Я могу лишь любить... Ангел-Муза Модильяни...

«Я могу лишь любить,
Сказать же, как ты любима
может лишь вечность одна!»

Из  стихотворения  Василия Жуковского «К ней»
 




Искусствоведы утверждают, что его и ее полотна,
появившиеся после их встречи, написаны как будто одной кистью.
Так похожи они были друг на друга, так в унисон звучали их души.

…она свою творческую жизнь принесла в жертву Модильяни...
эта жертва была осознанная и добровольная...

...есть что-то избыточно личное в портретах Жанны Эбютерн,
как будто нам дают читать интимное письмо или услышать слова,
которые можно прошептать на ухо. Особая душевная распахнутость,
черты, которые дозволено видеть лишь одному человеку в особые минуты...

Искусствовед Михаил Герман


               
Жанна

             Жанна в задумчивости сидела у окна. За окном уже были сумерки, и редкие прохожие спешили по домам.  Моди давно нет, - ушёл на встречу с Лео, обговорить о деталях предстоящей выставки и опять задерживается…
Заходил брат Андрэ, сказал, что родители очень надеются, что она одумается и вернётся домой.
- Знаешь Жаннетт,  мама очень по тебе скучает, а отец всё также ругает маму, что та уговорила его позволить тебе поступить в университет, может и не случилась бы позорящая по его словам, любовная  связь   с этим  евреем...
Жанна с грустью вспомнила отца с его вечными придирками к матери и его требованиями к идеальной чистоте в квартире. Работая в парфюмерной фирме, он и домой привнёс все требования, которые распространялись на работников. И если бы только требования к чистоте. Он, не вынося никаких запахов,  запретил в доме готовить что-либо, и семья в основном питалась молоком и хлебом...
Но какое счастье, что она оказалась в стенах  Университета, не потому только  что она мечтала быть художником,  а потому, что она встретила там своего Моди. Да, она помнит тот день, когда  сидела над незадачливым рисунком   никак не могла уловить самого главного и подступиться к рисунку и потому поминутно стирала его  резинкой.   Она скорей ощутила, чем увидела на себе ЕГО взгляд, который как будто прожёг её всю... В тот день она так и не сдала зачёт по рисунку.
Как-то раз на карнавале они с подругой скромно стояли в стороне от танцующих,  когда к ним подошла скульптор Ханна Орлофф.   Ханна  часто, как и многие другие представители искусства, использовала учеников Академии в качестве моделей.  С  ней был Амедео, их представили. И опять этот  пронизывающий взгляд  Амедео , который смутил её и она с подругой быстро ретировалась с праздника..   
Следующая встреча состоялась в апреле 1917 года, во время масленичного веселья на террасе Монпарнасского кафе, куда она заглянула с подругой выпить кофе.  Амедео, завсегдатай этого кафе, увидев Жанну, попросил ее, чтобы она не двигалась и сидела так, а сам тут же начал её рисовать. Жанна как под гипнозом   застыла  в этой   позе. Вскоре подруга ушла, сославшись, что её ждут срочные дела. Моди был как в ударе, - он делал рисунок за рисунком, а Жанна не противилась и послушно сидела в той же позе. Из кафе они ушли вместе...
Это были самые счастливые минуты жизни  для влюблённых. Амедео словно опьянел от радости. Своим друзьям он говорил, что наконец-то встретил женщину из своих снов.
Маленькая девятнадцатилетняя девушка со светящимся личиком и удивительными, отливающими золотом волосами сразу обратила на себя его внимание.
Ее особость и тонкость души, просыпающаяся женственность и та жертвенность, которая сразу стала внятна художнику, заставили его взглянуть на нее по-особому. Вскоре она стала его возлюбленной, а, по сути – женой, – хоть и неофициальной, но разделившей с ним все трудности, мытарства и невзгоды его неустроенной жизни.
По воспоминаниям современников,  в  1917-м году рядом с художником все чаще стала появляться юная девушка с длинными косами, похожая на подростка. В кафе «Ротонда», где обычно Модильяни проводил свое свободное время, она сидела всегда молча, стараясь не привлекать к себе внимания. Маленького роста, женственная, с застенчивой улыбкой, она походила на птицу, которую легко спугнуть.

       Жанна Эбютерн была вторым ребёнком в семье парфюмера Ашиля Казимира Эбютерна. Это было очень странное семейство.  Мсье Эбютерн слишком уставал на службе от разнообразных запахов, поэтому желал, чтобы в его доме ничем не пахло, в том числе и едой и все члены семьи по требованию отца питались исключительно молоком и хлебом.  В доме никогда не было гостей. Ведь в отличие от домашних, гостей, приносящих с улицы всякие запахи, нельзя отправить в умывальную комнату и заставить сменить платье. Чистота в квартире была стерильной. Маменька Гортензия, старший брат и сама Жанна, белокожие по причине молочной диеты, дочиста отмытые дегтярным мылом, передвигались бесшумно, говорили мало и очень тихо - звуки раздражали отца почти так же, как и запахи.
Помимо бытовых требований, у мсье Эбютерна были и определенные бытовые притязания. Он был ревностным католиком и большим почитателем трудов Паскаля. Ежедневно после ужина он собирал своих домочадцев и зачитывал им вслух какой-нибудь отрывок, после чего дети должны были пересказать его по возможности близко к тексту и ответить на ряд вопросов. Жена освобождалась от этой зависимости, ибо мсье Эбютерн полагал, что возраст и скудоумие не оставляют ему надежды на её духовное возрождение.
Между тем мадам Эбютерн была отнюдь не глупа и довольно прилично образована. Возможно, робость и помешала ей оказать достойное сопротивление мужу-тирану, но не помешала тайком подсовывать детям книги, содержание которых отец счел бы возмутительным, водить их, опять же тайком, в музеи, и вообще всеми доступными способами развивать и вдохновлять на побег из дома.
Первым на свободу вырвался старший брат Андрэ. У юноши обнаружились способности к рисованию, он поступил в Академию Коларосси и снял себе отдельную квартиру. Отец в ярости  проклял его, но, получив в подарок чудесный эскиз флакона для духов, получивший одобрение у его парфюмерного патрона, простил.
Пример брата вдохновил тихую Жанну. Но 17-летняя девушка из порядочной семьи не может вот так запросто уйти из дома. Поэтому она набралась храбрости и попросила отцовского благословения.  На удивление всем,  она его получила. К тому времени  Андрэ  уже выставлялся в Осеннем салоне, картины его были благосклонно восприняты публикой и пусть не бойко, но раскупались. Это обстоятельство заставило мсье Эбютерна во многом пересмотреть свои взгляды.  Он был небогат, не имел собственного дела, и детям его так или иначе пришлось бы зарабатывать на жизнь самим и эти мысли стали основным  аргументом в принятии решения.  Возможно, быть художником не так уж плохо думал он, правда  плохо, что от них постоянно несет скипидаром. Поэтому девочке сняли отдельную комнату у порядочной старушки.
В отличие от старшего брата, целиком поменявшего окружение и образ жизни, Жанна пользовалась предоставленной ей свободой очень робко, постепенно постигая звуки, запахи и краски открывшегося мира. Она по-прежнему одевалась очень скромно. Новомодные штаны-кюлоты, в которых тогда расхаживали представительницы богемы, казались ей слишком вызывающими. Она заплетала волосы в две косы и не пользовалась косметикой. За белую кожу и тот контраст, который она образовывала с каштановыми волосами, друзья прозвали девушку Коко, то есть Кокосовый Орех. Жанна очень стеснялась этого прозвища, полагая, что прозвища дают исключительно танцовщицам или девицам из борделя. Она же не пила вина, не курила, не имела любовников, хотя женщине-художнице приличествовало делать и то, и другое, и третье.
Её манера письма лучше всего отражала её душевное состояние: тонкие, нервные, прерывистые линии, чистые, но робкие краски. Ей решительно не шло грубое масло и требующая душевного равновесия акварель. Ей шла пастель. Так говорил педагог Жанны. А её мама, которая не слишком разбиралась в искусстве, зато кое-что понимала про эту жизнь, говорила, что больше всего Жанне подошел бы достойный муж и парочка прелестных детишек.
Вряд ли мадам Эбютерн представляла достойного мужа в образе нищего чахоточного художника с ввалившимися щеками и черными зубами. К 33 годам бывший красавец Моди выглядел удручающе. Прежними остались только глаза, страстные, опасные, с кинжальным просверком зрачка. Тихая Жанна никогда бы не осмелилась подойти к такому мужчине. Мужчины вроде Моди как бы существовали вне поля зрения. Он сам подошел к ней...
Когда в доме добропорядочных католиков Эбютерн узнали, с кем связалась их дочь, ей пригрозили родительским проклятием, если она не одумается.
Но, несмотря  ни на что, они стали жить вместе.
В июле 1917 года Жанна и Амедео сняли квартиру на улице Гранд-Шомьер. В семье Жанны из-за этого разразилась настоящая буря: родители надолго разорвали отношения с дочерью, так до конца и не примирившись с ее выбором. В богемной же среде все сразу признали Жанну не «подругой», а женой Моди…
Это были годы, наиболее плодотворные для художника. Но заработки оставались такими же непостоянными. Порой не хватало денег на самый скудный обед. Одевалась Жанна очень скромно, но все равно ее находили изящной и женственной даже в обычных и неброских платьях с маленьким вырезом и в туфлях на немодном низком каблуке. Ее лицо казалось еще трогательней и прозрачней оттого, что на нем никогда не было ни пудры, ни краски. Такой ее и полюбил Модильяни.
Не все было гладко, Модильяни старался пораньше ускользнуть из дома, брел от одного кафе к другому, продавая свои тут же наспех сделанные рисунки. Вырученные жалкие гроши шли на выпивку. Ближе к ночи Жанна отыскивала его, приводила домой, раздевала, умывала, укладывала спать. И все это молча, без малейшего упрека. А если Моди работал дома, то она, либо что-то тихо готовила в другой комнате, либо рисовала. Как оценили эти работы уже после смерти Жанны, она была неплохой художницей.
Это был прекрасный, но недолгий союз: она вдыхала в него жизнь, а он превращал эту жизнь в полотна...
Она и в самом деле даже внешне выглядела его типажом. Ей не нужно было искусственно удлинять шею и овал лица, как он это делал, рисуя портреты других женщин.
Весь ее силуэт словно стремился вверх, вытянутый и тонкий. Длинные, по пояс, волосы заплетены в две косы; миндалевидные глаза…

Амедео

12 июля 1884 года, в итальянском городе Ливорно, в семье  маклера Фламинио Модильяни и Евгении Гарсен родился четвертый ребенок. Его появлению на свет предшествовал затяжной спор между родителями по поводу имени для младенца. Отец, итальянец, непременно желал назвать мальчика каким-нибудь благозвучным итальянским именем. Витторио у них уже есть, так пусть этот будет Амедео. Но Евгения, происходившая из рода евреев-сефардов, что некогда перекочевали из Туниса в Марсель, настаивала на том, чтобы мальчику дали имя Барух, в честь Баруха Спинозы, якобы ее предка по материнской линии. Надо сказать, что Фламинио страшно раздражала манера жены без всяких на то оснований возводить свою родословную к великим мира сего. От Баруха он отказался наотрез, тогда супруга предложила назвать мальчика Йедидия - в память о другом её родственнике, не столь славном, но тоже очень авторитетном, не то банкире, не то промышленнике. Фламинио не сдавался. От споров родителей неожиданно отвлекло появление судебных приставов, которые явились в дом Модильяни с тем, чтобы произвести опись имущества. В те времена в Италии действовал закон, по которому имущество рожениц не подлежало конфискации ни при каких обстоятельствах. И домочадцы во главе с отцом быстренько побросали всё самое ценное на кровать, где лежала роженица. Так что первые часы своей жизни новорожденный провел в живописном окружении шелковых юбок, бархатных отрезов, столового серебра и прочих предметов быта среднезажиточного ливорнского семейства. Евгения, по извечной материнской привычке прочить детям великое будущее, сочла это добрым предзнаменованием – мальчик всю жизнь будет купаться в роскоши. Воодушевленная спасением нажитого, мать согласилась на предложенное мужем имя Амедео. В свою очередь смущенный произошедшим отец великодушно позволил прибавить к этому имени Йедидию. Амедео Клементе Йедидия Модильяни. Все были удовлетворены.
Отличительной приметой семьи Модильяни была, как это теперь принято говорить, её кросс-культурность. Все дети говорили на идише, на французском (второй родной язык матери) и, разумеется, на итальянском. Отец учил их играть в преферанс, дед играл с ними в шахматы.
Дед маленького Дэдо — так звали Модильяни в семье — был замечательной личностью: энциклопедически начитанный полиглот, он великолепно разбирался в искусстве и был первоклассным шахматистом. Детство Модильяни прошло под благотворным влиянием деда и сочувственном отношении матери к его рано выявившемуся артистизму. Разносторонняя образованность, знание античной и современной литературы, свободное владение французским — у Модильяни из семьи.
Мама читала детям Лафарга и Маларме и вообще всячески поощряла любые артистические наклонности, будь то игра на фортепиано или стихосложение. Младшенький Амедео больше других радовал её чувствительное ко всяким искусствам сердце. Работы мастеров итальянского Возрождения произвели на мальчика такое впечатление, что на фоне эмоционального перевозбуждения у него поднялась температура. Едва оправившись, он с недетским усердием засел за работу. Рисовал углем, красками, мелом – чем придется, где придется и что вздумается. В возрасте девяти лет он представил родителям портрет обнаженной женщины. Родители тотчас признали в красавице служанку, и девицу со скандалом вытолкали из дома. Как выяснилось позже, совершенно напрасно. Дэдо рисовал не с натуры - просто «посадил» голову девушки на тело Венеры. Впечатленные родители позволили мальчику брать уроки в частной художественной школе Гульельмо Микели. Учился Дэдо страстно, но, увы, слабое здоровье вынуждало его делать долгие перерывы. В 11 лет он переболел плевритом, в 15 у него обнаружили туберкулез, а год спустя случился рецидив. В 1900 году Евгения увезла его из Ливорно. Она не доверяла местным докторам. Сначала они жили в Неаполе, оттуда переехали в Рим, а уж тамошние эскулапы порекомендовали Капри. Процесс в легких был приостановлен, и Амедео смог продолжить обучение. Теперь уже во Флоренции.
Учителем у Модильяни был сам Джованни Фаттори, легендарный мастер школы маккьяколли, итальянской предтечи импрессионизма. Разумеется, мать радовали успехи сына, его целеустремленность. Она с восторгом следила затем, как развивался его вкус. Все хорошо, если бы не богемные нравы. В письмах старшему сыну Витторио-Эммануэле она пыталась объяснить свою тревогу: «Школа, в которой учится твой брат, называется Sculo libera di nudo (Школа живописи обнаженной натуры). И это многое определяет. Ты знаешь, я не ханжа, и искусство мне не чуждо, но голые девицы, много голых девиц, в самых бесстыдных позах, нервируют мальчика. Он слишком впечатлительный и у него такое слабое здоровье. ..» «Дорогой Витторио, наш бамбино вчера явился домой только на рассвете и, кажется, был пьян. Не знаю, с кем из этих отвратительных женщин он проводил время. У меня есть подозрение насчет одной рыженькой. Она красит волосы совсем как венецианская проститутка. Дай бог, чтобы я была не права!»
Блаженны матери, не ведающие о грехах детей своих! Что бы стало с бедной Евгенией, узнай она о том, что её бамбино нарасхват у рыженьких, чёрненьких и беленьких. И что путешествия по их надушенным постелям кажутся ему едва ли не столь же увлекательными, что и занятия живописью. Поведение вполне извинительное для темпераментного южанина восемнадцати лет. К тому же Амедео в своих ночных странствиях открыл много нового, о чём, в свою очередь, поспешил поделиться со старшим братом: «Дорогой Витторио, я замечаю, что женщины, которых стоит ваять и писать обнаженными, в одежде часто выглядят неуклюжими. И наоборот: те, что изящны в платье, раздетыми бывают совсем неинтересны. Отчего бы это?»
Отчего так, он вскоре поймет, перебравшись в Венецию. Уже без мамы. Мудрая Евгения рассудила, что пришла пора отпустить мальчика на волю. В конце концов, в жизни каждого юноши в положенное время появляются чужие женщины и вино. Она и представить себе не могла, что в жизни её мальчика, помимо санкционированных вина и женщин, появились ещё и гашиш, и кокаин.
Проведя два года в венецианском Институте изящных искусств, Модильяни устремился туда, куда в те времена съезжались все молодые талантливые художники с амбициями, – в Париж. Не зная еще обычаев местной богемы, но желая произвести самое благоприятное впечатление, он приобрел два шикарных костюма и поселился в самой дорогой гостинице. Правда, уже через неделю, по причине отсутствии средств, пришлось переехать в скромную студию на улице Коланкур.
В Академии Коларосси Модильяни планировал посещать сразу два курса – живописи и скульптуры. Когда тебе двадцать с небольшим, время к тебе снисходительно. Модильяни успевал много работать, ходить по музеям и принимать живейшее участие в жизни монмартрской богемы. Богема была в восторге от нового персонажа. У него были прекрасные манеры и бесспорное чувство стиля. Никто на Монмартре не умел с таким шиком повязывать шарф. Манеры и пижонские шарфы ничуть не мешали Модильяни с полоборота ввязываться в драку, не сообразуясь с обстоятельствами. Он виртуозно спорил. Лихо пил, прекрасно разбирался в сортах гашиша и очень элегантно втягивал кокаиновые дорожки своим аристократическим носом. Наконец, он был хорош собой! Настолько, что обитательницы местных борделей давали его товарищам скидку, при условии, что те приведут с собой «итальянского красавчика». Моди, как теперь звали его новые друзья, борделями не пренебрегал. Но натурщицы всё-таки оказывались в его постели чаще.
Постепенно выяснились эстетические предпочтения художника: ему нравились женщины узколицые, бледные, с маленькими головками на длинных шейках, напоминающими цветочные бутоны на стеблях. И если натура попадалась кряжистая, широколицая, с селянским румянцем, Модильяни произвольно изменял пропорции. За что его неоднократно бранили педагоги.
Нельзя сказать, что для Модильяни не существовало авторитетов в современной живописи. Он вдумчиво изучал манеру Сезанна, ему импонировали лапидарность Тулуз-Лотрека и цветовые созвучия Матисса, а встреча со скульптором Константином Брынкуши всерьез увлекла его идеей формального экспериментаторства. И всё-таки он пытался найти свою манеру. Его картины не нравились преподавателям и оставляли равнодушными друзей. По совету своего друга и в определенном смысле покровителя доктора Поля Александера, единственного покупателя и почитателя его творчества, он попробовал выставляться в Осеннем салоне, в Салоне Независимых - все безуспешно. Как художника его не замечали. При этом он оставался едва ли не самым заметным персонажем на Монмартре.
Как это часто случается с людьми честолюбивыми, втайне осознающими свое превосходство над другими, но не получившими общественного признания, Моди стал зол и язвителен. Вино и наркотики он теперь употреблял не для того, чтобы расширить сознание, а для того, чтобы глушить боль. Здоровье его ухудшилось настолько, что занятия скульптурой пришлось оставить - каменная пыль забивала легкие. Да и денег на материалы не было. Для скульптурной группы из 12 голов, названных Модильяни «столпами нежности», приходилось воровать блоки на стройках. А продать удалось только две головы...
И что самое странное, что, несмотря на одиночество и неприкаянность, он отнюдь не стремился искать спасение в любви. При том, что охотниц дать приют его беспутной чернокудрой голове было немало: юная модель Квики, английская художница Нина Гамлет, развесёлая богемная потаскушка, а по совместительству еще литераторша, журналистка и художница Беатрис Хастингс, натурщица Симона Тиро, родившая Модильяни сына, которого тот не пожелал признать. Ни с кем из этих женщин он не жил в одной квартире. Ни один роман не длился более года. Кого-то бросал он, кто-то бросал его впрочем, едва ли Модильяни замечал это. Его равнодушие к женщинам, за исключением тех моментов, когда он писал их или держал в объятиях, поражало даже его друзей-гуляк.
Однажды Брынкуши посоветовал ему если не жениться, то хотя бы обзавестись постоянной подружкой, которая бы ухаживала за ним, следила за его здоровьем, которое внушало всё больше опасений. В ответ Модильяни якобы произнес фразу, разнообразные апокрифические варианты которой впоследствии представили все биографы: «Я жду ту, что приходит мне во сне. Она тиха, как ангел. У нее грустное лицо. Она все время молчит и ничем не выдаёт своего присутствия. Но я чувствую. Что она рядом и верит в меня».
И,  наконец он встретил ту, что приходила к нему во сне. Это была она, и он её узнал.
Все было так, как ему мечталось. Жанна была тиха, ничем не выдавала своего присутствия, но он все время чувствовал, что она рядом и она в него верит. Это придавало ему сил. Модильяни много работал. Забегая вперед, скажем, что за два года им было создано более ста новых картин. Двадцать из них – портреты Жанны. Искусствоведы отмечают, что в этих портретах есть что-то избыточно личное, «будто бы нам дают читать интимное письмо или услышать слова, которые можно прошептать только на ухо. Особая душевная распахнутость, черты, которые дозволено видеть лишь одному человеку в особые минуты». Возможно, это и было его признанием в любви. Иных признаний Жанна не слышала. О переменах в своей жизни Модильяни отписал брату коротко, без эмоций, отметив лишь, что ему очень повезло с Жанной, так как «она – прекрасная натурщица, умеет сидеть как яблоко – не шевелясь и так долго, как мне это нужно». 

Вот так же она могла просидеть всю ночь на скамейке возле кафе «Ротонда», где обыкновенно гуляли художники, дожидаясь, пока кто-нибудь из товарищей Моди не выйдет к ней и не скажет, что его можно уже вести домой. Одно время он будто бы стал пить меньше. Его новый агент Леопольд Зборовский, человек очень трезвомыслящий и глубоко сопереживающий Модильяни ставил непременным условием их сотрудничества сокращение количества спиртного. Тот факт, что Зборовскому удалось продать несколько его работ, убедил Моди на некоторое время прислушаться к мнению агента.
Что до Жанны, то она вообще никогда и ни на чём не настаивала, ни о чем не просила. Она принимала Моди всяким – и трезвым, и пьяным. Даром что во хмелю тот все чаще делался буен. Он и бил ее, и за волосы таскал, но она неизменно оправдывала его и перед своей матерью, и перед его друзьями. «Что вы хотите, – говорила она его друзьям. – Вы уже признаны... а он в стороне. А ведь Моди самый талантливый. Если я и желаю его признания, то не ради денег, а ради его спокойствия».
Денег меж тем не было вообще. Но, тем не менее, они выделяли из нищенского семейного бюджета «копейки», чтобы приобретать холст и кисти. Моди писал портреты Жанны один за другим.
Она тоже рисовала. В основном — Амедео и свои автопортреты.

Еще она рисовала своего ребенка, иногда играла на скрипке и любила шить себе наряды, перелицовывая и украшая старые вещи.

    Чтобы раздобыть несколько франков на выпивку и гашиш Модильяни не раз продавал на улице свои носильные вещи. По ночам он жутко кашлял.  Мать Эбютерн не слишком жаловала спутника дочери, но согласилась на паях с Зборовским отправить Модильяни с Жанной в Ниццу подлечиться. На эти траты она пошла ради своей девочки. В конце концов, Жанне тоже не мешало бы отдохнуть, ведь она готовилась стать матерью.
Двадцать девятого ноября 1918 года у Жанны родилась дочь. Её тоже назвали Жанной. Впервые за долгие месяцы Модильяни написал матери: «Очень счастлив». Во втором письме матери Моди писал: «Малютка здорова, и я тоже. Я нисколько не удивлен, что такая мать, которой всегда была ты, почувствовала себя настоящей бабушкой, независимо от каких-либо «законных оформлений».
Счастье, однако, не мешало ему каждый вечер отправляться в кабак, оставляя жену с дочкой. А через несколько месяцев Модильяни и вовсе засобирался в Париж. Пока один, ведь нужно было подыскать новую квартиру. Жанна выдержала без него три недели, после чего отправила телеграмму: «Вышли сто семьдесят франков мне на дорогу плюс тридцать для кормилицы». Такую же телеграмму она отправила брату. И правильно сделала. Бог весть, сколько бы она еще просидела в Ницце, если бы надеялась только на Моди.
Новой квартиры он, конечно же, не нашел. Поселились в прежней. Ребенка на время приняла Люния Чековска, знакомая натурщица. Моди требовал много внимания, у него снова открылись болезнь легких, и Жанне тяжело было разрываться между мужем и дочерью. Она выбрала мужа. Вовсе не потому, что была плохой матерью. Просто девочка была здоровенькая и веселая, а Моди больной и очень несчастный.
Летом маленькую Жанну вывезли в деревню. Мама Жанна ездила к ней каждую неделю. Она не слишком хорошо себя чувствовала по причине новой беременности. Узнав о том, что у них появится еще один ребенок, Моди пожелал узаконить их отношения и даже написал расписку, что обязуется жениться на мадемуазель Жанне Эбютерн. Кстати, сделал это по собственной инициативе. Жанне бы и в голову не пришло просить его об этом. Правда, исполнение обязательства было решено отсрочить на некоторое время, так как Модильяни готовился к Лондонской выставке. Было представлено 12 полотен, пять удалось продать. Появились даже первые восторженные рецензии. Казалось бы, слава, вожделенное признание уже близко. Окрыленный успехом Модильяни снова выставляется на Осеннем салоне в Париже, и... снова провал. Зборовский, ставший к тому времени уже не просто агентом, но близким другом Модильяни, делал всё, чтобы поддержать его. Но Моди больше не желал общаться со Зборовским, он вообще никого не хотел видеть. Он уже не заходил в «Ротонду», чтобы выпить с друзьями – пил один, прямо на улице, а потом до утра бродил по ночному Парижу.
Беременная Жанна терпеливо ждала его дома. Зборовские удивлялись, отчего она не сделает попытки как-то повлиять на него, ведь он погибает от пьянства, от прогрессирующего туберкулеза... Ответ Жанны поразил их: «Моди знает, что обязательно должен умереть. Так будет лучше для него. Как только он умрёт, все поймут, что он гений...»

Распад личности Модильяни приобретал все более угрожающие масштабы. Ведь еще в детстве у него случались резкие переходы от робкой сдержанности до вспышек возбуждения и взрывов гнева. В приступе ярости он мог с кулаками наброситься на свою верную подругу, а потом часами неподвижно сидеть, уставившись в одну точку. По ночам Жанна обходила окрестные харчевни и, пробираясь между столиками, робко обращалась к знакомым: «Вы не видели Моди?..»

Подходил к концу 1919 год. Почти каждый вечер беременная Жанна вытаскивала Модильяни, еле держащегося на ногах, из очередного заведения, но всегда с тихой улыбкой безумного счастливца на лице, и усаживала его в трамвай, чтобы отвезти домой. Он и впрямь был счастливцем - последние три года рядом с ним была женщина, возле которой даже ангелы, видя ее работу и смирение, забывали свое предназначение...

Выросшая дочь много лет спустя в своей книге напишет, что в один прекрасный день друзья «обнаружили Модильяни в постели в нетопленой ледяной мастерской. На постели рядом с ним сидела Жанна, на последних месяцах беременности, и писала его портрет. Везде валялись бутылки и банки из-под сардин».
Это было в середине января 1920 года.

Ранним январским утром 1920 года Ортис де Сарате (художник и композитор, автор первой чилийской оперы "Цветочница из Пугано") и Кислинг обнаружили полуживого Модильяни, лежащего в тряпье на полу нетопленой мастерской. Рядом с ним сидела Жанна, пристроив альбом на огромном животе, и писала его портрет. Она как-будто была безумна. Сарате и Кислинг практически на руках, по морозу отнесли умирающего друга в Шарите на улицу Жакоб...

Существует легенда, которая повествует о том, что перед смертью Модильяни "позвал жену последовать за ним и в смерти, "чтобы быть в раю вместе с любимой натурщицей и вкусить с ней вечное счастье". Через два дня его не стало. Он умер без десяти девять вечера.

36-летний Модильяни скончался от тяжелейшего приступа туберкулезного менингита в больнице для бедных, последними его словами были: "Я люблю тебя, Италия..."

Кислинг и Утрилло попытались снять посмертную маску с его лица, но прежде чем у них это получилось, они вырвали несколько кусков кожи с лица и клочья волос - отчаяние, связанное с гибелью Амедео, охватило и их: руки тряслись и не слушались, отказывая в осторожности и точности действий. Все это время Жанна была рядом, молча глядя на это безумие...

Прощание Жанны с Модильяни, по отзывам очевидцев, являло собой душераздирающую картину: она долго-долго смотрела на уже бездыханного Моди, затем, как сомнамбула, направилась к двери, которую друзья поспешно открыли,и вышла так и не повернувшись к нему спиной.

Родители увезли ее к себе, на улицу Амьо.

Последние часы собственной жизни Жанна провела в родительском доме. Она ни разу не заплакала, только все время сосредоточенно молчала. Ночью брат Жанны несколько раз заходил к ней в комнату и неизменно заставал ее неподвижно стоящей у открытого окна.
На рассвете, около четырех часов утра, она выбросилась из этого самого окна, расположенного на шестом этаже. Последними словами были: "Моди, я люблю тебя, я иду к тебе!"Ей было всего двадцать два… Вместе с ней погиб и ребёнок,их общий второй ребёнок которого она носила на восьмом месяце беременности.

А Моди так мечтал поехать с ней, с его любимой Жан, - как он её называл всегда, в его родную Италию, познакомить с родителями, показать им внуков... ждал что... как только она разродится... Не случилось...

Она любила своего Моди больше жизни, больше, чем солнце над головой, больше, чем траву под ногами.

Модильяни похоронили 27 января в скромной могиле без памятника на еврейском участке кладбища Пэр-Лашез. Жанну похоронили на следующий день — в парижском предместье Банье.
Вместе они оказались под одной плитой только через 10 лет...

В глубине старого кладбища Пэр-Лашез на почти незаметном надгробии высечена надпись на итальянском:
«Амедео Модильяни, художник. Родился в Ливорно 12 июля 1884 года. Умер в Париже 24 января 1920. Смерть настигла его на пороге славы».
И чуть ниже:
«Жанна Эбютерн. Родилась в Париже 6 апреля 1898. Умерла в Париже 25 января 1920. Верная спутница Амедео Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним».

Леопольд Зборовский писал брату Модильяни сразу после похорон: «Он ведь был дитя звезд, и реальная действительность для него не существовала».
 
Маленькая Жанна, дочь Модильяни (1918—1984), был взята на воспитание, а затем удочерена сестрой Амадео Модильяни, жившей во Флоренции.
Она выросла, практически ничего не зная о своих родителях, и только став взрослой смогла узнать подробности их жизни. В 1958 году она написала биографию своего отца, которая была опубликована на английском языке в Соединенных Штатах под названием «Модильяни: Человек и Миф».


Они прожили вместе более трех лет. И за все это время он ни разу не проявил своей заботы о ней. Не подарил ни колечка, ни шляпки, ни букетика фиалок, ни флакончика духов - ничего из тех овеществленных знаков сердечной привязанности, которыми мужчины обыкновенно выражают свои чувства . И слов любви она тоже никогда от него не слышала. Разве бывает такая любовь?
Однако любовь бывает разной. И Амедео Модильяни  любил Жанну Эбютерн – как любят солнце над головой или траву под ногами, спокойно принимая их свет, тепло, ласку и не помышляя об ответной благодарности. Она же любила его больше жизни. Поэтому, когда Амедео ушел, она без сожаления последовала за ним туда, где нет ни солнца над головой, ни травы под ногами.

Амедео Модильяни и Жанна Эбютерн составили вместе удивительную историю любви, в которой отчаяния было больше, чем объятий; и была она пропитана слезами Жанны, алкоголем и ароматом гашиша также сильно, как и запахом масляных красок Амедео; но к которой будут возвращаться снова и снова художники, писатели и кинематографисты в поисках примеров настоящей жизни и настоящей любви...


*

В заключении хочу привести полностью стих Василия Андреевича
строку из которого взяла для названия своего эссе. Оно было
написано гораздо раньше событий, о которых повествуется выше.
Но это стихотворение настолько приближено по теме к нашей...

Имя где для тебя?
Не сильно смертных искусство
Выразить прелесть твою!

Лиры нет для тебя!
Что песня? Отзыв неверный
Поздней молвы о тебе!

Если бы сердце могло быть
Им слышно, каждое чувство
Было бы гимном тебе!

Прелесть жизни твоей,
Сей образ чистый священный, -
В сердце как тайну ношу.

Я могу лишь любить,
Сказать же, как ты любима,
Может лишь вечность одна!

1810-1811гг








Ссылки на первоисточники:


Использованы материалы статей Мега Нола "Последняя муза Модильяни" (27 мая 2007 г.), Беллы Езерской (Нью-Йорк) "Модильяни: Что за мифом?" (5 ноября 2004 г. журнал "Чайка") и Петра Положевца "Жанна и Амедео" в "Учительской газете"

И другие сайты открытых источников