Поединок с Амастонкой. Прелюдия. Из Больницы

          Я вернусь домой. И руки мои будут красными от сока земляники. Как руки Антона, который был доном Руматой в миллионе парсек от родной земли, там, где люди были ещё животными. И я не стану поднимать двуручный меч, а только назову слово, потому что мне дано именно это, а не то, другое.

          Она отходчива, но в придирках бывает несносна. И я ей сперва, днём придумал грубый ответ:
          - Если вы думаете таким вашим поведением доказать, что женщина более предпочтительна, чем мужчина, в качестве предмета любви, то вы непоправимо ошибаетесь. Глядя на вас я только могу возненавидеть женский род, и, слава Богу, я знал других женщин, и поэтому вам не удастся убедить меня, что женщина – это и есть вы.
          Чего только ни придумаешь в адрес человека в запале раздражения.
          А к вечеру я сказал, так же бессловесно, потому что молчать был не в силах.
          - Если вы предположили, что эти мрази от власти уже погрузили мир в XIX век, то вы глубоко заблуждаетесь. По крайней мере, вы пока ещё не барыня, а я не ваш лакей Герасим. И мальчика этого зовут не Муму, а Дима. И если вы хотите, чтобы он вас уважал, вам придётся запомнить это имя и обращаться к нему именно так. Иначе он не будет отличать вас от базарных шавок, и вы будете вечно лаяться с ним, как две обыкновенные собаки. Из-за вашей ненависти к нему, этот мальчик заикался, боялся, заискивал перед вами, и ненавидел всех. И если благодаря моему нежеланию ненавидеть и унижать его, он превратился из животного в человека, то это моя заслуга, мои бессонные ночи, мой несъеденный хлеб, отданный ему. И превращать его обратно в животное я вам не позволю.

          Не нужно даже Фрейда, чтобы разобраться, отчего эта климактерическая женщина, с мужем-учителем, годящимся ей в отцы, срывающая злость, как правило, на подчинённых мужчинах-сотрудниках, так люто, не контролируя себя, ненавидит мальчика, подводящего брови, красящего ресницы и пудрящего щёки.
          Пунцовея от злости, еле сдерживаясь, она сказала мне:
          - Чтобы я никогда больше не видела его здесь, этого гомосексуального мальчика, с крашеными бровями. Меня не интересует ваша ориентация, но свидания свои вы устраивайте где-нибудь в другом месте!
          (Я ПОТОМ У МЕДСЕСТЁР СПРАШИВАЛ:
          - А ЧТО, ДИМА ПРАВДА БРОВИ КРАСИТ?
          ОНИ УЛЫБАЛИСЬ:
          - А ВЫ НЕ ЗАМЕЧАЛИ? ОН ЕЩЁ И ЩЁКИ ПУДРИТ!
          ЧТО ЗНАЧИТ – ЖЕНСКАЯ НАБЛЮДАТЕЛЬНОСТЬ!..)
          Это было уже её тысячное замечание на приход Димы.
          Я сказал, что никуда заводить его не собираюсь, но ей было этого мало. Чтобы его вообще больше тут не было видно!

          Он будет приходить сюда, Алла Александровна, он будет сюда приходить, потому что знает меня как врача, работающего здесь, и как человека, который порадуется его приходу и не унизит его человеческое достоинство.
          И ни вы, ни я ничего с этим не сделаем, потому что он приходит сюда за моей любовью и добротой из мира, кишащего подобными вам мизантропами, которые с наслаждением растопчут его.
          Человек ищет человека. И он чувствует человека, выделяя его из мира двуногих животных.
          Бедный Дима. Какой-то ухажёр возил его на море, и он был полон впечатлений, хотя немного дичился меня, видев в последний раз меня не менее 3 месяцев назад в клинике мединститута. Да и я его бедного отчитал за "вламывания" в отделение и слушал вполуха его 15-минутный рассказ за столом во дворе больницы, где я писал историю болезни 61-летней больной, болеющей всеми мыслимыми и немыслимыми терапевтическими болезнями.

          Ладно, об Алле Александровне больше ни слова плохого, хотя именно она стала "выдавливать" меня с работы, едва Сергей Павлович, как ей казалось, покровительствовавший мне (а на самом деле при редких встречах помогавший своевременным словом справляться мне со своими комплексами), ушёл из главврачей больницы и главного специалиста города на другие хлеба. Но она так зло обо мне не писала, и я выдержу такт.

          А с Димой мы однажды сидели в коридоре приемника, он, как часто это делал, положил голову мне на плечо и, глядя на мои светло-карие глаза, подсвеченные сбоку, произнёс от нежности неожиданные для меня слова:
          - У тебя красивые глаза…
          Это я ему должен был делать комплименты, мальчику на 21 год моложе меня.
          Моему ребёнку понравились мои грустные усталые глаза, может быть, чуть просветлевшие в момент, когда он лежал на моём плече. И уже позже я понял, что комплимент его был не о красоте, а о доброте моих глаз: он не видел злости в моих глазах, мои глаза вызывали у него доверие, которого ему так не хватало в мире.

          Есть эпизод, который во мне вызывает противоречивые чувства: от гордости собой до презрения к себе.
          Это было в начальные периоды моей работы в городском диспансере, я тогда был с бородой, в депрессии, но уже оживающий.
          Я зашёл в седьмую палату, палату самых тяжёлых больных, уточнить что-то в состоянии одной пациентки отделения. Пока мы недолго говорили, я заметил в углу палаты привязанную к кровати девушку лет 25, симпатичную, с каким-то просветлённым лицом (она, я слышал, считала себя Исусом, и у неё был религиозный бред). Она пристально и с таинственной, заговорщической улыбкой смотрела на меня. Я кивнул ей, улыбнулся и подошёл спросить, что она хочет – она явно хотела мне что-то сказать. И негромко, с какой-то удивительной радостной надеждой, она сказала, уже не обращая внимания на лежащих рядом:
          - Исус, это ты!.. Я тебя узнала!..
          От растерянности я произнёс пошлость:
          - Как тебе ответить? По Библии? "Ты сама это сказала…"
          Она продолжала торжествующе-светло улыбаться:
          - Исус, освободи меня!.. Посмотри, что они со мной сделали, они привязали меня!..
          Что мне было ей ответить? Она верила, без сомнения, что сейчас спадут с неё её оковы.
          Я ответил ей:
          - Я не могу тебя освободить. Это испытание, которое тебе нужно выдержать.
          Лицо её как-то потемнело после сказанных мною слов, но она почти сразу же расслабилась и провожала меня взглядом, как Спасителя, снизошедшего ради её одной, пришедшего дать ей понять, что он знает о её страданиях.

          Другая больная обзывала меня Будулаем. Стоило мне войти в коридор, вслед мне неслось: О! Будулай! Опять Будулай пришёл!
          Совсем дисфоричная больная (конечно, речь идёт о шизофреничках), фланируя по коридору, изрекала: Вот, пришёл опять, такой волосатый. Разве врачи бывают такими волосатыми?!

          Много я слышал шизофреничек. Но в памяти осталась светлая девушка с косой в углу палаты, заговорщически улыбавшаяся мне:
          - Исус, это ты. Я тебя узнала.
          И мой дурацкий ответ: - Ты сама это сказала.
          И её: - Исус, посмотри, они меня привязали. Освободи меня…
          Как сцена из какого-то захватывающего дух сна, или фильма, где ты играешь роль Спасителя, и на мгновение вживаешься в эту роль, и эта роль оказывается тебе по плечу.


          А вчера я прощался со здоровьем своим, да рано начал горевать.
          В весеннее ухудшение состояния (в майские ночи, когда машины, дождавшись суши, как весенние козлы безумствуют под твоим окном и твою бессонницу превращают в кошмар) я в отчаянье использовал один из запасных крайних вариантов поведения в своей фобической системе: попросился лечь в свою больницу, и мне не отказали, видя моё состояние. Через две недели меня перевели в клинику мединститута, и лечение затянулось почти на 2 месяца: с 5V по 30VI этого года.
          Там, в тишине больничной палаты, на больших дозах реланиума и амитриптилине, я познал душевный покой и сон, каких не знал последние 8 лет, а, может быть, и никогда в жизни.
          Оборвалось моё 4-летнее табу на транквилизаторы.
          Если подойти просто к ситуации, то я теперь, вероятно, банальный токсикоман. Пью дважды в день половинку сибазона и четвертинку амитриптилина, а на ночь – таблетку феназепама. Всё это помогает отсекать очень сильные положительные и отрицательные эмоции. И отнимает силы писать.
          Все эти восемь лет я понимал и знал, что жизнь вталкивает меня в последнюю стадию поэтического существования, когда без допинга ты уже мёртв, а с допингом стремительно приближаешься к смерти.
          Так пил Есенин, так кололся Высоцкий. Маяковский и Цветаева мнили, что перехитрили свою поэтическую природу и избежали допинга. Но погибли в свой срок, только по-своему мучительнее и страшнее.
          Как теперь я сойду с этих доз, что за "ломка" настигнет меня, когда я попробую отказаться от этих психотропных костылей моей покалеченной души, не знаю.
          Мои юные друзья уходят в наркоманию и гибнут юными. Вслед за ними, наверное, ухожу и я, более упираясь, но и более сознавая стадии собственной гибели.
          Но эти 2 месяца санатория были мне нужны как воздух. Они дали мне передышку, они изменили в какой-то мере мою жизнь.
          Милая, мудрая Светлана Павловна, мой лечащий врач, опираясь на чьи слова, я жил эти 2 месяца после больницы.
          - Ориентация дана от рождения. С ней ничего не сделаешь.
          Светлана Павловна из "Феникса", из компании Бухановского. Там нет места гомофобии, они занимаются более глубокими вещами в человеке. Для них невозможно злиться или насмехаться над чьей-то любовью. Он с любовью искореняют в людях ненависть, агрессию, они не могут осудить любовь, которая – единственная альтернатива ненависти.

          Но с утра сегодня случилась более драматичная вещь, и монолог Аллы Александровны был одним из завершающих аккордов.
          Мы с райпсихиатром решили мне сделать III группу инвалидности (де факто она у меня есть). Но обнаружилась ужасная вещь: есть приказ Минздрава, по которому любые психбольные, начиная от неврозов, не имеют права работать в психиатрических учреждениях и более того – вообще не допускаются к работе с больными.
          Моя госпитализация, мой "крайний вариант" дал возможность этому миру отнять у меня мою работу, разрушить всё, что я, вылезая из кожи, строил эти 4 года. Алла Александровна активизировалась не зря: теперь, только нарушая закон, меня могут держать на работе.
          Теперь я понимаю предельную мягкость формулировки моего диагноза Светланой Павловной: "Психастеническое развитие личности".
          Если психопатия – не психическая болезнь по определению Института Сербского, то – развитие – тем более не болезнь. Приобретённое отклонение от среднестатистического характера и ничуть не больше.
          Мы с моим психиатром и ВТЭКом вломились как динозавры в эту тонкую материю. И теперь день явки на ВТЭК (всё открылось о моём стацлечении) должен по закону стать днём моего навечного увольнения с работы.
          Об этом говорили сегодня врачи диспансера (начмед и зам по ВТЭ) без меня. Это стало фактом.
          Мне надо на той неделе прийти во ВТЭК и забрать свои бумаги, если отдадут, и больше никогда пока не заикаться о группе.
          Этим обухом меня, не выспавшегося, ударили по голове сегодня утром.
Дальше весь день шёл под знаком моего близкого поражения. Неприятнее всего, что все врачи диспансера, вполне вероятно, знали ещё тогда, когда я только лёг в больницу, что я врачом уже никогда больше не буду.
          Но приказы выполняются не все и не всегда.
          Я сам помню, как в мужском отделении выписывали студента-медика, лечившегося с первым приступом шизофрении, поставив диагноз реактивного психоза, чтобы он мог закончить институт и работать, пока позволит здоровье, врачом.
          Мне тоже будут идти навстречу, но теперь я сам буду слабее, зная, что держат меня до первого удобного случая, и не имея возможности что-либо противопоставить им.
          Сегодня отняли почву из-под моих ног. И как я теперь с этим буду работать? Так радовался, что роковой срок 4 года проскочил! Проскочил, но очень шатко.
          4 года я приходил во II смену, и это мало кого смущало. Теперь начальство задалось целью с подачи Аллы Александровны, видеть меня пораньше, лучше даже с утра, всё-таки зная, что такой график не для меня.

          Но что о грустном?
          Лежит мой Серёжа в отделении, ещё лежит, и с его уходом одно из светил моего небосвода угаснет навсегда (свет от него будет лететь до меня ещё несколько лет, угасая, урежаясь, умирая).
          Но Серёжа в отделении, я приношу ему регулярно напитки. Сегодня в суете и обидах забыл о нём, поэтому, уходя, оставил ему денег, чтобы сам купил себе воду.
          Серёжа дружит в больнице со своим соседом, усатым мужчиной где-то моих лет и моим земляком. Именно этот тип Сереже, по-моему, подходит. Я завидую их способности сидеть рядом на природе и подолгу молчать, не испытывая от этого неловкости.
          Они оба уедут домой в сентябре.

          Лёжа в клинике, я удивлялся (и не перестаю удивляться), как мне там было хорошо. Все регрессивные желания организма, копившиеся целую жизнь, реализовались там и оставили ощущение счастья. На готовой еде, в спокойной палате, полноценно высыпаясь под воздействием лекарств, среди множества юных парней, с которыми многое было оговорено и многое в общении реализовано. Среди типов людей: добрый, мудрый врач и спокойные (вне бреда), астеничные, степенные больные, – в знакомой обстановке, где я что-то мог и значил, я почувствовал тот самый рай, о котором писал Сомерсет Моэм, то самое ощущение родины (и родни) утраченной многие тысячелетия назад (а может совсем недавно, в утробе матери) и чудесным образом узнанной, обретённой вновь в неожиданном месте, на затерянном в океане острове.

          Мне казалось, что если я нарисую схему: кто где в клинике лежал, мне легче будет написать о том, что со мной там было, что было голубого между мною и некоторыми людьми. Голубого, в основной своей массе, в лучезарном, надсексуальном, человеческом смысле. Но я нарисовал схему и даже не всех сумел припомнить.


          Записал всех, и обо всех припомнилось, как тогда, поначалу. Но воспоминания продолжу, наверное, в другой раз.