Юность

                Юность

                (отрывок из автобиографической повести)

                "Юность быстротечная!
                Где искать следов твоих?"
 
                Л.И. Руденко (Шабалина)
               
Не знаю, как другие, а я определяю для себя начало юности, как появление загадочной способности слышать томящий, но еще невнятный зов любви. Понимаю, что читающие эти строки, мягко улыбнутся, либо иронично усмехнутся. Я, как врач, прекрасно осведомлена о физиологической подоплеке появления такой способности у долговязых отроков и нескладных отроковиц, потому и пою гимн природе и славлю Бога, подарившего грешным созданиям своим поистине царский подарок, не имеющий цены и земного эквивалента. «Для любви не названа цена - лишь только жизнь одна, жизнь одна, жизнь одна…»  - в этих странных, жизнеутверждающих словах, освященных пронзительно высокой, светлой и такой печальной музыкой, написанной  Алексеем Рыбниковым к рок-опере «Юнона и Авось», заложен глубинный смысл непостижимости любви. Те, кому дано было услышать этот зов и последовать за ним, меня поймут. Однако, к делу…
1955 год. В нашем 8-«А» классе появилась новая молодая учительница русского языка и литературы – З.М. Она была некрасива – высокая, худая, нескладная, с плоской грудью и плоским лицом, маленькими невыразительными глазами, реденькими сероватыми волосами, заплетенными в косички и уложенными в два ряда на затылке. На ней всегда была надета серая юбка и трикотажная кофта, а на ногах – полуботинки на низком каблуке. Словом, внешность у нее была непрезентабельной. Ходили слухи, что в войну она проживала на оккупированной территории (в те времена подобный факт  из биографии был черным клеймом на всю жизнь). Несмотря на малоприятные глазу черты, новая учительница обладала способностью зажигать и притягивать к себе сердца, поднимать их над суетным бытом, будить томление духа и умение слышать зов Несбывшегося. Сейчас бы сказали, что она - человек с харизмой. Тогда мне казалось, что слышу этот зов только я одна, что я одна понимаю любимую учительницу, что мы созвучны, что все ее слова обращены ко мне и для меня. Полагаю, она тоже чувствовала наше душевное родство.
К сожалению, З.М. не была нашим классным руководителем, лишь только вела уроки литературы. Я завидовала 8-«Б» классу, в котором она не только преподавала русский язык и литературу, но была и классным руководителем вплоть до окончания школы.
До сих пор я уверена, что ее ученицей была я. На выпускном вечере З.М. подарила мне собрание сочинений А.С.Пушкина в 8-ми томах и «Мертвые души» Н.В.Гоголя. По тем временам, это был царский подарок. Ее влияние на развитие моего интеллекта, моего душевного устроения, моего личностного потенциала было велико. На уроках литературы она часто, вопреки учебным программам, рассказывала нам о произведениях практически запрещенных в то время писателей  и поэтов (А.Грина, С.Есенина, Ф.Достоевского, И.Бунина), читала нам вслух «Анну Каренину» Л.Толстого и новеллы
С.Цвейга, а еще читала стихи, много стихов. Однажды на 6-ом уроке, во время чтения «Анны Карениной», со мной произошло нечто необъяснимое: шел урок, за окном в сумерках падал крупный снег, в тишине класса звучал родной голос любимой учительницы, рассказывающий о человеческих страстях и страданиях, а я вдруг очутилась в каком-то странном незнакомом месте. Вокруг меня высились невысокие горы (скорее, похожие на сопки), покрытые снегом, я же стояла на довольно плотной, но податливой серой массе без определенной формы. Вдруг откуда-то послышалась звенящая, неземная музыка, будто издаваемая маленькими хрустальными колокольчиками, вскоре к ней присоединилось очень нежное и тихое многоголосное пение (ангельское, как я теперь понимаю)…
 Снег на склонах гор и вокруг меня заискрился мириадами звезд, и вдруг с неба,  рядом со мной, упала капля-слово, именно так, это была капля, содержащая слово. Капля упала на серую зыбкую поверхность, раздвинула ее, и под мерзкой, липкой массой, похожей на густую, плотно сбившуюся, грязную мыльную пену, показалась чистая вода. С каждой новой каплей-словом пространство чистой воды увеличивалось, раздвигая и оттесняя прочь спрессованную мыльную грязь, пока не очистилась вся поверхность, оказавшаяся водной гладью горного озера. В этот момент пение усилилось и стало торжественным, зазвучал хорал, и красивые юноши в светлых одеждах показались из-за гор и расположились на вершинах по всему периметру озера. Очнулась я от прикосновения руки учительницы. Урок окончился. .
Объяснение случившегося со мной, пришло ко мне почти в 55 лет вместе с чудом обретения Бога. А тогда я неожиданно для себя обнаружила, что в нашем классе есть еще один человек, для которого З.М. тоже была небезразлична. Это был Л. – моя первая, неосознанная любовь.
 Развитый интеллект был в то время редкостью, особенно в нашем классе, а Л. был умен, и этим все сказано. Мне стало интересно жить и учиться, появилось непринужденное соперничество, о котором знали только мы двое. Л. сидел в первом ряду и за первой партой, рядом с учительским столом, а я – на предпоследней парте третьего ряда, между нами пролегала диагональ, по которой пробегали искры взаимного интереса и понимания. Однажды,  во время одной из незапланированных литературных бесед, З.М.  вдруг прервала свою речь и замолчала, отвернувшись к окну. Одноклассники, воспользовавшись паузой, зашептались, завозились и занялись своими делами – я же пребывала в недоумении, пытаясь понять (и уже догадываясь) причину случившегося  (у  З.М. в то время была личная любовная драма).
И тут вдруг я встретилась глазами с Л. – он повернулся и в упор смотрел на меня. Впервые. Это острое интимное касание взглядом стало тайным объяснением в любви.
С тех пор мы обменивались взглядами во всех случаях, требующих подтверждения согласия, понимания, прощения, радости и так было вплоть до окончания школы.
Это продолжалось даже после того, когда в моей жизни появился Б., и мы с ним стали дружить открыто, ни от кого не таясь. «Диагональное» общение с Леней приобрело другой окрас - оно наполнилось болью, страданием, чувством вины, непониманием, муками ревности. Наша невинная, безмолвная, чистая любовь была обречена. Дело в том, что видимо из-за болезни  позвоночника, Л. остановился в росте, а я превращалась в высокую стройную девушку. Мы оба понимали, что у нас нет будущего. Ситуация весьма напоминала аналогичные обстоятельства в фильме «Доживем до понедельника». Я тогда еще не знала, что на протяжении всей жизни, промыслом Божьим, любовь моя будет всегда безысходной, несмотря на полную взаимность и глубину чувств, что мне не суждено быть вместе с любимым человеком, что боль любви будет моей верной подругой на жизненном пути.
Б. полюбил меня с первого взгляда и на всю жизнь, не подозревая, что попал в ловушку. Это произошло на общешкольном комсомольском собрании, когда меня принимали в комсомол. Я училась в 8-ом классе, а он - в 9-ом. Б. был очень красивым мальчиком, почти таким, как молодой Василий Лановой в своем первом фильме «Аттестат зрелости». В него были влюблены поголовно все девчонки старших классов, но тщетно…
И вот, увидев на собрании девочку в потертой зеленой вельветовой курточке «бобочке» с пионерским галстуком на груди и с двумя косами ниже пояса, - влюбился наш «Казанова» по самые уши, решив для себя, что только эта девочка будет его женой. Целый год ходил он за ней, не смея подойти, узнал, кто она и где живет, а, увидев ее портрет на школьной «Доске почета», понял, что она отличница и еще более засомневался в возможности завоевать ее сердце, хотя учился хорошо. В тревоге за ее жизнь он ежедневно описывал шагами бесконечные круги вокруг больницы, куда она попала с крупозным воспалением легких. Этой девочкой была я.
Однажды на школьном вечере стояли мы с подружкой Ф., влюбленной в Б. и тараторившей только об одном – как бы привлечь внимание этого красавчика, чтобы он пригласил ее на танец. И вот заиграла радиола, и зазвучал вальс! Никто не решался первым  выйти на круг - мальчики переминались с ноги на ногу, дурачились, а девочки жались к стенкам и преувеличенно громко смеялись, сжимая потными от волнения ладошками ситцевые платочки, обвязанные крючком. Вдруг наступила ватная тишина, и в гулкой пустоте зала раздались уверенные шаги – на виду у притихшей публики к нам шел Б. Моя подруга заволновалась, одернула платьице, поправила прическу, вложила в мою руку смятый платочек и даже подалась чуть-чуть вперед, но… я уже знала, что знаменитый Б., кумир женской половины 9 – 10 классов, идет приглашать на вальс меня. Позже я узнала, что прежде чем решиться на такой шаг, мой будущий муж брал уроки танцев у жены своего старшего брата. Я не устояла под напором мальчишеской «страсти» и внешнего лоска, яд тщеславия и привычное честолюбие сделали свое «черное» дело – мы стали дружить открыто, сделав вызов ханжеской морали авторитарного режима. Б. ежедневно поджидал меня у двери класса к концу последнего урока и провожал домой, потому что мы учились в разные смены. Мимо проходили учителя, стыдившие нас, грозившие карами педсовета и ученики старших классов, ерничавшие по поводу пикантной ситуации, но при этом смертельно нам завидовавшие. Окружающий мир ополчился против дерзкого «моветона» – писались доносы, распускались слухи, что я беременна, вызывались в школу родители и т. д. В фильме «А если это любовь?» отображена аналогичная ситуация. О чистоте наших отношений свидетельствует, например, такой факт: в день, когда Б. объяснился мне в любви и предложил дружбу, я, подумав, ответила – хорошо, я согласна дружить с тобой, но так, чтобы это не отразилось на моей учебе. А? Каково?!
День объяснения в любви запомнился мне не только трогательностью изъявления чувств со стороны моего друга, но и последним в моей жизни, унизительным рукоприкладством со стороны родителей, которое они учинили надо мной, когда узнали, что поздно вечером, в их отсутствие, я была на свидании с мальчиком. После этого случая меня били лишь однажды – дождливым сентябрьским вечером 1997 года, во Владивостоке, когда я возвращалась домой из гостей, и на меня напал бандит – вырвал сумку из рук и ударил меня по лицу, а, когда я упала – долго пинал ногами. Мне было 56 лет.
Жизнь продолжалась - окончил школу и поступил учиться в Дальневосточное мореходное училище мой друг, а я, тем временем, заканчивала 10-й класс. Отношения с одноклассниками оставались натянутыми, девочки, мягко говоря, меня не любили.
Л. страдал от ревности, а я, понимая неотвратимость потери, не имеющей цены, мучилась чувством вины перед ним за свое «предательство». Школу мы с Л. окончили с серебряной медалью, нужно было определяться с выбором профессии и, стало быть, выбирать профиль ВУЗа. У меня в голове была полная сумятица – хотелось чего-то особенного, требующего творческих способностей и развитого интеллекта. Сестра Люся  училась на филологическом факультете Дальневосточного Государственного Университета и вращалась в обществе студенческой элиты эстетствующих филологов с философским окрасом. Я завидовала своей старшей сестре и мечтала о такой же наполненной жизни. Однажды, когда я училась в 9-ом классе, родители разрешили мне съездить во Владивосток на Новый год к Люсе. Там я попала на студенческую вечеринку интеллектуалов, среди которых блистал умом и манерами интеллигентный Ю.Р. – будущий муж моей сестры Люси, с ним соперничал ироничный красавец – С.Б.
 Вокруг этого мозгового центра кружился рой молоденьких, остроумных, хорошо воспитанных девиц – в воздухе потрескивали электрические разряды принужденного и страстного томления молодой плоти – все были влюблены, веселы, смешливы, но острые стрелы сердечной боли уже коснулись их нежных душ - я ощутила это явно. Эти умные, блистательные юноши и девушки были членами студенческого философского кружка (который потом  «гэбисты» запретили из-за неблагонадежности). А еще они изучали живопись, музыку, литературу, поэзию - некоторые из них пробовали писать сами, словом, это были очень интересные, одаренные, определенно харизматические, молодые люди. Я была пленена ими. Теперь вы понимаете, почему я, в простоте душевной, послала запрос в МГУ, дабы мне сообщили условия приема на философский (!!!) факультет.
И мне-таки сообщили, что для поступления нужны публикации в печати и трудовой стаж не менее 2-х лет. Шел 1958 год, страной правил «кукурузный поэт», «щирый дядько з Украйны» - авантюрный Никита Хрущев, люто ненавидящий  интеллигенцию. Именно в этом году были отменены льготы для медалистов при поступлении в ВУЗы и введены льготы для представителей рабочего класса, колхозников и демобилизованных воинов (пусть эти «бисовы» дети попотеют, как все и докажут свое право учиться в советском ВУЗе!).  Приоритетом для поступления в ВУЗ стало не наличие знаний и стремление овладеть профессией, а жизненный опыт в эквиваленте двух трудовых лет неквалифицированного труда. На вступительных экзаменах  для преподавателей была введена негласная установка – снижать оценки выпускникам школ, особенно медалистам. Проходной балл для «стажистов» был в 1,5 раза ниже проходного бала для выпускников школ. For example: в медицинском институте г.Владивостока, куда имела честь поступить я, - проходной балл для школьников равнялся 19-ти при четырех экзаменах, а для остальных – составлял всего лишь13 баллов, таким образом, конкурс для школьников определялся в 20 человек на место, но я слегка забежала вперед в своем повествовании.
После получения вразумляющего ответа на свой запрос в МГУ я стала рассуждать трезво в отношении выбора учебного заведения. Мама настойчиво советовала мне поступать на медицинский факультет ДВГУ, настойчиво – это слишком мягко сказано. Дело в том, что я была похожа на любимого врача мамы – женщину-гинеколога, спасшую ей жизнь. Мама дала клятву, что хотя бы одна из ее дочерей станет врачом. Выбор пал на меня, и мама сдержала клятву. Страх перед матерью был велик, и ослушаться я не могла, тем более что очень смутно представляла себе будущую профессию. Мне было все равно - кем быть, главное, чтобы была возможность реализоваться творчески (наука, преподавание, литература). Мама гордилась моими  дилетантскими успехами и видела во мне будущего профессора, не меньше. Честолюбие ее было так велико, что, когда после окончания мединститута я стала работать участковым педиатром, мама, стыдясь моего положения, отвечала на расспросы обо мне заведомой ложью, дескать, я поступаю в аспирантуру.
В старших классах  я активно занималась художественной самодеятельностью (пела, плясала, читала стихи, играла в спектаклях, писала сценарии для школьных праздников), а также участвовала в различных олимпиадах и даже в шахматном турнире. У нас в семье сложилась такая парадоксальная практика: с одной стороны, вся эта бурная деятельность родителями приветствовалась, и они мною вроде бы гордились, а, с другой стороны, сами же чинили всяческие препятствия для ее развития. Если школьный вечер устраивала и организовывала я, то меня не пускали на этот вечер, либо ставили условия – переделать кучу домашних дел, преимущественно грязную работу, а потом милостиво разрешали пойти повеселиться. Если же я, обидевшись, отказывалась идти  - следовал истерический припадок у матери, если все-таки шла – то заставала конец вечера, когда главное действо (мною подготовленное) уже прошло.
Вспоминается еще одно унижение юности – нескольких ребят из старших классов, в том числе и меня, премировали поездкой в зверосовхоз, занимавшийся разведением норки, черно-бурых лисиц и пятнистых оленей. До зверосовхоза нужно было ехать на поезде примерно 6-8 часов, а вся поездка была рассчитана на 2 дня. Мама дала мне с собой большую литровую бутылку молока и кусок черного хлеба. Дело было в сентябре, стояли жаркие солнечные дни. Пока мы ехали в поезде, ребята несколько раз перекусывали бутербродами с копченой колбасой, сосисками, балыком и прочими разносолами – я же стеснялась пить молоко из огромной, тяжелой, темно-зеленого стекла бутылки, да еще заткнутой, свернутой в трубочку, газетой. Есть мне хотелось смертельно. На следующий день после экскурсии по зверосовхозу мы расположились на отдых у реки, разожгли костер и «накрыли стол», изобилующий яствами. Мне нечего было выставить на общий стол, так как молоко прокисло, а хлеб смялся и раскрошился. Я взяла свою нехитрую снедь и отошла в сторону, села под кустик и стала жевать хлеб – молоко пришлось вылить. Ребята звали меня к столу и этим усиливали муки униженности, несколько раз подходила ко мне учительница и спрашивала, почему я отказываюсь от еды -  не заболела ли? Потом ребята стали что-то тихо обсуждать и поглядывать в мою сторону, словно принимая какое-то решение, и вот от костра решительно поднялась А.П., подошла ко мне и протянула невиданный мною доселе огромный бутерброд – свежую городскую булку, разрезанную вдоль и щедро намазанную сливочным маслом. Но самое главное искушение предстало моему взору и алчущему желудку, когда А. развернула обе половинки булки, и я увидела, что на каждой из них лежало по куску нежной копченой корейки, прикрытой какой-то зеленью. Голодные спазмы в желудке опалили меня болью, но я гордо отказалась от милостыни, сославшись на тошноту и недомогание. До конца своих дней я буду помнить вид и запах этого натурального «гамбургера», образца 1957 года. Мне было стыдно за нашу бедность и очень обидно за равнодушную жестокость матери по отношению ко мне – мы к тому времени уже не бедствовали так, как раньше, и можно было что-нибудь придумать, тем более, что меня наградили бесплатной поездкой за отличную учебу и активное участие в делах школы, а другие ребята получили лишь частичную льготную компенсацию за проезд.
Понимаю досаду и недоумение читающих мою историю, где черные краски детских страданий, мнимых или реальных, заслонили солнечный свет и голубые небеса юности.
- Неужели она не помнит радостных минут?
- Почему так болезненно реагировала на обычные телесные наказания?
- Почему столь мизантропично было ее отношение к миру?
- Почему нет ощущения своей вины и раскаяния?
На все эти «почему?», которые и я часто задавала себе, могу ответить следующим образом: «из песни слова не выбросишь» – я тогда так все понимала, так все чувствовала, так страдала и так все запомнила. Это и есть мои истинные детские воспоминания и не моя вина, что света в них мало. Другое дело, что сейчас мне жалко маму, я понимаю, что ей тоже хотелось любви и тепла, которых не было, что ее детство и юность были гораздо тяжелее моих, что мама так и осталась неграмотной при наличии «государственного» ума, способности к генерированию идей и к их воплощению. Но это я понимаю сейчас, в 63 года, это сейчас я бесконечно жалею и прощаю всех – сейчас, а не тогда и пусть те, кого миновала сия чаша, - бросят в меня камень.
В моей жизни не было праздников, даже выпускной школьный бал превратился для меня в пытку. Мне нечего было надеть на вечер. Правда, мама сшила голубенькое в мелкую клеточку платье с рукавами-фонариками, но обуви и капроновых чулок купить было негде и  невозможно (тогда говорили не купить, а достать). Родители мои «доставать» не умели – поэтому пришлось сшить туфли на заказ в местной сапожной мастерской. Туфли оказались грубыми башмаками в форме полуботинок темно-синего цвета, но это было полбеды - чулок не было вовсе. Мама выпросила у нашей соседки, бывшие в употреблении капроновые чулки розового цвета и преподнесла мне. На торжественной части вечера, когда нам вручали аттестаты зрелости, я поняла, что не смогу пройти на глазах у всех  в шелковом нежно-голубом платье, темно-синих (почти черных) полуботинках и розовых чулках. Уже была названа моя фамилия, сказаны положенные слова (первой медалистке в городе), нужно было подниматься и идти к столу - я же в это время лихорадочно отстегивала и срывала с себя ненавистные розовые чулки, попросив девочек заслонить меня от нескромных взглядов. Так и пошла я за своей медалью с голыми ногами, сгорая от стыда…
Родители не пришли на выпускной вечер, чему я была весьма рада. Почти весь вечер я просидела у открытого окна на подоконнике, потому что ноги мои были стерты в кровь. По той же причине не пошла я в «Парк культуры и отдыха» встречать рассвет с одноклассниками. Понуро глотая слезы, в одиночестве, побрела я домой, вернее, в самостоятельную жизнь…
Утром у меня поднялась температура, и появился сильный кашель – результат длительного ночного сидения на школьном подоконнике. Я заболела серьезно, но даже не подозревала насколько. Дело в том, что у меня были слабые легкие, и я часто болела пневмониями - последний раз это было в 8-ом классе, когда я долго лежала в больнице с экссудативным плевритом, осложнившим крупозную пневмонию. Мне даже пришлось сдавать экзамены за 8-й класс в неурочное время, отдельно от всех.
 В нашем шахтерском городке, в те годы, врачей не хватало, да и время было летнее, отпускное – мои однокашники успели пройти медкомиссию и получить справки о состоянии здоровья, а я из-за болезни и в связи с задержкой получения медали и специального аттестата с серебряным тиснением – не успела пройти медкомиссию. Срок подачи документов в ВУЗ истекал, врачи-специалисты узкого профиля – отсутствовали. Выручил меня  одноклассник Л.С. – дал мне свою, заполненную и заверенную, медицинскую справку (ф. 286) и я, сидя на корточках во дворе поликлиники и положив на какой-то пенек чистый бланк вышеозначенной формы, переписала заключения врачей о состоянии его здоровья, подделала подписи и вписала свою фамилию. Дрожащей рукой подала я «липовую» справку в окно регистратуры для проставления больничной печати. Печать была поставлена, подлог документов удался на славу, а новую жизнь я начала с обмана…
Хорошо помню, как неумелой рукой я вписывала в медицинский документ непонятные слова на латыни - R-scopia: Cor et Pulm. N. Если бы я знала, какой опасности подвергаю не только свою совесть, но и бренное, хотя и молодое по тем временам, тело! Через 2 года выяснилось, что у меня в то время «горел, синим пламенем» в верхней доле левого легкого острый очаговый туберкулез. Бог (в который раз!) хранил меня. Я выздоровела без лекарств и санаторного лечения, лишь только верхушечный очаг Гона в левом легком напоминает о былом и поныне.
Л. уезжал поступать в МГУ, а я – в ДВГУ. Перед отъездом мы встретились с ним и договорились писать друг другу, подсознательно понимая, что это прощание…
Так и остались в памяти горестная тоска по Несбывшемуся и тот, самый первый, пронзительный вопрошающий взгляд.
Документы на медицинский факультет ДВГУ я едва успела подать – уже давно  шли консультации. Чувствовала я себя отвратительно – держалась субфебрильная температура, беспокоили слабость, потливость и мучительный кашель с мокротой. Мама, наблюдая мое состояние, стала уговаривать меня не поступать учиться в этом году, а вплотную заняться здоровьем (что было разумно!), но я не послушалась. Когда я вошла в аудиторию университета, где проводилась консультация по английскому языку, меня охватил ужас – все присутствующие говорили только по-английски, мне казалось, что я попала в чужую, враждебную мне страну, где задавались вопросы и давались ответы только на языке Шекспира (позднее я поняла, что задавали вопросы всего три абитуриента из городских школ, пытавшиеся произвести впечатление на преподавателей и подавить соперников). Я не понимала ни вопросов, ни ответов – реальность постыдного провала зримо предстала передо мной. Я поняла, что никогда не поступлю в институт с моими познаниями иностранного языка. Дело в том, что в нашей школе хронически отсутствовали преподаватели английского языка, и нам этот предмет преподавался эпизодически. А тут, вместо льготного зачисления в университет без вступительных экзаменов, мне предстояло по произволу Н.С.Хрущева сдавать целых четыре экзамена: русский язык и литературу письменно, химию, физику и (о, ужас!) английский язык, причем, экзамен по иностранному языку был первым. Но я твердо знала одно – вернуться домой, «не солоно хлебавши», - подобно смерти. И я ринулась в университетскую библиотеку, взяла учебник английского языка для студентов ВУЗов под редакцией Грузинской и погрузилась в премудрости иностранной грамматики. Оставалось три дня до экзамена. На период вступительных экзаменов меня приютили родственники Б., проживавшие во Владивостоке. Я не хотела их стеснять своим присутствием и пугать кашлем, поэтому после завтрака уходила из дома на стадион «Динамо». Там, у забора, в зарослях полыни, кашляя беспрестанно и сплевывая мокроту в тряпки, которые мне дала мама вместо носовых платочков, я осваивала теорию английского языка, питаясь жареными пирожками за 5 копеек, которые покупала рядом, на набережной.
Преподаватель английского языка В.Н., принимавшая у меня экзамен, была приятно удивлена моими познаниями в грамматике, переводом текста (со словарем) и даже поинтересовалась, в какой школе я училась? Узнав, что я из провинции, она изумилась еще больше. И тут произошел казус – я не сумела назвать по-английски слово «рука-hand» во втором значении – «рука-arm». В.Н. не могла поверить, что я, прекрасно владея теорией языка, не знаю такой банальной вещи. Пришлось рассказать ей, что словарного запаса у меня нет, что иностранный язык преподавался у нас в школе с большими перерывами, что теорию грамматики я выучила на стадионе за 3 дня по учебнику Грузинской. В.Н. была сражена моим мужеством и упорством и поставила мне – «пять». Это была победа! Моя подруга Раечка, с которой мы дружим почти 55 лет,  впервые увидела и запомнила меня именно тогда, когда я, сияющая от счастья, вышла из аудитории и на вопросы абитуриентов, толпящихся у двери - «Что»? – ответила – «Пять»! и, подняв правую руку, показала пять, раздвинутых веером, пальцев. Я набрала 19 баллов (физика – 5, химия – 5, иностранный язык – 5, сочинение – 4) и поступила-таки на медицинский факультет ДВГУ.
Из-за отсутствия должных знаний по английскому языку, В.Н. определила меня в группу для начинающих изучать язык, т. е. к «стажистам», казавшимся мне тогда стариками. Самолюбие мое страдало, а честолюбие, напротив, поднимало голову.
На 1-ом курсе кафедра иностранных языков организовала вечер, посвященный творчеству Д. Байрона – студентам было предложено сделать перевод стихотворения Д. Байрона «Прощание с Родиной» для участия в конкурсе на лучший стихотворный перевод.
Я приняла участие в конкурсе и, к удивлению В.Н., ставшей к тому времени зав. кафедрой, - заняла первое место. Вот этот перевод:

За синью вод исчезнут берега,
И горизонта край заменит все земное,
За ним и солнце скроют облака,
А мне судьба велит вершить иное…

Уж волны моря гасят свет заката –
Настанет тьма, все поглотит покой –
Лишь ветра шум, да в отзвуках раската
Крик чаек – вестниц стороны родной.

Незавершен мой путь, опять бреду в надежде,
Дни радости былой, в душе храня,
Прощай же все, чем сердце тешил прежде,
Прощай навеки, Родина моя!

                1958 год, осень (мне 17 лет)

Меня немедленно перевели в группу студентов, владеющих английским языком. Пожалуй, эту странную историю с английским языком следовало бы закончить, если бы она не имела продолжения…
В 1998 году мой стихотворный опус-перевод, с которым я дебютировала на вечере в честь Д.Байрона, нашел меня на Камчатке – ровно через сорок лет! Его прислала мне В.Н., хранившая память о странной девочке, не знавшей языка, но тонко чувствовавшей английскую поэзию. Сразу же после зачисления в ДВГУ, меня и еще нескольких студентов, отправили мыть и очищать от грязи морг – это был шок. Пожалуй, я воздержусь от описания впечатлений, щадя нежные души моих потомков. Скажу только, что после такой «сан.обработки» не могла принимать пищу продолжительное время. Осенью нас отправили в колхоз на «картошку». Работа на свежем воздухе, мои 17 лет и простая деревенская пища сделали свое доброе дело – я перестала кашлять, обливаться потом, лихорадить, и весьма поправилась, что незамедлительно создало проблему – во что одеться? Два платья, сшитые мамой для учебы в институте, оказались мне малы и «приказали долго жить».
 В колхозе я сблизилась с девочками Р. и Л., несмотря на то, что мы были выходцами из разных сословий, если не сказать – из разных миров. У Р. – отец был секретарем крайкома КПСС, курирующим культуру и образование, а у Л. – крупным военным начальником. Обе жили в прекрасных квартирах, расположенных в центре Владивостока - и в той, и в другой семье было по две дочки, мамы – не работали, и материально семьи были хорошо обеспечены. Если судить по внешнему контуру, то следует признать, что ничего общего у меня с этими милыми девочками из «хороших семей» не могло быть, скорее наоборот – нас разделяло неравенство во всем. У них были уютные квартиры, вкусная еда, любовь родителей, а у Р. была еще и государственная дача и даже отдельный пляж. Квартиру, дачу и пляж охраняли милиционеры, а девочек к месту учебы часто подвозили на персональном автомобиле. Мне негде было жить, нечем питаться, не во что одеться. Общежития не было - за один год пришлось сменить 5 квартир, в которых я снимала «углы». Хорошо помню, что первой моей частной квартирой на Океанском проспекте, возле остановки трамвая «1-я Речка», был подвал, состоявший из трех смежных, проходных (без дверей) помещений. В каждой «камере» стояло по четыре односпальных железных кровати, на которых размещались одновременно по два человека, доселе абсолютно незнакомых друг другу. Печки в помещениях напрочь отсутствовали (отопление было водяным, примитивным, от хозяйки); пользоваться электроплитками запрещалось в целях противопожарной безопасности, готовить пищу было негде, а кипяток (по кружке на постояльца) нам приносила хозяйка два раза в день - в 8 часов утра и в 8 часов вечера. Я питалась однообразно: пока были деньги – покупала 100 граммов копченой корейки (когда-то поразившей мое воображение) и четвертушку хлеба, а в институтском буфете – два пирожка и чай. Когда деньги кончались, - покупала только пирожки, когда денег не было совсем, - питалась хлебом с водой (хлеб в столовой был бесплатным и лежал свободно на тарелках). Народец в «ковчеге» подобрался разношерстный, преимущественно студентки гидрометеорологического техникума и рабочие. Моей напарницей по кровати была женщина лет 35-ти, работавшая на стройке. От нее всегда пахло краской, известью и потом. Мыться мы ходили в баню один раз в неделю, по субботам.
Однажды, вернувшись из института поздно вечером (мы учились во вторую смену), я обнаружила, что мое место на кровати занято незнакомым мужчиной, который энергично «упражнялся» под одеялом с моей «напарницей». В ответ на мое возмущение последовало насмешливое – «учись жить, малявка!». Квартиру пришлось сменить, как оказалось, на еще более страшную, по улице Селенгинской – там нам пришлось спать на узкой кровати с моей сестрой Люсей в недостроенном доме, битком набитом постояльцами обоих полов (мужеского и женского), самых разных возрастов и сословий. Дверей не было вообще – их заменяли дерюжные занавески, всюду стояли самодельные электрические «козлы», которыми отапливался весь дом, вернее, этими электроприборами из-за отсутствия дверей и полов (ходили по шатким доскам) - отапливался двор, но главной достопримечательностью «доходного дома» были все-таки жильцы, описание «жития» которых, подвластно лишь перу Ф.М.Достоевского. На этой квартире нас с Люсей жестоко обворовали – украли весь запас продуктов, присланный родителями на зиму, чтобы мы не голодали. Хозяйка квартиры, в прошлом - профессиональная проститутка, бурно прожившая свои молодые годы в Крыму (поведавшая нам о близких отношениях с артистами советского кино – Крючковым и Абрикосовым и даже продемонстрировавшая весьма интимные фотографии, подтверждающие знакомство), - теперь жила с молодым, недалеким и довольно буйным алкашом, который ее частенько колотил. Был у них сынок-дебил, страдавший энурезом – тошнотворный запах подсушенных над электрическим «козлом» портков отрока был так силен и перенасыщен, что не выветривался даже при полном отсутствии дверей в доме. Очень тяготилась сим обстоятельством я, вынужденная сушить в этом «парфюме», выстиранные и тщательно накрахмаленные, медицинские халаты, особенно при моей врожденной чистоплотности. За печкой-буржуйкой, у входной «двери», сделанной из мешковины, жила «из милости» вполне интеллигентная старушка, которую выгнал из дома сын. Она была добра ко всем, молчалива и никогда не плакала.
В одной из комнат, за занавеской, проплывал в сладком дыму медовый месяц юной пары,  в другой – жили три старика неизвестного происхождения, которые появлялись в доме поздно вечером, всегда о чем-то споря и тихо матерясь. В одной комнате с нами жила старшая пионервожатая школы № 34 – Валя, планеристка, член клуба ОСОАВИАХИМ (не уверена в правильности написания аббревиатуры). По вечерам «общество» собиралось в «гостиной», где не было пола, а одни лишь шаткие доски, и начиналась игра в «лото». Люся жила своей тайной и страстной личной жизнью, часто и надолго уходила куда-то в ночь, оставляя меня среди обитателей «дна» на произвол судьбы. И гром таки грянул – в меня влюбился молодой хозяин и стал преследовать, жалуясь на не сложившуюся жизнь, одиночество и т. д. Стыдными и непереносимыми для меня были его вкрадчивые вопросы медицинского толка с сексуальным окрасом, адресованные ко мне, семнадцатилетней девочке, как к специалисту. Я испытывала омерзение, ужас, ощущение нечистоты, хотя толком ничего не понимала по существу задаваемых вопросов (мы были чистыми и наивными в 50-х годах прошлого века). Вскоре жена догадалась о его поползновениях, возревновала, и разразился скандал с побоями, криками, топором и густым матом. Мне пришлось искать другую квартиру. Люся отказалась переезжать наотрез – ей, как всегда, было не до быта…
 Я поселилась в углу за печкой (как интеллигентная старушка у прежних хозяев) в доме по улице Некрасовской и обрела временный покой. Жили мы вдвоем с хозяйкой безо всяких эмоциональных происшествий, но недолго – вернулся из тюрьмы ее сын. Потом была квартира на улице Комсомольской, потом общежитие на Некрасовской, потом – четыре года мы с мужем жили в каморке на 1-ой Рабочей улице, куда вели 174 ступени вверх, и не было питьевой воды. За водой приходилось ходить на другую улицу и набирать из колодца консервной банкой (вместе с камешками) примерно по стакану драгоценной воды за одну попытку. Чтобы набрать маленькое ведро воды, приходилось не менее 30 раз опускать в колодец на веревке жестяную литровую банку из-под абрикосового компота.
Я так подробно рассказываю о своем студенческом быте на 1-ом курсе, чтобы была понятна и зрима разница моей тогдашней жизни и жизни моих подруг. Много чего неприятного происходило со мной в тот первый год самостоятельной жизни – меня дважды обворовывали и дважды обманывали аферисты, за мной гнался какой-то маньяк, когда я ночью, в пургу, возвращалась из «анатомки» на Селенгинскую и прочее, прочее…
 Но главным тогда было не то, что происходило со мной, а то, что происходило во мне, и это чувствовали мои подруги. Я была им интересна сама по себе, я несла в себе какой-то эмоциональный заряд, волновавший и притягивающий их ко мне. Но, оставим в покое быт. Ведь была еще и учеба, была самостоятельная жизнь в крупном городе, были друзья, был спорт (баскетбол) и была любовь. Однажды, октябрьским солнечным днем 1958 года в мою судьбу вошла любовь и заполнила собою 33 года жизни. Любовь называлась – В. Дело происходило так: пока мы, новоиспеченные первокурсники, усердно трудились на картофельных полях, наш медицинский факультет благополучно отпочковался от Дальневосточного Государственного Университета и стал называться Владивостокским Медицинским Государственным Институтом (ВМГИ). В связи с этим обстоятельством, был объявлен дополнительный набор студентов на 1-й курс лечебного факультета – в крае ощущалась острая нехватка врачей. И тут вдруг вспомнили о тех абитуриентах, которые при поступлении немного не добрали баллов и остались за порогом института – их оказалось 25 человек, все – выпускники средних школ 1958 года, все хорошисты либо отличники и даже несколько медалистов. В. окончил школу с золотой медалью, но по конкурсу не прошел и оказался зачисленным вместе с 25-ю другими, принятыми по дополнительному набору. Из этих ребят сформировали группу, которая все 6 лет учебы в институте была лучшей по всем показателям. И вот, когда в октябре начались занятия - это было в здании университета, увенчанного круглым стеклянным фасадом, напротив городского парка, по Океанскому проспекту (бывшей Китайской улице), мы познакомились с В. – он попросил меня купить ему кефир и булочку в институтском буфете на первом этаже здания, когда подошла моя очередь. С этого момента жизнь моя круто и очень надолго изменилась. Может быть, и бытовые трудности тех дней я переносила довольно легко, потому что была влюблена. В. жил с мамой и братом в районе 2-й Речки, куда редко ходили автобусы, а после 22-х часов добраться домой можно было только лишь на такси или пешим ходом, что и делал мой друг. В ту пору из-за отсутствия собственного институтского учебного корпуса мы занимались во вторую смену в здании, принадлежащем ДВГУ. После занятий, которые заканчивались поздно, мы с В. бродили по улицам, мечтали о научной карьере (нам хотелось непременно открыть что-то новое, либо стереть застаревшие «белые пятна» с нетканого полотна анналов научной мысли) – мы говорили обо всем, кроме наших отношений. Когда пронзительный январский ветер окончательно превращал наши бренные тела в звенящие сосульки, мы садились в трамвай № 2,  выпущенный еще до революции и ходивший по кольцу «Вокзал – 3-я Рабочая», и катались, катались…
Трамвай был похож на самовар, усеченный под крышкой, двери в нем открывались вручную, отопление отсутствовало, пар от дыхания покрывал нас изморозью, было пустынно, дремал кондуктор, дребезжали деревянные конструкции – мы пролетали над закоченевшей землей, не замечая отморожений собственного тела. Мы летели, и В. пел для меня тихие и очень грустные  песни, особенно часто - офицерский вальс и арию мистера Икса. У него был низкого тембра баритон, очень мужественная внешность (A-la Владимир Высоцкий, только блондин) и еще… мы любили друг друга. А потом, проводив меня домой, он шел пешком примерно 6 километров по ночным улицам пустынного, спящего города. В такой чистоте и непорочности протекала наша юная любовь. Мы ни разу не поцеловались и даже не подержали друг друга за руку. Вас, наверное, интересует – а куда же делся красавец Б.? Что ж, отвечу – никуда!
Б. в это время учился в мореходном училище города Находки, мы переписывались, оставались друзьями, у нас было наше прошлое и память о нем, но между нами пролегла пропасть несовпадения – Б. любил меня, а я любила В…
В моем сердце постоянно что-то саднило, скребло и напоминало о моем предательстве, которого не было. Ведь даже в годы школьной дружбы я сознавала разность наших интеллектов, личностных устремлений, волевых посылов, т. е. всего того, что ныне называют менталитетом. Просто приятно было дружить с самым красивым мальчиком школы, да еще без памяти в меня влюбленным!
Все обрушилось стремительно и страшно: я собиралась на праздничный институтский вечер в честь 8-го марта, предвкушая встречу с В., как вдруг на пороге появился Б. со своим товарищем по училищу. Он приехал без предупреждения, хотел сделать мне приятный  сюрприз на праздник. Увидев меня нарядно одетой и узнав, что я собралась на вечер, оба друга возликовали, что так удачно успели на торжество и предложили себя в качестве кавалеров. Отступать было некуда, да и поздно…
Промыслом Божьим определялся в эти минуты мой долгий «крестный путь» длиною в жизнь. Я шла на этот роковой вечер против своей воли, уже понимая, кого и что я теряю. Так все и случилось. В. увидел меня в раздевалке института в компании двух блестящих курсантов-мореходов, с целой россыпью нашивок на рукавах форменок и со старшинскими лычками (что было в те годы верхом престижности в глазах девушек), и получил болевой шок от вероломного предательства. Все мои жалкие потуги объясниться – были отвергнуты с холодной учтивостью оскорбленного мужского достоинства. Мне передали от него праздничный подарок – 6-й том сочинений И.Ф.Шиллера. Непоправимость случившегося обрушилась лавиной и придавила своей тяжестью. Меня корежило болью, дышать было нечем, кричать – тоже. Оглушенная, в полной прострации, я покинула праздничное токовище прямо из раздевалки, не заходя в зал и ничего не объясняя своим кавалерам, которые с унылым видом поплелись за мной, ничего не понимая. А я просто перестала жить…
На следующий после разрыва с В. день, я получила последнее письмо от Л.
 В письме содержалась просьба определиться в наших отношениях, чтобы он мог пристать к тому или иному берегу, а не плыть по течению. Вопрос был поставлен ребром и по-мужски твердо. Так же твердо я ответила отказом, но тут же порвала письмо, а потом еще много раз писала и рвала, писала и рвала…, а мир потерял устойчивость и прозрачность, пространство искривилось и я, подхваченная мутным потоком, понеслась, не ведая куда, ощущая боль, боль, боль…
Где ты сейчас, Лёнечка?  Простил ли? Уверена, что ты состоялся и, наверное, стал-таки доктором математических наук, встретил любимую женщину, имеешь детей и качаешь на ноге внуков у камина, но иногда… памятью возвращаешься в прошлое, как и я.
Вот сейчас я перебрала твои школьные фотографии, и почему-то вспомнились стихи Иосифа Уткина, поэзию которого ты любил. Почти полвека прошло. А вдруг встретимся? Как знать, как знать…

2004 г., Камчатка