Велосипед и Вселенная

рассказ






Настроение у меня было хреновое, но я все равно поехал к отцу. Я просто заставил себя — это была суббота — поехать на вокзал и сесть в поезд. Что со мной было не так? Я и сам не знаю. Какая-то пустая туманная неудовлетворенность, пустой страх, то ли за прошлое, то ли за будущее, которого, на самом деле, еще и нет. Это были тиски пустоты. Но, чем неопределеннее было их давление, тем больше я мучился. Эти тиски сжимали меня всем сразу и ничем конкретно — и страхом за сердце, которое продолжало регулярно колоть, а я так и не сходил к врачу, и странным чувством, что наши с женой отношения после пятнадцати лет брака, кажется, были под вопросом, и сознанием, что фирма так и не перевела меня в отдел работы с корпоративными клиентами, как обещала. Все это — навалилось на меня, то ли душило, то ли отпускало, то ли волновало меня, то ли мне было абсолютно наплевать на это, то возникало в моей голове, то бесследно исчезало.


В таком настроении я и проехал в поезде три часа. Я сидел, одетый в строгий синий костюм, в чистом полупустом вагоне на деревянной скамейке, и смотрел на летний пейзаж за окном. Но сосны, поля и реки, пробегавшие мимо, почти не трогали меня, я никак не мог пустить их в себя, или себя — в них. Я варился в том, что со мной происходило внутри. Конечно, я понимал, что ничего хорошего во всех этих странных повседневных переживаниях не было, что с ними нужно было как-то бороться. Что я и делал время от времени. Иногда я словно пробуждался и говорил себе: «Да брось ты, Эман, все нормально. Все не так уж плохо. Все не так плохо, как тебе хотелось бы». Эта жалкая тысячу раз повторенная мной про себя шутка вызывала на моих губах некоторое искривление. Но потом я снова возвращался к «тискам пустоты». Они были явно сильнее меня.


И я понял, что горькая правда заключается в том, что я — просто винтик, винтик жизни, винтик работы, винтик семьи, винтик отдыха. Я машина, которая хорошо исполняет свои функции, но которой какой-то злой бог, издеваясь над ней, приделал еще нервную систему. И эта нервная система не отключается, функционирует постоянно. Пытаться что-то сделать с этим — бесполезно. И я оставил попытки. И даже, в какой-то степени, успокоился, просто через то, что смирился.



Где-то часов в пять вечера поезд встал на станции Меба, где жил отец, и я вышел. Я приехал к нему, потому что он написал мне письмо с просьбой приехать. Оно пришло месяц назад. Я могу сказать, что у меня было обычное хорошее детство и обычные хорошие родители. Они всегда любили меня. Мы жили в мегаполисе Ном, там я учился в школе и в институте. Потом моя мать — это было лет пятнадцать назад — умерла. Для отца, как и для меня, это был удар, он ушел с работы — он был юристом в адвокатской компании — и уехал сюда, в Меба. Время от времени, но довольно редко, он писал мне письма. Я старался отвечать на них. Приезжал я к нему — обычно со своей семьей - в лучшем случае раз в год. Не знаю, почему так сложилось. Между нами никогда не было такого, чтобы он ругал меня за мои редкие визиты, хотя, конечно, мы любили друг друга. Просто отец всегда был замкнутым человеком, а, после того, как я женился, он словно сознательно ушел в тень, как будто сделал свое дело, - воспитал и поставил меня на ноги — и теперь, что называется, умывал руки. Обижался ли я на него за это? Не хватало ли мне общения с ним? Не знаю. Я об этом даже не думал особенно. Наверное, не обижался, просто — как есть, так и есть. А то, что он написал мне письмо и попросил приехать, - ну да, такое иногда происходило, наверное, он, все-таки, соскучился, да и я был у него в последний раз давно — в прошлый Новый год. Я тоже хотел обнять его и прижать к себе.



Услышав за спиной стук колес удаляющегося поезда, я глубоко вздохнул и осмотрелся. Меба был очень крупным коттеджным городком, можно сказать, даже городом. Было жарко и душно. Жители — в основном, это были горожане, приехавшие отдыхать, или бывшие горожане, как мой отец, - лениво передвигались по улицам, разговаривали, некоторые поглядывали на меня, застывшего на низкой пустой платформе. Вдали текла широкая извилистая река, полная густых темных водорослей. Да, это была атмосфера, это был Меба, и я погрузился в нее без остатка, мигом забыв о своей обычной городской жизни. Да, своими усилиями я не смог достичь такого эффекта. А вот матушка-природа, жизнь — сделала это за меня и совершенно не напрягаясь.


Я пошел к отцовскому дому, глядя по сторонам, широкая улыбка счастливого дурака не сходила с моих губ. Некоторые встречные женщины робко здоровались со мной, но, скорее, по инерции, - никто меня здесь особенно не знал. Я закурил свою трубку.


Участок отца находился совсем недалеко от станции, он был большим, обнесенным невысоким железным забором, выкрашенным в зеленую краску. Воротами выходя на улицу, своей задней частью он примыкал к реке. Посередине владений стоял двухэтажный кирпичный дом белого цвета, достаточно большой. Вокруг него — клумбы и огороды, отец до смерти любил возиться в земле и даже говорил мне, что это намного интереснее, чем работать адвокатом.


Я открыл незапертые ворота. Сердце мое застучало сильнее, на глаза навернулись слезы. Вот он, мой отец — сажает в землю какие-то клубни. Он услышал шум и резко обернулся — он среднего роста, коренастый, с широким лицом, острыми умными глазами, на носу — огромные очки (раньше их не было), еще совсем не старый мой старик. Он вскрикнул и выронил клубни из руки, подбежал ко мне, радостный.


- Ну что? Приехал? Приехал? Молодец!


Мы обнялись и расцеловались. Да, вот что мне было нужно. Совсем я усох в своем проклятом городе, совсем умер. А здесь — ожил. Отец, обнимая меня, все повторял: «приехал?», как будто хотел проверить, не призрака ли он увидел. Да, я приехал. Я вернулся. Только в тот момент я понял, как же мне это было нужно и какой же я был идиот, что не сделал этого раньше...


А потом... потом было все, что обычно в таких случаях бывает. Но меня совсем не напрягала «обычность» происходящего, да, это была обычная жизнь, но зато настоящая, реальная. Мы с отцом были счастливы от этой встречи и бессовестно купались в своем счастье. А кто нам это мог запретить? Разговаривали взахлеб, перебивая друг друга... О моей семье, о моей работе, о политике, о прочитанных и непрочитанных книгах... Отец с гордостью рассказывал мне обо всем, что он посадил, что у него выросло, угощал своими помидорами и огурцами... Показывал мне третью купленную им лодку, уверяя — как и в прошлые разы, — что она лучшая. Говорил, что мы обязательно завтра порыбачим (я увлеченно кивал головой). Потом он вдруг начинал ругать себя вслух за то, что даже не дал мне отдохнуть с дороги и не накормил меня. Я отправлялся в свою комнату на втором этаже и сбрасывал, наконец, ненавистный костюм, эту городскую клетку (отец, кстати, долго смеялся по поводу него). Переодевшись в потертые и так любимые мной рубашку и широкие штаны, я бежал по деревянной лестнице обратно к отцу, чтобы снова окунуться в наше с ним счастье, чтобы напиться его до конца, чтобы ничего не упустить, и чтобы мое городское настроение, не дай бог, не вернулось и не отняло у меня это счастье.


Потом мы, как всегда, садились обедать в деревянной беседке, стоявшей у самого берега реки, и наш обед плавно переходил в ужин. Впрочем, ели мы не так уж много — просто сидели. Отец ставил на стол бутылку своего любимого катарского вина, а потом бежал за второй. Я закуривал трубку. Наконец, сытые и немного выпившие, мы замирали в креслах, полностью погружаясь в созерцание реки, которая бесшумно двигалась перед нами, и, казалось, специально для нас. Так мы сидели, когда уже стемнело, и отец поставил на стол бензиновый фонарь. Изредка — но, чем дальше, тем меньше — мы перебрасывались словами, ничего не значившими. Впрочем, слова со значением нам были уже и не нужны. Все и так было ясно.


Тем не менее, после очередной затянувшейся паузы, видимо, подумав, что он должен это сделать, отец спросил:


- Ну что, ты мне все рассказал про свою жизнь. А как — вообще? Как — настроение, Эман?  - он немного помолчал и добавил, - мне показалось, что ты немного грустный.


Я улыбнулся. Надо сказать, что вопрос отца не потревожил моего ровного счастья, хотя, казалось бы, нечто подобное должно было произойти. Я с радостью почувствовал, что наша встреча дала мне какую-то защиту от моих «тисков пустоты», хотя я не знал, насколько она была крепкой. Но я, тем не менее, обнаружил в себе силы спокойно ответить на вопрос, и ответить правду.


- По разному, папа. Вроде как, я не последний человек в нашем обществе, и вроде как чего-то достиг. А, с другой стороны... с другой стороны, не знаю, наверное, всегда хочется большего. Не всегда делаешь то, что хочешь делать, не всегда доходишь до своих вершин. Да и в вершинах этих сомневаешься. Вобщем, не знаю.
- Кризис среднего возраста, да?
- Наверно.
- У меня тоже это было, - вздохнул отец и перевел свой взгляд с меня снова на вечную воду. Он, видимо, думал, что бы ему сказать такого утешительного. И потом сказал:
- Знаешь, тебе нужно успокоиться. Просто... осознать... осознать, что ты существуешь в этой Вселенной, что ты — ее часть, что ты участвуешь в ее работе, в ее механизме... Здесь, в Меба, об этом думается чаще.
- Да, я понимаю.


Не могу сказать, что слова отца произвели на меня какое-то громадное впечатление. Катарсиса я не пережил, скорее, я переживал его просто от самой встречи. А слова... Ну, такое мне мог сказать — и говорил — любой мой друг. И я с этим согласен. И я тоже так думаю, другое дело, что мне это совсем не помогает, к сожалению, а отцу, видимо, помогает. В романах часто главный герой выслушивает слова какого-нибудь мудрого человека и понимает про свою жизнь что-то очень важное, быть может, всё. Со мной такого не произошло.


Однако, как выяснилось позднее, в тот момент я просто не понимал, что именно имел в виду отец. Я воспринял это как разбавленную экзистенциальную попсу, которую можно прочитать в любой книге. Но это было не так.



Мы легли спать около одиннадцати вечера. Отец уже после девяти потихоньку отключался, но все боролся с собой; он, как и я, хотел, чтобы этот вечер был бесконечным. Наконец, я уговорил его отправиться спать. Он лег в своей спальне на пером этаже. Я же вернулся на берег, закурил, и полностью погрузился в созерцание высыпавших на ночном небе звезд. Их было невообразимо много и все они были яркими. Я вспоминал слова отца, заново переживал нашу с ним встречу и тихо улыбался в ночной темноте. Да, жизнь есть, она продолжается, отец был прав. Надо жить дальше, надо идти, надо продираться сквозь пустоту. Все эти мои чувства и мысли были, конечно, весьма предсказуемы, но достоверны. Так все и бывает. Вдох — выдох, назад — вперед, прошлое — будущее. В тот момент я вдыхал.


Потом я тоже ушел спать, глаза прямо-таки слипались от усталости и вина.



И вдруг посреди ночи я проснулся. Посмотрел на свои часы — три. За окном были кузнечики и темнота, которая, впрочем, не была абсолютной — на доме и на заборе горели большие фонари. Я не сразу спросонья понял, почему проснулся и вообще, разбудило ли меня что-то. И потом услышал какой-то странный шум снизу, с первого этажа, и понял, что он меня и разбудил. Шум был негромкий, это были шаги, естественно, шаги отца, кого же еще? Но у меня — очень чувствительный сон. Я даже дома иногда сплю отдельно от жены. Почему отец проснулся? Кто знает, может быть, у него была бессонница? Я сидел на кровати и пытался собраться с мыслями. И тут я услышал, что эти шаги, «ходившие» до сих пор по дому, «вышли» на улицу, потому что отец, видимо, открыл дверной замок и дверь слегка заскрипела (а она у него всегда скрипела, я знал этот звук). Шаги зашумели по крыльцу. Я испугался и удивился — куда это он?


Конечно, я понимал, что мне надо было спуститься, но мое ленивое тело засопротивлялось этой идее, и я пошел на компромисс — поднялся с кровати, отворил ставни большого окна и высунулся в него, оперевшись руками о подоконник. Теплая и звонкая летная ночь погрузила меня в себя. Весь Меба спал, где-то далеко истошно лаяли собаки.         


Я посмотрел вниз, в высвеченную фонарями часть пространства, — никого не было. А главное, не было никаких звуков, исходивших от отца. Куда он запропастился? Я уже начинал ругать себя за то, что не пошел следом за ним, как вдруг — снова услышал некий шум. Это уже были не шаги, а что-то другое, тихая работа какого-то механизма, но мне было непонятно — какого? Что-то очень знакомое, но... что? И вдруг внизу на небольшой скорости проехал велосипед. Вот что это был за механизм. На велосипеде — это была его любимая старая модель, я даже удивился, что она еще работала, - сидел отец. Но это было не все, что я увидел и услышал — проезжая прямо под моим окном по узкой протоптанной дорожке, он достаточно отчетливо произнес: «Один». И скрылся за поворотом дома. Не успел я ни сообразить, что все это значит, ни как следует удивиться, как через несколько секунд все повторилось, только на этот раз он сказал не «Один», а «Два». Что было, конечно, вполне логично с его стороны.


Итак, мой отец нарезал круги вокруг дома, одновременно считая их. Я застыл на своем подоконнике, вперившись глазами вниз. Сначала я просто не поверил тому, что видел и слышал, я думал, что это мне сниться. Потом, когда поверил, мне стало плохо и страшно. Очень страшно за своего отца. Что с ним случилось? Он что, сошел с ума? Давно у него это? Может быть, на него так повлияло одиночество? Почему днем он был абсолютно нормальным? Все эти вопросы-возмущения забегали в моей голове. Обретенные мной покой и счастье мигом исчезли.


Отец, между тем, проехал ровно десять кругов. Я почему-то подумал, что на этом он остановится. Так оно и произошло. Произнеся слово «Десять», так же отчетливо, как и раньше, он вдруг исчез, перестал появляться под моим окном. Я понял, что он ставил велосипед на место, к задней стене. Ничего в этой жизни уже не понимая и дико испугавшись за отца, я взял себя в руки и сбежал вниз по лестнице. Дверь была открыта, я вышел в освещенную фонарями ночь.


Вдруг — прямо передо мной, вывернув из-за угла дома, встал отец. Он посмотрел на меня, нисколько не удивившись, словно он знал, что я подглядывал и словно он был этим даже доволен. Лицо его было совершенно нормальным, таким же, как и накануне. Единственное что, я заметил в его карих глазах некоторое воодушевление, энтузиазм, но не понимал, с чем это было связано. Он слегка улыбнулся и подождал моего вопроса. Который, конечно, последовал:


- Папа... - голос у меня дрожал, - папа... Что ты делаешь, папа?


У меня на глаза навернулись слезы, я уже представлял себе, как буду вызывать к отцу местного врача.


- А что? - его голос, наоборот, был бодрым и спокойным.
- Зачем ты катаешься на своем велосипеде в три часа ночи и считаешь вслух круги? Я все видел...
Он вздохнул и немного помолчал.
- Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедший... 
Я не ответил, ожидая дальнейших разъяснений. Отец заговорил:
- Просто это мой вклад...
- Какой вклад? Во что?
- В работу Вселенной.


Я ничего не понимал. Какая еще Вселенная? Я смотрел в его глаза, пытаясь найти в них хотя бы намек на то, что он шутит, или разыгрывает меня, но ничего этого не было — я никогда не видел у него такого убежденного фанатичного взгляда.


- Что... ты хочешь сказать?
- Кто знает, Эман? Быть может, если бы я каждую ночь здесь, в Меба, не совершал этих десяти кругов, Вселенная вполне могла бы разрушиться. Или — резко изменить свой вид. Каждое утро мы просыпаемся в том же самом мире. Возможно, в этом есть и моя заслуга. Но тебе этого не понять.


Да. Да. По крайней мере, последнее, что он сказал, было абсолютно верно. Я не мог его понять. Вернее, мне было понятно одно, — что та болезнь, которая неведомо как накрыла моего бедного папочку, эта болезнь была серьезной. И лечить ее нужно было серьезно.


Наверное, все эти мысли отразились в моих глазах. Отец заметил это и, развернувшись, пошел к дому. Взойдя по трем ступенькам крыльца, он вдруг остановился и снова повернулся ко мне:

 
- Я знаю, что ты обо мне думаешь, Эман. Мне это очень грустно. Даже если я сошел с ума, тебе лучше подумать не об этом, а совсем о другом. Какой ты делаешь вклад в работу Вселенной? Как ты ее спасаешь?
 

Потом он открыл дверь и скрылся из виду.

 
Я остался посреди этой дикой жуткой для меня ночи, не зная, что думать, что делать и что чувствовать.



Главное, что меня беспокоило, — я никак не мог вспомнить, во сколько уходил утренний поезд.










2 марта 2011 года,
Колтуши