Поединок с Амастонкой. Финал. Из Больницы

          Прошло ещё 3 года и закончилась ещё одна тетрадь.
          Пятая тетрадь начиналась прощанием с памятью о Князе, а завершилась прощанием с работой.
          Сергей Павлович дал мне, казалось, утраченные навсегда 4 года 3 месяца и 2 дня работы и новую веру, новое начало жизни в исходе этого периода времени. С его уходом из больницы избавились от меня.
          Превращающаяся к старости в параноика Алла Александровна, геронтофилка и амазонка, выжила меня методами, достойными выдающихся дворцовых интриганов средневековья. Биологическая ненависть ко мне в ней оказалась сильнее разума. Пройдёт год-два, и болезнь её станет очевидной для всех, но сейчас пока её слово считается имеющим весомую силу, и сменившееся, слабовольное начальство конечно же встало на сторону своей, на сторону представителя городской психиатрической тусовки.
          Она уйдёт в свой черёд, и не мне этим заниматься. Но меня лишили главной моей привязки к жизни – работы, к которой я с такими усилиями адаптировался в течение 4 лет.
          Наверное, мне действительно нечего делать в больнице, в которой не осталось человека, способного сказать весомое слово в мою защиту. Десятки слов сочувствия, сожаления и понимания, полученные практически почти ото всех, с кем рядом мне пришлось провести эти годы, не компенсируют их корпоративное решение избавиться от меня.
          Их было четверо, но все они были разные.
          "Распни его!" – брызгая слюной, кричала одна.
          Другой, по-шакальи помахивая хвостом, не понимая глубинных основ происходящего, подвякивал своей "госпоже", уже стоящий выше её по иерархической лестнице, но так и не избавившийся от былого стереотипа подчинённого ей, ведомого.
          Третий, от кого зависело главное решение, понимающе улыбался, не вникая в суть дела, и "умывал руки".
          Четвёртая, скорее, была жертвой ситуации и испуганная металась, так и не приняв окончательного решения.
          Но три восклицательных знака стоят в конце моей карьеры последних лет.
          Наверняка, есть отдельные восклицательные знаки, разбросанные по последним четырём годам. И их на мою радость – много.
          Но эти три стоят в одном месте и являют собой гениальный заключительный аккорд, когда подлость и порядочность в некоей кульминационной точке своей борьбы реализуют сверхканонический философский сюжет на все времена, как "Моцарт и Сальери" или "Иешуа-Варавва".

          Почти 2 месяца я пролежал в больнице в этом году: с 5 мая по 30 июня. Попросился сперва в свою больницу, затем меня перевели в клинику мединститута и досконально обследовали.
          Диагноз гласил: "Психастеническое развитие личности". И ничего сверх того. Психастенические особенности характера, которые во мне были с детства, в неблагоприятных условиях жизни последних лет – более акцентировались.
          Легчайший, наиболее безобидный вариант психопатии. Психопатии, которые сами по себе не считаются психической болезнью – а всего лишь – особенностями характера личности.
          Затем я, чувствуя себя значительно лучше, чем в последние мучительные 8 лет, вышел на работу, сдав больничный.
          Я продолжал пить транквилизаторы и антидепрессанты.
          Алла Александровна начала атаку в первый же день:
          - Да он не может работать, смотрите, он спит! – воскликнула она зло, застав меня, пришедшим на работу, в ординаторской своего отделения.
          Я судорожно, вопреки канонам, снизил дозу принимаемых лекарств, сбегав к лечащему врачу в клинику и к своему районному психиатру.
          Первая атака не удалась: я, корчась душой от абстиненции, перешёл на минимальные дозы, продолжая работать.
          Тогда Алла Александровна с помощью замов главврача нашла приказ: это был приказ минздрава №90 от 1996г., в котором в несколько строк было записано, что неврозы, являясь профессиональным заболеванием психиатров, одновременно являются противопоказанием для работы с психическими больными, по которому на меня можно было бы давить.
          Но это не было аргументом абсолютным, потому что de facto сама она была далеко не здорова, особенно в последнее время, после смерти мужа – "отца" – "учителя". (Та же природа амазонки делала её ещё и верующей, что, как минимум, знак фобических нарушений в психике, как максимум, – знак параноидный). Более того, есть неписаное правило: психиатрами работают те, кто находится на грани психическое здоровье – болезнь, а 4 года работы с психбольными приводят психиатров уже к психическим отклонениям.
          Незадолго до последних обострённых разговоров я прочитал в газете статистическую цифру: проводили обследование 50 школьных учителей и среди них выявили всего 15 психически здоровых.
          Дело было не в том, что, чувствуя себя неважно, я 4 года работал в больнице, постепенно выходя из депрессии, а затем, пролечившись в стационаре и став почти здоровым, вернулся сюда, чтобы быть изгнанным из-за болезни. Это было бы абсурдом.
          Дело было в том, что Алла Александровна не хотела меня больше видеть.
          Меня приглашали к главврачу дважды: до его отпуска и после.
          Оба раза, поговорив со мной, увидев меня объективно, а не в преломлении трактовок Аллы Александровны, он говорил мне: "Хорошо, оставайся, будешь работать".
          Но, пока он был в отпуске, произошло вот что. Мы с райпсихиатром подали во ВТЭК мои документы. Фактически, я был инвалидом третьей группы, не имея сил работать на полную ставку и в связи с бессонницей не могущий, фактически, работать с утра.
          ВТЭК колебался: психастеническое развитие личности с приложением выписки из клиники мединститута "не тянуло" даже на III группу, и назначена была моя явка для принятия решения.
          Я пришёл на ВТЭК, меня приняли не очень приветливо, добивались жалоб, среди которых, кроме астении, после лечения ничего, практически, не оставалось. Тогда мне сказали, что диагноз мой достаточно слаб для группы инвалидности, III группу они могли бы мне дать, но тогда я потеряю работу в связи с тем же 90-м приказом.
          - Ты знаешь, что ты потеряешь работу, если мы дадим тебе группу?
          - Нет, я этого не знал, - сказал я.
          - Ты знаешь, что для ВТЭКа нужна характеристика с места работы?
          Нет, я этого тоже не знал.
          - Работа – это единственная моя настоящая привязка к жизни. Если я останусь дома, я снова стану уходить в депрессию, – сказал я. – И на работе мне бы не хотелось, чтобы знали, что я был здесь, у вас, – сказал я. – Давайте тогда действительно, я откажусь от группы, потому что работу терять мне нельзя.
          Они назначили явку через неделю с характеристикой с места работы (пусть напишут объективно, всё, как есть, чтобы мы реально могли оценить твоё состояние). Я сказал, что, наверное, характеристику я приносить не буду, а от группы, если она мне не положена, я откажусь, хотя на самом деле полный рабочий день я вырабатывать действительно не в силах.
          Неделя прошла, и я явился без характеристики, чтобы попросить, если можно, отозвать мои документы из ВТЭКа и на этом закончить дело.
          - Документы отозвать уже невозможно, – ответили мне в регистратуре, а сама комиссия, немного помявшись и задав для проформы несколько несущественных вопросов, сказала мне:
          - В общем-то, решение мы уже приняли. Мы дадим тебе вторую группу с правом работы, потому что там, где ты сейчас работаешь, ты почти наверняка не будешь уже работать. Посиди зиму дома, поищи другую работу, а в июле ты придёшь на ВТЭК и мы, может быть, снимем группу.
          Решение было жестокое. Я лишался работы, которая была единственным реальным лекарством, почти выведшим меня из депрессии. Меня насильно сталкивали в пропасть прошлого, из которой я почти уже выбрался. Люди, которым не было дела до меня, когда я по-настоящему погибал, запоздало выписывали мне справку о смерти и вталкивали в катафалк теперь, когда я практически уже ожил. Вталкивали туда, где вольно или невольно я обречён был вновь стать трупом.
          Работа с определённым скрипом, но поддерживала меня. Ни один больной за 4 с лишним года у меня не умер. При всём отсутствии условий работы: лекарств, исполнительности, – мы вылечивали пневмоников и вытягивали больных с худшим из того, что может быть: сочетанием отёка лёгких и кардиогенного шока.
          Но конформистка и интриганка Алла Александровна накопила за годы нашей совместной работы в своей трусливой душе столько молчаливой ненависти ко мне, что дни мои на работе были действительно сочтены.
          Ушли главврач и его заместитель. Борьба кланов обострилась, и на гребень волны власти момент вынес Аллу Александровну. Не воспользоваться моментом она не могла.
          В ту неделю между двумя моими явками во ВТЭК явилась туда двуногая характеристика моя в лице Аллы Александровны (спасибо районному психиатру, который мне это сказал, и помог проследить реальную последовательность событий).
          Параноидные домыслы Аллы Александровны обо мне потянули на полновесную II группу. Но группа, заслуженная её бредовыми вымыслами, досталась не ей самой, а моей бедной психастении!
          Потом, остыв, члены ВТЭК сами хватались за головы: хоть бы эта история со второй группой инвалидности, данной психастенику, не попала в руки каких-нибудь проверяющих комиссий.
          Сделав, как ей казалось, главное, Алла Александровна затаилась в ожидании скорейшего избавления от меня. Но время шло, а я работал по-прежнему. Главврач не видел повода избавляться от меня. Более того, появлялись тяжёлые больные, и я их успешно лечил. Через тройное-четверное сито врачебных осмотров просочился к нам больной с желтухой, и выявил его снова я.
          Я понимал, что меня всё-таки выживают, но право очередного хода было за моими противниками, и всё, что я делал, заключалось в том, что я вёл себя в той степени самостоятельно, чтобы не давать повода ожидать, что я перед кем-то собираюсь становиться на колени.
          Затаённая змея ненависти жалила изнутри Аллу Александровну, и она краснела, синела, срываясь на мне, медсёстрах и санитарках. Если бы она не довела дело моего изгнания до конца, не исключаю, что её бы хватил инсульт. Не сомневаюсь, что она при каждом удобном случае не упускала возможность напомнить обо мне главврачам. Но она действительно, в конце концов, не выдержала и сорвалась. Злость взорвала её изнутри.
          И вот они те самые 3 восклицательных знака в конце этой истории.
          К нам положили Иру. Её состояние было ужасно. Я впервые видел её в момент обострения.
          Такие огромные, безмерные таланты, как Ира, перечтимы по пальцам, не только в нашем городе или России, а, я думаю, вообще среди людей.
          Громадный, невообразимый, не умещающийся в человеке талант, разрывающий своего носителя. Я впервые видел её в худшем состоянии. Она ждала любви и, казалось, дождалась её, но она боялась любви, потому что это было слишком сильное, разрушительно сильное чувство для неё. Последние 2 года она неизменно появлялась на выступлениях вместе с Валерой. Каюсь, я сам рекомендовал её Валере, как едва ли не единственный по-настоящему огромный талант, существующий в наших кругах. Но мне казалось, что они наконец-то нашли друг друга, они созданы друг для друга.
          И когда я узнал от лечащего врача, что беременная, которую мне нужно посмотреть – это и есть Ира, я обрадовался несказанно: наконец-то она нашла своего возлюбленного и будет иметь своего ребёнка!
          Но дело обстояло почти противоположно, ужасным образом. Столь тяжёлых обострений, как в этот раз, у неё, я думаю, не было.
          Она была в кататоно-онейроидном состоянии. Она не давала себя осматривать, с ужасом твердила, что я своими выслушиваниями остановил сердце сначала ей, а потом и её ребёнку. Она гнала меня от себя, твердя: "От тебя такой подлости я не ожидала!" Когда я ушёл, расстроенный, от неё, она на всё отделение стала звать меня по имени. Она, как и все буйные больные, была привязана к кровати, и её лёгкие, талантливые руки, выводящие из рояля бесподобно-естественные трагические мелодии, уже начинали синеть, как это обычно бывает, когда привязывают больных за руки. Она говорила, что умерла, что всё в ней сгнило, она принималась тихонько напевать нашу совместную песню, а потом среди хаоса слов вдруг вспоминала то, чего не было:
          - Я тебя видела, помнишь: ты стоял на краешке крыши и звал меня к себе!
          Это тоже было ужасно: её галлюцинации, чего доброго, могли её ещё заставить выпрыгнуть из окна её 7-го этажа.
          Мама Иры была в шоке. Около получаса мы говорили с ней, я выслушивал её сбивчивый рассказ о последних временах жизни Иры, и в меру своих сил утешал её.
          Сомневаюсь во многих её интерпретациях, но то, что она мне рассказала, частично, я думаю, было правдой. Это её рассказ.
          Валера оказался подонком. Ты не можешь себе представить, какой это подонок. Бросил свою жену с детьми, всё время следил за Ирой, ни на шаг не отпускал её от себя, страшно ревновал её ко всем, особенно к тебе. Я же знаю, что вы дружите. Он говорит: откуда я знаю, от кого твой ребёнок, может, от твоего прежнего мужа: вон в газете писали, что у мужчины в 20 лет в животе развился ребёнок из оплодотворённой ещё до его рождения яйцеклетки матери. Он сумасшедший, он ничему не верит. Ира в таком тяжёлом состоянии, беременная, а он её заставил по районам ездить, давать концерты. У него дома нет, у него долгов несколько миллионов рублей, он их сделал со своими любовницами, а теперь хотел, чтобы Ира зарабатывала ему деньги. Ты видишь, до какого он её состояния довёл. Он год жил у нас, ему звонили, угрожали, что, если он не отдаст долги, его и Иру убьют. Да это страшный человек! И т. д., в том же духе.
          Беременность они сохранять не собираются, уже договорились сделать искусственные роды: "да он же родится дебилом, ты что, ей такие лекарства колют!"
          Она беспокоилась, что за Ирой здесь плохо будут смотреть, что ребёнок погибнет от лекарств, и Ира отравится его ядами и погибнет. Я объяснял ей и успокаивал, что этого не будет.
          Она, мама, по её словам, заплатила большую сумму, чтобы Иру перевели в клинику института, где она всегда лежала. Я одобрил её этот шаг: в клинике ей будет лучше.
          Она не верила ни единому слову десятка лирических любовно-покаянных очень неплохих стихов Валеры, которые он написал, когда они разошлись с Ирой.
          Она показала мне какую-то статью в газете, где упоминалось, что Ира на творческом вечере Нины Петровны пела песни. В статье была фотография, групповая из публичной библиотеки, где на заднем плане стоял и я.
          - Я показала эту статью врачу, что Ира – не просто девочка, и тебя показала на фотографии: вот, говорю, они там вместе были.
          Воображаю бешенство Аллы Александровны при виде этой публикации.
И бедная мама Иры. Она посчитала, что две строчки в газете – это достойная оценка меры таланта её дочери.
          Я ей повторил, что говорил лечащему врачу Иры: это человек огромного таланта, сравнимых с которым – наперечёт в мире. Эта публикация – ничто. Ира – великий человек.
          Она благодарила меня за то, что я поддержал дочь, говорила, что знает меня, я один из немногих, кто не предаст Иру и не скажет о ней плохо.
          Мы поговорили ещё, она с пониманием отнеслась к тому, что сейчас ей с Ирой видеться не нужно, я сказал, что за несколько дней ей станет несравненно, намного лучше, что она самая тяжёлая в отделении, и за ней будут присматривать хорошо, и что я тоже здесь раз в 3 дня.

          Алла Александровна дождалась своего часа! Параноид развернулся!
          В следующий мой приход меня отправили к главврачу. Главного не было, и его зам, Аллы Александровны "крестник", объяснил мне, что был большой скандал. Полубезумная мать Иры ворвалась к дежурному врачу, кричала там что-то, добивалась чего-то, говорила "дословно то, что написано в её истории болезни". Дежурный врач бросился к медсёстрам кричать на них, как они смели ознакомить родственницу больной с содержанием истории болезни. Медсёстры ответили, что это всё терапевт: он выносил и зачитывал вместе с родственницей больной историю болезни.

          В общем, в рапорте было примерно следующее:
          Терапевт регулярно приходит на работу в 15-16 часов, не подчиняясь требованию приходить с утра. А вчера произошёл вопиющий случай, он вынес историю болезни больной, зачитывал её вместе с родственницей больной, обсуждал с ней записи лечащего врача. Я не могу больше допускать такого врача к работе в своём отделении.
          Я был взвинчен от такого подлого удара и в запале раздражения сказал, что я сам напишу рапорт на неё, потому что она уже откровенно издевается надо мной, выживает меня с работы, и вместо того, чтобы заниматься больными, я должен через день бегать к главному врачу, чтобы объясняться из-за её бредовых идей. Она психически больна, я потребую, в конце концов, проведения ей психиатрической экспертизы.
          Успокоившись немного, я написал объяснительную: на рапорт от такого-то хочу сообщить следующее: действительно мне с утра работать труднее, чем во второй половине дня. Но я прихожу на работу несколько раньше, чем это пишет заведующая женским отделением, в 13-30-14-30. в это время врачи находятся в отделении, они передают мне больных, и я осматриваю их в течение последующего времени.
          Я никогда и никого из родственников больных не знакомил с содержанием историй болезни. Только часть терапевтической информации оказывалась доступной больным и их родственникам.
          Со своей стороны хочу отметить, что заведующая женским отделением несколько избыточно пристрастно относится к негативной информации обо мне, большая часть которой не соответствует действительности.

          Бухгалтер меня зауважала. Зам-подтирка Аллы Александровны – тоже предпочёл в общем отмолчаться.
          - Ну что, в женское отделение я не допущен? – спросил я.
          Он растерялся, и я помог.
          - Там пока ещё карантин, новых нет, а среди старых больных тяжёлых не было. Так что там смотреть некого. Я мужское посмотрю пока.
          - Хорошо, посмотри мужское, – сказал он. – Посмотри всех, как контактных с желтухой. Там мы перевели больного с желтухой.
          - Я знаю. Я сам ему писал консультацию инфекциониста.

          А в следующий мой приход меня уволили.
          - К главврачу! – сказали мне, едва я пришёл в больницу.
          Вкрадчивым голосом, как разговаривают с опасным больным, он сказал мне:
          - А ведь вы, кажется, нас обманули даже как-то немножко. Не всё сказали. Оказывается, вам дали вторую группу инвалидности.
          - Знаю, – сказал я, упрощая изысканность беседы. – Сомневаюсь, что вы сами этого не знали.
          Пугливо вошла зам главврача по экспертизе, с какими-то бумажками.
          - Мы думали, как вам помочь, – продолжил главврач, – решили проконсультироваться со ВТЭКом, чтобы вам группу, может, дать. А у вас, оказывается, уже есть группа!
          Я кратко поведал, как эта группа мне досталась.
          - Ну это меняет дело, – сказал главврач. – Не получается, что мы вас выбрасываем на улицу. У вас будет пенсия. Кстати, какая у вас тут зарплата? А по группе вы будете получать немного больше…
          - Дело не в зарплате, – сказал я. – Её и так хватало только на проезд до работы и обратно. Работа была, фактически, единственной моей настоящей привязкой к жизни. Хоть снег, хоть жара, хоть мороз, – я обязан был подняться, приехать сюда, сделать работу. Это помогало мне поддерживать себя в тонусе. А если я останусь дома, я снова уйду в депрессию и детренируюсь.
          Наступила пауза. В приёмной главврача суетился больничный юрист.
          - Значит, я уволен? – сказал я. – Я правильно понял вас.
          Главврач кивнул.
          - С какого дня? С сегодняшнего, со вчерашнего?
          - Да нет, давайте уж где-то числа с девятого, чтобы мы успели вас рассчитать.
          - У вас есть лист? Я напишу заявление.
          - Напишите как-нибудь: в связи с состоянием здоровья…
          - А зачем уточнять, – сказал я. – Я напишу уволить по собственному желанию и всё. Не по статье. Вы позволите мне написать: "По собственному желанию"?
          Он кивнул: "Пишите".
          Зашёл юрист, тоже с какими-то бумажками.
          - Ну что у вас тут? – спросил он, вытягивая шею, через замглавврача.
          - Мы всё уладили уже, без вас, – сказал главврач.
          - Значит, я уже не нужен?
          - Нет, нет, идите, занимайтесь своей работой.
          Против меня была брошена из имеющегося тяжёлая артиллерия. Уважили всё-таки, признали тяжеловесом.

          Но главврач не был интриганом. Он был просто Пилатом.
          Я спросил, смогу ли я в будущем рассчитывать на лечебную помощь со стороны своей больницы, если мне станет когда-то плохо. Главврач доброжелательно улыбнулся и сказал: "Здесь нет никаких вопросов. Конечно, приходите. Мы всегда вас примем и сделаем, что в наших силах".

          Увольнялся я постепенно, поэтому грубой душевной ломки удалось избежать.
          Два раза заходил за расчётом.
          Выслушал соболезнования почти всех медсестёр и санитарок, раздатчиц, работниц бухгалтерии.
          Врач, к которому якобы ввалилась возмущённая мать Иры, просто ответил, что никакого скандала не было, всё раздуто. Зав. отделом кадров, рассчитывая меня, сочувствовала и сказала, что атмосфера в больнице после ухода Сергея Павловича сильно ухудшилась, все исподтишка подсиживают друг друга.
          - А ей ещё за всё воздастся, – сказала она, имея в виду Аллу Александровну.
          Но я ей уже не желал плохого. Сатисфакцию я получил ещё до этого, хватило всего нескольких секунд.

          То, что я думал и знал об Алле Александровне, я сказал заму-подтирке.
          Он продолжал смотреть на меня, как на пустое место.
          - Есть больной врач, который работает в психиатрической больнице. Как минимум, у неё невроз, как максимум – начинаются возрастные паранойяльные проявления. И есть приказ №90, который запрещает больным с психическими нарушениями работать в психиатрических учреждениях.
          - А кто ей ставил диагноз? – сказал он насмешливо.
          - Диагноз этот существует в реальности. Доказательство – только дело времени. Я уверен, что в нашей школе психиатрии найдутся группировки, которые противостоят ей. И которые смогут этот диагноз поставить. Кроме того, при необходимости я смогу привлечь определённые средства массовой информации, которые ради восстановления правды могут встать в какой-то мере на мою сторону.
          - Ты просто выставишь на посмешище себя и их… – в интонациях у него уверенности было меньше, чем в смысле сказанного.
          Зашла зам. по экспертизе, посчитав, что мы занимаемся ерундой, а её бумаги важнее.
          - Есть больной и есть закон, – сказал я, – поэтому всё сделать не так уж невозможно, как ты полагаешь.
          - Больного – нету! – сказал он.
          - Де факто – больной есть.
          - А нам нужно де юре.
          - Это вам нужно. А там, – я показал пальцем вверх, – этого не нужно.
          - Где это там?
          - Там, где порядочность противостоит подлости.
          - Ну, в таком случае, ты всегда будешь прав, – бросила зам. по экспертизе, завершая наш разговор, как говорят шизофренику, от которого иначе не отбиться.
          Мы улыбнулись бессмысленности разговора и разошлись.

          Чуть позже я сказал о том же главврачу, но здесь акценты уже были совсем другие.
          - Есть больная, есть приказ…
          - Все под богом ходим, – ответил он с улыбкой.
          - Нет, здесь уже конкретный вопрос: есть больная, есть приказ. Она наверняка, как минимум, невротик. Как максимум, у неё с возрастом начали проявляться паранойяльные свойства её характера.
          - Да что, ты думаешь, мы сами не знаем, кто такая Алла Александровна, - сказал он, улыбаясь. – Да, у неё сложный характер, мы тут много лет друг с другом рядом работаем, все друг друга прекрасно знаем.
          Это был уже совсем другой разговор.
          - Я хочу просто поставить ей зеркало, – сказал я, – чтобы она увидела, как чувствует себя человек, когда его вот так выгоняют с работы. Вы, мне кажется, не поняли одной серьёзной вещи, и это меня настораживает в отношении вас. Вы главврач этой больницы, она сманипулировала вами, а вы не только позволили ей это сделать, но даже не поняли, что вами сманипулировали и вашими руками сделали свою грязную работу. Алла Александровна с самого начала знала, что у меня вторая группа, более того, она сама ездила на ВТЭК и добилась этого для меня.
          - Мы не знали, что у вас есть группа, мы просто позвонили во ВТЭК и узнали об этом на днях.
          - А как вы считаете, почему вам не приходило этого в голову раньше? Алла Александровна специально написала этот нелепый скандальный рапорт, чтобы заставить вас позвонить во ВТЭК. Что вы оттуда услышите, она прекрасно знала. Но она не хотела вам этого говорить сама, ей нужно, чтобы это было сделано вашими руками. Она сманипулировала вами, а вы даже не заподозрили этого. Она лишила меня работы вашими руками, а сама осталась в тени.
          - Но дело ведь даже не в группе, вы лежали в больнице, у вас есть диагноз. Вас можно было уволить уже по этой причине.
          - Но я ведь работал 4 года, и болезнь была при мне. Наоборот, я постепенно выходил из этого состояния. И когда мы говорили с вами в первый раз, вы сами это увидели и оставили меня работать.
          - Дело не только в этом. Этот мальчик, больной, который приходит сюда, вы его заводите в отделение…
          - После нашего разговора он больше никогда не заходил в отделение. Ну что ему и во двор не заходить? Но это совсем нелепо: выходить и разговаривать с ним за воротами больницы. Во двор и раньше заходили посторонние люди, подростки, играли в карты, матерились. Я сам их выгонял, когда они стали хамить санитарке, которая им в бабушки годилась. И в отделение ко всем приходят дети, делают уроки, купаются в душе, приходят друзья на всю ночь в шахматы играть, любовники всякие. Я его один раз взял в отделение осенью, попить чаю. Он пришёл весь мокрый, в дырявых туфлях, дрожащий, я его взял в ординаторскую и чаем попоил. И ещё раза 2-3 он заходил вот так, пока Алла Александровна не запретила. Больше он не заходил ни разу. Конечно, всем можно детей сюда водить, делать что угодно. Только мне одному ничего нельзя!
          - А он что, ваш сын?
          - В какой-то мере… у нас с ним действительно отношения как у отца с сыном. Мальчик детдомовский, у него никогда не было отца. Да и не в нём дело. Четыре года Алла Александровна пыталась выжить меня отсюда и, наконец, она это сделала, с точки зрения психоанализа могу объяснить мотивы её ненависти ко мне. Я уже уволен, я больше сюда не приду. Я просто хотел сказать вам, что, возможно, в ближайшее время потрачу определённые силы на то, чтобы разобраться в мере её психического здоровья. Вы пока человек новый, вас это пока не коснулось. Но пройдёт два-три года, и вы увидите – она начнёт интриговать и против вас. И тогда мои слова могут вам в какой-то мере помочь. Она невротик. И я сужу по её отношению к информации обо мне – у неё в поведении стали проявляться элементы паранойяльности. Я не психиатр, вы мне, конечно, не поверите. Но вода камень точит, и когда придёт время вам самому столкнуться с ней, то, что я сейчас сказал, может вам помочь быстрее разобраться в ней. Хотя, я думаю, в столкновении характеров вы проиграете ей. Вам, психастенику, будет труднее выдержать характер против сильного эпилептоидно-паранойяльного человека.

          Можно было ещё описать детали, но я уже устал.
          А что касается трёх восклицательных знаков в конце моих отношений с А. А., то они стоят на том поле, где в навозе пошлости самоликвидировалась, как человек, Алла Александровна, ставшая автором сумасшедшего рапорта в момент одного из самых возвышенных событий, произошедших со мной и её больницей. Когда великая пошлость ничтожного человека случилась на фоне великой трагедии великого таланта, которого пошлости в чванливой слепоте своей не только не дано было увидеть, но даже не дано почувствовать.
          Монблан трагедии Иры, в которой я выступил невольным трепетным очевидцем, породил в слепом человеке – А. А. – пошлую мышь доноса-инсинуации.

          А сатисфакция произошла следующим образом.
          Это было 9 октября, когда я приехал в последний раз на работу и за расчётом и узнал, что уволен с 9-го, и работать мне уже не нужно.
          Я постучался в женское отделение, и мне открыла дверь одна из новых санитарок.
          - Я уволен с сегодняшнего дня, поэтому, давай, я не буду пока заходить в отделение, чтобы гнев Аллы Александровны не пал ещё и на тебя. Спроси её, хочет ли она принять меня?
          Я собирался забрать у неё свою книжку: лечение онкобольных в далеко зашедших стадиях. Года полтора назад, когда погибал от рака её муж, известный человек, я принёс ей эту книжку. Не знаю, принесла ли она хоть какую-то пользу. В последние дни работы мне хотелось о книжке напомнить, но 6-го это уже стало неизбежностью.
          - Алла Александровна, у вас находится моя книжка: лечение онкобольных в запущенных стадиях, – из серии Библиотека практического врача. Вы мне её привезите тогда, пожалуйста, девятого.
          - У меня нет никаких твоих книг, – сказала она.
          - Она должна быть у вас, – сказал я. – Тогда Михаил Павлович тяжело болел, и вам, наверное, было не до этого, вы просто забыли. Я на всякий случай поищу её дома, но насколько я помню, она должна быть у вас, посмотрите вы тоже.
          Она снова сказала, что у неё нет такой книги. Я понимал, что она в трагедиях жизни забыла о ней, но я хотел получить последний гран информации о мере её подлости: способна ли она ко всему прочему ещё и не вернуть книгу.
          Санитарка вернулась и сказала, что Алла Александровна позвала меня. А сказать я ей хотел то же самое, что уже сказал прежде другим.
          Я зашёл в кабинет её, она поднялась мне навстречу, какие-то прежние добрые воспоминания о наших отношениях, видимо, в этот момент смягчили её душу, и камни моих слов слишком болезненно упали на эту ранимую почву.
          - Вот твоя книга, – сказала она. Книга лежала на углу стола, и я взял её.
          Я хотел сказать всего два предложения, но и одного – нескольких слов оказалось слишком много.
          - Алла Александровна,  – сказал я спокойно, – я считаю, что вы не совсем здоровы…
          Алла Александровна, как безумная, двумя руками, со всей силы внезапно вытолкнула меня за дверь и выжала меня дверью в коридор. Второе предложение я ей сказал из-за двери:
          - Я хотел поставить вас в известность, что в ближайшее время буду заниматься этим вопросом вплотную.
          Санитарка зло выпустила меня в коридор.

          Я был свободен. Оказывается, для этой свободы мне было необходимо сказать всего два предложения.
          Передо мной предстала одинокая увядающая женщина, остающаяся на старости лет в пустой квартире наедине со своей собакой, и где-то там, очень далеко блуждающим то ли сыном, то ли пасынком-алкоголиком. Она пыталась заведовать второсортным женским отделением в психиатрической больнице, но возраст её уже был далеко пенсионным. При всех моих проблемах с трудоустройством и дальнейшей жизнью, её увольнение в мир увядающих пенсионеров не было сравнимо с моим.
          Но что меня отрезвило в тот момент: она была действительно больна, а это уже кардинально меняло моё отношение к ней. Одно дело высказать подлецу, пусть даже женщине, всю правду в лицо, и совсем другое дело усугублять грубыми словами болезнь действительно больного человека.

          Я получил сатисфакцию. Теперь мне не надо было обвинять её больше ни в чём. Теперь мне надо было защищать её, потому что она была больна, а, значит, так же беззащитна, как и я.

          Но всё же я остался без работы. 21 день после увольнения я бегал, как собака, по городу, спрашивая в поликлиниках, больницах, подстанциях скорой помощи, не нужен ли им ограниченно трудоспособный терапевт без категории, на 1/2 или 1/4 ставки. И с каждым днём я всё яснее предугадывал ответ: "нет!"
          Одних сокращают, у вторых штаты наполнены, третьим нужны здоровые терапевты на худшие участки.
          Минул 21 день, а с ними и канул в небытие мой непрерывный стаж 4 с лишним года, заработанный мной с нуля, мучительно, обрывая ногти на краю пропасти. В активе теперь снова круглый ноль, и в третий раз разрушенный мир придётся строить заново.

          Каждый даёт свои советы, как найти работу, а у меня ни сил, ни навыков – почти на всё. Молодые, самые мудрые ребята из литобъединения даже пытаются меня негласно опекать: чтобы я не уходил снова в депрессию.

          Единственный человек во всём мире вступился за меня, когда меня затравливали. Это был Дима.
          Мой интуитивный ребёнок дважды обхамил Аллу Александровну, в которой из всей больницы точно определил моего главного недруга.
          - Если всё это из-за меня, давай, я не буду больше приходить сюда, – говорил Дима, не без лукавства, потому что всё равно бы ходил.
          - Ребёнок мой. Дело не в тебе, – говорил я, – ты – только повод. Она просто не переносит меня, и, если не станет тебя, она найдёт другую причину придраться.
          - Старая крыса! – возмущался Дима.
          Однажды он обхамил Аллу Александровну и Евгению Семёновну заодно:
          - Вы подлые! – сказал он им. – Пока здесь работал Сергей Павлович, вы слова сказать боялись против него. А теперь набросились на него, думаете, его некому защитить? Он мой лучший друг, и если нужно будет, я сам буду защищать его.
          В другой раз он на столике во дворе демонстрировал Алле Александровне коллекцию визиток:
          - Вы думаете, если Сергей Павлович ушёл, то вы можете делать всё, что хотите? Он ещё вернётся! Нас много! Вы не думайте, что вы будете делать, что хотите.
          В доказательство своих слов он демонстрировал визитки своих "друзей", всех, как на подбор, руководителей ООО, ОАО и более высокого ранга.
          Эти друзья существовали для того, чтобы подобрать его для своих нужд, показать краешек роскошной жизни и через несколько дней выкинуть его, как использованную игрушку, на улицу. Хотя и самому Диме палец сильно уж в рот не клади.
          Я сказал:
          - Дима, ты это напрасно делаешь. Она смотрит на тебя, как на больного, и делает свои определённые выводы. Но это я так, просто говорю. На самом деле ты не представляешь, как мне приятно, что ты говоришь ей то, что я в меру своего воспитания не могу сказать. Сейчас, когда они выживают меня отсюда, ты единственный человек, который заступается за меня.
          - Я всегда помню, кто мне делал добро, и за добро плачу добром, – сказал он.

          Но лучший свой номер он отколол перед тем, как я зашёл в последний раз к Алле Александровне.
          - Я постучался, мне открыла одна и говорит: "Всё, твоего доктора тут больше нет! Его выгнали с работы! Ты больше не приходи сюда никогда, понял!" А я ей сказал: "Ты, не умничай тут! Поставили тебя открывать-закрывать двери, так ты открывай и закрывай!"
          - Молодец, Дима. Вот тут я тебя уже хвалю. Молодец, ты чётко поставил её на место! Что же это за санитарка такая, которая радуется, что меня с работы выгнали? Теперь мы как раз увидим, кто был здесь кем!
          Мы сидели с Димой в административном крыле, там мыла пол неплохая санитарка из женского отделения.
          - Не эта санитарка? – сказал я. – Не та, что выгоняла тебя из отделения?
          - Не-ет! – сказал Дима, а санитарка заулыбалась:
          - Вот я ещё здесь пол мою, не только в женском отделении, подрабатываю.
          Ну какая же хамка могла так ответить Диме? Я не мог её представить, не было таких хамок в отделении.
          Уже чуть позже, сидя за столом во дворе больницы, я попытался описать Аллу Александровну – "с такими волосами", объяснить, кто мой главный "выгоняла" из больницы, с работы. И Дима сказал:
          - Так это она и открывала мне сегодня дверь!
          Мой интуитивный ребёнок хамоватую заведующую отделением принял за санитарку, поставленную открывать и закрывать дверь. В это почему-то верится.