Часть вторая. Жертва

ЖЕРТВА. Часть вторая


8

В это уставившееся окнами в огромные ангары цехов секретное авиаконструкторское  бюро Глеб, Ольга и Константин попали по спецраспределению, как отличники. Глеб—электронщик-волновик, Ольга- специалист по эргономике, Борис – аэродинамик. Выпускники двух факультетов, собираясь на студенческих пирушках, они подшучивали: втроем им вполне по силам создать летательный аппарат умный, как робот, совершенный по форме, как насекомое в полете, способный преодолеть любую турбулентную воронку. Все трое они были технарями, прагматиками, футутрологически мыслящими коструктивистами. И Глебу сущей ерундой казались вдруг нахлынувшие ото всюду разговоры о том, что кроме электромагнитного, рентеновского и других вполне улавливаемых приборами видов излучения существуют еще какие-то. «Ну нейтрино! Ну торсионные поля! Ну вакуум! А дальше-то – какого дьявола!?» –выпучивал он глаза, опровергая множащихся оппонентов. Как все женщины, Ольга  была более склонна к мистическому, таинственному, необъяснимому, а , погрузившись в изучение мира насекомых, начав вникать в механику работы их летательных «устройств» – и вовсе  начала впадать в  мистические ереси. «Поймите, Бог или Дьявол, но кто-то, заложил предел прочности хитину! Иначе мухи и комары были бы таких размеров, что людям не выжить! »  -- горячилась она, держа в руке бокал с дешевым вполне соответствующим  происходящему болгарским вином «Медвежья кровь», цедя  его и, заводясь все больше и больше.  Борис вполне верил в божественную сущность числа «пи», точно знал, что Планк, Эйнштейн и Нильс Бор почти что полубоги, но рассмеялся бы в лицо каждому, кто сказал бы, что внутри турбулентного вихря сидит черт, а  атомная бомба – результат многовековых оккультных исследований.

 А вот отец Глеба Осинина к концу жизни превратился в настоящего чернокнижника. От геологии он метался к археологии, от них к Рериху и Блавацкой. С тех пор, как отзвенели бубенчики в кольцах того черного такси, что сказочным Серым волком унесло Глеба и Ольгу в их  изумрудно-рубиновую спальню, родители остались одни в большом гулком крячковском стоквартирнике, где на фризах стояли готовые рухнуть на голову прохожих сработанные под античность амфоры. 
 
Идея создания левитатора оказалась той «ересью», которая  спровоцировала полную перемену к Глебу коллег. А когда вместе с Ольгой они внесли предложение создать энтамолет – их объявили семейкой шизофреников. Не так сразу и не так явно. Но вначале благополучно получавшему заказы Минобороны, а впоследствии вынужденному ожесточенно бороться за госзаказ бюро, где создавалась и обновлялась  начинка суперсовременных истребителей и их боевого оснащения, нужны были идеи пореалистичнее. Директор КБ  Олег Изяслававич Тумкин вначале смирялся с абсолютно улетными занятиями семейки Осининых. Все-таки Глеб создал прибор –поглотитель радарных волн, а это был прорыв на десятилетия вперед. После того, как в 1982 году  наш «СУ-15» сбил самолет корейских авиалиний, а шесть лет спустя та же история повторилась в Персидском заливе и с американцами, где был сбит иранский авиалайнер, заказчик как с ума сошел, требуя создания летательных аппаратов и ракет-невидимок. Ну, подумаешь, рухнет в море  напичканный мирными пассажирами самолет – что с того?  Главное, чтоб не осталось улик, следа на радарах! И Глеб сделал это! Он опередил американцев. Грузный, стареющий Тумкин, хорошо помнящий и властный грузинский акцент Сталина, и отрешенное поблескивание загадочного  пенсне Лаврентия Павловича, когда осознал, что этот вундеркинд сотворил, радовался как ребенок.  Он  даже умильно вспомнил о том, что вот не зря же вкладывали деньги в этот пионерский лагерь «ИМЕНИ ГЕРОЕВ-ПОКОРИТЕЛЕЙ КОСМОСА»!  Ведь если один только Осинин оказался «доведенным до кондиции» продуктом воспитания в этом лагере, -- и то это окупилось сторицей. Американцы готовы тратить на подобные проекты сотни миллионов долларов, а наш Кулибин из глубинки сделал то же самое-- почти даром.  Ну а то, что крыша у мужика поехала – ну так кто же не знаком с этими комплексами Оппенгеймера? Вообще—что у них на уме, у этих балансирующих на грани сумасшествия гениев, во все времена нарушавших установленные человечеством табу? Как работает их фантазия, воображение, их интуиция? Эти вопросы ставили Тумкина в тупик. Сам он был способен воспроизводить лишь чужие идеи. Зачастую, кстати, выдавая их за свои. Пустая белизна ватмана его пугала. Если ему еще хоть как-то было понятно – почему некоторые гении сталинских да и хрущевских времен, пройдя через лагеря и шаражки, продолжали вдохновенно творить, потому что их увлекали утопические идеалы, то как работали интуиция и вдохновение у людей абсолютно безыдейных? Он понимал, что уж не так как у нормальных людей! А что такое нормальный и ненормальный? Где критерий?  Энштейн играл на скрипке. Гитлер рисовал, читал Шопенгауэра, всерьез интересовался оккультизмом. Вполне возможно, что, шаманя над картами военных действий, он верил, что бомбящие города железные Валькирии – это нечто вроде одного из воплощений его  способной к полету божественной сущности, а изрыгающих огонь «Тигров» и «Пантер» он воспринимал вполне реальными скачущими по полям, рвущими когтями и клыками все встречающееся на пути инфернальными зверями. Вполне вероятно, что концлагеря с их печами для сжигания людей были в  представлениях фюрера огромными жертвенниками, обслуживающие их эсэсовцы –жрецами, а  богоизбранные евреи в качестве топлива – наиболее подходящее алхимическое вещество для связи с небесами. С недавних пор Олега Изяславовича Тумкина весьма заинтересовали оккультные корни Третьего Рейха. И опять-таки в связи с размышлениями об интуиции, гениях, священных безумцах.  Его всерьез не на шутку волновало -- почему Гитлер не поверил в «тяжелую воду» этих алхимиков двадцатого века -- физиков-ядерщиков? – и проиграл войну. Трудно было понять-- почему репрессированный Шагрей-Кондратюк додумался до чего-то, что у нас похерили, а американцы взяли да и использовали эти расчеты во время проектирования полетов на Луну. Если, конечно, всю эту лунную эпопею они не сняли на задворках Голливуда. Как опытный администратор от науки Тумкин понимал, что чем более сумасшедшие идеи, тем они ценнее, но они ведь и требуют фундаментальных исследований! А где на эти левитаторы и энтамолеты, которыми может быть уже и занимаются американцы, японцы, китайцы взять денег? А что если это просто фантазии, игра совестливого интеллекта, стремящегося загладить вину перед человечеством, проявления какого-нибудь Эдипова Комплекса? И Тумкин всерьез задумывался над тем, что экземпляр технического гения, выращенный  с помощью специальных педагогических методик оттепельных шестидесятых-семедисятых, надо бы проверить с помощью психиатров.

Тем более, что у изобретенного Осининым прибора открылась еще одна область практического применения. При небольших трансформациях схемы прибор с успехом можно было использовать в качестве детектора лжи. Тут же прилипшее к  усовершенствованному изобретению название психосканер  говорило само за себя. С помощью этого аппарата совсем уже таинственные, но вполне вычисляемые заказчики, намеревались сканировать  мозг людей попавших под следствие или проводить психиатрическое освидетельствование обвиняемых в убийствах, изнасилованиях, терроризме, шпионаже, покушениях на власть.  Тумкин радовался. Ходил в приподнятом настроении, мурлыкая «За окном черемуха колышится», хотя за окном ничего не колыхалось, а длинная шершавая железобетонная стена сборочного цеха шкурой заглотившего детище Глеба и медленно переваривающего его в своем чреве динозавра, даже отдаленно не напоминала веточки и лепестки пахучей сибирской сакуры. Но Тумкин подходил к окну, отодвигал похожую на театральный занавес штору и, медитируя, подвергал поливу из графина  коллекцию кактусов на подоконнике. В свою кактусовую плантацию он уходил, как отшельник в пустынь, когда у него бывало особенно благостное настроение.    

Совсем иначе воспринимал свое изобретение Глеб. А тем более последовавшие  усовершенствование и доводку. Лихорадка  творческого угара, когда он, минуя проходную с никелированной, напоминающей о спинках кроватей в пионерлагере «вертушкой», совершал маскарад с переодеванием в белый халат, тапочки, шапочку, напоминающие о чем-то колдовском, медицинском, хирургическом, когда он воображал себя Леонардо, Фаустом, Парацельсом,  и погружался в созерцание своей «новогодней елочки», опутанной разноцветным серпантином  проводов, осталась позади. Попискивание электроники. Подмигивание фоторезисторов. Озонированный на контактах воздух – все это, конечно, по –прежнему приводило его в священный трепет.

Он обнимал  Ольгу и Бориса, и поправив очки на носу, произносил :
-- Красавица! Ну правда ведь красавица!
-- Есть что-то совершенное в твоем творении, ничего не скажешь! – бурчал Борис.

Конусообразная электронная «елочка», размерами не  больше, чем пирамидальный куст миниатюрного японского кедра в горшке  на трельяже, выращенного Ольгой для того, чтобы не покупать елок, а наряжать это карликовое чудо на празднуемые теперь и католическое, и православное рождество да и на всякий случай в угоду Будде и Шиве, предназначалась для того, чтобы быть вмонтированной в заостренное «рыло» ракеты. Немалая часть микросхем и чипов обслуживала «глаз» баллистической барракуды, остальное предназначалось для поглащения пеленгующих радарных лучей. Ракета была зрячей, но невидимой. Как-только включался специальный модуль, зеленая точка на радаре условного противника гасла. Вначале Глеб, Ольга, Борис, как и вся лаборатория радовались свалившимся на них премиям, путевкам на Кавказ и в Белокуриху, но затем Глеб загрустил, даже не восторгаясь более стоящим в гараже новеньким «Жигулям». Как только заговорили о создании безвзрывной, самоуничтожающейся  ракеты - клыка, ракеты-скальпеля, которая могла бы вспарывать обшивку самолета, не производя взрыва, а затем, отлетев на десятки километров самоуничтожиться, он почувствовал, как его поташнивает от всей этой чертовщины.

--Как ты не понимаешь! –говорил  он Борису. -- Нас понуждают создать ракету-вампира, способную  вонзать в жертву свои клыки совершенно безнаказанно!
--А по мне так был бы госзаказ! – говорил Борис. – А эти твои байки про вампиров –чушь собачья, страхи детства! Ну и плюс жутиков насмотрелся. Ты вспомни еще про Путыгов и Лунгов в которых мы верили, когда были малышней! Про девочку  волшебницу Альбех! Ой, как страшно! Важатая Валя, только не гасите свет! Или про то, как Веня Чуркин отправляясь посреди ночи побрызгать, то на оборотней натыкался, то на призрака с головой в виде твоего футбольного мяча и телом, колыхаемых ветерком вываленных из чемодана твоих шмоток, среди которых  ему явственно мерещились слямзенные тобою Валины трусики и обрывок бюстгальтера!

--Да как ты не понимаешь! – распалялся Глеб на эти дразнилки. – Ведь если тогда, на корейских авиалиниях из-за команды генерала-маньяка рухнул в море самолет и потом был шум на весь мир, то теперь мы понаделаем ракет и истребителей-невидимок, которые будут стрелять не взрывающимися, не засекаемыми радарами снарядами…И что будет? Представь! Включи воображение! Летит самолет—вдруг за окном проявляется наша «селедка» ( почему-то с некоторых пор Глеб стал так неуважительно называть ракеты, начиненные его же прибором), и начинается какая-нибудь «операция ланцет». Не беспокойся, вояки придумают вполне чикатильское название! Подлетает это чудище к брюху самолета и лазерным лучом,  имитируя, как пожелал заказчик, рваные края, которые создаются при падении самолетов во время авиакатастроф, вскрывает нашу  летающую консервную банку, и люди из нее-как шпроты!  Дети, женщины, старики! Как тебе это нравится!? 
--Стивена Кинга начитался! Это там лангольеры пожирают время со всех сторон и ничего не остается! – парировал Борис. –Ну а кто же станет насылать наши штуковины на  гражданские самолеты?
--Как кто! –уже ярился Глеб. – Пять лет только прошло, как мы создали и запустили в серию нашу невидимку, а посмотри сколько авиакатостроф! Ты газеты разверни! Включи телевизор. По сайтам пошарься! Двухтысячный год  побил все рекорды по авиакатастрофам! Падают под Иркутском, грохаются под Омском, бьются там и сям. Хохлы вот подшибли наш толмачевский самолет, отнекивались, и если бы у них была наша невидимка—все было бы шито крыто. Подумаешь – воздушное паломничество из Иерусалима в Новосибирск с остановкой навечно на дне Черного моря! Что уж там обглоданные рыбами скелеты! Ну а эти –колпаки-фены на голову для сканирования мыслей! Ты представляешь – что будет, ели они попадут в руки нашим ментам и следакам?




-- Что за жаргон, Глебушка! Ведь ты ж из благовоспитанной семьи. И потом ты явно перегибаешь палку! И все у тебя как-то на манер детских страшилок. Ну не в пионерлагере мы, чтоб про белые тапочки выдвигающиеся из под шифонера и синюю перчатку, влетающую в форточку слушать! Если бы мы были виновны в этих  авиакатастрофах тут нам бы предъявили иск. А так можно всю цивилизацию превратить в сплошной ужас, – уклонялся от разговора Борис.— И дались тебе эти колпаки! Да их применять –то собираются только на маньяках, серийных убийцах, психически неуравновешанных , --уже с меньшей уверенностью в голосе отбивался он.

--Ага! Превращение неуравновешанных в повешанных и сожженных! Это уже было!—злорадствовал Глеб.—Инквизицию вспомни. Ее славные дела! 

Не прошло и нескольких месяцев, как Глеб со своим комплесксом Оппенгеймера и желанием компенсировать  вину  изобретениями, которые бы дали человечеству совершенно иные возможности, остался в одиночестве. Он начал вслух рассуждать о том, что КБ и КГБ не даром даже в названии отличаются лишь одной буквой. И зажало же это трижды  символическое Г, с которого начиналось его имя в испанском сапоге зловещей аббревиатуры! Тем временем  КБ  и оборонный, некогда сверхрежимный завод переживали тяжелые времена. По цехам шныряли иностранные делегации. Речь шла о сокращении расходов на вооружение пугающей мировое сообщество «империи зла». А тут еще эти  бредовые идеи, садомазохистское  избиение себя плетями в связи с блестяще удавшимся проектом! Стигматы гуманизма. Рубище. Гноище. Покаяние. Глеб отлично владел английским и напропалую болтал с улыбчивыми иностранцами. Тумкину это не понравилось. Иностранцы могли пронюхать и слямзить проект до выхода изделия в серию.  Даже Ольга, как бы первоначально подтолкнувшая Глеба к идее энтамолетов, пригразила мужу, что подаст на развод, если он будет продолжать упорстовать. Не найдя моральной поддержки даже у собственной  жены,  жадный искатель интуитивных отлетов, Глеб начал проваливаться в иные реальности, куда он попадал как правило через тот же пионерлагерь или кабинет отца с книжной полкой, где среди других фолиантов почетное место занимал и том истории инквизиции, развернув который можно было видеть обкладываемого хворостом колдуна в дурацком колпаке и облаченного в белоснежную хламиду Доминиканца воздевшего над еретиком крестообразную палку, которой он, кажется, намеревался треснуть инакомыслящего по лбу, чтобы обратить того в свою веру.  Глеб стал заговариваться, что-то бормотать себе под нос, невпопад жестикулировать, вести диалоги с никем не видимыми, словно переведенными прибором Глеба Осинина из твердого в газообразно-волновое состояние, персонажами. С мозгом его происходили странные метаморфозы. Осинину казалось, что кто-то вставил ему в затылок вертел и крутит ручечку. Больно не было. Было щекотно. Он по-детски радостно  смеялся, наблюдая, как образы подсознания поднимаюся наверх по мере того, как подобно школьному глобусу земли или звездного неба на штыре, вращался его мозг.  Ему особенно нравился глобус  устроенный так, что лампочка изображала  луну и падающее от нее пятнышко высвечивало окружность полнолуния.  Он практически ничего не ел, не брился, отпустил бороду, длинные волосы и, надев халат доктора Ай Болита, шаркал тапками по лаборатории, как лунатик. Вначале все посматривали на этого звездочета со приспущенными на кончик носа очками из-за кульманов, компьютеров, осцилографов как на придуривающегося. В студенчестве он был горазд на розыгрыши, лабал в рокгруппе, завывая в микрофон, и даже играл в любительском театре Гамлета. Но эти безмолвие и ребячьи похихикивания однажды взорвались неожиданным буйством. В тридесятый раз ставший смахивать на престарелого Леанардо да Винчи бородач заявился к Тумкину со своими фантастическими эскизами и рассчетами.

--Ну как вы не понимаете, что нам не нужно вечных двигателей и этих ваших левитаторов! А тем более энтамолетов! Займитесь делом! Доводкой вашего прибора. А не тратьте время попусту…Я понимаю—интуиция. Мы же вас не регламентируем. Не сковываем вашей фантазии. Но нужно ведь и честь знать…Полгода уж как вы чудакуете…
--Но ведь вычисления сходятся и если учесть, что притяжение луны…
--Да мало что сходится в вычислениях! А на деле…Кто даст под это финансирование… 
 --Но ведь это же в интересах будущего человечества! Это информация оттуда, я просто не могу вам объяснить – как я ее получил…
-- Ну это уж сказки! Машина времени…И всякое такое…Кажется есть такая рок-группа…

И  тут Глеб увидел перед собою  Доминиканца. За раздвинутыми шторами отчетливо была видна крестовина окна. Инквизитор отставил свою деревяшку, и спрятал ее за этими похожими на занавес шторами, чтобы тем вернее свершить свое предназначение.   И как он раньше не разглядел! А! Он прятал лицо под капюшоном! А теперь вот…Он откинул капюшон – и стали так  хорошо видны его отвратительная тонзура, жирные складки подбородка! Бугристый нос, заплывшие безумные глазки Мартина Бормана и –главное—вечно ухмыляющаяся заячья губа! Сейчас из-за штор вывалится толпа других дурашливых  действующих лиц и исполнителей этого спектакля. Появится Мастер-Палач, процессия гундосых певцов, крестьянин с вязанкой хвороста, толпа любопытствующих горожан, бородатый карлик с карлицей, наряженные в лохмотья  и стучащие по мостовой деревянными башмаками…  Глеб конечно мог бы кликнуть на подмогу Лунного Волка—его помощника и в рыцарских походах, и в алхимических опытах. Но надо ли!
 Лунный Волк  все же вытек из люминисцентной лампы дневного освещения и  с потрескиванием искр на шерсти влился в него.

 Глаза Доминиканца распахнулись от ужаса. Тумкину померещилось на мгновение, что окончательно захипповавший сотрудник, оскалился. На руках сотрудника с давно нестриженными  ногтями, увенчанными грязными полумесяцами( Тумкин знал, что Глеб был страстным грибником) образовались когти,   тыльная сторона лежащих поверх свитков его проектов ладоней покрылась шерстью. Из пасти  пахнуло гнилью. Заядлый охотник—Тумкин знал -- что такое волки. Да и что такое зайцы-тоже. С детства он видел в зеркале себя, уродившегося с заячьей губой, которую устраняли хирургическим способом. Всю жизнь ему мерещились—сверкающий, занесенный над ним  ланцет, игла с продетой в нее шелковой ниткой, покрасневшее от натуги лицо хирурга, силящегося стянуть его губу в нечто похожее на умильную улыбочку. Но не получилось. Улыбочка вышла садистской,  пришлось отпускать усы, но когда Хрущев обличил Сталина, усы в авральном порядке  были сбриты, потому что больно уж они по-джугашвилевски прикрывали его стянутую шрамом заячью губу. В войну-то, когда он, освобожденный от фронта ценный специалист-авиаконструктор, вначале руководил секретным подотделом, потом отделом, а потом, после того, как расстреляли и главного, и  начальников КБ, сам вырос до начальников, ему эти усы только помогали. Особенно, когда он облачался во френч, хромовые сапоги, галифе, фуражку и втыкал в зубы пенковую трубку, и проходил по отделам,  вся белохалатная братия утыкалась в кульманы, усердно  терла ватман, ластиками, скрипела рейсфедерами, а в эксперементальном цехе так воняло оловом, канифолью и раскаленными паяльниками, что спасали только закачиваемые мощным вдохом дымные клубы «Герцеговины флор». Так до конца и не устраненный неумехой-хирургом врожденный дефект оставлял небольшую треугольную дырочку в верхней губе, сквозь которую проглядывал прокуренный зуб. Это было очень удобно для того, чтобы вставлять в треугольничек мундштук трубки. Не надо было даже утруждать себя тем, чтобы  губы разлеплять. Да и для того, чтобы выпускать дым, не нужно было напрягаться. Ну и многозначительная, вгоняющая сотрудников в дрожь улыбочка была всегда в наличии.  Так что Олег Изяславович Тумкин понимал, что такое –дар перевоплощения. И, кажется, наконец-то понял, что такое интуиция. Глеб кинулся на Доминиканца и, уронив его, вонзил зубы в жирное горло, отыскивая яремную вену. Потом Тумкин удивлялся, как этот в прошлом не шибко спортивный  пионер, комсомолец и даже кандидат в члены КПСС( на режимных предприятиях нельзя было быть не членом) ловко перемахнул через стол, роняя телефон, компьютер, «клаву»…Не ведал сотрудник на что он посягает, столь пренебрежительно смахивая эту самую «клаву» с того самого места, где начальник часто дышал, опрокидывая на стол совсем юную Клавдию –уборщицу и с тех пор, прикасаясь к «клаве» представлял, что он трогает тверденькие, почти такие же квадратниенькие, как кнопки клавиатуры, соски. Тумкин был родом из деревни Тумкино, играл на гармошке и страшно любил простор ржаных полей в васильках: голубые росплески венчиков на золоте колосьев приводили его в полный восторг. Он попросил компьютерщика подобрать ему такую буколическую заставку на экране. И когда косенькая Клава приходила с шваброй и ведром, они вываливались с ней на это виртуальное ржаное поле, два неспособных к полету хрякоподобных существа,  они все же пролетали некоторое расстояние верхом на швабре, с помощью левитирующей силы пустого, побрякивающего в такт наяриваниям на гармошке ведра, чтобы вкруговую приминая рожь и васильки, рыдать, хрюкать, хватать друг друга
лапами, не понимая—что с ними происходит.

   Два выломившихся из зарослей калины и  шиповника скульптурных  космонавта в белых халатах поверх скафандров, укол аминазина и еще чего-то мутного в ампуле, вначале заставили Глеба звать Лунного Волка на помощь, как  звал Дельфина, схваченный водолазами Ихтиандр, но вскоре  перенесли его на территорию пионерлагеря.
      
 







9

На этот раз он возвращался из леса еще засветло. Вот тропинка вывела его на поляну, где  когда-то для них устраивали межотрядные соревнования и  они гоняли футбольный мяч, откуда они с Борисом запускали  модели ракет, которые с шипением, метанием огня, дыма и распространением  серного запаха  взлетали, чтобы  потом,  спускаться на миниатюрных парашютиках. Иногда парашютики относило в сторону пляжа и купалки, метрах в ста, за соснами. Бывало ракеты падали в песок и галечник, словно достигнув какого-то пустынного безводного астероида или остывшей звезды, порой плюхались в воду, будто долетев до планеты, где все суша была скрыта под океанической толщей, в которой кишели ящероподобные твари.   Иногда  болтающуюся  на парящем носовом платке со стропами из лески, крашенную  серебрянкой картонную трубку утаскивало воздушным потоком до самых  деревенских огородов. И приходилось лезть через штакетины, чтобы, рискуя быть покусанным могучим, мечущимся с грозным грохотом по проволоке, кобелем, найти утрату в картофельной ботве, между подсолнухами или в огурцах.  Бывало, деревенские сами приносили улетевшие модели, которые пионеры на диво крашеному той же серебрянкой каменному космонавту у «капитанского мостика» линейки запускали и запускали, не жалея пиротехнических патронов. Правда в таких случаях  воплощенная мечта Бориса и Глеба о космосе и самой вселенной бывала сильно помята или измазана суглинистой землей. Восстанавливать уже не было смысла. Так же как невозможно было восстановить улетевший от них, но возвращенный по адресу на приклееной к крылу записке  резиномоторный самолет, брошенный бурей в окно одного из неподъемных для воздушных стихий сооружений Крячкова, где сидел грузный мужик за двутумбовым столом под репродукцией картины «Дети бегущие от грозы» и орал в телефон о том, что буря опять понакрутит в  полях этих дьвольских кругов, понаедут уфологи, начнут замерять и фотографировать – и позатопчут все хлеба. Вот тут –то зазвенело стекло, полетели осколки, номенклатурных кондици, дядька отпрянул, словно подсеченный каким-то рыбаком  налим, топырящий жабры лацканов пиджака -- и,  обрезая о стекло крылья,  распарывая об острые осколки оклейку  фюзеляжа,  самолет с обещанием вознаграждения на беленьком прямоугольничке, все еще, планируя, рухнул на стол поверх взметенных ворвавшейся струей свежего воздуха бумаг. Налим ударил хвостом, затрепетал плавниками – и, выпустив в штаны молоку, рухнул в обморок:  о террористах тогда еще не было слышно, но эти НЛО! Эти круги во ржи и хлебах! Эти ведьмины кольца, которые стали появляться все чаще и чаще!
Случалось – модельки ракет падали не только в Волково, но и, перелетев через Ужиный ручей, приземлялись в Осиновке. А иногда  им хватало пороху долететь и до кладбища с заброшенной церковью на его краю. Чтобы попасть сюда, надо было перебраться через ручей по шаткому мосточку, подняться по желтой песчаной дороге в гору –и тогда уже оказаться на этом кладбище, где  крестов было совсем  мало, а в основном из могил торчали заостренные истуканы с вырезанными на них мужскими и женскими ликами да задранными к небесам оскалившимися вольчьими мордами—причуда местного умельца-резчика по дереву.          
В тот теплый июньский вечер, устремляясь вслед за уносимой ветерком ракетой, Борис и Глеб перебежали через мосток, быстро взобрались на бугор – и  остановились, как вкопанные. Деревенские кого-то хоронили. Осторожно пробравшись по широкой, разделяющей кладбище на две части дорожке, процессия влилась в распахнутые двери церкви и втятнула  змеиный хвост процессии за захлопнувшуюся дверь. Свежевырытая могила видна была с той стороны, где  стаей почерневших истуканов теснились деревянные изваяния волчьих морд; туловище ближнего истукана представляло собою плоскостную имитацию поджатых когтистых  лап и чешуистой кожи дракона. Такой же еще не вкопанный в землю драконо-волк лежал рядом со свежей могилой. С противоположной половины кладбища на мальчишек смотрели идолы-бородочи и идолицы с рассчесанными на пробор волосами, туго заплетенными косами и обозначенными кружочками грудями. Рук не было. На их месте просматривались едва намеченные резчиком по древу поджатые крылья, как бы намекающие на то, что и от драконов, на спинах которых среди выдолбленных стамеской выступов гребня, можно было разглядеть остатки перепончатых рудиментарных крылышек, можно упорхнуть при желании. Те же  деревяные девы, у которых не имелось крыльев, были оснащены рыбьими хвостами.  Боязливо обходя зияющую ямину, куда вскоре должен был быть опущен гроб,  сняв с морды деревянной скульптуры парашютик  с ракетой, Борис и Глеб подкрались к церкви. Хотя на улице было еще совсем светло, в церкви царил полумрак. В руках деревенских горели свечи. На стены и разломанный алтарь падали подвижные тени.  Незакрытый гроб стоял посреди церкви. Крышка его, прислоненная у входа была украшена резьбой в том же стиле. В два яруса разворачивающиеся события, изображали какую-то апокалиптическую битву. В наземном войске этого последнего сражения с одной стороны  участвовали люди с длинными пиками, встающие лесом, обращающиеся в деревья  богатыри , с другой, идущие на них плотной стаей человеко-волки и витязи с волчьми шкурами вместо плащей. В  небесном воинстве волкоголовый дракон и перепончатокрылые крыланы напирали на превращающиеся в деревья-молнии бородатых богов. Там, где сталкивались облака,  был вырезан треугольник с вписанным в него всевидящим оком. Но не менее захватывающую сцену представляли фигурки, вырезанные в нижней части этого вертепа. Теснящиеся с  двух сторон карлики, простертыми вверх ручонками заклинали небесные силы помочь тем, кто сражался на земле. Кроме того, часть их подпихивала установленные на вагонетки, похожие на больших круглых жуков с оконцами вместо глаз предметы. По бокам прямо-таки  по-княжеси украшенной крышки гроба, можно было видеть, как эти прозрачнотелые «жуки» отлетают ввысь и как сквозь их оболочки светятся мертвые  тела витязей того и другого войска.    

Скользнув взглядом по этой захватывающей картине, Глеб уставился на возвышающийся  на постаменте гроб. Было хорошо видно, что в нем лежит девочка. В мерцающем свете свечей вполне можно было различить ее длинные ресницы. Распущенные, обложенные  ромашками, болотными белыми кувшинками, желтыми кубышками и голубыми колокольчиками волосы струились, доставая до самых колен. Приглушенные полумраком и подвижным пламенем цвета создавали эффект мерцающих драгоценных каменьев.  Девочка  была прикрыта золотящимися волосами спереди, как слегка распахнувшимся плащом. В этот распах виднелось белое подвенечное платье из-под края которого лучились, переливаясь, две миниатюрные хрустальные туфельки.  В лежащих поверх волос сложенных руках девочки была вставлена серебрянная палочка с  изображением распластавшей крылья летучей мыши. Казалось мышь трепетала крыльями. А может быть, это была  свечка, и такое впечатление создавал трепещущий огонь. Потом на этот счет Борис и Глеб много спорили, как и по поводу слов, сказанных стоящим на фоне пустого, загаженного птицами и летучими мышами алтаря  силуэта мужчины, лица которого они тогда не разглядели.

--Не плачьте! – прокатился под сводами грозный голос -- и стая летучих мышей и ворон метнулась, делая стремительный вираж, задевая крыльями лицо покойницы, гася свечи, устремляясь высь, пища, каркая,  со стуком натыкаясь  на стропила. – Она не утонула, она причастилась  бессмертия. Теперь остается совсем немного. Для создания зрячего треугольника еще  двое мальчиков должны пройти инициацию и тогда мы начнем совершать жертвоприношения для того, чтобы отправить посланников!
--Сколько же  ждать, о святоволкович? – послышался рыдающий женский голос. –Ты Страж времени. Ты должен знать. Уже больше двух тысяч лет прошло! Скольких наших мы утратили безвозвратно! А ведь они тоже были вечными! Осиновичи как с ума посходили! Охотятся за нами и на земле и под землей! Они не дадут нам свершить ритуал!
-- С осиновичами у нас заключено соглашение,—раздался тот же голос.-- Они не посмеют помешать нам закончить нашу миссию на этой планете. Ну а Плотник, как видите, полностью на нашей стороне. Теперь он понимает, что без нас и они погибнут. Помогут нам и Лунги с  Путыгами. Пуга они берут на себя. Ну а Урга одолеют Энгль и Эльга-Эльгойя. Как только откроется коридор времени мы пошлем их в прошлое.  Нам не повредят даже Доминиканец. Его костры и кресты бессильны против наших мантр и управляемой реинкарнации. Даже Охотник и тот, если не объединится с Епископом, ничего не сделает.  Главное, чтобы в наши дела не вмешался  Епископ…Ну Зайглихт –он вечен и разлит повсюду, а мы лишь его несовершенные сосуды! Так начнем же возвращение у нас отнятого!
-- Но ведь это война, святоволкович!   
 -- Да. Война! – прогремело, как из репродуктора. 

Вдруг что-то заскрипело. Люди со свечками отступили к стенам. Чуть в стороне от постамента отпахнулся люк и оттуда показался карлик. Шишковатая голова. Оттопыренные, заостренные на кончиках уши. Глазки спрятанные в узких щелочках под безволосыми бровями, Жидкая бороденка. Алая его хламида была сшита из пионерских галстуков, концы которых даже никто не удосужился обрезать. И казалось, что первоначальное предназначение этих треугольников, повязанных Борису и Глебу в торжественной обстановке –именно вот это, а зачем они совершенно бесполезные болтаются на шее? На малиновой подушечке карлик нес сверкающую, усыпанную бриллиантами корону, увенчанную махонькой левосторонней свастикой.  Карлик торжественно ступил босыми ногами на пол. Его мантию, несли  два коротышки—у одного из которых нос был как картошка, у другого  свисал вниз хоботком. Борис чуть было не прыснул. Но Глеб поднес палец к губам—и тот зажал рот ладонью.  Из подземелья, откуда лился голубоватый свет и слышалось пение, выходили  все новые и новые коротышки с едва удерживаемыми ими охапками цветов. Около гроба быстро образовался источающий приторный запах разноцветья холм. Кроме тех цветов, что уже украшали волосы и гроб здесь были  саранки с прихотливо изогнутыми, словно вырезанными из розового мрамора  лепестками, похожие на крапины лазурита  незабудки, кораллово-нежнорозовый тысячелистник, напоминающая стаи слетевшихся голубокрылых мотыльков вероника. Последним вышел уродец в колпачке с бубенчиком, держа в одной руке золотой молоток, в другой –серп. Звякнув ими друг о дружку, он произнес:
-- Прими княгиня, символы реинкорнации! 
Длинной процессией  коротышки двинулись по кругу. Пять раз с пением и позвякиванием молота о серп обойдя гроб, процессия остановилась.
 -- Коронуем тебя  сим символом бессмертия, идеальная! И нарекаем царицей трех стихий Альбех! Восстань!  – по-старчески шамкая, произнес карлик, поднимая над головою ободок диадемы, украшенной похожей на сверкающего паука свастикой.   
  Гроб затрясся и девочка покойница встала.

--Вернулось! Вернулось наше время ! –заблажили, ликуя, участники зловещей литургии.

Слушая  непонятные слова, и дрожа от страха, Борис и Глеб навалились на запертые изнутри двустворчатые двери -- и они скрипнули.  Тут же говорившая женщина и все, кто был в церкви, обернулись. Скопище пылающих огнем глаз уставились в мальчишек. Носы, шышаки с ноздрями  и хоботки с шумом принюхивались. Косматая женщина оскалила пасть и, крикнув: «Опять! Опять за нами шпионят!» – в два звериных прыжка достигла дверей и, чтобы не тратить времени на отодвигание тяжелого засова –бревна, сунула когтистую ладонь в щель и царапнула  Глеба по щеке.
-- Нос откушу! – крикнула жуткая тетка.
Бросившимся бежать юным покорителям космоса  мерещилось, что всю дорогу пока они неслись мимо холмиков могил с торчащими из них истуканами, пока скатывались с бугра, летели по мосточку и улепетывали сквозь сосняк, их преследовали вывалившиеся из дверей церкви участники панихиды. Оглянувшись, Глеб увидел и топочущего ножками-коротышками бородоча с лицом Циолковского, и  похожего ликом на  древнего русича Плотника, который поправлял капитанский мостик пионерской линейки, скамейки возле корпусов. Кроме того в уголке лагеря, там, где чуть в стороне от библиотеки, клуба и столовой высился длинный, увенчанный куполом цилиндр абсерватории, Плотник изготовил для малышни целый городок из коряг и бревен, на которых вырезал излюбленные языческие  аллегории. Среди бегущих за ними Глеб очень хорошо различил и словно выдравшуюся из альбома с картинками Гойи, тянущую крючки-пальцы тетку и шуршащих крыльями, настигающих их воронов и летучих мышей-крыланов. Но больше всего его повергла в трепет бесшумно парящая следом, стоящая в гробу, как в лодке, девочка -утопленница. Глаза ее были закрыты, волосы развевались, роняя по сторонам ромашки, кувшинки и колокольчики. Вытянув вперед руку с серебряной палочкой, на вершине которой был виден маленький распростершийся для полета  крылан, она  кричала:

--Это они! Они-то нам и нужны!

Борис бежал, не оборачиваясь, и когда они влетели на поляну и кинулись к Валентине и Сергею, то на небе уже светила полная луна.
--Вы где были? Мы вас обыскались? Убежали за ракетой -- и с концами…Мы уже обе деревни обшарили –и вот вернулись сюда.
--Там! Там! – только пробормотал запыхавшийся Глеб.
--Ах, да!  Ведь в Волково сегодня хоронили девочку! – повернула Валя лицо к луне,-- и Глеб увидел, что это и есть та самая девочка-утопленница. Те же волосы. Те же закрытые глаза с длинными ресницами. Те же бледные, как лепестки кувшинок-лотосов щеки, лоб, тонкий нос с чувственными ноздрями. Догнала! А гроб оставила по ту сторону леса. И его закопают пустым!

 Затемно возвращаясь в лагерь с двумя искавшими исчезнувших пионеров вожатыми и Глебом. Борис  молчал. Он  весь дрожал, обуреваемый страхами. Он даже забыл о зажатой в руке модели ракеты с упиханным в нее носовым платком-парашютом, которым в пору было утереть его сопли, и заткнутой пенопластовой пробочкой вершинкой. Наконец-то ему стало понятно—кто являлся к нему двумя прошедшими ночами, за кем он подглядывал! Три дня назад поднялся этот переполох на берегу, в самый разгар купания. Понабежали из деревни мужики с бреднями, шарили по пляжу, баламутили воду в купалке. И  вытащили что-то. Но вожатые не дали им посмотреть. Построили поотрядно –и увели в лагерь. Они уже хрустели подошвами по гравию аллеи героев –покорителей космоса.
-- А у нас через девять дней Иван Купала и день Нептуна! Вот и помянем вместе с деревенскими, – произнесла  вожатая Валя, словно докладывая об этом улыбающемуся портрету Юрия Гагарина, и вынув из пряди  звякнувший нежным печальным звоном полевой колокольчик, выпала из   этого сна.



10

Кружа и во снах и наяву по городу, Глеб довольно часто возвращался к тому месту, где у входа в метро, что напротив пивной «Ливерпуль» с уставившимся сквозь поток движущихся машин  завитринным Ленноном, он встречал  знакомого ему художника.  Немолодое лицо этого невольника кисти стало еще одной «занозой» под названием «где же я его видел?»,  которую Глеб  не спешил вынуть, а предпочитал  бередить и тревожить, потому что все это возвращало его в страну детства, бесконечную, как дышащий ночами над крышами домов космос. Разглядывая картинки художника, Глеб  обнаруживал пейзажные фрагменты, романтизированные под руины храмов, античных обломков, инкских пирамид и даже затонувших кораблей, но это были все те же слегка подретушированные и стилизованные  остатки разграбленного, но пока еще не стертого с лица земли пионерского лагеря. В  вульгарноватых ню он узнавал и теннисистку, и девушку с веслом, и пионерку, отдающую честь. В  опустившемся на дно моря, чтобы поднять сокровища с затонувшего пиратского галиона водолазе, в его позе, он опознавал скульптурного космонавта. Картина называлась «Нырни, и станешь богатым!» – и шла в тираж и нарасхват, потому что среди пиастров, золотых чаш, жемчужных ожерелий, перстней с рубинами и изумрудами сюрреалист изобразил непромокаемые «зеленые». Глеб уже почти догадался – кто этот художник, но не торопился разрушить тайну. Он то и дело становился свидетелем, как из подрулившего от собора джипа  или какой другой иномарки поскромней вываливали бритые под скульптурную жопу теннисистки добры молодцы –и, прихохатывая, тыкали пальцами в шедевры художника, у которого он приобрел и Венеру, и лунную ночь. «Во! Вот эту давай возьмем! Богатыми будем! Ну и тетка тоже клевая!» – по-рэперски жестикулируя, выдавали «пацаны»  рецензии под леденящим взором, разглядывающего их сквозь кругленькие линзы очков Леннона на противоположной стороне проспекта, по которому, тек, мерцал стеклами, сверкал бамперами неостановимой поллюцией извергающися поток.
 
 С тех пор как начали строить метро, путь от авиационного завода  до привокзальной площади превращался в нечто вроде  замысловатого лабиринта, и еще до того, как у него появились «Жигули», Глеб  частенько выходил неподелеку от Дворца бракосочетаний –и дальше шел пешком.  Во время этих пеших прогулок ему то и дело приходилось наталкиваться на блистательные авто в отпахнутые дверки которых большие черные муравьи втискивали белые коконы  невест. Похожие на  резную снежинку на черной варежке, невесты словно предчувствуя что, когда их внесут в тепло—они расстаят, смеялись, рыдали, истерически били по воздуху ногами, роняя на ступеньки туфельку.  Ему казалось, что это он сам, сбегая по ступеням, в сотый, тысячный раз выносит из Дворца на руках счастливо улыбающуюся невесту, и завтра, и послезавтра будет повторять тот же однообразный ритуал. Палец, губы, кольцо, ощущаемые сквозь платье бедра и спина, руки обхватившие шею, щекочущая лицо фата. Глеб доходил до входа в подземный переход и, сглоченный его стеклянными дверками на шарнирах, все еще нес по бесконечным спускающимся вниз ступеням свою невесту, в то время как сверкающее никелем бамперов авто совершенно пустое, даже без водителя, но с  расставившей ноги куклой на капоте уносилось над их головами. Встречный поток воздуха задирал на кукле белое платье, завернувшись, оно обнажала все то, что должно было достаться лишь ему, но было предоставлено на всеобщее обозрение. Оседлав капот, кукла  повизгивала от этого восхитительного стриптиза, от того, что ветер напористой струей свистел между ее ног, а мелькающие по сторонам глаза так и пожирали все, что благодаря быстрому движению выставилось напоказ.  Глеб  пробегал с невестой по гулкому переходу,  из-за стекол ларьков которого на него смотрели сисястые красотки, отставляющие лощеные зады фотомодели, складывающие губы сладострастными трубочки ходовые девушки с обложек журналов и первых полос газет и, страстно  желая, чтобы его невеста никогда и нигде никому так не демонстрировала то, что было скрыто под ее шуршащим, как целлофан на букете роз платьем,-- выныривал на поверхность и оказывался перед алтарем.
--Согласны ли вы? –гремел голос бородатенького, одетого во что-то похожее на бисквитный торт, попика.
   Над их головами проплывала венчальная корона. Изучающе  смотрели из иконостаса святые в нимбах, похожих на шлемофоны. Пели на хорах. И в мистическом пламени свечей Глебу казалось, что все это происходит на каком-то возносящися в небо космическом корабле.
Так работало воображение Осинина, потому что никакого венчания у них с Ольгой не было. Просто, проштамповали паспорта под строгим приглядом похожей на Терешкову тетки, возложили цветы к бюсту Покрышкина, кутнули всем КБ  в ресторане «Орбита» -- и Серый волк унес их на спине в сказку первой брачной ночи. 
  Иногда, слегка меняя маршрут, Глеб выходил из метро возле Дома офицеров, чтобы зарулить в книжный, полистать поподавшие в букинистический отдел томики Клаузевица, мемуаров Наполеона и Корнилова; его, работающего на режимном предприятии интересовала военная история. Порой он заглядывал в производящий мелодические шумы магазин «Мелодия», осматривал музыкальные инструменты, вспоминая о том, что собственная его электрогитара до недавнего пылилась в кладовке вместе с аппаратурой, пока всем этим не заинтересовался сын Сема. Возвращаясь к уличным шумам, он любил пообщаться с вымирающим племенем фарцовщиков -меломанов возле входа, когда-то бойко торговавших и пластами, и  джинсами, и ферромагнитными струнами, а теперь пробавлявшихся толканием лохам пиратских «компашек». Он задерживался  здесь, чтобы присмотреть себе, что-нибудь из «винила» для цветомузыкальной елочки в спальне, и нагребал подряд и «Иисуса Христа –супер звезду», и «На дне моря» группы «Йес», и «Пирамиды» и «Я , робот» , и « Эгара По» Алана Прайса. И всех «битлов», которыми Глеб теперь упаковался под завязку,  имея альбомы и с оторванной головой Маккартни на обложке, и с бас-барабаном в качестве памятника на заросшей цветами могиле безвременно ушедшего из жизни ливерпульца, и с ним же, словно воскресшим, вышагивающим босиком по шашечкам  пешеходной дорожки, где только что возлежал он, сбитый «Мерсом» Линды, абсолютно бездыханный, чтобы через секунду вскочить и, хохоча, утащить свою хрустящую, накрахмаленную  невесту в кусты сквера и устроить на диво чопорным полисменам лежачую забастовку с подпрыгиванием голого зада и подрыгиванием ножек скребущих пятками по потной спине.  На этом пятачке то и дело устраивали свои ритуальные танцы голопупые кришнаитки и их харе-кришнистые лысые шаманы неоиндуизма. Случалось ему на этом, асфальтовым мыском упирающемся в перекресток месте, натыкаться и на бородатого мужика в одних трусах, в лютый мороз, босыми стопами шествующего в сторону храмовой ограды, словно желая превратиться в одну из настенных фигур собора. Эта неожиданная аватара обложечного Маккартни, фанатично не признающая даже белых клешей и пиджака без воротника, в несколько раз более косматая и бородатая, возникала в клубах морозного пара и электрических разрядах изумления прохожих, чтобы, проследовав мимо собора, скрыться в заиндевело-хрустальных куржаках джунглеподобного Нарымского сквера.  Здесь, возле этого, мерцающего самоцветными огнями маячка светофора, на  асфальтовый мыс которого натекали с шипением, урчанием и грохотом волны автомобильного прибоя, Глеб видел сидящего, вросшего в церковный  фундамент безногого афганца в тельняшке, с гитарой, с картонной коробкой, на дне которой было пусто, как в высохшем арыке под Гератом. Но он хрипел что-то про…, брякая по струнам как будто бы даже и не для денег.   Здесь Осинин зрил старуху в полушалочке из сети, в которую попала золотая рыбка  церковной колоколенки. Тут, в сообществе слетающих с желтых крестов сизарей, под сенью эсэсовской тульи цирка тусовался он с молоденькими проповедниками войска Христова в белых рубашках, галстуках, заплечных рюкзочках, в которых, казалось, сложены в виде парашютов-парапланов ангельские крылья. Напористый «свидетель», напоминал Глебу о скором пришествии Армагеддона, вкрадчивый адепт «Детей бога», нашептывал о божественной благодати совокупления младенцев, кришнаит совал книжку с картинками, иллюстрирующими перетекание души повредившего свою карму  в оболочку хищного зверя. Иногда  Глеб смешивался с этим броуновским движением религиозных исканий вместе с Борисом. Здесь-то впервые и увидел он Доминиканца в белой хламиде, подпоясанной вервием, с опущенным на глаза капюшоном, в сандалиях на босу ногу  и крестообразной палкой. Случалось, Доминиканец являлся сюда один. Случалось с  Мастером-палачом, в сопровождении ланскнехтов, собирателя хвороста, горожан в средневековых скоморошьих одеяниях. На этом самом месте явилась ему и Кассандра. Цыгане, которых он практически каждый день видел на привокзальной площади и возле ювелирного магазина, частенько наведывались и сюда.
-- Стой касатик! – поймала Глеба за руку молодая, больше похожая на греческую жрицу или  царицу египтскую, чем на  представительницу бродяжьего рода «ромалов» гадалка, которая тусуя мятую колоду карт, приставала и к кришнаитам, и к  лесбиянкам, и к голубым, и к педофилам, и к армагеддонщикам всех мастей.

   Глеб хотел было стряхнуть с рукова это экзотическое, напомнившее глазастого богомола из кляйстера, насекомое, но интонация  голоса цыганки показалась ему знакомой. Внешность женщины напомнила о девочке из пионерлагеря, во время концерта самодеятельности танцевавшей испанский танец с костаньетами. 

--Работаешь ты на ба-альшом заводе! Тебе улыбнулась удача. – начала плутовка, легко вычисляя, что этот очкастый инженер еще не перековался в челнока-барахольщика. – У тебя жена. Двое детей.—уже удивила Глеба черноокая, делающая длинным ногтем в его ладони нечто вроде «сороки-вороны». – Сын и дочь. – начала изумлять Осинина цыганка. – На роду тебе написано – все потерять… Всего лишишься. «Жигулей», квартиры. Не вру! –глянула она сверкающе-черным, как вращающийся на лазерной стереовертушке «винил», взглядом. – Нищим станешь! Не вру! Но потом…Потом. –вглядывалась она в линии судьбы. – Потом –разбагатеешь…О-о! Будь осторожен! Дастся тебе бо-ольшая власть над людьми…Много крови прольется…Женщины, дети…Род колдунов!—бормоча отбросила ворожея руку Глеба.
--Каких колдунов? – опешил Глеб.—Я инженер-электронщик!
--Ничего не знаю! –зияла черными зрачками гадалка. –Кассандра не врет! Кассандра правду говорит. Такие линии судьбы. Впервые вижу! Бабка мне моя рассказывала – племя святоволковичей! Сквозь твою ладонь лапа волка светится. Много крови увидела! Запах крови… 
--Ладно, на! – вынул Глеб деньги, все еще считая, что попал на удочку искусной, наловчившейся  пугать простаков, вымогательницы.
--Не надо мне твоих денег! – отвела цыганка его конвульсивно сжавшийся кулак с зажатыми в нем «бумажками». Получив премию, Глеб не знал куда  девать эти деньги, тратил налево-направо.
--Бабка говорила, в войну под Ростовом…Цыган вместе с евреями и русскими. Пили кровь, потом еще живых закопали…Специальный полк – люди—оборотни. Волкодлаки… А в роду у нас  была цыганка  Майя, развлекавшая романсами под гитару  гусар во времена наполеоновского нашествия…Бабка моя говорила, что и тогда  такие люди объявились – и среди французов, и среди цыган, мертвечиной питались, летали по воздуху…От бабки у меня дар ясновидения. Ты тоже, когда  от тебя все отвернутся и проклянут сослуживцы, друг, жена, дети ясновиядщим станешь. Сквозь стены видеть будешь. В прошлом и будущем побываешь. Вижу – много бед натворишь…Но—покаешься!
   И перекрестившись на купол, цыганка  завиляла бедрами, словно в каком-то зловещем фанданго  удаляясь от озадаченного Глеба. Больше всего в этом казавшимся ему временами бессмысленном горловом карканье потрясло Глеба ее предсказание о «Жигулях», за которые уже были внесены деньги, но очередь еще не подошла.   

Иногда, Глеб шел по другой стороне улицы, там, где  посвечивал хрустальной туфелькой Золушки  магазин для новобрачных. Глеб помнил, как войдя в него с Ольгой, он был неприятно паражен манекенами невесты и жениха в платьях. Манекен-он, замерев  этакой «морской фигурой» из детской игры, изображал момент надевания обручального кольца на выставленный палец невесты. Она, склонив голову, отстраненно наблюдала. Особенно шокирующе неожиданным для Глеба оказалось сходство манекена с гнавшейся за ним когда-то девочкой - утопленницей. Даже диадема из фальшивых бриллиантов-стекляшек и прикрепленная к ней фата были такие же. Только без свастики. Глеба так и окатило от догадки, что подросшую за эти годы мумию вынули из гроба и установили здесь. А вторым манекеном был он, тайком от него самого похороненный, после того, как его угробил  киллер, и вот теперь выставленный здесь для всеобщего обозрения, подобно скульптуре-пластикату. Расстегни пиджак и пуговки рубахи, а там весь он -- в разрезе. А в отдельном выдвижном ящичке –сердце. Кристаллизовавшаяся рубинового цвета безделушка. Можно вынуть, взвесить на ладони, засунув назад, задвинуть ящичек. А под съемной крышкой черепа—мозг. Не возбраняется потрогать, достать, разъять на половинки, погадать по бугоркам и лабиринтам ямок—чего там в нем пряталось при жизни и, не найдя ничего особенного, сунуть назад и прижать сверху куполочком с защелкой. Но самым отвратительным было то, что за ширинкой этих черных, словно для укладывания в гроб наутюженных брюк было плоско, а  под этими юбками скользкая и вполне аэродинамично обтекаемая пластмасса не оставляла никаких надежд на соединение, слияние, перетекание.   
К тому же манекены напомнили ему поменявших позы и перекрашенных в телесный цвет девушку с веслом и дискобола.

Проходя по этой стороне улицы Гоголя, Глеб мало помалу вытаскивал одну из засевших в его блуждающем сознании  «заноз». У него было такое чувство, что когда все эти табу беспамятства будут сняты, он обретет какое-то доселе неведомое ему видение. Он предчувствовал, что интуиция его возрастет многократно именно тогда, когда одна за другой с желтых пергаментных свитков с загадочными письменами будут сломлены  тисненые перстнем неизвестного ему мага печати и, добравшись до последней, хрупкой, пахнущей сургучом тайны, он обретет то, чего прежде не имел.  Вот и опять тот самый отчужденный седобородый  художник, у которого он покупал копии для спальни. На  этот раз среди незатейливых пейзажиков, тиражируемых по трафарету  Венер и лун Куинджи Глеб увидел бросившийся в глаза пейзаж. Как бы на фоне той же куинджевской световой мистерии был изображен силуэт полуразрушенной церкви,  истуканы деревянных памятников, мрачные кроны дерев, цепляющиеся за  наползающие на луну тучу. Туча походила на дракона с волчьей головой, пасть волка была разинута и вот-вот могла захлопнуться, чтобы поглотить жемчужиной мерцающее светило. И тогда он вспомнил. Ночь. Луна.  Искрящаяся световой дорожкой река под бугром. Силуэт художника. Этюдник на ножках—что –то вроде переносного жертвенника. Смутно напоминающий запах паленого жира, запах масляных красок. Падающий на холст свет,  исходящий  от подвешенного на грудь фонарика… Он купил картину, благо денег после внедрения проекта было предостаточно и, принеся ее домой, задернув шторы и уединившись в кабинете,  стал разглядывать полотно. При свете настольной лампы в  левом верхнем углу проступили силуэты крыланов и клубящихся тучей обнаженных женских тел с распластанными по ветру волосами. Они двигались навстречу  друг другу -- эти полчища демонов и драконо-волк.   
Крошечным сверкающим кристалликом заноза выпала и со звоном ударившись о поверхность стола, рассыпалась в пыль. Глеб вспомнил, как  той же серебрянкой, которой он обильно намазывал модельки ракет, помогал затем  пионерлагерскому художнику  Федору по прозвищу  Гойя подновлять скульптуры. Да. Эту картина принадлежала кисти Федора.  Видя, сколь увлеченно макая кисть в ведро, пионер  размалевывает игрушечную ракету, Федя Гойя доверил Глебу проявить свои таланты в более масштабном деле. Вдыхая знакомый по занятиям с  постройкой модели самолета запах ацетона, ощущая в ладони рукоять кисточки, после прикосновений которой поверхность скульптур становилась похожей на поверхность луны, Глеб грезил наяву. При этом блуждании кисти по изгибам скульптурных тел, ему так явственно представлялись кратеры и горы лунной поверхности созерцаемой им, когда подходила его очередь смотреть в телескоп и он, с волнением проделав подъем по винтовой лестнице обсерватории, куда можно было попасть, открыв овальную дверку, ухватившись обеими руками за холодящую поверхность трубы, припадал к окуляру. Луна бросалась в лицо. Она была бугристой, дышащей,  пупырчатой, как кожа плескающейся под душем или выходящей из ночной воды пионервожатой. Этот телескоп был мощнее того, что  Глеб с Борисом изготовили сами, чтобы наблюдать с балкона стоквартирника за запускаемыми один за одним пилотируемыми космонавтами советскими спутниками.   
Не очень интересно было водить кистью по закаканному птицами носу космонавта. Куда интереснее было забираться ею под краешек шортов отдающей честь пионерки. А уж шоркать в углублении между полушарных половинок или в ямке под лобком девушки с веслом, ласкать эти взгорья и впадины, оставленные астероидами и метеоритами, но уже обволовавшиеся, было еще увлекательнее.  Особенное же удовольствие доставило Глебу елозить кисточкой по бедрам и  в междуножии присевшей в желании базошибочно парировать пасс и послать маленькую планетку мячика ввысь скульптурной теннисистки, оглаживать волосистой щеткой  торчащие под каменным лифчиколм соски ее надреберных курганчиков. Он несколько раз принимался  тереть испытанным орудием живописцев и маляров эту манящую промежность; с кисти текло, капало, по ляжкам каменной фискультурницы плыла серебристая жижа, а Глеб, впав в транс, все тер и тер. Ему  мерещилось, что на пьедестале застыла присевшая Валя и он в эти полчаса до ужина, стоит возле монументальной тумбы и смотрит снизу на  восхитительную, открывающую  пещеристый вход в ее тело щелку. Он видел, как в эту шель проглядывает розоватая мякоть, он ощущал набухшую жемчужину клитора.  Она стояла запрокинув голову, волосы колыхались и щекотали его лицо. Она забыла про ракетку и мячик, который Валя  так любила посылать в радужковую голубень неба, упруго передвигаясь кедами по шуршащему мелкому щебню теннисного корта. Наслаждаясь прикосновениями рук Глеба она отставила веером левую руку.  Вожатого  Сергея он только что всего окрасил и, заколдовав, оставил стоять набыченным  истуканом с  приклеевшейся к руке лепехой диска. Зато Валя  была полностью в его власти. Глеб бросил кисть в пустое ведро и нежно гладил Валю по ногам и ложбинке между бедер. Явившийся из  полностью стекшей со скульптуры  краски Лунный Волк сидел рядом, серебристо мерцал, поскуливал, выпуская из пасти клубы дурманящего ацетона. Красил-то  Глеб днем, а сейчас уже была ночь. Он пробрался сюда, потому что знал—она будет ждать здесь и никуда не уйдет. И вот теперь он мог ощупать пальцами этот скользкий вход, взобравшись на пьедестал, уткнуться лицом в это тепло, чтобы наконец-то без посредников, собственным языком, как острием ножа ныряльщика, ощутить твердость жемчужины. Это было совсем, совсем не то, что тереться своей торчалкой о брошенный ею фантик, вдыхать запах трусиков оставленных ею в рассеянности  после возни с Сергеем на поляне, откуда они пускали ракеты и где в конце сезона жгли костер. Это было в миллионы раз лучше чем, добытый им порванный грубой рукою сторожа пионерлагеря лифчик, когда тот сбил с ног отставшую от всех вожатую, решившую скоротать дорогу с пляжа, и отправившуюся  наперерез через  сосняк.  Не дойдя пяти шагов до той черемухи под которой Глеб присел по нужде, Валя оказалась опрокинута наземь, прижата навалившимися сверху ношеным пиджаком, клетчатой рубахой, штанами, заправленными в сапоги, откатившейся в сторону кривополой фетровой шляпой и, стеная, билась под  наполненной пустотою рычащей по-звериному грудою шмотья, пока этот полузверь-получеловек-вакуум с невероятным напором вдавившись в нее сзади, бился в конвульсиях. На этот раз Глеб оцепенел от совершенно неожиданной смеси запахов земляники, собственных испражнений и пота, которым воняло от сторожа. Когда насильник  отвалился от вожатой, тяжело дыша, и упав спиной на траву, и перед уже натянувшим шорты Глебом  возник  толстый, выглядывающий из-за кустиков пырея, негодной для подтирки чемерицы и свесившейся землянички красноголовый гриб человеческого тела с вершины которого еще текло, мальчонку вырвало. Ломясь сквозь кусты, он кинулся бежать. Ему хотелось стоять в строю на линейке, держа равнение на рыцарское забрало космонавта, смотреть на поднимающееся по флагштоку алое полотно флага с жолтеньким серпом и молотом. Вскидывать ладонь ко лбу, отдавая честь и маршировать напевая про мальчишек, которые плывут в океанах и летят высоко в небесах—только бы не видеть этого отвратительного  красношляпочного гриба!  Потом он все же вернулся ночью на это место и подобрал Валин лифчик. Все добытые им, таящие запахи тела вожатой вещи он спрятал на дне своего чемодана-сундука. И вот, насладившись твердостью жемчужины, поглядывая на поскуливающего у пьедестала Лунного волка, Глеб наконец-то решился попробовать сам. Торчалка была наготове. Подложив, чтоб было повыше, заранее приготовленные, читанные им во время сончасов «Остров сокровищ», «Айвего», «Марсианские Хроники» и «Салярис»,  он приспустил шорты – и, нащупывая углубление, стал потихоньку вдавливаться туда. Но, взорвавшись выплеском поллюции, провалился в следующий сон. Перетекая в него, он успел оглянуться и увидел сжавшегося съжившегося себя—на корточках у пьедестала, вытекшего из опрокинутого ведра бесформенной лужей Лунного Волка, стоящих над ним Федора Гойю, Валю, Сергея. «Объясни, Осинин, что это!-- трясла она перед ним своими трусиками и бюстгальтером.—Это было у тебя под подушкой! Ты что, Осинин, маньяк? Ты где все это взял? Ты почему ночами не спишь по лагерю шарашишься? И днем сбегаешь за территорию? Мне сказали, ты подглядываешь…» Сидя на корточках, он смотрел на нее снизу вверх. Из под короткого сарафана виднелись, загорелые бедра и плотно обхватывающие их беленькие трусики. Прикрытая узкой полоской промежность. Он представлял лежащий под подушкой фантик от конфеты «Золотой ключик», такие фантики Валя разбрасывала повсюду, и сосала, сосала конфетки, заставляя его представлять в роли сладкой липкой пастилки свой сучок-торчок. Он смотрел на эти белые, натянутые лобком как парус уплывающего к острову сокровищ галиона трусики, и ему ужасно хотелось либо вставить в прикрытую этим очагом Папо Карло скважину отвердевший и подросший до вполне приемлемых размеров ключик с фантика, либо просто, как в чернильницу Мальвины, воткнуться в нее длинным острым деревянным носом. Чтоб она вскрикнула и застонала. Он опять чувствовал, как самопроизвольно запульсировало у основания его маленькой дыбы – и в завязанные на шнурки плавки вылилось клейкое и горячее.   
 


11

В наблюдательной палате Глеба продержали недолго. На следующий же день перевели в отдельный бокс. Заведующий отделением эксперементальной психиатрии Костантин Ефремович Колупаев выводил фамилию и имя на обложке истории болезни поступившего пациента, и, воспроизводя в памяти калейдоскоп обрушившихся на  него голосов в телефонной трубке, думал о своем. Итак, очередной Леонардо, Джордано Бруно, Коперник? Параноидальный синдром? Маниакально депрессивный психоз?  Ох уж эти фобии и идеосенкразии! А что если?  Что если изобретатель психосканера бросил вызов системе? Что, если это тонкая игра? Партия шахматиста, ходы которой ему, обычному психиатру,  не дано предугадать? И дающий навязчивые, не согласующиеся с правами человека  инструкции руководящий Тумкин тут чего-то недатумкал. Ведь –гений! Никто не отрицает. Если бы не секретная тема—хоть на Нобелевскую премию выдвигайся! На прибор Осинина возлагаются такие надежды! Он должен совершить переворот в диагностике психопатий, криминалистике, промышленном шпионаже, в симбиозе человеческого мозга с компьютером, наконец. Честно говоря от Тумкина и товарищей из учреждения еще вчера называвшегося «конторой глубокого бурения» Колупаев устал. Ну, как они не понимают, что времена психиатрических репрессий канули в Лету! Что ученый, имеющий столько публикаций за границей, изобретением которого интересуются в стольких странах мира, это тебе не подопытный кролик  из СИЗО – обувай на голову колпак, как пим на босу ногу—и смело отправляйся в лютые морозы неизведанного!  Это тебе не  проходивший по делу, параллельному делу ростовского маньяка  местный Джек Потрошитель – Князев, которого Колупаев назвал про себя Князем Тьмы. Ну вышло чего-то не то с этим Князевым, когда подключили его к аппарату, ну проглядел растяпа санитар, не зафиксировал – и поутру наш Князев висел на свитой из простыни веревки на ручке форточки с полными штанами кала и пропитавшейся мочой и спермой брючиной. Но чтобы подключить к аппарату Осинина! Впрочем, взять  анализы крови, сделать под шумок пункцию спинномозговой жидкости – кто помешает?

      Колупаев  встал из-за стола, скользнул взглядом по плакату человесческого мозга в разрезе на стене , закурил, взяв в руки ручку набросал на читом листе перевернутую пентограмму, быстрым движением расставил по ее углам закорючки  тетраграмотона, оставив незаполненным нижний луч и, наконец, вписав в него греческое «мю» ,усмехнувшись, произнес:
-- Мандрагора!

Фантом  Князева  возник сразу же. Он простуился сквозь крытый леннолиумом  пол  этих  когда-то служивших белогвардейскими казармами «палат белокаменных», как называл их язвительный Колупаев. Палата, в которой повесился Князев, была как раз под его кабинетом и сперма  удавленника упала  на пол там. Уборщица, конечно замыла. Но для уничтожения мандрагоры швабры с тряпкой недостаточно! Астральный след  злодея, порешившего стольких женщин… Пусть коллеги скептически иронизируют над Колупаевым, но он воспользовался уникальной возможностью, и применив оккультно-интуитивный метод, вызвал это фантом. Корень мандрагоры, который по поверьям средневековых чернокнижников вырастал там, где на землю проливалось семя висельника! Он имел форму человеческого тела и давался в руки не каждому. Его надлежало вырывать ночью, с помошью заклятий и привязанной к стеблю собаки…Но зато он давал возможность отпирать клады, колдовать, предсказывать будущее. Метафоры, мифы, поверья –кто постиг ваш истинный смысл!

Полупрозрачный Князев, топтался босыми ногами по леннолиуму, озирался, нервно перебирал пуговицы на больничной пижаме. 

-- Расслабся, Князев! Тебе больше ничего не грозит! А твое тело сейчас лежит в гробу нетленным, и будет пребывать таковым вечно, если только Епископ не снимет проклятье. Скоро ты начнешь выходить из могилы, материализоваться и продолжать насиловать и убивать. Отныне ты вампир, Князев!
--Где я? – озирался фантом.—Ведь я же покончил с собой! Вы меня откачали?
--Нет! Но, покончив жизнь самоубийством, ты окончательно перешел в разряд  вампиров, вурдолаков, волкодлаков или как там бишь, ну этих  превращающихся то в воющих на луну волков, то в летучих мышей! – дурашливо помахал ладошками Колупаев, и разогнанное этим движением дымное облачко сделало призрак не столь прозрачным.
 --  После первого же убийства и насыщения кровью, твой труп в гробу из синюшного станет румяным, а ты  начнешь, материализоваться, твердеть и вскоре—кто знает, может быть, станешь каким –нибудь заведующим станцией переливания крови, банкиром, депутатом…

Глеб лежал зафиксированным длинными рукавами смирительной рубашки и смотрел в потолок. Как и предсказала цыганка, теперь он мог видеть сквозь стены. С этим новым ощущением надо было свыкнуться. Ведь все окружающее становилось стеклянным. Лежа  здесь, он отчетливо видел, что творится этажом выше. Там  сидел на стуле и  разговаривал с  висящей в воздухе больничной пижамой, возомнивший себя современным Фаустом Колупаев. Все мучительные терзания эскулапа прожурчали в голове Глеба мелодичным ручейком, словно ангельский вокал из «Пиромид» и теперь пациент знал коварные замыслы своего лечащего врача  и мог выстраивать линию обороны.
 
 Вошла медсестра. Это была все та же теннесистка. Только поверх  купальника, крашенный серебрянкой халатик и вместо ракетки решительно сжимаемый в кулачке с побелевшими костяшками шприц. По бокам – космонавты. Теперь их было двое. Как и при госпитализации, когда они отрывали Осинина от посиневшего Тумкина. Но Глеб знал, что этих водолазов звездных глубин, где каракатицами ползают Галактики и электирическим ужом змеится Млечный путь,  по  пионерлагерям в окрестностях города было понаштамповано столько, что из них можно  составить персонал санитаров такой же вместимой  психиатрической лечебницы, как какой-нибудь направляющийся к Марсу космический  корабль. Космонавты отвязали Осинина от койки, крепко удерживая каменными руками, перевернули, и сколько он не бился и не пускал пузыри в этом просматриваемом из наблюдательного пункта аквариуме, теннесистка всадила иглу ему в хребет.
  Боль. Молния, ветвящаяся по высоковольтному столбу. Светящийся голубой шар, катящися по полю с кем-то, пульсирующим внутри. Круги в хлебах. Выстрел.
   








Часть треья

СТРАЖ ВРЕМЕНИ

12

Почуяв запах ружейного масла, резиновых сапог, пронафталиненного фетра и залежалого брезента, волк прянул в сторону и обернулся. Он потерял запах суки. Последнее время с ним творилось что-то ему непонятное. С неба, с полной  луны на него падало какое-то когтистое, чешуехвостое существо с грозно разинутой пастью и втекало в него. И тогда он мог принять за волчицу  любую бродившую по лесу  женщину. Это было странное ощущение. Порой он становился совсем невесомым и прозрачным и поэтому, когда набрасывался на женщин, которые часто отправлялись в лес не в одиночестве, он сливался с их любовниками. Особенно часто он делал это с подгядывающим в душевой и из за кустов на пляже мальчишкой.  Но иногда втекший в него лунный зверь  слишком рано покидал его оболочку и тогда случалось страшное. Так он  уже вломился в окно душевой и вышиб его, хотя много раз проходил его беспрепятственно, весь в крови и осколках стекла под шкурой, поджав хвост, он ретировался за территорию лагеря, оставляя следы лап на гравии дорожки, вдоль которой стояли застывшие пугающие его человеческие фигуры.  Раздающиеся вслед выстрелы, топот ног, лай собак долго гнали его вглубь леса.  В другой раз он , влившись в тело сторожа  пионерлагеря, овладел той же девушкой, что так любила мыться в душе и купаться по ночам, -- и  видимо потому, что это было засветло и луна на   небе светила совсем бледно,  лунный зверь , обессилев, вышел из него –и  когда его клыки остановились в двух сантиметрах от горла девушки, сторож вкочил и схватившись за ружье, послал ему вслед заряд. Волк чувствовал, эти его перевоплощения как-то зависят от луны. И когда она полная—он становится невесомым и прозрачным, а когда на небе – ущербный месяц, тучи, бледная, пригашенное лучами солнца льдинка – случаются вот такие казусы. Волк понимал, что он как-то завязан на сторожа, мальчика и бородатого карлика, приходившего в лес тоже с территории лагеря. Потому что всякий раз когда  лунный зверь соединял волка с мальчиком, за этим наблюдал что-то бормочущий  сторож. Когда он нападал сам, ему помогал бормотанием коротышка-бородач, которого он видел в аллее со скульптурами то с метелкой, то с грабельками, а за столовой , куда волка привлекал запах мяса за рубкой туш, ворочанием фляг и бочек, которые коротышка привозил в лагерь на телеге запряженной конем телеге.  В свою очередь коротышке помогал  сторож.