил, как меня выбрасывает в другое время. Оглянувшись, я увидел, как мерзостные покойники набросились на отца Константина и, сбившись в большой ком, дерущиеся оказались в поле действия луча. Последние слоги заклинания вызвали тот эффект, который и должны были вызвать – все находившиеся в церкви последовали за мною. 
 Перенесясь, мы сразу же очутились сначала на перекрестке , где было почти так же людно, как во время восстания на Сенатской, но не было никого подходящего в кого можно было бы вселиться. Правда, преследующие нас эоны  варнаков-ссыльнокаторжных от жадности тут же начали заселять и дохлую собаку, и мушиный рой. Блуждая по окрестностям, один влез в дохлую ворону и обрел её обличие, что позволило ему шляться по коридорам времени под видом зловещей птицы. Другой, устав от собачьей жизни сосланного убийцы,  позарился на обличие пса. И того и другого я приучил, назвав ворона - Карамболем,   пса - Анубисом. Потом мы очутились в   покойницкой и Сахате–Алунь совершила неосторожность, пожалев мертвую женщину под простынкой. Оживив её до полупризрачного состояния( то есть до кондиции, когда покойница может существовать, как в образе видения, так и во вполне осязаемо-материальнй субстанции, что позволяет ей левитировать и проходить сквозь стены), она уговорила меня часть моего эона отдать лежащему на соседнем столе. Но оживленная превзошла ожидания, оказалась дамочкой знакомой с оккультными науками, да и он был знаком с приемами деревенских колдунов и знахарей, и оба они понаделали нам больших проблем.  Затем, немного перемещаясь по временному коридору в прошлое, мы с Сахате-Алунь  пробовали помочь ушедшим из жизни  бедным служителям эфира, пытаясь хотя бы частично восполнить их жизнедеятельность. Но профсоюзная похоронная команда на каждом шагу строила нам козни. Поблуждав по началу восьмидесятых и восемьдесят первому, мы вернулись в восемьдесят второй. И попали в помещение с вывеской «Дом журналистов над дверью». Здесь было полно народу.   На большом  столе стоял гроб с покойником. Я попробовал в него вселиться, но тут началось такое-все - неупокоенные эоны предыдущих и последующих лет полезли в эту однокомнатную квартиру, будто бы это была коммуналка. Проблема была ёщё и в том, что продолжающий работать хронопроникатор наделал переполоху и в других временах. Он поднял из могилы первопроходца-укшуйника в дурацком колпаке, называемом шеломом, на нем была проржавевшая до дыр кольчуга, а в руках шашка. Лучь высвободил из могилы и белогвардейского офицера с уже не стреляющим револьвером и дыркой в обглоданном черепе. Так эти двое и шарашились за нами повсюду. Но хуже того, уйдя в будущее, –лучь хронопронипроникатора стал поднимать из могил покойников, лежащих вдоль кремлевской стены. Вот они все и кинулись в домжур, где шла тризна, чтобы, как варначье племя к церкви, где отмаливал наши грехи отец Константин, побесчинствовать.     Покинув столь неудобное прибежище, я переместился в библиотеку, где для меня было мало интересного, потому что в этой библиотеке не было инкунабул и древних рукописей с рецептами обретения вечной жизни и перенесения во времени. В конце коридора мы  с Сахате –Алунь увидели  ряд алтарей с жертвенниками, исполненных в манере изящных  китайских ваз и воскуряющего фимиам длинноволосого юношу в оптических приборах на носу. В алтарях журчала вода и мы с Ахате –Алунь вселившись в них на манер ундин. Это куда  лучше, чем быть безвременно поглащёнными зловонными зеленовато-слизистыми гургами. Да и питающиеся ими  уэнги со своими стрекозиными глазищами – не лучше. А уж зачищающим всё альгудам лучше и вовсе не попадаться на глаза.  В алтарных источниках мы и переседели  их преследование. Компанию нам составил эон отца Кирилла. Но беда в том, что вместе с нами, отцом Кириллом и покойниками за нами покоридору времени вломилось целое полчище насекомых – рой мух  и мотыльков, нереловить которых не было никакой возможности не смотря на то, что , находясь на перекрестке , Сахате  прихватила с собою астральное отображение находящегося  в руках у девочки сачка. Стоило нам выйти из алтарей, как мушино- мотыльковый рой подхватил нас и устремясь на улицу через окно повлек по улице вслед за траурной процессией. Надоедливые насекомые так жалили и щеотали, что нам ничего не оставалось, как распределить между собой участников процессии.   Сахате-Алунь вселилась в женщин. Я  и отец Констонтин поделили  в мужчин. Эоны скопцов и хлыстов довселялись вдогонуку. Беда еще и в том, что в то самое время, когда мы производили свои опыты на заимке, зацепили мы лучом медведицу с двумя медвежатами отправив их гулять по временному коридору.

Продолжение рассказа К. Лученкова на мальчишнике в «Пятихатке»

 Вдруг голос  фон Розена перешёл на непонятное бульканье, грянули балалйки оркестра Бусова и послышался  напевный чалдонско-малоросский говорок Савкина. Куда подевались камзол , парик , шпага? Я сидел на диване под ружьём на стене в квартире набравшего народной крепи писателя. Оккупировавшая место на моих коленях Наденька Сергеевна только что читанула из Цветаевой. Светлана из Самогона Рукавицина. Ноги Надежды Сергеевны грелись в расстеленной на полу  медвежьей шкуре, о которой Миша говорил, что это трофей его охотничьих подвигов. Было чего выпить и закусить. И тогда кандидат в классики истинной народности не стерпел. Он выдвинул ящик письменного стола и зашуршал рукописями. Он частенько делал это в разгар попоек,  и подобно маньяку, настигшему  свою жертву в лесополосе опорожненных бутылок, читал. 
 «Помнила  Надёна о первой своей брачной ночи.  Вот теперь в разгар поминок и вспомнила. Нехорошо вышло, когда несли тело суженого на погост. Один из несунов оступился на ослизлой глине большака – и выронили покойника прямо в грязь.  Свекровь причитала. Тесть хмур был. Батюшка крестился истово. Пришлось возвращать тело на телегу- вести обмывать. Не хоронить же всего измазанного в глине, в остях соломенных, с прилипшим к щеке куском навоза,  хоть и был он отпет по православному канону.  А когда повторно обмывали, взбрыкнулась и закинулась его рука ей на плечико – и вспомнила Надёна,  как целовал- миловал  Костя её в лесу да на сенокосе. Но тверда была.
   -Не можно, касатик! Вот обженимся-обвенчаемся, тады вся твоя буду!
И как выдохнула она своё «Аминь» после слов «Венчается раба божия» и наложения крестного знамения  батюшкой ,слепящим глазоньки золотом фелони, так и задохнулась в матушкиных перинах, снаряженных ей на приданное. И вот  отпел отец Константин тело покойного мужа, растерзанного медведицей- шатуньей. И будто бы совсем времени не было между  свадебно-венчальным застольем и   горькими сорочинами. Эвон – девять дней уже канули. И сорок дней уж отмешковали.  Уже окно в изморозной кухте, скоро медведи на спячку залягут. Выла Надёна на луну да отвылась. Осталась с дочкой да сыночком бобылихою, а где –то по таёжке шастат проклятушшая медведица. Одела Надена салоп, взяла в стайке выструганную допреж рогатину, кол листвяжий, каменной твердости – и, перекрестясь на образа, вышла в осеннюю протепель. И как ощерилась над нею желтыми клыками косолапая, так и взяла она её на рогатину – и вонзила кол в подреберье…»
- Миш! – прервала Надежда Сергеевна чтение. – Да ты прям Мопассан сибирский! Но зачем ты нас с Костиком обвенчал? – вскинулась, напомнив о том, что души медведиц могут вселяться в недурственных бабенок, Надежда Сергеевна. 
- На «Мосфильме» щас сибирская тем в ходу. Ну а имена, я ховорю, поменяю, если вы против. Это я так – для прототипов.
- А получилась пошлость! И потом –у тебя и батюшка Константин и герой тоже. Тавтология! Творческое бессилие. – все больше походила на разъяренную медведицу Надежда Сергеевна и, раздавив недокуренную сигарету в пепельнице, куда-то засобиралась, рисуя на лице губы, которые я съел на закуску, когда мы уединились на кухне.
-Ты  что же, Мишь, ты намекаешь на неуставные отношения меня с молодым сотрудником? – все больше заводилась Наденька Сергеевна.
  - Ни на чё я не намекаю, - смутился Михаил. - Это же художественное произведение!
- Ну так засунь, Мишенька свои художества себе в жо…-
На этой полуфразе зазвенел звонок в прихожей. Миша кинулся открывать. Послышались громкие голоса, женские рыдания-и вся в слезах и губной помаде, правда не в солопе, а в демесизонном пальтишке и тапках на босу ногу в комнату ворвалась Алиса. И сразу к девочкам. Не рогатина, не вилы, не ухват, а почти что детская ручонка –хрясь , хрясь по щекам-ланитам.  Брякнулась в ворс медвежьей шерсти косметичка. Словно из только что произведшего выстрел револьвера, отлетела в сторону гильзочка губной помады.  Зеркальце пудреницы запечатлело на мгновение место схватки –и прессованная краса, крошась, рухнула на медвежью голову. Футлярчик французской туши распался и миниатюрным шомполом отлетел в сторону, ища и не находя дуло крохотного ружьеца. Следом синеньким мотыльком выпорхнула на волю сдвоенная упаковка импортных презервативов. Мотылек завис над полем брани. Дерущиеся на мгновение оторопели –протвозачаточные средства спикировали прямо в пасть медвежьей шкуры – и начался решающий раунд.
 Не комелёк с загнеткой и не куманёк с кумой. А обычные женские ревновалки. Проведя серию хлестаний и карябаний щек Надежды Сергеевны, Алиса вцепилась в шиньон Светы Ситцевой. Ноги топтали Мишин опус. Слышалось кряхтение, повизгивание,  сопение, будто Надена с Костенькой, наслаждаясь первой брачной ночью, барахтались в матушкиных перинах. Я оцепенел, будто был тем самым, рухнувшим морденью в грязь покойником. Миша не знал - с какой стороны подступиться к этой схватке медведиц и довольствовался ролью рефери. Когда прошло оцепенение(мне показалось, что меня подхватили и вернули в домовину), открылось: то была не Алиса, а одна из брошенных, но ещё не оформивших с ним процедуру развода жен Михаила, а может быть и соседка, с которой он ходил по грибы, по ягоды.
- Так вот как ты  пишешь свои романы!- схватила разъяренная женщина в руки  листы неоконченного шедевра. И принялась рвать и метать. 
 Клочками той истерзанной рукописи витал первый снег за редакционным окном. Все работали, молча, с каким –то мрачным остервенением. Надежда Сергеевна была по-деловому суха. Светлана Ситцева являла собой официальную непреступность. Миши не стало. Как и не стало всего, что было с ним связано- разговоров за литературу, скабрёзных анекдотов с пошлинкой, читок вслух  недописанных шедевров.