Инкунабула. Глава десятая. Ночь в чумаках

Необходимое объянение по повду уроненного гроба

Трубач Григорий Гаврилин слегка отделился от оркестра и шел уже почти вровень со мной, идущим около левого ботинка Савкина. Григорий вытягивал, выводил, возносил ввысь, сквозь кроны тополей, ознобно роняющих листы, самую надмирную часть Шопеновского марша. Григорий шел и поглядывал то на меня, то на Михаила, будто бы испрашивая одобрения звонкому жизнеутверждающему фортиссимо. И как было не стараться Григорию, мечтавшему о славе джазиста и кончившего кабаком! Михаил частенько заглядывыал в "Скоморохи" с какой-нибудь журналисткой и тамошние оркестранты его знали. Как же не накалять было Григорию скорбью свой турий рог, если вместе с буй-Савкиным ездили они на охоты. Если Михаил и в кабаке за столиком, и у костерка в таежке доверительно клал на плечо Григорию руку и говорил:
--Знаешь, Гринь, вот буду дочь свою, Танюшу, замуж выдавать, приглашу одного тебя на свадьбу. Никакого оркестра не надо -- один ты! И вообще-- я страшно не люблю скандалов и имею для этого все основания.*
 Полотенце ощутимо давило плечо. Не монахом был, конечно, Савкин, не отшельником, и поэтому не отличался  святоотеческой легкостью. Не горн Гавриила Архангела, а обычная кабацкая дудка пела и звенела в руках у лабуха Григория. Он прилагался к мундштуку, словно это было горлышко бутылки, пущенной лабухами по кругу для сугрева тут же над кое-как забросанной землею могилой. И когда налетели зловредные насекомые, не один Сёмушкин упустил полотенце. И я, заслушавшись, не рссчитал сил, не смог выдержать щекотрания по лицу бесчиленныз мотыльковых лапок и влезшей в нос мухи, хоторую я втянул в себя и поперхнувшись закашлялся. Воттут и выскользнуло полотенце –и вытаращив один открывшися глаз, Михаил погрозил мне пальцем: не балуй! Но было поздно. Покойник был упущен из лодки в которой он должен был совершить торжественное путешествие в вечность. Получился мюзикл с дикселендом с либретто сочинения Арнольда Бусова. Потому что и духовые сбились – и понесли не Шопена, а синкопированный джаз в духе Дизи геллеспи. Конфуз вышел, непотребство.
 Над  ямой, куда опустили мы  покачивающийся на полотенцах гроб, куда бросали горстями липкую глину, как-то окончательно прояснилось, что о Савкине очень трудно думать как о чем-то легком, парящем, способном к полету. Тяжел был Михаил. Набряк, освинцовел, набрав в себя -- с миру по нитке -- мелких пристрастий и больших предрассудков. Потому и брякнули об оасфальт при первой проблемной ситуации. И все-таки  было в Михаиле  некое неодолимое, инстинктивное стремление к воспарению, экстазу, медитации. Пусть это было нечто вроде мельтешения мотылька, но все же его вел запах  каких-то фантастических цветов и кто знает, если бы не внезапная смерть, может быть, и достиг бы он своей заветной Планеты Цветов. Иногда он упоминал о ней невзначай. 

Забрасывая лопатою яму, в которую утолкали мы Михаила, устанавливая фотографию на свежем холмике, я как раз ловил себя на том, что вся тяжесть, содержащаяся в характере и повадках Михаила теперь как бы опустились бормотушной мутью на дно стакана, а вот -- СУТЬ! Я смотрел на улыбающееся сквозь накиданные грудою венки лицо Михаила на фотографии и пытался  уловить эту самую СУТЬ. Может быть, она состояла в том, что он нигде и никогда долго не задерживался? Он был ТРАНЗИТНЫМ, ВХОЖИМ. Его знали все -- и никто. Даже вот эти две женщины, две его бывшие жены, коих под белы ручки вели уже к поджидающему автобусу, -- что они знали о нем? От одной, правда у него, были дочь и сын. Другая выглядела сущей  согнанной с гнезда утицей, которой даже не дали высидеть ни одного яйца. Вряд ли можно было назвать Михаила страстным коллекционером женских сердец, но какими –то своими магическими действиями, он все же  составил некий паноптикум окружавших его при жизни и теперь маячащих у края могилы  женских фигур, которые  при более присталном взгляде являли собою ни что иное, как ожившиую коллекцию чучел в его загородном доме в деревне Чумаково. 
Кроме дочери, чья  осиная талия, стройная, обтянутая траурной колготкой нога, золотая коса выглядывающая из-под платка, дразнили воображение, здесь больше и не было молодух. Лица её я никак не мог увидеть. Передо мной маячили то скорбно ссутулившаяся спина в где-то уже виденном демисезонном пальтишке, то плечо и выглядывающая из рукава белая ладонь, прижимающая к лицу уреванный и такой контрастный рядом с черным платком белый сопливчик. И если кого из уникальной загородной коллекции Михаила и могла мне напомнить эта девушка, то разве что легкокрылую пеночку, ухватившую лапками цветущую чремуховую ветку.   

Первым чучелом в кунтскамере Михаила стал  подстреленный  им в  осиннике за Чумаками филин. Этот осинник чумаковцы назвали Ведьминым лесом и утверждали, что растут в нём не обычные осины, а деревья особой породы, называмые по аналогии с чертополохом—вампирополохом. В том же осиннике поглянулась Мизхаилу одинокая виловатая береза с каповыми наплывами. Он назвал её Березовой Венерой и спилив дерево, так поработал над чудом природы стамеской, что получилось нечто вроде языческого тотема. В перевернутом виде  обрубок представлял собою женское тело, раздваивающееся ногами – стволами. Рук не было, но зато природа хорошо потрудилась при создании всей другой топографии. Собственно, Михаилу оставалось только раздеть древесину от коры – и получилась практически готовая скульптура, в которой ему пришлось поработать лишь с проработкой запрокинутой головы. Часть коры, соотвествующей волосам Савкин оставил не тронутой. Вот такого кумира обрел Михаил в осиновой роще. Там-то и подстрелил Миша  бровастого, намереваясь  опровергнуть деревенские легенды на тот счет, что  птицы и звери в их округе сохраняют способность двигаться даже если их выпотрошить. Потом-то он сам стал страстным апологетом тех народных теорий.  Но поначалу… Постреливая из ружьишка на манер Ивана Тургенева,  Михаил составил целую коллекцию  чучел, в которых были – несколько ворон, тетерев, глухарь, пара уток, цапля, коршун, синица и пеночка. Он обшарил и болотистое озерцо, в котором по преданию деревенских жили не просто лягушки и водились не просто караси,  по берегам росли не просто камыши, а на поверхности воды плавали не просто фарфорово-белые кувшинки и желтяки кубышек. Озеро называлось Русалочьим. Миша специально ловил рыбу во впадавшей в болото речушке  Гадючихе, чтобы  развеять легенды деревенских насчет пожирающей детей столетней рыбины -монстра. Он хлопнул в поле за  огородами и колхозным током волка, чтобы  таким  образом дать отпор поверьям о существовании оборотней. Он даже не дал догрызть коту Пеплу пойманную им в огороде пеночку, чтобы изготовить чучело и из неё. Он устроил свою галерею чучел на веранде и  охотно приглашал к себе  чумаковцев, чтобы те убедились—ни одно из чучел не ожило.
 Однажды Михаил зазвал к себе в гости и всю нашу редакционную компанию. Во «Всесветской Сибири» был опубликован отрывок его повести «Ведун», в которой писатель использовал местные легенды, и требовалось обмыть. То, что получилось из этой заурядной попойки –полностью перевернуло мировоззрение Михаила, заставило крепко пошатнуться материалистическим представлениям пантеиста Семушкина, не говоря уж о перевороте во взглядах на способы достижения оргазмов  Светы и Надежде Сергеевны. Меня же ночь проведенная в загородном доме Михаила   окончательно устаканила как  конченного эзотерика.
    Первые страницы повести «Ведун» воспроизводили местную топографию и топонимику, и, слушая напевное бормотание дебютанта, зарядившегося на чтиво отнюдь не отрывка, а всей ещё ждущей обнародования пухлой рукописи, я начал придремывать. Глядя в мерцающий магический кристалл стакана, где рубиново посвечивало недопитое винное озерцо, по которому плясали огненные отсветы специально по такому случаю зажженной свечки, я вдруг увидел плавающих на этой поверхности двух уток. Перед этим мы ещё и водочки приняли за воротник. Ну а потом начали мешать с вином. И нарушив священнейшее табу, пошли на понижение общего градуса. Надо сказать, что водка, которая всегда имелась в запасе у Михаила, действовала, на меня подобно сержантской анаше, не говоря уж о таком убойном ерше, как «Московская» и «Агдам».  Михаил продолжал волховать над рукописными листами. Подняв голову, я увидел  бровастого, надувающего зоб  филина в толстовской косоворотке, со скрежетом  водящего когтем по берестяному свитку. Глаза филина светились. Просто автомобильные фары, а не глаза. Да ведь и добирались-то мы в Чумаковку на перекладных. С электрички на автобусе, с него на случайной попутной бортовой, припозднившейся с перевозкой зерна с тока на элеватор. Хороша была кампашка возникших в свете фар, ковыляющих по едва освещенному луной проселку творческих работников! Грузовик догнал нас возле  кладбища, кресты, оградки  и звездочки которого мы разглядели только тогда, когда он, возникший словно из-под земли, чуть не наехал на нас.  И вот   мы сидели на веранде, в окружении чучел. В мигучем пламени свечки мне показалось, что чучела шевелятся. Мне все же было интересно - что происходит в стакане, по ту сторону его граней? Я сделал шаг - перья лука на тарелке обратились в камыши, укропные кустики -- в ивы, сквозь трепещущую сеть веток которой зыбилось ночное светило. Преломленный в гранях стакана бок селедки засверкал озерной гладью. Били крыльями, срываясь с сучков, чучела. Весь в серебринках осыпающихся осколков стекла, ломыился из окна на волю оживший волк. Ударив хвостом по моему лицу, плюхнулась в воду щука. В сущности это даже была не щука, а средних размеров аллигатор. Не знаю, как уж там получилось, но этим, ощерившим пасть чудовищем, был я.   
 Мое тело быстро и уверенно скользило под самой поверхностью воды. Казалось, я могу, схватить жемчужину луны, но я стремился к двум, плюхающимся на середине озера уткам. И вот – они. Я разеваю пасть – утка  судорожно загребает перепончатыми лапками, бьет крыльями, пытаясь взлететь, но, вымахивая из воды, я  настигаю проказницу –что это? – мои зубы впиваются во что-то округло-упругое. Мой язык упирается в шершавый сосок… Открыв глаза, я вижу  Всклоченные волосы, лицо с  утиным клювом…Ах, да—ведь мы в честь читки устроили небольшой маскарад: Света и Надежда Сергеевна в масках Утиц Серых, я – Крокодила Гены, а Сёмушкин--мультяшного Волка. Всю эту бутафорию мы прихватили в магазине «Малыш» на Сибиряков-гвардейцев. «Страшные дела творились на Русалочьем озере. Глубок был омут,»—мрачно декламировал Миша. Схватив, ожившей сельдью иваси трепещущую в моих объятиях наяду, я валился с нею на сминаемую нашими телами простыню ртутно мерцающей озерной глади. Раскинув ноги и приняв удар моего крокодильи-щучьего тела, она приняла его упругостю бугрящегося под  плотным животом холмика и полушариями грудей. Запракинув пахнущую болотом голову, скалясь кувшинковыми зубами, ундина проваливалась в мой сон, сквозь грани кристалла-стакана, сквозь комкающуюся ткань зыбкой поверхности, сквозь вспененную воду. Сцепившись и барахтаясь, мы тонули, словно бусами сканого жемчуга, охваченные пузырьками воздуха. Луна светила  сквозь стекло,  воду, хрустально-прозрачных, проплывающих мимо рыб. Повалясь на самое дно, мы, взметая клубы ила, спутывая в клубки стебли кувшинок и валлиснерий, уже возились там. Русалка сидела верхом на мне, её волосы колыхались, вздымались, струились, её глаза были широко распахнуты,  её руки с острыми когтями, провалившись сквозь мои ребра, сжимали и массировали моё сердце, чтобы даже утопленный, сгнивший и обсосанный рыбами, я продолжал двигать в ней свой окостенелый плавник и извергать в нее, холодную и скользкую, клубы тепла.  Я лежал с остекленевшими глазами, прижатый её каменными ляжками к самому дну, и видел, как вторая русалка  тащила на дно Сёмушкина. «Меня часто обвиняют, что я пишу черте какие выдуманные истории»,*-- продолжал читку Михаил.  Весь в крови от порезов об оконное стекло–получеловек-полуволк --Семушкин  еле трепыхался в объятих ведьмы. Света, сама себя не помня, повиновалась  манипуляциям продолжающего читать колдуна. И когда он, задрав хвост филина, вставил ей в рот птичий отросток, она поперхнулась, закашлялась и проснулась.
--Ой, Миша, ты гипнотизер! Мне показалось, что я русалка!—хватась за рот,  вскрикнула она так, что затрепетало свечное пламя, и по стенам задвигались причудливые тени, силуэты которых имели облик диковинных птиц, зверей и мифологических персонажей. Моя блуждавшая перед этим, как вор по карманам,  по сограм и урманам тела Надежды Сергеевны рука, наткнулась на скользкую древесину березового идолища. Каповый нарост никак не отзывался моим поползновениям.
- И мне примерещилось, что  я утащила на дно озера какого-то мужика, рыскавшего по берегу в обличии волка! – всплеснула Наденька  руками, чуть не смахнув рукавом цепляющийся за оплывшую свечку огненный лепесток. – Продолжай! Такой же кайф, как во время гаданий на Рождество в университетской общаге. Нитку натягиваешь, зажигаешь свечку -- и смотришь—кто по нитке побежит –тот и твой суженый…
   Семушкин смотрел на  Надежду Сергеевну, как  контрабасист на  Мэрлин Монро в фильме «В джазе только девушки»,  готовый умять изгибы ее дэки в футляр своих желаний, но он не мог понять - почему на его укоротившихся, покрывшихся шерстью пальцах прорезались когти, влажный нос улавливает запах сучей течки, а нижняя губа чувствует остряки отрастающих клыков.
-- Мне показалось—я прыгнул вот в это окно, – кивнул он на абсолютно целое, зеркально отражающее  происходящее на веранде стекло. – Но любопытно было бы продолжить…
--Когда в меня ударяет молния, я ловлю её на лету, и, смотав на кулак, забрасываю на Луну**-- продолжил Миша торжественно.
 Выскользнув из-под  бедер-валунов, я  удирал от русалки, пытаясь запихаться в жаркий  рукав  речки-Гадючки. Я рвался сквозь камыши, телорезы, бороздил брюхом песчаные и галечные плесы, пока не внырнул в этот омут. Считая, что я обратился назад в  Костю Лученкова, ведьма шарила меня по камышам и на-ивняку, обнюхивала мою одежду, шоркала между ног моим прогоркшим репортерским потом полуботинком. Сёмушкин с Надеждой Сергеевной совсем пропали, слившись в блюзе голубой луны. Два нашедших друг друга вампира, качали друг из друга кровь с энтузиазмом сообщающихся сосудов. И все же, когда две пиявки отпали друг от друга, в омут булькнула  сморщенная шкурка, в которой я узнал все, что осталось от Сёмушкина –вертлявого червя на крючке.  Но я был не так на-ивен,  чтобы обнаружить себя, притаившись под свисающими в воду ветвями растущего возле мосточка дерева, упрятавшись за обросшие водяным мохом сваи, я  прижался брюхом ко дну и помалкивал. Я слышал скрежет  зубов, вой и похрюкивание ведьм, продолжающих свою охоту-рыбалку. Но вот, лежа под мосточком, я услышал, как по его бревнышкам протарахтел грузовик. Это возвращался с элеватора подбросивший нас до Чумаков водила. В свете фар возникли две наяды. Светящиеся, как осиновые гнилушки тела,  змеящиеся по плечам волосы въехали в сознание придремавшего шоферика, будто столб в раскаленный радиатор.

--Помогите, нас ограбили те трое! – бежали, спеша заключить шоферика в объятья, Света и Надежда Сергеевна.  Пахнуло болотной тиной. Осторожно пошевеливая плавниками, я услышал, как  брякнулся на мосток роняемый девами шофер. Как колотило нагами, дергающееся тело, как в щели между бревешками падали капли на перекате омутка( быстро расплывшиеся облачка я тут же уловил носовыми скважинами – это была кровь героя жатвы!) Да и кто же как не они  --голубушки-- сидели в кабине «УАЗа», во время катострофы на перекрестке! И что её могли означать обнаруженные реанематолагами ранки на шее сержанта-афганца Дмитрия, который все ещё плавал в зеленом физиорастворе в НИИЭТО, смутно просматриваемый сквозь запотевшее стекло саркофага!
 И разве непонятно--зачем ехали они в Чумаковки со мной   Мишой и Скопиным? Выпить из нас сладковато-липкое содержимое --и  выбросить шкурки в воду. Но мог ли я объявить такую версию вслух, даже зная повадки редакционных дам? Я слушал Мишино бормотание.   

Вдруг Филин выронил берестяной свиток и, моргнув, ухнул -- раз и два и три. В нем я узнал Филимона. Филя только что очнулся от алкогольной комы и в одних лишь боксерских трусах воссел на диване, готовый продолжать. Так что начатое в избе –пятистенничке имело стопроцентные шансы продлиться в бальзаковской мансарде отправленного на вольные репортерские  хлеба.
--Продолжай! – визгнула Света. – Чё ты тормозишь…Чё разухался!

Но Миша поднес перст к губам, и на мгновение все умолкли. На крыльце послышались шаги. Кто-то скребся в двери.  Я посмотрел  на занавешанное  окно --там маячили чьи-то тени. Очнувшись, я  отпихнул от себя валящуюся на меня Берёзовую Венеру.
 Мы по–прежнему сидели на веранде за круглым старомодным столом—типичная рухлядь, которую, чтобы не выбрасывать на помойку, вывозят на дачу. Импровизированный спиритический сеанс, в котором Миша сыграл роль  медиума, а мы – живых сосудов для вселения духов, посредниками в контакте с которыми каким–то непонятным образом стали мишина рукопись, граненый стакан, свеча и чучела, должен был продолжиться. И он не замедлил это сделать.   

--Читай, Мишенька! Читай –это шедевр! – саксофонно пропела Наденька.
-- Когда мой путь преграждают стены, я их не замечаю… Поэтому стены расходятся, освобождая дорогу, -- вынув из под крыла ещё одну берестяную грамоту, клекотнул филин.
 
Лучше б он этого не делал. Задрожала предусмотрительно задвинутая щеколда на дверях -- и  просачивась сквозь щелеватые доски этого непрочного заплота перед нами явились  женщина, похожая на Мэрлин Монро, Девочка с Сачком, Баночкой и Мальчик с  игрущечным самосвалом в одно руке  и  лекговой -в другой.  Светясь голубыми лицами, они надвигались на нас. 
-- Папка! -- сказал мальчик.--Зачем ты нас бросил! Мы тебя так любили. А ты ушел.  Мамка горевала-горевала -- и  послала  Танечку на перекресток, чтобы  сделать тебе плохо. Она выследила, когда ты с этими тетями поедешь в Чумаковки--и все это подстроила.  Хотела,  чтобы ты понял-бросать маленьких детей и годами не платить алименты нехорошо. После того, как я столкнул эти машинки! –он продемонстрировал. – Всё это с тобой и случилось.  А когда мы пришли домой , мамка открыла газ-- и  мы задохнулись…
- Не-ет! – отшвырнув рукопись, вскочил из-за стола Михаил. – Я же приходил к вам – и говорил-не надо играть в эти шаманские машинки! Я же предупреждал, что время может перевернуться вверхтармашками! Я объяснял про Чучельника, к которому я ходил якобы для того, чтобы сделать вот эти экспонаты для моего музея сибирской природы, а на самом деле – выведывал  масонские секреты Алекса Бусова! Бусов и Чучельник –одно лицо, разве вы этого не знали! Он всех нас превратит в чучел! Он с помощью своей машинки по прободанию времени  черте чё творит!

Самым странным было то, что этих призраков увидел только я, да и то потому лишь, что, как только Михаил произнес последнюю фразу, я опрокинул в себя осавшееся содержимое стоящего передо мной стакана. Остальные хоть и последовали моему примеру, но ничем таким обсепокоены не были. Но не надо забывать того, что в это время я лежал пластом под капельницами в реанимации, а затем помещенный в прозрачный саркофаг, утопленный в физеорасстворе и подключенный к проводам, датчикам и трубкам жизнеобеспечения, приближался к Проксима Центавра на судне летающего студня, чему  немало помогала близость Судного Дня. Наверное, этой дозаправки топливных баков моего космолета из зевнувшей галактическими безднами граненой емкости и не нужно было делать, потому как в следующий  момент    в избушку въехал  грузовик. Мявкнул кот. Раздались треск, звон стекла, стон Семушкина, визг женщин. Валилась русская печка, надеясь похоронить нас под своими кирпичами. На меня летел ухват из этнографической коллекции Михаила, собираемой им по окресным умершим, зарастающим крапивой деревенькам. Теперь я чётко осознал, что рога быковатого ухвата и есть те ляжки, которые  стремились придавить меня к илистому дну. Цеп лез под юбку Свете, веретено, похотливо искало с какого боку воткнуться в Надежду Сергеевну, чтобы  совершить криминальный оборт по всем знахарским канонам, бешено вращающая колесом прялка, пыталась ссучить нить из волос на теле Семушкина. О голову филина брякнула щелеватая прямоугольня  доска из темного угла, на которую, входя в избу, Миша перекрестился. Пытясь оценить обстановку, я увидел, что с одной стороны на меня валится ощеренное чучело волка, с другой—раскалывающася надвое щука. В клубах пыли, в свете луны мы увидели въезжающую  в этот хаос полуторку. Хрустя по чучелам, колеса наехали на опрокинутый стол, чудом не задевая нас. Я только успел увидеть, что за рулем сидел скелет в пилотке. Да и девочки, после того, как  грузовик, доставив нас к месту, тормознулся у хлипкого мосточка, пытались убедить нас с Мишой и Сёмушкиным, что водитель, к которому они подсели в кабину был какой-то молчаливый и подванивал могилой.(Впрочем –не исключено, что рулила грузовиком завгар Садеева и эта поездка была «левым» рейсом после доставки на кладбище одного из завернувших боты ветеранов.) Ну и как только на одном из ухабов обнаружилось, что под брезентом в кузове, на котором мы расселись всем своим мальчишником, обнажились тускло поблескивающие снаряды в ящиках, мы усомнились, что этот грузовик возвращается с элеватора на ток. Но, успокоив себя тем, что где-то тут рядом располагался танковый полигон, мы порешили, что боеприпасы доставляются в какой-нибудь батальон, которому завтра поутру предстоит форсировать Гадючку, мы не стали задавать водителю глупых вопросов.  И вот задолго до наступления утра, следом за полуторкой, додавливая свечку, прялку и ухват, в образовавшийся пролом вломился  грохочущий танк. Кивнув  дулом, он замер на месте. Из люка в башне вынырнула фигура в танковом шлеме.

--Где тут Прохоровка? Я ищу Прохоровку! Я должен обеспечить прорыв!—прогремело над нашими головами.
   На наше счастье в деревне пропел петух. Призрак замер, сраженный шальной пулей хрипловатого крика. В нем я узнал свой голос: в это время выходила в эфир моя передача « Утренняя побудка». По мере того, как этит крик подхватывал следующий кукарека, фантом распадался, дом собирался на манер прокручиваемых в обратную сторону кадров ужасающих бомбежек Второй мировой. Но, слепившись в прежнее, населенное чучелами и этнографическими редкостями отшельничье жилище Михаила, он тоже истаял.  Светало. В сумерках  туманного утра мы обнаружили, что  всю ночь проблуждали между крестов и памятников деревенского кладбища, куда попали, по ошибке свернув не на ту тропинку. Из тумана выплыл обелиск с приделанным к нему  рулем и похожим на банный веник венком набекрень. Чиркнув спичкой, Семушкин прочел: «Федор Прохоров. 1922-194????. Погиб под Прохоровкой. Найден следлопытами и захоронен в честь двадцатипятилетия Победы над фашистским гадом в 1970 году». На соседнем постаменте, на месте, где обычно вмонтирывают фотографии, был  привинчен гусеничный трак. В  неверном шаровидном огонечке следующей спички сквозь наплывы тумана можно было прочесть: «Прохор Прохоров. Танкист … Погиб под Прохоровкой». Так мы блуждали среди могил, обнаруживая  здесь и памятничек расстрелянной в 1922 белыми Пелагеи Прохоровой, и крестик утопленной комиссарами в омуте Авдотьи Прохоровой. ( В Мишиной повести омут, в котором я до времени притаился обернувшись щукой-крокодилом, не даром звался Авдотьиным). Но самой  впечатлившей нас находкой были  три заросших бурьяном могилки в дальнем краю кладбища  --одна большая и две поменьше по бокам. В свете спичек мы не обнаружили на простеньких крестиках ни имен не фамилий. Правда, в одну из маленьких детских могилок был воткнут сачок для ловли насекомых с уже истлевшей марлевой мотней. На другой  валялась проржавевшая от дождей  бесколесая «полуторка» к бамперу которой жался миниатюрный фронтовой джип.  В кузове машинки сидел тряпичный клоун в чаплиновской шляпе, огромных башмаках-баклажанах - рукоделие тоскующей вдовы псолевоенных лет.
 Мы свернули на  петляющую извивистым лабиринтом между могил тропку, как раз в тот момент, когда , чтобы хоть как-то бороться с гробовой тишиной, я подкрутил на колке до того болтавшейся за плечами на спине гитары расстроившуюся струну, взял несколько аккордов и запел одну из своих афганских песенок.
               На бронежилете две вмятины вскользь,
               меня не жалейте—уж так довелось.
               А пуля –не дура, искала, нашла,
               летела из дула –навылет прошла…
                Что там- для поминок накрыты столы?
                Ах, если бы пули вернулись с в стволы!
                Ах, если бы бомбы вернулись бы в люки!
                Но всё это только предсмертные глюки!

 
На словах « Мой взвод весь на взводе—назад ни на шаг. Не лохи. И, вроде бы, есть анаша…», я обнаружил, что  Миша—это Сержант Безбородько, Савушкин – ё комбат, а Света и Надя, санитарки из батальонного гарема.
 
Слова , сказанные К. Лученковым во время встречи с ветеранами -афганцами  в «Рок –сити» в то время, как ансамбль «По ту сторону» играл копозицию в стили Ричи Блэкмора «Заступ могильщика»

По этому кладбищу под Бамианом мы, кажется, блуждали уже вечность. Спустившийся с гор сырой туман, превращал всё окружающее в нечто похожее на происходящее в марсианских хрониках Рэя Бредбери. Каменные надгробья с выбитыми на них полумесяцами и арабской вязью, местами рухнувшие, а местами и зияющие дырами—следы  2000 лет длящейся здесь войны. Мои плечи оттягивали переносная рация, мой верный АКМ и гранатомет «муха». Вертолет, с которого мы десантировались, чтобы найти прерывисто выходящих на связь раненых, тарахтел над нашими головами прокалывая туман огнями прожекторов. Он сопровождал нас, коннтороллируя местность на бреющем. Взвод, из которого полегло пятеро и было ранено столько же, уходил на задание для обезврежения  талибов, надумавших взорвать статую Будды в  ущелье. И  вот, разведуя, мы шли на помощь – в неизвестность, в этот клочковатый сырой туман.
Мы двигались между надгробий, а вертолет со взводом поддержки – тарахтел над нами.
   Первый «дух» возник из-за надгробья слева. Когда затрещал автомат и зарябила вырывающася из огнегасителя «мигалка», мне показалось—стреляет поднявшийся из могилы покойник. Оскаленный, обтянутый коричневой кожей череп в чалме. Державший автомат наизготовку комбат тут же разнес эту чучелоподобную мишень в пух и перья. Второй душман затарахтел выстрелами из положения лежа и  Света тут же прихлопнула его из своего тэтэшки, в гарнизонном тире ей не бывало равных, если уж стреляла, то, как истинная, выросшая в сибирской деревне дочь охотника, попадала в глаз, чтоб шкурку не попортить. Надя тоже пальнула, но попала в камень надгробья и пуля срикашетила. Пока они отстрелялись, я успел взять наизготовку «муху». И не зря. На нас наезжал джип американского образца, а в нем целая  ёлочная гирлянда маджахедов. Нажатие на курок. Удар в плечо. Расправив крылья, муха летела в джип. Личинка смерти, готовая подхватить последователей учения Мухамета на свои прозрачные крылья и унести их в их вечные сады блаженства. Выстрел был удачный и в огненной вспышке взрыва я увидел, как комбат показывает мне большой палец: отлично! Муха, как я и целился—угодила в бинзобак—и совсем как в песенке, из кинофильма про израненного акулами американца и мальчика, которую я напевал ребятампод гитару  во время передышек между боями ---ударил фонтан огня. Рвались предназначенные для взрыва буддийской святыни боеприпасы, которыми был загружен джип, горел бензин. Стало светло, как днем. И тогда я увидел Будду и тарахтящую возле его лица букашку вертолета. Будда стоял в нише –огромный, величественный и непостижимый.  Мы отстояли его, и он взирал на нас со своей высоты с поощрением, словно обещая, что теперь в его кармических играх – в этой лотерее жизни и смерти—мы у него на привелигерованном положении. И он подтвердил это ещё до того, как  стал опадасть огненный лотос взрыва.  Вспышка. Горячее прикосновение к моему виску каменной ладони протянувшего ко мне исполинскую руку божества – и я сжимал мертвеющей рукою  холодный песок и уже не слышал шумов уходящего вперед боя.
 Я лежал на бархане под Кандагаром и по моему лицу полз мохнатый тарантул. Я смотрел сквозь воду струящегося с вершин недосягаемых гор Панджшера потока – и мои ноздри обследовали шустрые рыбки. Уткнувшись лицом в ил Арыка под Гератом, я  все ещё помнил запах ила в Авдотьином пруду и когда холодные скользкие гюрзы вились между моими лопатками, мне казалось, меня обвивают волосы сброшенной в воду с моста знахарки Авдотьи, лечившей истолченными на порошок гадючьими шкурками от мужской слабости, а комиссара  Савкина так и не вылечившая.   
   
    В благодарность о спасении от уничтожения  Шак-Ямуни  прокручивал закон кармы с особо изощренной виртуозностью. Блуждая во временах, пространствах, телах людей, животных, растений и насекомых, я мог наслаждаться этим блужданием подобно ребенку, разглядывающему узоры колейдоскопа. Легкий поворот  чудо-трубы – и события выстраиваются в новые и новые неповторимые узоры.
 
Зудел моторами и рвал крыльями облака Вечный Ворон, унося уже не пренадлежащие нам, запечатанные в цинковые гробы тела, в своей  гулкой утробе.  Его клюв и глаза затвердели, обратясь в нос и кабину пилота. Его крылья покрылись металлом, и на них проросли два  рокочущих  двигателя. Его когти преобразовались в шасси. Его хвост стал стабилизатором, оснащенным рулем высоты. Но всё  равно это был Ворон. Птица питающаяся падалью—и потому живущя вечно и обладающая даром ясновидения.
  ***
Уже в рассеивающемся тумане кладбище нас выпустило из лабиринта между холмиков и надгробий это выморочное пространство. Мы выбрели на дорогу. Мы кое-как утолкались в «уазик», на котором районный прокурор Щукин-Омутов вез в Чумаки следователя областной прокуротуры Воробьева. Там что-то произошло. И поскольку у нас было железное алиби, Воробьев начирикал нам общую картину происшествия.
     Водитель возившего с тока на элеватор зерно грузовика задержался на мосточке, спустился к Авдотьиному омуту, чтобы набрать воды для раскаленного радиатора, поскользнулся, ударился о край ведра горлом, и оступившись в омут, захлебнулся, потому как не умел плавать. Однако деревенские настаивают на том, что  его схватил щуко-крокодил, порвал ему горло, насосался крови и спрятал на дне, чтобы протух. Утром рыбак Кузьма поймал щуко-кракодила на обычного червя – прищучил его вилами и сегодня вся деревня будет хоронить монстра с обязательным пронзением его осиновым колом. Говорят так же, что этой ночью по деревне гуляли две ведьмы, и поочередно таскали на болото сонных мужиков. Когда жоны просыпались –находили суженых кого с гальянами, кого с улитками, кого с ужиками или лягущками в руках. Поэтому будут вычислять и этих ведьм…
Мало того--бродили по Чумакам, жившие  на краю деревни, так и не дождавшиеся с войны своего папку   Григория Савкина  угоревшие ещё  после войны по неосторожности женщина, девочка и мальчик.
 И что, мол, летал над деревней колдун в обличье филина и помогал ведьмам красть мужиков. Так что и колдуна искать будут…
--Вот видите—как причудливо легенды переплетаются с реальностью!—резюмировал Воробьев. 
 Я слушал, затаив дыхание…Миша многозначительно сопел. Девочки и Семушкин помалкивали. Мы сидели не в кузове грузовика, а в кабинете следователя. Это была очная ставка. Я не мог понять – каким образом  гроб в кузове, направляемом завгарорм Сандеевой на кладбище обернулся в ящик со снарядами? Как, руля в сторону Заельцовского кладбища, мы вырулили совсем в другом направлении? Эти вопросы мучали меня куда больше, чем зловещие происшествия в Чумаках и разборки причин ДТП на перекрестке, но я помалкивал.