Реквием 1. Счастье

Никогда не говори «никогда» - в который раз убеждаюсь в справедливости этого отточенного на английском языке выражения. Месяц назад я была твердо убеждена, что сказала, написала, передумала все, что только возможно, что сделала, выстрадала, преодолела все, что встретила на этом пути, что отрезала, отказалась, примирилась со всем, что на меня снизошло, но нет. То ли жизнь не хочет стоять на месте, то ли я не хочу оставаться там, где нахожусь, то ли мое будущее ждет, пока я не потороплюсь, не знаю. Знаю лишь одно – внутри меня все время что-то происходит, даже тогда, когда я сплю, работаю, еду за рулем, слушаю музыку, словно все эти занятия – фон, а настоящая жизнь бурлит во мне без всякого участия моего сознания. На поверхность выходят пузыри истинного, и тогда я ощущаю, какая температура на дне этого водоворота, и мне становится не по себе от понимания того, что я не контролирую этот процесс, он развивается своим путем, и мне дано лишь осознавать или не осознавать значительность его результатов.

Этот пузырь всплыл буквально вчера – облекая в слова смутное понимание мной простых вещей, совершенно недоступных мне некоторое время тому назад. Но дело в том, что это осознание уже ничего не может изменить – так же, как новое лекарство, способное вылечить смертоносную болезнь, но изобретенное после смерти того или иного человека, уже не поможет его воскресить. Оно бесполезно для него и чрезвычайно полезно для всего человечества. Оно – реквием по нему и осанна всем остальным. Так и это письмо – оно не поможет ни мне, ни тебе, ибо мы оба упокоены, словно вампиры из саги, зато оно поможет всем тем, кто еще не умер и только готовится к новой жизни. Жизни, заслуживающей счастья.

Счастье – какая странная летучая субстанция. Пока ты втягиваешь ее в ноздри, она уже исчезает, и не остается ни звука, ни цвета, ни запаха, словно ты тут же начинаешь страдать амнезией. Спустя минуту после счастья совершенно невозможно сказать, на что оно похоже, более того, встретившись с ним, ты даже не поймешь, что только что был счастлив. На мой взгляд, счастье – это самая большая несправедливость и неравенство во всем мире – его никогда не хватает, его никогда не бывает на всех, его никогда не бывает достаточно, его никогда не бывает…

Ты можешь со мной не согласиться, но у нас было целых два вида счастья, и мы умудрились не заметить ни того, ни другого. Они оба были в наших руках, словно журавли, доверчиво севшие посередине двора, но нам казалось, что наш дом пуст. Большие, красивые, свободные птицы подходили и доверчиво заглядывали в глаза, а нам чудилось, что синицы и те покинули наши края. Из нашего окна открывалась чудесная дорога, ведущая прямиком в рай, а нам чудилось, что за околицей деревню окружает угрюмая, непроходимая лесная чаща. Сегодня этот морок рассеялся, и я ясно вижу то, что было недоступно мне все эти годы, месяцы и дни. Разве я могу не поделиться с тобой столь удивительным открытием?

Первое и самое ужасное из того, что мне отворилось, это понимание того, что на самом деле мы были счастливы и несчастливы по одной-единственной причине, как бы странно это ни звучало, - потому что все это время мы были не одиноки. Странное и тяжелое было это счастье, потому что все это время мы были соединены невидимыми сосудами, сухожилиями, связками, нервами, проросшими из тела в тело, из души в душу. Мы как будто были двумя разными организмами, делящими на двоих отдельные части тела и души – и потому принужденными постоянно считаться с присутствием друг друга в жизни. Я незримо ощущала тебя во всем, что со мной происходило, и, надо признать, это было действительно неудобно – вся моя жизнь так или иначе подстраивалась под тебя, хотя ты этого не видел – или просто не мог видеть, потому что и сам находился в таком же плачевном положении? Иначе говоря, мы не были одни, и это было счастье, однако мы были глубоко несчастливы, потому что чувствовали себя сросшимися близнецами, добровольно давшими  согласие на такое стесненное существование. Это было несчастье несвободы и счастье неодиночества в одном медицинском пузырьке – подобно гомеопатическому лекарству, полезному в малых дозах, оно становилось ядом в больших. Почему любовь, словно кислота, прожгла насквозь тела и души, почему эликсир счастья превратился в яд несчастья, почему одиночество оказалось спасением, я не знаю, знаю только, что есть какое-то противопоставление одного и другого, а значит, все это было не случайно, и если мы этого не поняли, значит, нам все это еще только предстоит.

Одиночество – во всем противоположность счастья – счастье нежно, одиночество грубо, счастье неуловимо – одиночество зримо, счастье мимолетно, одиночество - тягуче, счастье приближается незаметно, поступь одиночества слышна задолго до его появления, счастье нельзя приманить и тем более удержать, одиночество нельзя не впустить и почти невозможно выгнать.

Если сегодняшними глазами взглянуть на прошлое, то становится непонятно, как мы – умные, взрослые люди – не смогли разглядеть, уловить, восхититься этим удивительным состоянием, которое могут испытать только воссоединившиеся половинки человеческих душ. Мы были ежечасно, ежеминутно, ежесекундно, вместе, мы питались, упивались и дышали друг другом – как в любви, так и в ненависти, мы плавали, летали, растворялись и совмещались в друг друге как во время любовного единения, так и во время ссор и скандалов, и все же оставались слепыми – не видели, не понимали и не ценили. Как странно и как грустно – видеть, понимать и ценить это сейчас, конечно же, под этим сейчас я имею в виду себя сегодняшнюю, себя пережившую, себя отстраненную, себя наученную. Не знаю, смогу ли когда-либо воспользоваться плодами собственного горького опыта, знаю, что буду стремиться к этому до своего последнего вздоха – как уходящий тянется к дому и к детству, как умирающий тянется к жизни и к прощению…

Но это только одно счастье, только одна синяя птица, все время сидевшая в клетке, пока мы со знанием дела и убийственным спокойствием рассуждали о том, что синих тварей в природе не существует. Было и другое счастье – счастье, которое вспорхнуло, как только мы  приняли добровольное решение о самонаказании, о самокастрации, о собственной греховности и искуплении. Это счастье, которое могло бы быть с нами и по сей день – счастье невероятной любви, счастье уважения личности и талантов друг друга, счастье неповторимой физической близости, иными словами, простое человеческое наслаждение друг другом, доступное всем, кроме нас с тобой. А еще это могло бы быть счастье разделения чувств и эмоций друг друга – сколько раз, стоя где-нибудь в горах, или в пустыне, я мечтала, чтобы ты словно по волшебству оказался рядом, чтобы я могла поделиться с тобой тем удивительным, что захватывает дух, вместо того, чтобы стыдливо скрывать от тебя то, что я испытала вне нашего общения, а значит, вопреки или даже во вред последнему. А еще это могло бы быть счастье общего ребенка – плода любви и в какой-то мере помощи друг другу в тяжелых обстоятельствах наших семей, пусть не самый лучший выход из тупика, но много лучше обречения себя и меня на бесплодие. А еще это могло бы быть счастье, не построенное на костях наших близких, так или иначе осведомленных о том, что за их спиной происходит что-то недостойное и ужасное. А еще это могло бы быть счастье – просто счастье, и просто могло бы быть…

Сегодня мне почему-то кажется, что я бы смогла быть счастлива с тобой тогда – если бы была такой же мудрой, такой же спокойной, такой же независимой, как сейчас. Мне думается, что и ты мог бы быть со мной счастлив – вне зависимости от того, в какую сторону ты изменился со времени нашей общей смерти. Вполне вероятно, что тебе даже не пришлось бы прилагать к этому никаких усилий – я бы все сделала сама, именно поэтому я проделала такой долгий путь за эти два года. Я не просто так отбываю свой срок в Чистилище – я учусь быть счастливой. Моя жизнь столь безрадостна, что мне приходится отыскивать в ней хотя бы крупинки настоящего веселья, чтобы не умереть от удушья и депрессии. Мое существование столь омрачено тяжелой физической работой и затяжными болезнями, что мне вольно или невольно приходится ценить те редкие минуты, когда я могу остановиться и отдохнуть, словно измученная жестоким оводом нежная корова Ио. Мое тело столь истерзано медицинскими процедурами, осмотрами, принужденной физической близостью ради зачатия и вынашивания ребенка, что мне не остается ничего другого, кроме сладких и нежных воспоминаний. Так мало-помалу я прихожу к осознанию того, что теперь я умею, могу и хочу быть счастливой, и это мне не заказано. Я прихожу к пониманию того, что я не вижу никакой другой такой же священной цели, как быть счастливой, раскрывшейся личностью, и это свято нужно не только мне, но и моим близким, чтобы они могли распускаться и цвести под моей благословляющей сенью. Я ощущаю, что только сейчас я готова быть счастливой с самой собой – не зависимой и одинокой, умудренной годами несчастий, отягощенной болезнями и прошлым, некрасивой и немолодой. Я готова согласиться с тобой, что я сама во всем виновата, но я не больше не готова казнить себя за это, потому что все мы – и я, и ты, и наши близкие, и те, кого мы отвергли, мы все достойны счастья, мы все достойны творчества, мы все достойны жизни и мы все достойны любви.

Когда-нибудь так оно и будет. Пусть не со мной, пусть не с тобой, пусть не с нами, пусть не в этой жизни, но будет. Мне остается только ждать, и будь уверен, на этот раз я не выгоню чудесную синюю птицу на мороз, не подрежу ей крылья, не посажу ее в темную клетку и не приготовлю на обед. Теперь я знаю, как поступлю – я открою двери и окна, распущу волосы и буду петь о том, что чувствую, о том, что теряю и о том, чем я хочу стать. Мне бы только чуть-чуть надежды, немного веры и самую толику любви, пока еще не слишком поздно, пока еще не слишком спокойно, пока еще не слишком мертво.

И тогда она останется, она непременно останется…