Марчелло Л

Вчера были проводы. Желающих потоптаться с ним на перроне и целиться вслед уходящему поезду всего набралось 4-5 человек. Да если бы даже по списку собрать всех друзей, то их всё равно было мало. Нерыба тянет из плаща озябшую шею, темнеют  недавно отпущенные усы. Их дружба, или знакомство, длится со школьных лет и он сегодня не мог не прийти – не то, что кто-то другой, по желанию. Две небольшие дамы рядом стоят, они бы могли обменяться одеждой, серийные. Но ростом все сходство и ограничивается. Во всем остальном они разные. Одна с лицом Анжелики Варум, заискивает и заигрывает, ( она и собой ради всех бы пожертвовала, вы только скажите, когда вы хотите – сейчас? ) А вторая глаза опускала с решимостью и ждала терпеливо, когда замучатся врать. Так что не станут они меняться одеждой. А рядом спиной к ним высокая Юля Лашинина, она со своей знакомой, а после вокзала куда-то им надо вместе. У Юли такая была надежность достаточных форм, что даже сквозь плащ просвечивали. Однажды она спросила: — О чем ты думаешь? — О том, что вижу. — А что ты видишь? — Бескрайнюю до горизонта равнину со сглаженными под снегом холмами на ней, и все. Она лежала на животе с журналом в руках, он рядом сидел и гладил ей ноги и спину. И Марчи почувствовал к ней благодарность. Она подарила ему уверенность в надежном устройстве мира. Сейчас он подумал: «— Такую задницу не оставят в покое». Найдется, и очень скоро, преданный кавалер, и тут же меня забудут. — Марчелло, ****ь! Так едешь ты или нет? — воскликнул Нерыба. — Смотри, проводницы смотрят уже из вагонов, снаружи нет ни одной! Они обнялись и поцеловались. Потом он поцеловался с дамами. С теми тремя.
«— Я еду, а кто меня гнал?» Вагон уже больше двух часов потряхивало. Позвякивали подстаканники. Он локти поставил между стаканов. «— И в самом деле, я сам себя выгоняю из дома. Зачем? Дело не в том, что  закончилось лето, я их не хотел покидать, они меня продолжали охотно встречать каждый день, но мы хорошо поработали и был закончен сюжет. И я должен был начать совершенно новую жизнь. Но я не хочу! Я с ними не наговорился и меньше, чем мне бы хотелось, провел с ними времени. Но выгнать себя я успел. И еду сам не зная куда. И так вот всегда». Плацкартный вагон был наполнен, но он ни единого пассажира не мог бы потом описать. Он ехал один. Возникло предположение. Он посмотрел на часы. Оно превратилось в уверенность. Он посмотрел на часы. Прошло пять минут. Оно превратилось в уверенность. Он встал и держась за простенки между купе дошел до конца вагона. — Ближайшая? — проводница переспросила. Она удивилась. — Ближайшая через 7 минут. У вас же билет до конца. Вы будете завтра утром. — Неважно! — он ей сказал, — я выйду сейчас. И двинулся по вагону за багажом. — Возьмите! За окнами начинало темнеть. Багаж был – то ли сумка, не то портфель.  Багаж был в одной руке. Он двинулся к тамбуру, уже подъезжали.
Он вспомнил. — Мадонна! Мадонна! И чуть не заплакал. Только что поезд ушел и стало тихо. На маленькой станции было пусто, не видны даже служащие. Да, так уже было. Когда уезжали с Есенией после работы в райцентре. Правда, тогда по другой железной дороге и пока они спали, поезд летел и увез их гораздо дальше, но тогда точно так же она передумали и вернулись. Над вокзалом – однокомнатным, одноэтажным, возвышались два дерева, их листва потеряла цвет в октябре и казалась синей. Они там наверняка с Есенией живут и сейчас. На дизельной ветке от этого городка, на платформе Фарфоровая. Но как его звали тогда, вспомнить не удавалось. Он жил на платформе Фарфоровая с Есенией, у них были дети. Марчи хитрил, когда говорил, что честным быть можно только с Мадонной, а женщины, чем серьезней к ним относились, тем больнее за это накажут. Во всяком случае, он об этом мечтал. О честной жизни с той, которую любит. Оставив себя и Есению на Фарфоровой он был настолько спокоен, что даже и думал с тех пор о другом. В наступающих сумерках летел мелкий дождь. Он вошел в вокзальное здание. Просторное помещение пустовало. Ни одного человека. Кассовое окошко закрыто фанерным щитком, на нем черными буквами: «стучите». Понятно было, что там у кассирши топчан или раскладушка. Как выяснилось, ближайший проходит в 12 ночи, без двух минут. То есть, конечно, везение: он мог до утра, и до завтрашнего полудня бродить вокруг маленького  вокзала и сидеть в этой комнате, а так… Три с небольшим часа, это пустяк. Окошко кассы закрылось, он сел на фанерный покрытый лаком диван. С фонтанным журчанием где-то из стока на крыше вода попадала в лужицу. Из близкого населенного пункта звуки не поступали. Он думал о Гайке. Каждый день он ходил в этот двор, занесенный во время песчаной бури, до середины лета. Проводил там время с чужими детьми. Во дворе лежали сугробы песка, оседавшие при ходьбе под ногами. Гайка – это проблемы какие-то с буквой «л», со временем букву «л» она одолела, но «Гайкой» так и осталась. Она с интересом слушала Марчи обхватив колени руками, одернув платье. Дети водились с Марчи, они понимали: он ими всегда доволен. А их родители – нет. Мало того, видно было: он увлекался, слушая, что они говорят. С этим обычное поведение взрослых не совпадало. Те вообще не слышат детей – еще не хватало! – им же ясно как день, что слушать там нечего. Они говорят, естественно, сами. Детям известно, что самая громкая ругань у взрослых по поводу тех вещей, которые они с удовольствием делают сами. Марчелло не отрицал, что все они превратятся, и очень скоро, во взрослых людей. Он был уверен, что детям доступны главные знания, что в них человеческий облик достигнут согласно замыслу, что существующий порядок вещей готовит, конечно, к борьбе по закону джунглей, но отнимает при этом главное. Ну ладно, он себе так представлял? Да, все это именно так он себе представлял. Ну и ладно. Из кучи песка, которую намело к ступенькам подъезда, сравняло их с асфальтом двора Алка и Коля только что вынули ноги, встали и куда-то ушли. Гайка пришла на их место, а Марчи лицом к ней на заметенных ступеньках у входа в подъезд. У Гайки на длинных ногах золотились короткие незаконные волоски. Что странно. Ведь волосы ее небольшое лицо обрамляли темные. А может быть, так и надо. — Нет, все-таки ты скажи. У тебя есть жена? А где она? Почему ты всегда один? — Ты хочешь с ней познакомиться? — Мм… Познакомиться? Да! Или нет. Не знаю. А она не такая, как все? — Нам не обязательно видеть друг друга. Есть любимая жена и дорогой друг. Ну переставь, мы по разным комнатам. — Но тебе же хочется к ней? — Я и так с ней. Я всегда с ней. Я же знаю, что я не один. И она это знает. — Ты посылаешь ей эсэмэски? Каждый день? — Гайка, я не о том толкую. Да, проводим с ней время, или я ей пишу и звоню. А когда мы не вместе, она все равно ос мной, уловила? Теперь понимаешь? — Да. Гайка к плечу наклонила голову и задумалась. Марчи поднялся и сел рядом с Гайкой. — А лет тебе сколько? — Скоро двенадцать. — Когда? — В ноябре. — Ну, это не скоро. Сейчас июль. К ним подошла  с русой растрепанной головой по виду дошкольница. Она на что-то решаясь стояла рядом. В руках была небольшая коробочка. Потом повернулась спиной, припала к его ноге. ­— Эвка, не приставай, ­— зачем-то сказала Гайка. — А что там в коробочке, — Марчи спросил. — Небо, — ответила девочка. Она открыла коробочку, на дне лежало круглое зеркальце. Раздался настойчивый писк, потом далекий диспетчер кричал слабым голосом: — Готовьте своих пассажиров, поезд на Адлер! Работала радиосвязь. Послышалось, как кассирша заворочалась  и встает. — Да нет у меня никого! А хотя… Она со стуком открыла окошко: — Ваш поезд подходит, пора на посадку! «—Неужели я спал?»
Издали уже доносился гудок. Дождь прекратился, на черном перроне дуло со всех сторон. Слепили глаза огни подъезжавшего поезда, потом был спящий вагон и тусклые зарева населенных пунктов на горизонте, он даже плаща не снимал всю дорогу и первое время сумку держал на коленях, время летело и вот он опять стоял на платформе, где только вчера расстался с друзьями. Город был средней величины. Вокзал обильно был освещен, все службы работали. Здесь его больше не ждали. Марчи отметил, что только сейчас за все время своей поездки по-настоящему он проснулся, и улыбнулся. В двадцать минут третьего ночи! Потом он подумал, что нежелательно встретиться со знакомыми. Ведь он появился чтоб похозяйничать здесь без них точно так же, как все они продолжают спокойно жить без него. Но кто из них оказался бы в этот час на вокзале? Все они спали. Ветер уже не казался пронизывающим, он освежал, как весенний. Ветром носило над освещенным перроном невнятные речи дикторов. Он постоял, успокоился.
 Гайка не отставала: —А зовут ее как? Твою жену. — Марина. — А прошлый раз говорил – Есения. — Кто лучше знает, ты или я? Есения – из «Физического обладания Музой». Это другой сюжет. Я и так хотел навсегда там остаться… в цикле «Сны» опять туда возвращался. Еще есть рассказ «Я дома». Опять я туда попал! Потом я понял: ведь я и так же там! И если хочу остаться, должен уйти. А Музы не отменяются. — Так сколько их у тетя? — Марина третья, последняя. Больше не будет. Одна у меня жена, это ясно? — А первую звали как? — Я забыл.
Можно сказать, что дети к нему относились спокойно, были к нему равнодушны. Это уже было очень много. Не прерывали при нем занятий, не расходились, вот и все. Этого было достаточно. С конца мая он ходил в этот двор до середины июля. Каждый день сюда приходил как на работу. Было похоже на работу команды, где все доверяют друг другу и все друг другом довольны.  Что не успели вчера, продолжим сегодня. Текст назывался «Лето». Потом каждый вечер ходил к фонарю по другую сторону дома. Лето еще продолжалось. Но издали что-то касалось слуха, было понятно, что это просьбы о помощи. Молчание мучителей, последние безнадежные крики жертв. Они угасали, недостижимые в недрах ночи. Бессилие в это вмешаться лишало Марчи покоя. Текст «Для кларнета соло».
Марчи вокзал обогнул и вышел на площадь. Здесь расточительное освещение было не меньше, чем изнутри на платформах, яркие фонари на месте небесных светил. Очередь на стоянке такси была из свободных машин.
Гайка встала, пошла по двору, уходит. В песчаных заносах местами просматривается бордюр. Старается идти по нему. Рядом пойдешь – босоножки в песке оставишь. Или нести их в руке. « — Вот уже как научилась ходить…» — думает Марчи с грустью, глядя ей вслед. А Валера ему про кошку: — Я ей поставил ящик от холодильника, знаешь, внизу выдвигается, как у стола. Вынимается. — Ну? —  И наливаю холодной воды. — Кому? — Кошке. Это бассейн. Теперь она возле него лежит. А то ей очень трудно в жару. Стоит перед ним, задрав голову. Карманы шортов вздулись от камешков и стекляшек.  На животе разводы.
«— Завтра с утра на работу к Нерыбе,» — думает он в такси. « — Увидим, насколько его обрадую. Все-таки навсегда попрощались». С Нерыбой была инерция школьной дружбы. Со школы они тянули лямку приятельства. До 27 лет. Их многое отвращало друг в друге, имелись такие темы, где сколько ни бейся, не возникало контакта и все же, когда отношения окончательно собирались зачахнуть, они их возобновляли. Как видно, оба считали, что это меньшее зло. Нерыба раньше работал в Доме народного творчества. Он там сидел методистом. Он поощрял народных умельцев и мастеров. Марчи припомнил, как приближался какой-то праздник. По этому случаю должен был состояться концерт. ОНЭМЭЦЭ (научно-методический центр) примыкал к филармонии. Они в кабинете Нерыбы сидели и пили портвейн. Дело в том, что под окном кабинета был служебный вход в филармонию. У входа дежурил милиционер. Его задачей было не препятствовать входу, а регулировать  вход на концерт блатных. Когда допивали вторую бутылку, Нерыба взял срезанную завитком пластмассовую пробку и с ней подошел к окну. Он свесился из окна, потом уронил пробку вниз. Через минуту поднялся милиционер. Он сделал от двери шаг и поставил пробку на угол стола. — Вы если пьянствуете на работе, хоть пробки на голову не бросайте!  Голос его дрожал от обиды. Водитель разговорился. Они как раз проезжали тот дом, который со стороны двора песком завалило летом. Марчелло жил в следующем. Водитель ему объяснил: — Тут в мае песчаная буря была. Стена песка, и шла на город торцом. Потом она во дворах потеряла силу. И, главное, по соседству -  почти ничего. А в этот все рухнуло, как самосвал. Марчи согласно кивал и что-то мычал.
Утром он все-таки выбрался к однокласснику. Теперь он работал начальником сувенирного цеха, туда поставляли металлические отходы а также со швейной и мебельной фабрик, и даже вносила свой вклад местная бойня. За длинными, во всю длину цеха столами трудились все те же народные мастера. Они превращали сырье в настольные украшения для выживших из ума отправленных на покой бессрочных отпускников. Вторым этажом нависала над цехом секция комнат: внутри размещались бухгалтер, помощник по кадрам и кабинет Нерыбы. Туда вела по стенке железная лестница.
Из кабинета начальника в сторону цеха было окно. Когда Марчелло вошел, перед Нерыбой стояли народный умелец, седой, очень плотный и как бы без шеи от сидячей работы, и молчаливая женщина. Нерыба в коричневом цеховом халате что-то им объяснял. Он вздрогнул и закричал: — Марчелло, ёб твою мать! — при этом он поймал на лету слетевшие маленькие очки.  Сотрудники молча попятились, уступили место Марчелло. Нерыба кричал: — А кто уверял, что нет продолжения старого, а только одно наступление нового? А кто вчера уверял, что даже в гостях теперь здесь не окажется? Сотрудники незаметно из комнаты удалились. — С каких это пор ты носишь очки? — Марчи спросил. — Да это… Нерыба замялся. — По сути, они не нужны. Это я так, для солидности. Он их убрал в нагрудный карман халата. Халат повесил на вешалку. Нерыба остался в костюме преуспевающего человека. Вешалка на одной ноге с изогнутыми рогами стояла в углу. На ней уже висели шляпа и плащ. — Я ведь уже оказался в среднем звене, понимаешь… Руководства. Меня тут уже намечают в депутаты местных Советов. Но я тебя прошу, между нами… Придет сюда представитель власти, на цеховое собрание, будет им предлагать меня выдвигать. Ты думаешь, кто-нибудь подведет своего начальника? Будет лес рук. Будут аплодисменты. — По этому поводу надо выпить. — Идея! Притащишь? А то мне не отойти, сам понимаешь. И он полез за деньгами. — Не надо! Есть у меня! Останется за тобой. А что брать? — Вина, вина, вина! Водку не надо.
Уйдя с предприятия Марчелло проехал две остановки. Закончились прилегающие пустыри, теперь его окружала цивилизация. Пошел небольшой дождь. Вход в гастроном был ему виден, но он захотел постоять под выдвинутым над витриной навесом. За спиной на замшевых черных матрасиках лежали цепочки, кулоны, серьги и бусы. Магазин «Изумруд». Ювелирный. Напротив него троллейбусы замедляли ход, теснились на остановке. Они заезжали в лужи. Тогда раздавался звук, похожий на кашель. « — Бля-а-а-адь… Зачем это все? И что дальше? И это ведь только начало! Вернуться ему захотелось! Не зная что там найдешь наперед с одной только верой, не спрашивая никого вперед идти – приустал? Ведь прожитых убывающих лет только потому и не жалко, что лечишь свои болезни, что собственных идиотских подвигов все меньше и меньше! Ну да, если в прошлое проникаешь во сне, и плечи расправишь, и дышится глубже, всегда почему-то находишь счастливые дни, а можно там на такое нарваться!»
Навес над витриной кончался, потом был проезд, разделявший соседние здания, а дальше со срезанного угла был вход в гастроном. Издали он смотрел, как возле узких дверей задерживались, дожидаясь тех, кто выходит. Для множества жителей ближайших домов это был «наш» гастроном, он оставался таким для нескольких поколений. Лично Марчи не помнил, когда бы его в этом здании не было. Потом он пошел ко входу.
Внутри это были просторные залы с обилием разделенных условно отделов, прилавков и сохраненным, местами до потолка, трудом оформителей, всех эпох. Стоило ему оглянуться, он понял, что вряд ли дальнейшее происходит по плану. Перед прозрачным прилавком, похожим на гигантский пенал стояли те самые две серийные дамы, одинакового (меньше среднего) роста, и в тех же плащах. Одна была в белом, другая в коричневом. Они оглянулись в зал и его увидели.        « — Теперь остается только встретить Лашинину вместе с той посторонней девицей, и можно считать, что даже попытки не сделал жить дальше…» — А что  вы тут делаете? — он к ним подошел. — Это ты что тут делаешь? Мы же вчера попрощались! Та, что в коричневом, с него не сводила глаз, вглядывалась в него как будто с надеждой. — Да, попрощались… Подумаешь — попрощались. А я потом передумал. — Передумал?! Маленькая в белом плаще смотрела с испугом и растеряла слова. Видно, она гораздо больше готова была провожать, чем встречать. Это были актрисы Театра кукол. — Ну ладно, а вы тут зачем? У вас перерыв? — Да нет, у нас тут спектакли по детсадам. Пока реквизит перевозят, мы подкрепиться. А ты зачем? — За вином. — Ну так бери.
— Посидишь на спектакле? Валя шла рядом,  Люся за ними чуть-чуть позади. К ней и на улице не вернулся дар речи. Марчи пожал плечами. — А что там? Бессмертные «Три поросенка»? — Угадал. Марчи сел в стороне от детей на стул. Несколько воспитательниц стояли у стен. Третьим в составе труппы был Славик. Славик носил усы и бородку невыразимого цвета. Он был высок и с виду физически слаб. Он озвучивал волка. За ширмой раздался топот его сапог. Умного поросенка тоже озвучивал Славик. « — Что должны думать дети, слушая этот топот? Куклы размером с кошку». С этими мыслями он пробрался к выходу. Автобус стоял во дворе. Увидев его, водитель открыл переднюю дверь. — Андрей, нож найдется? Это последний спектакль? — Да. — А стакан?  Водитель вытащил пирамиду стаканов и один отделил. К автобусу подбежал мелким шагом Славик: — А кто это без меня пьет портвейн? Он выхватил и подставил стакан. Выпили. Славик повернулся к Андрею: — А тебе нельзя. Пошли реквизит носить! Марчи и Валентина сели на заднем сиденье. — Не обязательно доезжать до театра. Нам не грузить. Скажем Андрею, он высадит, где нам удобнее. — Это где же? Она замолчала. Похоже, она набиралась духу ответить. — Представь, у нас не стало сомнений друг в друге. Давай я уйду из театра? Ничего не надо скрывать. Мы будем только вдвоем! Я разгоню эту, как ты их называешь, собачью свадьбу! Марчелло, пошли домой! Марчелло не стал наполнять стакан, допил из бутылки. — Во-первых, ты не уйдешь из театра. Газетами торговать? Или пирожками? — Да, вряд ли. Куда я уйду? Наверно, ты прав. — А что до собачьих свадеб, так это погоня за новизной! Отправишь в отставку одних, найдутся другие. Уходит ночная смена, приходит дневная. Как на заводе. Причем еще лучше прежних. — Но почему? — Так они же новее! Не мне тебя осуждать. Хотя, тут есть на чем задержаться. Все то, что на пользу сомнительной славе мужчин и вроде бы их украшает, все это же в отношении женщины создает убеждение, что можно ее приобрести за бесценок. Но дело не в этом. Нет, Валя, дело не в том, что ты обещаешь неисполнимое. Конечно, я не вернусь. Но я объясню тебе, почему. Допустим, не знаю уж как, но все получилось. Мы снова видеть смотреть друг друга вместо целого мира. И мы спиной повернулись к внешнему миру, как в самом начале. Не только ты ушла из театра. Я тоже собрал наши лучшие силы и попрощался со студией.  Простился с дошкольников начиная и до старшеклассников. Сказал бы, что я уезжаю и ждать меня смысла нет. Просил их, чтобы меня не искали. И вот мы остались вдвоем. Пореже бы пили вино, почаще чай с сухарями. Или с баранками. Не думаю, чтобы мы за наше уединение были наказаны. Наверное, вспоминались бы наши лучшие дни. Ходили бы по выходным на прогулки. — Так что же тогда? Давай так и сделаем! Разве нельзя? — Мне станет видна конечная точка, к которой течет наше время. Вот это бы чем обернулось. А так-то все хорошо, и мирная жизнь, и чай с сухарями. Но видеть конечную точку, к которой ты движешься и каждый день отмечать, насколько приблизилась?  Нет! Марчи взял Валю за плечи и стукнулся с ней легонько лоб в лоб. Вокруг замелькали стволы, Андрей решил сократить дорогу, заехали в парк. Мирчи пошел по проходу. — Андрей, тормозни, я здесь соскочу. — Без проблем.
Наверно, был горький бодрящий запах мокрой коры. Наверно, был шорох сдуваемых ветром капель. Наверное, падали с высоты бесшумные желтые листья. Но он заспешил на выход. На улице торопливо читал таблички и вывески. «— Жилуправление… Ну, эти скоро закроют… Ага, поликлиника 35. Вот это подходит. Там можно побольше размазать. Да что это я, помучить себя приспичило?» Регистратура кричала: — Только дежурные терапевты, к специалистом нет номерков, приходите завтра! Он обратился к дежурной: — Носом трудно дышать, голова болит, наверное, температура. — Адрес? — Я из другого города. — Тогда по разовой карточке, но будет платно. — Хорошо. — Фамилия, имя? Лужин Марчелло Евгеньевич. — Что, так и писать? — Ну, если не нравится, что-нибудь сами придумайте. Но вы же меня спросили? Потом пояснил: — Мать у меня итальянка, она настояла. — Двенадцатый кабинет, дальше по коридору, найдете. Больных набралось в эту дверь человек пятнадцать, Марчелло спросил: — За кем? Следом пришел молодой человек упитанный, как армянский князь, с обширным женским лицом. Он ничего не спросил и занял позицию возле двери. Это, как видно, был идеал девицы неподалеку от двери. Прическа на крупной не по плечам голове как черный танкистский шлем. Она повернулась и потянулась к нему. Шея ее заплелась как пустой пожарный рукав. Глаза ее приняли вид запотевших оконных стекол. Но тут вмешалась старуха: — Что он там трется? Не пропускайте без очереди! При этом: она вперед протянула руку, она продолжала торчать полусогнутой. На этой руке был полностью, от плеча оторван рукав. Старуха когда-то была белобрысой. Со временем она стала глинисто-желтой. На голой руке висела дряблая плоть. Красавец от двери ее услышал. Сначала он ей послал умоляющий взгляд и руку прижал к груди. Потом он присел на одной ноге, вторую зачем-то вытянул у себя за спиной. Но дверь приоткрылась, и медсестра сказала: — Рома, входи! Сначала царило молчание. Потом зашипели: — Ну вот, пока блатных не обслужат сиди тут и жди… Потом проходили два санитара, они с деревянным скрипом поправили руку старухи, которая мешала ходить. Прошло еще двое или трое больных. Потом появилась не медсестра, а женщина-врач, и Марчи услышал: — А кто у нас Лужин? Входите, будем лечиться! «—Ага,» — догадался Марчи, — « я –платный». Он встал. — Вы сами лечитесь, если вам нечем больше заняться. И пошел на выход.
Поднялся к себе на 8-й этаж. Закрыл за собой и стоит в темноте. «— Вот,» — думает Марчи, — « и свет включить в моих комнатах некому, когда я отсутствую»! Он достает телефон, не включая света. «— Звонить или не звонить? Включает справочник и находит «Фарфо».  Не раздеваясь и не включая свет идет в глубину квартиры. « — Ну, что я смогу услышать? Только добавится боли». И все-таки прижимает: Фарфо. Ему отвечает Фарфоровая. Доносится голос: — Да. — Олег? Ну, как вы там? — Кто это — «мы»? А кто вы? — «Вы» — это ты и Есения. — А ты кто такой? — Ты — мой персонаж. Я автор «Физического овладания Музой». Теперь понимаешь? Ты – это я. Ну, как там у вас? — Тебя как зовут? — Марчелло. — Послушай, хочу тебя познакомить, произошла тут история… Нашелся тут претендент на Есению.— Поклонник? Ну да. Его незадолго до этого приняли на работу. Он создавал ей такие ситуации. Приходит и перед ней стоит, как перед публикой ведущий на сцене, и ждет, когда стихнут овации. И празднично улыбался. — И что он имел в награду? — А он заменял плафоны под крышей большого цеха. Ты знаешь, какая там высота? — Еще бы. — Ну, и сорвался. Под ним оказался сварной железный гараж, пока еще только четыре стены, без крыши. И этот железный край на лету вошел ему в пах. И сразу под корень отстригло все то, что у него между ног имелось. Он в этот же день скончался в больнице, в 00 часов 00 минут. — Зачем ты мне это рассказываешь? — Есении нету дома. Марчелло шагнул и включил свет на кухне. Остался в прихожей перед большим круглым зеркалом. Он постоял, расстегнул две верхних пуговицы. — Олег! — Да. — Во-первых, я про электрика знаю. Я только ему пригрозил, что если будет и дальше мелькать, я это ему устрою. Напомнил, что я автор текста. Ну, то есть, теперь это ты. Он так пересрал, что в тот же вечер уволился. — А во-вторых? — О чем твои опасения? Вся повесть «Физическое обладание Музой», а в частности и особенно глава «Платформа Фарфоровая»  писались как образ радости, Недостигаемый Остров. Ты мог бы жить и получше. — Мне лучше не надо. — И правильно. «И тут мне легли на глаза женские пальцы, и женский голос спросил: — Ты узнаешь? — Конечно, ты — Радость». Ведь я на платформе Фарфоровая немного моложе. Ведь ты – это я. Ты слушаешь? — Есения к Нелли пошла. — Нелли замуж не вышла? — А за кого тут? Впрочем, соскучится, за Артура пойдет. — А что с детьми? — Володя в школе последний год. Катя уже в институт поступила. В Питере. — «И лужи покрылись толстой раздавленной скорлупой, под ней не оказалось воды. Она испарялась от заморозков. А там, где тянулись пространства незамощенной земли трава подчинялась и прогибалась промерзшая и бесцветная уже свидетельствовала о наступлении заморозков…» — Что ты мне только что наговорил? По-твоему, это Фарфоровая? — Я счастлив был только там. — Ты откуда звонишь? — Из Воронежа. — А почему ты решил, что у нас тут зима наступила? Не так уж ты далеко. « С веток срываются капли, это и есть платформа Фарфоровая, пять кирпичных многоэтажек, октябрьская темнота наполнена ветками, она влюблена в освещенные комнаты и не отходит от окон, в ней нет безымянных прохожих, здесь, на Фарфоровой всех знают по именам. От стариков до детей. Да». - Ну ладно, я обещал, что пойду ей навстречу. Пора выходить. —Поцелуй ее в холодную щеку.
Во сне он услышал звонок во входную дверь. Открыл глаза, высоко поднял брови. Телефон на кровати был рядом. Он никогда не вступал из-за двери в переговоры. Пожимая плечами пошел открывать. Было 0 часов 30 минут. Он удивился настолько, что даже не сразу посторонился, впуская гостя в квартиру. Это Морзянкин Валерий Семенович. Мелко покачивая головой, гость улыбается, не то виновато, не то отрешенно. Он был высок, в плечах узковат и широк в пояснице. Так как он никогда о своих изъянах не забывал, то и для посторонних они проступали немедленно. Зато у него римский профиль. Марчи спросил озабоченно и зевнул: — Как мы там были? На «ты» или «вы»? Это же текст «Золотой век». Столько воды утекло, что и не поддается расчетам… — Это неважно, это неважно, — заволновался Морзянкин, — лучше на «ты», лучше на «ты»! — А что это ты в такое время? Ну, заходи. — Я подумал, а может быть ты не спишь. — Не угадал. Разденься? — Нет-нет, буквально на два слова… даже не раздеваюсь. Они сели на фоне смятой постели в два низкие кресла, по сторонам журнального столика. У Марчи была и вторая комната, не меньше этой. А в этой случайное размещение мебели было таким. Квадратный столик и кресла - сразу за входом в комнату. Дальше посередине и поперек стояла кровать. За ней еще до окна неоформленное пространство. Морзянкин замер, решаясь начать. — Послушай, есть у тебя Домбровский? — «Факультет ненужных вещей»? — Да, «новомировский», помнишь, в пяти журналах? — Ну, есть. Когда-то ведь был… Да кто теперь это читает? Потом, интернет. — Ты дай мне эти журналы. — Пожалуйста! Пойду, поищу. Но только по правилам. Сначала один или два. Потом дальше, когда принесешь. — Нет, ты мне сразу все дай! — Зачем? — Так нужно, ну, понимаешь… — Не понимаю. Марчи уже поднялся. Морзянкин вдруг сгорбился и поник. Горел неуютный верхний свет. Он стал прятать лицо. Не удавалось понять, он плачет или смеется. Плечи его тряслись. Но Марчи уже поражался не этому. « — Как я так долго не мог понять? Какой же это Морзянкин? Это же Витька Лаврентьев!» Витька Лаврентьев был беспокойный блондин, маленький, голубоглазый, с потерянной вечно улыбкой. Они познакомились во Дворце культуры. Лаврентьев там был осветителем сцены. Марчи вернулся в кресло. Он что-то пробормотал ободряющее и ждал. Витька водил глазами, бессмысленно улыбался. « — Что тут можно рассматривать?» В ДК он с такой же улыбкой являлся на студию: — Давай я сгоняю? Я мигом. Деньги есть? Марчи не выдержал: — «Архипелаг ГУЛАГ»? —  А есть? Улыбка стала осмысленной. —  Да. И Домбровский тоже. —  Можно я сразу возьму, чтобы зря не ходить? —  Ты их будешь одновременно читать? Солженицына и Домбровского?  В каждой руке по журналу? По одному будешь получать. Прочел – приходи за следующим. Витька сперва заморгал, потом отвернулся, зажмурился, стал корчиться в кресле. Марчи глаза отвел. В кресле уже сидел Владимир Иванович Булкин. Это сосед. Где-то внизу, на втором или на первом. Блондин, пожилой, с голубыми глазами, с красивым лицом, но про таких говорят – «ну и рожу наел». Он часто встречает Марчелло внизу, у входа в подъезд. Он говорит: — Ну ты подумай, у нас  тут куда ни глянь, там Петя, там Редя, все мы Иван Ивановичи, а он у нас вон у нас кто, — Марчелло, ну ты подумай! – и так уже много лет. Он говорит: — А я тебе говорю, коммунисты воруют, я и не спорю, но они и другим дают жить! — Дают, в смысле, воровать? И вот он сидит перед Марчи и просит Домбровского, « Факультет ненужных вещей», но только « все сразу журналы, сколько там их, по одному мне не предлагай!  —  Но почему не по одному? — Так надо! — Владимир Иванович! Марчелло ему отвечает громче, чем подобает в ночные часы. — А лучшего не придумать занятия, чем людям в жопу заглядывать? — О чем ты?! — Булкин не понимает и возмущен. — Количество добровольцев-стукачей меня удивляет. Не верю, что это приличные деньги. Библиотекаршам просто бумажку суют: «Изъять для уничтожения». В квартиру они своего не пошлют, соблюдают приличия. Издание не подпольное. Ну сколько бы ты получил за журналы? Но в кресле сидел уже Славик Бобков, офицер КГБ. — Вы не хотите нам помогать. Но к делу. Да, допускаются, даже такое случается, ошибки и на высоком уровне, ох, на каком высоком. Но мы их должны исправлять. У нас, как известно, холодная голова, горячее сердце и чистые руки. У Славика были выпуклые, навыкат глаза, зрачки цвета сливы, и ранняя лысина. Он с материнской тревогой смотрел на Марчелло. — Вот, в «Новом мире» недавно Домбровский был напечатан. У вас он имеется? — Нет. — А что-нибудь Солженицына? — Нет. – Ах, жаль. Хотел у вас просить почитать. « — Сколько можно», — подумал Марчелло, « — Надеюсь, этот последний? Как я устал», — и закрыл глаза. Он выжидал и прислушивался. Он знал, что Бобкова не стало. Если пройдет достаточно времени и никто не появится, значит, все позади. Но вскоре, увы, стало ясно, что он не один. Как можно понять, если есть человек, и даже если тихо сидит, и если нормально дышит. И Марчи открыл глаза. «— Ты тоже в этом строю?», — он сразу подумал, «— ну и ну!». Художник Олег Некрасов. У них было много совместной работы и время, хотя и по-разному, важных для них обоих событий. Во время которых они себя создавали как, скажем, фундамент определяет, как будет выглядеть дом. Во всяком случае, слова не понадобились. Некрасов держался официально и был неподвижен, скрывая улыбку в усы. «— Я знаю, что ты мне хочешь сказать», — Марчи подумал. Некрасов: «— Я знаю, что ты мне ответишь». Добавить тут было нечего. Некрасов качнулся вперед и развел руками. Улыбку он растянул напоследок и Марчи увидел два удивительно длинных клыка. «— Странно», — подумал Мачи, «— вроде бы раньше не было». Некрасов как-то странно согнулся дугой. Он встал и шел к входной двери. И зад удивительно был оттопырен, как будто там был небольшой рюкзачок. Марчи смотрел ему вслед. «— Что он там носит? Возможно, что наподобие бухты каната сложенный хвост».
Марчи проснулся и выругался. Ботинки стояли возле двери. Он спал при свете поверх одеяла. Рядом лежал телефон. « 2 часа 02 минуты нового дня. Он посмотрел «исходящие». Фарфо, да, 19.10, вчера. Марчи разделся и, засыпая, подумал: «— А вчера в это время я возвращался домой, брал от вокзала такси».
Потом ему снилась жена. Он удивился сначала: «— Уже зима»?.. «— Стоит жить дальше», — он подумал. В окне были длинные рукава, высокие воротники и полы свисающих до земли белых шуб. Марина ходила по комнате в летнем длинном платье до пола, лишь изредка мелькали ступни. Стол был застелен сложенным одеялом, две верхних секции шкафа напротив – открыты. Марина наклонялась к столу, водила по нему утюгом. Она подходила к шкафу с очередной проглаженной вещью, ложила на полку а рядом доставала неглаженную и возвращалась к столу. Она стояла в узком проходе между столом и стеной и время от временник нему поворачивалась с улыбкой. Марчи машинально ей улыбался тоже. Не сказано было ни слова. Марчелло не забывал, что он видит сон. Тем более он дорожил сейчас каждой секундой. Мелькали ее драгоценные мелкие зубки и тут же опять она углублялась в работу. Когда он смотрел на нее, казалось, что за окном было так же уютно, как в комнате, и даже тепло. И что сама она была белой, как снег. И только щеки горели как грозди рябины под снегом. Но платье со множеством мятых складок вовсе не было белым. Белее снега Марина была раздетой. Она на него скосила маленький серый глаз и улыбнулась. Ростом она не намного меньше была, чем Марчи.
Утро было безоблачным – удивительно! Осенью так бывает, случаются дни, когда поневоле думаешь, что предстоит не зима, а возвращение лета. Чтобы не возвращаться до перекрестка, где переход предусмотрен, Марчи умышленным нарушителем перебрался как только вышел в потоке машин на ту сторону. Там он вошел в переулок и углубился в массив, который загадочно оставался нетронутым среди стандартных удобств многонаселенных домов. Он занимал немалую площадь. Сплошь состоял из малоэтажной застройки и редкие здания там использовались под жилье. Возле чумазых фасадов, то розовых, то желтоватых валялась осыпавшаяся чешуя штукатурки крашеная с лицевой стороны. Если здание было жилым, было как правило распахнутых 2-3 входа, скрипучие лестницы, дощатый пол на площадках. Здесь размешались непрестижные мелкие фирмы, которые трудно было найти потребителю, и много домов пустовало. Марчи перебежала дорогу пугливая стая собак. Участки немощеной земли пружинили под ногой. В узких проездах лежал то древний булыжник, то разбитый асфальт. Но цель его находилась не здесь. А надо было (ходьба полчаса) пройдя заповедник «купеческой архитектуры» свернуть на широкий проспект, который куда был гораздо значительнее, чем тоже широкая, шумная улица Марчи. Здесь было четыре автомобильных дорожки, посередине прозрачные ламповые столбы, границы «нельзя ходить по траве» и для пешеходов. Здесь Марчи свернул налево, что как бы вело к местам вчерашних его посещений, но только идти бы пришлось отсюда ох далеко. И Марчи пошел. Он предвидел, что солнце, пока он неторопливо идет, которое согревало сейчас его левую щеку, чем дальше, тем больше заставит его зажмуриться и будет встречать в лицо. И вот он в просторной, нешумной реке неведомых друг другу людей вперед безо всяких мыслей пошел. Движением пешеходов сам собой создавался порядок, никто не бежал сломя голову, никто не проталкивался на обгон. Но вот впереди в нем что-то нарушилось. Обняв друг друга за плечи навстречу Марчелло шли пьяные Эвка, Марыля, Стеша и Франя. В их адрес слышались возмущенные реплики. Конечно, они занимали собой много места. Они были лет 18-ти, все четверо среднего роста. У некоторых на ходу закрыты глаза, на лицах высокомерное равнодушие к мудрым советам. Такому, как Марчи, было на что посмотреть. Они разделились дойдя до него на две пары и обходя его слева и справа одновременно толкнули плечом. Во всяком случае, дальше Марчелло пошел с улыбкой. Солнце уже освещало проспект. Влага ночного дождя на глазах испарялась. Шины с шипением заезжали в мелкие лужи. Он бы мимо прошел, но издали понял, что кто-то стоит у него на пути. Фигура ждала его приближения. Она не принадлежала толпе. Марчи остановился. — Вера, ты здесь? «Военное поселение»? Она беззвучно ответила: - Да. В каком-то светлом плаще, застегнутом доверху. Они держали руки в карманах. У Марчи глаза затуманились. Под светлым плащом были узкие плечи и слабые руки. «— Бедный ребенок… бедный ребенок…» А вслух он сказал: — Ну, улыбнись!.. я познакомлю тебя с друзьями. Теперь же оно не вернется, все страшное позади. Все будет всегда хорошо. И он протянул ей руки. Ладони у Веры были мягкими и чуть теплыми, а кожа обветрена. — Ну, вот видишь! Как мы намучались, правда? Но мы теперь будем видеться сколько хотим. Ты же здесь!
Он уходил и думал: «— Так вот отчего я счастлив! Я держал ее за руки. Потом они выскользнули из моих. Она повернулась к свету. Я видел, она, она уже высушила следы вчерашних и давних слез. Я счастлив. Возникло теперь у него  желание во встречные лица всматриваться позорче. «— На что это я напрашиваюсь?» — тут же пришло ему в голову. «— Не впереди, а позади неизвестность! Вперед идти полагаясь лишь на себя – так что же бывает спокойнее и надежнее, ведь сам выбираешь дорогу, не веришь – не ступишь ни шагу. Тем больше становится оснований себе доверять, чем больше прожито лет, ведь было время подумать. И делаешь правильный выбор. А там… Вот уж действительно неизвестность… То повод отыщется со стыда сгореть, не ты его будешь искать, а сам он тебя найдет — и вспыхнешь, и будешь гореть! – то старая боль. И, главное, в прошлом сегодняшнему – ты сам себе не чета, ты это пойми! Нет, пошел..! Марчи стал издали улыбаться, подросток, его завидя, Марчи заулыбался тоже. Это вполне взрослый уже был человек, но не достигший той овощной пока еще тяжести. Он был из параллельной группы, Вадим. Коротенький мятый плащ, похоже, в домашних условиях перекрашенный в черный. На широком ремне на плече был большой этюдник. — Хочу среди стволов постоять. Сейчас на автобус, и до ближайшего леса. Да я  уже знаю, что они скажут потом. Марчи заулыбался: — Ну, что? — «У вас не деревья, у вас столбы или трубы. Дерево надо погладить, как спину животного, веточки характерные замечать». — Ну да… — Я жду, когда выпадет снег, - Вадим продолжал. Я сразу, где фабрики, на окраину. Люблю, когда серое небо и белый снег. И красный кирпич, и черная копоть. Как красят громадины всякие, экскаваторы, краны, цистерны, я тоже люблю. Оранжевый, желтый и голубой. А знаешь, что сказал Королев? — Это старший преп? — «Марчелло у нас, - говорит, - единственный итальянец в училище. Друг их у него талантов нет». — Пошел он в жопу. — Забей. «— Ах, вот оно что…» — Марчи ее разглядел, приближаясь. Когда-то он сказал при ее появлении: — Тургеневских девушек не обижать! — и все, кто с ним рядом стоял, повернули к ней головы. Она подняла глаза с удивлением. «—  Какие большие, —  Марчи подумал, - Красивые!» И она стала после этого иногда появляться поблизости – не выделяясь и вместе со всеми тоже чем-нибудь занята. Но было понятно, что ей хотелось, чтоб как-нибудь Марчи себя проявил. Какое-то время тянулось ее ожидание. Он на нее спокойно поглядывал и тоже держался поблизости. Он тоже на ней подолгу задерживал взгляд, удивляясь. « — Она фантастически соразмерна… бывает же вот… ни прибавить и ни убавить… подросшая дочь, или мама из хрестоматии… спокойная, скромная… Да неужели одни только хамы ей попадаются?» И вот он стоял перед ней. Красивые мягкие губы ему улыбались. Улыбка ее была жалкой. Он с уважением, вопросительно на нее смотрел. Как и тогда. — Что нового, Лена? И разглядел в молодежной прическе яркую среди черных волос середину. «— Вряд ли ей избежать этой пытки, - думал он уходя, - чужие дети будут обращаться к ней – «бабушка», а ей не случилось быть матерью никогда». Он думал о тех, кто потом оказались загубленными, не справившимися, о тех, - кому время и место и облик тоже достались, но вскоре у них были отняты, он шел и думал, что должен сделать усилие, как в гости к себе их позвать и вернуть их в жизнь. Тоска горячим вином разливалась у Марчи в груди. Он приблизился к краю, туда, где под каменным бортиком троттуара начиналась проезжая часть. Нанесло пожелтевших листьев, их сдувало потоком воздуха из-под шин. Он слушал, как тихо шуршали желтые листья и почему-то не слышал идущего рядом транспорта. Еще он вспомнил о молодом человеке, вполне уже взрослом, и в людях этого возраста он лучше лица не встречал, и более чистого взгляда. Который погиб на набережной в Питере бессмысленно и случайно, был сбит машиной. Это был сын Некрасова.
Марчи, пройдя немного, вошел в гастраном. Все было ярко освещено, там только свет включили освещение в полную силу. В окнах уже желтело вечернее небо. И к кассам стояли очереди. Марчи стоял за супружеской парой среднего возраста. Они были плотные, одинаково невысокие. Мужчина в очках и шляпе, женщина гладко причесана. Минуту спустя он к ним обратился: — Я вас прошу, предупредите, что я здесь стою! Мне нужно в другой отдел заглянуть, я отлучусь на минуту. Они отнеслись к его просьбе очень серьезно. — Мы скажем, конечно, конечно! – мужчина его заверил. Марчи направился к выходу. И дальше пошел по проспекту. Горели первые белые фонари.