Никто не заметил

Есть музыка, слушая которую хочется поднять голову и смотреть, как искрятся снежинки на оранжевом фоне фонаря. Есть музыка, от которой хочется выть от боли, а потому приходится молчать, упереться взглядом в коричневый зимний асфальт и стараться никого и ничего не видеть. Она же писала музыку, от которой беззвучно, изнутри что-то царапало сердце, а потом медленно умирало.
Окружающее не переставало её удивлять. Её удивляли ломаные движения замёрзшего тела.  Её удивляла красная от мороза кожа рук. Удивляли люди, которые смотрят новости. И люди, которые верят в правду и фей. Она же верила только в боль и в тот неоспоримый факт, что всё имеет конец. Она верила скорее в невозможность, чем в осуществимость. Скорее в допустимость, чем в воплощение.
Она кричала. Открывала рот. Но звука не было. Но она знала, что кричит. Некоторые (лишь единицы), такие же сумасшедшие, как она, тоже знали. Но не чувствовали, когда именно это происходит. Ведь чрезмерная сосредоточенность на себе притупляет чувствительность к другим. Поэтому ей некому было рассказать. И в одно утро она поняла, что привыкла.
Она любила заставлять комнату бутылками вина и красными свечами. Множеством свеч. И зажигала их одновременно. Краснота свеч напоминала ей о былых порезах. Почему она перестала делать их? Это не стало приносить успокоение или больше не нравилось ей?.. Вряд ли… Просто однажды в ней что-то изменилось. К этому шло. Время жадно поедало прошлое, стирало воспоминания. Будущее оказалось лишь извращённой мутацией минувшего. Лучше не стало. Лучше не бывает. Стало… по-другому.
Другие в те редкие моменты, когда вспоминали о ней (в основном, если она попадалась на глаза) думали, что ей стало легче. Смеясь, они решили, что она перестала быть дурой. На самом деле теперь она всего лишь больше молчала, чем говорила. А если и говорила – говорила не то, что думает. И раз порезы больше не интересовали её, раз апатия размыла цвета, она решила вливать в вены героин. Но и это никто не заметил.




17.02.2011