1604. Филарет Романов - автор смутного времени

  Авторские права защищены публикацией  в газете "Сельская жизнь" (Москва)  от 23 декабря 2010 года.


   
Авторское право на этот уникальный, эксклюзивный текст зарегистрировано данной публикацией. Заимствование в любой форме не допускается по закону об авторском праве.

 ©                ТАТЬЯНА  ЩЕРБАКОВА





1604. ФИЛАРЕТ РОМАНОВ - АВТОР "СМУТНОГО ВРЕМЕНИ"

     Роман-версия



ТАЙНЫ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

ЗА КЕМ НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛА ЗАМУЖЕМ МАРИНА МНИШЕК?

ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ – ПОЛЬСКИЙ ШЛЯХТИЧ И РОДНЯ РОМАНОВЫМ

БЫЛ БЫ В РОССИИ ЦАРЬ  ДРАКУЛА?

ФИЛАРЕТ РОМАНОВ - БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ АВАНТЮРИСТ И АВТОР СМУТЫ


   
 





1

 1610 год. Зима. Калуга. Лагерь Тушинского вора. Марина, с ног до головы окутанная черной вуалью, стоит у гроба своего обезглавленного мужа.
 Панихиду служит  сам патриарх Филарет, опальный боярин  при Борисе Годунове Федор Никитич Романов, насильно постриженный им в монахи в 1600 году.
Первые дни после смерти тирана, как говорили римляне, бывают счастливейшими для народов. «Ибо конец страдания есть живейшее из человеческих удовольствий». Но царствование жестокое часто готовит царствование слабое. Так случилось в России после смерти Ивана Грозного, который оставил после себя  наследником сына Федора Иоанновича и Верховную думу из пяти вельмож: князей Мстиславского, Юрьева, Шуйского, Бельского и Годунова. Приняв власть,  она в первую же ночь выслала из столицы многих известных приближенных Ивана Грозного, а иных заключила в темницы. Высланы были и Нагие с малолетним царевичем и наследником престола Димитрием в Углич. Считалось, что это предотвратит смуту в начале нового царствования, поскольку у народа не будет соблазна кричать на трон восьмилетнего сына царя Ивана.
Но, освободившись от присутствия Нагих в Москве, новая пентархия погрязла в интригах  друг против друга. За Нагими далеко от столицы отправился в опалу князь Бельский. Потом наступила очередь Романовых, главой семьи которых был князь Никита Романович Юрьев. Но поначалу был убит в Угличе царевич Димитрий. Оплакав брата,  скончался  Федор Иоаннович, и на престол взошел  Борис Годунов. Хотя ходили упорные слухи, что перед кончиной царь назвал своим преемником  двоюродного брата, сына Никиты Романовича Юрьева, брата первой жены Ивана Грозного Анастасии, - ее племянника Федора Никитича Романова.
Борис опасался Романовых как конкурентов на престол его сыну Федору. Не только Романовым, но и всем их ближним надлежало погибнуть.
 Ночью 26 октября 1600 года по приказу Бориса был разгромлен двор Романовых в Москве на Варварке. Его семья и холопы обвинены в попытке колдовством извести царя и осуждены на ссылку. Старшего брата, Федора Никитича, под именем Филарета сослали в Антоньев Сийский монастырь, Александр Никитич сослан в Усолье-Луду, где был удавлен своим приставом. Иван Никитич - в Пелым, Василий Никитич – в Яранск, а самый младший- Михаил - в Ныроб, где вскоре скончался от голода. Сосланы были и другие родственники Романовых:  князья Черкасский, Шестунов, Сицкий.
 В 1602 году пристав при опальном Филарете - Романове - Борис Воейков доносил, что старец Филарет сетует на свою участь и с горечью вспоминает потерянную семью: «Милые деи мои детки, маленкие две осталися…а жена моя бедная, наудачу уже жива ли? Лихо де на меня жена и дети, как де их помянешь, ино де что рогатиной в сердце толкнет… дай Господи слышать, чтобы де их Бог ранее прибрал, и яз бы де тому обрадовался… я бы де стал промышляти  одною своею душою».
Но через три года, в 1605-м,  Воейков  доносит иное: что живет старец Филарет не по  монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему, и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил. «И говорит де  старцам Филарет старец: «Увидят они каков он впредь будет».
В эти дни  в царских палатах на Москве доживал последние дни молодой сын Бориса Годунова, погубителя братьев Романовых, Федор, сидевший на престоле второй месяц из трех, отведенных ему судьбой. А к Москве с огромным войском подходил  царевич Димитрий, «сын» Ивана Четвертого, восставший из мертвых.


2



Марина слышала историю о том, что Юрий Богданович Отрепьев, в монашестве Григорий Галицкий дворянин, служил  у  Романовых, а после опалы на  семью  постригся в монахи.
 Говорили, бедный сын боярский, в юности лишась отца Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным литвином,  знал грамоте, научившись у своих хозяев – Романова и  Черкасского, и оказывал много ума. Как сослали Романовых в монастыри, прибежал он к деду своему Замятину-Отрепьеву, который уже давно монашествовал в обители Чудовской. Принял постриг от вятского игумена Трифона и был назван Григорием. Скитался, но пришел обратно в дедову келью в Чудов монастырь в Кремле. Там его увидел патриарх Иов, узнал, посвятил в диаконы и взял к себе для книжного дела. Ибо Григорий умел не только хорошо списывать, но даже и сочинять каноны святым лучше многих старых книжников. С Иовом он часто ездил и во дворец, где изъявлял необыкновенное любопытство, жадно слушал людей разумных, особенно когда в искренних тайных беседах  произносилось имя Димитрия царевича. Мысль чудная уже поселилась и зрела в его душе, внушенная, как уверяли, одним злым иноком. Но почему тогда ему помогали и другие иноки во всех монастырях, через которые проходил он, пробираясь в Польшу, и прошел в нее беспрепятственно?
В России догадывался ли кто, что мог быть порождением Филарета это вымышленный царь? Не за романовского холопа выходила замуж Марина Мнишек, а за его ближайшего родственника, который по  знатному происхождению ничем не уступал Романовым, а были его предки славным польским родом, издавна засланным на Русь ради высокой цели. Но ведь нельзя признаться, что польский царь идет на трон российский, пусть верят мертвому Димитрию…
А Григорий Отрепьев произошел из рода Нелидовых. Предок первой ветви Нелидовых и Отрепьевых — Владислав с Нилка Кащ-Неледзевский, герба Правдзиц, «муж знатен Короны Польския», прибыл в Москву с князем литовским Дмитрием Ольгердовичем на помощь великому князю Димитрию Донскому против Мамая в 1367 году и участвовал в Куликовской битве. Оставшись на службе у великого князя, он был пожалован селом Никольским с деревнями в Суходольском стане Боровского уезда, при перекрещении получил имя Владимира и стал называться Нелидовым.
У него был единственный сын Юрий Владимирович. В четвёртом поколении от него было двое Нелидовых. Старший Давид Борисович от Иоанна III «по прилучаю», получил прозвание Отрепьев.  От него пошли Отрепьевы. Брат его Семён Борисович сохранил фамилию Нелидов и потомки его всегда писались Нелидовыми. Из потомства Давида Борисовича Отрепьева произошел Юрий Богданович Отрепьев, принятый в монашество с именем Григория.
Часть Нелидовых поселилась в Галиче, а часть – в Угличе. Согласно «Тысячной книге» 1550 года  на царской службе состояли пять Отрепьевых. Из них в Боровске сыновья боярские «Третьяк, да Игнатий, да Иван Ивановы дети Отрепьева. Третьяков сын Замятня». В Переславле-Залесском служил стрелецкий сотник Смирной-Отрепьев. Его сын Богдан тоже дослужился до чина стрелецкого сотника. Но его погубил буйный нрав. Он напился в Немецкой слободе в Москве, где иноземцы свободно торговали вином, и в пьяной драке был зарезан каким-то литовцем. Так Григорий Отрепьев остался сиротой, воспитала его мать Варвара Отрепьева.
У Богдана Отрепьева была родная сестра Мария Ивановна, вышедшая замуж за дворянина Ивана Васильевича Шестова, отца Марфы Шестовой-Романовой, жены  Никиты Романова и матери отрока Михаила. Богатейшие Шестовы принадлежали к древнему боярскому роду Морозовых-Салтыковых.
Дочь Марии Ивановны Отрепьевой-Шестовой, родной тетке Григория Отрепьева – жена Федора Романова, Марфа (до пострижения Ксения) – двоюродная сестра Григорию Отрепьеву, а сын Филарета – его двоюродный племянник.
За дочерью Марии Ивановны Отрепьевой-Шестовой - Ксенией-Марфой - Федор Романов получил костромскую вотчину, богатейшее село Домнино. И вот сюда поступил на службу к двоюродному шурину Федору Романову Григорий Отрепьев. А затем переехал в Москву на подворье Романовых на Варварке. Отсюда начались его скитания по монастырям, пока он не попал в Чудов монастырь.
Это случилось после того, как  род Романовых попал в опалу при Борисе Годунове. Уже в 1600 году Годунов сослал  Федора Романова на воеводство в тульскую Епифань. Он был там всего полгода, а в ночь  26 октября 1600 года по приказу царя Бориса Годунова был разгромлен двор бояр Романовых на Варварке (произошло ожесточенное столкновение царских слуг и боярской дворни), и его обитатели были вскоре арестованы. Опалу на могущественных конкурентов Борис готовил давно, но непосредственным поводом для погрома послужил донос романовского холопа с нередким для того времени обвинением своих господ в колдовстве, хранении «лихого зелья», с помощью которого бояре якобы планировали отравить государя. И произошло это именно после воеводства Романова в тульской Епифани.
К этому времени Тула уже стала центром заговора Романовых. Здесь  побывали родственники и сторонники Федора Романова  Шаховской и Шереметев, его сподвижники, идеологи и организаторы Смуты. Именно в Туле завершилось сопротивление войска Болотникова, в лагере которого находился и Шаховской, придумавший к тому времени Лжедмитрия Второго, поскольку первый был уже убит. Но только для того, чтобы Смута разгорелась с новой силой.
«Да  не порождение ли опального Филарета этот царь, вымышленный или нет?» – не раз слышала Марина  о своем супруге на пьяных пирах, которые он любил давать чуть ли не каждый день. Удивительно было всем, как быстро согласился Филарет служить Дмитрию, который освободил из заточения  оставшихся в живых Романовых. Филарет не отказался взять сан  Ростовского митрополита из рук ее первого мужа. Он же и венчал их, католиков, в православной церкви. Правда,  ее там не было в ту пору, она  еще добиралась, плутая по степям и лесам дикой Московии. Муж ее, ставший царем на Руси, похвалялся отличным политическим ходом – в этом венчании он будто бы предвидел соединение  двух  вер на Руси – католической и православной.  Но  народ  тогда же  зароптал на свадебный обряд государя, на слух о том, что он не соблюдает пост, и засомневался  в истинности  лица Димитрия, сына  Иванова.
В Путивль Борис Годунов засылал одного за другим своих бояр, которым поручил разоблачение самозванца. Воевода Петр Лукич Хрущев, который служил в Рязани, Ливнах, Рыльске, в Путивле,  в 1604 году был послан  Годуновым на Дон, чтобы удержать казаков от выступления на стороне Лжедмитрия I. Но  до него в Краков выехал стрелецкий голова Смирной Отрепьев (дядя Григория) с целью публично изобличить самозванца.
Летом казаки захватили и выдали самозванцу царского воеводу Петра Хрущева. После этого Борис направил в Польшу гонца Постника Огарева. Гонец заявил протест по поводу пограничных инцидентов. Он также передал требование освободить и отпустить на родину Петра Хрущева. Но в Путивле не только не выдали Петра Хрущева  Годунову, а пытали его, выведывая  оборонные тайны России. И он их под пытками выдал. В конце лета 1604 года Петр Хрущев на допросе у самозванца показал, что в Северской земле нет никаких засек: хотя в Москве и знают, что «царевич в Литве есть, но войска его в Северской земле не ждут». Черниговские воеводы, попавшие вскоре в руки Отрепьева, полностью подтвердили показания Петра Хрущева.
Осенью 1604 года московское командование, видимо, не предупрежденное о том, что военные тайны стали достоянием Лжедмитрия, не приняло никаких мер к усилению западных пограничных гарнизонов и не собрало полевую армию. Самозванец был прекрасно осведомлен о положении дел на западной границе России. Он решил наступать на Москву не по кратчайшей дороге - через Смоленск, а через Чернигов. В Чернигово-Северской земле не было таких мощных крепостей, как Смоленская. Да еще с конца Ливонской войны в Севск и Курск ссылались опальные холопы, которых было легко поднять на бунт.
Но Петр Хрущев был послан во вражеский стан не только отговаривать казаков от похода на Москву, а и за тем, чтобы обличать Лжедмитрия во лжи. Хрущева казнили.
 А тут еще  Иов подливал и подливал масла в разгорающийся огонь:  патриарх Московский и всея Руси,  возведенный в сан самим патриархом Константинопольским  Иеремией еще при Борисе Годунове,  сразу после смерти царя Федора Борисовича, уже старый и больной, составил обличительные грамоты, в которых  назвал будущего  русского царя именем беглого монаха Григория Отрепьева.

3

Марина вздыхает.  Иов говорил одно, Дмитрий другое. Эти русские все запутали, не открывают правды.  Иов сам-то из посадских людей, был отдан мальчиком на воспитание в Старицкий Успенский монастырь, там принял монашество. А в 1569 году монастырь посетил  царь Иван и приметил молодого монаха. Вскоре тот был воспроизведен в сан архимандрита, а через три года стал уже в Москве настоятелем  Симонова Успенского монастыря… Димитрий, как утверждает  Иов в своих разоблачительных письмах, служил у него послушником, в то время, когда он уже был патриархом. Какие беседы между ним и царем Борисом удалось  подслушать ее будущему супругу? Об этом никто теперь не узнает – оба мертвы. Незадолго перед кончиной Иов предал анафеме Димитрия и  поддерживающих его изменников. То есть, и Шуйского, и Филарета… Дорого это ему обошлось. После того, как Димитрий венчался на царство,  его сторонники ворвались в покои  Иова,  сорвали с него архиерейское облачение и хотели убить.  Но царь показал  свою милость народу и сослал Иова в тот самый Старицкий Успенский монастырь,  где его постригли когда-то в монахи. Там он и скончался год спустя,  после того, как  Димитрия растерзали в дворцовых палатах брат бывшего пристава Филарета в Антоньев Сийском монастыре Бориса Воейкова  Иван и Григорий Волуев.  А уж ее второй «Димитрий» возвел  в российские патриархи в 1608 году Филарета. С тех пор он верой и правдой, хотя – верой ли и правдой ли?- служит ему то в Калуге, то в Тушинском лагере.
Да разве одного Федора Романова преследовал  Годунов? Еще до того, как сел на царство, погубил двух Шуйских – Федора, члена  регентского совета при  царе Федоре Иоанновиче, сыне  Ивана Четвертого, и его племянника Андрея. А ведь Шуйские  служат российскому трону уж век. Еще Василий Васильевич Шуйский Немой пять лет – с 1533 по 1538 фактически правил страной после смерти царя Василия при малолетнем сыне его Иване и  вдове Елене Глинской. Не тогда ли царица хотела наложить на себя руки, испугавшись  непостижимой жестокости  маленького сына, а потом даже думала  извести ребенка с нутром нечистой силы? Да не Немой ли познакомил Ивана с дьяволом?  После их смерти с 1538 по 1542 год бразды правления при малолетнем Иване взял в свои руки брат Иван Васильевич Шуйский. Но при нем маленький безумец не стал  спокойнее и добрее. Ах уж эти Шуйские, волки в обличье лисиц…
Марина еще в Польше изучила генеалогическое древо русских царей. Она была способной ученицей, и до того, как сесть на русский престол вместе с Димитрием, знала, кто кому тут родня и смертный враг. Последних было гораздо больше. В России так повелось из глубины веков – сын на отца, брат на брата шли за лучшие земли, за богатство и почет. Девочкой Марина думала,  сказку читают ей учителя про русских князей Святослава и Ярослава Мудрого. Но оказалось,  это – история страны, в которой ей предстояло править. Сначала Святослав поделил Русь между сыновьями и  племянником, который убил двух его детей Бориса и Глеба, а потом и остальных прогнал с княжеств. Когда в 1054 году потомок Святослава  князь Ярослав Мудрый умирал, то сделал ту же роковую ошибку - поделил перед смертью русскую землю между своими сыновьями и внуками. Одному достались самые богатые и крупные города Киев и Новгород, другому города поменьше – Чернигов и Муром, третьему – далекая от Киева северо-восточная окраина – Суздальская земля. Остальные получили Смоленск, Ростов, Владимир-Волынский.
 «И почему же русские прозвали его Мудрым?- отстраненно размышляет Марина, стараясь  отвлечься мыслями от дурного  трупного запаха из гроба.- Ведь тогда разделилась русская земля на множество княжеств и земель, а родичи пошли друг на друга  войнами. До сей поры успокоиться не могут. Потому  Отрепьев и нашел среди здешних князей и бояр  так много предателей, которые служили ему охотно. И этот вот,  теперь покойный, бродяга с большой дороги, собрал немалое войско и задумал совсем  извести Россию с помощью самих же русских. Может, и извел бы, если бы головы не лишился»…- вздыхает Марина.
Она из-под черного вуаля смотрит на патриарха Филарета и думает о серых кардиналах Шуйских, чей род, прислуживая  государям целый век, выбился-таки в цари. Но, родственник  им,  Федор Михайлович Романов  не служит новому царю. Видно, тоже ведет свою игру, коль прижился в Тушино. А, может, и главная эта его игра…
Много гонений испытал нынешний патриарх из-за своего родства с царями. Ведь он двоюродный брат покойного государя Федора Иоанновича, племянник  его матери,  царицы Анастасии, первой жены Ивана Четвертого. И, говорят,  Федор перед смертью назвал его своим преемником. Не случайно же Романов служил при нем дворцовым  воеводою. Но послужил всего два года, после смерти Федора  Годунов сразу же сослал его вторым воеводой сторожевого полка в Епифань, подальше от Москвы. Там он послужил всего год, а уж в   1601-м  был насильно пострижен в монахи и сослан  в Антоньев Сийский монастырь, еще дальше… Но через четыре года  Димитрий сделал его Ростовским митрополитом  в Москве.
Марина смотрит из-под вуаля на Филарета и думает про себя о его необыкновенной изворотливости и живучести. Обвенчав их с Димитрием, он тут же вошел в заговор против него, и в 1606-м  участвовал в коронации Василия Шуйского. А через два год оказался снова рядом с нею, в Тушино. Приехал с генералом Сапегой,  который  сказал, что взял  Филарета в плен. Да так ли это на самом деле? Почему  получается – где русским царям погибель – там рядом Филарет?
Могла ли предположить  дочь польского магната Мнишека,  взошедшая на российский престол в 1605 году вместе  с Отрепьевым, теперь, стоя  у гроба мнимого царя, что прямо с панихиды по  ее обезглавленному мужу отправится патриарх  в Москву свергать с престола коронованного им сотоварищи  Василия Шуйского? А через три года после этого пышного погребения «тушинского вора» на российский престол взойдет шестнадцатилетний сын Филарета,  Михаил Федорович Романов? А в голосах боярских на соборе будет ему соперником ее трехлетний сын Иван, которого предложит на царство ее третий муж  Иван Мартынович  Заруцкий… И сам тут же окажется напяленным на кол под Серпуховскими воротами Москвы, а над его буйной головушкой будет раскачиваться на ветру труп невинного ребенка, повешенного в назидание любому бродяге, который еще когда-либо посягнет на русский престол.
…Марина слушает  красивые псалмы царя Давида из Ветхого Завета. Она не крестится справа налево под печальные песнопения православного патриарха,  стоит неподвижно под своим траурным вуалем, под которым всем видно, как выпирает из-под пышных черных  юбок  ее  вдруг раздувшийся на днях живот. Юная  и грешная полячка почти не понимает, о чем распевает Филарет. На ум ей приходит почему-то глупая песня, которую поет  - нет, не поет,  по лесному воет - ее русская девка Параська, стоит Марине задремать под ее ласковыми руками: «Соловей кукушку подговаривает, подговаривает да обманывает: «Полетим, кукушка, во сыры боры, мы совьем, кукушка, тепло гнездышко, и мы выведем малых детушек, малых детушек, куколятушек!» Ой, у ключика у холоднаго, молодец девку подговаривает, подговаривает да обманывает: «Мы пойдем, девица, во Казань город. Как Казань город во красе стоит, а Казань-речушка медком бежит…»
И тот, первый, окруживший себя ореолом таинственности, соблазнял ее в Польше сладкими русскими медовыми реками да их… как это – кисельными берегами, и этот – безголовый - смущал соблазнами богатств невиданных. А все пустил по ветру, собери теперь. Распутник! Хотел выдать ее девку Параську за помещика крапивенского. Да пусть бы и выдал! Какое ей  дело… Не отдала она на круг Параську из-за ее теплых ласковых рук, только у нее получается такое чудо, что под ее гребнем Марина засыпает, падает куда-то глубоко-глубоко, а откуда-то сверху, словно с неба, до нее доносится  тихий голос,  тягучая русская песня. Марина мало чужой язык понимала и не могла догадываться, что поет девка о своей  лихой жизни.

2


Как только государыня опомнилась к утру, пробегав всю ночь почти голая по калужскому  лагерю с горящим факелом, после того, как привезли с охоты ее мужа и его отрубленную голову да мотающуюся на рукаве отсеченную руку, позвала Параську расчесать волосы на отрубленной голове царя. Та взяла серебряный гребень и пошла к гробу. Сняла царскую шапку, подбитую соболем, голова сразу свалилась набок. Параська поправила ее, придержала рукой и стала аккуратно чесать  густую курчавую гриву. Крючковатый нос покойного заострился и  торчал книзу, как птичий клюв. Параське казалось, что вот сейчас царь как откроет орлиный глаз, да как глянет на нее грозно, да как крикнет: «Подай вина турецкого, дурында!» Вдруг Параскева вздрогнула – упало где-то в углу копьецо  мурзавецкое точеное, с которым царь на свою последнюю охоту ходил. Со страхом оглянулась девушка, но гриву царскую чесать не бросила. Потом руками пригладила, шапку обратно надела, голову половчее  к  плечам приладила и, низко поклонившись, отошла, не разгибая спины, спряталась за парчовыми занавесями.
Она всегда где-нибудь пряталась, а ходила так, что ее никто и не слышал. Недаром павой звал ее торгашик, за которого Параскеву выдали братья-разбойники. Их мать во вдовстве принесла в подоле девку для утешения себе в старости. Но братья, жившие уже в своих избах, не хотели позориться по деревне  приблудной сестрой и только  ждали, когда она мало-мальски подрастет, чтобы отдать замуж за первого встречного и тем прикрыть материнский позор. Как минуло Параське двенадцать лет, стали братья заманивать женихов. Даже нищих приманивали, лишь бы сбыть ненужную девку. Мать в крик кричала, дочку прятала в соломе, да однажды  сама насмерть угорела в печке. В день, когда пекла хлеб, поздним вечером, а Параська  улеглась в углу на соломе, залезла глупая баба, как всегда, головою в глубину печки, парилась веником, макая его в воду, прислоняя к раскаленному своду, гнала старческие недуги.  Параська нашла ее только утром, когда открыла печь, чтобы вынуть чугунок с теплыми, пропаренными щами из квашеной капусты.
Только братья мать на погост снесли, как в избе объявился молоденький торгашик, бродивший по деревням с жалким своим товарцем. Мужики сестре велели зубы начернить да мамкиных юбок побольше надеть, чтобы тела прибавить. Быстро в деревенской церквушке окрутили молодых  и отправились ярку искать. Уж какой-никакой бедный стол свадебный, а собрали для народа. Пастухом старший брат вырядился, натянув поверх рубахи  драный овечий тулуп. Привязал к ноге похабную колотушку, возле каждой избы останавливался, вытаскивал, делал вид, что мочится. Ребята малые за ним  стайкой бежали, просили: «Дядь, покажи!». Он, отогнув  овчинную полу, толкушку высовывал,  ребята с визгом разбегались. А следом шла толпа пьяненьких мужиков  и баб, мужики - переодетые в бабские платья, с раскрашенными  свеклой  и углем лицами, бабы – в мужеское, в лохматых шапках. Искали-искали ярку, притомились и в дом к Параскеве пошли, вино анисовое пить. А там, напившись, стали плакать, некоторые бабы прямо волосы на себе рвали, жалясь на горькую долю. И все интересовались овечьим тулупом – кому останется? Главное богатство в Параськином доме.
-Кабы настоящую ярку сейчас,- пробормотал пьяный старший брат Параскевы,- да ягнят от нее на травку пустить, смотришь, к весне и с мясом были, и с шубой. Да нет  ярки, нет ягнят, и пасти нечего, и шубу шить не из кого. Себе тулуп заберу, по старшинству он мне положен.
-По какому такому старшинству? – взвился средний брат.- Может, мне он больше нужен, я и заберу!
Едва не кинулись братья в драку, но тут младший вступил:
-Все пользоваться будем, как и ранее, при мамке!
-А и то правда,- поддержало застолье,- один на всех все равно не поделишь…
-Сколько же это нужно ярок, чтобы каждого в свою шубу одеть?- вдруг задумчиво спросил торгашик, смирно сидевший подле юной невесты.
Поющие притихли, а жующие застыли с открытыми ртами.
-А ты у нашего пастуха спроси,- усмехнулся старший брат, он должон знать.
-И знаю,- крикнул  хлипкий мужичонка с краю стола от двери.
-Сколько?- спросил опять торгашик.
Пастух  сказал:
-Пусть все поднимут по две руки да еще и ноги сочтут, столько и надо.
-Много-о-о,- протянул торгашик.
-А ты как хотел? На каждого по четыре овцы на шубу надо, не менее.
-Да по пять бери,- зашумели за столом,- у нее одного отходу сколько, да еще порченая шкура совсем бывает, только на шапку идет!
Среди гостей поднялся шум и спор. Все силились перекричать друг друга и даже полезли в драку. Торгашик потихоньку вышел из-за стола со своей женой-девочкой и повел ее к выходу. В сенях они  подхватили два жалких узелка и поплелись восвояси со двора. «Что толку шуметь, если овец в деревне и вовсе нету?» - с унынием  говорил торгашик.
Ему хотелось бы привезти молодую жену  не в том рваном тулупе, за который ее братья обязательно нынче друг другу юшку из носов пустят, а  в белой шубке да в красном суконном сарафане, в каких  тульские посадские богатеи своих дочек в церковь водят. Да сукно-то не укупишь, все заморское, а свое  в России не делают, овец на него не напасешься. И где пасти такую тьму-тьмущую овец, которых на всех хватит?  Чуть солнышко глянет, три месяца погреет и уже зима. А нынче  так и летом снег на луга  разлегся, какой уж там прокорм скотине! Голод и холод кругом. Слышал торгашик на ярмарке, купцы говорили – не будет  в России сукна, пока  всяк свою шубу иметь станет. На шубы и тулупы овцы идут, а на шерсть  их никогда в России не хватит. Такая холодная страна, что тут поделаешь.
А свадьба все гуляет в доме у Параскевы, и песня озорная несется по  оголодавшей деревне вслед торгашику и его  молодайке, подсмеиваясь: « Таракан дрова рубил себе голову срубил. Комар по воду пошел, в грязи ноги завязил, его муха подымала, свое брюхо надорвала. Блоха банюшку топила, гниде щелочь щелочила, а вошь парилася, с полку грянулася. Не до пару вошь упала, ребро переломила. Кричит: «Мать-попадья породила воробья, долгоносенького, широхвостенького, кто ни едет, кто ни йдет, воробья попом зовет: «Ах ты, батюшка-попок! Что ты служишь без порток?» - Я не ездил на торги, не купил себе портки, я поеду на торги, я куплю себе портки, портки строченые, все заплоченые, - я на мельницу езжал, я диковинку видал, что такую, растакую? Коза муку мелет, козел посыпает, у них маленьки козлята и те не гуляют: во гусли играют. А сорока-белобока под гуслями пляшет, а синица-соколица ногами-та: топ, топ! А совища из дуплища глазами-та: хлоп,хлоп! А ворона колчанога руками-то машет».
Вечером братья из избы кой-какой скарб себе разобрали, тулуп  в узел смотали и сами пошли восвояси лучшей доли искать – это был 1601 год, когда по всей России  наступил  невообразимый голод из-за  страшного трехлетнего недорода, и помещики сами своих слуг со двора прогоняли, чтобы не кормить-не поить невольных людишек. Царь Борис тогда возвратил крестьянам Юрьев день, который у них отнял еще покойный  Федор Иоаннович в 1592 году. Хоть и хил был телом и слаб духом, как говорили, выходит, что ни на есть самый слабый царь лишил  крестьянина свободы. Уж думали – на веки вечные, а тут  Борис опомнился  и дал послабление. От богатых помещиков уходить было нельзя,  только от разорившихся дворян.  Те, конечно, кинулись к царскому двору жаловаться, но о ту пору  Борис уже не выходил, нарушив  древний закон, на царское  крыльцо и не принимал челобитных. Вот тогда,  как говорили в народе, дворяне и отравили Бориса, посягнувшего на их добро.
Стала Параскева жить у своего торгашика  в  Туле на посаде. Он ездил по деревням, огрузившись дегтем, солью, обвешивал мужиков и собирал деньги для молоденькой женки. Как уж она радовалась всякой  женской мелочи –  красным бусикам да голубым сережкам. Но хотелось ей уж не домоткану поневу, а  красный суконный сарафан. Такой, в которых городские девки, спрятанные  по домам, чай отцам подносили и к заутрене по церквам ходили.
И вот все изменилось однажды в Туле. За рекой стал лагерем атаман Иван  Исаевич Болотников со своими казаками. Параскевин торгашик пошел  и туда торговать, да там и остался. А через несколько дней домой  к жене прибег,  она его  не узнала, как переступил через порог мужик видный в кафтане да в красных шароварах,  да в сапогах из мягкой кожи. Стал, выходит, торгашик, царским слугою, царю Димитрию служил теперь и войной на Москву вместе с атаманом собирался. Уж и по деревням пробежал с казачками, да не со своим  дрянным товарцем, а ради добычи для царского войска. В купеческом доме в Крапивне  взял себе торгашик все, что хотел. И царю хватило, и  Параскеве принес целый узел одежи невиданной. Она как узел развязала, так и ахнула. Выхватила шубку овечью  легонькую, беленькую,  по полам тесьмой вышитую, на себя прикинула,  сердце у торгашика и зашлось от радости. До чего ж красивая у него женка-то!
Но тут стал оглядываться, опасаться, как бы казачки-дружки милые не заглянули в гости. Лютый народ, бесшабашный, мало ли, чего в голову придет, станут Параську отымать, а Иван Исаевич враз перевенчает - он уж сам себя царем называет и вот-вот велит  своему войску присягнуть ему.
А все потому, что не дождался царя Димитрия, которому служил верой и правдой, хотя слал государыне просьбы – явиться перед народом с батюшкой государем.
-Кто же он, Иван Исаевич, откуда пришел и как стал над людишками нашими?- шепотом ночью спрашивала у торгашика  Параскева, склоняясь к самому его уху, чтобы и мышь не расслышала.

3

Июнь 1606 года. Путивль. Здоровый был мужик Иван Исаевич Болотников,  холоп князя  Андрея Андреевича Телятевского, боярина и воеводы. Он был ратным  человеком князя и воевал с татарами, да говорили, попал в плен. Говорили, что потом погнали его  по невольничьим рынкам, продали туркам,  и  греб он в цепях на галерах, а в Константинополе его выкупил немец, который внимательно наблюдал за ним на корабле и видел, как тот держит верх над другими рабами. Из Константинополя повез  его новый  хозяин в Венецию.
Но это так говорили. А где на самом деле был  Болотников и как попал слуга князя Телятевского в Польшу, кто знает? Только его хозяин да тот, кому Телятевский служить собрался, изменив Шуйскому и выехав  в Чернигов на встречу своему слуге. Без русского сговора тут, по всему видно, не обошлось. Иначе стал бы подчиняться просто так князь своему слуге? Да не сам ли Телятевский послал Ивана Исаевича в Польшу сразу после того, как разорвали царя Димитрия в Кремле? Уж не тогда ли возник заговор согнать с трона  едва севшего на него Шуйского, злого соперника  четверых бояр – Мстиславского, Бельского, Годунова да Никиты Романова, из которых в живых теперь остался только сын его Федор, продолжающий наследное дело отца как племянник Ивана Четвертого?
 В Польше  Болотников по секретному письму был принят царевичем Димитрием, который находился в ту пору в замке магната Мнишека. Посмотреть на него выходила и Марина и поразила Ивана своим тонким станом и маленькими детскими ручками, унизанными тяжелыми золотыми кольцами. Огромный  воротник  подпирал ее тоненькую девичью шейку. Но больше всего поразил исходящий от Марины  тонкий манящий аромат, который вился за ней невидимым шлейфом и волновал здорового мужика, который стоял перед Димитрием,   нагнув голову в знак почтения.
Царевич внимательно читал письмо, доставленное Болотниковым, а тот разглядывал его из-под полуопущенных  век покорными глазами и удивлялся дьявольской метке на щеке – большой  противной бородавке. Какая-то странная она была, словно прилепленная… Наконец,  тот сказал:
- Назначаю тебя моим воеводою. Поедешь к князю Шаховскому Григорию Петровичу в Путивль с письмом от меня, а там он тебе дело найдет. Коня, снаряжение дам, получишь и денег на дорогу.
Болотников низко поклонился  царевичу, все-таки лицом приятному, как отметил про себя, и вышел вон, а вслед себе услышал шепот Марины : «Пся крев…»
«Ну, ну,- усмехнулся  Иван, он уже знал это грязное ругательство ляхов, которым они одаривали любого русского,- жизнь покажет, кто - пся, а кто – вся…»
Он потер загрубевшую от мозолей левую ладонь и улыбнулся: «Чешется, к деньгам, значит!»  Болотников и в рабстве у татар, и на галерах у турок насмотрелся на богатства ханов да  султанов. На шелка, серебро, жемчуга в резных  кованых ларях. «И почему это цари думают, что только у них есть желания в шелка оборачиваться, сладкие вина пить из золотых кубков да красивых девок мять, а мне, мужику, ничего такого не хочется? Да у меня, только  учую запах от шелковой рубахи пана, голова кругом идет, будто я девка слабая. Не дай Бог, кому догадаться про это»,- Болотников настороженно оглядывается вокруг, словно боится, что  его мысли может кто-то подслушать.
Вечером ему на квартиру привезли письмо и деньги, дали коня. Наутро  тронулся Иван Болотников в путь и через три дня достиг реки Сейм, на которой стоял город Путивль. А там пришел к князю Шаховскому  и отдал ему письмо от Димитрия.
Григорий Петрович давно стоял в Путивле и слал в Россию письма о чудесном спасении царя Димитрия от злого умысла Василия Шуйского и бояр. Тот в ответ посылал на Путивль свои рати, но они, подойдя, словно цепенели от тени малолетнего сына Ивана Грозного. И многие ратники перебегали к Шаховскому и служили ему.
Теперь они вспоминали правление  Бориса Годунова  и считали, что  1598-1600 годы были лучшим временем в жизни России со всего шестнадцатого века. Борис исполнял обет царского венчания и справедливо хотел именоваться отцом народа, уменьшив его тягости. Отцом сирых и бедных, изливая на них щедроты беспримерные, не касаясь жизни людей, не обагряя земли русской ни каплею крови и наказывая преступников только ссылкою. Купечество жило, менее стесняемое в торговле, войско в мирной тишине осыпалось наградами, дворяне, приказные люди отличались знаками  за ревностную службу, духовенство честилось царем набожным. В это же время возвеличилось имя России в Европе и в Азии без кровопролития.
Но скоро  увидели, что Борис начал удаляться от россиян. Коробила людей отмена устава времен древних:  теперь уж он не хотел выходить в известные дни и часы к народу, чтобы выслушать его жалобы и собственными руками принять челобитные, а если являлся, то редко и в пышности недоступной.
 Случилось и  худшее, что тучей накрыло не только боярские головы, но и мужицкие даже. В Борисе проснулся бес подозрительности и недоверия, он уже хотел невидимо присутствовать в людских  жилищах и даже  в мыслях, велел во всех домах, на трапезах и вечерях, за чашами, читать о душевном спасении и телесном здравии слуги Божия, царя, всевышним избранного и превознесенного.
Князья и бояре негодовали, шептались между собою: « Восстановил Бориска проклятую Иоаннову систему доносов и вверил судьбу граждан, дворянства, вельмож сонму гнусных клеветников». Первыми жертвами подозрений и доносов стали самые преданные царю люди. Особенно Борис опасался Романовых, как конкурентов его юного сына на престол. Взяли Черкасовых, Шестуновых, Репниных, Карповых, Сицких. Допрашивали, пытали ужасно, мучили и слуг их безжалостно. Ну а Шаховской и ждать того не стал, подался в Путивль, где сидел  да плел кружево заговора.
Слышал, что царь в своих подозрениях и слепой злобе  дошел до того, что запретил вдовцам, князьям Федору Мстиславскому и Василию Шуйскому, жениться вновь, оставив их без наследников, которые, по его мнению, могли занять трон вместо его сына.
Он знал, что теперь сонмы изветников, всегда свободных от наказания за ложь и клевету, стремились к царским палатам из домов боярских и хижин, из монастырей и церквей. Слуги доносили на господ, иноки, попы, дьячки, просвирницы – на людей всякого звания, сами жены – на мужей, дети – на отцов. Из этого темного омута  к Шаховскому  прибегали разные люди от двора Годунова.  Опорой его в подготовке бунта был даже приближенный к царю воевода Шуйский.
Василий Шуйский сам не раз попадал в опалу, особенно когда  был убит его дядя Федор Иванович, который, по завещанию Ивана Грозного, вместе  с Борисом  правил страной при  Федоре Иоанновиче. Убирал тогда Борис поочередно всех, кто близко подбирался к трону, и сам правил без ограничений. А уж став царем, загубил и родного брата Василия Андрея Шуйского, отняв у него  Углическую вотчину и передав ее  еще при Федоре Иоанновиче Нагим с малолетним наследником царевичем Димитрием. Василий и сам был искусным царедворцем, а все ж таки не мог  подчас сдержать ненависти, что Годунов, конечно, подмечал. И тут же гнал  Василия в ссылку,  но голову ему пока не сносил. Понадобился Борису недруг, когда в Угличе убили  царевича Димитрия. И чтобы доказать  свою  приверженность к справедливому расследованию,  Годунов включил в следственную комиссию опального  Василия Шуйского. И тот привез доказательства самоубийства  наследника престола, что отвергало подозрения в заговоре и участии Годунова. Так он получил доверие будущего царя.
Царевич Димитрий погиб в Угличе еще при царствовании  старшего брата Федора Иоанновича в 1591 году, на девятом году своего отрочества. Свидетели гибели царевича были сразу же убиты разъяренной толпой, которую через минуту призвал набат колокола соборной церкви. За недосмотр должна была бы погибнуть от руки палача и  мать Димитрия   Мария Федоровна Нагая, но ей сохранили жизнь. И  кто бы мог догадаться тогда – для чего? Не для того ли, чтобы через десять лет она принародно узнала в Лжедмитрии своего погибшего сына? Которого посадил на трон Василий Шуйский, разыграв тем самым свою близкую победу над соперниками?
 Но пока, в 1600-м году,  Василия по-прежнему изводила злоба на Бориса, который лишил его возможности иметь наследников, захотел прервать его род и держал в страхе. Он из Москвы смотрел далеко – мысли его неслись к  Путивлю, где уже засел воевода Шаховской и слал оттуда по всей России письма о чудесном спасении Димитрия.

                4

1606 год. Осень. Москва. Ровно десять лет спустя после гибели царевича,  в царствование Годунова  над Россией разразился не проходящий ни днем, ни ночью ливень. В 1601 году небо омрачилось густой тьмой, и дожди лили и лили десять недель, не переставая. Крестьяне пришли в ужас – они не могли ничем заниматься, ни косить, ни жать. Параскева  помнила то страшное лето. А 15 августа ее братья надели теплые зипуны и пошли смотреть, что в поле. Ударил лютый  мороз, и упал весь хлеб, попадали все яблоки и сливы с деревьев. Вернулись братья домой, ударили шапками о землю и заплакали. За ними  в голос закричала мать, а там и по деревне понесся человеческий вой – быть голоду,  идет мор на Россию.
Три года после этого в деревне ели жмых и пили хвою. В Москве, говорили, было страшно. В столицу  уж несколько раз ездили братья Параскевы –  за Борисовой милостынею. Казна, по его распоряжению, раздавала в день несколько тысяч рублей. Но бесполезно, голод усиливался и, наконец, достиг крайности ужасной. Братья рассказывали, что собственным глазами видели в Москве людей, которые, лежа на улицах, подобно скоту, щипали траву и питались ею. У мертвых находили во рту сено.
Мясо лошадиное и в деревне, всегда брезгавшей кониной, казалось лакомством. А в Москве и вовсе съели всех собак и кошек, ели стерво и всякую нечистоту. Люди сделались хуже зверей, оставляли семейства и жен, чтобы не делиться с ними последним куском. Не только грабили, убивали за ломоть хлеба, но и пожирали друг друга.
Братья боялись оставаться на ночлег в Москве и не задерживались на постой в иных местах, опасаясь быть съеденными хозяевами. Знали - гостиницы и постоялые дворы стали вертепами душегубства: там давили, резали сонных людей для ужасной пищи, а мясо человеческое продавалось в пирогах на рынках. Матери глодали трупы своих младенцев.
Параскева, прячась за печкой, слушала эти страшные рассказы и обещала Боженьке никогда не выходить даже во двор, боясь, что ее поймает разбойник, утащит в дремучий лес и съест. У нее  расшатались и выпали два коренных зубика, а матушка вообще осталась без зубов и шамкала смешно, когда говорила. Еще у Параскевы выпали волосики на голове, и мать покрывала низко ей голову платочком, чтобы братья над ней не смеялись. Они и так уже поговаривали, что девчонку надо бы продать в услуженье, чтобы не было в доме лишнего рта, потому что если она в девушки и выйдет, то лысая все равно  ни на что больше не годится. Но мать ее жалела, не отдавала и прятала за печкой, как только братья входили в дом.
Через три года голод прекратился, но царь Борис уже скончался, а его сына растерзали  слуги Гришки Отрепьева, которым помогал и Василий Шуйский. Дочь Бориса  Ксению отдали в наложницы новоявленному царю, а  когда натешился, сослали в монастырь.  Потом он убил и расстригу, и теперь сам сидел на царском троне в Москве, пил сладкое турецкое вино, тульским печатным пряником закусывал, а потом плевался  и ругался на  разбойника Ваньку Болотникова. Который засел в Туле и царем его не признавал, а продолжал служить убитому Димитрию.
 Матушка Параскевы уже  угорела в печке и хорошей жизни не увидела. А у  девчонки выросли густые волосы, и ее выдали за  торгашика. Она теперь сидела с ним в городе Туле, на Гончарной слободе, за кремлевскими воротами, где прятался от Василия Шуйского Иван Исаевич Болотников, присягнувший Димитрию и Марине в Кракове, а теперь пожелавший сам объявить себя царем, поскольку не было уже того Димитрия, а новый никак не являлся. И в его войске началось недовольство – казаки требовали показать им царя истинного, который послал его.
Иван Исаевич уже устал ждать, когда появится спасшийся чудом царевич, с которым он лично встречался в Кракове и получил от него письмо к Шаховскому. И стало, наконец, одолевать его сомнение – а был ли тот – Димитрий? Не знал Болотников, что встречал его в Кракове давний приятель Шаховского дворянин Михаил Молчанов, а гордая полячка в душистом наряде вовсе не была Мариной, поскольку настоящая  Марина сидела в ту пору в Коломне.
Избранные городами воеводы не признавали власти Болотникова, и Платон Ляпунов первый перебежал в столицу к Василию Шуйскому, явился с повинной, сказав, что не желает быть союзником бродяг, холопей, разбойников. За ним побежал Сунбулов и другие. Василий простил их и дал Ляпунову сан думного дворянина.
 В это время царь был особенно расположен – он, наконец-то, женился на юной княжне Марии Петровне Буйносовой-Ростовской, которая должна была родить ему наследников и укрепить российский престол. Почти сорок лет шел он к трону,  чего только не вытерпел, на какие путаные дороги не выходил! Служил и Годунову и Отрепьеву одновременно и привел-таки  Гришку на царство. Но не осаждать же  вечно престол самозванцам! Будут у него, законного царя Василия Шуйского, наследники, они и взойдут на престол после него, а не бродяги степные.
Шуйский знает: дворяне его осуждают за службу Отрепьеву, которого он возвел на престол и которому присягнул как законному  царю и служил ему целый год, пока не придушили расстригу в кремлевских палатах. Хотя тот до конца не хотел верить, что постигнет его участь Бориски, захлебнувшегося в одночасье кровью из горла после выпитой чарки отравленного вина, и его сына Федора, задушенного в этих же палатах. Бегал по дворцу и кричал : «Я вам не Годунов!» да еще грозил народу, выхватив  бердыш у телохранителя Шварцгофа, а его верный пес Басманов тогда рассек голову мечом дворянину безоружному, который от имени народа требовал, чтобы мнимый сын Иоаннов дал отчет народу о своих делах…
Василий усмехается в окладистую бороду, вспоминая о погибели шального расстриги, взявшего чужое царское имя. Но нет у него жалости и к зарезанному ребенку, на которого он когда-то смотрел в углической церкви, стоя у  детского гроба. Приказал слугам откинуть траурное покрывало, расстегнуть на груди покойного  кафтанчик парчовый, золотом шитый, чтобы рану на шее рассмотреть. Виновные в погибели наследника были уже растерзаны народом… Но мог ли знать народ, что тогда же именем  Федора Иоанновича была подготовлена позорная грамота, по которой он признавал наследника незаконнорожденным от седьмой жены царя  Ивана? А Шуйский, глядя на бледное детское личико в гробу и на распластанную в горе  Марию Нагую, думал о своем : «Да кто этот мальчик? Чей сын? Рожден-то он был за два года до смерти больного всеми хворями Ивана Четвертого, которому в ту пору  минуло пятьдесят два , а  сыну его Федору было уж двадцать пять годков…  Рассказали на следствии Василию, что Димитрий был мальчик недобрый, няньке все руки обгрыз, а  снежным «боярам» головы поотрубал, и Бориске – первому. В этом-то он на батюшку своего грозного похож,- рассуждал Шуйский,- тот  еще в отрочестве велел боярина загубить зверским образом у себя на глазах. Но там маменька Елена Глинская с его  дядей  Иваном Васильевичем Шуйским  сами боярам воли не давали,  карали любого, кто в своей вотчине обособиться хотел, княжить самовольно. Видно, и Ивана приучали к жестокости с младых ногтей. Так чей же, все-таки  этот мальчик сын? Никто никогда не узнает. А если и постарался  царь Иван любым путем  припасти наследника на русский престол, то старания эти пошли прахом! Да не нужен никому этот мальчик – не самому Федору Иоанновичу, ни Бориске Годунову, ни ему, Шуйскому, ни Романову, ни Мстиславскому, ни Бельскому. Да и святым отцам  не нужен этот бастард грозного Ивана. И подпишут они нынче любые бумаги, нужные Федору Иоанновичу и Годунову. А потом проклянут  и меня, и Бориску…»
Смутили Шуйского орешки, зажатые в детской руке – царевича положили в гроб, не обмыв и не переодев, ожидая  следственную комиссию из Москвы. «Если бы  кто нож в горло воткнул, разве  рука удержала бы что?- размышлял он.- А вот когда корежит человека в припадке,  свивает в узел, тут у него все и сжимается…» Шуйский много был наслышан о черной немочи сына царя Ивана Васильевича. Да тут, в Угличе, о припадках Димитрия говорили все подследственные…
Отправил в Углич Марию Федоровну Нагую, седьмую, невенчанную жену покойного царя,  с сыном вставший на престол Федор Иоаннович, когда царевичу исполнилось два года. Чтобы отстраниться от решения о ссылке Нагих, он поручил это решение регентскому совету. Так его младший брат стал последним удельным князем в России, потому что в Угличе имел свой двор. Но никаких реальных прав на удел кроме получения части доходов уезда ни царевич, ни его родня не получили. Реальной властью здесь обладали присланные из Москвы служилые люди под руководством дьяка Михаила Битяговского.
15 мая, возвратясь с матушкой из церкви,  царевич принял из ее рук просвирку,  выпил воды и вышел во двор погулять. Он был еще слаб, потому что накануне  его опять свалила и трепала черная немочь. Лечил Димитрия  польский врач, потому что в России в то время не было ни одного своего  обученного лекаря. Шуйский теперь знал, что снадобья, которые давал он  царевичу, проверяли на слугах, так что отравить поляк наследника не мог. А вот что это были за снадобья, кто теперь скажет? Во дворе Димитрий играл в тычку в компании с маленькими робятками, жильцами  Петрушей Колобовым и Важеном Тучковым, сыновьями постельницы и кормилицы. Были тут  и Иван Красенский и Гриша Козловский. Были рядом  и мамка Василиса Волохова, и кормилица Арина Тучкова, а также постельница Марья Колобкова. В руках у царевича была свая – заостренный четырехгранный гвоздь, которым он тешился в очерченное на земле кольцо. И вдруг у него начался приступ черной немочи,  царевича стало крутить, и он ударил себя сваей в горло.
« Видно, не углядели  мамка да кормилица, не успели  разжать зубы Димитрию, а дышать тому было нечем, вот и проколол себе горло. А что там надо-то,  кожицу только содрать сбоку, и из  жизненной жилы кровь так хлынет - не остановить. Шуйский это  знал, ибо  бывал в сражениях и видел, куда надо  разить врага, чтобы убить наповал от легкого прикосновения к горлу сабли…»  Так  размышлял Василий Шуйский, стоя у гроба и разглядывая упокоившегося наследника. Невольно подумал: «Отмучился…» И вдруг вспомнил про то, как рассказывали мамки и няньки,  что во время припадков царевич  кусал и грыз за руки державших его людей. «Помилуй господи,- перекрестился Шуйский,- что бы с нами со всеми было, если бы этот несчастный взошел на престол? Войдя в силу, он при каждом приступе резал бы и грыз людей, да избави Бог! Имели бы мы царя – настоящего кровопийцу…» Шуйский аж вспотел, оглянулся осторожно вокруг себя, истово перекрестился и велел гроб закрыть.
Царица и ее брат упорно говорили, что Димитрий был зарезан Осипом Волоховым, сыном мамки царевича, и Данилой Битяговским, сыном дьяка Михаила. Ударили в набат, на который сбежался народ и растерзал названных людей - всех истинных свидетелей, унесших свою тайну в могилу, точнее, в яму, в которую их, убитых, сбросили. А потом Федор Иоаннович велел вынуть их трупы и похоронить с почестями.
Выйдя из церкви, Василий Шуйский, еще не оправившийся от тяжелых размышлений о судьбе России, попади она в руки  припадочного отпрыска Ивана Грозного,  велел  высечь  колокол, которым ударили в набат, и, вырвав ему язык, вместе с взбунтовавшимся углическим народом сослать его в Сибирь, недавно присоединенную Иваном Васильевичем к России. Доехав до Тобольска, колокол числился  там неодушевленным ссыльным лицом.
Участь малолетнего наследника Ивана Грозного была решена  оставленной  им править Верховной думой уже тогда, когда  князья Мстиславский, Шуйский, Романов, Бельский да Годунов решили выслать Димитрия и Нагих в Углич. Ни одному из них царевич был не нужен как конкурент на трон, который каждый из пяти желал захватить и оставить его за своей фамилией на века. Но разве знал в тот момент Василий Шуйский, что призрак  убитого младенца перевернет судьбу России, и что он сам будет служить этому призраку вместе с  сыном  Никиты Романова Федором и вместе с ним будет уничтожать его снова и снова?..


5

1606 год. Калуга. Параскева ожидает государыню с погребения царя, чтобы  в комнатах распустить ей волосы и расчесать их гребнем, дать уснуть, забыться от пережитого страха. Но пока Марина стоит у гроба и слушает песнопения Филарета.
«Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его. «Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их». Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им. Тогда скажет им во гневе Своем и яростью Своею приведет их в смятение: «Я помазал Царя Моего над Сионом святою горою Моею, я поставлен от Него Царем над Сионом, святою горою Его, возвещу определение: Господь сказал Мне : Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя, проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе, Ты поразишь их жезлом железным, сокрушишь их, как сосуд горшечника».
Марина слушает. Вдруг сдвинулась с места в гробу отрубленная голова,  скорбящие вздрогнули.  Она же не подала виду. Подошел служка и ловко повернул голову  на место.
«Чья же ты, голова?»  - думает уставшая Марина. Ей нет дела до этого смердящего трупа. Как и не печалилась она, когда  Василий Шуйский растерзал в Московских Кремлевских палатах  Григория, служа ему и изменяя  сначала Федору Иоанновичу,  сыну Грозного, потом Годунову,  а потом с упоением задушив и своего покровителя, который невольно привел его на трон. Шуйский служил  Отрепьеву  ни верой и ни правдой, а введя всех в обман и искушение признанием убитого малолетнего царского сына  спасшимся. Хотя в 1604 году, вернувшись из Углича, где работал в комиссии по расследованию гибели восьмилетнего царевича Димитрия, торжественно, на лобном месте у Кремля, объявил о несомнительной смерти царевича, им виденного во гробе и в могиле и заставил церковь  канонизировать младенца».
«Россияне, как дети»,- усмехнулась Марина, отвлекаясь от песнопений Филарета. Она  хорошо узнала их за годы пребывания в России. Еще не имея примера в истории самозванцев и не понимая столь дерзкого обмана, любя древнее племя  царей, с жадностью слушая тайные рассказы  о мнимых добродетелях  ее первого мужа, они передавали друг другу мысль, что Бог действительно каким-то чудом  мог спасти Иоаннова сына для казни ненавистного хищника и тирана – Бориса Годунова.
И ведь не подумали – зачем же тогда их Бог послал на Россию страшный мор в десятую годовщину гибели царевича Димитрия? Все истлело и смешалось с землей. Начался голод. Не только гумна в деревнях, но и рынки в городах опустели, а цена хлеба поднялась неизмеримо. Борис велел  отворить царские житницы в Москве и в других городах, убедил духовенство и вельмож продавать свои хлебные запасы по низкой цене. Отворил и казну. В четырех оградах, сделанных близ деревянной стены московской, лежали кучи серебра для бедных, ежедневно, в час утра, каждому давали две московки, деньгу или копейку, но голод свирепствовал.
Такие известия привез из России  сын бедного боярина, беглый монах-расстрига Григорий Отрепьев, который записывал все происходящее там, находясь в монастыре. И разве это  не самое подходящее время брать чужую страну голыми руками? У польского короля Сигизмунда было все просчитано.
А тут и смерть Борисова, и измена воевод помогли исполнить дерзкую надежду расстриги. 7 мая  1605 года  Петр Федорович Басманов сел на коня  и громогласно объявил Димитрия царем московским. И войско в глупом своем заблуждении торжествовало эту измену, как светлый праздник отечества. «Такие вот они, россияне,- шепчет беззвучно Марина, - пся крев…»
 Она стоит в  храме, который ей чужой,  в эти дни начинается ее, католическое, рождество, а она слушает этого русского попа. «Нет,- размышляет Марина,- не случайно убийство совершили накануне католического рождества, ведь боялись, что я окаталичу их Россию, это убийство – ритуальное, мне в назидание. Ну мы еще посмотрим… Пока ведь я коронованная государыня российская, хотя и запретили мне, сговорившись, Василий и Сигизмунд называть себя так, а  будущего сына - царем Иваном. Но он-то родится  на наше рождество и, если позволит дева Мария, будет править…»
Не о неизвестном разбойнике, лежащем в гробу, была ее печаль – о троне, как о недоступной небесной звезде, которую она обещала королевской короне Сигизмунда Ш.  И сколько было сделано для этого завоевания! Рать изменников стараниями короля  в России усиливалась. Явился и предводитель – Иван Болотников, холоп князя  Телятевского. Чего только не случается в России! Здесь  перевернуться – что раз в землю плюнуть. Имя  будто спасшегося царя Димитрия Ивановича они сделали главным орудием мятежа.
 И знали - вовремя – чернь московская была готова менять царей еженедельно в надежде доискаться лучшего или жить на воле в безначалии.
Болотников воевал под знаменами расстриги, уверяя всех сообщников, тех, кто шел под его знамена, что Димитрий жив, что война кончилась и царство милосердия начинается. Ведь всей России угодил Димитрий милостями к невинным жертвам Борисова тиранства. Он удвоил жалованье сановникам и войску, велел заплатить все долги казенные еще Иоаннова царствования, отменил многие торговые и судные пошлины, строго запретил всякое мздоимство и наказал многих судей бессовестных, обнародовал, что в каждую среду и субботу будет сам принимать челобитные от жалобщиков на Красном крыльце.
Однако крестьяне роптали. Димитрий издал закон, по которому указал всех беглых возвратить их отчинникам и помещикам. Правда, кроме тех, которые ушли во время голода, бывшего в Борисово царствование, не имев нужного пропитания, а также объявил свободными слуг, лишенных воли насилием, без крепостей, внесенных в государственные книги. Все равно народу этого было мало, он жаждал свободы, которой уже вкусил, бегая по степям со своими атаманами. Но и дворяне не очень-то обрадовались новому закону, им как раз нужна была полная кабала крестьян.
Вместе с Болотниковым в тульском кремле окопались прибывший сюда из Путивля  князь Шаховской и  Илейка Муромский, назвавший себя царем Петром, поскольку на  невидимого никому Димитрия надежды уж не было. Кто он был на самом деле, и не его ли народная молва  впоследствии стала звать Ильей Муромцем?
В сказках и былинах о народном герое говорится, что родился он в селе Карачарове, близ Мурома, до 33 лет страдал параличом, был излечен Христом с двумя апостолами или духом князя Святогора. Пахал землю, получил от нее большую силу и направил ее на защиту родины от татар, от Соловья-разбойника, Идолища Поганого и сына богатыря, выросшего во вражеском стане. Несмотря на низкое происхождение, стал главным богатырем князя Владимира. Эту былину о нем впервые записали лишь в начале девятнадцатого века.
Но первое письменное  упоминание об Илье в русских источниках обнаружено в 1574 году. Писал  оршанский  староста (Оршаны – в составе Литвы и Польши до 1772 года) Филон Клит Чернобыльский – об Илье Муравленине и Соловье Будимировиче. Кем же мог быть этот Илья Муравленин? Скорее всего – тем самым Илейкой Муромским, который в 1603 году пристал к казачьему войску, идущему воевать против турок на Северном Кавказе. То есть, речь идет о человеке, родившемся от  посадской крестьянки в Муроме  Ульяны? Но летописец пишет, что этот Илейка Муромский родился в конце восьмидесятых годов шестнадцатого века. Но если так, то когда он примкнул к восстанию Ивана Болотникова в 1606 году, ему было не более 16-18 лет. Но в той же летописи сказано, что он  в 16 лет сидел в лавке купца в Нижнем  Новогороде, а потом бродил – в Вятке, в Казани, Астрахани. Торговал. Потом еще и против турок успел повоевать и что же – в те же 16-18 лет был уже в армии Болотникова и объявлен претендентом на царский престол под видом царевича Петра? Явно годы не сходятся. Поэтому, скорее всего, Илейка Муромский родился гораздо ранее, может быть, в 1553- 1557 году. И тогда вполне возможно, что его-то и встретил на дороге в 1574 году оршанский староста разбойничающим на  польских дорогах вместе с  Соловьем Будимировичем – «Соловьем-разбойником». А, может быть, уже тогда он участвовал в интригах Польши против России, которой еще правил  грозный Иоанн Четвертый?
Конечно,  в 1604 году казаки атамана Федора  Бодырина распустили слух, что жив, мол, царевич Петр, рожденный в 1592 году женой Федора Иоанновича Ириной, просто  умершая вскорости царевна была  дана на подмену спасенному царевичу. В таком случае выдаваемый за Петра Илья Муромский почти подходил ему по возрасту  с пятью годами разницы, а не с сорока, как я предполагаю. Но ведь и Пугачев, выдававший себя за Петра Третьего, не подходил ему по возрасту – он был на  четырнадцать-шестнадцать лет моложе покойного императора. А в стане Болотникова выступали под знаменами Лжедмитрия Второго – якобы погибшего царевича Димитрия, и никто не интересовался возрастом самозванца.
Как и Болотников, Илейка Муромский был порождением  авантюристской политики Филарета Романова, В этом ему, как известно, первой помощницей была русская православная церковь. И Болотников, и Илейка Муромский выполняли указания, которые поступали им от Шаховского, получавшего шифрованные  письма от Филарета. Именно Шаховской был в лагере повстанцев Болотникова, рядом с которым против  Василия Шуйского сражался и Илейка Муромский. Болотников и Шаховской сдали  Муромского царским войскам с условием, что их самих Шуйский за это помилует. В ином случае они грозили воевать и дальше и  даже съесть друг друга от голода, нежели сдаться Шуйскому. Тот согласился, и боярин Колычев 10 октября 1607 года  вступил в Тулу и «взял подлейшего из злодеев, Илейку». Потом сдались и Болотников с Шаховским. Вместе их повезли в Москву, но Илейку Муромского повесили по дороге под  Серпуховскими воротами Донского монастыря. А Болотникова отвезли в Каргополь, там ослепили и утопили. Не помогло ему предательство  соратника по оружию. Шаховской остался цел и невредим и успешно продолжил борьбу Филарета Романова за российский престол, вскоре свалив с него Шуйского. Он сам поехал в костромские леса за сыном Филарета, когда Земский собор кликнул его новым царем.
В «Истории государства Российского» Карамзина он именуется как подлейший из злодеев. Так, естественно, написано  в летописях, которые, как известно, писали монахи в монастырях. Не потому ли, чтобы стереть имя настоящего народного героя,  причисленный в 1643 году в общем списке к лику святых неизвестный никому Илия Печерский обрел имя  Угодника Божия преподобного Илии Муромца по прозванию Чеботок? Чтобы смешались имена и даты, чтобы ходила в народе легенда о мифическом Илье Муромце, служившем не то Владимиру Красно Солнышко, не то Владимиру Мономаху, а по датам  - ни тому, ни другому. А «настоящий» Илейка Муромский как раз очень даже мог участвовать в войне с крымской ордой хана Девлет-Герея. В 1571 году, когда будущему «царю Петру» было лет  восемнадцать, хан сжег Москву, уцелел лишь Кремль. В 1572 году хан двинул на Москву 100-тысячную орду, решив повторить Батыево нашествие. Но он встретил решительный отпор опрично-земской рати во главе с князем Воротынским. Противник потерпел жестокое поражение неподалеку от Москвы. В том же году Иван Четвертый отменил опричнину и даже запретил употребление этого слова.
Какие же песни об Илье Муромце записал в начале девятнадцатого века П.В. Киреевский?  В деревне Воронки Московской губернии пели о нем так: «На Ильюшеньку смур-кафтан, здунинай най, крутожелт тафта. Что напали на Ильюшеньку воры разбойнички, что хотят-то Ильюшеньку разбить-разгромить, во полон полонить. – Вы отстаньте, воры-разбойнички! Вам меня не разбить, не разгромить, ни в полон  не заполонить! Что же вам с меня хочется? Со мной нет ни злата, ни серебра, вот на мне-то есть одна шубеночка, есть шубеночка крутожелтенька, крутожелтенька, тафта тоненька. Они все-таки от него не отстают, они все хотят разбить-разгромить, разбить-разгромить, во полон полонить. Он натягивает струну тоненьку, запущает калену стрелу. Ему жалко их до смерти убить. Запускает стрелу в мать сыру землю: где калена стрела шла, на косую сажень драла».
А вот в Калужской губернии, где, как известно, обосновался лагерем Лжедмитрий Второй, которому служил  Илейка Муромский, пели о нем так: «Ох вы рощи, рощи зеленыя! Липушки цветныя! Кустарнички молодые, орешнички густые! Разростились, расплодились по крутым берегам, по крутым берегам, все по быстрым рекам, коло Волги, коло Камы, коло Дона-реки! Обтекают  эти речки славны русски города; протекают река Волга коло Муромских лесов, как плывут-то восплывают красны лодочки на ней: красны лодочки краснеются, на гребцах шляпы чернеются, на самом-то ясауле черна соболя колпак. Они едут- воспевают все про Муромски леса, они хвалют – величают ясаула молодца, ясаула молодца Илью Муромца!
Воевать Болотникова и победить екго явился племянник Шуйского – юный воевода  Михаил Скопин. Ему от роду двадцать пять лет, а как воюет!  «Лучше бы он был на моей  стороне, - рассуждает Марина, - но верой и правдой служит своему дяде. То-то награда ему будет от свойственника палача при царе Иване – Малюты Скуратова! Разбил Ивана Исаевича  в Туле, утопил его казачков в кремле, налетев на бунтовщиков вместе самим Шуйским, который ввязался в бой прямо из-под венца».
В Тушино шли донесения: войско Болотникова  в Туле утоплено в реке Упе, которую перегородили плотиной по наущению сына боярского Сумина Кровкова. Сдав Илейку Муромского, Болотников и князья Телятевский, Трубецкой и Шаховской и сами сдались. Первый явился с головы до ног вооруженный, перед шатрами царскими  сошел с коня, пал ниц и сказал Василию : «Я исполнил обет свой, служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Сендомире. Обманщик или царь истинный – не знаю, но он выдал меня. Теперь я в твоей власти, вот сабля – если хочешь головы моей, когда же оставишь мне жизнь, то умру в твоей службе усерднейшим из рабов верных».
Но это предательство не помогло атаману. Шуйский казнил Болотникова, перевезя его в Каргополь, где велел выколоть ему глаза и утопить. А князей Телятевского, Трубецкого, Шаховского помиловал и даже не лишил  их состояния  да еще принял к себе на службу.
Но - поспешили князья перекинуться, война еще не кончилась тогда. Пришло время того, кто сейчас лежит в гробу. Он назвался Андреем Андреевичем Нагим в Пропойске, откуда перевезли его в Стародуб. А там уже признался, что и есть спасенный снова  царь Димитрий Иванович. Потом обосновался в Орле, умножая подданных обольщением и силой. Как Болотников, возмущал крестьян, объявлял независимость и свободу тем, чьи господа служили ему, жаловал холопей в чины, давал поместья своим усердным слугам, и русским, и иноземцам. Приехали получить богатство знатные князья Рожинский и Адам Вишневский и привели  три тысячи войска. Первый, не задумавшись, в драке убил наставника и первого друга  Отрепьева – Меховецкого, а теперь занял его место рядом с  бродягой и сделался его гетманом! Марина все это наблюдала, находясь уже рядом  с неизвестным никому человеком из Пропойска, который объявил себя спасшимся Димитрием и которого она признала своим мужем.

6

Октябрь 1607 года. Тула. Как  кремль стало затапливать, прибежал домой к Параскеве торгашик. Велел ей собрать все, что добыл в боярских усадьбах на вылазках из тульского кремля с казачками Болотникова, запряг лошадь в телегу, усадил юную женку, и тронулись они в путь. С Гончарной слободы, что стояла на Горнушках,  скоро въехали в густой ельник. Страшно стало Параскеве, но торгашик обнимал ее, успокаивал – скоро, мол, в Москву приедем,  избу с краю на подоле купим, торговлишку свою откроем. А то, что у Ивана Исаича служил, кто ж вспомянет? Ему вон и сам боярин Телятевский кланялся, с ним в походы ходил, а сейчас опять царю Василию служит, как ни в чем не бывало, весь прощеный.
Вдруг за деревьями лошадиный топот раздался, замерла душа у Параскевы, а торгашик за  сабельку схватился. Но поздно. У двух разбойников свои сабли острые, отрубили они бедную головушку у торгашика. Стали добро его грабить. Глянь – а на телеге их родная сестра сидит, плачет. «Ну,- сказали, братья,- и ты сестра нам в доход пойдешь. Отвезем-ка мы тебя  в Калугу к казачкам, продадим какому-нибудь, ишь,  сдобная стала со своим торгашиком!  В сарафан суконный наряжена, в зипунок вышитый разодета». А потом подняли голову торгашика на сабли и засмеялись прямо ему в глаза синие : « Много ль было  попито-поедено, с молодой своей в коляске поезжено, на мягкой кровати полежено и за белые ея груди подержано?»
Так Параскева попала в стан Тушинского вора. А за ней туда приехала и Марина с братом Юрием. И слышала, спрятавшись за парчовую занавеску, Параскева, как выторговал  себе государыню сей царек за тридцать тысяч рубликов у ее братца.
 По ночам  царек напивался и орал  в палатах непристойные песни. Тогда Параскева, которую уже взяли в услужение государыне,  догадывалась, что не настоящий это царь, который орет  мужицкие песни: «Лежат ляхи на три шляхи, москаль на четыре. Лежат ранены поляки по сту по четыре. По сту по четыре на каждой долине».
 Марина не только не обижалась на Димитрия, но и велела тайно обвенчать ее с ним. Еще больше удивлялась Параскева тому, что государыня, решив венчаться с царем снова,  по ночам принимала у себя атамана Ивана Заруцкого, с которым  ворковала до самого утра.

7

1610 год. Москва. В стане Лжедмитрия прошел слух - Василий Шуйский послал племянника Михаила Скопина к царю шведскому Карлу IХ  дабы убедить  того, что ляхи воцарением Лжедмитрия хотят обратить силы России на Швецию для торжества латинской веры.
Слух вскоре подтвердился - вступил в Россию  шведский полководец, двадцатисемилетний Иаков Делагарди. Россияне увидели себя впервые под одними  знаменами со шведами и наемниками: французами, англичанами, шотландцами, немцами и нидерландцами. Шуйский немедленно выдал шведской армии 8000 рублей, 5000 деньгами и 3000 соболями.
В два месяца двадцатитрехлетний полководец князь Михаил Скопин-Шуйский с помощью Делагарди, ставшим ему другом, очистил все места от новгородского до московских пределов и думал вскоре освободить Москву. Но на том счастье его военное и кончилось.
В столице, на Маринину удачу,  царь Василий устраивал пиры в честь победы и заодно обмывал копытца новорожденной дочери Анастасии – «вечной». А просьбы Михаила Скопина о продолжении победных сражений оставлял без внимания. Шептали бояре – завидует де Шуйский своему талантливому племяннику и боится соперничества с ним на троне, вот и не дает больше славы в полях добывать
 Был на тех пирах и Делагарди и заметил, что царедворцы худо расположены к его другу князю Михаилу . Поэтому он сказал ему: « Двор для тебя опаснее ратного поля, предостерегаю, тебя здесь ждет беда».
Не послушал князь друга, не покинул вовремя двор. И беда настигла его.  23 апреля  1610 года брат царя Дмитрий Шуйский давал обед Скопину. Беседовали дружественно и весело. Жена Дмитриева, княгиня Екатерина, дочь жившего известными злодействами  при Грозном  Малюты Скуратова, явилась с ласкою и чашей перед Михаилом. Тот выпил поднесенного вина и залился кровью, бежавшей из носа и из горла. Его перенесли в дом, но кровь не могли остановить, и  полководец успел лишь исповедаться и испустил дух. Москва замерла в оцепенении, вспоминая точно такую же смерть Бориса Годунова. Народ кинулся к дому князя Дмитрия Шуйского, обвиняя его в злодейской расправе над любимым полководцем.
Делагарди с печалью о погибшем друге наблюдал эти невероятные события при дворе Шуйского. И  понял:  безвременной смерти  князя Михаила хватило, чтобы все кончилось для царя Василия! Те, кто еще недавно бежали от Болотникова  к Шуйскому и клялись ему в верности, снова  побежали, теперь уже в стан царя Димитрия  в Тушино под Москвой. Дворец царский в Кремле опустел…
 Захарий Ляпунов, брат Прокопия Ляпунова,  был послан к Шуйскому объявить ему приговор  Думы. И сразу дотоле тихий  Кремлевский дворец наполнился людьми и шумом. Захарий Ляпунов сказал:
-Василий Иоаннович! Ты не умел царствовать, отдай же  венец и скипетр.
Шуйский ответил грозно, зная, что шаг с трона – шаг к могиле:
-Как смеешь?- и вынул нож из-за пояса.
Но  воротила Ляпунов показал ему свой огромный кулак. Свергнутого царя отправили в его дом с молодой женой, а там  велели обоим готовиться к пострижению в монастырь.
Дом этот был тот самый, где убивали Григория Отрепьева, где он бегал по комнатам и кричал : «Я вам не Годунов!» Теперь по этим комнатам обреченно бродил Василий. Тонкое породистое лицо его хмурилось, сверженный старый царь еле передвигал ноги. Молодая жена его  Мария Петровна лежала на кровати разобранная. Она едва оправилась от вторых родов, похоронив первую дочь, царевну Анну Васильевну, которая умерла всего нескольких месяцев от роду. Теперь Мария Петровна знала – и второй ее дочери, Анастасии, не выжить, хоть и нарекли ее вечной. Младенца погубят злодеи-бояре, которые предали царя, а его наследница им не нужна. Ей же идти в монастырь - кончена ее жизнь молодая на веки вечные…
К вечеру  в дом пришли  монахи из Данилова монастыря и увезли с собой  Василия.  Мария Петровна еще оставалась в доме, ожидая инокинь и участи своей горькой.


8


 1610 год. Калуга. Лагерь тушинского вора. В храме светло и жарко от свечей. Марина неподвижно стоит у гроба.  Москва, оставшись без царя, более всего боялась злодея тушинского - сама судьба  давала в руки власть Марине. Но тут проклятый пьяница, безродный выкрест все погубил. Теперь он лежит, обезглавленный,  в гробу, и надо на что-то решаться.  Значит, снова выходить замуж, теперь за какого-то бродягу, разбойника Сидорка, бегающего по степям с нищим сбродом? Значит, этого Сидорка и объявят третьим живым Димитрием и поведут его на царство? Как она непростительно упустила время с рождением сына! Но через месяц он появится на свет, и это будет законный царь Иван. Зачем же ей тогда идти под венец с каким-то Сидорком? Уж лучше – с Иваном Заруцким. Все равно править будет он именем младенца…
Она видит, как к Заруцкому приблизился гонец и что-то шепчет ему на ухо. Выслушав его, воевода подошел к Марине и тихо сообщил, что в Москве  боярская Дума решила просить польского посла гетмана Жолкевского договориться с королем Сигизмундом поставить  в России царем его сына  Владислава.
Иван Мартынович был раздражен и с трудом удерживал свой гнев. Василий Шуйский загубил  царя Димитрия, который не оставил наследника. За пять лет  брака  с ним юная Марина не смогла родить – в казачьих бандах  смеялись: «На проезжей дороге трава не растет». Слухи о блуде юной царицы из Польши бежали впереди нее по этой неласковой земле.
Марина вздрагивает, в церкви  раздается громкий голос Филарета:
«Господи! Как умножились враги мои!  Многие восстают на меня, многие говорят душе моей : «Нет ему спасения в Боге».
Но ты, Господи, щит передо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою. Гласом моим взываю к Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей. Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня. Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня. Восстань, Господи! Спаси меня, Боже мой! Ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых. От Господа спасение. Над народом Твоим благословение твое»,- читает  Патриарх.
Марина не понимает речей Филарета, но  Иван Заруцкий  настороженно прислушивался к псалмам, которые выбирает Патриарх. «Да о ком это он молится?- в смятении спрашивает себя атаман.- Уж, конечно, не об этом  безымянном выкресте-еврее, который лежит сейчас в гробу с отрубленной головой и отсеченной рукой.  Надо бы присмотреть за  Романовым. Недаром их  род преследовал Бориска, и близких к ним не пощадил – Черкасовых, Репниных, Карповых, Сицких. Допрашивал, ужасал пыткою, мучил, терзал безжалостно и бесполезно, сослал, а вотчины и поместья опальных  роздал другим, иные взял в казну. То и дело подвергал опале Шуйского, который по знатности своего рода – от младшего брата князя Александра Невского – и сам мог тогда же претендовать на царский престол, но воздержался, выбрал другой момент. Сел на царство, как только растерзал расстригу.
А он - вот он, опять здесь, хотя и опять же - в гробу. Но на смену ему уже пришел  Сидорка. Тень убитого царевича будет  вечно преследовать этот народ, который верит в сказки и добрых царей. Но пойдет ли Марина за Сидорка? Что-то с ней происходит неладное. После смерти расстриги  начала чудить. Теперь многие называют ее колдуньей и боятся.
Началось все с того времени, как взяла она себе в прислужницы тульскую девку Параскеву, которую родные братья продали казакам. Девка эта странная. Умеет усыпить Марину, которая уже год как почти совсем потеряла сон. Она говорит, что та колдует на ее волосах, так что они начинают под ее  песни течь рекой и уносят ее в дальние дали, в волшебные места. Заруцкий подозревает, что опаивает Марину эта девка каким-то зельем, он уже хочет и присмотреть за ней получше, и если что – саблей напополам. Но Марина довольна Параскевой и не отпускает ее от себя. Ей надо вернуть забытый  на много месяцев сон. А и было отчего кручиниться.
Когда сидела  в Ярославле, все ждала, что как-нибудь ее коронуют на  царство. Пока нынешний покойник не разбил под Болховом войско бездарных братьев Шуйского -  Дмитрия и Ивана - и стал лагерем в Тушино. И тогда Василий 25 июля 1608 года заключил договор с королем Сигизмундом, по которому Польша должна была отозвать всех поддерживающих самозванца поляков, а Марину Мнишек обязать не признавать нового самозванца своим мужем, а себя не именовать российской государыней. Тогда, во исполнение договора, Марина и ее брат Юрий были отпущены из Ярославля в Польшу. Но атаман Заруцкий помог  новому Димитрию отбить ее у царского войска и выдал-таки замуж за него Марину, добившись согласия у ее брата всего за тридцать тысяч рублей. И она при том настояла на том, чтобы их обвенчали в церкви.
Зачем, этого  Заруцкий в толк взять не мог. Он подумывал, что Марина немного  повредилась в рассудке. Это венчание обошлось  еще дороже,  вдобавок  к тридцати тысячам пришлось отдать Юрию Мнишеку и Северское княжество с четырнадцатью городами. Да не жалко было новому мужу Марины раздавать земли, его мечтой было разорить Россию. Он, имея под Москвою тысяч пять казаков, татар и россиян, грозил и ей, и Сигизмунду, мучил ляхов и говорил : «Христиане мне изменили,- так обращусь к магометанам, с ними завоюю Россию, или не оставлю в ней камня на камне, доколе я жив, ей не знать покоя».
Иван Мартынович разведал, что он хочет удалиться в Астрахань, призвать к себе всех донцов и ногаев, основать там новую державу и заключить братский договор с турками! Этот план Заруцкий у него выведал с особой тщательностью и приберегал себе. А Димитрий в это время пил и кутил, заигрывая с магометанами, а потом казнил их. Такой безудержный был человек, который сейчас лежал без головы в своей домовине в соборной церкви. Он, говорили, и родом-то был  из белорусского местечка Пропойска. Видно, пьяницы там  жили с незапамятных времен и прославились тем. Царек, как звали нового Димитрия в Московии, был  пьяница и распутник и поощрял эти качества в своих «подданных». Разрешал казакам грабить и разбойничать и даже насильно жениться на боярских дочерях». На речке Вепрейке под Калугой разорил  Свято-Успенскую Тихонову  пустошь с монашеским скитом, который построен был еще при Иване Грозном преподобным Тихоном Медынским.
Как уж он в пьяном угаре  поссорился с царем касимовским  Ураз-Магометом, Заруцкий не видел. Поспел только, когда тот казнил  несчастного ни за что ни про что. А потом кинул его в Оку.
Год охотился за ним потом князь ногайский Петр Араслан Урусов. И подкараулил же, когда тот снова, пьяный,  поехал на заячью охоту в излюбленный  лес рядом с лагерем, себя не помня. Тут и зарубил его князь. Но сначала всадил ему пулю, а потом отрубил голову и сказал злобно, как потом доносили слуги: « Я научу тебя топить ханов и сажать мурз в темницу». А его брат рубанул бедолаге еще и руку. Тут же с ногаями  Урусовы ушли в Тавриду.
Заруцкий тяжело вздохнул, вспомнив, как прискакал в Калугу с известием о смерти царя его шут Кошелев. Ударили в набат. Марина в отчаянии, полуголая, ночью с зажженным факелом бегала из улицы в улицу, требуя мести. К утру не осталось ни единого татарина живого в Калуге, их всех, даже невинных в Араслановом деле, безжалостно умертвили казаки и горожане. Исчезла с лица земли татарская Берендеевка, где  обжились обрусевшие татары и мирно шили свои шапочки-берендеевки, украшенные золотыми да серебряными узорами.
 Наутро Марина объявила себя беременной. И вот теперь стоит у гроба с выпирающим из-под траурных юбок животом. Только он, Иван Мартынович Заруцкий, знает точно – есть у нее в животе младенец или подложены там тряпки для видимости.  Атаман давно любит Марину и считает игрушкой в своих руках, а она подчиняется ему, надеясь на его планы и опыт казацких войн. Никто и не догадывался, что Марина дала ему слово венчаться с ним, как только сядет на престол, и Заруцкий рассчитывал стать регентом при  малолетнем царе Иване Дмитриевиче, который должен был родиться в положенный Мариной срок, в католическое рождество.
 Иван Мартынович старательно  служил  и бунтовщикам и московским боярам. Впрочем, как и сами они. И он знал, что наступит тот желанный час, когда он предложит на царство сына Марины, коронованной  российской государыни. Потому и не выпустил ее из России в Польшу,  как хотели того  Василий Шуйский и король Сигизмунд.
 А кто будет этот мальчик – неважно. Особенно теперь, когда время уже не терпит никаких отлагательств. Марина смело, хотя и с запозданием, пошла на это, объяснив ему, что точно также делали русские цари издавна, заботясь о едином престолонаследии. И не  малолетнего царевича Димитрия имела она  в виду, которого  Борис Годунов хотел объявить незаконнорожденным, а его отца, самого царя Ивана Васильевича! Которого Елена Глинская, прожив с  Василием Третьим в бездетности четыре года, все-таки родила,  за три года до смерти престарелого царя, которому уже перевалило за пятьдесят, а потом, в год его смерти принесла еще и царевича Юрия, прожившего при Иване Васильевиче до тридцати лет…
Неплохой ученицей у русских царей была Марина Мнишек, как теперь понимал Иван Заруцкий, удивляясь ее познаниям сокровенных государственных тайн, которые хранили царские роды.

10

1610 год. Калуга. Лагерь тушинского вора. «Господи! Не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня. Помилуй, меня, Господи, ибо я немощен, исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены и душа моя сильно потрясена. Ты же, Господи, доколе? Обратись, Господь, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей, ибо в смерти нет памятования о Тебе, во гробе кто будет славить Тебя? Утомлен я воздыханиями моими, каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою.
Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих. Удалитесь от меня все, делающие беззаконие, ибо услышал господь голос плача моего, услышал Господь моление мое, Господь примет молитву мою.
Да будут постыжены и жестоко поражены все враги мои, да возвратятся и постыдятся мгновенно»…
 Гроб с обезглавленным телом подняли и понесли. Могила была вырыта тут же, у соборной церкви. На тризне Филарет  побыл недолго и удалился. А Марина задержалась за полночь и все пригубливала сладкое  турецкое вино из серебряного кубка и задумчиво смотрела на Ивана Заруцкого, который беседовал с нею, низко наклонясь к ее щеке с ползающей по ней тенью траурного  вуаля.
«Государство российское едва существует,- шептал он ей,- Москва  видит себя среди России в уединении, будучи отрезана, угрожаема всеми бедствиями долговременной осады, у нее нет надежды на избавление. Бояре бегают туда-сюда, готовые служить хоть черту, лишь бы захватить себе побольше добра и вотчин».
Марина повела плечом и настороженно оглядела  трапезный стол. Но никто не слышал, что шептал ей Иван Мартынович.
 Через десять дней казаки перевезли Марину в Коломну, и Параскева впервые оказалась в царских палатах. Случилось это в январе 1610 года. В Коломне  Марина родила сына Ивана, которого, как ей донесли, в народе тут же стали кликать воренком. Только Калуга присягнула новому царю-младенцу. Но в коломенском дворце ему воздавали  царские почести. Здесь, на высоком берегу Москвы-реки, среди столетних деревьев  воздух был свежий, не то, что в душных кремлевских палатах. Да и столичный шум сюда не долетал. Во дворце было 270 комнат с тремя тысячами окон. Самые большие хоромы занимала Марина. Днем и ночью дворец охраняли казаки, опасаясь, что московские бояре придут и выгонят, а то, чего доброго, и задушат Марину. Но те не спешили с расправой – ведь они короновали Мнишек как законную государыню, супругу царя. А еще опасались короля Сигизмунда, у которого просили для себя  царем его сына Владислава.
Поэтому Марина жила теперь в Коломне, как царица, и купалась в богатстве. У нее обедали и представители высшей московской знати, и иностранные послы. Какими только блюдами не угощала их Марина. Тут можно было отведать и жареных рябчиков, тетеревов со сливами, жаворонков и даже соловьиные языки. Готовили на дворцовой кухне польские повара и держали свои рецепты в строгом секрете.
В царских покоях была диковина, изумлявшая заморских гостей - громадные львы, одетые в бараньи шкуры. С помощью специального хитроумного механизма они разевали пасти с острыми клыками, вращали глазами и  даже издавали могучий рык. Но иные гости про себя посмеивались : львы в овечьей шкуре – это так символично для коломенского дворца и его обитателей!
Однажды Параскева подала  Марине  портрет, который нашла, разбирая  пыльные сундуки во дворце. Марина взглянула, и губы ее поджались в тонкую ниточку: на портрете было изображение Федора Романова с надписью: «Царь Федор Микитич Романов». Хотела бы она взглянуть сейчас ему в очи, да не было нынче рядом Филарета.

11

1610 год. Москва. Федор Никитич Романов в это время был в Москве и поддерживал семь бояр, которые решили избрать на престол сына Сигизмунда Владислава. В это время бояре по сговору с польскими командирами тайно впустили в Москву польские отряды, опасаясь  нового бунта и договорившись с Сигизмундом, что его сын Владислав  сохранит здесь все  существующие порядки. Однако в это же время папа римский призвал короля  распространить католичество на Руси. И тогда же вчерашний союзник Швеция захватила Новгород и его уезд. Теперь Делагарди воевал против России. Марина с сыном  в эти планы не входили, и никто больше в Европе об их судьбе не заботился.
Почему же стоял за признание русским царем Владислава  патриарх Филарет? Потому что, упорно преследуя одну цель – занять русский престол, он понимал: и  против  семибоярщины, как и против  Годунова и Шуйского, ему без сторонней помощи не устоять, а откуда взять поддержку?  Вскоре он во главе российского посольства вместе с князем Василием Голицыным  выехал под Смоленск на переговоры с польским королем Сигизмундом, отцом Владислава. Но на этих переговорах  Сигизмунд вдруг предложил Филарету самому сесть на русский престол. Однако с одним условием – объединить  православную и католические церкви в России. Филарет только усмехнулся – кому как не ему было знать, что в России  это объединение церквей  приведет к новой народной смуте и войне. А русская православная церковь уже давно, еще в  бытность его заточения в Антоньево-Сийском монастыре, поддерживает его и приведет на трон  род Романовых, если он с ее помощью  воплотит свои планы. Ходить под Польшей, погубив православие – уничтожить навсегда Россию. Сидеть на престоле  государства - западного вассала, и самому быть слугой ляхов Филарет не собирался. Русская православная церковь вела его к победе в этой кровавой борьбе за престол.
Пока Романов обдумывал свои доводы, которые он хотел привести на предстоящей  дипломатической встрече, как вдруг ему последовало распоряжение переехать в Вильно,  но перед этим приказать  смоленскому гарнизону сдать город польским войскам. И он, и Голицын были в недоумении – отчего переговоры прервались? Но приказ смоленскому гарнизону отдавать  не захотели, пытаясь разобраться в обстановке. Через день  Сигизмунд, повидимому,  поняв планы Филарета, объявил их своими пленниками и приказал под охраной вывезти в Вильно, в дом канцлера Льва Сапеги, того самого, который когда-то привез Филарета в Тушинский лагерь. Только тут они узнали, что в Рязани формируется ополчение, в котором создан «Совет всей земли» во главе с Трубецким и Заруцким, а Сигизмунд объявил, что сам станет русским царем и направил войско на Москву. Для Филарета потянулись мучительные дни в плену. Но он не терял времени и корпел над русским дипломатическим  шифром, чтобы писать письма в Троице-Сергиевскую лавру, которая ждала от него вестей. Шифр поддавался – недаром Федор Никитич служил  послом еще при Иване Грозном и сполна овладел дипломатическими премудростями.
Всего семь властей тогда предъявляли свои права русскому народу. От Владислава и Сидорка до  Марины и ее сына. Кому верить?
Народ хотел  царя-батюшку. И было это как в книге царств Ветхого завета, который читал, сидя в  Вильно, Филарет: «Когда же состарился Самуил (пророк) , то поставил сыновей своих судьями над Израилем…Но сыновья  его не ходили путями его, а уклонялись в корысть и брали подарки, и судили превратно. И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу  в Раму и  сказали ему : « Вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими, итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов»… И сказал Господь Самуилу: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе, ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не  царствовал над ними, как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они с тобою. Итак  послушай голоса их, только представь им и объяви им  права царя, который будет царствовать над ними.» И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, и сказал : «Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами : сыновей ваших он возьмет и поставит перед колесницами своими и сделает всадниками своими, и будут они бегать перед колесницею его, и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его, и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы, и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши  лучшие возьмет и отдаст слугам своим, и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим, и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела, от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами, и восстенаете тогда  от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь вам отвечать тогда». Но народ не согласился послушаться голоса Самуила, и сказал : «Нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш и ходить перед нами, и вести войны наши».
Между страницами священного писания  никто в доме Сапеги не догадался найти тайные письма, который писал плененный патриарх в Россию. А если бы и нашел – что толку? Никто бы не смог прочитать зашифрованные записи, которые сохранили свои тайны на века.

12

1612 год. Коломна. Параскева видела, что ее хозяйке скоро придется покинуть царский дворец. Гости больше не приезжали, за богато накрытыми столами пьянствовал Заруцкий с атаманами. Девушка раздумывала, как ей-то быть? Бежать в Москву? Но из дворца незамеченной она выйти не могла. Да и боялась одна идти в столицу, помня, как в дороге расправились  разбойники с ее милым торгашиком. Ничего не оставалось, как ждать развязки. Параскева понимала, что Марина  вскоре побежит из Коломны. Девушка слышала, как во дворце рассказывали о монахе из Старицкого богородичного монастыря, высоком, стройном и красивом по имени Дионисий. Он защищал царя Василия Шуйского, стоя рядом с патриархом Иовом, когда народ приходил ко дворцу и требовал от царя отказаться от престола, и увещевал народ.
 А потом Дионисий был назначен архимандритом в Троицкий Сергиев монастырь. Москва была разорена, казаки неслыханно свирепствовали. Толпы беглецов с разных сторон устремились к Троицкому монастырю, и страшно было смотреть на них. Одни были изломаны, обожжены, у других ремни из хребтов вырезаны, волосы с голов содраны, руки и ноги обсечены. Многие приходили в монастырь для того только, чтобы исповедаться, приобщиться и умереть. Многие не успевали дойти,  умирали прямо на дороге. Монастырь, слободы, окрестные деревни и дороги наполнены были мертвыми и умирающими. Дионисий призвал келаря, казначея, всю братию, слуг и крестьян монастырских и сказал им, что во время такой беды надобно изо всех сил помогать людям, которые ищут приюта у святого Сергия. Но ему отвечали все до единого: «Кто, государь архимандрит, в такой беде с разумом соберется? Никому невозможно стало промышлять кроме единого Бога». Дионисий заплакал и снова обратился к ним: «Ведь это искушение вам от Господа Бога, от большой осады нас Бог избавил, а теперь за леность нашу и за скупость может нас и без осады смирить и оскорбить». «Что же нам делать?»- спросили келарь,  братии и слуги. Дионисий отвечал: «Дом святой Троицы не запустеет, если станем молиться Богу, чтобы дал нам  разум: только положим на том, чтобы всякий промышлял, чем может». Слуги и крестьяне посоветовались между собою и сказали архимандриту с братиею: «Если вы, государи, будете из монастырской казны давать бедным на корм, одежду, лечение и работникам, кто возьмется стряпать, служить, лечить, собирать и погребать, то мы за головы свои и животы не стоим».
И пришла помощь всем бедным, живым и умирающим в монастыре и вокруг него. Начали строить дома и больницы для раненых, избы на странноприимство всякого чину людям, прибегавшим из Москвы и других городов. Ставили особые избы мужчинам, особые женщинам в Служней слободе и в селе Клементьеве. Люди ездили по дорогам и лесам, подбирали раненых и мертвых. Женщины, которым монастырь дал приют, без устали  шили и мыли рубашки живым, саваны мертвым. А внутри монастыря, в келье архимандрита, сидели писцы, собирали учительные слова из божественных писаний, составляли увещевательные послания и рассылали по городам и полкам, призывая к очищению земли. И кто бы мог подумать, что в этих кельях внутри монастыря теперь работает штаб будущего временного правительства страны, кандидатуры для которого священнослужители уже обсуждали в Казани и Ярославле. А также и город, в котором должно было начать действовать это новое правительство без бояр, исподличавшихся в  предательстве. Попытка создать такое правительство в Москве не удалась.
Среди семи властей, толпящихся перед Московским престолом, в этой мутной воде Иван Заруцкий ловил свою рыбу. Здесь он задумал  отомстить  давнему злейшему врагу Прокопию Ляпунову, который  в 1606 году перебежал от  Ивана Болотникова  к Василию Шуйскому и увел с собой других воевод. В это время  Ляпунов жил в Москве, раздираемой смутой. Злодействовали и казаки, и ляхи, и  грабители с большой дороги. Именно Ляпунов пытался управлять столицей и спасти ее, действуя под всеми  ножами. Это под его руководством было создано народное ополчение, в которое он сумел перетянуть и казаков из Тушинского лагеря. Это взбесило Заруцкого. Он придумал коварный план.
 Вместе с дворянами из Кремля, тайно  навещавшими его, Иван Мартынович сочинил именем Ляпунова указ к городским воеводам о немедленном истреблении всех казаков в один день и час. Эту подложную, будто бы отнятую у гонца бумагу, представил товарищам атаман Заварзин. Подделка была весьма убедительной, и  на сходе Прокопию Ляпунову оставалось лишь сказать: «Писано не мною, а врагами России». Ляпунова растерзали прямо на сходе, а изуродованное тело оставили  воронам.
 Это была большая победа Заруцкого,  тоже подбиравшегося к российскому трону. После этой казни первое народное ополчение, в которое входил и передовой отряд князя Дмитрия Пожарского, частично распалось.
Но этого было мало Заруцкому. Он решился нанести еще больший удар -  покуситься на жизнь самого князя Пожарского, который уже собрался выбить поляков из Кремля. Но покушение не удалось. Более того, князя выбрали  полководцем второго народного ополчения, которое собралось уже  в Нижнем Новгороде. Вот этот город и был выбран для временного правительства. Откуда было знать Николаю Мартыновичу, что  уже  не одно письмо получено в Москве от патриарха Филарета из Вильно, а в письмах тех даны точные указания – как надо действовать против обнаглевших ляхов да и противу собственных разбойничков.
Тонкий дипломат Филарет понимал, что сейчас  государственность России могла подтвердить лишь хотя бы кое-как наполненная казна. России нужны  были деньги. Но собрать их должны были очень верные и надежные люди, которые не имели связей ни при царском дворе, ни в казачьих бандах. И бояре, и  разбойнички степные тут же прикарманили бы собранные средства. А кому довериться?  Выбор пал на никому неизвестного торгового человека Кузьму Аккундовича Минина, которого тут же и выбрали  старостой всего Нижнего Новгорода. Ему были даны все тайные полномочия по сбору и сохранности казны очень далеко от терзаемой Москвы. Тот к делу подошел строго – объявил, что сам пожертвовал немалые деньги, но и богатейших людей принудил  расстараться. Особенно крупные суммы удалось получить от  Никитникова и Строгановых. Платили те, кому доверял Минин и кому показывал  призывные грамоты архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына, расходившиеся из Троицкого монастыря. Они отличались от грамот патриарха Гермогена, который теперь был арестован поляками и сидел в заточении. Гермоген призывал идти против оккупантов-ляхов и против разбойников-казаков, которыми  руководили Иван Заруцкий и Трубецкой и которые грабили всех подряд, добивая разоренную страну. Теперь из Троице-Сергиевской лавры, которая стала штабом  собираемого  народного ополчения в Нижнем Новгороде, шли иные указания от  Дионисия и Палицына – новому войску предстояло объединиться с казаками Заруцкого и Трубецкого и совместно выбивать поляков из Москвы.
Выполнить это предстояло князю Пожарскому из рода князей Стародубских, также далекому от подпиравших и расшатывающих русский трон бояр и князей именитых фамилий. Или узнал про письма Филарета Заруцкий от Марины, получившей сведения от  поляков из Кремля, или  каким-то чутьем угадал – но понял,  именно Пожарский опасен  для него как никто другой. Потому и решил убрать князя. Не получилось.  И с удивлением наблюдал Заруцкий за успешным продвижением княжеского войска даже  через Новгород, чьи жители уже присягнули шведскому принцу Карлу-Филиппу. А секрет успеха был в том, что Пожарский вдруг поддержал кандидатуру принца на российский престол. Кто мог ожидать такого тонкого дипломатического хода от неискушенного в  государственных делах  князя?  Но вопрос о напряженных дипломатических отношениях России и Швеции, которая надеялась посадить на русский трон своего короля,  сразу же был снят. Более того, Пожарский, с подачи  Филарета, конечно, сидевшего в плену, но с помощью  русской православной церкви крепко державшего нити управления Россией,  использовал вражду между Австрией и Польшей и напомнил австрийскому императору о помощи, оказываемой Россией Австрии в прежние годы и просил императора воздействовать на Сигизмунда, чтобы тот вывел войска из Русского государства.  И в Австрии поверили, что после победы над Польшей в России царем будет избран представитель их династии. Так отряды Пожарского прошли через Новгород по направлению к Москве. Но вдруг армия Пожарского замедлила свой ход.
Оказывается, князь, уязвленный покушением, совершенным на него Заруцким, не захотел воссоединяться с казаками и игнорировал письма, поступавшие из Троицкого монастыря. Оттуда же требовали объединения армии Пожарского с армией казаков под предводительством Трубецкого и спешного продвижения к Москве, куда уже шла польская армия Ходкевича с продовольствием для  тех, кто оккупировал Кремль и голодал там. Надо было срочно перехватить обозы, а Пожарский медлил. Но его все-таки удалось уговорить представителям Троицкого монастыря и бывшему митрополиту Ростовскому Кириллу (бывшему им до назначения  Лжедмитрием I на этот пост Филарета в 1604 году),  возглавившему временное правительство страны  вместе с Мининым и Пожарским.
На подходе к Ярославлю Трубецкой  объединил свое войско с ополчением Пожарского. Это случилось весной 1612 года, но  только в августе войско подступило к Москве.
Прослышав от Марины о рейде Ходкевича, Иван Мартынович понял:  полякам в Кремле теперь нужна его помощь. И, собравшись  бежать из Коломны, где он находился вместе с Мариной, решил напоследок  нанести удар по стану своего тушинского сподвижника Трубецкого, поняв, что тот будет сражаться на стороне Пожарского.
Через Москву, в случае неудачи, Заруцкий решил податься в степи, захватив с собой Марину. Но перед этим с казаками принялся грабить Коломну. Ограбили они этот город дочиста, даже выломали огромные створы из главных, Пятницких, ворот коломенского кремля.
Не искушая судьбу,  не заезжая в Москву, вместе с гружеными верхом повозками, сопровождавшими Марину и Заруцкого, в степи  двинулось трехтысячное казацкое войско, две тысячи человек  которого убежали от Трубецкого, переманенные Иваном Мартыновичем. Они уже не верили ни в отвагу Пожарского, ни в хитрость бояр, ни в силу поляков, засевших в Кремле.  Параскева сидела на одной из повозок. Впереди ехала карета Марины. В ней везли и ее сына, двухлетнего Ивана, которого в Калуге, бывшем лагере Тушинского вора, уже объявили царем.
К вечеру обоз остановился  в двадцати пяти верстах от Коломны, в урочище Старцевский брод. Здесь Марина велела закопать награбленные сокровища и накрыть их створами, понимая, что в дороге обоз могут отнять сами же казаки. Кроме того, она рассчитывала все-таки вернуться в столицу законной  государыней и тогда забрать все эти сокровища обратно. Но пока надо было собирать новые силы, искать новых беглых людишек по степям. И они побежали в Рязань.
Оттуда – в Астрахань. Уже там  Марина и Заруцкий узнали, что Пожарский прогнал-таки поляков из Кремля, не дав гетману Ходкевичу ввести в Москву огромный обоз с продовольствием,  и что в это же время  сподвижник Ивана Мартыновича, князь Дмитрий Трубецкой участвовал в боярской  думе, которая выбирала России царя. И выбрала сына патриарха Филарета, который так и нес в Вильно, вдали от родины, свой сан, присвоенный ему  неизвестным евреем-выкрестом, Лжедмитрием II. Хотя на Земском соборе многие бояре были против воцарения Романовых, называя не менее именитые имена претендентов. Кричали  даже сына Марины Ивашку-воренка. Однако казаки Трубецкого  закричали, что порубят всех бояр, ежели они не выберут  Михаила Романова,  и те  присмирели и проголосовали, как надо. Тут и понял князь Пожарский, что Филарет уже и с казаками  успел договориться и злодейства их против Москвы и против него буду забыты.
За сыном  Филарета  в Ипатьевский монастырь в составе делегации отправился  Григорий Петрович Шаховской. Регентом при юном царе только через шесть лет, выкупленный из польского плена, на долгие годы стал его отец, фактический правитель России с тех пор. А Дмитрия Трубецкого боярская дума наградила, не помня предательства и службы Тушинскому вору. Он не только, как и Филарет, сохранил все свои титулы, заслуженные  в  тушинском лагере, но и получил от великого земского собора Вагу, богатую область, которая  принадлежала некогда Годуновым и Шуйским. А вот Пожарскому его непослушание Троицким монахам обошлось дорого – он не получил никаких особых должностей и  наград и вскоре был отправлен из Москвы.
Теперь на подавление армии Ивана Заруцкого в России собирали армию. Призвали детей боярских с их холопами из Рязани, Тарусы, Тулы, Алексина. В конце апреля князь Иван Никитич Одоевский двинулся к Лебедяни, где сидел  донской атаман с Мариной и ее  трехлетним сыном Иваном. Так пришлось им бежать в Воронеж, а потом в Астрахань. Тут и поняла Марина, уже обвенчанная с Заруцким, что план  привести на Русь силы персидского шаха, вынашиваемый пьяницей-Лжедмитрием II, он всерьез собирается использовать. Сейчас Заруцкий хотел кликать сюда силы персидского шаха Аббаса, потом втянуть в дело Турцию, одновременно собирая все шайки разбойников по России в новое войско. Заставляя себе подчинятся, он не жалел голов. Убил астраханского воеводу, бывшего своего сподвижника, Ивана Хворостинина.  Послал казака Михаила Чулкова с темной грамотой, которую  велел подписывать народу, не глядя. И тот подписывал, не зная, кому присягает – не то  персидскому хану, не то Марине, не то ее сыну Ивану, не то самому Заруцкому.
Но князь Одоевский настиг его в астраханских камышах, где он на двух стругах прятался с Мариной и ее сыном, которого во всей России уже звали воренком. Их взяли, а вместе с ними и мурзу Джан-Аслана, и  красивую девушку Параскеву, которой затем было суждено сгинуть монахиней в одном из дальних лесных монастырей под Тулой.
 В Москву везли пленников по  отдельности.  Заруцкого сопровождали 230 стрельцов, Марину с сыном -500. И был приказ  убить их при любой попытке казаков отбить.
Когда Ивана Заруцкого везли к Серпуховским воротам на страшную казнь, он  выкрикивал имена бояр и князей, своих сподвижников, служивших Димитрию, а, по сути, Марине, Польше и Османской Порте:
-Где же вы, други мои по оружию, преданные царю Димитрию люди, - бояре Федор Романов, Василий Шуйский, Петр Басманов, Василий Голицын, Иван и Михайла Салтыковы, Андрей Телятевский, Григорий Шеховской, Иван Воротынский, князья Гагарин, Сунбулов, Грязной,  али у вас языки повырезали, что  по теремам примолкли и государю своему в ноги не кланяетесь, как ране?
Его стегали плетьми, заставляли молчать и вскоре посадили на кол под Серпуховскими воротами, оставив на  страшные мучения до смерти. Уж не до крика ему тогда было, только кровь горлом шла да хрип звериный раздавался.
И уже не увидел Иван Заруцкий того, как  вскоре повесили прямо над ним  удавленного сына Марины, и как раздувалось на ветру колокольцем  парчовое детское платьице…
А Марина сидела в камере самой высокой башни Коломенской крепости, никогда не спала и  что-то шептала, шептала, посылая проклятия всему роду детоубийц Романовых до их последнего колена. А потом обернулась сорокой и улетела.
Сорока улетела и унесла на хвосте свои секреты, а где  спрятала, там их через сто пятьдесят лет нашла  совсем другая женщина. И ровно через такой срок, год в год, стояла она у гроба  российской императрицы, окутанная с головы до ног черным вуалем, под которым скрывала раздувшийся живот, где брыкался ножками неизвестный младенец.  Или  это  просто юбок много было  подоткнуто для видимости? Никто об этом точно не знал… Только знала она, иностранка с русским именем Екатерина Алексеевна. Которая очень внимательно изучала жизнь Марины все годы, пока жила женой великого князя Петра в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге, приехав издалека в холодную и чужую страну Россию.