ТабуЧ. 1. 2

2.

 Когда  между ветвей, над головой показалась полная луна, Глеб Осинин понял, что он окончательно заблудился. Теперь ему хотелось одного: найти уютную поляну, где бы он мог развести костерок и, соорудив лежбище из лапника, отоспаться, чтобы с утра, на свежую голову выбраться из этого замороченного леса.  Только  на этот раз он понял, что поглотивший его берендеев лес, ставший лесом  его детских страхов, фантазий, потаенных желаний, столь необъятен. Глеб никогда не думал, что в этом лесу можно заблудиться, что здесь столько низин, балок, ручьев, речушек, буреломных завалов, холмиков и овражков. Бескрайняя, непознанная страна, дурная бесконечность. А ведь сколько раз бывая в этом лесу, где кажется всегда рядом, за соснами и пихтами гудела электричка, он, следуя по привычному ностальгически-элегическому маршруту, уходил далеко-далеко, словно погружаясь на дно океанической впадины, а возвращался так же быстро, словно зеленая вода выталкивала его на поверхность, как что-то чуждое, от чего поскорее нужно избавиться. Свои грибные и ягодные поляны он открывал в этом лесу сам, блуждая меж дерев в одиночестве. Начало маршрута обозначали руины пионерского лагеря, на краю бора.  Сойдя с электрички, их нужно было миновать, чтобы попасть в царство деревьев. Его манили эти развалины. Бродя здесь, он фантазировал и возвращался в детство. Приехав сюда впервые, он обнаружил, что там, где ребенком он впервые ощутил вещи таинственные и непостижимые, теперь все иначе, все  по-другому. Наконец, увидев однажды на месте корпусов, где ровными рядами стояли койки, лишь нечто вроде античных обломков, он ощутил настойчивое желание еще и еще возвращаться на это место. Разрушаемые дождями, ветрами и корнями растений руины представлялись ему чем-то вроде мало по малу  поглощаемых джунглями камней индейских пирамид. Он снова и снова приезжал сюда, будто в надежде отыскать в какой-нибудь  ближайшей пещере золото инков. Так он становился живым свидетелем распада чего-то в самом себе. Раз за разом что-то исчезало, сглаживалось, словно смытое волной времени.  Вот и на этот раз, спрыгнув с электрички, поправив лямку рюкзака, переложив из руки в руку  корзину, он пробивался на волю из толкучего потока дачников, чтобы направиться в сторону развалин пионерлагеря. Щемяще-волнующее возвращение в детство, окатывая элегической грустью, придавало всей последующей прогулке по лесу особый смысл, ощущение почти наркотического кайфа. Пройдя сквозь  страну своего детва, и уходя в почти что ирреальный лес, он мог отрешиться и от суетной работы рекламного менеджера, и от семьи, и от мыслей, которые крутились в голове, как диск одного из ненавистных орудий его закабаления – телефона: комбинации цифр, чью скрытую нумерологическую силу он ощущал, но не мог понять до конца. Так же как и того, о чем вещают ему  бесконечные столбцы фамилий и имен с отчествами, которые всегда выпадали из памяти. От этого нахлестывающего океана  цифр, фамилий, голосов в телефонной трубке можно было сойти с ума. Мир его дневных мыслей был чем-то вроде какофонической симфонии, сыгранной по партитуре пухлого, засаленного телефонного справочника с отпечатком донышка чашечки, в которой остыл бразильский кофе. Но зато ночью… С наступлением сумерек, а особенно полнолуния, надоедливый  дребезг телефона, разноголосые, фальшивые голоса отступали – и в его внутреннем мире властвовал лес. С руинами пионерского лагеря, луной смотрящей в окно палаты. Вафельным полотенцем на самнамбулически, ртутно посвечивающей никелированной спинке.  С вгоняющим в полуобморочное состояние созерцанием тела пионервожатой.  Время до утренней побудки, до тех пор, когда в руке горниста засверкает инкское золото горна, было его временем. Глеб открыл это для себя совершенно неожиданно, когда ему было девять лет, и он впервые попал в этот пионерский лагерь. Родители снарядили чадо на отдых, снабдив его китайскими кедами, майкой-сеточкой, трико, свитером, плавками на шнурках, шортами, сменой носков и сменой трусов, огромных как паруса голионов  Писарро. Чемодан, куда было упихано это сокровище, оттягивал руку, этот сундук Билли Бонса с запрятанной в нем кожистой картой вожделенного острова, хотелось бросить и бежать, бежать, бежать. Спрятаться от ее взгляда, от влажного прикосновения которого вспыхивали щеки, разливался пожар стыда, охватывая палубу, мачты, мостик и торчащие на всеобщее обозрение кливера ушей, а самое главное бежать хотелось  потому, что непредусмотрительно не упрятанное в сшитую мамой мини-смирительную рубашку с завязками, в этот лоскут материи с завязками под названием «плавки», его бесстыдство вздымало штанину шортов и  аппендикс его безумных фантазий  нужно было придавливать чемоданом. А это было особенно неудобно потому, что в другой руке, в сетке, он тащил  бьющий по тощим икрам футбольный мяч—подарок отца.  Вожатая Валя смеялась. На щеках возникали ямочки.  Глаза, брови, губы, плотно обтянутые спортивным эластиком бедра, четко обозначенный междуножный мысок и едва угадываемая грудь под  блузкой вплыли в его густо заселенное рыцарями в латах, индейцами, дамами в замках, бледнолицыми охотниками и свирепыми пиратами детское сознание, словно над антенноподобными шпилями готических башен и наставленными в небеса мачтами галионов   надвинулась напитанная лунным светом грозовая туча.