Екатерина Мосина - Отсвет пушкинского взгляда

Екатерина Мосина




Отсвет
пушкинского
взгляда






Эссе, очерки, стихотворения












Воронеж
Река Времени
2008

УДК 821
ББК 84(2Рос-Рус)6
М81








М81 Мосина Е.И. Отсвет пушкинского взгляда:  Эссе, очерки, стихотворения. – Воронеж:  Река Времени,   2008. – 64 с.


ISBN 5-91347-015-X

Пушкинист А.Н. Раевский, народный художник Казахстана А.А. Гурьев, скульптор А.Е. Козинин, казахский поэт и дра¬матург, лауреат Государственной премии Республики Иран¬бек Оразбаев – эти известные люди своим творчеством доказали любовь к великому русскому поэту. Автору книги довелось встречаться с ними в разное время. Книжный редактор и издатель Е.И. Мосина длительное время занимается исследованием  биографии А.С. Пушкина. С чего началось увлечение, какие встречи и «мистические» случаи произошли за время работы с пушкинскими материалами – поведает эта книга, которая рассчитана на широкий круг читателей.





ISBN 5-91347-015-X


 © Мосина Е.И., 2008.
© Редакционно-издательское оформление, «Река Времени», 2008.


…незримая связь времён принесла и мне далёкий пушкинский привет: от творческого талисмана, переданного прабабкой Софьей Николаю Алексеевичу, досталась мне малая толика. Это – как свет далёкой звезды – отсвет пушкинского взгляда. То мгновенье, когда был тот бал, и на нём прабабка писателя рассматривала поэта Пушкина, чтобы запечатлеть в своей памяти его образ навечно, высветилось мне 8 февраля 1984 года – когда взгляд Николая Алексеевича Раевского скользнул и
по мне тоже…
Автор






Подарок Судьбы

Наша неспешность – возмутительна! А привычка «долго запрягать», как в известной русской пословице – это обыкновенная леность и нелюбознательность. Когда имеем возможность ежедневно прикасаться к чуду, не торопимся это делать. Всегда думается, что ещё успеем.
Но бегут дни за днями. Сначала это – пустая для нас фраза и мы не обращаем на неё внимания. Со временем она начинает приобретать свой смысл. Когда смысла получается очень много – значит, что мы изменили отношение к этой фразе: «Бегут дни за днями». Это – Время летит. И мы начинаем ахать, что мало успеваем, что времени наверстать упущенное катастрофически не хватает… Начинаем суетиться… Берёмся за одно, другое, третье…
Пушкин – чудо. Не все это хотят в себя впустить. Из-за равнодушия, из-за глупости, из-за упрямства… Но факт от этого не меняет своей силы: Пушкин – чудо.  И чудо существует само по себе, независимо от того, будем ли мы это признавать или нет.
У вас всегда есть возможность прикоснуться к этому чуду, если каждый для себя примет эту аксиому, что Пушкин – Чудо. Но и для того, чтобы понять, что это чудо, надо быть приобщённым: хотя бы какой-нибудь долей своего ума, хотя бы одной всего лишь извилинкой своего мозга. А это не всем даётся, и это не раздают, как поминальные сладости, и не подают, как милостыню нищим. 
У вас ещё есть возможность ежедневно прикасаться к этому чуду. Без суеты, без суматохи. Пока вы живы. Так отчего не торопитесь? Отчего упираетесь? Отчего думаете, что ещё успеется?
Пушкин – уровень нашей культуры. Нет Пушкина в нашей жизни, значит, и уровень наш нулевой. Непонимание Пушкина или какое-то его понимание – это степень культуры человека. Так было и так будет всегда, чтобы вы там ни говорили, на кого бы вы ни ссылались. Это, к счастью, – безотносительно кого-либо существует. Это – абсолютная истина.
Можно удобно пристроиться и довольствоваться чужими мыслями в постижении поэта. Можно даже слыть отличным пушкинистом, переваривая чужие изыскания о поэте. Но всегда надо самому стремиться постигать  Пушкина. Ведь Пушкин – это наша общая мера и мера каждого.   
Это – то настоящее, что нам так счастливо подарило наше Отечество.
Прикасайтесь к этому чуду ежедневно! Вы заметите, что мир меняется в лучшую сторону.
Таков мой культурный манифест! И я его всегда помню, когда оцениваю своего собеседника.
Хотя я и приняла его сразу, Пушкин долго оставался недоступной моим возможностям вершиной. Он был как солнце на небе: сияет, радует, даёт тепло, посылает на землю лето. Разве можно такую вершину осилить? Разве можно быть на «ты» с Солнцем? И это воспринималось мною просто – как данность.
А потом я и не знаю, что раньше появилось:

Белка там живёт ручная,
Да затейница такая!
Белка песенки поёт
Да орешки всё грызёт.

Или:
У Лукоморья дуб зелёный…

Или совсем уж «природоведческое»:

Унылая пора! Очей очарованье…

Зато когда стала читать Марину Цветаеву «Мой Пушкин», то тут всё и вспомнилось, в памяти возникла отцовская «Хрестоматия», а в ней тоже, как и у маленькой Марины, было первое запомнившееся – поэма «Цыганы». И как только я научилась читать, а это случилось почти, как и у большинства любознательных детей, – в пять лет, я листала истрёпанные страницы, где были обозначены имена героев, а под ними столбиками их слова. И подивилась тому, что, оказывается, можно разговаривать на «стихотворном» языке. Но, впрочем, не считала этих людей нормальными, «как все». Они были чудны;е, раз говорят на таком языке.
Время шло, я подрастала, а «Хрестоматия» никуда не девалась, хотя отец уже отучился в своей вечерней школе. И читать мне хотелось, но детских книг в доме было мало. И я снова и снова перелистывала «Хрестоматию». Нашла в ней печальный рассказ, над которым залилась слезами. Это была «Бедная Лиза» Карамзина. Но когда одолела «Лизу», то захотелось постичь и суть такого необыкновенного имени – Земфира: может, она много ела зефира, может, была такая же лёгкая и воздушная, как эти розовые розеточки, похожие на ракушки. Вчиталась в первые строки и захотелось узнать, что это за страна такая – Бессарабия. Ведь жила на нашей улице Валька Бесарабова. А тут – целое огромное поле: Бессарабия.  Странно.

Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют…

Я уже знала к тому времени, что цыгане воруют детей, и вообще могут запросто зайти в дом и всех заколдовать – «отвести глаза», а потом взять всё, что захочется.
Но много было непонятного в «Цыганах» мне, маленькой и ещё глупой девочке: что это за «1-й голос», «2-й голос», что это они там говорят. А после этого Алеко кричит своё:

Умри ж и ты!

Именно – кричит. Я уже знала, что вертикальная палочка с точкой внизу – знак восклицания, крика.
Наверное, родители, наконец, поняли, что мне пора иметь свои детские книжки с цветными картинками и большими буквами. Каждая новая книжка вызывала в душе огромную радость. Нынешние дети вряд ли такое могут представить, чтобы от книжек хотелось петь и прыгать на одной ножке, кружиться на зелёной траве; нюхать новую книгу и вдыхать запах свежей типографской краски и бумажной пыли и считать, что это пахнет лучше, чем печенье или конфеты.
Теперь у детей есть телевизоры, компьютеры, волшебные игрушки и чудесные книжки, в которых картинки могут иметь объём, могут даже двигаться. У теперешних детишек переизбыток их «ценностей», поэтому они почти не удивляются и радость свою выражают по иным поводам. Они – хорошие детишки, но у них своё «потребительское» отношение к этим непременным атрибутам детских утех и забав. Всё это воспринимается ими как инструмент для детской «работы» – игры. И тогда, когда я росла, уже было и такое восприятие у некоторых деток из обеспеченных семей.
Но если в доме нет ни телевизора, ни прекрасных дорогих игрушек, то каждая новая книга – это повод к большой радости.  Книжку бережёшь, берёшь только чистыми руками и при этом спрашиваешь у мамы разрешенья: «Можно мне взять книгу?». Это был самый лучший учитель радости и бережного отношения к подаркам – первые любимые книжки. И тогда слова «Книга – лучший подарок» имели вес в каждой букве.
Хотя я очень берегла свои книги, и некоторые из них до сих пор у меня хранятся, я никогда не оборачивала книги газетами. И вообще до сих пор не люблю книги в обложках: даже если это и суперобложка, выполненная фабричным способом и придуманная художником специально для этой книжки. Это – излишество, которое очень мешает при чтении. Книжка в «рубашке» – словно человек с двойным дном: ждёшь от него одного, а он тебе совсем другое преподносит. Ведь под «супером» у книги, как правило, прячется скромная, простенькая обложка или невыразительный переплёт.
Самая первая книжка – учебная – «Азбука». Но мне её с опозданием подарили: буквы я уже знала и кое-как читать умела. А потом мама принесла большую и толстую книгу с таким весёлым названием «Солнечный денёк» писательницы Воронковой. Хорошая книжка, я её читала несколько дней. Но чего-то в ней не хватало: слишком всё было описательно, не было тайны. Прошло какое-то время, я попала в больницу. Чтобы мне там не было скучно, мне родители принесли книгу русских народных сказок про зверей. Я их читала, но опять было всё просто: ни волшебства, ни загадочности.
Однажды я сама принесла из библиотеки большую книжку с прекрасными картинками – «Сказки» А.С. Пушкина. Память отмечает удивление одному только названию, которое было такое длинное-предлинное, что не сразу хватило терпения его прочесть: «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди». (Как при этом не подивиться столь редким именам и царя и его сына. И где это Пушкин такие имена взял?)
Открыла я книгу, и начался чудесный мир сказочных царств и необыкновенных историй, которые такими запоминающимися лёгкими и звонкими стихотворными – «и в склад, и в лад» – строчками написал поэт Пушкин.

Разве могла я тогда, девочка из маленького городка, даже предположить, что в своей жизни буду приобщаться к «Сказкам» Пушкина ещё и не совсем традиционным способом.  И мыслей даже не было, что пройдёт время, и я буду сама участвовать в выпуске такой прекрасной книги. И не рядовым участником, а её редактором. Но до этого надо было ещё расти и расти. А время в детстве, как известно, тянется очень медленно.
Я никогда ничего не слышала о профессии редактора книги. Даже не задумывалась. Кое-что знала об иллюстраторах и книжной графике.  Училась в университете профессии радиожурналиста и совсем не представляла, что интересного у моих сокурсниц из редакционно-издательского отделения – туда  шли только москвички. Но как всегда бывает, мы предполагаем, а Бог располагает. Я оказалась далеко-далеко от России, за четыре тысячи километров от Москвы – в Алма-Ате. И работа мне нашлась только в книжном издательстве, которое в то время было ведущим в республике по выпуску художественной литературы. Думаю, что Господь меня направил в нужное место.
Редактирование книг, подготовка их для печати так увлекла меня, что лучшей профессии я не могу назвать. Эта профессия не даёт расслабляться. Всегда надо много знать, чувствовать красоту и звучность родного языка, понимать толк в искусстве оформления книги. И мне повезло особо: я выпускала в свет сборник замечательных сказок нашего великого поэта.
Это был подарок Судьбы, который сделал меня причастной к имени Поэта. Я работала редактором в книжном издательстве «Жазушы» от Союза писателей Казахстана. Мне довелось издавать сказки Пушкина с новым, никогда не печатавшимся оформлением. Так что это не было обычное переиздание, которое почти не требует участия редактора. Это была новая книга пушкинских сказок, где надо было точно и художественно верно воспроизвести и текст, и иллюстрации на место поставить, и сделать книгу запоминающейся.
Пушкинские сказки после набора надо было выверять построчно с тем изданием, по которому они печатались. В моей домашней библиотеке есть собрание сочинений поэта в десяти томах, изданных в московском издательстве «Художественная литература». С этого издания и печатали текст. При наборе, конечно, появились опечатки и неточности, пропуски знаков препинания. Для того и редактор был, чтобы все неточности устранить.
Зато иллюстрации были самые что ни на есть оригинальные, таких ещё никто никогда не видел. Художник Альберт Гурьев сделал свои иллюстрации акварелью с преобладанием голубого цвета.  И это было не сиюминутное его творчество. Он долго работал над оформлением будущей книги.  В результате получилось восемь полноцветных полосных иллюстраций, шесть чёрно-белых заставок и концовок. Столько же замысловатых «сказочных» буквиц – стилизованных заглавных букв – начинали каждую сказку.  Сказок было пять да ещё «сказочная» поэма «Руслан и Людмила».
Открывается сборник рисованным шрифтом на титуле. Это сейчас всё просто делается в компьютере, а тогда только ручная работа была. Фронтиспис – это иллюстрация в книге, которую помещают на левой стороне разворота титульного листа. Чаще всего там помещают портрет автора. Альберт Гурьев постарался. Портрет был и одновременно иллюстрацией, отражающей основную идею книги: сидит Пушкин под дубом, подпершись рукой, задумался, словно сказки по памяти сочиняет, а другой рукой котика гладит. Того самого, о котором поэт писал:               
               
                … лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой медленно идёт,
Полузажмурясь, подступает,
Свернётся в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
И котище вам в глаза смотрит, будто и он помогает поэту, тоже сказки придумывает. Альберт Анатольевич рассказывал, что срисовал его со своего любимого котика. Теперь мы знаем, какой же кот жил у художника, автора картинок в этой книге.
Восемь иллюстраций – фронтиспис, да по одной к каждой сказке и две к поэме, которую невозможно отделять от «сказочной» темы Пушкина. Конечно, иллюстрации надо видеть, здесь особо уместна русская пословица: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…
Думаю, следует уточнить, какие именно эпизоды художник проиллюстрировал, поскольку выбор художника тоже говорит о многом.

В «Сказке о попе и работнике его Балде» – Гурьев запечатлел кульминационный момент, имеющий свою мораль:
А Балда приговаривал с укоризной:
Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной.

«Сказку о царе Салтане…» – невозможно представить без образа прекрасной царевны Лебеди:
И царевной обернулась:
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.

«Сказка о рыбаке и рыбке» – имеет свою народную философию, которая каждому, кто захочет от жизни сверх меры невозможного, подойдёт:

Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха.
А перед нею разбитое корыто.

Из «Сказки о мёртвой царевне и семи богатырях» – художник Гурьев изобразил королевича Елисея в момент, когда он разыскивает свою невесту. (Наверное, каждая девушка мечтает, чтобы за нею прискакал принц на белом коне):
Месяц, месяц, мой дружок.
Позолоченный рожок!
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?

«Сказка о золотом петушке» – хранит сакраментальную фразу, которую Пушкин повторяет в назидание всем, и персонажам, и читателям:

Сказка ложь, да в ней намёк!
Добрым молодцам урок.

Поэму «Руслан и Людмила» можно много иллюстрировать, и всегда это будет к месту. Альберт Гурьев решил отобразить два момента:

Два дни колдун героя носит,
На третий он пощады просит.

Это – первый, а второй когда Руслан на фоне огромной головы
В молчанье, с карлой за седлом,
Поехал он своим путём;
В его руках лежит Людмила.

Заставки, концовки, иллюстрации: всё это надо было  расставить по своим местам, чтобы совпадал и сюжет и к нему – рисунок. Тут уж наш технический редактор Неля Брониславовна Галицкая постаралась. Корректор Шолпан Мукажанова  делала тщательную вычитку и сверку, ведь  наборщик мог допустить ошибки, особенно в знаках препинания.
Альберт Анатольевич так увлекся созданием иллюстраций, которые получились нерядовыми, что потом уже из-за этих рисунков поставили в тематический план и книгу пушкинских сказок. Требовалось издать книгу не рядовую, но доступную для «широкого круга читателей». «Сказки» А.С. Пушкина с оформлением художника А. Гурьева оказались таким изданием.
Поскольку редактор контролирует работу всех творческих лиц и редакционных исполнителей, участвующих в издании книги, у меня сохранились контрольные оттиски. Их делали обязательно, чтобы художественный редактор смог проверить совпадение цветов. Я уже знала, как полиграфия может делать брак, поэтому волновалась, что при печатании массового тиража краски поблекнут или произойдет смещение цвета, но ничего такого ужасного не случилось. А тираж, ни много, ни мало, в полмиллиона, и из них только 100 000 экземпляров в твёрдом переплёте. У меня оказалось около десятка книжек, купленных по случаю в издательстве, но они все быстро были раз-дарены. И это, действительно был неплохой подарок: Пушкин А.С. Сказки: Поэма. Сказки. – Алма-Ата: Жазушы, 1984. – 128 с. (И тут библиограф допустил ошибку: не указал «с ил.» – с иллюстрациями).
Притом, что было такое знатное оформление книги, наш производственный отдел всё же сэкономил: бумага не самого высокого качества, шрифт мелковат, простенький обложечный ватман. Но эта скромная по типографскому исполнению книжечка оказалась для меня подарком Судьбы. Теперь, когда я работаю над пушкинской темой и смею считать себя исследовательницей его жизни и творчества, тот факт, что никто до меня не издавал сказок Пушкина с иллюстрациями Альберта Гурьева, является предметом моей гордости. Было это четверть века назад. Книга в то время имела долгий срок издания, а чтобы она получилась грамотной и привлекательной, её надо тщательно подготовить. Не зря существует такое понятие, как искусство книги.
Сейчас художник  развивает свою пушкинскую тему и дальше. Он – известный график, имеет звание народного художника Казахстана. Альберт Анатольевич Гурьев – творчески состоявшийся человек, и о нём в Интернете есть большая пресса. Достаточно в поисковой системе написать его имя…

2005-2008 гг.

Мой друг Иранбек


Э
тот рассказ не весь относится к Пушкину, он – о человеке, который всех более настроил меня заняться исследованием пушкинской жизни. Это – поэт, казахский большой поэт. Иранбек Оразбаев.
Недавно, спустя двадцать с лишком лет после нашего с ним последнего общения, я открыла Интернет и узнала с гордостью о моём давнем друге много для меня нового и интересного. Он кавалер ордена «Парасат» и лауреат Государственной премии Республики Казахстан. «Парасат» по-русски – «Благородство», или в другой редакции – «Достоинство». Этим орденом награждают деятелей науки и культуры, литературы и искусства за умножение духовного и интеллектуального потенциала Республики. Иранбек ещё в то время мне рассказывал, что пишет пьесы, которые показывают в национальном театре. А теперь я узнала, что более 30 его драм ставят в театрах Египта, Германии, Франции, России. О нём существует большая пресса. Недавно он издал собрание сочинений в 13 томах.
Сын известного казахского писателя Мухтара Ауэзова заслуженный деятель искусств республики Мурат Ауэзов, с которым я когда-то имела увлекательную беседу в редакции русской литературы издательства «Жазушы», положительно откликается о творчестве Иранбека. Конечно, мне это тоже приятно, потому что я очень уважаю Мурата Мухтаровича и ценю его интеллект. Ауэзов-сын считает, что в поэзии Иран-Гайыла –  второе имя Оразбаева – нет легковесных стихов, что это очень сильный поэт и драматург. Казалось бы, он должен быть богат и не испытывать проблем со средствами. В интервью поэта с журналистами проходят и такие вопросы. Оказалось, что и собрание сочинений он издал без гонорара за счёт спонсоров. Хотя и не столь большой тираж – тысяча экземпляров, но тринадцать томов, это уже тринадцать тысяч  экземпляров книг. И я вижу, что, как и Пушкин в своё время, так и Иранбек в наши дни озабочен материальными проблемами своей семьи. Наверное, потому, что поэзия – это всегда не товар, а рукописи продавать выгодно не все умеют.

Мое пламенное увлечение Пушкиным началось тогда, когда мой коллега по работе в издательстве «Жазушы», казахский поэт, зашел к нам в редакцию, улыбнулся и протянул мне белый лист бумаги, сложенный вчетверо.
– Прочти, когда я выйду, – сказал он как-то загадочно и даже немного интригующе.
Я развернула лист. Красивым почерком, какой не может быть у мужчины (но это было именно его рукой написано, потом он мне дарил свои сборники стихов, выходившие как на казахском, так и на русском языках, как в Алма-Ате, так и в Москве, – все они были подписаны так же красиво и очень оригинально), на белом листе было написано:

Я знаю, век уж мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с Вами вновь увижусь я...

И больше ничего.
Отчего-то захотелось принять написанное на свой счет. Я была молода… А в молодости мы все – красивые, дерзкие, претенциозные… Но как было можно зачесть пушкинские строки на свой счет! Вот только эти стихи так взбудоражили мое душевное спокойствие, что дома я взяла с полки «Евгения Онегина» и стала искать эти строки. Мне показалось, что поэт писал их только для меня... Ах, жаль, но наваждение длилось всего лишь какое-то мгновение! Но это было именно то, чудное, мгновение, о котором Пушкин писал, вдохновленный образом любимой женщины. Что ни говори, а Иранбек в то время был мастером разыгрывать своих коллег-женщин по издательству «Жазушы».
А что же роман? Он был вновь перечитан, хотя и бегло, но совсем по-новому, с абсолютно иной точки зрения, контрастно отличающейся от школьной забубенной необходимости. И «мой дядя самых честных правил» был уже почти и моим родственником, и сам «молодой повеса» как бы засел где-то глубоко во мне со своими мыслями и волнениями. И все, что он хотел делать, уже не было так безразлично и чуждо мне как раньше, когда надо было обязательно – «от сих и до сих» – вызубрить стишок. Вот что сделал этот странный казахский поэт, решив смутить меня такими великолепными строчками нашего потрясающего Пушкина. Иранбек читал мне свои стихи по-казахски, но, видя, что я ничего не понимаю, объяснял всё просто, почти на пальцах.
Например, так он говорил об одиночестве:  «Солнце на небе тоже думает, что оно одиноко, но когда наступает ночь, мы видим, что это не так. Луна думает, что она одинока. Но сколько рядом звезд!» И после этого я, придя домой, сочиняла стихи про солнце и себя, одинокую, как луна.  Или вот ещё один образ, который меня удивил. Иранбек рассказывал, что он родом из Кзыл-Орды, а там, как известно, только пески вокруг. И вот через всю пустыню на песке отпечаток большого сердца, а рядом сердце поменьше – это верблюд с верблюдицей прошли бок о бок, а их следы – словно отпечатки сердец.
Образность его воззрений меня вдохновляла. Он разбудил во мне давно усохшее чувство стиха, и я начала писать. Я читала ему написанное, он  снисходительно находил в нём прекрасные строки и желал перевести на свой язык. Этого было достаточно, чтобы у такой увлекающейся натуры, как я, появилось неистребимое желание писать стихи.

***
Прогуляться в обеденный перерыв после душного  редакционного кабинета в тени деревьев на Гагаринском проспекте всегда было приятно. Иногда  кто-нибудь  ещё составлял нам компанию, как правило – это были его казахские коллеги. А тут мы сидели вдвоём на лавочке и разговаривали… Как всегда, о поэзии… Иранбек одаривал меня своими замечательными образами. Перед нами по другую сторону пешеходной дорожки росли два пирамидальных тополя – один высокий, другой тянулся за ним, но пониже. Иранбек сказал:
– Смотри, вон ты и я: тот, что повыше – это я,  ты – рядом.
Стоит ли говорить, что сам такой образ – это уже целое стихотворение. Придя домой, я только записала:

В тишине, где цветы на бульваре,
Где к столбу притулилась скамья,
Там два тополя тянутся в паре:
Справа – ты, слева – я. 

Впервые Иранбек сам заставил меня обратить на него внимание. Я шла по длинному коридору нашего издательства, когда он встретил меня возле холла и сказал:
– Люблю…
Потом, увидев, что я опешила от его нахальства, продолжил, как ни в чем не бывало:
– жить… Жить люблю!
Засмеялся и пошел в свой кабинет казахской поэзии, где он тогда работал. Думаю, ему нравилось наблюдать за реакцией молодой, не обремененной богатым жизненным опытом, женщины. Тогда мне было двадцать семь лет.

***
Мне приснился как-то странный сон: будто я заштопывала моему другу казахскому поэту Иранбеку вязаный свитер возле запястий. В перерыв, встретившись с ним в столовой, я ему поведала об этом сне и спросила, что это может означать. Он пожал плечами. На следующий день Иранбек вызвал меня из кабинета в холл, взял мои руки и стал их целовать. Это было слишком. Но он не дал мне выплеснуть своё возмущение. Он целовал мои руки и приговаривал:
– Спасибо тебе, спасибо! Эти руки спасли моего сына.
Я не понимала его, пыталась высвободить свои руки и требовала объяснений.
– Ты же сама мне свой сон рассказала. Ты штопала рукава моего свитера. Вчера мой сын упал на стекло и порезал вены на руках. Было много крови, «скорая» долго ехала. Но его спасли, благодаря тебе, твоему сну!
Мурашки забегали от кистей рук – вверх, к предплечью, по спине. Я тоже поверила в мистическое спасение его сына! Ведь во сне я хорошо заштопала рваные рукава свитера Иранбека, отца несчастного мальчика. И тут,  вспомнив русскую пословицу о своей рубашке, которая ближе к телу,  могу сказать, что и свой свитер – что сын родной.

***
Иранбек приглашал меня в национальный общепит – то ли ресторан, то ли недешевое кафе. Это заведение называлось «Кумызхана», располагалось в самом центре Алма-Аты, возле Новой площади. С виду это была обычная казахская юрта из войлока. Я ни за что не хотела туда идти с ним вдвоём. И он проявлял понимание и такт: не сердился и не ставил никаких условий. Он нашёл простой и естественный выход. Пришёл к нам в редакцию и пригласил нас с Райханой, нашим младшим редактором, пообедать вместе. Райхан согласилась и сказала, что я не должна отказываться. Ресторан был в стилизованной разукрашенной юрте, мы сидели на красивых кошмах, ели жуткое на вид, но необыкновенно вкусное, бурдючное сало, тонко и аккуратно нарезанное, что-то еще, я уже не помню. Но главным номером был кумыс. Его принесли в керамической супнице, и половник был едва ли не фарфоровым. Дали кесешки – маленькие пиалы. И тут Иран-бек попросил внимательно за ним смотреть и слушать, как кумыс «начнёт петь». Наш друг взял в руки половник и стал так размешивать напиток, будто наполнял бесконечно глубокий сосуд. Вначале это пойло стонало и хрипело, булькало и сипело, а потом, от постоянного переливания из половника в сосуд нескончаемо длинной струей, кумыс начал превращаться в лёгкий пенистый, и самое удивительное – звонкий и звенящий, как струны восточного музыкального инструмента,  напиток богов.
– Ты слышишь? – Иранбек зачарованно и упоительно вслушивался в звуки, кипевшие в сосуде. – Ты слышишь, как он поёт?! Теперь его можно пить!
Райхан, искушенная во всех обычаях своего народа, проворно взяла у меня из рук пустую кесешку, подставила под струю.
– Пей! – сказала она. – Пей, пока он поёт!
Это было похоже на колдовство. Какое-то чародейство, участницей которого мне посчастливилось стать. Никаких тостов, никаких долгих подборов нужных слов и ненужного пафоса. Мы пили этот терпкий, кисловатый напиток, утоляя жажду и спасаясь от жары. У нас отчего-то беседа пошла легко и непринужденно, и никто не считал нужным соблюдать степенство и держать расстояние. Кумыс эти недостатки общения устранил легко и опьяняюще, так же, как и сам он действовал на мою голову. Я поздно поняла, что слегка затуманились мои глаза, и закружилась голова. Ах! Да как это можно – опьянеть от молочного напитка!?  Чудеса! У Райхан блестели глаза, она была истинной восточной красавицей.
Иранбек взял домбру, начал играть и петь на своём языке. Я была потрясена всем увиденным и услышанным. От выпитого «звонкого» кумыса  и съеденных непривычных деликатесов мне срочно надо было выйти на свежий воздух. Это посещение кумысханы с моими коллегами по работе я запомнила на всю жизнь. Такого роскошного общения с казахами, к сожалению, у меня больше никогда не было. Потом я пыталась покупать кумыс в бутылках, мы с детьми его с удовольствием пили. Мой девятилетний сын неизменно при этом кричал: «Я сейчас заржу, как жеребенок!» Да и мне тоже отчего-то хотелось взбодриться, почувствовать себя молодой кобылицей и помчаться по степи…
Опасный напиток! С тайным смыслом. Порождающий не обуздываемые желания. Такого в средней полосе России пить не станут.

***
Свою первую книгу «Царь слова» на казахском языке он подарил мне 5 октября 1982 года. Дарственную надпись сделал в своем ключе: «Екатерина Ивановна! Я Вас больше жизни люблю! Чего же еще?» Разумеется, это была его шутка.
Из всех стихотворений, написанных на незнаемом мною языке, я только и смогла прочесть название трёх – «Консилиум», «Дуэль», «Контраст». Самыми для меня понятными были  два имени в стихотворении «Дуэль»: Пушкин и Дантес.

Пушкин… Дуэль… Дантес… Кан… -
Сабак маган,
Дуэль – жок,
Кан жок па деп карап багам.

Может быть, я слишком утрирую, создавая некую комичность ситуации, но с юмором я дружила всегда. Конечно же, мне захотелось узнать, что думает о дуэли нашего великого поэта казахский поэт. Иранбек написал мне подстрочник, который я перевела по-своему. Хотя я читала ещё два перевода этого стихотворения, но решила сделать свой.
У Марата Акчурина, переводчика стихов Иранбека, это звучит так:

Порою вижу Пушкина с глубокой
Остывшей раной, думая со вздохом:
«Он, может, рад был, что дуэль была,
Что проиграл её по воле бога».

Дуэлей нет. Тень пули остаётся.
И с ней спина моя не расстаётся.
Не знаю, оглянуться ли – за мной
Смерть белая на лошади несётся.

Остановясь, гляжу, как настигает –
Пускай в лицо мне глянет и узнает:
Не Пушкин я с оружием в руке,
А я – оружие, которое стреляет.

Казахстанский поэт Орынбай Жанайдаров включил в сборник «Шёл степью человек» свой перевод «Дуэли» И. Оразбаева.

Пушкин... Дуэль... Дантес...
                Дантес?
Он в белом...
Выпал снег в октябре.
...Я в чёрной кожанке...

Мой маузер здесь,
Под теплой ладонью,
На жестком бедре,
В березовой кобуре.

Дантес избегал меня в этой игре.
Он знает – я не промахнусь...
...Я целюсь, он, бледный,
стоит на бугре.
Сейчас я курка коснусь!..

Я не понимаю в переводах ничего. Как-то узнала, что «Записки Пиквикского клуба» абсолютно не то, что написал сам Диккенс. Тогда в чём смысл перевода? И здесь мы видим два совсем разных стиха, вовсе не скажешь, что их написала одна рука. Да, именно три руки вершили эти строчки о Пушкине. Но какой вариант точнее выражает Иранбека? Только тот, что написал он сам, к сожалению, нам, русским, не понятный. 
У меня тоже есть свой поэтический перевод с подстрочника Иранбека Оразбаева. Точнее – два варианта, и оба мне нравятся, хотя любой переводчик-профессионал сотрёт мои варианты в порошок – в крючочки, палочки и точки.  А я так и не пойму, за что… Вроде бы за то, что это очень близко к словам автора. А чем это плохо?
Вот первый вариант:

Пушкин – дуэль.
Дантес – кровь...
Мне дан урок:
То не дуэль была...
И пистолета вновь
взведен курок,
И у меня совсем
плохи дела.

Дантес седлает
белого коня,
И хочет он убить.
Теперь – меня.
Что я – не Пушкин, –
знает он,
Мне смысл убийства ясен.
Ему не сдобровать.
Сквозь вереницу лет
Взведён курок.
Нацелен пистолет.
Моя рука не дрогнет.

И вот второй вариант:

Пушкин – дуэль. Дантес – кровь.
Все повторяю я вновь и вновь.
Дам я навечно себе зарок.
Запомню надолго я этот урок.

Всадник в белом на белом коне
Всё угрожает как будто бы мне.
Боится предстать предо мною зримо,
Спешит, озираясь, все мимо и мимо.

Он знает, что мне ясна его суть.
И мой уж давно скрещён с ним путь.
Я сам – тот заряженный пистолет,
Не промахнусь я сквозь толщу лет.

Но всего более меня так зажгла идея отмщения, которая составляет суть стихотворения Иранбека; кто бы ни был переводчиком, она остается чётко прорисованной.

Не Пушкин я с оружием в руке,
А я – оружие, которое стреляет.
                (М. Акчурин)

...Я целюсь, он, бледный,
стоит на бугре.
Сейчас я курка коснусь!..
                (О. Жанайдаров)

И смею в этот ряд поставить и свои строки:

Сквозь вереницу лет
Взведён курок.
Нацелен пистолет.
Моя рука не дрогнет.

И ещё не зная и не читая его «Дуэли» в разных переводах, только поговорив с Иранбеком об этом его стихотворении, зажёгшись идеей «спасения» Пушкина, я с того момента только об этом и думала. И у меня родилась моя «Дуэль».
Я не собиралась мстить за поэта и убивать Дантеса. Меня весьма устраивало и то, что Андрею Дементьеву пришла такая мысль ещё раньше:

А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасен...

Так я решила заняться «спасением» Пушкина от домыслов некоторых официальных исследователей. Не секрет, что многое в дуэльной истории  извращено и подтасовано в угоду некой «исторической концепции».

Июль 2005-май 2008 гг.


Отсвет пушкинского взгляда


У известного пушкиниста Николая Алексеевича Раевского была прабабка Софья. В молодости на балу она увидела Пушкина. И это мимолетное видение поэта передала правнуку как творческий талисман.
– Вот, Колечка, когда подрастёшь, то узнаешь, кто эти люди.
Она ещё училась и у Гоголя, который был преподавателем литературы в Патриотическом институте. О Гоголе она сказала, что «человек он был прекрасный, а вот преподаватель никакой». Каким же был её отзыв о Пушкине – тайна. 
И теперь я думаю, что незримая связь времён принесла и мне далёкий привет от Пушкина: от творческого талисмана, переданного прабабкой Николаю Алексеевичу, досталась мне малая толика. Это – как свет далёкой звезды – отсвет пушкинского взгляда. То мгновенье, когда был этот бал, и прабабка Раевского Софья рассматривала поэта Пушкина, чтобы запечатлеть в своей памяти его образ навечно, высветилось мне 8 февраля 1984 года – когда взгляд Николая Алексеевича Раевского скользнул и по мне тоже…

Наверное, я была недостаточно проворна. Я только начала изучать жизнь Пушкина. Мне ещё не было тридцати лет. Казалось, что тот фарт, который выпал в начале трудового моего пути, будет вечным, и если и будет меняться то только по законам эволюции: от низшего к высшему. Поэтому когда в редакции издательства «Жазуши» появилась некая дама по фамилии Бабусенкова, я не придала значения её визиту. Кто такая, что ей надо? Много разных людей приходило к нам тогда в надежде что-то издать.
После того, как посетительница ушла, моя коллега Анна Павловна Тимофеева пояснила мне, что это бывший редактор этого же издательства «Надежда Бабусенкова, которая за Раевского вышла замуж». Опять же, мне это ни о чём не говорило. Я в Алма-Ату недавно приехала, в издательстве работы много, авторы разные: есть интересные, есть серые. Что-то там эта Бабусенкова показывала из журнала «Огонёк», где были портреты жены Пушкина и других её современниц. Говорила о переиздании по случаю юбилея Раевского. Разговоры для меня интереса не представляли, так как мне тогда показалось, что я о Пушкине знала больше, того, что говорила посетительница.
А тут назревал интересный выпуск сказок Пушкина с оформлением художника Альберта Анатольевича Гурьева. И мне показалось, что куда увлекательнее и престижнее выпустить сказки поэта полумиллионным тиражом с оформлением, какого ещё не было, чем заниматься переизданием «сборной солянки» из двух томов. Если о Пушкине, так о Пушкине. А в двухтомник так же включались ещё и две повести: «Джафар и Джан» и «Последняя любовь поэта», к Пушкину отношения не имеющие.  К тому же бывший редактор Бабусенкова просила свою бывшую приятельницу, младшего редактора Тимофееву, курировать издание. Получалось, что меня не позвали. Совершенно не понимая, чего я не дополучу, если не издам Раевского, я была всецело занята работой с другими авторами, книги которых были в производстве, а также сказками Пушкина. Когда вышел первый том сочинений А.Н. Раевского, я взялась за подготовку «Сказок».
Правда, после мне удалось двухтомник приобрести, при том чудовищном дефиците на книги, которые были в нашей стране. Раевскому и его двухтомнику повезло в том плане, что выпускать его взялась моя коллега Анна Павловна Тимофеева, та самая приятельница Надежды Михайловны Бабусенковой. Более добросовестного корректора и искать не нужно было. И как младший редактор она была прекрасным специалистом. Младший редактор – это как секретарь в редакции, он всю техническую работу делает: расклейку оригиналов, если идёт переиздание, предварительный подсчет объёмов, приём рукописей, их учёт и хранение. В данном случае было переиздание уже ранее издававшихся книг Раевского. На это издание, что весьма редко бывает, дали ещё и второго редактора. Видно, всё же Николай Алексеевич просил о более внимательном подходе к его книгам. Быстренько, быстренько рассоединили переплеты тех книг, с которых предполагалось делать переиздание, всё расклеили, страницы пронумеровали, репродукции собрали и... отправили в набор. Кому непонятно, то поясню, что в типографию в то время обязательно надо было предоставить оригинал, глядя в который, наборщик и набирал текст. Для этой цели можно было разобрать книги на отдельные листы, то есть их отделить от переплёта – попросту разорвать. Книги рвать – кощунственно, но была такая технология. А дальше пошло-поехало:  бесконечная читка корректур, правка, сверка, выпуск в свет.  К сожалению, – от этого никто не застрахован –  несколько  опечаток в книге есть, и в серьёзной исследовательской работе это надо учитывать. Ведь на протяжении двух десятилетий, как мне известно, труды А.Н. Раевского не переиздавали, за этим двухтомником до сих пор пушкинисты охотятся.   
Что же касается личной встречи с таким известным человеком, как Николай Алексеевич Раевский, то могу сказать, что недавно я нашла старую записную книжку, где записано: 
«8 февраля 1984 года.  Раевский у А.И.  [Александра Ивановича Егорова, главного  редактора по русской литературе в издательстве «Жазушы»]». 
Но этот факт как-то очень смутно вырисовывается в моей памяти:  радостный, как младенец, старичок-толстячок, который видит только боковым, периферическим, зрением. Я долго сомневалась, что было это воочию, относила на счёт моего воображения. Оказывается, видела гения пушкиноведения, что и подтвердила случайная запись в блокноте.
Вместо него хлопотала по переизданию трудов его жена, которой тогда было 45 лет, звали её Надежда Михайловна Бабусенкова.  Как мне рассказывала моя коллега Анна Павловна Тимофеева, они с нею некоторое время вместе работали в нашей редакции. Надежда Михайловна, якобы «положила глаз» на престарелого писателя ещё с тех пор. А он являлся тогда в издательство и демонстрировал свою давнюю офицерскую выправку: щелкал каблуками и целовал руки дамам. Вот такие легенды я слышала. Конечно, следует при этом отделять «зёрна от плевел». Анна Павловна, сама одинокая женщина, могла быть слишком пристрастной к своей прежней коллеге, у которой жизнь сложилась более удачно.
А сама лично могу говорить, что рассматривала семейные снимки, которые Надежда Михайловна всем показывала. На них она была изображена рядом с Николаем Алексеевичем, мне особенно запомнился один: в траве среди майских одуванчиков полусидя-полулежа изображен был старичок, тоже «божий одуванчик», и рядом с ним, едва ли не в бантиках, женщина, которая выглядела его внучкой.  Мне было отчего-то неловко смотреть на такое фото, но не хотелось обижать Надежду Михайловну, которая всем показывала снимки и с гордостью говорила:
– А это чета Раевских.
Надежда Михайловна рассказывала, как они с Раевским хотели переехать в Москву, как, взошедши по трапу самолета, они резко развернулись и спустились назад:
  – Разве можно такую красоту, как у нас – эти горы, эти ели тянь-шаньские на Москву менять?
Это было правдой. В одном из писем к сестре, написанном сразу после ссылки в Минусинский край, Раевский нашёл убедительные слова:

«Чем ближе к Тянь-Шаню, тем живее становится природа, а у самой Алма-Аты – великолепие Южной Украины, богатейшие поля, колонны пирамидальных тополей и все это на фоне чудесных гор с заснеженными вершинами. Очарование, да и только...»

И далее:

«Ночи в Алма-Ате мне напомнили Грецию – такая же ласковая теплынь... Город совершенно удивительный – сплошной старинный парк... Ты знаешь, я помню цветники царских резиденций, видел цветы Версаля, Праги, разных чешских магнатов, но Алма-Ату в этом отношении можно сравнить с чем угодно. Площадь цветов в центре города и главный цветник городского парка совершенно изумительны!»
…И «молодая» сорокапятилетняя жена большого писателя-пушкиниста с увлечением рассказывала, как они с дочерью ездят на «Волге» на рынок, как собрались делать ремонт в квартире, как заказывали для Николая Алексеевича новые стеллажи. И эти стеллажи, и сам кабинет писателя чётко представились мне по Пушкину:
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый...
Или:
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
Надежда Михайловна подробно рассказывала, что у писателя до сих пор полки задергиваются ширмой, а это пыльно, нужны были новые стеллажи с дверцами.  Шкафов он не любит, потому что надо, чтобы книги были в один ряд... и т.д. и т.п. Такой простой житейский разговор.
Всё это говорилось, как мне представляется, только с той целью, чтобы как-то раззадорить женщин в нашей редакции, подчеркнуть свою принадлежность к избранному кругу и оправдать свой неравный во всех отношениях брак. А то, что брак был таковым, это видела даже я, тогда ещё молодая и неопытная в таких делах сотрудница. Надежда Михайловна не произвела на меня впечатления особо одаренной интеллектом женщины, её суждения о Пушкине мне показались весьма заурядными, она даже не смогла по достоинству оценить Работы такого интересного пушкиноведа, как Раевский, волею судьбы на старости лет оказавшимся её мужем. Её занимали гонорарные ставки и планы будущих денежных трат, впрочем, как и многих других писательских жён.
Может быть, что я глубоко заблуждаюсь в своих суждениях о вдове Раевского (он умер, когда я жила уже в Воронеже, да и она тоже покинула наш мир: как мне написала писательница Надежда Георгиевна Поведёнок, моя добрая алма-атинская знакомая, что Надежда Михайловна Раевская-Бабусенкова не так давно умерла от рака). Очень может быть, что именно в ней Николай Алексеевич в конце жизни обрёл помощницу и понимающего друга, ведь она приняла на себя роль его секретаря. Он почти уже ослеп к тому времени, а Работать не прекращал.  Думаю, если он улыбался рядом с этой женщиной, значит, ему было хорошо. Но впечатление от её посещений нашей редакции, – а она не раз приходила, пока двухтомник был выпущен в свет, – оказалось не совсем благостным. Можно только добавить в защиту Надежды Михайловны, что мало кому удаётся создавать приятное впечатление при частых посещениях и пустой болтовне. Что было, то было.
Когда занят ежедневно работой, когда почти ежедневно происходят интересные встречи, то недосуг особенно изучать биографии всех посетителей, даже если они не рядовые в Казахстане писатели. К тому же по молодости мне казалось, что такая работа будет всегда, что это – будни, текучка. Так надо ли особо отмечать каждый день. И тут, конечно, я сделала промашку. С Раевским надо было и пообщаться, и взять автограф. Ведь только потом, с годами, пришло понимание, что Николай Алексеевич сделал неоценимый вклад в науку о нашем великом поэте.
Мои коллеги мало тогда его почитали. На него, прежде всего, смотрели как на бывшего белого офицера, который пошел против Советов, да к тому же не известно где отсидевший войну. В то время каждый был комсомольцем или коммунистом. Теперь это смешно и глупо, а тогда никто не мог по-другому смотреть на писателя Раевского, как на человека с тёмным прошлым, отбывшего свой срок где-то в Сибири и поселенного навечно в Алма-Ату.
О нём нигде не писали. В Большом Советском энциклопедическом словаре есть эстрадная певица Алла Борисовна Пугачёва, есть политработник, автор книги очерков «Уголь, железо и живые люди» Лариса Рейснер, но нет пушкиноведа Николая Алексеевича Раевского. К счастью, у меня оказался справочник «Писатели Казахстана» за 1982 год. Да, Николай Алексеевич был членом Союза писателей СССР, куда его приняли в весьма преклонном возрасте. Только в 71 год он издал свою книгу «Если заговорят портреты», материал для которой собирал с 1934 года. В этом справочнике ничего особенно не разъясняют его составители. Родился, учился, защитился, написал... Только в предисловии к юбилейному двухтомнику Николаю Алексеевичу позволили написать о себе «почти всё». Наверное, исключительно из уважения к его почтенному возрасту. Ведь ему исполнялось тогда 90 лет. А он строил планы на ближайшее десятилетие. «Если судьбе моей будет угодно распорядиться так, что я доживу до ста лет, то буду, пожалуй, единственным русским писателем, достигнувшим столь почтенного возраста». Да, он пережил по возрасту даже Толстого. Умер на 94-м году в Алма-Ате, как мне представляется, на руках у Надежды Михайловны.
Олег Карпухин, опубликовавший свой очерк о писателе в журнале «Наше наследие», сокрушался:
«Чем глубже я вникал в эту долгую и удивительную жизнь, тем больше печалился тому, что нет книги об этой жизни... В судьбе этой, между тем, есть всё, чтобы на её основе воссоздать, без преувеличения, историю двадцатого века со всем блеском, трагедиями, величием, потерями и обретениями».
Только одно хронологическое описание событий его жизни займёт много места в любом справочнике.
1894 год – рождение в семье судебного следователя первого сына Николая в городе Вытегре Вологодской области.
В 1913 году в Каменец-Подольске закончил гимназию и поступил на естественный факультет в Петербургский университет. Два года он учился и увлечённо занимался лепидоптерологией – разделом энтомологии о бабочках. Начавшаяся первая мировая война изменила планы на будущее. Молодой человек оставил любимое занятие и учебу в университете и поступил в Михайловское артиллерийское училище. В ноябре 1915 года закончил его, получив чин подпоручика. И уже летом 1916 года он участвовал в знаменитом брусиловском прорыве. Осенью этого же года поручик Раевский в Карпатах командует 25 пушками, хотя самому ещё 22 года.
Дальше наступает момент истины. В мае 1918 года собирается вся семья Раевских.  В последний раз все вместе. А после брат Дмитрий ушёл в Красную Армию, Николай встал под белые знамёна.
В 1920 году капитан Раевский – Николай Алексеевич – с остатками разбитой армии барона Врангеля покидает Россию. Жил в Греции, Болгарии, а потом надолго переселился в Чехию. Уже в тридцать лет он решает продолжить своё занятие бабочками и поступает в Карлов университет в Праге, где с увлечением разрабатывает свою научную теорию. Не имея гражданства и оказавшись лицом без подданства, он совсем не имел шансов получить работу. А как же жить? Поэтому параллельно с учёбой в Карловом университете, он посещал курс литературной секции Французского института, сочтя, что хорошее знание французского языка ему ещё пригодится. И после его окончания он получает возможность на месяц съездить в Париж. (Вот откуда в его письме к сестре появилось упоминание о Париже – «Видел цветы Версаля»!)
Пушкин пришёл в его жизнь неожиданно. Занимаясь в библиотеке своими научными изысканиями по биологии, он получил книгу Модзалевских с новым изданием писем Пушкина. Это произошло случайно. Потом он всю ночь читал письма. А после мысленно не раз обращался к ним. Стал искать время для занятий в библиотеке уже темой Пушкина. Ну, а дальше, наверное, каждый, кто увлекается историей жизни нашего поэта, знает, как это бывает, когда с головой погружаешься в изучение жизни и творчества любимого Пушкина.
Даже когда в 1930 году Раевский, приняв академическую присягу, получил диплом доктора естественных наук, это уже не имело для него того первоначального смысла. Отказавшись вновь засесть за микроскоп и оставив место в лаборатории, он сказал себе: «Довольно зоологии, да здравствует Пушкин!»
Вначале это была разработка темы «Пушкин и война». Опираясь на статью Михневича «Пушкин – как военный писатель», он делал свои открытия. Хотя подобных работ в пушкинистике ещё долго не было. Здесь я хочу особенно задержать внимание читателя на том, что исследовательскую работу по Пушкину Раевский начинал делать, опираясь на уже существующую статью. Очевидно, не всё в этой статье ему было понятно, не во всём он был согласен с её автором. Получается, что сомнение – это первый толчок к исследовательской работе.
Оставив свою должность в лаборатории, Николай Алексеевич вынужден был искать средства для жизни. Тут и пригодились ему знания языков. Он занялся переводами для научных журналов с чешского на французский. Для Пушкина времени почти не оставалось. Но тема «Пушкин и война» всё же была озвучена. К печальной дате 100-летия гибели поэта Раевский решился сделать двухчасовой доклад перед очень небольшой, но вполне компетентной аудиторией.
Нельзя пройти и мимо такого факта в жизни Раевского как его знакомство с Владимиром Набоковым. Крупный  писатель Русского зарубежья также в своё время очень серьёзно увлекался бабочками, он даже заведовал отделом насекомых в одном из американских университетов и опубликовал несколько научных статей. Раевский любил его повесть «Пильграм» об ученом-энтомологе.
«Нет на свете большей услады, чем занятия литературой и ловля бабочек», – это изречение принадлежит именно Набокову.
Как-то Николай Алексеевич решил показать Набокову выставку художника Зарецкого «Пушкин и его время». Они отправились в Пражскую публичную библиотеку. Увидев портрет баронессы Вревской, Раевский вспомнил, что Пушкин называл Зизи Вульф – в замужестве Вревскую – «кристаллом души» своей. На портрете же была изображена большая пышная женщина в возрасте. На что Набоков сказал:
– Теперь это не кристалл, а целый сталактит.

«В жизни Пушкина малозначительного нет», – так всегда считал Раевский и постоянно расширял поле своих изысканий в пушкинистике. В 1934 году он стал искать потомков Александры Николаевны, сестры жены Пушкина. И только в 1938 году обнаружил их родовой замок в Бродзянах. Побывал там. Потом хотел туда съездить ещё, так же, как и в Теплице, родовое гнездо Долли Фикельмон, но война смешала все планы. Его даже арестовало гестапо как русского, небезопасного для немцев. Через два месяца он был отпущен с подпиской о невыезде. Всю войну он занимался темой «Пушкин в Эрзрумском походе» и практически написал монографию. Но потом все его материалы были утеряны во время боевых действий в Праге.
13 мая 1945 года его арестовали снова, но теперь это были советские власти. 5 лет исправительно-трудовых лагерей и 3 года поражения в правах.  Работа для него нашлась только в Минусинске, где ему пригодились познания в биологии. Там он работал в клинико-диагностической лаборатории местной больницы.
Это надо себе представить: человек, внёсший в зарубежную пушкиниану свою значительную лепту, сидел в Минусинской  больнице и «ковырялся» в анализах. Ну, в какой же ещё стране такое можно встретить, как не в сталинском Советском Союзе? А, впрочем, пути Господни неисповедимы. Наверное, в той ситуации важнее был не Пушкин и родственники его «заблудшей» жены, а воздаяние Раевскому за то, что он когда-то примкнул к белым, и ушёл с ними, бросив своё Отечество в тяжёлые времена.
И как знать, если бы Николай не покинул Россию, то сумел ли он сделать свой такой оригинальный вклад в пушкиниану? Ведь сам поэт при жизни и не подозревал, что когда-то его «дух» будет витать в чужеземном замке в Бродзянах. Думаю, что если и возникает вопрос о «предательстве» Н.А. Раевским своей Родины, то вопрос этот ничтожен в сравнении с тем вкладом в науку о нашем великом поэте, который сделал Николай Алексеевич. Раевский и за рубежом был предан своей Родине и её истории. Но его жизненное кредо не совпадало в тот момент с государственным строем Советского Союза. И куда честнее было открыто признаться в этом и покинуть свою страну, чем жить на родине с камнем за душой.
В 1961 году Алма-Ата становится третьим после Петербурга и Праги родным городом для Николая Алексеевича Раевского. Здесь он и жил: работал библиографом и переводчиком в Республиканском институте клинической и экспериментальной хирургии до семидесяти лет, удачно сочетая свои профессии биолога, переводчика и литератора. В Алма-Ате выпускал  книги в издательстве «Жазуши», где довелось работать и мне. Книг, правда, не очень много, но зато со своими открытиями в пушкиноведении: «Если заговорят портреты», «Портреты заговорили», «Друг Пушкина – Павел Воинович Нащокин»… 
И не случайно, что Алма-Ата стала для него родным городом. Здесь же, на 94-м году – в 1989-м – он закончил свой трудный, насыщенный событиями и встречами, земной путь. Долгая и непростая жизнь, интересная судьба. Он сам как-то сказал:
– На моём могильном памятнике напишите только три слова: артиллерист, биолог, писатель...

2005 г.

   Мистика дуэли: спустя полтора столетия

В моём дневнике 28-летней женщины появляется первая запись, которая и стала началом той лавины, обрушившейся на меня тогда и навсегда меня поглотившей; лавины, именуемой пушкинианой:
«Пятница (строчка двенадцатая).
(А.С.П.) На Дворцовой площади они встретились, и рок их не остановил». Если следовать логике записей, то этот день – 27 октября 1982 года.  Далее в этом порыве, который у меня называется «Ни дня без строчки!!!» ещё одна запись по теме: «Воскресенье (строчка четырнадцатая).
Она состоит из 46 строк стихотворения «Дуэль». Понедельник (строчка пятнадцатая). Ни строчки – чтение. В.Ф. Одоевский о Пушкине».
«4 ноября 1982. ...Все, что хотела сказать, сказала в стихах. Больше говорить не о чём. Стихам моим у меня цена не велика, хотя, когда писала, то думала, что новая Ахматова. А после того, как написала свою «Дуэль», все прежнее потеряло цену...»
(Стихотворение «Дуэль», просто так совпало, излилось на белый лист бумаги едва ли не в день 150-летия со дня гибели поэта. Уже, когда оно было написано, возник вопрос, а почему такая строка появилась: «На полтора столетия к Вам опоздала я».
К этому стихотворению так и просился сам собой  эпиграф из «Евгения Онегина»: - Ну что ж? - Убит!...
Спустя 23 года – когда решила освежить свои давние записи, натыкаюсь на почти полный текст воспоминаний Владимира Даля о смерти Пушкина и с изумлением читаю:
«В продолжении долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, – и не мог отбиться от трёх слов из «Онегина», трёх страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, – слова:
Ну что ж? - убит!
О! сколько силы и красноречия в трёх словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса: «Быть или не быть». Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, – я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвётся из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мёртвое и безответное, чего не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!»
Вот, какие ассоциации вызывала и вызывает дуэль самого поэта. Эти ассоциации очевидны: они возникли у Даля, сидевшего у смертного одра поэта, они возникли и у меня, сочинившей своё стихотворение «Дуэль» сто сорок пять лет спустя. Неразрывны нити его личной судьбы с его творчеством, и появляется мысль о предвосхищении им событий в собственной жизни: как будто он сам себе это напророчил...
Рассуждения Владимира Даля я обнаружила в книге «Последний год жизни Пушкина» составленной В.В. Куниным, изданной в Москве в 1988 году, а свою «Дуэль» я написала в 1982 году. Получается, что эпиграф я выбрала правильно, мои не записанные об этих строчках мысли, ещё задолго до меня записал Владимир Даль. Но я не могла этого знать, потому что в то время, когда сочинялась моя «Дуэль», я ещё мало что читала о жизни Пушкина. А Даль – это и всегда, и прежде всего, «Толковый словарь живого великорусского языка», а потом уже его не слишком известное широкому кругу читателей литературное наследие.

И ещё одна деталь вдруг стала мною замеченной только накануне нашей с вами сегодняшней встречи. Эту «Дуэль» я написала 4 ноября 1982 года: за 146 лет до этого, 4 ноября 1837 года, Пушкин получил анонимные письма. Правда, события во времена поэта развивались по летосчислению старого стиля. Совпадение дат  вас не заинтересует, а мне это весьма важно, потому, что рассматриваю их, как указующие знаки.)
В то время я работала редактором в издательстве «Жазушы» в Алма-Ате. О своём увлечении я не могла молчать. Книг хороших, а о Пушкине особенно, почти невозможно было ни в библиотеке найти, ни тем более купить. Один из моих авторов, к сожалению, теперь уже покойный, Юрий Михайлович Герт, предоставил в моё пользование два редких Вересаевских тома «Пушкин в жизни» 1936 года издания. После тщательного прочтения Вересаева я написала рассказ об этом роковом для русской истории событии – о дуэли.

Мне очень скрашивало жизнь в Алма-Ате моё увлечение Пушкиным. Сказать, что я была ярой приверженкой его поэзии, не могу: в школе с трудом «проходили» «Евгения Онегина» и «Капитанскую дочку». (Проза как раз мне его нравилась больше). А из двух поэтов-классиков предпочтителен был Лермонтов. Наверное, в восьмом классе рановато начинать изучать такого глубокого поэта как Пушкин, сопровождаемого непременными цитатами из Белинского. В свои четырнадцать лет я была не готова ни к чтению одного, ни к вдумчивому анализу другого. Все, что нам старалась «вбить в голову» наша учительница литературы, никак не воспринималось. Я добросовестно зубрила всё, что требовалось, честно прочитывала всё, что было написано в учебнике русской литературы Флоринского, получала свою заслуженную «пятерку» по литературе, но поэт ближе мне не становился.
В университете, уже имея предвзятое (сформировавшееся в родной школе) отношение к поэту Пушкину: да великий русский поэт, ну и что, - особо не впадала в экстаз, читая его стихи. Я также честно зубрила историю русской журналистики, которая без этого имени была бы значительно беднее. То, что читалось на лекциях, мною игнорировалось: я и так знаю, что поэт - национальное достояние. Правда, со временем пришло восхищение лёгкостью его строки. Это, наверное, случилось в тот момент, когда сама не писать стихи не могла, но кривилась от какофонии звуков, издаваемых лирой собственной музы.

По-новому, с блеском в глазах, обратилась к Пушкину после спектакля  «Последние дни» по Булгакову. Но мои чудовищные пробелы в знании его биографии заставили меня оконфузиться. К тому же тот факт, что я впервые в жизни(!) попала в настоящий театр, пришлось переживать отдельно. Это само по себе было чудом, я в восторге рассматривала зал, сцену, бархат, хрусталь и позолоту присутствовавшие в изобилии в интерьере старого МХАТа. Для меня, выросшей в тупиковом Калаче, никогда ничего подобного не видевшей и не ощущавшей, само осознание того, что я сижу в знаменитом МХАТе, вскружило голову, и невозможно было следить за действием, происходившим на сцене. Эх, если бы я еще понимала, о чём там идёт речь, кто есть кто, и почему на сцене так и не появился Пушкин. Это теперь смешно, а тогда Пушкин как бы «отомстил» мне за длительное к нему моё равнодушие.  Мы были квиты. Летняя 1975 и 1976 годов поездка в Одессу и прогулка по Приморскому бульвару, его бюст на аллее уже мною воспринимались как паломничество в святые места. С тех пор мы старались прийти к взаимопониманию. 

Его рифма для меня стала образцовой, но моя на его фоне была больна косноязычием. Ну, чего проще:  надо бросить все эти поэтические бредни.  Что я и поспешила сделать. Махнув рукой на все отделы поэзии книжных магазинов, где я бывала, решила, что жизнь можно прожить и без стихов. Тем более что сборников с хорошими стихами почти нельзя было купить в государстве с хронической неутоляемостью книжного голода. Оказалось, что нельзя. И это так здорово, что кто-то когда-то понял особый смысл человеческих чувств и  попытался выразить это не простой будничной речью, а праздничными и мелодичными словами. Но Пушкин стал первым в России, кто придал поэтике речи этот понятный всем и восхитительно звучащий слог.

Любовь и поэзия неотделимы. А я, разочаровавшись в своём спутнике жизни, расставшись с ним, молодая и невостребованная женщина, искала любви.  И вот оно, объяснение всем моим неудачам:

Что я поистине крылата,
Ты понял, спутник по беде?
Но, ах, не справиться тебе
С моею нежностью проклятой.

У Цветаевой были не только эти, глубоко тронувшие строки «про меня». Где-то удалось купить её сборник стихов, а там был и «Мой Пушкин». Возмутили её нападки на Наталью Николаевну.
И Ахматова тоже возмутила. Во всём была виновата Наталья Гончарова. Чудовищная несправедливость! Имея такого мужа, как Пушкин, нельзя быть во всём ему послушной, нельзя позволять ему совсем не считаться с собственной женой. Что должна была делать Наталья, молодая, красивая, жаждущая любви и преданности, с таким увлекающимся мужем, несколько староватым для неё и невзрачным на вид, да к тому же ещё и напропалую воспевающим своих бесчисленных муз.  Тут всплывает в памяти картина художника Н. Ульянова «А.С. Пушкин и Н.Н. Пушкина на придворном балу перед зеркалом».
Он – маленький, значительно старше её, ревнивец, – озирается. Она, статная, белолицая, красивая, держит его под руку. (Но художник тоже пытается осуждать Наталью Николаевну – он наделяет Натали самодовольной и горделивой улыбкой. Наверное, сам поэт непременно бы сжёг такую картину. Я в этом не сомневаюсь. Пытаясь изобразить «правду» жизни поэта, художник Н. Ульянов, как мне кажется, нарисовал самую едкую карикатуру и на него, и на его жену. Я даже не буду спорить по этому поводу, поскольку считаю, что тот, кто самостоятельно и пристально изучает жизнь поэта, со мной согласится. А кто не согласен, тот имеет некий эрзац из официального «пушкиноведения», и тем горд.)

Все строчки этого сюжета для меня не простое буйство фантазии, а почти что точное отображение воспоминаний всех участников драмы. Единственно, что я позволила себе, так это попытаться понять психологию женщины, матери семейства, узнавшей, что из-за нее будет дуэль.
Ошеломившую меня версию подсказал мне профессиональный следователь Юрий Томаля. Это было в Ленинграде, куда я попала на экскурсию в качестве руководителя и сопровождающего лица алма-атинской группы. Я взяла эту поедку у знакомого в турбюро для того, чтобы проверить свои предположения о дуэли, самой посмотреть на те места, где всё это происходило. Одним из туристов был этот следователь, с которым мы часто общались на интересующую меня тему. Он-то и предположил, что Наталья Николаевна зная о предстоящей дуэли, как всякая умная и богобоязненная женщина решила предотвратить эту трагедию по-своему. Не к Мещерским за детьми она ехала, а навстречу с Дантесом, чтобы уговорить его, упросить отказаться от дуэли, но опоздала. И вполне понятно, почему, встретившись с ней на Дворцовой набережной, секундант Пушкина Данзас решил, что Натали не заметила мужа из-за своей близорукости. В том месте, где это могло случиться, надо быть слепым, чтобы не увидеть встречного транспорта и кто в нём едет. Мне кажется, что зная всю бесплодность затеи отговорить Пушкина от дуэли, она не стала даже его окликать, а поспешила короткой и наиболее вероятной дорогой навстречу Дантесу, чтобы отговорить его, умолить. Поэтому И.А. Тургенев не зря писал, что в это время Натали ехала к Мещерской. [«Дети Пушкина в четыре часа пополудни были у кн. Мещерской (дочери Карамзина), и мать сама за ними заезжала». А.И. Тургенев]. Место, где жила Екатерина Николаевна Мещерская [«В воскресенье А.О. Россет пошёл в гости к кн. П.И. Мещерскому (зятю Карамзиных, они жили в доме Вильегорских)...» Из рассказов А.О. Россета про Пушкина], и Пассаж, на одном пути, совсем рядом.  (В Пассаже жил Дантес).  [«Геккерн со своим усыновленником Геккерном-Дантесом и его супругою Екатериной Николаевной жили на Невском, в доме Влодека, где ныне Пассаж». П. Бартенев.]
Знала же Екатерина Николаевна, жена Дантеса, о дуэли, так отчего же ей не сказать было о том родной сестре.
Говорят, что два или даже три дня перед дуэлью муж и жена Пушкины не виделись.  Если это верно, то явно это была размолвка.
Я сама решила найти возможное и наиболее вероятное место встречи на набережной Пушкина с женой, исходив вдоль и поперёк все пути от Пассажа до площади Искусств, от Михайловского дворца до Мраморного, с набережной Мойки до Кировского (Троицкого) моста.  У меня хватало ещё времени вести записи о той поездке.
«5 марта
...все пошли по магазинам, а я стала искать дом, где жили Мещерские в 1837 году, на углу ул. Ракова и пл. Искусств.
Два абсолютно похожих дома, один напротив другого, Михайловский дворец и памятник Пушкину. Было мало времени, и не смогла пройти по его последнему маршруту. Но и конд. Вольфа тоже нашла.
Теперь [надо] установить, на какие горы ездили кататься, откуда возвращалась Нат. Ник. (Маленькая деталь: место, где жила Ек. Н. Мещ. совсем рядом с Пассажем, а в нем, как известно, жил в то время Геккерен, Дантес и его жена).

8 марта
С утра я сама отправилась погулять, пройти на возможное место встречи Н.Н. и Пушкина перед дуэлью, на Дворцовой набережной. Шёл снег, густой и мокрый. На Дворцовой площади было очень скользко и я упала. (Еще подумала о теме, которую хочу разработать, что вот так будет скользкая, и будут ещё падения.)
Я прошла по набережной Мойки, сделала вывод, что Пушкин мог пешком идти по ней в конд. Вольфа, т.к. очень длинный путь. Затем я пошла к Мещерским, от них пошла до Дворцовой набережной. Всё исключительно трудно теперь установить точно, т.к. облик города за полтора столетья изменился. Сегодня надо продолжить мои исследования».

Меня очень занимал вопрос, где, в каком месте Пушкины встретились. Я всего второй раз была в Ленинграде, и, конечно же, могла глубоко заблуждаться в своих изысканиях.
(Для этого хорошо бы иметь карту пушкинского Петербурга. Я даже где-то узнала, что нужна работа А. Яцевича «Пушкинский Петербург», но что-то не смогла найти по библиотекам.)

И вот, какая картина у меня вырисовывалась, после того, как я прошлась по центру Ленинграда в марте 1984 года.
Путь Пушкина:
из дому на набережной Мойки, 12 в кондитерскую Вольфа на Невском проспекте, 18.  Затем к Троицкому мосту по Каменноостровскому проспекту через Петропавловскую крепость на Черную речку. Это общеизвестный факт.  [«Условясь с Пушкиным сойтись в кондитерской Вольфа, Данзас отправился сделать нужные приготовления. Наняв парные сани, он заехал в оружейный магазин Куракина за пистолетами, которые были уже выбраны Пушкиным заранее; пистолеты эти были совершенно схожи с пистолетами д`Аршиака. Уложив их в сани, Данзас приехал к Вольфу, где Пушкин уже ожидал его». И далее: «Было около 4-х часов.  Выпив стакан лимонаду или воды, Данзас не помнит, Пушкин вышел с ним из кондитерской; сели в сани и отправились по направлению к Троицкому мосту...» А.  Аммосов]. 
Мои уточнения таковы, что с Мойки через Певческий мост по Дворцовой площади Пушкин шел в кондитерскую Вольфа... [«Начал одеваться; вымылся весь, всё чистое; велел подать бекешь; вышел на лестницу. - Возвратился (По этому поводу следует вспомнить, что Пушкин был суеверен и не любил возвращаться, чтобы не испортить дела. См. у В.А. Нащокиной, а также о суевериях вообще в его жизни – о колечке с камешком, подаренном ему Нащокиным, но которого на нём не было на дуэли - Е.М.), - велел подать большую шубу и пошел пешком до извозчика.  - Это было ровно в 1 час».  В.А.  Жуковский. 
Но «27 января Лубеновский {сосед} в воротах встретился с Пушкиным, бодрым и веселым: шел он к углу Невского проспекта, в кондитерскую Вольфа, вероятно не дождавшись своего утреннего чаю, за поздним вставанием жены и невестки». П.И.  Бартенев.], а оттуда через Дворцовую площадь на Дворцовую набережную по ул. Халтурина.

Путь Пушкиной:
С Гор? Из дому?
К Мещерским: Дом Вильегорского на углу Большой Итальянской и Михайловской площади (Кочкурова), там же и Вяземские жили.  Оттуда на Мойку. 
Мои предположения: если Наталья Николаевна ехала с Гор, то через Троицкий мост, а с него съезд на площадь Суворова - только тут маленький участок Дворцовой набережной перед Мраморным дворцом, - где они могли встретиться.  (Пересечение путей на Дворцовой набережной - каким образом?  Возле какого дома: дома Салтыкова? возле Фикельмонши? Дворцовая наб., 4.) Далее по ул. Халтурина она поехала через канал Грибоедова, мимо Спаса-на-Крови, мимо парка (ограда!) Михайловского дворца, через Б. Конюшенный мост по ул. Желябова на Конюшенную площадь и далее на пл. Искусств (Михайловскую). На пл. Искусств музей-квартира И.И. Бродского. Здесь в 1833-1837 г.г. жил М.Ю. Вильегорский, а в 1844 г. он переехал в дом напротив №4/6, вошедший в историю как «дом Вильегорского».
Так, где же жили Мещерские, отдельно от Вильегорских, или там, где теперь музей-квартира Бродского?
Все мои изыскания делались и делаются только для установления справедливости в моём сугубо индивидуальном понимании. Ведь никто не давал нам права утверждать то, чему свидетелями мы не были, чего не знаем и никогда не узнаем.  Ворошить чужую жизнь и копаться в ней с праздным любопытством по меньшей мере безнравственно. Что движет исследователями жизни поэта? Их теперь огромное количество развелось, каждый пытается по-своему изобразить нашего поэта. Знал ли он, что так будет? Спокойно ли ему  т а м, и не способствую ли лично я некой "эксгумации" его праха, который должен покоиться с миром? Мне тоже хочется извиниться за то, что я затеяла свои изыскания о Поэте. Но, наверное, рано или поздно мы все к этому обращаемся. Я не виновата в том, что в детстве, в восьмом классе, моя учительница литературы, мир её праху, не научила меня любить Пушкина так, как я его теперь люблю. Она сама, как мне думается, не владела теми материалами, которые существовали в то время о поэте. И она в том повинна только в части собственной нелюбознательности. Это не такой уж и страшный грех. Но в том, что я и мои одноклассники спешно «проходили» Пушкина, так и не осознав его истинное значение в жизни каждого русского человека, - более того, у нас у всех появилось стойкое неприятие к его творчеству из-за бессмысленной зубрёжки и непременного сопровождения цитатами из Белинского, который для нас для всех был слишком «заумным», - в этом есть вина учителя, который сам не горел и учеников не зажёг, а только измучил. Эта зубрежка привела к тому, что во мне надолго пропала любознательность по поводу того периода русской литературы, который мы пытались изучать в школе. И когда это вредное кодирование моей памяти стерлось, я кинулась наверстывать упущенное с одержимостью. Вот откуда идут и мои изыскания в биографии поэта. Узнать и глубже понять его для себя я могу и таким небезынтересным для меня путем.

24 ноября 1986 года я сделала запись в дневнике:
«Увлекаюсь комнатными цветами... Летом привезла калы. Они были еще молодые. И я не надеялась, что в этом году они будут цвести. Таня [приятельница] еще спросила, зачем я такой цветок привезла. А я ей сказала, что хочу получить ко дню гибели Пушкина икебану «Дуэль», как у меня в стихах:

Роза на белом снегу лежит алая... 

И вот оно, чудо, наступило, правда, преждевременно (но бедный Пушкин в эти дни 150 лет назад уже был обречен - получение анонимки)...
Цветет амариллис - рыцарская звезда - выпустил сильный цветонос из шести цветков, ярких, алых. Сильный, прекрасный цветок. Пушкин! А рядом выпустила белую слабую стрелку кала. Дантес. (Белый человек, белая голова). Как только белый цветок распустится, то алый уже отцветет, завянет.
Белый словно убьёт алого. Дантес - Пушкина...»




Воронеж: продолжение мистики

Моё увлечение Пушкиным, начатое в Алма-Ате, имело некоторые «мистические», я бы сказала, судьбоносные последствия на новом месте жительства в Воронеже.
Перемена адреса – это всегда результат какого-то очень серьёзного решения человека. Мне необходимо было покинуть прекрасный и гостеприимный город Верный (это старое название столицы Казахстана), который оказался действительно моим верным другом и  надёжным пристанищем вдали от России. Мне было очень комфортно в этом городе, несмотря на все испытания, которые я там переживала.
Любимая работа, изысканный круг общения, множество прекрасных друзей, встречи с известными людьми – такого в Воронеже я не смогла обрести в полной мере, но всё это было у меня в Алма-Ате. И если бы не крайняя необходимость, я бы не стала принимать решения о переезде в новый для меня и абсолютно незнакомый город.
Пушкин, его живой образ, будто в благодарность за моё желание самой разобраться в некоторых моментах его биографии, «устраивал» мне памятные встречи в чужом городе,  посылал знаки и создавал такие ситуации, которые способствовали бы дальнейшей моей работе над выбранной темой. Но я тогда не могла предвидеть многого, что оказалось очевидным теперь, двадцать лет спустя. Вот тут я и вижу некоторый мистицизм обстоятельств, предопределённость пути и «добро» самого поэта.
В поисках работы в славном городе Воронеже я зашла в редакцию областной газеты «Коммуна». Главным редактором был тогда Владимир Яковлевич Евтушенко. Он и предложил мне сделать несколько материалов из Калача, куда я собиралась съездить, чтобы навестить родных. Это город моего детства, там я окончила школу.
В той поездке  августа 1988 года я познакомилась с замечательным художником и скульптором Сашей Козининым. Это теперь он именит, известен, и все его величают Александром Егоровичем. А тогда для меня он был Сашей Козининым, на работу которого я обратила внимание во Дворце культуры. Он с изяществом оформил интерьер гостевого зала. Я в то время надеялась издать составленную мной ещё в Алма-Ате книгу в двух томах «Искусство в нашем доме», и меня интересовали все нестандартные решения в оформлении интерьеров. В зале калачеевского Дворца культуры стоял большой круглый стол с углублением в центре, где помещался стеклянный шар аквариума. Стены всего зала были стильно задрапированы белым шёлком. Что-то ещё имелось в оформлении такое, что в те застойные годы было и диковинным и роскошным. Мне сказали, что это постарался художник-оформитель Дворца культуры Александр Козинин. Мне дали его телефон и даже помогли созвониться. И хотя он перенёс инсульт, и был не совсем здоров, со мной встретился. Более того – пригласил к себе домой на улицу Мира, где он тогда жил.
Александр показал мне чудесную писанную маслом картину, нежных сиренево-розовых тонов. Все травы детства: вязель, дрок, горошек, колокольчики, ромашки были изображены на холсте и обрамлены такой же нежно-лиловой рамой. Я просто остолбенела от великолепия и нахлынувшей вдруг радости! Именно этой картины так не хватало в моей жизни, когда уехала из города своего детства, с его пёстрыми травяными буйствами и пряными запахами. Художник понял моё настроение и мои чувства. Он сказал:
- Я бы вам картину подарил, но уже обещал другому человеку.
Обожаю творческих людей, особенно, когда их работы мне созвучны и понятны. Одной этой картины было достаточно, чтобы я навсегда влюбилась в Сашу. Только слово с легкомысленным окрасом здесь не уместно. Но подобрать другое я затрудняюсь. Полюбила – это бы надо его знать, зауважала – это слишком просто, стала поклонницей – это как-то холодно-официально, восхитилась – уже теплее, ближе по смыслу. Влюбилась в самом духовном смысле этого слова! 
Попыталась договориться с ним о совместной работе над двухтомником «Искусство в нашем доме», даже нашла способ как-то вручить ему рукопись. Но не получилось, не срослось, а попросту – не судьба. Как-то, придя домой, я нашла мои две объёмистые папки с материалами на письменном столе, а на словах дети передали, что «дяденька из Калача» это завёз, и что пока он не будет это делать. Что и почему, я тогда не знала, но догадывалась, что ему просто не хватало времени. Ведь он ещё и прекрасный скульптор: что-то он в Калаче делал, что-то в Словакии. 
Годы спустя я узнала, что он также преклоняется перед Пушкиным и занимается этой темой очень серьёзно. И вновь мне было приятно оттого, что на этой стезе наши пути опять скрещиваются.
Есть у меня от А.Е. Козинина письма, которые частично я приведу, потому что это истинно человек видный и заметный, и само знакомство с ним делает мне большую честь.
Первое письмо – из 1989 года. Я теперь понимаю, что он счёл обязательным объяснить мне, почему задерживается работа над оформлением рукописи.
«Уважаемая Екатерина Ивановна! Считаю необходимым известить Вас о том, что меня направили в Москву с 14 по 27 мая на курсы усовершенствования творческого труда художников.
С уважением, А. Козинин. 89. Калач-Воронеж».
Я так думаю, что это письмо он и отправил мне после того, как завёз рукопись. На конверте стоят только почтовые штампы Воронежа.  Вот оно, и всё объяснение возврата рукописи. Странно, что я о нём не сразу вспомнила. 
Следующее письмо я получила почти двадцать лет спустя – после того, как отослала теперь уже известному скульптору Козинину свой альманах «Пушкинский ключ», выпущенный к 170-летию дуэли и 195-летию со дня рождения жены Пушкина. Козинин прислал тёплый ответ, особенно мне хочется привести эти слова:
«На фоне ужасающей бездуховности, культа денег, разврата, который они порождают, и всяческого уродования русского языка, Ваш альманах ещё один островок, где царит чистота мысли, красота русского слова. У каждого человека свой путь к Пушкину. Приятно, что на моей стезе встретился этот островок».
Таково мнение А. Е.  Козинина, художника, скульптора, члена Международной Федерации Художников ЮНЕСКО, международного Художественного фонда, творческого Союза художников России, заслуженного работника культуры РФ о моём очень скромном детище. Есть, чем гордиться!
Я попросила у Александра Егоровича дать мне возможность собрать больше материала о его деятельности, поскольку хотела бы включить в книгу очерк о нём. Но оценка себя и своих трудов у него такая:
«Спасибо за «трепетное почитание» моей особы, но перед Вами не велик мастер…
Относительно книжки ответ не может быть положительным. Есть куда более достойные личности для книги, таким, как я, довольно автобиографии». 
Конечно, меня обескуражила эта самоуничижительная скромность. И я призадумалась: как правило, люди откликаются. Но в этом же письме – от 27 марта 2007 года стоит и ключ к пониманию его слов. Вот он: «Суетлива жизнь у каждого человека, только один может в ней погрязнуть, а другой выделить для себя главное, и в меньшей суете пребывая, делает больше. Мне пока не удаётся быть высокоорганизованным человеком».
Методом от противного просматривается такое толкование: если представить некую «табель о рангах», то перед «высокоорганизованным» стоит «хорошо организованный» человек. Это, когда суета жизни его почти не отвлекает, он уже выбрал главное, и движется к нему навстречу. Тоже похвально и поучительно для других.
Скульптор Козинин прислал мне прекрасную фотографию памятника маленькому Саше Пушкину и его бабушке Марии Алексеевне Ганнибал, который установлен в селе Захарове. Как же он изящно его выполнил! Никаких модернистских приёмов: всё тонко, натурально, эстетично – красиво.  И как всегда бывало и есть, и остаётся со мной – моя гордость за таких людей, которые создают Калачу, моей детской республике, добрую славу.

По приезде в Воронеж я слегка растерялась и приостановила мои изыскания о дуэли. Но поэт не отпускал и требовал ежедневного к себе внимания. И мой взор обратился на местные книжные магазины. В 1988 году, и до него, и несколько лет позднее, был жуткий книжный голод. Увлёкшись исследованием только одного момента в жизни поэта – дуэлью, я искала книги, более широко очерчивающие круг лиц и событий 1836-37 годов.  Коль я решила самостоятельно во всём разобраться, то не должна принимать на веру заявления известных исследователей, а проверять их по другим публикациям. (Кому как не мне, издательскому редактору, было не знать, что опечатка из одной книги легко перебирается в другую, а во время переиздания – особенно). И как только это стало правилом в работе, возникло множество вопросов, на которые я самостоятельно нахожу ответы.  Надеюсь, что они соответствуют истине.
Направив свои стопы в книжные магазины, а их тогда было немало на главных улицах города – Мира и проспекте Революции, я обнаружила столько книг о жизни поэта, что не могла не подивиться тому, как Пушкин спокойно «лежит» в Воронеже, «никому не нужный». Неужели в городе никого не интересует подобная литература?!
К счастью, впечатление о том, что в Воронеже мало кто интересуется Пушкиным, на тот момент – 1988 год – не соответствовало действительности. Уже жила в этом городе моя алма-атинская землячка Галина Алексеевна Ракова, поклонница поэта и, что не так уж часто встретишь, его жены. Истинная ценительница и любительница творчества поэта, с которой впоследствии мне довелось познакомиться и даже услышать от неё забавный случай, связанный с паломничеством к памятнику Пушкину в Москве. Эпизод стоит того, чтобы я его тут пересказала.
Галина Алексеевна в своё время окончила столичную Сельскохозяйственную академию. Как-то шла она полем и восхитилась скромными цветами, которые в изобилии дарят нам сельские угодья. Набрав довольно большой букет полевых ромашек и васильков, решила она возложить их к каменному подножию  Поэта. Только она пристроила свой букет, как к памятнику подъехала иностранная делегация. Галина Алексеевна сочла разумным отступить в тень. Горластые скандинавы ли, немцы, или другие заморские гости, увидев разложенный по мрамору букет, кинулись наперегонки за сувенирами. Все цветы до последнего  лепесточка исчезли в иностранных блокнотах, журналах, в косметичках – у кого, что имелось подходящее для хранения «сувениров» от Пушкина. Когда они уехали, у подножия памятника было чисто. Можно понять дарительницу: с одной стороны – гордость за человека, который восславил русскую литературу в веках, за Пушкина, с другой – недоумение и сожаление, что не досталось поэту цветов.      
Этот рассказ я услышала значительно позднее, лет так через восемнадцать после моего приезда в Воронеж. Когда смогла убедиться, что в Воронеже немало людей, увлечённых пушкинской темой.  А тогда мне не с кем было обмолвиться хотя бы парой слов по интересующим меня вопросам. Только книги меня и выручали.
Конечно же, все эти книги стояли «за семью печатями» в обменных отделах, а не в свободной продаже. Из-за дефицита тогда оказывались такие услуги и можно было нужную книгу купить, обменяв на другую, не менее популярную. Так за чем же дело? Всё, что я покупала в Алма-Ате из беллетристики, пользующейся спросом, я без малейшего сожаления отдавала за книги о Пушкине.
Когда увидела двухтомник П. Щёголева, едва не потеряла дар речи. Всего какой-то год назад в Москве я была в кабинете директора издательства «Книга» Кравченко и там с завистью и грустью смотрела на этот двухтомник, который он демонстрировал нам, слушателям института повышения квалификации издательских работников при ВПШ. А тут вдруг это издание! И лежит в доступной мне близости! Надо было за него отдать «Детей Арбата» Рыбакова и «Белые одежды» Дудинцева. Да запросто! И без малейшего сожаления, а только с неописуемым восторгом обретения такого издания, как щёголевская «Дуэль…».
Это сейчас книг переизбыток: иди и бери, что душе угодно, было бы, чем платить. Тогда, кажется, я выкупила и выменяла всё, что было в городе по интересующему меня вопросу.  Я не считаю себя азартной, вроде бы и не с чего. Но тут, всякий раз приобретая новую работу о поэте, я отмечала праздник в душе, и хотелось, чтобы он не прекращался. И такое радостное ожидание встречи с Пушкиным на страницах каждой новой умной книги стоит того, чтобы о нём долго помнить.

Какая же тут мистика? – спросит скептический читатель. А часто ли нам так везёт в жизни? – задам я встречный вопрос. С тех почти еженедельных приобретений я могу гордиться своей пушкинской книжной полкой. А сколько при этом перечитано и разобрано, едва ли не до запятых, всевозможных ссылок, примечаний, библиографий и словарей, в которых, как правило, всегда и таится истина. Ведь каждая версия опирается на документальную основу, а людям свойственно даже документы трактовать неоднозначно. И тому – немало примеров. Тут только тронь – они посыплются, как из рога изобилия.  Им я хочу посвятить отдельные публикации, поскольку это довольно объёмный материал.
…Моя жизнь в Воронеже никак не налаживалась: не было нужной мне работы. Я устала обивать пороги и при этом вечно быть аутсайдером, правда, более по своей прихоти – меня не устраивало то, что предлагалось, да и выбора почти не было. И совсем не знала и не ведала, что у «моего» Пушкина есть не слишком известный широкому кругу читателей и поклонников поэта памфлет «Альманашник», который датируется началом 1830 года.
Ситуация, в нём описанная, почти один в один – моя. (Это ли не мистика?). Речь там идёт о некоем господине, который, вышел в отставку и никак не мог найти себе применение, весь поизносился, и жить ему уже было не на что. Все за него хлопотали, но толку никакого.
«– Господи, боже мой, вот уже четвертый месяц живу в Петербурге, таскаюсь по всем передним, кланяюсь всем канцелярским начальникам, а до сих пор не могу получить места...
– А по какой части ты собираешься служить?
– По какой части? Господи, боже мой! да разве я не русский человек? Я на все сгожусь...
– Служба тебе, знать, не дается. Возьмись-ка ты за что-нибудь другое.
– А за что прикажешь?
– Например, за литературу.
– За литературу? Господи, боже мой! в сорок три года начать свое литературное поприще.
– Что за беда? А Руссо?
– Руссо, вероятно, ни к чему другому не был способен... Да к тому же он был человек ученый, а я учился в Московском университете...»
Правда, я была на десять лет моложе господина из памфлета, но и я  искала, ходила, испытывала нужду… А ещё и знаковое совпадение – тоже  училась в Московском университете. У Пушкина на этот счёт едкий сарказм, а у меня гордость и явное преимущество: диплом МГУ им. М.В. Ломоносова моё главное богатство. Кто только и в каких ситуациях ни был в те хаотические дни только что затеянной Перестройки! Думаю, что мне было сложнее – потому, что я оказалась в совсем незнакомом городе: ни друзей, ни связей, а мои достижения, сделанные в Алма-Ате, мало кого интересовали… А у Воронежа, тут и говорить нечего, свои законы гостеприимства.
Продолжая рассуждения Альманашника, давайте вспомним, как он пришёл к идее издания альманаха. Вот дословно у А.С. Пушкина:
«– Что за беда, затевай журнал.
– Журнал? а кто же подпишется?
– Мало ли кто, Россия велика, охотников довольно.
– Нет, брат: нынче их не надуешь...
– Знаешь ли что? Издай Альманак.
– Как так?
– Вот так: выпроси у наших литераторов по нескольку пьес, кой-что перепечатай сам. Выдумай заглавие, закажи в долг виньетку, да и тисни с богом...
– А что ты думаешь? Ей-богу, я с отчаяния готов на Альманак.»
Мне тоже пришлось подумать об издании печатного органа – другого дела, которое бы принесло тогда реальные деньги, я не знала и не умела. А тут можно было  рекламой промышлять. И пошли мои трудовые будни, «пахота». Надолго с Пушкиным пришлось повременить… И он терпеливо ждал…
А потом вновь – мистика. Мои рекламные издания настолько были «отрепетированы», что работа текла как бы своим чередом – на полуавтомате. А это уже скучно. И я занялась изданием Альманака – альманаха «Река Времени – День Поэзии года». Нужны были авторы, но выбор был не очень большой. Достала свои стихи. Вспомнила, что будет 165 лет со дня совершения той злосчастной дуэли. Конечно же, посмела поставить свою «Дуэль» и написала ещё «Этюд о поэте». А пушкинская тема, она такая: только тронешь, как накрывает лавина. И уже никакие обстоятельства не могут отвлечь. А я и не пытаюсь из-под этой лавины выкарабкиваться: слишком мне здесь интересно и увлекательно. И отсвет пушкинского взгляда, который я получила давно-давно в Алма-Ате от пушкиниста Николая Алексеевича Раевского и светит, и греет, и унывать не даёт.

2006-2008 гг.

Он – вернётся!

Свела меня судьба в славном городе Воронеже как-то с настоящим интеллигентом советской поры, из разряда тех людей, которые, казалось  мне, перевелись и вымерли, как динозавры. Только в тот день, когда я была у него в гостях,  об этом не очень задумывалась. У нас был другой разговор и нерядовое дело.
Представьте себе простого советского инженера-конструктора. В те времена это было как азбучная истина: обязательно он интеллигент, звание «инженер» почётно, а профессия, если и не престижна, то зато вполне оплачивалась. И что поразительно: именно «технари» увлечённо читали и обсуждали журналы и книги,  интересовались живописью, посещали выставки и музеи, пели песни под гитару, а после работы на досуге занимались любимым делом. И детей приучали так жить.
Но нашлись «ваятели» и всё перевернули вверх дном, поскольку решили, что надо нам жить по-европейски. По-передовому, как казалось «ваятелям» и всему постсоветскому народу. Конечно, хотели, как лучше… Инженеров-интеллигентов предали остракизму и осмеянию вместе с их любимыми делами на досуге. В их труде не нуждались больше, денег им платить не стали, а многих так и с мест их законных погнали взашей. Но люди-то живые, нужно как-то жить дальше. Много спилось, много сгинуло ни за грош, пытаясь что-то делать с «компаньонами»… Кто прочно застрял в сетевом маркетинге, кто на рынках стоит до сих пор, кто-то сориентировался и профессию поменял. Из-за этой суеты и забот интеллигенция советская вымерла как класс.
Появилась западная мода. Мерилом счастья в жизни стала «звёздность»: самая какая  ни завалящая певичка, актёришка бездарный, демонстраторы одежды – бездумные манекены и прочая и прочая «звёзднота» теперь задают тон в этой жизни. Вот перестроились – так перестроились!
При этом остаётся истина: труд всегда всякий и разный заслуживает уважения. Но именно труд, а не имидж – видимость, которая создаётся «имиджмейкерами» за большие деньги, природа которых вроде ясна, но не известна. 
И каково же было мое удивление, когда случай свёл меня с тем, ещё советского розливу, рафинированным интеллигентом. Звали его Александром Ивановичем Пенкиным.
Встреча с ним была единственной, но удивления им и восхищения хватило надолго. И уже после, когда его не стало, мне продолжает открываться эта нерядовая и незаурядная личность: сочные акварели с Пушкиным и сюжетами его жизни продолжают и жизнь самого воронежского художника. 
20 мая 2007 года, не стало Александра Ивановича Пенкина. И отдавая дань памяти этому талантливому и увлечённому человеку, я хочу поведать о той грани его одарённости, которая мне особенно близка и понятна.
Его пушкиниана заслуживает того, чтобы стать достоянием, доступным всем, кто с трепетом и уважением относится к имени великого русского поэта. Для многих пенкинские рисунки и акварели будут способствовать пониманию жизни А.С. Пушкина, пробуждать симпатию к нему и побуждать к изучению творческого наследия великого русского поэта.
При посещении квартиры художника осенью 2006 года мне было позволено просмотреть эти прекрасные работы, а несколько эскизов сам Александр Иванович предоставил для издания альманаха «Пушкинский ключ», посвящённому сразу и 170-летию гибели поэта и 195-летию его любимой жены, ради спасения чести которой и случилась дуэль.
Нетрадиционный подход к изображению великого поэта в жизни – это не своеволие художника и не дилетантские упражнения. Пушкин в рисунках А.И. Пенкина – не икона и не божество, а   живой человек со многими недостатками и насущными потребностями. При этом художник не отступает от истины того времени: все детали максимально приближены к историческому факту.
Дочь художника Марина Александровна показывает мне книгу, сплошь в закладках. Я открываю и вижу там картинки быта пушкинского времени. Она мне рассказала, что прежде чем начать изображать Пушкина, её отец долго держал на рабочем столе посмертную маску поэта.
Я слышала от некоторых местных пушкинистов, что на портретах поэт не похож на себя, хотя у меня иное мнение на этот счёт. Но решаюсь задать дочери вопрос «в тему»:
– Мариночка, а как вы считаете, Пушкин у вашего отца похож на себя или это только приближённое его изображение?
Дочь художника на мгновение опешила, но сразу же нашла достойный ответ:
– Это Пушкин, и тут сомнений не может быть. Но у каждого человека есть масса фотокарточек, на которых его мало узнают, или изображение не с той точки сделано, или тень не так упала… Да вот и вы передо мной, говорите, а лицо ваше не статично, оно меняется.
Марина сама профессиональный художник, ей виднее, как меняется человеческое лицо на портретах. Она рассказывает, что, закончив работу, отец приглашал её и требовал критики. Ему обязательно надо было знать мнение всех домашних,  их похвалы его никак не вдохновляли. 
– В последнее время он довольно часто общался с писателем Гончаровым.
Это хорошо, поскольку Юрий Данилович Гончаров – бесспорный авторитет, и  его оценка акварелей Пенкина будет многого стоить.
Придя домой после встречи с дочерью художника, я немедленно звоню писателю.
– Всего два вопроса, уважаемый Юрий Данилович…
И наша беседа затягивается надолго. Писатель, как всегда, говорит обстоятельно, будто проверяя каждое слово на вес. И тем значимее его оценка работ А.И. Пенкина:
– Всё у него профессионально, глубоко и ярко, – говорит Юрий Данилович Гончаров. – Мы с ним пообщались, я видел его талантливые работы, но вскоре его не стало, – в голосе писателя сожаление.
И подумав, добавляет:
– Но он был несколько замкнутым и не очень разговорчивым…
И я тоже вспоминаю, что при встрече Александр Иванович, словно интервью давал, отвечая только на задаваемые ему вопросы, будто каждое  слово, сказанное им дополнительно, это уже перерасход времени, и его и собеседника. Хорошая, интеллигентная, привычка – говорить лишь то, что спрашивают.
Открылась мне  всего лишь на миг эта неординарная личность: тот самый советский интеллигент-«технарь»: днями в конструкторском бюро просиживал, склонившись над чертежами, а в свободное от работы время предавался увлечениям. В первую очередь Александр Иванович – киноман, его фильмотека, досье, собранные книги о кино – особая тема. Приятно, что фильмы о Пушкине – на почётном месте.
Тогда, осенью 2006 года, я просматривала его эскизы, надеясь выбрать что-то для подготавливаемого к изданию альманаха «Пушкинский ключ». С акварелями дело обстояло сложнее: все они упрятаны надёжно под стекло и вызволить их из этого «заточения» не представлялось возможным. А как же тогда копировать? Но и среди карандашных набросков я нашла необыкновенного Пушкина. Слова художника поразили и огорчили:
– Никому не нужно это всё. Я тоже переключился на другое. Вот, смотрите.
Александр Иванович показал мне рукопись своего романа о детстве с аккуратными портретами, выполненными прозрачными акварельными красками. Люди, как живые, смотрели со страниц пока ещё неизданной книги.
После встречи с самобытным художником осталась грусть: неужели на самом деле разуверился и считает, что его акварельный Пушкин никому не нужен?
Это уже после его смерти, когда представился мне случай о нём написать, возник у меня «лобовой» вопрос. А где же его друзья-пушкинисты, с которыми он общался довольно тесно при жизни? Они-то что молчали? Или боялись, что, сказав художнику, какой он большой мастер и  что работы его достойны высокого подиума, тем самым себя в тень оттеснят? А если что и говорили хорошего, то видно, неубедительно. Говорю так, поскольку сама была подвергнута атаке и натиску: почему о Пенкине пишу, а о его друге-пушкинисте нет. О, эта зависть – чувство всегда недостойное. А здесь – так и низменное. И для меня отсекаются сами собой от имени художника и «друзья» его, и их склоки, будто грязная пена, всплывшие на мощной, чистой и светлой волне его таланта.   
…Но Пушкин просто так не отпускает! Особенно тех, кто приближает нам, простым смертным, истинную правду жизни гения.
Дочь художника показала мне эскиз, на котором поэт ставит свечку в церкви. С некоторым внутренним торжеством читаю на поле этой, по всей видимости, последней картинки дату: март 2007. Это значит, что художник не разуверился! Ведь после нашей встречи осенью 2006-го появился этот этюд в марте 2007-го. Я отмечаю для себя, что поэт на последнем эскизе Пенкина ставит свечу во здравие – перед аналоем, но жизнь внесла свою коррекцию: свеча поэта оказалась заупокойной для художника. Уже через два месяца его не стало…
С уходом  человека сиротеют его близкие, теряют смысл его увлечения, забываются со временем и его дела. Ушел художник, и осиротел его Пушкин.
– А для меня отец не умер, – говорит дочь. – Просто он отлучился из дому. Вернётся.
Да сбудутся эти слова. Работы художника А.И. Пенкина заслуживают того, чтобы они были доступны для обозрения многим людям. Его пушкиниана влечёт.
И к нам он ещё придёт… Но не один. Со своим Пушкиным.
2008 г., май








Этюд о поэте

Гуляя по старинной мостовой, я вдруг увидела - мне показалось - меж камней лежит пуля! Нагнувшись, подняла ее: то ли мне пригрезилось, то ли действительно так - на ней следы тепла от чьих-то пальцев. Словно отпечаток дыхания на зеркале, слегка запотевшее пятнышко.
В это зеркало смотрели все. Смотрел и сам Поэт. В Зеркале Истории он еще жив! 
Он едет на Черную речку...
Секундант великого Поэта - Константин Данзас, пытаясь дать знать встречным, куда они едут, ронял пули на мостовую: остановите же его! Но никто не понял, а может, и
не захотел понять такого знака.
На пуле, найденной мной - несомненно для меня, - следы тепла Данзасовых пальцев. О! Если это так, то я могу у с п е т ь! Я остановлю трагедию, которая еще только готовится произойти. Ведь в Зеркале Истории
Поэт еще жив!
Вот парный след саней: он так отчетлив и свеж, и никто еще не осмелился затоптать его. Даже конский навоз еще дымится. Все только готовится к свершению.
Я - спасу! Я ведь уже знаю, ч е м  э т о  кончится, мне ведь известно. Мы все знаем,
а он не ведает...
К печально известной Черной речке бегу.  Но почему ноги не слушаются меня? Будто я бегу по сыпучему песку, по глубокому снегу, по быстрой воде, бегу - как во сне, страшном и кошмарном. Я кричу. И опять, как во сне, крик во мне, он меня распирает, но вырваться не может. Меня не слышат...
Наконец, запыхавшись, с сердцем, готовым разорваться на части от бега и горя, останавливаюсь у Комендантской дачи. Там, на поляне в окружении кустов и деревьев, белый
ослепляющий снег... Утоптана площадка, и возле, и всюду - следы множества ног...
Слезы бегут по щекам и стынут на холодном ветру. В верхушках деревьев потревожено кружат вороны и галки. Все кончено. Там на площадке - алое пятно на жгучем белом снегу.
Его кровь?
Да нет же! Роза на снегу, как кровь алая... Кто-то оставил для него. Я  о п о з д а л а...
На полтора столетья.

Февраль 1987 г.

               


На Дворцовой набережной

                На Дворцовой набережной они встретили
                в экипаже г-жу Пушкину,.. встреча эта могла
                поправить все. Но жена Пушкина была близорука...

                Из воспоминаний Данзаса К.К., секунданта


Подковы по граниту стучат и стучат...
Еще ты не убитый, возвратись назад!

Воет волком ветер, поземкою пурга.
Никого б не встретить – ни друга, ни врага.

Думы лезут тайные, но ты их прогони.
Вороньё всё стаями – чьи считают дни.

У посольских окон сбруи громче звон.
В них мелькает локон Долли Фикельмон.

По Дворцовой набережной едет Натали:
с видом она набожным, и взором до земли.

Подковы по булыжинам стучат и стучат...
Сани роком движимы, оглянись назад!

Ложь тебя опутала, водит круговерть.
Хоть приют тебе дала, но бессильна смерть.

Там, на речке Чёрной проложена тропа.
Главою непокорной стал выше ты Столпа.


Дуэль



                - Ну, что ж? убит...
                "Евгений Онегин"




                1.

Черная речка.
              Белый снег.
Свеж и отчетлив
               санный след.
Снег
           под
                шагами
                дуэлянтов
                скрипит.
Лошадь
                в упряжке
                от страха
                храпит.
Во;роны черные -
               вверху дерев.
Сброшены шинели -
                готов барьер.
Сходятся...
                Целятся...
                Выстрелы гремят...
Вспугнутые во;роны
                тревожно
                кричат.
                2.

Холодны каменья.
           Пуля лежит.
Стану на колени.
          Время бежит.
Вижу ускользающий
          след саней.
Слышу затихающий
          храп коней.
К проклятой
          Чёрной речке
                я бегу,
И крик мой
           канет в вечность
                на берегу.
Ноги непослушные -
           как во сне.
Вы б меня послушали -
             все известно мне.
Может, и спасли бы вас,
             предостерегли.
Отчего молчит Данзас? -
             Не уберегли!..

                3.

Да, так оно и было - убийства суть ясна.
Я розу обронила, она, как кровь, красна.
И в белом ложе снега горит цвет розы алой.
Я, задохнувшись в беге, спасти Вас опоздала.