Табу. Ч1.!. Оборотень полнолуния

«Луна – главенствующая сила, мотор всей органической и умственной  жизни на Земле. Все мысли, все действия обычных людей, как и рост растений и инстинкт животных, повинуются лунным флюидам. Тонкая чувствительная пленка органической жизни, охватывающая  земной шар, полностью зависит от спутника, который действует на  биосферу, как электромагнит. В обычной жизни человек не имеет возможности освободиться от влияния Луны. И даже после смерти его душа рискует быть притянута  Луной. Инициация есть освобождение от магического лунного притяжения. Это единственный способ стать человеком пробужденным, то есть независимым существом или, как говорят последователи даосизма, Настоящим Человеком.»
                Ян Хануссен



«Ночь - его стихия. Ночью в нем живет другой человек.»

                «Секрет власти Гитлера», Жан Графье

               

Часть первая

ОБОРОТЕНЬ ПОЛНОЛУНИЯ


1.

Запах только что пробежавшей здесь, отбившейся от стаи  суки, приторно-дурманящий, манящий, заставляющий звенеть каждую жилку в теле, подниматься шерсти на загривке, обнажаться белым клыкам, обычно прячущимся под меланхолично отвисшими брылями, вел его. Он втягивал этот запах влажным подвижным носом, он весь пронизывался им, как  громоотвод электрическим током во время грозы; однажды в бурю, меряя поле прыжками, чтобы добежать до ближнего леса, он видел как в высоковольтный столб ударила молния и, сопровождаясь стократно усиленным выстрелом охотничьего ружья, голубой змеей пробежала по ветвям железного дерева, чтобы уйти в землю. С тех пор волк стал держаться подальше от этих пахнущих металлом штуковин. Его стихией были лес и поле, иногда он забредал на кладбища, ловил чутким носом запахи тлена, мышей, змей, роющих норы в этих холмиках, из под которых сочилась, струилась, выплывала воплощенная в запах тоска. После смерти полежавшие в земле люди пахли так же, как и погибшие, догнивающие в лесной чаще волки, раненные охотниками, но не добитые, попавшие в забытый капкан или истерзанные в драке за суку. Вбирая в себя так не похожий на  запах суки, запах смерти, глядя на остатки шкуры на проступающих наружу ребрах, ему хотелось скулить. Этот запах тоже волновал. Но это не был запах ликования жизни. Это был запах небытия.  Бывало – он натыкался  в лесу на  трупы людей – мужчин и женщин. У долго лежавших под деревьями тел выветривались все человеческие запахи –и они пахли так же, как  мертвые звери, птицы, или валяющаяся на берегу реки протухшая рыба—лакомство медведей. Возле его хребта, доставляя боль, а часто и приводя в ярость, засел кусочек заостренного свинца. Пуля мешала. Она не давала покою. Вначале он пытался ее выгрызть. Ложась на брюхо, он просил сделать это самку, нарожавшую от него пушистых щенят. Но никак не получалось. И он свыкся с болью, став от нее еще свирепее в схватках с соперниками. Когда нос ловил запах течковой волчицы, боль утихала и даже помогала ощутить остроту предстоящего блаженства. С этим экстазом запаха мог соперничать только экстаз лунного света. В полнолуние волк, влекомый непонятным ему притяжением, выбегал на поляну -–садился на задние лапы и, задрав морду к ночному светилу, выл. Полная, мерцающая, как тусклый взгляд волчицы, луна. Призрачный, текучий, холодным серебром  втекающий сквозь щелочку пасти свет. Воспарение. Полет. В эти мгновения он превращался в Лунного Волка. Онемевшее тело оставалось внизу, боль уходила. Он парил. Оглянувшись, он видел внизу себя, маленького, быстро уменьшающегося, окаменевшим истуканом застывшего на той поляне. Пасть дымилась ртутно-серебристым облачком. Сияли глаза. Он улетал, предвкушая вхождение в светящийся круг-бубен, ему мнилось, что там, на этой поляне, обратившись в человека с глазами-щелками, он совершает прыжки вокруг костра, бьет колотушкой в обтянутый кожей круг, и, вскрикивая, бормочет что-то  полузвериное-получеловеческое. И это ощущение не покидало его, пока длился полет и лапы, сквозь которые прорывались наружу человеческие руки. Ладони ощущали  удар в упругую поверхность Луны-бубна – и эхо  возвращало его заунывную песню в ту же точку пространства и времени, откуда она рвалась, навылет пронизывая расстояния и времена.   







2.

 Когда  между ветвей, над головой показалась полная луна, Глеб Осинин понял, что он окончательно заблудился. Теперь ему хотелось одного: найти уютную поляну, где бы он мог развести костерок и, соорудив лежбище из лапника, отоспаться, чтобы с утра, на свежую голову выбраться из этого замороченного леса.  Только  на этот раз он понял, что поглотивший его берендеев лес, ставший лесом  его детских страхов, фантазий, потаенных желаний, столь необъятен. Глеб никогда не думал, что в этом лесу можно заблудиться, что здесь столько низин, балок, ручьев, речушек, буреломных завалов, холмиков и овражков. Бескрайняя, непознанная страна, дурная бесконечность. А ведь сколько раз бывая в этом лесу, где кажется всегда рядом, за соснами и пихтами гудела электричка, он, следуя по привычному ностальгически-элегическому маршруту, уходил далеко-далеко, словно погружаясь на дно океанической впадины, а возвращался так же быстро, словно зеленая вода выталкивала его на поверхность, как что-то чуждое, от чего поскорее нужно избавиться. Свои грибные и ягодные поляны он открывал в этом лесу сам, блуждая меж дерев в одиночестве. Начало маршрута обозначали руины пионерского лагеря, на краю бора.  Сойдя с электрички, их нужно было миновать, чтобы попасть в царство деревьев. Его манили эти развалины. Бродя здесь, он фантазировал и возвращался в детство. Приехав сюда впервые, он обнаружил, что там, где ребенком он впервые ощутил вещи таинственные и непостижимые, теперь все иначе, все  по-другому. Наконец, увидев однажды на месте корпусов, где ровными рядами стояли койки, лишь нечто вроде античных обломков, он ощутил настойчивое желание еще и еще возвращаться на это место. Разрушаемые дождями, ветрами и корнями растений руины представлялись ему чем-то вроде мало по малу  поглощаемых джунглями камней индейских пирамид. Он снова и снова приезжал сюда, будто в надежде отыскать в какой-нибудь  ближайшей пещере золото инков. Так он становился живым свидетелем распада чего-то в самом себе. Раз за разом что-то исчезало, сглаживалось, словно смытое волной времени.  Вот и на этот раз, спрыгнув с электрички, поправив лямку рюкзака, переложив из руки в руку  корзину, он пробивался на волю из толкучего потока дачников, чтобы направиться в сторону развалин пионерлагеря. Щемяще-волнующее возвращение в детство, окатывая элегической грустью, придавало всей последующей прогулке по лесу особый смысл, ощущение почти наркотического кайфа. Пройдя сквозь  страну своего детва, и уходя в почти что ирреальный лес, он мог отрешиться и от суетной работы рекламного менеджера, и от семьи, и от мыслей, которые крутились в голове, как диск одного из ненавистных орудий его закабаления – телефона: комбинации цифр, чью скрытую нумерологическую силу он ощущал, но не мог понять до конца. Так же как и того, о чем вещают ему  бесконечные столбцы фамилий и имен с отчествами, которые всегда выпадали из памяти. От этого нахлестывающего океана  цифр, фамилий, голосов в телефонной трубке можно было сойти с ума. Мир его дневных мыслей был чем-то вроде какофонической симфонии, сыгранной по партитуре пухлого, засаленного телефонного справочника с отпечатком донышка чашечки, в которой остыл бразильский кофе. Но зато ночью… С наступлением сумерек, а особенно полнолуния, надоедливый  дребезг телефона, разноголосые, фальшивые голоса отступали – и в его внутреннем мире властвовал лес. С руинами пионерского лагеря, луной смотрящей в окно палаты. Вафельным полотенцем на самнамбулически, ртутно посвечивающей никелированной спинке.  С вгоняющим в полуобморочное состояние созерцанием тела пионервожатой.  Время до утренней побудки, до тех пор, когда в руке горниста засверкает инкское золото горна, было его временем. Глеб открыл это для себя совершенно неожиданно, когда ему было девять лет, и он впервые попал в этот пионерский лагерь. Родители снарядили чадо на отдых, снабдив его китайскими кедами, майкой-сеточкой, трико, свитером, плавками на шнурках, шортами, сменой носков и сменой трусов, огромных как паруса голионов  Писарро. Чемодан, куда было упихано это сокровище, оттягивал руку, этот сундук Билли Бонса с запрятанной в нем кожистой картой вожделенного острова, хотелось бросить и бежать, бежать, бежать. Спрятаться от ее взгляда, от влажного прикосновения которого вспыхивали щеки, разливался пожар стыда, охватывая палубу, мачты, мостик и торчащие на всеобщее обозрение кливера ушей, а самое главное бежать хотелось  потому, что непредусмотрительно не упрятанное в сшитую мамой мини-смирительную рубашку с завязками, в этот лоскут материи с завязками под названием «плавки», его бесстыдство вздымало штанину шортов и  аппендикс его безумных фантазий  нужно было придавливать чемоданом. А это было особенно неудобно потому, что в другой руке, в сетке, он тащил  бьющий по тощим икрам футбольный мяч—подарок отца.  Вожатая Валя смеялась. На щеках возникали ямочки.  Глаза, брови, губы, плотно обтянутые спортивным эластиком бедра, четко обозначенный междуножный мысок и едва угадываемая грудь под  блузкой вплыли в его густо заселенное рыцарями в латах, индейцами, дамами в замках, бледнолицыми охотниками и свирепыми пиратами детское сознание, словно над антенноподобными шпилями готических башен и наставленными в небеса мачтами галионов   надвинулась напитанная лунным светом грозовая туча.   
   

3 

 Всякий раз, немного задерживаясь на территории пионерлагеря, Глеб  видел, как год от года лес, словно накатывающая зеленая волна, замывал, затягивал в песок, разбрасывал  остатки его корабля детства. Тому содействовала и располагающиеся поблизости деревни, и особенно дачный поселок. Как только сторож, из домика неподалеку от ворот с надписью «ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ ИМЕНИ ГЕРОЕВ --ПОКОРИТЕЛЕЙ КОСМОСА» перебрался в дом  возле кладбища за овражком,  деревенские и дачники, приходя сюда по своим муравьиным тропкам, начали работу подобную древоточцам,  превращающим плотное бревно в пористую губку. Рамы со стеклами, полы, кровли корпусов и столовой вынес и утащил вал рук, плоскогубцев, выдерг и топопров, накативший с силой обрушившегося на суденышко девятибального шторма. Волны дачников и деревенских смывали доски, кирпич и шифер, но не  трогали скульптур на пьедесталах, словно это были какие-то неприкасаемые священные реликвии. Теннисистка с ракеткой. Как старшая сестра на младшую похожая на нее девушка с  веслом. Два дерущихся за мяч футболиста. Пионер, дудящий в горн.   Пионерка,  отдающая честь. А возле флагштока, рядом с тем местом, где когда-то капитанским мостиком возвышалась трибуна пионерской линейки, нетронутым стоял на пьедестале, ослабив одно колено и, держа на изогнутой руке шлем, космонавт. Правда, он так зарос кустами калины и шиповника, что, казалось, наконец-то достиг искомой планеты с разумными существами ботанического происхождения и, купаясь в волнах кислорода и цветочных ароматов,  мог, смело сняв шлем, наполнить всем этим окаменевшие от долгих скитаний по галактике  легкие. Что касается щитов с портретами героев-космонавтов, то их частью растащили на хознужды деревенские и дачники, частью они были повалены  бушевавшими здесь бурями; фанера полопалась, изгнила, краска стала облупляться, и поэтому на покоящихся в кустах обломках, сквозь щели и дыры которых пробивался папоротник, репейник и крапива, нельзя уже было различить -- кому из покорителей звездных глубин принадлежит еще проглядывающий сквозь паутину трещин глаз, губы или погон на кителе. А там и сям красующиеся поверх остатков кителей коровьи лепехи, кой –где упавшие так, что могли оказаться чем-то вроде наползающего на солнце затмения, и вовсе придавали былым изображениям какой-то новый смысл.  Скульптуры же все до последнего стояли вдоль желтопесчаной аллеи, а бетонный космонавт продолжал покорять космос в пределах заросшего малинником прямоугольника, где когда –то строились желавшие быть похожими на него мечтатели-пионеры.  Правда однажды, Глеб обнаружил, что в растопыренной веером ладони теннисистки свила гнездо трясогузка. И когда, в очередной раз, отправившись в лес, он раздвинул кусты, то с гнезда спорхнула пугливая птичка. Теннисистка стояла, вся  опутанная ветвями и усыпанная крошечными лепестками отцветающей черемухи, она держала в руке маленькую травяную корзинку, в которой мраморно круглились четыре маленьких яичка. У пьедестала, выбежав из  полумрака на свет,  толпилась целая ватажка  гномиков-сморчков в сморщенных шапочках. Вынув из корзины нож, Глеб нагнулся, чтобы срезать грибы –и выпал в прошлое. Вожатая Валя стояла над ним, грохнувшимся с черемухи, царапина на животе жгла и горела. Да, это была сошедшая с пьедестала теннисистка – вся как есть, какую видел он ее, залитую лунным светом, прокрадываясь по аллее, чтобы пробраться к душевой, где горел свет в окошке, шумела вода и смеялись. Бесшумно, как Ункус, он подбирался  к  окошку  -- и, отстранясь от льющегося из окна света, желая стать невидимым или обратиться в соседнее дерево, заглядывал.  Она!  Без ничего. Даже без плавок и лифчика в цветочек, мокрых, прилипавших к телу, делавшихся почти прозрачными, когда она выходила из воды после того, как  пасла их в клетке купалки, не разрешая подныривать, потому что недавно здесь же, нырнув, утонула деревенская девочка.   Даже без этих лоскутков тонкой ткани, одетая лишь в накидку струящейся из брызгалки душа воды, она пронзала его, как разряд электричества.  Как молния, виденная им в поле, когда, застигнутый грозой, он бежал вдоль высоковольтных столбов –и она ударила. Резиномоторную модель, которую они собирали вдвоем с Борисом, затянуло в термик, она исчезла, истаяла в обморочно-головокружительной вышине, и они бежали по тому ромашковому лугу за своей детской мечтой, но не могли догнать. Потом надвинулись сизые набухшие тучи – и потеряв надежду отыскать модель, они отправились назад к видневшемуся вдали городу. И когда мокрый, трясущийся от холода он увидел, как ломаной призрачной веткой молния проросла из нагнавшей их, осветившейся изнутри тучи и кривым трезубцем вошла в землю,-- от столба через поле  бросилась огромная, охваченная голубоватым свечением собака.  «Волк!» – схватил Глеба за руку Борис.  И Глебу показалось, что молния ударила не в столб а в него, что убегающий  в голубом сияющем шаре персонаж из страшных, читанных на ночь сказок, – это он – и незачем хрупким, кое-как соединенным тонкими реечками творением рук, раскручивая в себе свившубся в упругие жгуты резину, рваться в  солнечную  склень синевы. Лучше вот так вот – припадая к земле зверем, устремляться под манящий темнотой спасительный полог леса...   Он отстранялся. Смотреть долго было опасно. Она могла заметить. Сердце бухало так, словно кто-то ломился в грудную клетку на абордаж. Набрав воздуха, словно перед нырком за борт тонущего корабля, который, захлебывая дырищей в боку соленую воду, все одно утянет на дно и себя и пловца, закружив его в бешено вращающейся воронке, он снова уставлялся в это тело. Под другой брызгалкой мылилась и сосредоточенно терла вихоткой между ногами дородная повариха, но на нее он не смотрел, она мешала, она была лишней в его мучительно-восторженном созерцании. Глеб смотрел только на вожатую Валю. Зажмурившись, подняв руки над головой, она, словно вся отлитая из хрусталя, улыбалась; вода, зыбясь, чешуилась на ее бедрах.  Миниатюрными водопадиками она струилась с сосков грудей. Влага затекала в пупок, охватывала низ живота, вливалась во впадину, где смыкались бедра. Валя, словно специально совершала вращательное движения, чтобы показать Глебу и спину. Лопатки, ложбину между ними, перетекающую в тяжелые упругие овалы, которые разделяла, напоминающая улыбку кошки тень. Как только, она начинала прикасаться к заостряющимся соскам, гладить бедра, трогать себя между ног, он знал: скоро! Отпрянув от окна, Глеб начинал мастурбировать. Он глядел на светящую сквозь ветви сосны Луну и видел ее  там, на поверхности ночного светила, как в медальоне. Он плыл в пучинах лунного света, он тонул, падая на дно, чтобы ударившись об него, надломиться всеми досками и шпангоутами и выпустить из образовавшейся дыры сверкающие груды  инкских звероподобных божков, оскалившихся, таращащихся рубиновыми и изумрудными глазками. Он терзал свой бушприт, смачивал его натекающей на губы пенистой слюной, он сражался с одноногим пиратом детского стыда, чтобы проткнув его шпагою, как мерзкое насекомое, прорваться к мачте, с вершины которой он увидит заветный остров…Его молитва была посвящена лишь одному, чтобы когда подоспеет момент, она сделала то самое, что она обычно делала, но он не всегда попадал. Он полностью растворялся в своей застекольной галлюцинации и выплескивал из себя клейкую, слепляющую пальцы жидкость с особым восторгом именно тогда, когда она, дождавшись ухода поварихи, повернувшись к окну спиной, расставляла ноги, наклонялась и, вставив палец в мелькнувшую, зовущую глубиной шелочку, начинала его двигать. О, как он благодарил этих вываливающихся на дно, радом с морскими звездами и раковинами жемчужниц инкских идолов, если последний промельк его заглядываний приходился как раз на момент, кода, одной рукой она раздвигала округлые полушария  и перед ним на мгновение возникала оволосенная щель! И если момент введения ее пальца совпадал с тем мгновением, когда он совершал последние конвульсивные движения с зажатым в кулаке, как рукоять шпаги, куском своей плоти, он  возносил благодарственную молитву и Луне, и инкским идолам.
 
  Именно в такие мгновения, обернувшись на прячущееся в клетке ветвей ночное светило, а то и просто чувствуя его спиной и затылком, он видел, как, возникая в ореоле фосфорического свечения,  падал на него оскалившийся, сияющий глазами Лунный Волк. Он сваливался ему на плечи, втекал в него и с его помощью, став невидимым, Глеб , опрозрачнивая , продавливался сквозь стекло, и крестовину рамы. Ах, эта крестовина! Ему, уже растворяющемуся в зыбком свечении и ставшему единым целым с Лунным Волком было отлично видно, что эту крестовидную деревяшку  пытается удержать в дрожащей пухловатой руке монах, со спущенным на глаза капюшоном. Всякий раз он, словно пряча глаза от блуждающего взгляда Волка, вставал между ним и телом вожатой: суровые складки идущие от носа вниз мимо тонких  бормочущих молитву краешков губ, длинная, как от клюва, тень, тянущаяся к лысому подбородку, белая хламида. Это был он. Доминиканец. Но Лунный Волк  свободно проходил сквозь него и, ударив монаха хвостом, сбивал Доминиканца  на пол. Крест выпадал из его рук и, вылетев в квадрат окна, падал в папоротники под соснами. Там он и валялся до тех пор, пока Валина рука не щелкала выключателем в предбаннике душевой, где на крючках висели полотенце, белый махровый халат с капюшоном , которым притворялся Доминиканец, чтобы вернее прильнуть к ее, насухо вытертой  коже, а у плинтуса стояли резиновые шлепки…  Теперь, когда препятствия были устранены, Глеб мог прильнуть к ее мокрой спине, царапать лапами ее лопатки, покусывать ее плечи, ощущать бедрами упругость ее ягодиц. Только с помощью Лунного Волка и при его пособничестве ее рука могла стать его совершающим волнообразные движения шерстистым телом. Только с его помощью ее палец, двигающийся в  пещерке, куда были спрятаны   все награбленные сокровища мира, мог обернуться  той частью  тела Глеба, что не давала ему сна и покоя. Он двигал в ней ее собственный палец,  используя конвульсивные упругие сжатия, он сильнее и сильнее надавливал на вздыбленную рукоять, обоюдоострым лезвием наслаждения продолжающуюся и все глубже вонзающуюся в его живот и позвоночник,  пока она не начинала стонать. И тогда он впивался в ее шею и сосал. Клыки делали надрез—и кровь горячая, сладкая, клейкая втекала в него. Избыток вытекал, выплескиваясь через край наслаждения, и снова возвращался ему. Она падала на колени и, не замечая того, что сзади над ней завис мерцающий зверь, помогала себе спереди, трогая и бередя отвердевшую жемчужину, спрятанную в междубедерных створках. Он рычал. Она стонала и покрикивала. Волна за волной, до полного изнеможения, она билась в когтях Лунного Волка, не понимая – что с ней.
   Потом, не выпуская из себя фантома, нужно было выскользнуть из душевой, добежать до корпуса, впрыгнуть в окно, и юркнуть под одеяло. И лишь тогда можно было, взглянув на заглядывающий в окно голубовато-дымный круг, сказать волку: «Уходи !»—и проводить его взглядом -- вытекающего, отлетающего, испаряющегося.
   






4.

Сделав шаг, Осинин вышел на свободную от деревьев  куртину. Наверное, когда-то здесь поработали лесорубы или натворил дел лесной пожар, но с тех пор все заросло, зарубцевалось. Свободное от леса место находилось на бугорке, рядом с которым,  в низине, виднелось оловянно поблескивающее зеркальце воды. Веток, сушняка, было в достатке. Отставив корзину и освободившись от рюкзака, Глеб взялся за устройства костра и лежбища. Валежник загорелся с первой спички. Нашарив в кармане джинсовой куртки сигареты, вынув из корзины нож и вытащив из желобка лезвие, сверкнувшее двойным отраженным светом луны и костра, Осинин положил нож рядом. На всякий случай. Мало ли чего! Рысь. Волк. Да и бомжей по лесу шарится предостаточно. Примяв лапник начавшим с годами грузнеть телом и затянувшись сигаретным дымом, Осинин поймал себя на  мысли о том, что он ведь не таежник, хоть и коренной сибиряк. И чего он шляется по этому лесу, чего ему дома не сидится?—он сам толком не знал. Что-то томило, манило, звало. Но что?  Нужность этих  походов все труднее было объяснять жене. Белых, моховиков и опенков он насушил уже столько, что они не вмещались в грибные супы и подливы. Груздей, волнушек насаливал такое количество, что приходилось раздавать сослуживцам. Но почему-то его все  более властно тянуло в этот лес. Смутные переживания детства порой всплывали в самый неподходящий момент, а последнее время начали мучить странные кошмары, в которых реальное с ирреальным, фантастика ужасов и обыденность переплеталось столь пугающе-причудливо, что иногда он всерьез подумывал: а не сходить ли к психиатру? Но как только он представлял, что ему придется общаться со специалистом, профессия которого – ставить диагноз и лечить, он отказывался от этой затеи. Впрочем, он и не хотел насовсем избавляться от некоторых своих переживаний и свойств психики. Он верил в то, что все это -- обратная сторона его всеми признаваемой безошибочной интуиции: он так мог мимикрировать под прихоти клиентов-рекламодателей, что на рекламном рынке о нем ходили легенды. Мол, существует такой рекламный  агент, который  перевоплащается в клиента, завораживая его. Хлебнув лютой безработицы, когда ему пришлось и газетами в электричках торговать, и собирать по помойкм бутылки, он начинал  с агентов. Но очень быстро вырос до менеджера. С некоторых пор он стал не в шутку задумывался над тем—а не открыть ли ему собственное рекламное агенство? Так что избавляться от своего дара перевоплощения ему было совсем не с руки.  Ему лишь хотелось бы понять природу некоторых совпадений,  которые последнее время  буквально преследовали его.
Выдыхая уплывающее в сторону болотца дымное облачко, Глеб посмотрел на лежащий рядом складень с выпрастанным зеркальным лезвием, на котором словно стекающие сгустки крови переливаясь отражалось пламя. Контрастирующие с красным голубовато-мертвенные отсветы лунного света делали эту игру отражений прямо-таки мистически-зловещей. С некоторых пор с его походами по грибы стали совпадать события,  смысла совмещения которых он не мог постичь. Вдруг в газете ( а газеты он практически не читал, хотя по долгу службы брал в руки множество изданий, интересуясь в них лишь рекламными объявлениями), он наткнулся на криминальную заметку с фотографией изнасилованной женщины с искусанной шеей. Прочтя репортаж, Глеб узнал, что маньяк собственно и не насиловал, а насладился телом своей жертвы, вырезав соски и ту часть гениталий, которая обладает неким подобием жемчужины в раковине двустворчатого моллюска, как, прибегая к аллюзиям, написал репортер. Он изложил материал так еще и потому, что сыщики назвали монстра «Ловцом жемчуга». Свой зловещий ритуал «ловец» завершал тем, что высасывал из несчастных кровь. После того, как Осинин наткнулся на эту заметку, он  заинтересовался широко обсуждавшимся средствами массовой информации делом ростовского маньяка Чикатило. А потом  откапал и  истории Синей бороды и Джека Потрошителя. Все это его весьма увлекло. И тем более,  что он  не отказывал себе в удовольствии сексуальных приключений, хотя и любил жену, дочь и сына. Точнее—не то чтобы не отказывал, а не мог справиться со своей буйной фантазией, властно требующей материализации видений.  Параллели ужасали, бередили нервы, распаляли воображение, способствовали возгонке чувств. Ему доставляло удовольствие то, что он, как бы ходя по грани, ведет себя почти так же, как маньяк, – и его любовниц это заводило. Но все его сексуальные отправления были более или менее естественны, он не способен был убить, а уж паче того наслаждаться, вырезая из кого-то части тела, доводить себя до экстаза поглощением человеческой крови. Во всем этом  был какой-то налет мистики, а он попавший однажды в молотилку безработицы инженер-электронщик, выпускник факультета, где кроме демонов Максвела ничего демонического не проходили, да и эти самые демоны были лишь метафорой ироничных отцов-основателей квантовой механики, искренне считал себя материалистом. Порой ему казалось, что мир чересчур уныло рационалистичен, охвачен какой-то золотой лихорадкой прагматизма, и тот, кто не успел намыть в свой лоток хоть немного презренного металла – проигравший неудачник, не имеющий никаких шансов наверстать свой проигрыш при помощи каких бы то ни было паранормальных способностей.   И все-таки ему хотелось разложить по полочкам некоторые свои воспоминания детства, кой-какие считавшиеся в пору его отрочества дурными привычки, которым он отдавался с доселе непонятным ему упоением. Разобраться в этом ему хотелось еще и потому, что у него были сын и дочь, и он нешуточно задумывался о проблемах полового воспитания. Обо всех этих табу цивилизации, запретах и понятиях о стыде. Решив провести мини-исследование своих кошмаров сам, он взялся читать Юнга и Фрейда, потом переключился на авторов-эзотерологов и трактователей шаманизма, и опять-таки везде находя параллели и совпадения, –окончательно запутался. Читая Фрейда, он мог себя представить мальчиком готовым переспать с собственной матерью и убить своего отца, бесконечно сосредоточенным на своих гениталиях маленьким психопатом и тайком наблюдая за сыном и дочерью, спрашивал себя: неужели они такие же, как и я в детстве? И когда мы гасим свет и уединяемся с женой в спальне, они занимаются тем же, чем занимался я, когда был маленьким? Начитавшись о шаманах, спиритах, масонах, современных колдунах, он опять-таки нашел в себе с ними много общего. Переключившись на исследования криминологов он с ужасом открыл—что ему не чужды и садистские наклонности, а созерцание по телевизору картин насилия и льющейся крови доставляет почти сексуальное удовольствие. Начитавшись, он, как почти каждый сегодняшний обыватель, научился легко и даже играючись жонглировать понятиями эдипов комплекс, сознание, подсознае, коллективное, бессознательное, эго, супер-эго, так же как и терминами из лексикона сегодняшних чернокнижников и эзотерологов--  реинкорнация , паранармальные способности, левитация, трансмутация ,перемещения во времени, но это не помогло ему постичь все властнее возвращающуюся к нему из пучин детства загадку Лунного Волка.
 






5 
 Сигарета догорела до фильтра, и он бросил ее в костер, подложив туда и кривую, разветвленную, напомнившую о той, давней, ударившей то ли в столб то ли в него самого молнии. Озарившись языками пламени и вспыхнув, ветка заново высветила ослепительный силуэт «перунова цвета», искаженное ужасом лицо Бориса, окаймленную сиянием тучу, ажурный крест высоковольтного столба и катящийся по полю в сторону косматого леса шар с двигающимся в нем зверем. 
Поразительно, но на газетном снимке  была пионервожатая Валя! Это бросилось в его сознание наскочившим из чащи унылой обыденности оскаленным зверем, это ударило в лицо, окатило, ошарашило так, что он чуть не отбросил подобранную с сидения в полупустом вагоне электрички газету, а, немного справившись с собою, стал, как загнанный,  озираться, --не заметил ли кто – нибудь его смятения? Справившись с собою, Осинин,  стараясь не смотреть на ее лицо, начал читать. Нет, имя и фамилия были другие. Да и как это могла быть она, ведь столько времени прошло! И Валя, если уж не безнадежно состарилась, то очень сильно изменилась. Но, всмотревшись в фотографию, он убедился, что и тело, и лицо были ее, и даже лежала она, демонстрируя античный профиль и, разметав по песку волосы, так же, как когда-то, разбросав руки по песку, загорала, жмурясь, подставляя себя солнышку на пляже возле купалки. Но эти раны! Вдруг ему пришло в голову, что фотографию могли фальсифицировать. Зная газетное дело, он живо представил, как на компьютере  из обычного взятого из тридцатилетней давности газетного снимка делают вот такую жертву маньяка. Он даже  вспомнил, как к ним во время второго сезона, в самую жару, приезжал фоторепортер и, не жалея пленки, «щелкал» лучшую пионервожатую.  Это совсем смутное воспоминание, всплыв из глубин подсознания, и понемногу став ярким и живым – пляж, лето, слепящие отблески воды, волейбольный мяч, маленькой круглой планеткой летающий над головами  -- окончательно убедило его в том, что фотография была  отпечатана и проявлена в зловещем красном свете тем самым фотографом в клетчатой рубахе, который просил вожатую улыбаться, образуя ямочки на щеках. Он составлял из пионеров различные композиции, устраивая фон, живую декорацию для своей модели-героини, и потом среди всех этих групповых  снимков ее портрет в полный рост выглядел чем-то вроде откинувшейся на спину, заложившей за голову руки обнаженной Махи Гойи для приличия обряженной в купальник. Эту вошедшую в его детские сновидения женщину-галлюцинацию, вынутую из тоски по прекрасному в конце концов сошедшим с ума художником-испанцем, Глеб обнаружил однажды в толстой лощеной книге в кабинете отца; ее розовато-жемчужное тело заворожило Глеба. Но когда он перевернул несколько страниц, и на него кинулись тучи уродливых, клыкастых, перепончатокрылых тварей, испугавшись, Глебушка тут же захлопнул фолиант, быстро сунул его на полку между других взрослых книжек, и больше не открывал, чтобы чего доброго не выпустить монстров на волю. Потом детская рука много раз тянулась к этой книге. Махи было две. Одна одетая, прикрытая полупрозрачным восточным шелком, другая раздетая. Смотря на эти картинки попеременно, Глеб доводил себя до исступления и впервые познал тайное наслаждения раздевания женского тела. Позже, увлекшись коллекционированием марок, он набирал целые гаремы обнаженных тел, вышедших из-под кисти Рафаэля, Веласкеса, Энгра, Дега и Ренуара. Прикрывая «стыд» ладошками, смотрясь в поддерживаемое ангелочком зеркальце, выливая воду из кувшина на плече, расчесывая волосы, опираясь на локоть, они дразнили, звали, манили – и он готов был стать синевой, прикасающейся к коже Венеры, вытечь из зеркальца  амальгамным фантомом, чтобы скользить по изгибам и ложбинам, обратиться в гребень, живое ложе, чтобы она могла опираться на него локтем, коленом, прижиматься к нему как к этой грубой драпировке. Глеб хранил эти марки в одном кляйстере с  образчиками филателии Кубы, Тайланда и Республики Бурунди, изображающих сверкающих тропических  бабочек и мотыльков. На многих полотнах великих мастеров женщины были одеты в наряды, которые прятали их тела и представлялись Глебу чем-то вроде  махаонов, аполлонов, павлиньих глаз в полной красе распахнутых для полета хитиновых крыльев. Рядом с узорами на крыльях, рожками, антеннками усиков и завитыми в спиральки хоботками бабочек обнаженные тела  тем вернее обнаруживали свою неземную, эльфическую сущность. Такая красота просто не могла принадлежать обыденному, обреченному на ползанье  и копошение. Эти существа предназначались для мира благоухающих бутонов, истекающих нектаром пестиков, сорящих по ветру золотыми облаками пыльцы тычинок.
 Заметка о  пионервожатой Валентине долго висела на стенде возле домика начальника лагеря и Глеб, раздирая газетную бумагу на кнопках, потихонечку сдернул ее оттуда  и запрятал эту драгоценность на дно чемодана-сундука, чтобы, уединяясь, можно было разглядывать, совершая путешествия в страну грез, в которых Валентина обращалась в возлежащую на великолепном ложе полубогиню. Да, фотография была несомненной фальшивкой: раны на шее  нанесены компьютерным способом, лифчик и плавки  убраны и все, что скрывалось под ними, подрисовано, хотя изображать что-то по консистенции напоминающее фарш там, где должны были ежится соски – великое ли искусство? Низ заветного мыска тоже был изуродован, но и это выглядело неубедительно. Подделку выдавало и то, что сквозь подмантированные клочья травы, «давая показания» противоречащие замыслу фальсификаторов, предательски проглядывал песок. Волосы, разметавшись, должны были лежать на щетке пырея, как на гребне, а они выглядывали из-под нижнего среза стеблей, будто это были мочковатые корни растений, выдранных во время ожесточенной борьбы жертвы с маньяком. В заметке говорилось, что  убийство произошло в лесу, а  тут – зернистый пляжный песок, уголок выглядывающего из под плеча полотенца. Того самого, снимая которое с крючка в душевой, Валя обтиралась, уничтожая капельки на поверхности кожи, трепала и ворошила мокрые пряди волос, водила им между ног—и если она не затворяла двери в предбанник, он, трепеща зыбким телом Лунного Волка и не спеша уходить, мог наблюдать и этот восхитительный ритуал. Полотенце, конечно же, выдавало подделку. И плюс ко всему –блаженная полуулыбка на лице. Ямочка на щеке. Умирая в муках так не улыбаются! Зачем же нужна была эта газетная мистификация? Осинин слышал, что иногда сыщики с помощью СМИ устраивают подобного рода розыгрыши, чтобы спровоцировать преступника, заставить его выстраивать комбинации  самообороны и «запутывания следов» в нужном следствию направлении. Он представил, что бы могло случиться, если бы он пришел в милицию и, объявив о подлоге, рассказал о своих маниакальных детских пристрастиях. Скользкой змейкой холодок страха  юркнул между лопатками и, пробравшись под ремень брюк, обессиленно свесил свою ужиную головку меж подрагивающих  от движения электрички ляжек; мошонка съежилась в опасливо насторожившуюся шагреньку: ведь кого-то же они ловят! Да, он мог бы помочь следствию, объяснив, что означали эти раскинутые ноги, эти впившиеся в песок пальцы, эта блажная улыбка с ямкою на щеке, эта родинка возле обвитого локоном уха. Когда все укладывались и утихали, к Валентине приходил физкультурник- вожатый Сережа из первого отряда –и вдвоем они украдкой отправлялись на берег. Если Валя походила на ожившую скульптурную теннисистку, то Сережа –на напрягшегося, чтобы бросить диск, мускулистого атлета. Услышав стук их шагов на крыльце, шорох гравия дорожки, Глеб выжидал, и, чутко прислушиваясь к дыханию и посапыванию спящих сверстников, выбирался через окно наружу. Прячась за деревьями, Глеб украдкой  следовал за Валентиной и Сергеем. Чтобы сымитировать свое присутствие в палате на случай, если нагрянет с проверкой начальник лагеря, он вываливал на постель из чемодана  все свои вещи, клал на подушку вместо головы футбольный мяч – и накрывал все это одеялом.
Когда он подбирался к растущим у воды кустам, Сергей и Валентина уже, наплескавшись, выходили на берег. На них не было ничего. Эти нудистские вылазки под луной глубоко за полночь никому не были известны, и Глеб узнал о них лишь потому, что подглядывать за вожатой Валентиной стало его неотвязной потребностью. Просушив полотенцем волосы и растерев им спину, она укладывала этот мини-ковер-самолет на песок и ложилась. Ощущение воспарения появлялось сразу, как только Глеб  начинал созерцать ее великолепное тело, но когда она раздвигала ноги –его вышвыривало в новое состояние, словно скульптурный атлет-дискобол, размахнувшись со всей силы, посылал свой снаряд в звездную ямину над головой, чтобы диск тут же обернулся всходящей над темной кромкой леса луною. Сидя за кустами, Глеб все видел: луна сияла так, что ему казалось, будто он -- в кабинете отца за его письменным столом и в световом круге настольной лампы перелистывает страницы пропылившихся  увесистых томов. И как только  мысок переходящий в упругую раздвоенную посредине складку, являлся в колдовском кружале луны, Глеба охватывал озноб мучительного блаженства. Как бы спохватившись и боясь не успеть, он смыкал пальцы у основания выраставшего из его тела фантастического цветка, с  недораскрывшимся тюльпановым бутоном; такие цветы отец дарил маме Глеба на дни рождения и международный женский день и они торчали в хрустальной вазе, пока не начинали опадать лепестки и, вянуть, скукоживаясь; подобные же  бутоны Глеб находил весной, в лесу возле дачи —вначале  стоячие пучки медунок, потом, нежные фаллосы сон-тровы и стародубок, затем огненноверхие, набухшие весенней силою жарки-купальницы. Глеб натаскивал эти прорвавшиеся к солнцу  из оттаявшей земли фонтаны жизни в пахнущий сосновыми досками дачный домик, мама, расставляя их в букетики по банкам с водой, объясняла ему названия: она выросла в деревне, по профессии была фармоцевтом и поэтому хорошо разбиралась в травах. Антонина Васильевна и Константин Вениаминович Осинины  обнаружив  странноватое пристрастие единственного сына к растениям, насекомым и грибам, в сущности, радовались: пусть лучше собирает гербарии и засушивает мотыльков и жучков, чем, связавшись со шпаной, попадет в какую –нибудь историю. Потом они точно так же радовались его увлечению филотелией и авиамоделизмом. Их радовало, что он дружит с Борисом, мальчиком из благополучной интеллигентной семьи, чей папа был  доктором исторических наук и  читал в университете лекции по древней Руси, а  мама – на много лет моложе его, домохозяйкой из студенток, которую он охмурил в одной из археологических экспедиций. Родители Глеба всячески отгораживали сына от дурного влияния улицы и поощряли его склонность к коллекционированию, колдованию над скелетами моделей самолетов, возне с деревом, клеем, цветной длинноволокнистой бумагой, которую они с Борисом лишали первозданной белизны с помощью анилинового красителя,  разглядыванию книг с картинками из библиотеки отца,  в кабинете которого Глебушка мог просиживать по полдня… 
Глеб судорожно сжимал в руке свой готовый распуститься цветами тропических растений букет. Он, конечно, хотел бы подарить его Вале, но детское сознание вполне оценивало нелепость подобных притязаний. Да и зачем ему была эта грубая материальность прикосновений? Однажды, когда он упал с черемухи и оцарапал живот, Валя, послав оказавшегося рядом пионера за йодом и ватой, прикоснулась к его животу. Прикосновение смоченной йодом ватки было жгучим, наслаждение одновременно с болью пронзившие его от близости ее канапушек на носу, дыхания, влажно поблескивающих сквозь губы ровных, плотных, пахнущих зубной пастой зубов, и родинки возле уха, не дало ощущения полета: он просто почувствовал, как по бедру потекла  выплеснувшаяся из него клейкая жижа. Что-то вроде казеина, который приходилось варить из напоминающего манку порошка, в баночке, помешивая палочкой. Им можно было склеивать крупные детали модели, но для склейки тончайших бальсовых нервюр с сосновыми и липовыми реечками передней или задней кромки, он не годился – слишком много соплей! Для столь деликатных склеек больше годился эмалит—растворенный в ацетоне с добавкой эфира целлулоид. От запаха эмалита Глеб пьянел и представлял себя уже израсходовавшей всю силу скрученной резины, распластавшей крылья, скроенной из тончайших планок птицей-фантазией, чей пропеллер замер –и теперь она парит в вышине, глядя на то, как по белопенному ромашковому полю бегут вслед за скользящей крестообразной тенью двое мальчишек. Этой плавающей в эфирных парах птице-фантазии иногда казалось, что она – сизый, парящий под облаками сокол, грозная распластанная тень которого упала на двух скачущих на конях по полю витязей в распластавшихся по ветру плащах. Лихо мчатся витязи, для соколиную охоту. Видит сокол, как, оставляя зеленый след,  катится по полю ошалелый заяц. Падает сокол и вонзает когти в бьющееся сильное тело длинноухого, чтобы перервав ему горло, вернуться на княжью перчатку, под которой ощутима твердая рука. О, как хочется ему слиться с нею, дав хозяину способность полета!  Ведь вот - вот настигнет рыскающий по полю волк!
 Там, на берегу, как только его обострявшемуся в этот момент зрению открылся вход в ее тело,  начиналась игра, которая заставляла его воображение проделывать гигантские скачки во времени. Изображая доисторическое, выползающее на сушу животное, Сергей подползал к  ее  разбросанным, подогнутым в коленях ногам.  Отец Глеба был геологом и иногда из своих экспедиций привозил загадочные, бередящие фантазию предметы. То  отпечаток  древней ящерицы на камне, то  окаменевшую кость гигантской рептилии – в его кабинете составилась целая коллекция таких предметов.  Да и в книгах Глеб мог насмотреться на всех этих, топающих и бегающих по суше, плавающих в морских пучинах  и летающих драконов иных геологических эпох.  Пока, изображая, земноводное, Сергей подползал к заветной расщелине, чтобы впиться в нее губами, Глеб звал Лунного Волка. Беззвучно. Мысленно. Он даже не произносил про себя никаких слов. Просто посылал  молитвенный импульс внутрь себя и одновременно вовне.
  На этот раз Лунный Волк  вынырнул из мерцающей на поверхности воды дорожки и, пробежав по ней от середины реки, влился в Глеба. И тогда, уже невидимый, Глеб мог втечь в атлетическое тело вожатого Сергея. Ему нравились эти бицепсы, эти бедра, эти квадратики пресса. Он вставил свою торчалку в снующий по отвердевшему шарику клитора язык и начал бередить его нежными прикосновениями. Язык Сергея, правда, был великоват, и с ним получалось примерно то же, что и с презервативом, найдя который в ящике отцова стола,  во время одного из своих затворнических сидений в кабинете за разглядываниями Махи Гойи,  он попробовал надеть эту пахнущую так же как закрученный жгут внутри легкокрылого самолета,   резинку, но она болталась и сваливалась, и все что из него натекло, не удержалось в ней --  капли попали на картинку, и ему пришлось их стирать, но все равно видно было, что намочено. Конечно, можно было чего-нибудь наврать про козеин, ведь и с самолетом из купленного отцом, кой –чем дополненного набора он частенько возился на этом же столе. Но поверит ли?  А все дело в том, что с помощью такого вот белого резинового шарика, какие дворовые пацаны покупали в аптеке, чтобы наполняя их водою, устраивать водяные бомбочки, он хотел поплотнее приблизится к шелковистому телу Махи, потереться о его дразнящую эластичность, проникнуть в теневую область ниже живота, которая продолжалась мягкими полутенями, словно прозрачными чулками охватывая ступни, лодыжки, икры и бедра. Улучив время когда никого не было дома, он спускал штаны, садился в кресло и, положив на колени тяжелую книгу, проваливался туда, к ней, к ее ложу-пьедесталу. Черным, как ночь призраком он вытекал из  непроглядной темноты над нею, льнул к этой сияющей коже, чтобы скользнув  затвердевшим своим  нетерпением между плотно сжатых бедер, ворваться в нее. Перепончатокожим существом с ужасных, спрятанных в толще книги картинок, он впивался острыми зубами в трепещущие холмики под ее ключицами и наконец добирался до шеи. 
  Если бы Лунный Волк не делал его тело пластичным и текучим, все бы могло опять получаться, как тогда с этим презервативом: смесь горечи, досады и страха, что, открыв фолиант и, увидев пятнышки и покоробленную глянцевитую поверхность репродукции, отец обо всем догадается. Но сейчас Глебу было невыразимо хорошо. Клитор действительно напоминал жемчужину, на ощупь языка он был чем-то вроде взятых им как-то в рот бусин из маминого ожерелья, а  внутреннее устройство раковины-жемчужницы он знал по огромному с золотыми буквами на корешке  тому, описывающему эволюцию природы. Как испугалась тогда мама! Не за бусы. А за то, что Глебушка подавится. Она шарила пальцем в его рту, вылавливая бусины одну за одной –и это было приятно. К тому же, увидев увлечение сына природой, предполагая, что, может быть, он станет ботаником или зоологом, родители выписали  журнал «Юный натуралист».  Там-то и увидел Глеб яркую цветную иллюстрацию к новелле о ловцах жемчуга. Он внимательно прочитал повествование о пальмовых островах и коралловых рифах. Но текст истаял в памяти, а иллюстрация осталась, словно совместившись с каким-то уже жившим в безднах подсознания изображением.  Ныряльщик был без акваланга.  На бедрах у него болталась всего лишь-навсего узенькая тряпица. Да  и она-то была нарисована, чтобы прикрыть от детских взглядов табуируемые европейской цивилизацией части тела.  А в реальности аборигены – собиратели жемчуга погружаются в море лишь с ножом и сеткой для раковин. Случается –они открывают раковины своими остро отточенными тесаками прямо под водой и прячут жемчуг за щеку, совсем как это сделал Глеб с бусинами маминого ожерелья, случается просто собирают моллюсков в сетку, чтобы не терять времени. На журнальной иллюстрации был изображен ныряльщик, открывающий  раковину внушительных размеров пиратским полукинжалом. Волосы его струились, колыхаемые подводным течением, изо рта вверх поднимались пузырьки, а он, вскрыв, раковину пытался поддеть жемчужину острием лезвия. Вот таким же острием воображался Глебу и этот заемный, снующий по твердому уплотнению язык Сергея. Действуя так же, собирал жемчуг и Ихтиндр для своей Гутиэре – зеленовато- бирюзовые кадры фильма нахлестывали на Глеба, и, уныривая в глубь своего блаженства, он плыл среди причудливых морских растений, сопровождаемый другом-дельфином или даже самой Гутиэре. Жемчужина лежала в мягкой слизистой постельке, прикрытая нежными складками.  И надо было подковырнуть ее нежным острым кончиком, чтобы та, в чье тело она была вживлена -- застонала. Вынырнув на мгновение на поверхность, трое, вместе с Лунным Волком  совершавших этот ритуал, сменяли положения. Теперь губы Валентины охватили нависающую над ней сталактитоподобную окаменелость под сводчатым животом атлета. Находясь в этом живом карстовом образовании, заостряясь ввысь двумя сталагмитами грудей,  Валентина увидела, как прозрачнеет тело Сергея и с удивлением обнаружила, что в ее рот вошел тянущийся от луны дымно-мерцающий луч. Помогая Глебу, Лунный Волк творил свои чудеса. Два блаженства слившиеся воедино. Одно, исходящее от ставшего твердым, как лезвие ножа, языка, другое от того, что сжатые женские губы, фокусировали луч, словно по ним текло электричество,--это и были те мистические откровения, которые из банального трения человеческих тел одно о другое мог извлечь только Лунный Волк.
   И когда фосфорисцирующий луч  налился покалывающим теплом, когда он втек сквозь гортань, и, просочась в спинной мозг, стал растекаться по световодам всего тела,  мощный разряд достиг наконец вспыхнувшей внутренним сиянием жемчужины. Лунный Волк стиснул зубы –и, вырвав жемчужину из раковины, поднял ее над сплетенными телами. Валентина кричала, металась, выла сквозь стиснутые зубы. Волосы ее разметались, словно она была падавшей в бездонную пучину утопленницей; глаза  распахнулись, оскал блаженства  сиял на прекрасном лице  Махи. Воздев голову к звездам  и уперев лапы в бедра женщины, стоял над ней  Лунный Волк. В  пенящейся пасти зверя мерцала луна. 

6

-- Н-да! Очень занятно! – донесся до Глеба сквозь перестук колес и монотонное гудение электрички жесковато-насмешливый мужской голос.

Возвращаясь в реальность, Осинин оторвался от разглядывания газетного снимка. На противоположной скамейке практически пустого вагона электрички  сидел мужчина лет сорока пяти в шляпе, плаще, резиновых сапогах и с продолговатым саквояжем  на коленях.

-- Вы, сударь, наверное, могли бы отправиться в милицию и дать показания?—ухмылялся мужчина тонкими губами. Это реликтовое «сударь» как-то неприятно резануло слух Осинина. Мысли заметались, он опустил газету на колени и, успев «считать» в бешеном пробеге нескольких обгоняющих одна другую «идей»  догадку о телепатических способностях вопрошающего, выдавил из себя дрожаще –неуверенное:

-- Кто вы?   

-- Какое это имеет значение? А вот вы…

--Что—я?

--Вы собирали эти грибы за пионерским лагерем? Там, у реки? Где дорога ведет вдоль ручья к двум деревням и там еще есть старое, заросшее бурьяном кладбище с заброшенной деревянной церковью?
--Да. А что? – пытался Глеб справиться с готовым перерасти в панику волнением. А вдруг это какой-нибудь осведомитель или переодетый оперативник? А он, читая газету и разглядывая фотографию, мог набормотать вслух чего попало—эта настойчивая потребность—приборматывать, когда наплывали неотвязные мысли, появилась у него недавно. И, когда он оставался наедине, он давал себе волю—бормоча наподобие мантр слова, которыми он пытался объять свои причудливые видения. А вдруг у этого хмыря в кармане спрятан портативный диктофон – и он записал его «показания»?
--Да то, -- продолжил дядя,--что  как раз в этих местах  с некоторых пор стали обнаруживать трупы  молодых женщин. Я читал эту газету,--тронул мужчина край листа. – Видите – что творится? Я к чему это сказал – может быть вы что-то видели? Кого-то встречали в лесу? На что-то обратили внимание? У меня  дача недалеко от Волково. Это рядом с Осиновкой. В этих местах недавно маньяк убил мою дочь, --голос его осел, губы дрогнули. – Не будь я снайпером, щелкавшим «духов», как  паршивых шакалов, если  не прикончу этого зверя. Вот—решил вспомнить афганскую молодость, купил новенькую винтовку,-- похлопал он по «саквояжу», как по барабану.  Глеб не знал –радоваться ему всему происходящему или пугаться. Он балансировал на грани разделяющей две бездны –безудержная радость -- с одной, лютое, беспросветное отчаяние – с другой стороны. А тут еще этот «саквояж», выхватив  из которого опасную бритву, глядящий на него садистскими точками суженных зрачков, дырявящих нежно-голубые радужки, утопленные в красноватых прожилках белков анашиста,  попутчик в два счета чиркнет ему лезвием по горлу -- за доченьку! Потом, освежевав таким же манером еще парочку  свидетелей из этого пустынного вагона, чтоб не надавили на черную кнопочку в желтой панели для связи с машинистом, пойдет пластать направо и налево, распахивая анфиладу дверей, пока не ворвется в аквариумоподобную кабину, чтобы сбив с машиниста фуражку с кокардой и властно ухватив его за волосы, не перерезать глотку и ему. Зачем? А затем, чтобы рыча, беснуясь, скалясь, совершая подвиг Гастелло на мстяще-папочкин манер, направить поезд по стрелке, перескочив на встречную колею, и лететь, глядя распахнутыми глазами в лицо наезжающей на тебя смерти в кепке с черным лаковым козырьком, кокардой, шпалами в петлицах и витязевым «переносьем» на лобовом стекле. С тех пор, как Глеб взялся за изучение дела ростовского филолога, инструктора по фискультуре и прекрасного семьянина, а потом еще и увидел по телевизору рекламу фильма  об игравшем с полицией в кошки-мышки лондонском Джеке Потрошителе, он все портфелеподобные предметы, у которых имелись ручки, и предназначались для носки в руках называл про себя «саквояжами». Ему запало в память, как серебрились в ночном полусвете хирургические инструменты, вынимаемые из распахивающегося зева ужаса, как проделав свою адову работу, они прятались от посторонних глаз ловкими, холеными руками денди в перчатках, лица которого кинокамера не фиксировала,  ему чудился леденящий душу крик прощающихся с жизнью проституток и стук колес неспешно удаляющегося экипажа. Этот стук  ветвился по его нервам лабиринтами гнилых лондонских улочек конца девятнадцатого века, то вспыхивая упавшей на камень мостовых молнией, то чернея провалами кривой, похожей на руку со скрюченными пальцами пропасти, прожженной в земле этой свалившейся с неба огненной карой. Рука тянулась к нему, убегающему—вот-вот схватит! И став невольным свидетелем того, как господин в цилиндре, язвительно ухмыляясь,  вырезал из под вывернутых ребер сердце, как наматывал на кулак в перчатке эластичнные ласкуты женской тайны, он, только что спустившийся по лесенке из комнаты, где он путаясь в чулках, лифе, бесчиленных крючочках и пуговках, наконец-то достиг своего, пятился, со  стуком роняя трость-- и бросался бежать. Вот почему ему мерещилось, что во всех этих портфелях, хозяйственных сумках,  «дипломатах» могли быть спрятаны абсолютно не дипломатичные кухонные ножи, удавки и ланцеты современных Джеков.

--У вас хороший нож! – кивнул попутчик в сторону лежащего поверх  крепеньких боровичков складня с ручкой в виде отлитого из пластмассы бегущего волка с колечком, за которое ножик был  привязан к корзине за длинный, связанный из двух шнурков для ботинок «поводок». – Охотничий! У меня тоже был такой. Им заклинившие патроны хорошо из ружья вынимать. Но потом я его потерял в лесу…

--А я привязываю! –улыбнулся Глеб, расслабляясь. – Иначе не напокупаешься этих ножей…
Он, конечно же, не собирался «колоться» перед этим скорее всего переодетым мильтоном, откровенничать на тот счет, что попавший «на заметку» нож найден Глебом  в том самом лесу неподалеку от кладбища…

--Вот-вот, –подхватил незнакомец. – Ножей этих продается и покупается в магазинах несметное количество – и поди вычисли по такой улике обезумевшего монстра. Я на днях зашел в ГУМ –и там целый отдел—ножи, ножи, ножи. Подходят люди, покупают—острючие тесаки, ножички, финки и перочинники, которыми зарезать человека дважды –два! И любого можно заподозрить.  Улики! Вот если взять пробы с земли ваших ботинок и моих сапог, то окажется –что это вполне компрометирующая нас улика. Но ведь ни я, ни вы не убивали моей дочери! А уж вот этот шнурочек –запрасто сойдет за удавку. Садист как раз вот такими вот шнурочками и доканчивает жертвы, чтобы насладиться конвульсиями. Потом на шее остается нечто вроде нефритового колечка Клеопатры. Жена моя привезла из Египта этот ширпотреб  вместе с жуком-скарабеем и картинкой шакалоголового бога на куске папируса. И носила с гордостью. Пока не увидела почти такое же «колечко» не шее уже уложенной в гроб доченьки. Тогда выбросила его в мусоропровод. Поверила таки в то, что путем симпатической магии все взаимосвязано. Дурят туристов…И чего они там наколдовывают на эти сувениры—никто не знает… 
  Услышав про ботинки и шнурок, Глеб инстинктивно поджав ноги, задвинул свои бутсы подальше под скамейку, но поводка для ножа, связанного из двух, оказавшихся неимоверно прочными капроновых шнурков, которые пережили две пары сношенных им в походах туристических бутс, трогать не стал -- дернуться, значит выдать себя с головой.   
 
-- В этом деле вообще много чертовщины.—продолжал разглагольствовать попутчик.-- Эти две деревни…Живущие в них старики какие-то странные байки рассказывают. Я там у одной бабки молоко покупаю, так она узнав, что на тропинке за пионерлагерем, ведущей в сторону купалки на берегу и убили мою дочь—сказала что это дела волка-оборотня. Чушь какая-то! И, дескать, для того, чтобы убийства прекратились, нужно прежде убить волка, потом откопать могилу, из которой он выходит на свет в полнолуние и вбить в грудь покойника осиновый кол. Не мешало бы и отрубить ему голову. Я тут по лесу шарился прошлой осенью– стрельнул в одного волчишку, но, кажется только ранил…И ведь не известно скольких он тут порешил, этот зверюга.   Женщины исчезают постоянно—по телевизору, в газетах, только и видишь…

   Слушая  попутчика, Глеб опять и опять удивлялся совпадениям: он отчетливо помнил, как, собирая грибы прошлой осенью, услышал  хлестнувший бичом по первозданной тишине выстрел. В ту же ночь у него так заболела спина, что пришлось идти к врачу, а затем с диагнозом «прострел» отправляться на больничный, колоться никотиновой кислотой, делать физиопроцедуры, лежа животом на подстеленной на кушетку домашней простынке  и терпя неприятное жжение от холодящих электродов, подсоединенных проводками к гудящему прибору с красной лампочкой.
 
-- В самом деле – чертовщина! – продолжал охотник на оборотня. – Вам известно, что у Чикатило группа крови не совпала с группой спермы? Американцы сняли фильм, в котором сделали вывод – дело «сфабриковано»…А  милиционер-сосед по даче рассказывал, что когда в прессе пошла информация о ростовских преступлениях, это как бы послужило сигналом… Это у них что-то вроде  сатанинского ритуала. Не зная друг друга, находясь за сотни и тысячи километров, они  включаются в оргию жестокости – и распаляются все больше и больше…Чуют что ли? Вы, конечно же, читали Юнга? – и знаете что такое коллективное бессознательное…   
 --Ага! – торопливо кивнул Глеб. Из всего сказанного он усвоил «соседа -милиционера» и, тихо порадовавшись очередному достижению своей интуиции, не обманушей его насчет близости мужчины к «органам», пришел к выводу, что он имеет дело либо с осведомителем, либо с изощренным, пытающимся вызвать его на откровение провокатором. И еще…Наконец-то  он с облегчением «вынул» с самого первого взгляда на незнакомца засевшую в мозгу занозу: где же я его видел? Он видел его в книжке, на портрете под обложкой с надписью ЗИГМУНД ФРЕЙД. И если бы не отсутствие усов над тонкой верхней губой…Глеб ужаснулся тонкой игре «подсадного». Винтовка ли  у него в этом футляре-«саквояже»? Разборная, с оптическим прицелом  и паутинно-тонким перекрестьем на  линзе, похожей на  двояковыпуклые стекла телескопов. Из страстных увлечений детства одним из самых сильных была астрономия. В это увлечение втянул Глеба Борис, а того в свою очередь очень интересовавшийся древней Русью и знаками зодиака отец Бориса Рюрик Угрович Труворов– и Глеб с Борисом шлифовали стекла из купленных отцом Бориса  заготовок, чтобы соорудить особенно чувствительный телескоп, который мог бы заглянуть дальше и глубже.  Может быть, в этом продолговатом чемоданчике с ручками –не разборная винтовка, в магазине которой притаились пугающе-отвратительно пахнущие ружейным маслом,  заостренные, как клыки зверя, патроны, а завернутые в тряпку для кляпа, чтоб не гремели, наручники-браслеты и милицейский пистолет? И остается только сунуть ему, Глебу-подозреваемому, в лицо удостоверение с грязной кляксой печати поверх лыбящейся фотографии мужика в фуражке и погонах, чтобы, даже не зачитывая прав, произвести обычные  манипуляции задержания. Почувствовав, как уж страха выползая из штанов, просовывается под резинку трусов и ремень, скользит вдоль позвоночника к основанию шеи, чтобы, прозмеившись сквозь норы ужаса, упереться в темечко сосредоточенной мыслью:бежать, бежать! – он прямо-таки увидел внутри обтянутого диванным дерматином футляра  могущие закабалить его орудия современных инквизиторов. Ох уж эти кожаные черные диваны, на которых не зная ни дня ни ночи забываются мнящие себя Глебами Жегловыми  недошаропчата! Ему уже приходилось с ними сталкиваться!
Бежать, конечно же, ни в коем случае нельзя!   Улыбаясь, как обычно он делал, общаясь с рекламодателями, чего бы он о них не думал, Глеб вкрадчивым движением отложил газетный лист, как бы давая понять, что он-то к напечатанному не имеет никакого отношения. Ему уже не казалось, что на фотографии была пионервожатая Валентина. Его подсознание—обычные игры воображения--«меняло показания». Пусть сканирует его этот телепат-самоучка! Пусть пишет на микрокассету его бормотания! Мало чего может померещиться в полусвете вагона, где половина ламп не горят, а за окном –нероглядный лес и тусклая, как загаженная мухами  лампочка в милицейской пыточной, луна.  А  может это обычная газетная утка для развлечения публики, поднятия тиража -- и не было никакого маньяка? Но вдруг такой вот розыгрыш производит какие-то психиатрические завихрения мерцающего, дышащего океана коллективного бессознательного-- и, включаясь в игру, маньяк выходит на охоту? Толчок дан, им что-то движет, и он не в силах остановиться...
 Что если в  саквояже все-таки удавка, весь в запекшейся крови с прилипшими к нему волосками с лобка жертвы и травинками от вытирания о первый попавший предмет, завернутый в тряпку нож?
-- И ведь он испытывает от этого какое-то дьявольское,  нечеловеческое удовольствие! От вырезания сосков, клиторов, удавливания, -- словно подтверждая внезапную догадку, выпучив остекленевшие глаза, говорил незнакомец. – На шеях у некоторых, на яремной вене даже отчетливо просматривается что-то вроде прокусов, словно кто-то пил кровь. Хотя мой сосед по даче, --опять он сослался на непререкаемый милицейский авторитет, – считает, что, кто-то, следя за маньяком и подглядывая за его действиями, играет в вампиров. Кто-то  производит эти укусы, а вернее имитирует их–позже. Уже на трупах. Какая-то сатанинская секта развлекается—не иначе. Следов вокруг жертв столько понатоптано—сам видел, когда с дочерью это случилось. И с группой спермы такой анализ лаборатория выдала, что впору подумать –уж не инопланетянин ли все это сотворил? Все группы в одном букете. Да и количество –невообразимое. Будто рота солдат опростала мошонки. Я  как-то во время службы в Афгане был свидетелем такой оргии. Солдатики, по два года не видевшие женщин, насиловали убитую осколком гранаты дехканку. Она была еще теплой. Настоящая гаремная красавица. Разрезали на ней штык-ножом одежду и подходя по очереди, совокуплялись  по два- три-четыре раза, а потом начали резать…Мы с политруком кой-как вырвали эту окровавленную, скользкую от спермы куклу из их рук – и закопали, завернув в пропитавшийся кровью ковер…   
 
Оцепенев, Глебов смотрел на незнакомца. Он был почти уверен, что рассказчик сам был участником этого кровавого шабаша. Вместе с политруком. Начатая попутчиком психологическая игра  оказалась чем-то вроде бесконечной череды пасов оживших скульптурных футболистов, которые, казалось, соскочив с пьедестала, мертвенно-бледные, работая локтями, как паравозными шатунами, пыхтя, всю дорогу тупо вымеряли шпалы своими каменными ногами, словно Глеб уверенным пинком выбил из под их ног  бетонный мяч и теперь он, грохоча, катился по кровлям вагонов.

Силою своей, столь много открывающей ему в людях интуиции, Глеб увидел, как  отстрелявшись из автоматов над безымяным холмиком, под которым лежало  принесенное в жертву шакалоголовому богу тело афганской Клеопатры, закинув акаэмы за плечи, понуро шли к вызванному по рации, уже взметающему пыль и песок веков, вертолету. Он увидел и рослую, плосковато-ширококостную фигуру своего ночного попутчика, за плечом которого, на ремне болталась обессилевшим фаллосом обмотанная тряпкой снайперская винтовка. И не осколком гранаты, а похотливой, ищущей наслаждения смертью пулей была подстрелена спрятавшаяся в кишлаке, напуганная грохотом боя чернокосая, агатоглазая девчушка, с которой они  срывали паранджу, шальвары, рвали шелк и парчу, чтобы прорваться в другие времена сквозь это унизанное браслетами, бусами, обвешанное серьгами тело. Увидел он и как потом они отрезали пальчики, срезали с платья древние монеты монист, чтобы унести эти кольца, бижутерию и лунно-серебряные кружочки денюжек в качестве талисманов.  Обалделые от анаши, галлюцинирующие чертогами волшебных дворцов, врываясь в которые отряд крестоносцев овладевает гаремом обезглавленного шаха, они загружались в вертолет—и уже там, отрываемые от песчаного холма стрекочущим металлическим насекомым,  досматривали свои наркотические сновидения.

--Ладно. Заболтался я здесь! – сказал мужчина -- и жестом капитулирущего протянул  Глебу маленький белый прямоугольничек визитки– Вот. Возьмите. Мне здесь, в центре…А вы, я вижу,--до вокзала…Звоните. Мы там надумали облавы устраивать. Засады делать. Может, чем пособите…

Освобождаясь от видений, Глеб обнаружил, что они уже въехалив город. Там и сям за стеклами вагона рассыпанными каменьями порванного ожерелья посвечивали окна домов. Электричка совершала торможение.  Из -за колонн моста показалась могучая крепость храма—то ли откопанная из под песков мечеть с водруженными над куполами крестами, то ли  многоплечий витязь. Наплыло охваченное ознобным неоновым сиянием корявое, как невнятная  молитва богу, дерево. Наехал шерстистый, как бок мамонта, бугор. Попутчик уходил к двустворчатой двери вагона мимо одинокой, целующейся парочки на дальней скамейке и невидяще уставившийся в противоположный конец вагона старухи с сумкой-тележкой на колесиках, набитой морковкой, огурчиками, укропчиком. Он даже не уходил, а уплывал: количество впрыснутого в кровь Осинина  за столь короткий прогон пути адреналина создавало ощущение, что его собеседник парит, плывет, левитирует. Глебу казалось, он так и прошел насквозь, пронизывая дольки вагонов и переборки межвагонных дверей  этой металлической гусеницы и вылетев сквозь стекла кабины машиниста на перепончатых крылах распахнувшегося плаща, втек в контактный провод, чтобы рассыпаться искрами из под «рогов» тяговой электрички—только скаканули стрелки за стеклами приборов, только уставившийся в надвигающиеся из пучин темноты глубоководные огни города машинист почувствовал прикосновение края повеявшей хламиды и запах паленой резины аннигилировавших сапог.
Отчего-то пробудилась, очнувшись, и осенила себя крестным знамением бабушка. Припоздилась огородная монашенка. Видно, газет не читает, отрешившись от мирской суеты. С тех пор как в пригородных лесах начали обнаруживаться трупы, народ валящий с дач, а особенно женщины—не зависимо от возраста—набивались в электрички под завязку засветло. А поздние электрички курсировали практически пустыми.
  Приблизив к лицу вполне материальный прямоугольник лощеного картона, Глеб прочитал:
 Константин Семенович Волк, начальник службы безопасности «Луна-банка». Напридумывают же названий! Это что ли с луна-парком по ассоциации, ухмыльнулся, собираясь на выход Осинин. Главное, чтоб было под иностранщинку! Ну и опять же –коллективное бессознательное! Засело кому -то из ныне разбогатевших в мозжечок, как грохотала тележка по рельсам, в привезенном чехами аттракционе на набережной—то скелет из ниши выскочит, то покойник из гроба вскинется, то волк с сияющими глазами ринется на перерез движению.
 

7

Входя во двор дома, набирая цифры кодового замка и возносясь в лифте на последний этаж, Осинин ломал голову над очередным совпадением. Фамилия Волк, была идентична девичьей фамилии его матери--Вульф. И это совпадение не казалось ему случайным, потому что теперь, воскрешая в памяти черты лица попутчика, он находил в них много общего с чертами лица своей матери. И это было еще одним ответом на «занозистое» ощущение «дежа вю», посетившее его сразу, как только он увидел незнакомца.   Попутчик задал ему столько безответных загадок, что Глеб сам ни свой вышагивал по  переходному мосту, двигаясь вслед за слипшейся  джинсовой парочкой и, слыша как астматически дышит в спину не отстающая, поскрипывающая колесиками тележки старуха. Он искал ответов на эти психологические ребусы, пока  спускался по ступенькам, чтобы пересечь площадь, над которой вся в светляках окон нависала гостиница, словно проститутка вышедшая на ловлю клиента, унизанная   ожерельем из фальшивых камней рекламы казино, выставившая напоказ дразнящий ажурный чулок сетчатых, чувственно подрагивающих, сквозных от льющегося ото всюду света крон кленов, вызывающе – нахальная, порочная, дымящая вспыхивающим светофорным алым огоньком сигареткой, вставляемой заостренными  коготками пальчиками в сочащийся кровью последней жертвы скалящийся рот. На этом пятачке вечно толклись скупающие золото, словно сбежавшие из «Кама Сутры», похожие на индийских исполнительниц танца живота, обвешанные  бусами, унизанные браслетами и кольцами  цыганки,  а на углу возле хлебного выкладывали грибочки на продажу красноносые, сами похожие на грибы или замшелые коряги, тетки и дядьки.  Мужик в мятом пиджаке,  с баяном, в котором Глеб всякий раз узнавал постаревшего, облысевшего, но все такого же бодрого баяниста из пионерлагеря, обычно балансировал на своем пустом ящике ближе к райисполкомовской доске почета и горланил что-нибудь вроде:
               
Стою на Затулиночке,
В кармане ни рублиночки,
А мимо красный вермут понесли.
А алкаши, как водится,
У магазина сходятся
 и начинают мелочью трясти.

Глеб подходил, кидал на стершийся, прикрытый целлофанкой  ромбик марки  фабрики головных уборов внутри кепки жухлый лист «рублиночки», соответсвующий курсу инфляции души, заказывал «Плывут в океанах, летят высоко в небесах», слушал, –и не опознанный баянистом,  шел дальше, мимо возлежащего на газоне сатироподобного бомжа с лицом Циалковского, мимо дога задравшего ногу на  буйный тополь, мимо отрешенного, привязанного к нему поводком хозяина в мурзилкиной беретке --  и в спину ему звучало: «Я Земля, я своих провожаю питомцев...» Теперь же здесь было пусто и немузыкально, щелястый ящик сиротливо валялся под доской почета, как болтающийся на асфальтовом штилевом безветрии обломок караблекрушения, а баянист,  выходя из ирландского паба с запрятанным в мехах инструмента студеным осенним ветром, не спешил высвистать его на волю сквозь гулкие язычки, соединенные с податливыми кнопочками, отполированными ловкими пальцами. Было непривычно тихо для города. Только загудела под ногами и передала дрожь мостовой отъезжающая электричка подземки. Только светился, маня  мраморными чертогами, удавий зев входа в метро, но казалось если войдешь тута, то  подпихнутый в спину догнавшим тебя каменным ядром скульптурного подобия футбольного мяча,  оступишься, сорвавшись, а вслед за тобой   и догнавших тебя два каменных футболиста, чтобы, рухнув на  остряки ступенек, с треском развалиться – туда -- рука, сюда - нога, а вот сюда -- обломок торса. А головушке забубённой, подскакивая, катиться дальше, потому что ты –один из этих антиков детства. Холодных и безмолвных. И докатясь до эскалатора, тебе, разобранному на запчасти, быть доставлену этим конвейером ступенек на перрон, а затем, составившись из обломков, между которых, зияя, посвечивает пустота, вихлясто войти в распахнувшиеся створки дверей, и к ужасу старушки, судорожно сжимающей рукоять сумки-коляски, усесться напротив и развернуть перед ней газету. Вверхтармашками. Шиворот на выворот. Чтобы очередная жертва маньяка, как бы намереваясь вывалиться из газетной полосы на пол, уставилась на бабулю тускло подглядывающим из-под века глазом. 
 
 Глеб засыпал, уткнувшись в плечо жены. Холодноватое. Скульптурное. Тронутое паутиной трещинок. Ему казалось, что между ними лежит весло. При кораблекрушениях нелишне иметь при себе хотя бы его. Хоть оно и каменное. Галернику супружеского ложа, в поисках Лунного Волка выгребающему на этом двуспальном шлюпе из штилевого безмолвия  в сторону ртутно посвечивающей дорожки, над которой витают ядовитые пары смерти, такое, тяжелое, вышибающее пот от нескольких взмахов гребало, как раз в пору. Обустраивая эту спальню, он среди всех, смутно напоминающих тошнотворные «ножки Буша» ню и укропчато-салатных лесочков с белой березой и зеленой елкой над голубенькими речушками высмотрел на вернисаже вечно жаждущих похмелья уличных художников   копии двух картин – написанной Веласкесом вопреки запретам инквизиции «Венеры перед зеркалом» и хрестоматийной лунной ночи Куинджи. Так вот сразу. Оптом. «А может тебе еще вот это нужно?»--спросил алкоголический голубоглазый инок, указав богомазовым перстом в отраженный в стекле воды храм-лебедь? Но рисованного храма-лебедя Глебу пока не надо было. Вначале хотел было найти Маху,  но ему, предвкушавшему  пронестись по городу в черном такси с куклой в белом платье и развевающейся  фате на капоте,  чересчур зазывно-бесстыдное ню сумасшедшего Гойи, отчего-то уже не казалась столь привлекательной, как, загадочная, смотрящаяся в зеркало, демонстрирующая умопомрачительно гибкую спину Венера. Для создания «ячейки общества» все складывалось как нельзя удачнее. Он запантентовал  секретную разработку, сразу же профинансированного Министерством обороны  производства аппарата-поглотителя радарных импульсов, дающего возможность создавать новое поколение ракет, тогда же названных  ракетами-невидимками. Он получил премию и встал в очередь на новые «Жигули». Его любила женщина, которую он боготворил, о которой мечтал, за которую боролся, стремясь обойти соперника-однокашника и друга детства Бориса.  Он заполучил-таки ее в жены. 
 Всверливаясь жужащей дрелью в стены новой квартиры, Глеб особое внимание придал расположению картин, обрамленных золотыми багетовыми рамами с узорным растительным  орнаментом. Венеру он повесил над головой, а пейзаж  лунной ночи на противоположной стене. Трельяж с косметическими принадлежностями жены  стоял слева от кровати, чуть в стороне от складок шторы, прикрывающей балконную дверь. Штору на ночь приходилось задергивать, потому что в окно светила бьющая в лицо зеленым и красновато-розовым неоновым светом реклама. Этот все заполонявший свет стал его раздражать позже. А в ту первую ночь, когда, удрав из ресторанной кутерьмы, он внес свою кукольную красавицу в эту комнату и, усевшись перед трельяжем, она, отбросив фату,  попросила расстегнуть на спине замок ее свадебного платья, он увидел в сверкающих изломах тройного зеркала  и облитое фантастическим люминисцентным освещением Ольгино лицо,  и ангелочка с золотистыми крылышками удерживающего туманящейся квадрат-отражатель, и гибкую спину Венеры, и соскальзывающую с холмика под ключицей чашечку бюстгальтера, и круг луны среди фосфорисцирующих туч, и переливающегося розовым и зеленым Лунного Волка, амальгамным фантомом вытекающего из граней трельяжа.  Столь удачная, но вряд ли случайная, фокусировка зеркал трельяжа, ставшего чем-то вроде магического кристалла их спальни, и впредь помогала ему вызывать этот навязчивый образ подсознания. Двуцветные переливы рекламы превращали их спальню в какой-то ирреальный изумрудно-рубиновый дворец. Его поражала колдовская инфернальность переливающейся в контрастирующих бликах , покрывавшейся ознобной сыпью нежности кожи Ольги. Когда на ее волосы, лоб, лицо, грудь и бедра ложились зеленые отсветы, Ольга представлялась ему русалкой, утопленницей, вынутой из могилы покойницей. Когда в ее глазах вспыхивали малиново-огненные огни, а из под губ   мерцали озаренные карминно-красными отсветами зубы, ему мнилось, что она вампирша или ведьма. А когда оба цвета, перетекая один в другой, обращали ее тело во что-то вроде сверкания туловища  фантастической стрекозы—он убеждался, что перед ним инопланетянка. В ту первую ночь, борясь с нетерпением, он уронил это стрекозиноподобное тело на расправленные для краткого полета шуршащие крылья -- и смял их, чтобы  совершить мистерию Лунного Волка. Эти эльфические крылья долго висели в шкафу на вешалке, пока Ольга не отнесла их в комиссионку. Так начинались их ночи, в которых она представлялась ему княгиней Ольгой, Эльгой, Эльгойей, так он звал ее, когда их двуспальное ложе превращалось в уплывающий в зачарованную ночь челн с вырезанной на носу волчьей головой. В этом челне—он был облачен в посвечивающие лунным серебром доспехи витязем, она властной красавицей со струящимися, перехваченными шнурком волосами в по-лебединому белоснежных одеждах. До бесконечности для эту сказку, в канун Нового года Осинин, притаскивал в дом и ставил в спальне елки, сооружал умопомрачительные цветомузыкальные эффекты, соединяя гирлянды с проигрывателем, магнитофоном, телевизором. Но  инопланетянка однажды нацепила новые шуршащие крылышки, утопленница, покойница, ведьма, распахнув глаза и, очнувшись от того, что ей уже сорок – встала на край балконных перил –и упорхнула. В их спальне осталась лишь кровать со смятой, как покореженная алюминевая поверхность крыла рухнувшего самолета, постель, трельяж, уставленный приторно-вонючими притираниями в подернутых патиной древности бронзовых, золотых, серебряных  баночках, привезенное из турпоездки в Японию кимоно, как сброшенная кожа змеи да запах араматических палочек. Не трогая реликвий мужа, Ольга украсила их спальню на свой манер. Икебаны в фарфоровых вазах, седзи с изображенным на нем тушью  летящим, выпустившим когти драконом и с ни о чем ему не говорящими  иероглифами сбоку, крошечная репродукция картины Клода Мане «Завтрак на траве». Обнаженная женщина, двое??? одетых щеголей и груда яблок на переднем плане, явный намек на то, что в этом лесу древ познания яблоки можно собирать корзинами.
  Лежавшая на газоне, раскинувшая руки женщина, которую он увидел, когда обнаружив отсутствие  Ольги, вышел на балкон, а потом спустившись вниз стал рассматривать при свете нарождающегося утра это чужое, незнакомое, рыхловатое  тело—никакого отношения не имела ни к Эльге ни Эльгейе. Красно- бурая струйка, вытекшая изо рта. Мураш  ползущий по щеке.    
 
--Как не слышали—как она отворяла балконную дверь? – напирал молоденький следователь.-- Пройдясь по кабинету, он склонялся к нему и по садистски шептал:
--А может быть, вы ее подтолкнули? Тихохонько так!  А! А может быть, это была ревность?

Нет,  это тело на газоне, которое доставили в морг, распотрошили, уложили в красивый гроб и, стребовав с Глеба  плату за похоронные услуги, свезли на кладбище за городом, конечно же, не имело никакого отношения ни к Эльге, ни к Эльгейе. Вполне возможно, оно имело отношение к Ольге, ведь зачем-то же сын Семен с дочерью Майей сидели в прощальном зале морга при свечах и иконах. Значит они ее опознали! По разумению Глеба эта женщина скорее всего имела отношение к случившемуся несколько лет назад, на этом же самом месте. В ту ночь ему не спалось. Обычное мучение творческих людей. Взяв сигареты и зажигалку, он вышел  на балкон. Время было предутреннее. Реклама в это время уже не давала таких световых эффектов, но в глубине двора, как темная вода в колодце, еще пряталась ночь. В этом полусвете особенно фантастично выглядели деревянные,  сработанные под Русь древлян, вятичей и кривичей истуканы детской игровой площадки. Какой-то увлекающийся русским язычеством плотник-колымщик соорудил вокруг качель, песочниц и гимнастического бревна целую кумирню—тут были и Перун, и Велес, и Ярило. Когда мигало красным неоном, губы усато-бородатых  богов обагрялись, волна зеленого света смывала это напоминание о человеческих жертвоприношениях, но следующая волна красного возобновляла  иллюзию. Да и волны зеленого обращали идолов в каких-то не то трупаков, не то в лениво шевелящихся гигантских личинок насекомых. Закурив и кутаясь в махровый халат от предутренней прохлады, Глеб услышал внизу стук двери подъезда, шаги, голоса. К тускло мерцающему никелем бамперов и стеклами  автомобилю неподалеку от детской площадки   подошли двое. Зажегся свет в салоне, зарокотал мотор. В это время от идолов языческих богов отделился темный силуэт. Опешив, и гася сыплющую искрами сигарету о перила балкона, Глеб увидел в руках фигуры автомат -- стучащие хлопки очереди упали в тишину, словно кто-то бросил горсть камешков в колодец. Вскрики. Металлический лязг брякнувшего о газон оружия. Торопящееся топание убегающего. И вдруг Глеба будто окатило ледяной водой (он увлекался одно время подобными процедурами—выходил во двор и, встав босыми пятками на сугроб, окатывал себя из ведра): ведь мы же только что с Борисом и Константином сидели на кухне, пили водочку, обсуждали виды на бизнес! Это они хлопнули дверьми, они сели в автомобиль!  Вниз! Туда! К детской площадке! Но, выскочив из подъезда и добежав до истуканов, он увидел лишь колеблемую ветром качелю. Металлические кольца издавали противный, тревожный скрип. Поняв что он спит, блуждая во временах, которые  подобно планетам, то выстраивались в одну линию, то обгоняя друг друга менялись, переставляли местами прошлое и будущее, он вернулся в квартиру. Но не пошел в спальню, а прихватив недопитую бутылку, ушел в кабинет, где долгое время была детская, и куда он Фаустом, алхимиком, колдуном, в конце концов вернулся, потому как дети уже в нем не нуждались. Растерзав квартиру его детства на две части после смерти ????матери и отца…, они уединились в своих полостях этого ячеистого неуклюжего образования под названием «город». 
Он сел в кабинете, включил ту самую, чудом уцелевшую  лампу -- свидетельницу его детских «пороков»– и  уставился на висящую на стене одну из коллекции собранных отцом икон, на которых были изображены Борис Ростовский и Глеб Муромский.  Это была какая-то неканоническая икона. И Глеб не мог до конца постичь ее смысла. Кроме иконных ликов Бориса и Глеба по золотистому фону в паутине трещинок тускло посвечивала фигура серебристого  Лунного Волка, напоминавшая очертания «Вольво».  Два глаза и пасть зверя, соответствовали пулевым отверстиям на стекле автомобиля, который, как ему казалось, он все-таки обнаружил во дворе, и даже пытался открыть, чтобы помочь истекающим кровью, но ему не удалось, потому что автомобиль, дематериализовался, аннигилировал, истаял.  Глебу до конца не был понятен и смысл стоящего в стороне темного силуэта с  рогами-антеннами на голове. Он не был знатоком церковнославянского, но размещенные под титлами кириллические буквы БР и ГЛ легко прочитывались, как Борис и Глеб. Над  мельхиорово-пепельным волком без труда можно было прочесть СВЯТОВОЛК ОКОЯННЫЙ. Надпись имела отношение к  притаившемуся в стороне -- то ли черту, то ли инопланетянину! Буквицы же над ним представляли собой непонятные, каллиграфически- изощренные каракули. Поди—разбери! В груди защемило. Потерев это место и отняв ладонь, Глеб увидел на ней кровь, а выше левого соска два пулевых отверстия. «Что со мной?»—подумал Осинин. Ему стал окончательно ясен смысл случившегося. Они с Борисом вышли из дому и сели в его «Вольво», чтобы договорить кое-что по  предстоящим делам бизнеса. В это время в свете фар, на фоне деревянного идола за ветровым стеклом появился темный силуэт с прорезями красных глаз в маске –и раздалась автоматная очередь. Вышедшая на балкон Ольга увидела все это сверху, и, сразу поняв—что произошло, спеша им помочь, не могла воспользоваться лифтом или лестницей и спрыгнула вниз. По крайней мере, так интерпретировали эти события мужчина в мурзилкиной беретке, выведший еще затемно заскулившего, заметавшегося дога, и наткнувшийся на АКМ, который потом оказался игрушечным пластмассовым автоматом принадлежащим шестилетнему мальчику  с замысловатым именем Святополк. А настоящий автомат нашли в мусорном баке, всполошившиеся милиционеры. Во главе с поднятым с постели генералом они выехали на место происшествия и, допросив бомжа с лицом Циалковского, убедились, что серебристый « Вольво» вместе с трупами в княжеских одеяниях, нимбами на головах  и рогатым киллером за рулем, имел место быть. Вырулив из карре двора и рванув по предутренней улице, автомобиль, достигнув  перекрестка возле «Интрутиста»,  взмыл в небеса и, сделав вираж-разворот в сторону площади Кондратюка, истаял в круге полной, закатывающейся за кровли домов луны.

-- Икона, говорите? Какая икона? Какие преподобные Борис и Глеб ? Какой Перун? – орал, ярясь, следователь, когда из-за его плеча появился Доминиканец и крашенные известкой стены прокуратуры вместе с ничего не понимающим, превращающимся в огромную личинку юристом истончились и превратились в легкий дымок, витающий над жаровней, где, воняя паленым человеческим мясом, располагались ступни Глеба, уставившегося взглядом в заплесневелый свод каменного потолка.

Глеб спал  и,  из сна в сон перетекая, опять оказывался на лесной поляне, где его, заплутавшего, застала ночь. Он спал сразу в двух снах и готов был просочиться в третий, четвертый, пятый и, кажется, совсем недостижимый –девятый. Он был вполне готов блуждать в этих снах еще и потому, что, пока он перебирал и замачивал боровички, пока срезал и бросал в ведро улику «удавки» ,  кажется, прошла целая вечность, подступив, накатив, объяв.  Переход из сна в сон был перемещением из неволи в неволю. Безблагодадным, не дарующим освобождения. Просочившись сквозь  двери прихожей, оставив за спиною кровать с бугрящимся покрывалом под которым оставались скульптура и весло, он оказывался на лестничной клетке. А, сделав шаг,  сразу упирался  в  мерцающий угольями, попыхивающий синеватым пламечком костерок в лесу. Луна  светила так же тускло и матово, как и бра в прихожей. Ворсистый коврик у дверей переходил в ковер брусничника и черничника с там и сям поблескивающими ягодами.
 Магический кристалл трельяжа давно не работал. И сколько он ни подвигал его, настраивая радары граней, чтобы в одной светила луна Куинджи, а в другом тело Венеры,--не получалось. Лунный Волк не приходил. Только купидон трясся крылышками и показывал –что нужно делать, обхватывая крошечным кулачком свой недоразвитый торчок и, двигая кулачишко, таращился на голую тетку несоотвествующей его младенческому возрасту весовой категории. Картина стояла прямо на поляне. Ее освещала луна. Багетовая рама с ее золотыми листиками и стеблями слилась с травинками и кустиками ягодника. Ягоды свисали, задевая лодыжки нетленной красы, кустики, отбрасывали подрагивающую, сетчатую ажурную тень и казалось, что на Венере одеты вульгарные чулки, какими украшают себя некоторые проститутки, чтоб раззадорить клиента.
Глеб протянул руку сорвал несколько ягодок и, бросив их в рот, ощутил кислое, сладкое, горькое—вкусовой коктейль вполне соответствующий его эмоциональному состоянию.  Его не покидало ощущение, что он заперт в клетке, что на него, стриженного «под ноль», запрятанного по ту сторону металлических прутьев, смотрят осуждающие глаза, а  судья в мантии читает и читает, переворачивая страницу за страницей. И этому тщательно сброшюрованному,  составляющему  тяжеловесный фолиант чернокнижника делу не видать конца. Они уже как минимум полторы тысячи лет привозят его сюда в этот зал  в возке, карете, крытой машине с решеткой в оконце и, угражая ли палашами или  под дулами автоматов ведут в клетку, которая  с лязгом заперевшись, не дает возможности всем этим силуэтам людей в одеждах крестьян, бюргеров и мещан  с сиящими местью глазами разорвать его на части. Они уже целую вечность переводят его из  сырого заплесневелого подвала с разложенными в определенном порядке орудиями пыток, в зал, где бубнит монах-доминиканец и скрипит пером писец.

- Признаете ли вы, что, заключив союз с Сатаной, вначале создали прибор, делающий предметы невидимыми, а затем замыслили создать прибор, позволяющий левитировать? То есть перемещаться по эфиру подобно ангелам, птицам, насекомым и ведьмам?
 
-Признаю!