Мой дембельский альбом

                Александр Мокин      

                МОЙ ДЕМБЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ


                ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Дембельского альбома я из армии не привёз. Не потому, что не хотел – хотел, даже очень, просто так получилось. Однажды, где-то за месяц до «дембеля», наша рота вернулась из караула, и мы с удивлением заметили, что из казармы исчезла вся мебель. Спрашиваем у старшины:
- А где наши вещи?
- Никто ваших вещей не трогал, - бросает нам на бегу вечно куда-то спешащий ротный прапор Васильич.
- А тумбочки где?
- Вчера машина пришла, увезли на свалку, - старшина ускоряет свою торопливость в передвижении.
- Но там же были наши вещи! – не унимаемся мы и перегораживаем прапору дорогу.
Васильич останавливается, багровеет и очень медленно и раздельно произносит:
- Я же сказал, вещей ваших никто не трогал! Ещё тупые вопросы будут!?
Осталось только вздохнуть и освободить ему дорогу для продолжения суетливой беготни на благо родной роты.
Вот так я остался без дембельского альбома, и даже ни одной фотографии, где я в форме, нет. Чтобы восполнить этот пробел в биографии, я и решил написать дембельский альбом в небольших зарисовках. Постараюсь передать самые яркие впечатления от службы.


                КАРТА

Раз уж речь пойдёт об армии, то вместо оглавления у меня будет карта, следуя по которой, можно дойти до цели – «дембеля».

1. Вместо предисловия.
2. Карта.
3. Начало.
4. Проводы.
5. Кастинг.
6. Страшно.
7. Родная часть.
8. Учебка.
9. Метаморфозы.
10. Есть хочется.
11. Хрю-хрю.
12. Кровопролитие.
13. Ад.
14. Гладиаторы.
15. Взрыв.
16. Не «сдал».
17. Удар.
18. Потёмкинцы.
19. Караул.
20. Очевидное – Невероятное.
21. Давай закурим.
22. Чистилище.
23. Военная тайна.
24. Шапка.
25. Спать.
26. Война.
27. Универсальный солдат.
28. Партизаны.
29. Свин.
30. Настоящие.
31. «Титаник».
32. Всё для человека.
33. За далью – даль.
34. Ангел-хранитель.
35. Полит.
36. Как мы мутанта ловили.
37. Прощай, оружие.
38. Как я «косил».
39. «Дембель» Полита.
40. Рай.
41. Остаток.



                НАЧАЛО

Я всегда знал, что пойду в армию! С самого детства. А как же иначе, ведь все служили: и дед, и отец, и дядя, – а я чем хуже? Когда вся «взрослая», не совсем ещё понятная мне жизнь начала вдруг раскачиваться под набат странного слова «перестройка», я очень испугался: как же так, а вдруг и армию отменят вместе с КПСС, СССР и ещё кучей других, казалось, вечных составляющих нашей жизни? Помню, мама очень обрадовалась, когда начались разговоры о профессиональной армии, мне тогда ещё лет четырнадцать было. «Вот, сынок, - говорит,- сделают они армию профессиональной, и не придётся тебя туда отдавать». А я очень расстроился – быть профессиональным военным мне никогда не хотелось, а вот честно отслужить свой срок по призыву – это пожалуйста, ведь что может быть интересней! А если ещё и война какая-нибудь случится, совсем хорошо! Но никакой войны совсем не предвиделось, недавно только войска из Афгана вывели, и объявили, что наша страна отныне самая мирная из всех, и вообще – оплот пацифизма.
Ближе к моему восемнадцатилетию стало ясно, что ни «перестройка», ни демократия на систему нашей призывной армии не влияют. Мама продолжала надеяться, что хоть мой младший брат не пойдёт в армию, но сегодня и он уже отслужил. Теперь она думает, что хоть внукам не придется идти в армию, я же и на это не очень рассчитываю.
Что я хотел получить от службы в армии?.. Определённой цели не было – лишь уверенность, что надо отслужить, потому что это правильно. И,  возможно, ещё какая-то подсознательная, первобытная тяга к инициации. Ну, и хотелось узнать жизнь, как можно более полно, для чего служба казалась очень подходящей возможностью - упускать ее было глупо.


                КАСТИНГ

В семнадцать лет я поступил в университет на филологический факультет. Мама, конечно, обрадовалась: пока поучится пять лет, а там, глядишь, и что-нибудь с этой армией изменится, или вообще женится или, там, в аспирантуру какую-нибудь поступит. Вопрос об откупе от армии она даже не поднимала – знала, что я ничего слушать не буду, да и денег лишних у нас в семье никогда не водилось.
Я же очень призадумался – служба уплывала в туманную перспективу не близкого будущего. Учёбу мне бросать не хотелось, но и без армии мой жизненный план был не полнон. Выход из этой ситуации, как, собственно, и из любой другой, конечно же, был, и он вскоре нашёлся.
В университете я случайно узнал, что можно получить отсрочку для службы в армии. Раньше я считал, что «отсрочка» - это только от армии, а, оказывается, бывает и совсем наоборот – от учёбы: можно отслужить, а потом доучиваться. Надо было сходить в военкомат, договориться, чтобы мне повестку прислали. Ну, с этим-то, я думал, проблем быть не должно. Зря я так думал.
Дождавшись начала весеннего призыва, я пошёл в военкомат, нисколько не сомневаясь, что вернусь оттуда с повесткой. Дежурный направил меня в большой кабинет, плотно заставленный огромными стеллажами полными личных дел. Среди этих бумажных Гималаев не сразу удалось рассмотреть женщину, сидевшую за столом.
Она выслушала меня, покачала головой и сказала: «Не придумывай ничего, парень. Раз учишься, то иди и учись, у тебя же отсрочка». В голове неприятно заиграла песня: «В красной армии штыки, чай, найдутся – без тебя большевики обойдутся». Но так просто я решил не сдаваться и потребовал у сердобольной женщины всё-таки выписать мне повестку и забрать в армию. Она вздохнула и предложила: «Если уж ты такой упрямый – дожидайся  начальника».
Вскоре он появился – это был прапорщик, причём настоящий, конкретный прапор: кругленький, в засаленной по швам форме и с рыжими усами. Он с порога спросил у женщины про меня: «Чё за чудо?» Она обрисовала ситуацию. Прапор махнул мне рукой, мол, топай за мной. Мы прошли в его кабинет, где он сразу перешёл к делу.
- Ты дурак? – начал прапор по существу.
- Нет, - нерешительно ответил я, опешив от такого вопроса, и даже стал немного сомневаться в своём душевном здоровье.
- А чё тогда в армию рвёшься, если у тебя отсрочка по учёбе есть?
- Ну, надо же отслужить.
- Ой, не надо только патриота тут из себя корчить! Давай так, скажи честно: от кого бежишь? От бабы или от ментов? Если признаешься, сейчас же тебе повестку выпишу, - он для убедительности взял в руки какой-то бланк и ручку. - Ну!
Такого поворота я не ожидал. В воображении начали мелькать варианты всевозможных историй амурного или уголовного характера. Но вдруг мне стало так противно, что придется изворачиваться и выдумывать, чтобы попасть в армию, и я решил: будь, что будет, но врать не стану!
- Ни от кого не бегу.
- Не хочешь говорить - не надо, - явно не поверил мне прапор. – Иди гуляй, в армии тебе не спрятаться.
Пришлось вернуться ни с чем. Когда я рассказал эту историю друзьям, они долго смеялись и сказали: «Ничего себе нынче кастинг в армию, даже таких фанатов службы, как ты, не берут! Наверное, придется, Саня, тебе блат искать, чтобы помогли и протолкнули, ну или взятку заплатить, тогда точно возьмут!»
Через год я пошёл в другой военкомат, там мне повезло больше – не пришлось ничего придумывать. Почему-то прапоров там моя лично-криминальная жизнь совсем не заинтересовала, или у них просто недобор призывников был?


                ПРОВОДЫ

Формальности с учёбой были быстро улажены, оставалось дождаться дня отправки. Чтобы не расстраивать маму, я ничего не говорил до последнего. Втихаря организовал и провёл свои проводы на чужой квартире.
Идя домой накануне отъезда, ломал себе голову: как же подготовить маму к такому известию? Но ничего вразумительного так и не удалось придумать, решил: «Скажу как есть».
Дома меня ждала потрясённая и убитая горем мама. Оказалось, что она совершенно случайно всё узнала. Ей позвонила сестра моего друга и попросила позвать того к телефону. Мама удивилась:
- А почему он должен быть у нас?
- Так Сашку же завтра в армию забирают, Димка пошёл на проводы.
Вот так, совершенно случайно и без какой-либо подготовки мама узнала, что её ребёнок завтра уходит в армию. Сцена встречи «блудного сына» была бурной и страшной, такой мне маму ещё видеть не приходилось.
Первым, что я заметил, едва переступив порог дома, был телефонный аппарат, летящий в мою голову. Очень не вовремя он оказался под рукой у мамы. Конечно, это была чересчур импульсивная женская реакция, ничуть не отменявшая безоглядной материнской любви.
Я успел нагнуться за секунду до того, как над головой раздался грохот вдребезги разбившегося об дверь средства связи. Стоило чуть замешкаться, и армия была бы уже ни к чему, да и вообще ничего бы я в жизни больше не увидел – аппарат был мощный, советский, дисковый. Вмятина в двери до сих пор напоминает о моих «проводах» в армию.
Вскоре мама успокоилась, и ей пришлось смириться с моим решением. А куда деваться? Всё-таки дети должны прожить свою собственную жизнь.

               
                СТРАШНО

Всё начиналось хорошо: я, довольный, сижу в автобусе с призывниками и еду в армию! Вокруг светлое июньское утро и радостные, хоть и в меру хмельные новобранцы.
С нами ехал молодой, сам недавно вернувшийся из армии милицейский сержант. Его задача, видимо, была следить, чтобы никто не сбежал. Сначала милиционер сидел с ужасно важным видом, не отвечал на наши вопросы и даже старался наводить порядок, покрикивая на опохмелявшихся прямо в автобусе будущих защитников родины. Ехать надо было через весь наш миллионный город и даже немного в область, то есть не близко и долго. За время пути самым активным призывникам удалось растопить должностной лёд нашего сопровождающего, и он под конец уже весело пел с нами песни и давал советы, как надо «правильно» служить. Расстались мы с «конвоиром» очень по-дружески, но ради его чести надо сказать, что выпить с призывниками он всё-таки отказался, хотя в светлом милицейском взгляде читалась жестокая борьба между желанием и долгом.
Вот и сборный пункт, уже настоящая армия! У ворот КПП (контрольно-пропускного пункта, за которым и начинается территория, где действуют не гражданские законы, а военные) наш автобус встретил очень колоритный военнослужащий.  Парень был огромный и совершенно, даже как-то жутковато лысый. Из-за жары он был одет не по уставу, лишь в штаны и майку, причём гражданскую. На мускулистом правом плече красовалась свежая татуировка, изображающая хищно ощерившуюся змею, обвивающую российский триколор. Надпись снизу гласила: «Спецназ МВД», а сверху был перевод: «Team Special», видимо, для тех соотечественников, которые не умеют читать по-русски. Левое плечо, не менее мускулистое, чем правое, когда-то тоже украшала татуировка. Сейчас она была жестоко сведена, видимо, кислотой, но, несмотря на все усилия, сквозь ожог угадывалось: «СЛОН» (то есть: «Смерть легавым от ножа»). Я не очень удивился бы, узнав, что после службы ожог «украсил» и правое плечо, а на левое вернулся слоник.
Моё филологическое сознание очень обрадовалось встрече с таким колоритным солдатом. Страж ворот, ведущих в другую реальность, а возможно, и в царство мёртвых, оказался вполне мифологическим на вид.
Нас высадили и подвели к столам, на которые надо было выгружать содержимое сумок. Отбирали все таблетки и жидкости, а также ножи и прочие подозрительные предметы. Освобождённые от припрятанного алкоголя, мы прошли в часть. Я был очень удивлён, так как порядка и распорядка я там не обнаружил. Под каждым кустом, столбом и забором, от которых падала тень, сидели и лежали призывники. Надо сказать, что день разошёлся и стал жарким. После КПП про нас сразу забыли, мы были предоставлены сами себе.
Праздное шатание по жаре скучно и утомительно - видимо, так рассудило командование сборного пункта, поэтому призывников решили занять чем-нибудь полезным. Польза в армии может быть двоякой: либо для части, либо для солдата. Нам предложили нехитрую альтернативу: идти получать пользу для себя в виде просмотра фильма либо приносить пользу части, убирая территорию. Конечно, мы все пошли в кино, но дошли только до дверей зала, так как вход оказался платным, причём цена билета превышала среднегородскую раз в десять, да и фильм был всегда один: корейский, каких-то шестидесятых годов, и я даже подозреваю, что без перевода.  Пришлось понуро приступить к уборке территории, причём у нас забрали единственный документ – военный билет, правда, пообещав вернуть, если мы хорошо поработаем.
Самое интересное началось после отбоя. Тогда я понял, почему солдаты этой части днём выглядели очень невыспавшимися. Во всех казармах, кроме спальных, никаких других помещений не было. Двухъярусные кровати стояли шеренгами по четыре штуки вместе. Все приспособления для сна только кроватью и ограничивались, не было никаких намёков ни на матрасы, ни на подушки, не говоря уже о постельном белье. После команды «отбой» с час была тишина, некоторые, особенно уставшие, те, кто торчал тут уже не первую неделю, даже уснули. Я умудрился занять место в самой середине четырёх соединённых кроватей, на втором ярусе. Скажу сразу, что с этим местом мне очень повезло. Когда после отбоя прошло нужное время, начались движения.
Небольшому подразделению, несшему на сборном пункте службу постоянно, ужасно повезло - по армейским меркам. Такой сладкой жизни трудно даже себе представить. Домашней еды и денег – сколько угодно. Работать – не надо, всегда есть люди, которые выполнят твои приказы и всё за тебя сделают. А по ночам, когда офицеры уходили домой, начиналось шоу.
После того, как местные служивые достаточно подзарядились алкоголем, они пришли в казарму. Тут началось такое, о чём я до сих пор без содрогания не могу вспоминать.
Наверное, и в пересыльных тюрьмах много беспредела – везде, где люди оказываются вместе лишь на короткое время, есть возможность делать гадости смело и не стесняясь, ведь завтра ты уже не увидишь своих жертв.
Полночи пьяные сержанты били всех, кто попадался им под руку, требуя денег. А так как рук у них было гораздо меньше, чем призывников, то для остальных были приготовлены особые издевательства, в виде «крокодильчиков» и «паучков». В выдумке русскому народу не откажешь, но, к сожалению, она часто направлена не только во благо.
Как замучить роту солдат, не поднимая их с коек? Да очень просто: надо заставить их делать «крокодилов» – это такое «упражнение», при котором солдат руками и ногами упирается в дужки своей кровати и таким мостиком висит над ней, до тех пор, пока есть силы. Первый упавший получает хорошенькую трёпку в виде вреда здоровью средней тяжести. Это обстоятельство увеличивает возможности человека до такой степени, что пьяные старослужащие уставали ждать и тупо били первого попавшегося «крокодила». В разряд рептилий попали «жители» верхнего яруса, тех же, кто польстился на  нижнюю койку, ожидало ещё одно армейское животное, вернее, насекомое – «паучок»: солдат на нижнем ярусе зацепляется пальцами рук и ног за пружины кровати верхнего яруса и в таком положении висит. Всё остальное по схеме «крокодила».
Часа в три ночи форменные, то есть те, на ком была форма российской армии, бандиты утомились мучить несчастных призывников и скрылись в каптёрке допивать водку. Им на смену пришли местные парни в гражданке характерного бандитского вида. Как тут было не  вспомнить татуировки у часового КПП. Видимо, за время службы у солдат и местных возникло хорошее, «рабочее» взаимопонимание.
Бандиты в гражданке не выдумывали ничего этакого, а просто требовали денег, если получали отказ, то били. Наверное, часть добычи они отдавали коллегам в форме за право промышлять здесь.
Как я уже обмолвился раньше, с местом, в середине верхнего яруса счетверённых кроватей, мне повезло. Бандиты раз двадцать пытались стащить меня оттуда, но безуспешно. Но это «блатное» место, куда не дотягивались кулаки сержантов и местных, мне всю ночь приходилось защищать от коллег-призывников, желавших там спрятаться и сталкивавших меня к краю кроватей. Вероятно, со стороны такая борьба напоминала детскую игру «царь горы», правда, в отличие от ребячей забавы, «кроватное» действие развивалось лёжа. До этого момента я бы никогда не подумал, что смогу так яростно отстаивать что-то. В доармейской, да и послеармейской жизни тоже, я всегда считал, что если человек чего-то просит (если без насилия, конечно), значит, надо ему это дать, а я сам уж как-нибудь обойдусь. Но оказалось, что настоящая угроза делает каждого жёстче.
Свет, чтобы не привлекать внимание, не зажигали, так что «шоу» происходило в темноте и относительной тишине, всё было шёпотом, видимо, кто-то из офицеров оставался в части. От этой скрытности впечатление было ещё ужасней и нереальней.
Той ночью, лёжа в темноте, среди приглушённых стонов и воплей избиваемых, тихих угроз и требований избивавших, я впервые почувствовал, как на самом деле велико терпение моего народа и как все мы разобщены. Ведь новобранцев было в десятки раз больше, чем форменных и бесформенных вымогателей, но никто не попытался организовать сопротивление, все предпочитали терпеть унижения и побои. Неужели призывников ещё до армии настолько запугала пресловутая «дедовщина», или это действительно генетически-рабское сознание русского народа? Только трое осмелились дать отпор обнаглевшим бандитам, и то лишь тогда, когда начали бить именно их. Но и эти робкие попытки потерпели крах – вымогатели были сплочённой командой и кидались на непокорного всей злобной стаей.
И вот долгожданное утро! Я был счастлив, что вновь увидел солнце! Вся «взлётка», то есть место для построения подразделений в казарме, была залита кровью. Сонные сержанты подняли два десятка человек, чтобы те скрыли все следы ночного действа.
В голове бродили нехорошие мысли: если уж здесь такое творится, то, что же ждёт меня в части? Может, пока меня от дома не отделяют тысячи километров, – надо бежать?.. Я попытался себя успокоить, не помню уже, какие аргументы приводил, но это мне как-то удалось.


                РОДНАЯ ЧАСТЬ

Моя служба проходила в двух воинских частях. Сначала привезли в «родную» часть, где я провёл месяц на КМБ, то есть – курсе молодого бойца, потом меня и ещё несколько человек нового призыва отправили учиться на сержантов в учебный батальон, так называемую «учебку», откуда через полгода я вернулся младшим сержантом в свою часть, где и служил до «дембеля». Для простоты я буду «родную» часть называть просто частью, и если родной, то без кавычек, так как никакого второго значения для меня в этом словосочетании нет, а «учебку» – учебкой.   
Когда нас увозили со сборного пункта, я уже знал, что отправляюсь служить в отдельный батальон, охраняющий секретный стратегический объект. С нетерпением, сравнимым разве что с волнением новосёлов, получивших долгожданную квартиру, ждал я, когда же увижу свой новый дом на ближайшие два года. Ещё издали заметил здание, окружённое ядовито-жёлтым забором. Вся территория утопала в зелени тополей. Ярким солнечным днём картинка производила приятное впечатление, я обрадовался, что не будет серой мрачности, как на сборном пункте и даже стал надеяться, что и порядки здесь другие, хотя цвет забора почему-то напомнил о «жёлтом доме».
Когда старенький ГАЗ подвёз нас к воротам, картину несколько испортил вид забора вблизи: он был весь увит новенькой, весело поблёскивавшей на солнце колючей проволокой. Ассоциация с сумасшедшим домом усилилась, и даже повеяло тюрьмой. Но я отбросил мрачные мысли, успокоив себя тем, что эти меры предосторожности здесь не для того, чтобы никто не сбежал, а наоборот, чтобы неведомые, но где-то существующие враги не пробрались внутрь.
Грузовик въехал на территорию, и сразу страхи улетучились – настолько меня поразила картина внутри. Вся часть была покрыта толстым, почти по колено, слоем тополиного пуха, такого я не видел никогда. ГАЗ, проезжая, рассекал белое море, как ледокол, пух волнами расходился и взлетал в вихре за нами. Если я раньше не мог себе представить, каков пейзаж в раю, то сейчас понимаю, что он не сильно отличается от нашей части, когда в ней цветут, вернее не цветут, а пушат тополя.
Нас высадили возле штаба, сказали построиться и ждать. Мы ждём, жарко, я продолжаю восхищаться феерией пуха, который медленно опускается с деревьев, словно снег с рождественского неба.
Вдруг открывается окно на втором этаже, и какой-то майор (тогда он был какой-то, а потом-то оказался вполне определённым замполитом части) очень строго выговаривает прапорщику, который был с нами: «Почему у вас люди на солнце стоят, жарятся? А сами вы в тени, между прочим! Немедленно уведите их в тень!» Такой заботы о новобранцах я никак не ожидал, особенно после сборного пункта, где офицеры вообще не обращали внимания на призывников, даже на вопросы не отвечали.
Столь замечательное начало обнадёживало, ещё больше порадовало то, что нам выделили отдельный этаж в казарме. Я ходил по расположению в хорошем настроении до тех пор, пока на глаза мне не попал список личного состава, висевший на стене. Он заставлял кое о чём задуматься. Из восьмидесяти двух человек списочного состава роты - хозяйки этого помещения в наличии было только тридцать пять. Напротив двадцати двух фамилий стояла пугающая надпись «розыск», ещё семнадцать находились в госпитале, больнице или санчасти, шестеро в дисциплинарном батальоне, двое в следственном изоляторе, и лишь один счастливчик отсутствовал по нормальной причине: был в отпуске.
Старшина, заметив мой интерес к списку, подошёл, снял его и унёс. Тогда я стал изучать висевший рядом распорядок дня. Самым замечательным в нём мне показалась вечерняя прогулка. Как же здорово, должно быть, перед отбоем, то есть сном, неспешно погулять по территории части: заходящее солнце раскрашивает пуховые сугробы всеми оттенками красного, на душе умиротворение, можно подумать о том, что хорошего случилось в этот день и что будет завтра.
Но реальность несколько подкорректировала мои представления. Вечером нас вывели из казармы, построили и заставили всё отведённое на прогулку время маршировать с песней по плацу. И этот ритуал повторялся все два года, под «дембель» я уже сам водил роту погулять перед сном строевым шагом.
На КМБ я с огромным восторженным интересом изучал новую для себя армейскую вселенную, тогда ещё у меня было время думать об отвлечённых вещах. Например, я понял, почему в войсках принято маршировать «в ногу»: если подразделение идёт, одновременно наступая то одной, то другой ногой, то противнику по звуку шагов невозможно точно определить количество идущих, а если же все шагают, как хотят, то можно понять, сколько солдат приближается. Строевой шаг, конечно, рудимент прошлых эпох, но в такой консервативной и даже косной среде, как армейская, многое переживает свой век.
Потом было уже некогда думать о посторонних, то есть не касающихся непосредственного выживания вещах, да если честно, то и желания такого, как в начале, больше не возникало.
 Целый месяц, проведнный на КМБ, весь наш новый призыв, по сути, был изолирован от общения со старослужащими, командирами у нас были молодые сержанты, только что из учебки. Мы постигали азы военной науки, много было комичных, а иногда и трагичных моментов. После принятия присяги меня отправили в учебку, где и начались настоящие испытания.


                УЧЕБКА

Начать хочется с цитирования подлинного документа, а именно - моего первого письма из учебки. Я его недавно случайно обнаружил, копаясь в шкафу.
«Здравствуй, дорогая Мама! У меня всё нормально. Часть тут хорошая,  передовая, образцовая, всё по уставу, я уже привык тут. Здесь здорово, в смысле природы, если б не армия, то был бы, наверное, на этом месте дом отдыха. Сосны, берёзы, тишина, аллеи асфальтовые везде, всё красиво, покрашено, побелено. Воздух хороший, свежий, чистый, и радиации здесь, где стоит часть, – нет. Ребята тут хорошие – уровень развития повыше, чем в родной части….» Про радиацию – не случайно, просто район не очень благополучный в этом отношении.
Действительно, учебка располагалась в очень красивом месте, где среди холодных, прозрачных озёр раскинулись реликтовые леса.  Учебный батальон был частью эталонной, это не значит – лучшей, просто там было сделано всё, как оно и должно быть. Если в родной части казармы двух рот, штаб, столовая, библиотека и многое другое помещались в одном трёхэтажном доме, то в учебке для всего были отдельные здания. Внутреннее устройство помещений полностью, до сантиметра, отвечало тому, что прописано в уставе. Огромная территория была покрыта оборудованными площадками и полигонами для всевозможных занятий: строевых, спортивных, специальных и прочих.
Передвигаться по части нужно было строго следуя уставу: либо бегом, либо строевым шагом. Любой сержант, даже из другой роты, мог сделать тебе замечание, и ты обязан был доложить своему непосредственному начальнику об этом, чтобы получить заслуженное наказание. Ещё меня поразило то, что в туалет можно было сходить только три раза в сутки, строем, в определённое распорядком дня время. В родной части к этому положению устава относились либеральней.
Очень льстило, что теперь я стал курсантом, а не каким-то там «рядовым», в этой смене названия и статуса моему скучающему по поэзии интеллигентскому нутру послышались отголоски юнкерства. Первые дни, когда ещё не все курсанты прибыли, было относительно неплохо, но когда началась настоящая военная учёба и жизнь пошла строго по уставу, стало невесело.
На первой же зарядке бежали кросс – я еле его пережил, в конце пути моё обмякшее тело подталкивал в спину сержант, ноги передвигались сами, по инерции, казалось бы, даже без указаний от мозга, который почти отключился. После такой «зарядки» в голову полезли мысли: «А не бросить ли эту учебку к чёрту!» Ведь ещё пара таких упражнений, и я загнусь без всякого давления извне. Но, благодаря мудрой природе, наградившей людей потрясающей приспособляемостью, я всего через несколько дней привык и больше в обморочное состояние от нагрузок не впадал.
Когда мне в первый раз за какую-то провинность предложили отжаться от пола триста раз, я, конечно, воспринял это как гиперболу. Но уже через неделю, я всё ещё немного сомневаясь в реальности происходящего, спокойно отжимался и триста, и даже пятьсот раз.
В учебке с каждым курсантом происходило какое-то невероятное превращение, в результате которого его организм мог выдерживать невероятные нагрузки. Не знаю, может, там места какие-то особые, опять-таки радиация?
Воздух в тех краях действительно необыкновенно прозрачный, и даже вкус у него другой. Очень часто, стоя в строю на плацу, я смотрел почему-то не на командиров, а любовался верхушками огромных сосен, на фоне какого-то кристального неба. Стоял и просто впитывал в себя благодать окружающего мира, это были единственные мгновения, когда мне было хорошо и радостно в учебке.

 
                МЕТАМОРФОЗЫ

В армии я повстречал и узнал столько разных людей, сколько, наверное, больше никогда в жизни за такое короткое время не встречу и не узнаю. Некоторые из этих людей мне казались очень похожими на какое-нибудь животное, или на предмет, или даже на персонажей сказок или мультфильмов. Наверное, мне так было легче понять их суть. Надо сказать, что подобным способом определяли особенности людей и другие солдаты.

                Болт

Болт – старше меня призывом, большой, но не огромный, с очень чётко очерченными линиями черепа. Он имел непререкаемый авторитет в роте, никогда не повышал голос. Как-то, когда я ещё был почти бесплотным «духом», он, шутя, взял меня сзади за шею одной рукой и поднял. После этого лёгкого удушающего приёма я понял, что не зря все его зовут Болтом – очень конкретно может завернуть любого. Не хотел бы я с ним по-серьёзному конфликтовать.

                Дёма

Дёма – весёлый деревенский парень моего призыва, добрый, бесхитростный. Мне он сразу напомнил Винни-Пуха своей пухлостью, наивностью, вечными мешками под глазами и шаркающей походкой. Ноги у него как-то по-разному ходили, что долго мешало Дёме научиться маршировать. У него один сапог всегда снашивался на пару месяцев раньше другого, что очень огорчало старшину, ворчавшего: «Наберут в армию разноногих, где я им два лишних левых сапога найду». Когда Дёма был в хорошем настроении, он часто напевал себе под нос шумелки, пыхтелки и прочие незамысловатые песенки, как я подозреваю, собственного сочинения, смысл которых был не очень ясен и ему самому. В Дёмину большую голову очень часто приходили странные виннипуховские идеи.
Однажды он решил облагородить наше оружие. Автоматы Калашникова, с которыми мы ходили в караул, действительно были в два раза старше каждого из нас и выглядели соответственно: обшарпанные и поцарапанные. Это, видимо, настолько задевало эстетические чувства Дёмы, что он взял и покрасил в карауле свой автомат кузбасс-лаком. На следующий день, на построении, его оружие блестело новенькой краской, будто ёлочная игрушка. Таким довольным и гордым я ещё его никогда не видел.
Но командир роты не оценил благородного стремления Дёмы к красоте. Он для начала обложил Винни Пуха в частности и всех остальных солдат в целом отборным матом - за тягу к порче оружия, потом дал ему кучу нарядов, а нам, чтоб неповадно было, – внеплановый марш-бросок. «Художник» лишился своего произведения – автомат пришлось сдать как негодный, ведь на боевое оружие наносится специальная краска, не дающая бликов.

                Слащ

Слащ – добрый парнишка моего призыва. Он всю службу пытался подняться по иерархической лестнице роты наверх, но у него это никак не получалось, видимо, из-за мягкого характера и неумения обманывать. Когда он улыбался, то почему-то напоминал мне Чебурашку, хотя уши у Слаща были вполне средние, и если честно, я даже сейчас не помню, как улыбается Чебурашка. Мне кажется, что в знаменитом мультфильме маленький ушастый герой вообще не улыбался, но чебурашью улыбку Слаща помню до сих пор.
С обувью в нашей многотопающей части, как, собственно, и с прочим вещевым довольствием, было совсем, совсем не очень. Все новые сапоги сразу экспроприировались старшими по призыву или просто более сильными товарищами, так что тем, кто находился в низу иерархии, приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы не выходить на пост босиком.
Старшину Васильича все мучили постоянными просьбами выдать каблук или подошву. Он обычно матерился и старался уйти поскорее. Но, видимо, наши приставания не прошли для Васильича даром, и он однажды принёс в роту несколько пар сияющих новизной ботинок. Все, кто это видел, сглотнули и жадно облизнулись. По сравнению с нашими сапогами, скроенными по крестьянской моде ещё времён  Ивана Сусанина, эти простые рабочие ботинки смотрелись по-царски.
Великое счастье досталось самым нуждающимся: Слащу, Дёме и прочим вечнобессапогим. Такой радости, как у Слаща в то утро, я думаю, даже у Гагарина в космосе не было. Несмотря на строгий и даже нецензурный наказ Васильича «Я ... на ... ноги вырву, если кто у них ботинки снимет!», все деловито стали спрашивать у Слаща размер ноги.
Была ранняя весна, построенные нами за зиму геометрические сугробы мощно таяли на дорогу. Рота пошла на обед. По короткому пути до столовой было метров двадцать, но по уставу на приём пищи положено идти строевым шагом и с песней, а так как днём в штабе сидели офицеры, то нам приходилось устраивать ежедневные парады и идти вокруг по длинной дороге, метров двести. Иногда, если кому-то из офицеров казалось, что мы вяло поём, всех отправляли ещё на один или несколько кругов. После обеда, опять-таки по большому кругу и с песней, мы вернулись в расположение. Весь путь Слащ старался, насколько это возможно в марширующем строю, не наступать в лужи.
В казарме радостная чебурашья улыбка Слаща сменилась таким унылым выражением, что я испугался, не умер ли Крокодил Гена. Но всё оказалось не так трагично, просто у новых, ещё не переставших блестеть ботинок напрочь отвалилась подошва. Та же участь постигла и ботинки других «счастливчиков». Оказалось, что за великолепным фасадом обуви скрывалась грубейшая халтура. Ботинки не выдержали и десяти минут марша по лужам. Все, конечно, принялись шутить и издеваться над  обладателями обувного «чуда». Им же было совсем невесело. А старшина, увидев новые ботинки после похода в столовую, выдал такую нецензурную тираду, что я думаю, производители этой, с позволения сказать, обуви, начали отчаянно икать, где бы они в тот момент ни находились. Но, конечно, досталось и Слащу, за то, что ходить не умеет и ничего нормального ему дать нельзя – всё испортит.

                Карп

Мы вместе были на КМБ. Карп был похож на рыбу своими постоянно выпученными глазами, да и фамилия у него была какая-то водоплавающая. Его ещё звали Коленвал, за то, что маршировал не как все, а по-особому. Сколько его ни учили (однажды он всю ночь маршировал на месте) – всё было тщетно. Молодые, то есть только что попавшие в армию солдаты как дети: сразу замечают любые физические особенности человека и начинают их высмеивать и даже издеваться. Во многом такое происходит от скуки и однообразия уставной жизни, а ещё – это самый простой способ самоутвердиться, и немного - подсознательная радость, связанная со страхом: «Слава Богу, что это он не такой, как все, а не я!» Со временем и сроком службы это ребячество проходит.
С Карпом на КМБ однажды произошёл трагикомический случай. Даже не знаю, рассказывать или нет. Не очень удобно…. Ну, да ладно.
Как-то мы с ним были в наряде по роте. Как все молодые, мы летали по казарме с тряпкой и мыли-драили. Рота была на улице, на занятиях, наш сержант спал. Вдруг Карп куда-то пропал.
Я пошёл его искать. Захожу в умывальник, совмещённый с туалетом, который, правда, по прямому назначению не использовался из-за очередной поломки,  и вижу странную картину: Карп стоит в тазу с водой, голый по пояс снизу. Я опешил и не знал, что сказать и подумать. Он поворачивается ко мне и запинающимся от стыда голосом бормочет:
- Вот, это… так, вот, как-то… не знаю как… получилось…
Я выхожу из ступора и спрашиваю:
- Что получилось?
- Да, это… как-то… - он глубоко вздыхает. - Обосрался я, Саня.
Почему-то мне не стало смешно, хотя в общем-то ситуация комичная. Но уж очень жалко выглядел Карп в этом тазу.  Я его уверил, что никому в роте об этом не расскажу. Бедняге и так достаётся от коллектива, а ведь это ещё КМБ и старослужащих нет.
Когда я собирался в армию, то, безусловно, предполагал, что там будет много разных людей и  ситуаций, но чтобы такое – здоровенный восемнадцатилетний парень – голый в тазу! Конечно, мне хотелось узнать и понять сущность и природу человека, но я не ожидал, что это может быть на столько конкретно и неэстэтично.

                Малой

Малой – очень неуклюжий гигант с огромной квадратной челюстью. Почему Малой? Фамилия у него была связана с какими-то мизерными величинами. Он был во втором взводе в учебке. С первого взгляда этот великан показался мне одним из деревянных солдат Урфина Джюса. Если бы решили снимать фильм по этой сказке, то лучшего актёра, чем Малой, на роль дуболома не найти, его и гримировать особо не надо.
Малой почему-то меня сразу возненавидел. Такая необъяснимая неприязнь к другому обычно бывает взаимной.  Как-то мы даже подрались. Нас сразу разняли сержанты, чему, если честно, я был очень рад, так как этот дуболом  Урфина Джюса был раз в пять сильнее меня. Если бы после настоящего боя с подобным человеком-горой я отделался только переломом руки или ноги, то был бы очень счастлив.
В учебке драки карались строго. Мы с Малым потом в буквальном смысле всю ночь отжимались, для разнообразия иногда ползая по всей казарме по-пластунски, конечно же, под чутким присмотром сержантов. Как вы уже, наверное,  поняли, наши сержанты в учебке знали толк в почти уставных наказаниях, офицеры, естественно, ничего не должны были знать.
Такой способ примирения довольно быстро снимает все противоречия, даже у заклятых врагов. Больше у нас с Малым открытых столкновений не было, но взаимная неприязнь осталась. Ох, не позавидуешь тем солдатам, которым пришлось служить с ним после учебки.

                Жираф

Жираф – это был длиннющий парень, младше меня призывом. Таких рослых людей я вообще больше никогда не видел, даже когда ходил на баскетбол. Он был высоченный, худой, с тонкой шеей. Конечно, кем же ему быть, если не Жирафом? Думаю, ни в каком другом прозвище его фигура не могла бы чувствовать себя уютно. Но самое удивительное, что Жираф был художник, то есть не знаю, занимался ли он живописью профессионально, но рисовал он не хуже какого-нибудь итальянского мастера эпохи возрождения. Я до встречи с ним был уверен, что художники должны быть невысокого роста, гармонично сложены и обязательно кудрявы. Но Жираф своим обликом вполне убедительно рассеял мои заблуждения.
Рисовал, вернее, конечно, писал он, как Рафаэль, если допустить, что этот итальянец когда-нибудь делал татуировки. А если нет, то Жираф, однозначно, сильнее его в этой сфере. С появлением длинношеего художника на роту напала эпидемия татуировок. Нашлись умельцы, быстренько собравшие машинку из электробритвы, швейной иголки и ещё чего-то, сделавшие жжёнку из сапожных каблуков и опять-таки ещё чего-то. И все начали изводить бедного Жирафа, а он ведь «дух» – ему не положено отказываться. В карауле, а иногда и на постах, наш длинношеий, недосыпая и недоедая, творил шедевры на подставленных частях тел «дедушек».
Хитом сезона был скорпион, так как кто-то пустил слух, что скорпионов бьёт себе спецназ, а кому не хотелось, хоть татуировкой, но походить на крутого воина? В бане, когда рота раздевалась, было полное ощущение, что попал в террариум, или как там скорпионник называется по-научному. Эти хвостатые твари всюду ползали по солдатам: начиная от макушки и заканчивая ступнями ног - у самых застенчивых. Если честно, то и я уже стал задумываться, где бы на себе поселить этого ядовитого гада.
Думаю, эта скорпиономания довела бы Жирафа до состояния комы, если бы не один случай. Как-то в роту из автовзвода (самого вольного подразделения в части, ведь ребята каждый день бывали в городе) попал журнал с полуголыми красотками. И... о, ужас, и... о чудо! На всех этих девицах, причем иногда в довольно укромных местах, преспокойно посиживал тот же самый, что и в нашей роте, скорпиончик. Ну, или, может быть, его брат-близнец. Видели бы вы, как вытянулись лица тех, кто поддался скорпиономании, и как злорадно улыбались те, кто устоял. Оскорпионенные сразу после просмотра журнала, принялись рьяно доказывать, что их воинственный и благородный зверь нисколько не похож на мерзкого ползучего гада этих падших женщин. Они с лупой в руках находили пять, а то и десять отличий у близнецов-скорпионов: то хвост не туда повёрнут, то лапы не хватает. Если бы рисунок этого насекомого был предложен самим Жирафом – он бы и комой не отделался, но, на его счастье, автором картинки был кто-то другой, он лишь виртуозно копировал и тиражировал её.
После истории с журналом спрос на услуги нашего долговязого художника резко снизился, что позволило ему иногда есть и даже вновь начать спать, благодаря чему он, собственно, и выжил. Сейчас наш славный Жираф, наверное, процветает где-нибудь в Венеции, или где там художники живут.

                Доберман

Доберман – небольшой мальчишечка, иначе и не скажешь, на вид лет шестнадцати, не больше. По своему характеру он абсолютно не напоминал воинственного пса, так как был невероятно добр и кроток. Но внешне, особенно в профиль, – вылитый доберман. Такого портретного сходства человека с животными я больше никогда не встречал.
Даже не могу толком объяснить, почему его помню? Может, потому, что Доберману всегда больше всех доставалось в роте, а он был настолько безответен, что ни разу на моей памяти не возмутился? Такая нечеловеческая терпеливость к унижениям меня потрясала до конца службы. Удивительно, что Доберман, несмотря на всё перенесённое, психически остался вполне нормальным, а ведь в части были и откровенно душевнобольные солдаты.
Наверное, именно из таких добрых и нечеловечески терпеливых людей, как Доберман, получаются христианские мученики и святые.

                Клюв

Парень моего призыва, он был настоящий турок с огромным, загибающимся «в рюмку», как у нас говорят, носом. Все сразу, не сговариваясь, стали звать его Клювом. Как он попал в армию, мне было не очень понятно, так как вначале по-русски он знал только два самых важных слова: «да» и «нет». Устав и устройство автомата ему объясняли буквально на пальцах и на картинках, но уже через полгода он вполне сносно говорил и даже шутил по-русски и оказался очень весёлым парнем.
Собственно, что он турок, мы узнали только, когда он сам об этом сказал, до этого же каких только предположений о его национальности ни строили – уж очень внешность колоритная. Помимо совершенно уникального носа, Клюв обладал кожей явно красного цвета и  такими густыми бровями, что и Брежнев бы позавидовал, это притом, что фигура была вполне гармоничной и даже атлетической.
Родом он оказался из какого-то очень обособленного села в Астраханской области, где два века живут только турки. Я и не подозревал, что у нас в России остались такие места. Думаю, если поискать, то в армии найдутся не только турки, но и североамериканские индейцы, а если хорошенько покопаться, то вполне вероятно, что в каком-нибудь отдалённом гарнизоне служат и представители исчезнувших народов, вроде арийцев или каких-нибудь этрусков. Такое уж необыкновенное место наша российская армия.

                Гремлин

         Гремлин в учебке был моим комодом (командиром отделения). Миниатюрный, чернявый, с мелкими зубами, удивительно злобный для своих размеров. Я это всё сейчас о человеке, а не о персонаже американского фильма. Ох, сколько этот товарищ крови у меня выпил... вы не представляете… наверное, литров сто, не меньше. Гремлин почему-то невзлюбил меня с первого взгляда, а в учебке хуже такого поворота ничего быть не может: если непосредственный начальник тебя изводит. От него ведь круглые сутки никуда не спрятаться, не скрыться. И спит он на соседней койке, и в столовой сидит за одним с тобой столом, и на всех занятиях рядом. И даже в туалет все идём строем, значит, и он с нами.

                Демон

Наш командир учебки. Довольно молодой, по крайней мере, выглядевший так, несмотря на благородную седину в чёрных волосах, и уже полковник. Все, кто был в учебке, чувствовали его силу, и было понятно, что непререкаемый авторитет комбата держится на чём-то большем, чем армейская субординация и дисциплина. От его вида, а особенно взгляда, веяло не то что холодом, а инфернальным мраком, я не преувеличиваю.
Самое жуткое впечатление производили, конечно, его глаза. До него я никогда не встречал людей с глазами разного цвета. У нашего полковника один глаз был синий, другой – карий. В зависимости от настроения хозяина цвет левого глаза менялся от небесно-голубого до фиолетового, а правый мог быть и зелёным, и даже чёрным. Голос его всегда был тихий, но пробирал до поджилок. Демон никогда ни на кого не кричал, и я ни разу не видел на его лице ни улыбки, ни гнева. Когда на плацу перед ним выстраивалась вся часть, то каждому из трёхсот человек в строю казалось, что командир пристально, не отрываясь, смотрит прямо в его душу, может, это было связано с тем, что глаза у Демона могли одновременно смотреть в разные стороны?
При его появлении реально замолкали птицы, я сам в этом убедился. Стою в наряде по КПП (так как часть образцовая, то часовой у ворот должен стоять по стойке «Смирно»), солнечное тёплое утро, в кустах  весело  щебечут птицы, на душе хорошо, и даже есть не сильно хочется. Вдруг на солнце набежала тень, трели пернатых резко оборвались, смотрю, к воротам подъезжает командир на своей машине, я бросился открывать. Как только его белый мерседес заехал и повернул к штабу, снова выглянуло солнце, а птицы, как по команде, начали громко щебетать.
То, что он не совсем человек, подтверждалось и в мелочах, например, у его машины был номер 666 – серьёзно! Хоть я и не был склонен особо верить в мистику, но такие мелочи и меня убедили.

                Обезьянка

Именно с суффиксом «к», так, как на большого примата, вроде гориллы, этот парень никак не тянул. Маленький, золотушный, внешне - гремучая смесь китайца и казаха, и еще почему-то рыжий. Такие руки, как у него, могут быть, пожалуй, ещё у карманника. Но проворность его руками не ограничивалась, это было его основное, определяющее качество.
Абсолютно все новости он как-то умудрялся узнать первым, особенно если это касалось важного (в учебке самым важным была еда). Однажды в наряде по столовой он при мне за пять минут съел оставшийся от обеда салат, причём этого деликатеса (а в армии всё, что не каша, – изысканное яство) был полный десятилитровый чан. Мне вспомнился Гаргантюа, но обезъянка победил бы даже этого средневекового обжору в конкурсе «кто больше съест и не лопнет».
В другой раз всё было не так забавно. Обезьянка стащил из офицерской столовой недоеденный кусок белого хлеба с маслом, повар его поймал. Тут началось самое интересное: весь наш наряд по столовой (десять человек, между прочим) отжимался и бегал кругами, пока обезьянка в упоре лёжа ел предоставленную ему заботливым поваром буханку жёсткого чёрного хлеба. Хорошо, что «залетел» именно Обезьянка, я бы, например, даже давясь, съел буханку, если бы вообще смог это сделать, минимум за полчаса. А шустрый, странно, что у него хвоста не было, примат расправился с хлебом минут за десять. Повар хотел было повторить процедуру, так как ему небезосновательно показалось, что подобное наказание приносит Обезьянке больше удовольствия. Но сержанту, дежурному по столовой, надо было идти в самоволку и побыстрее сдать наряд – это  нас и спасло.
Когда нас из учебки отправили в колхоз убирать урожай, Обезьянка уже через десять секунд после того, как оказался на поле, придумал способ поедания моркови. Он быстренько выковырял из слякоти несколько тел корнеплодов и в одно мгновенье соскрёб бляхой (причём не снимая ремня) грязь вместе с верхним слоем кожуры. Не успели мы оглянуться, а этот всеядный примат  уже аппетитно хрустел морковкой. За ним весь взвод начал проделывать с урожаем эту нехитрую процедуру. Думаю, со своим талантом Обезьянка съел моркови не меньше, чем собрал на благо колхоза.


                ЕСТЬ ХОЧЕТСЯ

Еда... Да… В части кормили много, но не вкусно. Я познакомился с  блюдами, ингредиенты которых до службы казались мне несоединимыми, но в армии они вдруг стали неплохо сочетататься. Главным кулинарным хитом на КМБ была перловка с килькой в томате - это блюдо в разных вариациях повторялось три раза в день целый месяц. Лишь попав в образцовый учебный батальон, я понял, как нам везло с едой в родной части.
Про вкус блюд в учебке сказать ничего не могу, так как вкуса не успевал почувствовать. Всё содержимое тарелки можно было намазать, причём тонким слоем, на кусок хлеба, и ещё на горбушке оставалось место. Да и с самим хлебом было сложно, если в части его бери сколько хочешь, то в учебке – строго один прозрачный ломтик буханки. Но самое интересное было то, что и эта скудная пища могла тебе не достаться, хотя ты со строем пришёл в столовую и по команде сел за стол своего отделения. Если в родной части перед каждым уже стояла полная тарелка, то в учебке всё было устроено иначе. Хитрость заключалась в том, что на каждом столе стоял один котёл, из которого третий с края человек всем и накладывал. Этими третьими оказывались, конечно, не случайные люди, а назначенцы сержантов. Если кто-то попадал в немилость к командиру отделения или его любимчику, голодать ему – не переголодать.
Когда же, по мнению сержантов, вся рота или даже один курсант в чём-то были виноваты, самым простым и эффективным наказанием было ограничить приём пищи по времени, то есть вместо положенных двадцати минут поднять и увести роту через пять, а то и три минуты после начала обеда.
Про состояние любого курсанта лучше всего скажет цитата из всё того же моего письма родителям.
«Приезжать ко мне на день рождения не надо. Здесь в части всё есть. Но если приедете, то привезите мне тортик самодельный и не большой, ну на вас, чтоб хватило, пару салатов, пельменей, печенья разного, сыру, чуть-чуть колбаски – раз поесть с вами; и масла, три шоколадки, но много брать ничего не надо. Командиры нас не обижают. Если приедете, Мама, пожарь курочку или ногу одну, возьмите майонез и пряников, ну, там что ещё вкусного сама придумаешь. Листок кончается, ну ладно, если приедете, всего бери по чуть-чуть, нам, один-два раза поесть - и всё».
В учебке я вспомнил бабушкины рассказы о травах, которые ели в голодные военные годы, и кое-что пришлось попробовать, хорошо, что было лето.
В колхозе стало полегче: и порции чуть побольше, и раздатчиком был относительно не ангажированный человек – повар, с безразличием наливавший всем варево из бака полевой кухни, но самое главное – на полях можно было есть сырую морковь и лук, некоторые пробовали и картошку, но она в натуральном виде - всё-таки блюдо для изощрённых гурманов.
Как-то, уже под «дембель» мне случайно довелось побывать на продскладе – в родной части ждали генерала с проверкой. Ох… хорошо, что меня тогда уже не мучил голод, «духом» бы я не выдержал подобного зрелища и свалился в обморок. Чего там только не было?!... Бочки мёда, солёной и вяленой рыбы, икры, ягод; копчёные окорока, сало и дикое количество всевозможных консервов, среди которых были даже какие-то экзотические фрукты вроде авокадо. В голодной учебке мне такое даже не снилось – пределом мечтаний был кусок колбасы.
Родители ко мне на день рождения в учебку всё-таки приехали. За это мне, правда, попало от командира роты, ведь он строго-настрого  предупредил всех, чтоб написали домой и запретили родным приезжать.
Тот день рождения, безусловно, был самым радостным, праздничным и запоминающимся из череды всех моих «взрослых» дней рождений. Наверное, потому, что это было самое яркое и светлое событие среди многих месяцев мрачной тоски и голода курсантской жизни в учебке.
Меня отпустили за ворота части к родителям только в сопровождении сержанта. Такова была обычная практика, видимо, командование опасалось, как бы родственники не увезли своего бравого, но голодного защитника Родины домой – откармливать. Но в моём случае это была излишняя предосторожность, так как к армии я уже привык и хотел честно дослужить до конца этого приключения. Мысли о побеге после пребывания на сборном пункте меня больше не посещали.
Ох, как я ел в тот день! Я старался попробовать всё и, не переставая, жевал все пять часов нашего свидания. Родители мне ещё с собой дали два огромных баула с конфетами и печеньем. Зная, что в роте от этих мешков за считанные секунды ничего не останется, я старался как можно больше насовать по карманам, и даже, под ироническим взглядом сержанта, кое-что положил на голову и прикрыл фуражкой. Хорошо ещё, что сержант попался нормальный, а не Гремлин.
В роте, конечно же, повторилось то, что всегда бывало, когда кто-нибудь приходил со свидания или приносил посылку. Не успел я перешагнуть порог казармы, как на меня бросилась вся добрая сотня курсантов роты с протянутыми руками и мольбой в глазах. В это мгновение я чувствовал себя королём и властелином, но уже через десяток секунд от источника моего всеобщего обожания ничего не осталось. Все разошлись, кроме, пожалуй, самых настойчивых, или наглых, которые униженно, но требовательно просили дать ещё, примерно так: «Мне всего две конфеты досталось, а вот Бабе-Яге – три и печенье, дай ещё мне, вон, я вижу, у тебя во внутреннем кармане осталось!»
Как я мог не дать? Ведь завтра придёт посылка им, и я точно так же вытяну руку, и, с обожанием и мольбой в глазах, буду ждать заветной сладкой подачки. Если бы сержанты жёстко не пресекали драки, то в учебке за конфеты все бы натурально переубивали друг друга.
Как же всё-таки слаб становится человек, если его лишать самого необходимого. Весь небольшой слой культуры,  морали и даже самоуважения быстро исчезает, когда каждый день нужно заботиться не о жизни, а о выживании. Место чувств мгновенно занимают инстинкты.


                ХРЮ-ХРЮ

В самом дальнем углу учебки, среди нетронутой тайги стоял сказочный домик. Вернее не домик, а здание, ну, если быть до конца откровенным, то свинарник. Сказочным он был не только из-за своего вида: покосившийся и так заросший мхом, что его скорее можно было принять за холм, чем за творение рук человеческих, - но и, в первую очередь, из-за съестного содержания. Для вечно голодных курсантов получить наряд на работу в свинарнике было невероятным счастьем.
Руководил этой фабрикой мяса, да и, собственно жил там, почти не появляясь в казарме, свинарь Паша. Человек он был в части очень уважаемый, хоть и единственный рядовой среди постоянных обитателей учебки.
В наряде по свинарнику приходилось не сладко, надо было убирать навоз и чистить хрюшек, носить им из столовой отходы и воду. И всё это делать под аккомпанемент Пашиного мата и угроз увеличить нашу черепашью скорость путём физического насилия с его стороны. Сам Паша хоть и был главным специалистом по свинине, но близко подходил к животным лишь для того, чтобы зарезать на шашлык. Так что всю работу выполняли ежедневно присылаемые в наряд курсанты. Полдня каторги, но потом…. После обеда Паша обычно умудрялся напиться, где он брал самогон – было загадкой, но он почти каждый день употреблял этот мутный напиток. Начальник свинарника, выпив, становился совершенно другим человеком. С утра Паша был злым, придирчивым, резким и противным «дедушкой», напрягавшим «духов». После первой же кружки горячительного он мгновенно становился простым, душевным парнем, что называется, «своим в доску».
Здесь-то и начиналось для нас самое интересное: пользуясь Пашиной добротой, можно было поесть настоящего мяса, которое почти всегда было в свинарнике, в отличие от столовой, где от мяса присутствовал лишь запах. Иногда даже, страшно сказать, удавалось выпить немного самогона, что в курсантской жизни было заоблачной роскошью.
В родной части (как, собственно, и во всех других), тоже было своё подсобное хозяйство. В нашей части хрюшками заведовал прапор Кондрат, не знаю точно, имя это или фамилия, а может, и прозвище. Его все, от полковника до рядового, звали так, он и не обижался. Кондрат был поэтом свиноводства, в отличие от Паши, который своих хрюкающих подопечных ненавидел. Прапорщик Кондрат же свиночек и кабанчиков любил больше, чем солдат. Кроме заведования скотным двором, он ещё командовал столовой. Но если хрюшки для Кондрата являлись призванием, то заведование столовой – лишь обузой, отвлекающей от главного.
Когда роты приходили в столовую, он с тревогой смотрел на жующие лица солдат, наверное, думал, как бы лишнего не съели, ведь тогда его любимым «пятачкам» меньше достанется. Надо отдать должное Кондрату: в тарелки всегда накладывали много хоть и не вкусной, но всё же еды. Правда, после обеда в отходы, то есть в свинарник, уходила большая часть сваренного, но это уже касалось только Кондрата и зампотыла.  Голодом в родной части, в отличие от учебки, никто не страдал.
Иногда в самые крепкие морозы в караул давали дополнительный паёк в виде сала. Оно плавало в тарелке похлёбки, а из кусочка шкуры почему-то всегда торчали длинные чёрные волоски.   


                КРОВОПРОЛИТИЕ

Чистота и гигиена. В армии с этой парочкой всё очень строго. К ним в войсках почти религиозное отношение. Хоть это и бывает порой оправданно, но зачастую «благородное служение богине чистоты» используется, чтобы занять солдат «чем-нибудь полезным». «А то шатаются, понимаешь, без дела, того и гляди какую-нибудь гадость придумают, пусть лучше ещё разок (пятый за сутки) порядок в расположении наведут, да чтоб с мылом!» - примерно так рассуждает каждый офицер. У нас в роте двухсотлитровой бочки жидкого мыла едва хватало на месяц.
Но, несмотря на такую заботу, всё-таки без происшествий не обходилось. В учебке у нас всех вдруг оказались «бэтээры», то есть бельевые вши: если это крошечное насекомое рассмотреть сквозь лупу, оно, действительно, очень напоминает бронетранспортёр. Особых проблем «бронетанковые» паразиты нам не доставляли: ну чешешься немного – ничего страшного.  Думаю, мы бы ещё долго не подозревали об этой напасти, если бы не командир роты.
Он остался на ночь и, как всегда, приказал принести ему в канцелярию кровать из расположения. Через два дня он ворвался в роту как ураган, обматерил всех сержантов за то, что «шляются в увольнениях неизвестно где и с кем, да ещё и заразу в роту приносят»! Велел построить роту по форме номер один – только в трусах. После осмотра его опасения подтвердились – «бэтээры» нашлись у всех! Ротный был товарищ решительный, поэтому бороться с вшами решил как с настоящим врагом.
Нам было приказано в течение получаса избавиться от всех волос на теле. Умывальник, из которого текла только холодная вода, находился на улице, возле него началась давка и драка. Лезвия для бритв были далеко не у всех, некоторым пришлось бриться осколками стекла – испытывать гнев ротного на своей шкуре никому не хотелось. Разрезанная пополам огромная труба, в которую стекала вода из умывальника, вскоре вся наполнилась кроваво-красной жидкостью, и эта влага даже стала выплёскиваться на землю.
Таким злым, как в тот день, я ротного больше никогда не видел. По слухам, после его ночёвки в роте супруга капитана вдруг обнаружила у себя «бэтээров» и, вполне по женской логике, предположила, что муженёк принёс ей эту гадость от любовницы. Думаю, ротному пришлось долго оправдываться – вот чем объяснялась крайняя степень его раздражения.
После экстренной очистки наших тел от растительности всё бельё в роте было переглажено и пропарено, для чего пришлось не спать всю ночь и спалить два утюга. Этих мер оказалось достаточно, чтобы победить нашествие «бэтээров».
Переполненную кровавой водой трубу умывальника, горящую в  лучах заходящего солнца, я запомнил навсегда, может, потому, что уж очень картина живописная?


                АД

Вы никогда не были в аду? Если нет, то вам не понять, что такое наша армейская баня. Помывка в войсках – строго раз в неделю – это святое. Ведь у нас Российская армия, а русский солдат и без сна может, и без еды, а вот без бани – никак.
В учебке баня очень напоминала самый настоящий ад! Серьёзно! С дымом, несчастными голыми телами полощущихся в кипятке грешников (нас, курсантов) и довольными, надменно улыбающимися лицами чертей-надсмотрщиков (наших сержантов). Но, несмотря ни на что, баня была для нас самым большим праздником, регулярно повторяющимся каждую неделю. В нашей учебке баня почему-то не работала, вернее, просто развалилась от ветхости, поэтому мы ходили, конечно, строем и с песней, в соседнюю часть. В ней несли службу женщины, уж не знаю, что они там делали (в смысле повышения обороноспособности страны), но они действительно были в этой части, а мужчин я там вообще никогда не видел. Даже ворота на КПП открывали дамы.
Вернёмся к празднику. Дорога до женско-банной части петляла между садовых участков, что уже подразумевало рай для голодных курсантов (дело было в конце лета, в начале осени). По этой «обетованной» земле шла наша колонна, которую, как овчарки стадо, по периметру  охраняли сержанты. Очень рискуя получить хорошенький пинок под зад или пару нарядов за выход из строя, мы всё-таки иногда срывали что-нибудь растительно-съестное с веток деревьев вдоль дороги. Жевать скудные дары уральской осени было для нас райским удовольствием. Правда, нужно было ещё успевать шагать в ногу и орать строевую песню. Не орать было нельзя – видимо, командование догадывалось, что без песни голодный батальон может за один поход в баню съесть весь урожай садоводческого товарищества.
Когда КПП «женской» части оставался позади, начиналось самое тяжёлое для нас и весёлое для сержантов. Они принимались резвиться по полной, если, конечно, рядом не было офицеров, а молодые и задорные девчата ¬- хозяйки части обращали на молоденьких сержантиков внимание. Дорога от ворот до бани могла бы рассказать очень много про способы передвижения по ней военнослужащих. Сержанты припоминали нам все «косяки» и «залёты» за неделю, и мы всей ротой либо задорно ползли (иногда даже задом), либо шагали гусиным шагом, либо прыгали на корточках. Иногда приходилось делать «бабочку»: подскакивать из полного приседа,  делая махи руками; со стороны, наверное, было похоже на стадо очумевших камуфлированных бабочек. В общем, мы воплощали всё, что могла предложить нам фантазия сержантов, а выдумки у них, скажу я вам, было побольше, чем у некоторых голливудских режиссёров. Когда, наконец, мы преодолевали последние метры и добирались до бани, собственно, и начинался ад. 
Время помывки было строго ограничено, что-то около пятнадцати минут, а при плохом настроении сержантского состава оно могло съёживаться до молекулярных размеров. На сотню курсантов было одно помывочное помещение размером с кузов большого грузовика. А самая адская придумка – единственный, почему-то торчащий из стены на уровне колена, кран, из которого хлестал крутой кипяток. Свет проникал в этот каземат только из маленького зарешеченного оконца под облупленным потолком.
Входящий человек оказывался в полутёмной комнате, со всех сторон его окутывал густой горячий пар. Через некоторое время глаз привыкал, и можно было уже разобрать, где твои руки и ноги. Возле крана творилось невообразимое: там с матом и стонами копошилась гора голых человеческих тел.
Но нам всё же удавалось мыться, и на моей памяти даже никто особо не обварился. Для принятия водных процедур надо было взять мыльницу, пробиться к крану, налить кипятка и, выбравшись на свободное место, попытаться остудить свою частичку воды (дуя что есть силы). В то же самое время нужно было постараться намылиться, а ведь иногда на сотню человек было по два куска хозяйственного мыла! Мочалка же для любого курсанта – несбыточная мечта. Потом необходимо было смыть с себя мыло чуть остывшим кипятком. При самом благодушном настрое сержантов мыльницу удавалось наполнить раз пять. Но и мыльница в учебке – это роскошь, и её имели далеко не все.
А что же сержантский состав?.. О, они спокойно принимали душ в соседнем помещении. Для разнообразия, и чтоб нам жизнь «мёдом не казалась», они периодически выходили к курсантам и предлагали: «Упор лёжа принять»! Потом весело смеялись, глядя на забавный тетрис из распластанных, причём в несколько рядов друг на друге, голых человеческих тел. Нижним курсантам же было совсем не до смеха, они лежали в кипятке, придавленные сверху телами своих товарищей. Лёжа в этой куче, я вполне мог представить себя на месте какого-нибудь солдата из братской могилы, но мёртвым лучше – они уже отмучились.
После помывки начиналась выдача белья, не менее трепетная для «духа» процедура, чем раздача пищи. Но если во время обеда ты рисковал остаться голодным до следующего приёма пищи, то в случае неудачи при получении белья мучиться приходилось целую неделю.
Конечно, сержантов ждала отдельная стопка с хорошим бельём и целыми портянками. Нам же давали какие-то обноски, по виду и возрасту напоминавшие трофеи, захваченные у монголо-татар при Куликовской битве. Иногда трусы на девяносто процентов состояли из дыр, а портянки напоминали пожёванные носовые платки. Первым в очереди доставалось лучшее из этого безобразия – хороший стимул покидать моечный ад как можно быстрее. Вообще-то выбор был всегда: либо не домылся, но получил трусы с резинкой и портянки, превышающие размером твою ступню, – либо «хорошо» помылся, но тогда неделю сбиваешь в кровь ноги, безуспешно пытаясь сложить портяночные дыры в нечто цельное.
Когда я приехал в часть, ежедневная баня перестала быть адом, и праздничного в ней стало побольше. Но своеобразные «приколы» продолжились, ведь армия – фантастический мир, где невозможно всё воспринимать серьёзно, иначе с ума сойдёшь...
В части баня тоже не работала, и даже её развалины были точной копией останков бани в учебке. Может, кто-то специально разрушал бани в частях, где я служил?
Из-за отсутствия местной бани нас водили, а когда повезёт, то и возили в город. В этих походах были свои радости: в городе можно было купить бутылку пива и блаженно распить её в парилке – единственном месте, куда не заходил старшина. Конечно, это удовольствие доступно было только тем, кому позволял срок службы .
Помыться можно было с удовольствием, ведь была не только горячая, но и холодная вода. Да, и с бельём таких проблем, как в учебке, не было, хотя возникали другие. Однажды нам стали выдавать малюсенькие белые плавки, я не большой специалист в белье, но и мне, и другим они показались совершенно женскими. Очень забавно, наверное, было смотреть со стороны на построение роты здоровенных и не очень, но всё же мужиков по форме номер один. Ещё забавней, что спереди и сзади на всех этих белоснежных изделиях стоял огромный чёрный штамп «первая рота». Наверное, это зампотыл придумал, чтобы ротные прапора не использовали подобные вещички по назначению: не сдали в магазин женского белья. Вообще зампотыл был у нас хороший выдумщик, и не зря у него была самая крутая тачка в части.


                ГЛАДИАТОРЫ

В армии я встречал довольно много неадекватных людей. Вернее, если человек служит в армии, то он и не может быть полностью адекватен, так как обязан беспрекословно подчиняться не своей воле и совести, а приказам другого человека.
Во время службы мне попадались и откровенно сумасшедшие люди. Если некоторых было безумно жаль (например, Полита, о котором я расскажу ниже), то других – не особенно. Как можно относиться к агрессивному сумасшедшему, сбежавшему из психиатрической больницы и нападающему на прохожих?.. Хотя, конечно, жалеть надо всех.
Подобный неадекватный парень как-то попал к нам в учебку, как раз перед колхозом. Откуда он взялся, я не помню, и как зовут, тоже забыл, но он очень напоминал и внешностью, и повадками старуху. Как это получалось у него - непонятно, но при взгляде на этого молодого парня вы видели старую женщину, я бы даже сказал, Бабу-Ягу. Так его и буду звать дальше, с вашего позволения.
Так вот, мы отправляемся в колхоз, на роту в добрую сотню человек выделили две «шишиги» (автомобиль ГАЗ-66) по восемнадцать посадочных мест в каждой. В одну сели сержанты и с десяток приближенных к ним «блатных» курсантов, во вторую – все остальные. Задача при посадке во вторую машину была одна – устроиться так, чтобы пережить поездку. Это не преувеличение, ехать было больше сотни километров, ночью и медленно, то есть – долго. Самое главное было – не оказаться внизу! Нас набилось в кузов человек семьдесят. Там, внутри, меня прижали и размазали по борту, и это было не самым худшим вариантом, некоторых несчастных запихивали и вверх ногами – все должны были войти! Не гонять же из-за нас машины два раза. Тогда я впервые засомневался в правоте народных поговорок, например, я бы из кузова переполненной «шишиги» поспорил с автором высказывания, что «лучше плохо ехать, чем хорошо идти». Мы все завидовали селёдке в бочке: она, во-первых: мёртвая и ничего не чувствует; во-вторых: скользкая и всегда может поменять положение; в-третьих, насколько я могу судить, в селёдочной бочке места, как у футболистов на поле, - по сравнению с нашей ротой в кузове.
Баба-Яга оказался внизу, и всю дорогу были слышны его нечеловеческие стоны, плач и крики. Рядом с ним внизу были и другие ребята, но вопил только он. Вскоре уже невозможно было это слушать, и весь кузов начал отвечать истерическим хохотом на очередной вопль Яги. Хотя смеяться было непросто – воздуха и для дыхания-то было маловато.
Картинка снаружи, наверное, была забавная: ночью едет чёрная военная машина, из которой раздаётся дружное ржание семидесяти, нет, Яга не смеялся – шестидесяти девяти глоток. Видимо, водитель, слыша смех, думал, что нам весело, и ни разу за всю дорогу не остановился. 
Наша выгрузка из грузовика длилась гораздо дольше, чем погрузка. И потом ещё полчаса все пробовали найти в своём организме руки и ноги, отсутствие импульсов от которых уже начинало беспокоить мозг.
В колхозе мы вставали в шесть утра, быстро завтракали и бегом, то есть буквально по команде «Бегом!», с гремящими вёдрами в руках выдвигались на поля. За «хорошие» вёдра (у которых наличествовала ручка и дыры в днище не превышали размера средней картофелины) с утра приходилось бороться, а иногда даже драться. «Хорошие» вёдра обеспечивали возможность сделать норму, что гарантировало некоторое ослабление сержантского внимания.
На поле мы работали до двенадцати, полчаса на обед из полевой кухни - и снова трудиться до восьми вечера. Картошку, морковку или лук мы собирали в вёдра на время. Над каждым периодически вырастала фигура сержанта, который громко считал до десяти. Если курсант не успевал за это время наполнить ведро, то следовал пинок ногой, опрокидывавший орудие труда и всё собранное на землю. После этого попытка повторялась до тех пор, пока ведро не наполнялось до счёта «десять».
После окончания работ снова строились и бегом с вёдрами возвращались (иногда до лагеря бывало и пять, и семь километров). Затем ужин - и сладкое, райское для каждого «духа» слово, вернее, команда: «Отбой!» Но и это ещё не гарантировало спокойствия.
Однажды ночью меня подняли сержанты: «Пошли». Я, конечно, пошёл. Их было трое, в том числе и Гремлин, потом они разбудили и Бабу-Ягу. Мы все отправились в ближайший лесок. Гремлин ехидно закурил и весело сказал: «Давайте, ребята устроим шоу! Бои без правил! Победитель завтра отмазывается от работы». Остальные сержанты заржали. Яга закивал, облизнул сопли с носа, неумело вытянул руки и попытался изобразить стойку каратиста. Я сказал, что драться ради их развлечения не буду. Гремлин меланхолично заметил: «Тогда получишь от нас троих и по-настоящему». Надо заметить, что в учебке нас не били, только мучили, якобы в рамках устава (отжимания, пробежки, ползанье, прыжки – всё это можно было преподнести как индивидуальные занятия по повышению физической подготовки).  Сомневаться, что Гремлин исполнит свою угрозу, не приходилось, но злость на него была выше инстинкта самосохранения. Сержант приказал Яге: «Фас!» - и тот рьяно кинулся на меня, неумело пытаясь ударить. Я уворачивался, отталкивал, но не бил этого полоумного воина. Такой спектакль быстро надоел Гремлину, и сержанты стали бить меня втроём.
Очнулся я уже в палатке, два дня не мог вставать и, соответственно, работать, но потом пришлось выйти в поле: никуда  не денешься – я же в армии. Отлёживаясь в палатке, я пропустил знаменательное событие: к нам прямо в поля прилетал на огромном вертолёте командующий округом. Как мне рассказывали, генерал пожал руки нашим командирам, вручил два креста «За боевую доблесть» отличившимся, которыми, естественно, оказались два старших сержанта, за всё время ни одной картошки в поле не поднявшие. Командующий очень торопился, видимо, награждать других ударников, но всё же не удержался и толкнул маленькую речь, в которой заявил, что в отсутствие настоящей войны для нас сейчас самая главная боевая задача – убрать весь урожай.
Интересно, какую же историю расскажут наши отличившиеся сержанты дома, когда их спросят, за что получили награду? Думаю, про картошку они упоминать не будут.


                ВЗРЫВ

Это было в колхозе. Мы продолжали вкалывать, как рабы-стахановцы. Гремлин продолжал придумывать мне всевозможные издевательства, я терпел. В один из склизких осенних дней мы собирали картошку, как всегда, на время. Но в этот раз Гремлин не ограничивался просто пинком по ведру: он где-то в поле нашёл железный прут и бил им по голове неудачливых подчинённых.
Очередь дошла и до меня. Конечно же, я не укладывался в норматив сбора ведра картошки до счёта «десять», после этого ведро взлетало, рассыпая мои труды в радиусе двух метров, а на голову опускался прут. И так несколько раз подряд, хорошо ещё, что прут был тонким. Я очень  пожалел тогда, что мы не успели перейти на зимнюю форму одежды, ушанка здорово бы смягчала удары. Самое противное, что он всё время попадал в одно и то же место на голове, это обстоятельство стало последней каплей в океане моего терпения – плотину прорвало. На меня вдруг накатила огромная волна ярости, так же как на мирный курорт обрушивается цунами. Я потерял чувство реальности и контроль над собой и всем окружающим. Как потом рассказали курсанты – я неожиданно бросился на Гремлина, повалил его, сел сверху и начал душить. Только через несколько минут меня невероятными усилиями оторвали от его горла четыре сержанта.
Надо отметить, что самые вредные были сержанты гремлиновского призыва (всего на полгода дольше нас служившие), остальные младшие командиры в роте были уже «дедушками» (им оставалось полгода до «дембеля»), так вот, эти старослужащие вели себя вполне прилично и нас никогда просто так не «напрягали».
Очнулся я после своего срыва на опушке леса, среди «дедов». Они спросили, что случилось? Я им описал ситуацию, особенно, что, «блин, всё время в одно место на голове попадал», - наверное, это их вполне убедило в моей правоте. И хотя подобного поведения курсанта по всем законам прощать было нельзя, они мне сказали: «Иди, ничего не бойся, а этого (Гремлина) сюда позови». Уходя, я услышал обрывок их разговора: «Совсем молодые оборзели, какой-то весь призыв у них долбанутый (это они не о нас, а о Гремлине и дружках)».
 Старшие товарищи объяснили своим младшим коллегам по сержантскому ремеслу, что такой беспредел в роте – ни  к чему. Молодые сержанты это поняли, и открытые издевательства уменьшились, но по уставу нас продолжали «напрягать» по полной.

 
                НЕ «СДАЛ»

Пришла пора экзаменов, все их успешно сдали и получили долгожданные, выстраданные, неоднократно в буквальном смысле пропитанные потом и кровью лычки: сержантские  знаки различия на погонах.
В последний день нашего пребывания в учебке с нами разговаривал особист. Каждого поодиночке вызывали в штаб. Конечно, было страшно, генетическая память о тридцать седьмом годе шептала что-то неприятное, хотя никаких грехов перед Родиной я за собой не помнил. Вот и моя очередь, в кабинете я сразу наткнулся на внимательный взгляд немолодого майора.
Я знал, что эти ребята не промах, сразу вспомнился особист из нашей части, весёлый такой дядька, всё время шутил с нами и сам же своим шуткам заразительно смеялся. Как-то мы (всё новое пополнение) сидели в «ленинской»  комнате и смеялись вместе с особистом. После очередного приступа хохота он невзначай сказал, что есть приказ о переводе десяти человек из нашей части в войска МЧС, мы все сразу перестали смеяться. Особист обрисовал службу в МЧС: никакого оружия, постов и караулов, среди гражданского персонала, да ещё и в нашем родном городе, всё это, собственно, было понятно каждому и без его рассказа. Чувствуя градус нашего доверия и интереса, он попросил поднять руки желающих перевестись. Конечно, руки подняли все. После этого весёлость сразу испарилась с лица майора, и он жёстко сказал: «Те, кто поднял руки – потенциальные предатели Родины! Вот, вы значит как, решили себе полегче службу подыскать!.. Нет уж! Раз присягу приняли, нечего вилять, как бабы! Служить так служить!»
После повисшей паузы он вдруг совсем другим, человеческим голосом произнёс: «Ну, если уж совсем не вмоготу будет, то бегите, только прошу – без оружия, иначе и мне проблем добавите и себе срок повесите». Я так и не понял, какой же он настоящий?
Особист в учебке шутить и прикидываться был совсем не настроен, он сразу начал задавать вопросы о неуставных взаимоотношениях. Я сказал, что ничего такого не видел и о подобном не слышал. Он заметил, что бояться мне нечего, завтра я уезжаю в свою часть и больше никогда никого из сержантов учебки не увижу. Я пожал плечами и сказал, что всё равно ничего о неуставных отношениях не знаю.
 Почему я не «сдал» молодых сержантов, и в частности Гремлина, я до сих пор себе объяснить не могу... Если честно, то и особого желания их «сдавать» не было. Дело не в том, что я не верил в наказание – верил, при нас одного сержанта из второй роты, особо рьяно «воспитывавшего» курсантов, отправили в дисбат (по сути, тюрьму для военнослужащих). И не в том, что мне не хотелось их наказать – хотелось, но как-то жалко стало, да и зачем чужими руками – если уж наказывать, то самому. А закон? А что закон?.. Закон законом, а жизнь жизнью. Так мне тогда казалось.
Почему-то, сейчас уже не помню почему, я оказался в смежном кабинете и случайно услышал допрос следующего за мной курсанта, вернее, уже новоиспечённого сержанта. Этот парень всегда был у наших младших командиров на хорошем счету, его никогда особо не напрягали и уж точно не били. Каково же было моё удивление, когда на вопрос особиста он совершенно спокойно «сдал» всех сержантов, причём рассказывал даже те истории, свидетелем которых не был.
Я до сих пор не могу себе объяснить этого: почему надо было «сдавать» людей, пусть и плохих, но которые тебе особого зла не сделали? Может, из-за стремления к вселенской справедливости? Но тогда почему же он молчал, когда при нём эти сержанты издевались над его товарищами?


                УДАР

Когда я вернулся из учебки в часть, то сразу попал на КМБ к следующему за нами призыву. Очень необычно за два дня превратиться из робкого, настороженно глядящего на сержантов «духа» сразу в грозного сержанта, который должен, просто обязан напрягать новых «духов», чтобы они не расслаблялись и не прерывалась «связь армейских поколений». Мол, я своё отмучился, теперь и ваш черёд.
Все говорили, что молодые сержанты приходят из учебки злые, как собаки, и сразу начинают прессовать молодёжь, отрываясь на них за все перенесённые во время учёбы унижения. Да, если честно, подобный настрой был и у меня. Когда «дух», вернее, «запах» (чтобы молодому стать «духом», надо принять присягу), мне что-то дерзко ответил, я его увёл в тёмный угол казармы и …как я это видел сотни раз и испытывал на себе не однажды… резко ударил в грудь. Молодой, конечно, отлетел и согнулся пополам, в его взгляде пропала дерзость, её место мгновенно заняла покорность.
Сразу после удара мне стало так противно от себя, как никогда в жизни не было. Я не могу точно передать свои чувства и то, чем они были вызваны. Может, изменившимся взглядом молодого или тем, что я вроде всегда хотел жить честно и правильно, а тут вдруг бью человека, который ничего мне не сделал, просто ради поддержания своего мнимого армейского авторитета... В следующее мгновение после удара я твёрдо решил, что больше никого в армии бить не буду.
Не стоит рассказывать, насколько это решение осложнило мою сержантскую жизнь и ослабило авторитет, но я выдержал слово, данное самому себе.
               

                ПОТЁМКИНЦЫ

Возвращению из учебки в родную часть мой желудок был рад больше остальных органов тела. Снова однообразная, невкусная, но обильная пища! Вскоре килька в томате, видимо, кончилась на складе, и её место заняла, о чудо!.. Камбала, причём свежая, то есть, конечно, не то чтобы только вчера из моря, но и не консервированная! Её жарили и давали с разнообразными крупяными гарнирами.
До армии я никогда особо не интересовался рыбопродуктами, а в части другой «свежей» рыбы, кроме камбалы, не было. Самые большие экземпляры нашей армейской камбалы не превышали половины ладони. Каково же было моё удивление, когда после «дембеля» дома мама пожарила камбалу величиной со сковороду! Я долго отказывался верить, что это один и тот же вид рыб, настолько был приучен к тому, что камбала – малюсенькая плоская рыбка.
Ближе к весне кончилась и камбала, начали кормить отвратительным бигусом из квашеной капусты и гнилой картошки. Однажды приходим  ротой обедать, садимся за столы, на второе снова бигус. Мой сосед, поковыряв в тарелке, показывает мне свою ложку: «Смотри!» На ложке преспокойно полёживает и даже шевелится, видимо, плохо проварили, беленький, жирненький опарыш. Хорошо, что я ещё не начал есть.
В этот раз вся рота проявила единодушие и отказалась от приёма такой пищи – у любого терпения есть предел. Видимо, урок броненосца «Князь Потёмкин Таврический» не прошёл даром (мы, конечно, служили не на корабле с огромными пушками, но боевое заряженное оружие в руках держали ежедневно), всего через десять минут в столовой был замполит и зампотыл. После этого бигус навсегда пропал из меню.


                КАРАУЛ

Здание караула – небольшой одноэтажный дом (три спальни, столовая, «ленинская», оружейка и дежурка), окружённый глухим забором, над которым возвышается смотровая вышка. Первый раз я попал в караул и на сектор зимой. На постах стояли тулупы, а где-то в их промёрзшем до одеревенелости нутре прятались укутанные в шинели фигурки часовых. Когда подходила смена, часовой выходил из тулупа, как из домика, а на его место заходил, задвигая полу, следующий часовой, и так почти всю зиму.
 Когда смена (с десяток человек) возвращалась с постов в караульное помещение, то на потолке и стенах спален была корка льда - с отоплением в карауле было плохо, вернее, отопления почти не было. Все падали на кровати прямо в шинелях и ещё укрывались одеялами. Через час от дыхания и тепла человеческих тел лёд на низком потолке таял, и на спящих начинала капать вода. Просыпался солдат мало того что замёрзший, но и весь мокрый, а ведь с подъёмом ему вручали автомат и отправляли очередной раз мёрзнуть четыре часа на посту. За время пересменки влага в спальне снова превращалась в лёд, и следующую смену ждало то же самое испытание.
Летом была другая беда – жара. На постах никакой тени не было, часовой ходил по узкой тропинке между контрольно-следовой полосой (КСП) и запретной зоной с семью рядами колючки. У всех было по две-три фляжки с водой, но и это не помогало, частенько случались солнечные и тепловые удары.
Сержанты на постах не стояли, они разводили смены и ходили на проверки. Так много, как в армии, я не ходил никогда. Здание караула стояло почти посредине нашего участка ответственности, от него влево и вправо тянулся забор секретного охраняемого объекта. Налево был большой сектор, около трёх с половиной километров в длинну, направо – малый сектор, около трёх километров. Как-то от скуки я решил посчитать свой «пробег», получилось, что за сутки я на сменах и проверках проходил от пятидесяти до семидесяти километров, а в караул мы заступали через день. Не знаю, какова длинна экватора, может и меньше, чем я находил почти за два года, но уверен, что моих километров с лихвой хватило бы на дорогу до Парижа и обратно. От части до караула   было километра четыре, и частенько приходилось топать пешком, таща на себе оружие, снаряжение, продукты и прочее необходимое, так как бензина для «шишиги» не было – на дворе стояли девяностые годы, чего удивляться.
Иногда командирам казалось, что мы слишком расслабляемся, и они устраивали «учения», особенно их обожал ротный. С постов ночью возвращалась очередная замученная смена, но вместо сна ротный давал вводную: «Нападение на двадцать второй пост!» (самый дальний на большом секторе). И весь караул вооружался и бежал на этот пост (туда и обратно - семь километров). Когда все возвращались, еле волоча ноги, неунывающий капитан командовал: «А теперь нападение на третий пост!» И все, не сдавая оружие, бежали на дальний пост малого сектора (ещё шесть километров).
Бегая всю ночь по секторам, я думал об идеальном устройстве армии, возможно ли таковое? Или действительно, чтобы хоть как-то управлять этим «человеческим стадом», надо его нещадно «гонять»!?


                ОЧЕВИДНОЕ – НЕВЕРОЯТНОЕ 

Был в части парень, который очень напоминал мне овечку, не знаю почему, вроде не кудрявый, да если честно, то уже и лысеющий в свои восемнадцать. Все его звали Ткачом. С ним приключилось одно странное, даже почти фантастическое происшествие.
Среди солдат ходило много мистических историй, связанных с сектором. На семнадцатом посту некоторые глубокой ночью видели карету, въезжающую прямо в забор, на восьмом посту зимой часто слышали шаги и находили следы, но никого при этом не видели, и всё прочее в подобном духе. Такую восприимчивость к мистике вполне можно объяснить реальными факторами: люди стоят глубокой ночью совершенно одни на протяжении четырёх часов, а невдалеке ещё и нефтехимический завод, иногда извергающий такие странные запахи, что и без видений голова кругом. Я сам ощущал эти чудовищные ароматы, и честно скажу – такое трудно описать словами. Можете себе представить смесь запаха горячей карамели, жжёной резины и протухшей рыбы? И это лишь немногие из ингредиентов того коктейля, что обрушивался на обоняние часовых
Но с Ткачом произошла история, которую я до сих пор логически объяснить не могу. Мы идём со сменой, дело было зимой, ночью – везде рыхлый свежий снег, следы только на узкой тропинке, по которой ходят часовые. Справа КСП, слева запретная зона, впереди пост Ткача, но его нигде нет! Прошли почти весь пост и еле заметили его (со светом тоже было не очень, горела только треть фонарей)  на середине КСП – стоит и спит, причём в тулупе, весившем в два раза больше самого Ткача. Самое странное, что вокруг него нет никаких следов! Крикнули, разбудили, он сам очень испугался, когда понял, что как-то очутился на КСП. За следы на контрольной полосе досталось бы всему караулу – это как пропустить нарушителя на границе, потом бы замучились объяснительные писать, что это был не шпион, а Ткач, непонятно как научившийся левитировать во сне. Он нам клянётся и божится всеми святыми, что не специально, просто уснул и вдруг очутился здесь, судя по испугу, ему можно верить, но как же такое получилось?.. Даже без тулупа, шинели и автомата с места на середину КСП (добрых шесть метров) никак не запрыгнешь, а следов разбега на запретке – нет!
Кое-как достав Ткача с КСП, мы всей сменой потом почти сутки заравнивали его следы. Хорошо, что перед сдачей караула густо повалил снег, и вторая рота при приёмке постов ничего не заметила.
Такому фокусу, какой получился у Ткача, любой «Гудини» бы позавидовал. Вот и не верь после подобного в левитацию.


                ДАВАЙ ЗАКУРИМ

В армии очень мало удовольствий, и организм всё время в напряжении. Любая возможность хоть немного расслабиться воспринимается как великое благо, поэтому там почти все курят, и начинают смолить сигареты даже те, кто до службы этим не баловался. Как и прочее необходимое для жизни, курево должно было выдаваться. Но почему-то в нашей стране как положено происходит только смена дня и ночи, а вот всё остальное получается как обычно.
Однажды заступил я дежурным по роте. Тогда было очень туго с куревом: сигареты уже второй месяц не выдавали, любой бычок в два миллиметра длинной был на вес золота. Сначала все стреляли сигареты у офицеров, но через неделю и они перестали давать. Только заступающим в караул старшина выписывал на всех  пару пачек китайского «мёртвого» табака.
Армия - вообще удивительное место, там есть вещи, которых нет нигде в мире, вроде татаро-монгольских портянок времён Куликовской битвы или этих китайских сигарет. Судя по году выпуска, а это единственное, что можно было хоть как-то понять среди иероглифов на пачке, они выпускались во время конфликта СССР с Китаем из-за острова Даманский. Так вот, табак в этих изделиях был давно уже «мёртвый» – не знаю, может, он заплесневел, сгнил или китайцы советским братьям специально такой посылали. Сигареты из когда-то белых превратились в серо-коричневые. А вкус!.. Его не передать словами – надо пробовать!.. После каждой затяжки вывернутые наизнанку лёгкие и десятиминутный кашель были обеспечены любому. Подобные, но более слабые ощущения я испытывал в армии до этого лишь однажды, когда в учебке мне достался противогаз большего размера, а на нас решили испытать газ «черёмуху». Из всех отравляющих веществ я бы отдал китайскому табаку первое место. Но в условиях невероятной нехватки того, что можно курить, и этот китайский яд был нам как манна небесная.
Вернёмся к моему наряду. Дневальным у меня был Слащ. Вот сидим мы с ним ночью на лестнице, скучно, рота спит. И тут он вдруг совершенно спокойно предлагает мне совершенно невероятную, при выше описанных обстоятельствах, вещь:
– Давай покурим, что ли?
Так сильно я в жизни редко удивлялся.
– У тебя есть!?
– Конечно, – совершенно спокойно отвечает Слащ и достаёт из кармана пачку нормальных сигарет.
Я не стал спрашивать, откуда он их взял, – в увольнения не отпускали, в баню не возили, посылок в роте давно никто не получал, значит, остаётся один способ: он оставлял пост в карауле и бегал в город. Если бы про такое узнали офицеры, то Слащ бы отправился в дисбат, но чего не сделаешь ради курева.


                ЧИСТИЛИЩЕ

В выходной день у нас по распорядку было время для просмотра фильма. В учебке нас сгоняли в не отапливаемый клуб, где показывали «настоящее» кино, то есть всё было как в кинотеатре: люди, тёмный зал, экран, луч света из окошечка где-то вверху, но только самого главного – хорошего фильма - почему-то не было. Показывали какую-то совершенно невозможную ерунду, что-то вроде того фильма на сборном пункте, но я подозреваю, что ещё хуже. Не знаю, откуда в армии такая любовь к старому восточноазиатскому кино, но в учебке фильм был тоже один, и даже не корейский, а из ещё более экзотической страны, возможно, Кампучии или Бирмы. Я пытался понять содержание этого шедевра при каждом просмотре, а пришлось им наслаждаться раз пятнадцать, но всё было тщетно – логики в сменяющих друг друга сценах не было. Начинался этот образец «киноискусства» с истории каких-то самураев в джунглях, потом откуда-то возникали индейцы из прерий, затем выныривали подводные монстры, а заканчивалось всё гибелью мира в пасти огромного чудовища, похожего на быка, покрытого густой белой шерстью. Лучше бы показывали старые советские пропагандистские фильмы – и то интересней, чем этот «арт-хаус». Все курсанты использовали эти полтора часа, когда их не трогали, строго по назначению: сладко спали.
Прибыв в часть, я с радостью осознал, что клуб закрыт на вечный ремонт, и восточноазиатскому кинематографу через него никак до нас не добраться. Но так как из распорядка дня ничего убрать было невозможно, то каждые выходные роту собирали в «ленинской» комнате, и нам при помощи видеомагнитофона показывали фильм. Как вы уже понимаете специфику армейского кинопоказа – фильм был, конечно, один, к счастью, не азиатский, а вполне русский. Назывался он «Чистилище», там подробно и очень натуралистично показывался эпизод первой чеченской войны с взятием больницы в Грозном. Так что хоть мне и не удалось попасть на саму войну, но все её ужасы я на протяжении двух лет видел каждые выходные. С тех пор я не могу смотреть натуралистичные фильмы с реками крови.


                ВОЕННАЯ ТАЙНА

В детстве я много раз слышал про какую-то военную тайну, которую нельзя выдавать никому. Хотя я пришёл в армию почти взрослым и даже немного разумным человеком и понимал, что никакой особенной военной тайны, в детском мифическом понимании, – нет, есть просто закрытая информация, но всё-таки подсознательно очень хотел узнать что-нибудь этакое. И действительно, я узнал военную тайну, смысл которой не очень понимаю до сих пор, и от этого она по-прежнему кажется мне очень военной и очень таинственной.
Как-то я впервые был помощником дежурного по части, то есть сидел сутки в дежурке, отвечая на звонки и делая прочую работу, разруливающую жизнь части. Ночью обычно помощник спал, а руку на пульсе жизни держал сам дежурный – прапор или лейтенант. Но в этот раз молодому летёхе срочно понадобилось отлучиться. Я уже не помню, какие глобальные проблемы заставили его пойти на воинское преступление, а именно оставление боевого поста – может, до своей девушки дозвониться не смог?.. В общем, положенный мне по уставу отдых закончился, так и не начавшись. Лейтенант выдал мне краткие инструкции по действиям в его отсутствие, а сам исчез, чуть ли не через забор, как какой-то проштрафившийся срочник.
Я остался за главного в части. Немного погордившись этим обстоятельством, я было уже собрался всё-таки вернуть себе украденный сон, как вдруг случилось непредвиденное. Ожил самый пыльный ящик с каким-то странным прибором. Он вдруг начал мигать, хрипеть и откуда-то из своего чрева нарочито искусственным голосом прошелестел: «Два нуля, семнадцать, орион, четыре».  Эти странные звуки он стал повторять раз за разом, причём с нарастающей громкостью.
Хорошо, что я спросил у спешащего на поиски возлюбленной лейтенанта о предназначении этого ящика. Он уже на ходу бросил, что и сам толком не знает, но если прибор вдруг заработает, чего на его лейтенантском веку ещё не бывало, то надо ввести туда какой-то код, написанный на последней странице журнала дежурного по части.
Пока странный прибор встревоженно шумел своими цифрами, особенно пугая неким космическим «орионом», я судорожно рылся в журналах, отыскивая этот код. В мыслях была куча предположений, что же могло случиться? От банальной проверки работоспособности до нападения на нас инопланетян с Ориона. Но что бы это ни было – надо было среагировать, как положено, иначе ничего хорошего всей нашей части ждать не стоило. Подозреваю, что больше бы нам досталось, если это – проверка, а не нападение пришельцев.
На последней странице журнала, я к своему ужасу, не обнаружил никаких цифр, но под обложкой нашёл конверт. С ним я бросился к уже начинавшему кашлять прибору. Открывая конверт, я представлял себя шпионом, который сейчас увидит ровные столбцы цифр, однако никаких цифр там не оказалось – были слова. Озадаченный таким поворотом, я начал искать на этом говорящем ящике клавиатуру или трубку какую-нибудь, но мои поиски успехом не увенчались. Тогда я просто встал по стойке «смирно» перед прибором и громко прочитал слова из конверта: «склон, Оренбург, туман, долгота, квартет».  Занятная, должно быть, картина со стороны: стоит сержант навытяжку перед странным ящиком и докладывает ему на полном серьёзе какую-то белиберду.
Слова в конверте, наверное, были шифром или кодом, но подбор их получился вполне наглядным. Я никогда не был в славном городе Оренбург, но когда слышу упоминание о нём, появляется странная картинка того пейзажа из конверта: на высоком берегу струнный квартет одетых во фраки музыкантов, над рекой печально стелется туман и звучит долгая, пронзительно-печальная музыка, вернее мелодия, или даже всего одна нота. И всегда мне становится почему-то грустно.
Не знаю уж как, но прибор меня понял и умиротворённо замолчал. Сколько я потом ни допытывался про назначение этого странного устройства у всех в части, начиная от майора-замкомандира по связи и заканчивая радистами-срочниками, – никто ничего толком не знал. Больше этот пыльный ящик признаков разумной жизни при мне не проявлял.


                ШАПКА

Как-то в части, сразу после караула, я заступил в наряд по роте, то есть за двое суток поспать пришлось часа четыре – у молодого сержанта жизнь не многим лучше, чем у рядового. Так, вот, я в наряде, а солдаты мне достались из другой роты, те, кто в караул не ходит, то есть «убогие», полы мыть ещё они могли, а вот службу нести… Отбой, рота спит, и мне тоже уже невмоготу, на ходу засыпаю. Прикинул обстановку – вроде ничего: ответственный офицер по роте, который должен ночевать в казарме, ушёл домой, как и ответственный от командования части (там был кто-то несерьёзный, вроде зампотеха). Если бы ответственным заступил комбат, то, конечно, в ротах всё было бы как положено, а если нет – можно и как  обычно.  Дежурным по части был какой-то прапор из автовзвода, то есть ничего страшного не предвиделось. Я дал задания наряду, строго-настрого наказав: «Если что – сразу меня будить», - и «с чистой совестью» прилег, не раздеваясь, на ближайшую к выходу койку.
Проснулся я от грохота ударов и трёхэтажного мата – кто-то ломился в закрытую входною дверь подразделения. Подскакиваю на койке, а рядом со мной медленно поднимается мой дневальный, он, оказывается на соседнюю койку прилёг. Вот вам и организация службы внутреннего наряда. Побежали открывать дверь, на ходу я высказал этому товарищу всё, что о нём думаю. Возле  двери чувствую, что чего-то не хватает, какой-то моей части тела, начинаю осматриваться: вроде руки-ноги на месте, что же тогда? Потом понял: головного убора нет. Хотя помню, что когда ложился, вернее упал на кровать, и ещё не долетев до подушки, уже крепко спал, – шапка явно наличествовала на макушке. Ох, потерять что-то из формы – беда. Солдат без головного убора – нелеп, как девушка, забывшая юбку надеть: стыд, да и только!
Уже не помню, как я объяснялся со старшиной Васильичем, зачем-то ночью заявившемся в роту (наверное, опять жена выгнала) и чуть не выломавшим дверь. Выслушал от него всё мне причитавшееся за подобное разгильдяйство, ещё немного «критики» досталось мне, видимо, и за супругу, которая так смеет обращаться с бравым старшим прапорщиком. Но больше меня волновал вопрос: где же моя шапка? Ведь скоро подъём, а там и ротный заявится, что делать?.. На счастье, запас красноречия у старшины вскоре иссяк, и он ушёл спать в свой кабинет-каптёрку.
После небольшого расследования среди своего наряда, я узнал, куда подевался мой головной убор. Эти воины мало того, что спят на посту, ладно бы спали, как все: стоя или сидя на «тумбочке», возле входа; так они обнаглели сверх меры и стали укладываться на кроватях в подразделении (это добрых десять метров бежать до двери). Горе-часовые спокойно, нарушили устав, впустив в роту дежурного по части, и даже не удосужовшись разбудить меня.  Автовзводовец поступил мудро – он не стал меня будить, просто забрал шапку, передав этим «воинам», чтобы я зашёл к нему, когда проснусь.
С повинной головой отправился я в дежурку, ожидая самого худшего, ведь если по большому счёту, то за такое можно было и на «губу» загреметь, а так как гауптвахта у нас в части была закрыта на вечный ремонт – наказание могло быть и похуже. Но, как я уже говорил, это был мудрый прапор, он решил: зачем наказывать молодого сержанта строго и «сдавать» его ротному? Прапор, конечно, высказал мне всё, ну а шапку любезно предложил обменять на две бутылки самогона. А что ещё с меня было взять?
Деньги в качестве всеобщего эквивалента были у нас не в чести, да и не было тогда ни у кого денег, как в армии, так и во всей стране. Нашей зарплаты едва хватало на пару пачек сигарет, но и этих копеек мы не видели. Старшина Васильич высчитывал у всей роты за порчу военного имущества. На наш законный вопрос: «За что же мы платим, уж не за танк ли?» - он, ни капельки не смущаясь, отвечал, что кто-то из нас когда-то потерял малую сапёрную лопатку (МСЛ), а платить из своего кармана он не собирается. Когда ему возражали, что мы никаких лопат, ни малых, ни больших, не теряли, он, привычно куда-то убегая, говорил: «Не вы, так предыдущий призыв, что до вас служили, а если вы потеряете, то следующие за вас заплатят». Если Васильича сильно прижимали – он даже показывал, какие-то бухгалтерские ведомости, с кучей цифр и буквами МСЛ.
Достать самогон было не сложно, но в отсутствие денег платить приходилось чем-то другим. За эти две бутылки мне пришлось целую неделю дежурным по роте ходить.


                СПАТЬ

Ох, как же мне хотелось спать в армии! Как-то я пробовал считать, сколько же я недоспал за два года из расчёта восьмичасового сна в сутки – получалось около двух месяцев. Но уже ближе к «дембелю» у меня началась странная маета и даже абсолютно невозможное в начале службы заболевание – бессонница. Чтобы «заслужить», или, вернее, дослужиться до такой болезни, надо было пережить сотни бессонных ночей и усталые месяцы постоянного тупо давящего на мозг желания – спать!
Во время службы я научился спать во всевозможных и невозможных положениях и состояниях. Настигать Морфея (или это он меня ловил в свои сети?) приходилось при тридцатиградусном морозе и сорокаградусной жаре, под дождём и в противогазе; сидя, стоя и даже в движении: на ходу, иногда и на бегу; также во время просмотра кино, на лекциях и занятиях, а порой и во время чистки картофеля, но всего и не причислишь. В карауле, на секторе, мне, как и другим, доводилось спать, поставив автомат на землю, а чаще всего в снег, на две точки – приклад и магазин, то есть с поверхностью планеты соприкасалось не более трёх квадратных сантиметров. И на эту шаткую конструкцию водружалось солдатское тело килограмм в семьдесят и каким-то невероятным образом спало, удерживая равновесие и не падая, что с точки зрения физики – просто необъяснимо. В общем, в очередной раз преклоняюсь перед мудростью природы, наделившей нас неисчерпаемой приспособляемостью к любым условиям.
До сих пор помню, как я однажды отключился прямо на разводе караулов, причём стоя по команде «смирно». Я шёл вторым помощником начальника караула, как всегда, мы построились на плацу, ответственный по части офицер подходил к каждому и осматривал заступающих на боевую службу. До меня ещё оставалось человек тридцать. Тёплый мартовский день заканчивался, на другой стороне плаца солнце розовило верхушки берёз, на ветвях которых удобно устроились вороны, мягко покачивавшиеся от  первого ласкового ветерка весны. Облака почему-то улыбались мне, показывая свои причудливые узоры. Во время развода я всегда смотрел на эти берёзы и небо – было хорошо, и вспоминался дом. Видимо, я так замечтался, что выключился из реальности, уснул, не переставая вытягиваться по стойке «смирно». И мне даже успел присниться дом.
Очнулся я, когда вдруг, загораживая берёзки, буквально ниоткуда возникла голова проверяющего майора. Долю секунды я пытался понять, где же я: дома или в армии, где сон, а где жизнь? Реальность победила, и я, как положено по уставу, выпалил майору: «Второй помощник начальника караула, сержант …». Проверяющий ничего не заметил. Если бы я ещё немного прожил в таком режиме недосыпания и усталости, то, вполне возможно, вскоре смог бы спать и бодрствуя, примерно как кашалот: одна половина мозга спокойно спит, а другая в это время служит и защищает Родину.
Почти превратиться в кашалота довелось лишь однажды, уже после учебки, когда ни капли не спал четверо суток. Началось всё в колхозе – день пашешь, а ночью – дежурный по лагерю, утром опять в поле. Потом началась «война», и мы с поля в караул, а после сразу на проверку. Вот тогда, идя по малому сектору, я вполне ощущал себя кашалотом: половина меня явно спала, другая же – умудрялась двигать ногами, нести автомат и даже разговаривать с напарником, кинологом-контрактником (а может, ещё и собаку гладить, не помню уже). То, что я сплю, понятно стало лишь тогда, когда послышался громкий смех контрактника где-то сзади – я пропустил поворот тропинки, залез на КСП, и вообще все эти почти четыре километра – спал. Оказывается, сон можно измерять не только временем, но и расстоянием.


                ВОЙНА

В части у нас летом тоже начался «колхоз», вроде уже СССР почти десять лет не было, а  массовый выезд на полевые работы почему-то остался. Может, действительно, в девяностые армия бы без этого не прокормилась? Не знаю, но мне кажется, что это скорее привычка, некая уже священная традиция или даже обряд – каждое лето выезжать в поля, где много всего интересного: природа, крестьяне, чистый самогон и прочие простые сельские радости.
Так вот, отправилась наша рота в колхоз лук собирать, а вторая рота осталась на неделю в карауле, у них только начальник каждые сутки менялся, часовые же так в карауле и жили. Хотя такой способ несения службы возможен только во время войны, но, как я уже говорил, для командования, причём всех уровней, – борьба за урожай была не менее священна, чем война.
Сержантом всё-таки служить лучше – этот колхоз не был для меня такими адскими жерновами, как первый, в учебке. Распорядок дня был максимально подогнан под работу, свободное время приходилось только на сон, да и то не очень долгий.
Мы хоть и превратились в бесплатную замену нескольких комбайнов, но всё-таки продолжали числиться воинским подразделением – у нас была рация, и рядом с ней на солнышке загорали радисты (они были из другого подразделения). А что им ещё было целый день делать? Ведь рация была «на всякий случай», а когда он ещё случится, да и случится ли вообще?
Наш ротный патологически, и даже как-то физиологически, не выносил безделья солдат, у него начинался зуд и жжение где-то в нутре. Ничем не занятый солдат для ротного представлялся кем-то вроде предателя. Поэтому он в первый же день колхоза стал ходить, почёсываясь, вокруг радистов, на второй не выдержал и волевым решением отправил «этих бездельников» в поле: «Нечего прохлаждаться, когда рота не щадя себя борется за урожай!» Тем более что рядом с нашим лагерем расположилась рота «колхозников» из другой части. Естественно, за дружеским застольем командиров возник спор – чьи бойцы лучше работают. Чтобы доказать, что мы лучшие во всём округе и обязательно соберём урожая больше, чем соседи, ротный сам выезжал на поля и орал на нас так, что пугался его даже лук – при криках капитана он гораздо быстрее, иногда, казалось, и без помощи солдат, запрыгивал в мешки. Для великой цели ничего не жалко, не то что каких-то там радистов напречь.
Однажды под вечер замечаем вдалеке военные «шишиги», которые хаотично ездят по полям.  Думаем, что же могло случиться?.. Может, у соседей в части?.. Или даже война, ведь рядом с нами был БОН (батальон особого назначения, что-то вроде спецназа)?
Заинтригованные, возвращаемся в лагерь, а «шишиги» у нас стоят, значит, война не всеобщая, а вполне локальная, может, что-то с нашим объектом? Теракт?.. Чего только не передумали. В лагере всё очень тревожно, нас построили и погрузили в машины. А как же ужин? Видимо, что-то серьёзное, если с поля, неумытые и голодные, сразу в бой. Посидели в машинах минут десять, командуют разгружаться, в ускоренном темпе ужинать и строиться возле машин, уже с вещами. Думаем, если разрешили поесть, значит, всё страшное уже случилось, осталось ликвидировать последствия, но что же там было?
Нашему ротному начальник штаба устраивает хорошенькую головомойку, даже не стесняясь того, что мы это слышим: «Вас четыре часа по рации вызывали?! Чем вы тут занимаетесь?! Почему оба радиста в поле!?» Ох, как же приятно было это слушать! Не всё же нам в виноватых ходить, пусть и ротный послушает, как на него орут. Остальную, я думаю, не очень цензурную часть монолога начштаба мы уже не слышим, так как садимся в машины.  Едем в часть, вооружаемся и сразу в караул, только там всё и выяснилось.
Первое, что бросилось в глаза, когда приехали в караул – странные, испуганно-виноватые лица солдат второй роты: никто не разговаривает, только курят и смотрят в землю. В помещении сразу резанул запах стреляного пороха. 
Никакой войны, конечно, не случилось, и даже с нашим строго охраняемым объектом всё было в порядке, а вот с солдатами случилась беда. Служили у нас два неразлучных друга: Серёга, которого все звали Метла, и Лёха, по прозвищу Лари, оба моего призыва, а Серёга даже земляк. Такой крепкой дружбы, как у них, я в армии, да и вообще в жизни, больше не встречал. Неплохие ребята, весёлые, неунывающие.
В тот день они, получив оружие, развлекались в третьей спальне народной солдатской забавой – дуэлью. Солдатская дуэль на автоматах почти не отличается от пафосных дуэлей аристократов прошлого. Соперники расходятся и по команде резко поворачиваются, передёргивая затвор и спуская курок. Тот, у кого первым щёлкнет затвор, – выиграл. Этой игрой балуются во всех частях и подразделениях, но, конечно, не с заряженным оружием. Нас с самого начала службы по сорок раз в день учили правильно разряжать и заряжать оружие – есть ли у твоего автомата магазин с патронами, каждый ощущал уже на уровне инстинкта.
Как получилось, что у Лари оказался в автомате магазин с боевыми патронами, – мне до сих пор непонятно. Но жизнь – не сказка и всегда очень жёстко наказывает за шутки с оружием. Лари выиграл в этой дуэли совершенно случайно и абсолютно для себя неожиданно, тремя пулями разнеся Метле череп с десяти метров. Думаю, если бы его попросили специально так попасть в мишень – он бы не смог.
Во время дуэли в комнате было ещё человек десять, которые подтвердили, что Лари не целился, да я никогда и не поверю, что он мог застрелить лучшего друга – не такой это человек.
Мы приехали сменить их караул, так как после этого ЧП они нормально не могли нести службу. Вот почему такая срочность. У нас на сердце тоже было не сладко, особенно у тех, кто знал «дуэлянтов».
Лари, конечно, арестовали и увезли, но через пару месяцев он уже был в части и, казалось, что он спокойно дослужит, конечно, без караулов и оружия. Родители Метлы всё правильно поняли и просили на суде не сажать Лари, не приносить горя ещё и в семью друга (хоть и случайного убийцы) их сына. Но наш замполит (бывший кэгэбэшник) сказал Лари сразу после несчастья в карауле: «Я тебя посажу!» - и сдержал своё слово. Какой срок ему дали, я уже не помню, но, думаю, он уже давно вышел. Надеюсь, Лари смог как-то оправиться от такого жестокого поворота судьбы и живёт дальше.
Когда смотришь на подлинную жизнь и сравниваешь её с книжной, то убеждаешься, что построены они на совершенно различных законах. В реальность истории царя Эдипа я никогда не верил, хоть и восхищался мастерством сюжетного построения трагедии Софокла. Но и в настоящей жизни бывает такое, чего даже изощрённый ум писателя не выдумает. Вот на какие мысли натолкнули меня воспоминания о той армейской трагедии.   
 
                УНИВЕРСАЛЬНЫЙ СОЛДАТ

Кем только не приходилось быть за время службы! На КМБ нам выдали косы, и мы успешно косили траву на секторе, в запретной зоне: если этого не делать, то она вырастает выше трёхметрового забора из колючей проволоки. Потом нас из части посылали на различные работы в город, где я осваивал кладку кирпича, малярное искусство и многие другие строительные специальности.  Пришлось побыть и слесарем-сантехником: в казарме с канализацией были большие проблемы – каждый наряд по роте превращался в неравный бой с вечно засорявшимися трубами.  Через полгода командирам надоело следить за исходом этой битвы, и туалет вообще заколотили – по нужде приходилось бежать почти километр в летний сортир на другом конце части. Не обошлось и без ремонта электропроводки, уже не говоря о всяческих плотницких работах. О труде дворника я вообще молчу – за зиму нужно было перекидать столько снега, что и не каждый трактор бы выдержал.
Пришлось попробовать себя и в поварском искусстве, причём готовить на всю часть. Заступил я в наряд по столовой перед восьмым марта. Главный повар у нас – вольнонаёмная женщина, понятно, что в тот день она отдыхала в честь праздника. Ещё были два повара-срочника, оба уже «дембеля».
В пять утра надо начинать готовить завтрак, вижу, что никто этим и не собирается заниматься. Иду в каморку к поварам. Один в самоходе, а второй, Гильза, спит, пытаюсь его будить, но это бесполезно – он пьяней самой водки. Понимаю, что если не будет завтрака – достанется всем. Но это ладно, не привыкать, а вот рота как же? Пока один вернётся, а другой протрезвеет – будет уже обед. 
Спросил у своего наряда: «Умеет кто-нибудь готовить?» - в ответ тишина. Решил варить сам, налил в два сорокалитровых чана воды и жду, пока закипит. Чтобы не терять времени, отправляю человека из наряда, хоть под пытками, но узнать у Гильзы, чего и как надо готовить! Вода уже закипела, возвращается посыльный с неутешительной вестью: «Гильза сказал: сыпь в чаны всё, что есть на полках, - и снова отрубился». Я так и сделал, особо не мудрствуя, ведь рота должна вот-вот прийти.
Настал момент истины для моего поварского таланта – привели солдат, и они приступили к еде. Я стою за раздачей и напряжённо всматриваюсь в жующие лица – вроде пока ничего. Время до знакомых команд: «Окончить приём пищи! Встать! Слева по одному на выход! Строиться пред столовой!» - тянется ужасно долго. Спрашиваю у выходящих: «Ну, как еда?» Удивлённо слышу в ответ: «Сегодня сносно, только не поняли, чего ели. А кто готовил? Если Гильза, то вообще – нормально!»


                ПАРТИЗАНЫ

Ситуация с вещевым довольствием в нашей родной части, как бы это помягче сказать… одним словом – скудно. Уж не знаю, с чем это было связано, то ли с общей бедностью армии в девяностые годы, то ли с тем, что наш отдельный батальон находился далеко на отшибе. До штаба дивизии, к которой мы относились, была почти тысяча километров. С одной стороны, это, конечно, хорошо – не так часто наведывалось начальство, с другой - не очень: с вещевых складов до нас мало что доходило.
Когда вся часть строилась на плацу – зрелище было весёлое. Наверное, партизаны Ковпака и то были не так живописно разодеты. А вот запорожцы (те, что письма султанам любили пописывать), пожалуй, смотрелись поэкстравагантней нашего батальона и то, лишь благодаря разнообразному оружию, всё-таки тогда не было автоматов Калашникова. 
Строй наш пестрел всевозможными цветами и фасонами формы. Иногда на солдате красовалась камуфлированная кепка, китель песочного цвета (ещё из запасов к афганской войне) и белые штаны. Такое пёстроцветие, конечно, не поощрялось, но деваться было некуда – составные формы снашивались по-разному: первыми дряхлели штаны, потом китель, кепка держалась дольше всех, а поменять всё это на новое не было возможности, вот и приходилось собирать ассорти.
По степени однородности формы можно было судить о сроке службы солдата. На «дембелях» ладно сидели новые камуфляжи, правда, честно купленные в военторге (на складах батальона самая новая вещь была минимум тридцатилетней давности). «Дедушки» щеголяли в почти не стиранной «песочке». Средний призыв был уже более пёстр. А вот последнему доставались лишь всевозможные обноски. Старший призыв всегда «снимал» с младшего все новые вещи, так что самыми разноцветными были «духи». 
С зимней одеждой было ещё хуже: если вся остальная армия уже двадцать лет носила удобные бушлаты, то мы ещё мучались с шинелями. Эти изделия были ровесниками нашей части, то есть где-то пятьдесят шестого года выпуска. Когда Клюв поехал в отпуск, его в Москве арестовал патруль, вполне резонно приняв за военнослужащего иностранной, причём очень отсталой армии – так странно выглядела его шинель. Когда же он смог наконец объяснить, что не является монгольским партизаном (ему не сразу поверили, даже документы не помогали), то в комендатуре долго удивлялись: «Неужели в России ещё есть части, где в такой форме ходят»? 


                СВИН

А как иначе его назвать? Это был капитан, фамилию сейчас не помню, командир нашей роты в части. Небольшого роста, совершенно шарообразный, думаю, в танкисты бы его не взяли – ни в один люк бы не влез, а к нам в войска – пожалуйста. Не очень умный, даже по армейским меркам, хорошо, что мы не участвовали в настоящей войне – он бы всех в первом же бою положил по своей глупости.
Когда он заступал с нами в караул, то сразу же закрывался в «ленинской», включал порнофильмы по видеомагнитофону, причём на полную громкость, и требовал: «Жрать!» Для повара караул с ротным превращался в каторгу. Бедный кашевар целые сутки через каждые полчаса вбегал к этому порноедоку с подносом разных блюд (повторяться было нельзя), вынося от него чисто вылизанные тарелки. Прерывался ротный только на короткий сон, не выключая стонущего разными голосами телевизора, и на то, чтобы «провести воспитательную работу» с нами, то есть замучить своими вводными.
Как-то сразу после учебки ротный вызвал меня в канцелярию, мы были одни. Я, по его мнению, в чём-то оказался виноват, сейчас уже не помню, из-за чего, наверное, как всегда, из-за плохой уборки. Сначала он орал так, что звенели стёкла не только в канцелярии, но и во всей казарме, потом внимательно взглянул на меня, и, видимо, не увидев, что я достаточно его понял, ротный подошёл и резко ударил меня в грудь. Удар, скажу вам, у него не слабый – тонны съеденной пищи не проходят зря.
Помню, что белый свет почему-то исчез. Самое странное, что сознание-то не померкло, просто кто-то выключил свет. Разгадка была проста: я как стоял до удара, так и остался стоять после. Но если до удара я стоял спиной возле закрытого стенного шкафа, то сразу после – оказался в самом шкафу, причём дверцы за мной захлопнулись. Вот почему свет вдруг кончился.
После того случая я много раз осматривал шкаф и пытался повторить траекторию своего движения, но никак не получалось даже просто забраться туда – двери открывались наружу. Видимо, наш капитан, вернее его удар, обладал какими-то сверхъестественными способностями.


                НАСТОЯЩИЕ

В армии я встречал и настоящих офицеров, для которых служба была не просто работой, а призванием. В родной части офицеров было человек тридцать, из них настоящих – только двое, один майор, другой лейтенант. Эти люди пришли в армию действительно заниматься делом, а не получать деньги или самоутверждаться за счёт подчинённых, как большинство их коллег.
Оба они достойно и успешно воевали в первую чеченскую кампанию, то есть не потеряли ни одного солдата, выполнив все поставленные задачи. Об этом я знаю не от них - уже на гражданке я случайно встретился с людьми, воевавшими в одном подразделении с этими офицерами. Но даже по их поведению в нашей мирной части было понятно, что это серьёзные люди – просто так они никогда солдат не напрягали, ведь завтра можно оказаться с ними в одном окопе. А вот за всё, что действительно касалось боевой подготовки, они спрашивали очень строго, так как понимали – это не выдуманные требования, и от них может зависеть жизнь.
Почему-то армейская система устроена так, что самые толковые, самые профессиональные люди обязательно становятся неудобны в мирное время и постепенно выдавливаются. Оба эти офицера за время моей службы вынуждены были уйти. Лейтенанта выставили крайним за ЧП в карауле, когда Лари случайно застрелил Метлу (об этом я рассказывал). Хотя «виновного» в карауле и не было во время выстрелов – он должен был только принимать дежурство, а старый начальник караула уже уехал домой. Майора же попросили уйти за то, что пытался навести порядок в финансовых делах части.


                «ТИТАНИК»

Я вспомнил, что в армии посмотрел, вернее, мне тогда казалось, что посмотрел, ещё один фильм. Ротный однажды забыл в карауле свой видеомагнитофон, и кто-то принёс кассету. Конечно, фильм был один, но к счастью, не азиатский и даже не «Чистилище».
Это была суперновинка того времени: «Титаник». Каждая пришедшая с постов смена часовых, даже пренебрегая едой, стремилась в «ленинскую» занять лучшие места для просмотра. Так как у меня между сменами были проверки, то полностью посмотреть фильм было невозможно, когда же удавалось добираться до «ленинской», то на экране телевизора всё время были сцены гибели корабля. Я всерьёз полагал, что собственно, содержание фильма крушением «Титаника» и ограничивается. Только недавно я случайно посмотрел фильм целиком и с удивлением узнал, что там очень большое место занимает любовная история и что в главных ролях, кроме корабля, заняты ещё и люди: Кейт Винслет и Ди Каприо. Стало чуть больше понятно, почему этот фильм был так популярен в мире, ведь раньше я видел в нём просто псевдодокументальную реконструкцию катастрофы.


                ВСЁ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА

В армии меня очень поразила продуманность и приспособленность всего для нормальной, полноценной жизни и службы человека. Серьёзно! Вот только есть одно «но».
Если бы все эти, безусловно, мудрые введения исполнялись – это была бы идеальная армия, но, к сожалению, в реальной жизни почему-то получается как в пословице: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги».
В родной части оказалась огромная и, надо сказать, хорошая библиотека художественной литературы. Я ликовал – вот шанс прочитать всю русскую и зарубежную классику! Но, как выяснилось, зря я так радовался. В библиотеке за все два года удалось побывать только раз, когда в первый день нас повели на экскурсию по части. С началом настоящей службы времени и на сон-то не хватало, не говоря уже о том, чтобы книгу почитать.
Примерно та же история  и с клубом, где хранились совершенно новые музыкальные инструменты. Они были в идеальном состоянии именно потому, что никто никогда не играл на них, да и сам клуб был просто закрыт на вечный ремонт.
В карауле был чудный гараж для автомобиля, ведь на посты положено было ездить, а не по часу плестись. Гараж то был, а вот автомобилем в нём и не пахло. Да и до самого караула частенько приходилось ковылять на своих двоих.
Каждому солдату полагалось иметь три комплекта формы: парадную, повседневную и сменную для грязных работ, а у нас не всегда и по одному комплекту на человека находилось. Собираясь в увольнение, нормальный внешний вид себе можно было обеспечить, лишь собрав более-менее однородные элементы формы с трёх-четырёх человек. И хорошо, если тебе ещё не откажут.
Каждый вечер положено было умываться и мыть ноги, но тапочки, которые должны стоять у каждого под кроватью, хранились у старшины в каптерке. Мотив прапорщика был понятен: «Выдай вам тапки, вы же их сразу в караул потащите, а там, как всегда, прое…, в общем, потеряете», - но нам от бережливости Васильича было не легче.
А привилегию мыть ноги перед сном надо было ещё заслужить, «духам» об этом и мечтать не приходилось. Если бы кто-нибудь из малоотслуживших попробовал вечером или после отбоя прийти в умывальник, то отгрёб бы по полной программе.
У старшины в каптерке, кроме наших тапочек, хранилось ещё много чего полезного, среди прочего и рулоны подшивного материала, а нам приходилось рвать свои простыни и просить родителей выслать из дома ткань на подшив подворотничка.
Но это всё мелочи. Даже в важных вещах между тем, как должно быть и как есть – была огромная пропасть. Например: на боевую службу в караул подразделение должно было заступать раз в трое суток, а не через день. Если даже ходить через сутки, то хотя бы на трёхсменку, то есть часовой заступает на четырёхчасовую смену два раза в сутки. В жизни же трёхсменка была редким счастливым исключением в череде караулов с двухсменкой – на посту люди стояли по двенадцать часов, а с учётом времени на следование к месту  - на свежем воздухе приходилось «гулять» восемнадцать, а с тревогами и все двадцать часов в сутки.
Лишь ощутив на себе пропасть между должным и существующим, я понял, что слова воинской присяги: «Клянусь стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы» - придуманы не просто так и относятся они не только к войне, и даже скорее не к войне, а к устройству реальной армейской жизни.   


                ЗА ДАЛЬЮ – ДАЛЬ

Однажды в родной части у нас были настоящие военные учения с марш-броском и походом. Подразумевалось, что всё это будет как в жизни, то есть внезапно. Но на самом деле все знали день и час «икс» и около месяца готовились к «неожиданной» тревоге.
Началось всё как обычно, то есть в пять пятьдесят утра (за десять минут до официального подъёма) объявили тревогу, и мы, согласно нормативу, уже через пару минут стояли в строю на плацу со всем необходимым для войны и похода. Командирам раздали задания, и батальон в полном составе отправился в путь. Сначала шагом, потом последовала команда «бегом», и мы побежали. Тронулись мы в шесть утра, а долгожданная команда «стой» последовала только в десять вечера. Так целый день и бежали, продираясь по полям и лесам, мимо деревень, преодолевая овраги и прочие естественные преграды. Иногда нужно было развернуться в цепь и скакать по кустам, чтобы захватить неведомых диверсантов, также приходилось выполнять прочие вводные, причём всё это – не останавливаясь.
Тот летний день, на нашу беду, выдался солнечным и жарким. И просто так бежать по жаре целый день нелегко, а если ещё и нести на себе груз: автомат – 3,5 кг; ремни, подсумки, магазины, лопатку, противогаз, ОЗК (общевоесковой защитный комплект, то есть резиновый комбинезон с бахилами и плащ), фляжку, шинель – всё около 10-12 кг; бронежилет – 16 кг – итого получается где-то 30 кг – подобное перемещение в пространстве уже приближается к категории небольшого подвига или большого испытания пределов выносливости человека. 
Говорят, что самая мучительная смерть – от жажды. Если с голодом во всех его проявлениях я познакомился в учебке, то с водой было и там нормально. Но, видимо, армейская судьба решила показать мне все возможные для организма страдания и отправила в этот марш-бросок.
Каждая мало-мальская лужа (а их почему-то в то сухое время было очень немного), мимо которой мы пробегали, превращалась в водопой стада животных, как в фильмах про африканскую пустыню. Несмотря на окрики и даже пинки командиров, оторвать солдат от спасительной влаги было нелегко.
От питья из луж я всё-таки, превозмогая себя, воздерживался (сержант ведь, как-никак), но у редких деревенских  колодцев вливал в себя воду до отказа. Я выпивал за раз три полных каски (входило туда около трёх-четырёх литров), до сих пор не понимаю, как в человека может столько вмещаться? Самое интересное, простите за подробности, что эта влага привычным путём из организма не выходила, а выделялась только с помощью потовых желёз. К вечеру мой китель побелел от солёного пота, когда же я, наконец, его снял и поставил на землю, то этот предмет одежды преспокойно простоял до утра – настолько одеревенел.
Мы пробегали мимо живописнейших полей, лесов и долин, но любоваться, как сами понимаете, было некогда, к тому же всё это великолепие застилал едкий пот, постоянно заливавший глаза. Смутно угадывалась лишь серая лента дороги впереди.
Не буду описывать все мучения, думаю, и так понятно, как несладко нам пришлось, скажу лишь, что в конце почти треть роты пришлось нести на руках. И вот долгожданный финиш, мы прибежали на стрельбище, до которого по короткой дороге от части – всего двенадцать километров, а в тот день наш окружной путь составил около шестидесяти.
Усталость была такая, что даже ужинать никто не стал – все сразу завалились в палатки спать. Но мне, как всегда, не очень повезло, я опять в чём-то оказался виноват перед ротным, и он поставил меня дежурным по лагерю, то есть спасительный сон откладывался минимум на сутки. В этом наказании, как ни странно, нашлись и свои плюсы.
Когда я, чуть не взвывая от боли, стянул свои сапоги, то оказалось, что ноги опухли раза в два от нормального состояния. Конечно, одеть кирзачи снова я не смог. Но ночью в кладовке стрельбища мне удалось отыскать чьи-то потрёпанные зимние кроссовки, модные в восьмидесятые годы. Я с огромным удовольствием надел это мягкое произведение обувного искусства на ноги и обеспечил себя хоть какой-то обувью на пару дней, пока ступни принимали естественную форму. И мне очень повезло, ведь утром большинство солдат роты тоже не смогло натянуть свои сапоги, и два следующих дня учений они ползали, стреляли и ходили в атаку буквально босиком. 
Вторым плюсом моего дежурства стало то, что ночью я сидел и выпивал с бравыми контрактниками, вместо того чтобы мучиться, как предполагал наш ротный. «Контрабасы» должны были бежать с нами, но они всей ротой в самом начале как-то отстали и потерялись, потом эти неунывающие военные  устроили пикник, а добрались до стрельбища вообще оригинально: на дороге остановили автобус и всей ротой, вместе с оружием и прочим, благополучно доехали. Но контрактная армия и призывная – это просто разные вселенные.
               

                АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

До службы я очень скептически относился к существованию ангелов вообще и ангелов-хранителей в частности. Реальная, ощутимая опасность погибнуть у меня в армии была трижды. Первый раз я сам был виноват, второй – это  была случайность, от которой никто не застрахован, третий – воля другого человека. Я не беру в расчет эпизоды, когда опасность была, но не явная, вроде того, как в колхозе меня били сержанты учебки - они, конечно, не собирались убивать, да и я это понимал и, собственно, о смерти не думал.

                Первый раз.
Первый случай был в учебке, на стрельбище, нас тогда повели впервые метать  боевые гранаты. «Наконец-то вместо надоевших болванок в руки дадут настоящую смертоносную гранату!» - радостно думал каждый курсант.
Процедура была проста: становишься на рубеж, выдёргиваешь чеку, кидаешь гранату в окоп мнимого противника, прячешься за укрытие, после взрыва бежишь к окопу с криком «ура», добиваешь выживших врагов штыком и прикладом. Причём если плохо кричишь или вяло орудуешь штыком – оценка за упражнение сильно снижалась.
Пришла моя очередь. После броска ужасно не хотелось прятаться, глаза инстинктивно следили за полётом гранаты и жаждали увидеть произведённый мной самим взрыв. Зная об этой особенности молодых солдат, мудрые командиры поставили на рубеже броска офицера, который силой стаскивал курсантов, завороженно глядящих на полёт своей гранаты, в окоп, тем самым ежеминутно спасая чью-то молодую жизнь.
Прогремел «мой» взрыв, из-за отсутствия картинки утративший огромную часть своего очарования. Я бросился к окопу, отчаянно вопя: «Ура!» (хотелось ведь хорошую оценку). Когда подбежал, то просто остолбенел - так заворожила меня картина разрушений опорного гнезда воображаемого противника: маленький окопчик после десятков взрывов превратился в небольшой котлован, по которому были живописно разбросаны фанерные руки и головы, когда-то бывшие пулемётным расчетом неприятеля.
 Видимо, я залюбовался взрывными красотами настолько, что совсем забыл о самом главном – инстинкте самосохранения. Из эстетического ступора меня вывели отчаянные крики офицера на рубеже метания. Поворачиваюсь и вижу: следующий за мной курсант уже разбегается для броска, за ним машет руками (думаю, очень нецензурно - если бы руки могли говорить) и вопит офицер. Понимаю, что остановить готовую полететь гранату уже никто и ничто не в силах - если даже инструктор и бросится на курсанта, то взрыв будет под ними. У меня оставалось секунд пять до того, как граната сработает там, где сейчас стоят мои ноги.
Окоп находился в укромной ложбинке между тремя довольно крутыми холмами, место для метания гранат – просто идеальное, все  осколки попадают в склоны холмов, а не разлетаются по округе, грозя кого-нибудь задеть. Но если для взрыва, это подходящая площадка, то для того, чтобы спрятаться от него, хуже места не придумать.
Ничего не поделаешь, выбирать не приходилось, ведь спасаться как-то надо, и я сиганул вверх по ближайшему холму. Сказать, что я бежал быстро, значит ничего не сказать – да гепард по сравнению со мной был черепахой!  Такой скорости я больше никогда в жизни не развивал. Каким-то шестым или восьмым чувством ощущаю, что не успеваю, – сейчас раздастся взрыв.
Вдруг чувствую – что-то тянет меня вверх, и я лечу. Думаю, это и был ангел-хранитель, если, конечно, начать верить в него. Возможно, что я просто споткнулся (хотя не помню этого), в общем, уже в полёте я достиг вершины холма и начал переваливаться на безопасную сторону. Самого взрыва я почему-то не услышал, зато ощутил мощный толчок ударной волны, подкнувший мои ноги, ещё не успевшие перелететь через гребень, высоко вверх, отчего потом я покатился кувырком с противоположной стороны холма. За эти пять секунд мне удалось преодолеть метров пятьдесят вверх по склону, да ещё не выпуская из рук автомат, думаю, такое не под силу и олимпийским чемпионам.

                Второй раз.
Второй случай был уже в части. Сменилось два караула, в дежурке было полно народа: человек десять на четырёх квадратных метрах свободной площади. Здесь находились начальники обоих караулов, сдававшие пистолеты, сержанты, сдававшие патроны, и дежурный по части, всё это принимавший. Как всегда, была толчея и суета, всем хотелось поскорее разделаться с оружием и забыть о карауле.
Вдруг в центре толпы раздался выстрел. Как бы сказал великий Гоголь, «немая сцена». Но вместо классика всех обездвижила пуля, за доли секунды несколько раз с визгом срикошетившая от пола и потолка. Она легко прошивала толпу, как иголка вату, никто даже не успел упасть на пол. Когда эта взбесившаяся свинцовая муха успокоилась и затихла, все громко выдохнули.
Как пуля никого не задела, осталось большой загадкой, видимо, и здесь без ангелов-хранителей не обошлось. Как потом посчитали по следам на полу и потолке, она срикошетила семнадцать раз, всё время, пролетая в каких-то миллиметрах от нас.

                Третий раз.
Чтобы рассказать об этой, самой реальной опасности, когда смерть подошла очень близко ко мне, не по прихоти ветреной дамы случайности, а по воле другого человека, - нужно начать немного издалека.
Служил в нашей части парень, ничем от других не отличавшийся. Все его звали Арабом, не потому, что он принадлежал к этому народу, – просто внешность была очень колоритная: высокий, здоровый, смуглокожий, с крупными чертами лица. Он, конечно, не был славянином, но имел вполне русское имя и фамилию. Несмотря на внушительные размеры, характер у него был очень мягкий, и он не особо поднялся по внутренней иерархии роты – по ней продвигались только жестокие или очень хитрые люди. Как, собственно, и в любых закрытых сообществах, где собраны только особи одного пола.
Заступили в караул, я повёл смену. Когда мы добрались до поста Араба, то обнаружили бравого часового так крепко спящим, что он даже не сразу понял, где он и что с ним.
Сон на посту – воинское преступление! Конечно, спали все, но так, чтобы этого никто не видел, даже часовые с соседних постов. За подобное офицеры по головке не погладят. Воспитание нерадивых проводилось излюбленным армейским методом: «через коллектив».  Сначала вся рота будет в карауле сутки бегать по сектору, отрабатывая «нападения» на крайние посты, потом в части у нас будет «пожар», то есть нужно будет вынести на плац мебель из казармы, а всё расположение зальётся полуметровым слоем воды, которую надо будет выгребать. А на сладкое часа в четыре утра измученную роту поднимут по тревоге и марш-броском отправят в поля рыть окопы. Ну, а после обеда, как и положено, – снова в караул, где все мучения повторятся, возможно, с некоторым разнообразием, например, «пожар» будет на крайнем посту. Как-то мы тушили такой «пожар», всю ночь, бегая с вёдрами воды по три километра туда и обратно. Такое наказание неизменно приносило положительный результат: на провинившегося измученные солдаты смотрели как на «врага народа».
Так вот, вернёмся в тот памятный жаркий летний день. Вся моя смена начала избивать Араба, по всем нашим понятиям – «за дело», я только ограничивал особо рьяных, сам в этом, конечно, не принимая участия, не любитель я бить людей, даже и «за дело». Проведя эту, действительно немного жестокую, воспитательную работу, все разошлись по своим местам.
Я в карауле сижу за пультом, куда часовые докладывают с постов. Араб вдруг начинает мне названивать и угрожать, что непременно застрелит меня, когда я приду к нему на пост. Он почему-то решил, что в его избиении виноват именно я, а не те, кто его бил. Я пытаюсь что-то объяснить, но по голосу понимаю, что Араб в каком-то неадекватном состоянии.
Можно, да и нужно, наверное, было доложить об этом начальнику караула, но тогда станет известно и о «воспитательной работе».  За подобный «залёт» рота «тушила бы пожары» и рыла окопы не неделю, как обычно, а хорошо если две, но вполне вероятно, что и весь месяц. Сейчас бы я, наверное, не стал так рисковать, но тогда мне было только девятнадцать, и хоть угрозы Араба были вполне реальны, я всё-таки пошёл на проверку в его сектор.
Проверяющий посты сержант всегда берёт с собой солдата, в тот раз была очередь Слаща. Подходя к посту Араба, я успокаивал себя тем, что он уже остыл и ничего со мной не сделает – не полный дурак же он, в конце концов! Но, если честно, было страшно.
Входим на пост (где-то километр в длину), вижу, он стоит на другом конце, ждёт, когда приблизимся, – странно, обычно замученные скукой часовые встречают проверку в начале, чтобы проводить по посту и хоть немного поговорить. Подходим. Когда до Араба остаётся с десяток метров, он вскидывает автомат, передёргивает затвор и целится прямо в меня. Оборачиваюсь, Слащ медленно пятится назад (он был в курсе угроз Араба), потом поворачивается и  со всех ног пускается наутёк. Разворачиваюсь к Арабу, взгляд сразу притягивает к себе хищно улыбающееся зловещей пустотой отверстие ствола, в тёмной глубине которого, я точно знаю, уже готова вылететь навстречу мне маленькая свинцовая смерть. На лице Араба странная гримаса, нечто вроде искажённой болью усмешки, глаза бегают по мне, но руки не дрожат, автомат смотрит точно в грудь. Хриплым и одновременно визгливым голосом он выкрикивает:
- Я тебя сейчас застрелю, понял! Прям здесь!
Страшно мне? Конечно, страшно! Что делать? Бежать уже поздно, он наверняка выстрелит в спину, видно, что человек не в себе и только ждёт какой-нибудь слабинки от меня, чтобы  утвердиться в своём «праведном» гневе. По крайней мере, мне так тогда показалось.
Что же делать? Попробовать вскинуть свой автомат? Не успею, у него уже патрон в патроннике, а мне ещё заряжать, к тому же если начну дёргаться – он точно выстрелит, да и не хотелось устраивать боевик с перестрелками. Так…  сразу он стрелять не стал, значит, ещё сомневается, если не давать слабины и попробовать говорить, может, и пронесёт. Всё это пролетело в голове со скоростью падающей звезды.
Я когда-то слышал или читал такую фразу: «Если страшно, по-настоящему страшно – надо сделать шаг навстречу, тогда не так страшно», - к сожалению, я не помню, кому принадлежат эти замечательные слова, правоту которых я испытал в тот день. И действительно, после тихого маленького шажка навстречу нацеленному в мою грудь автомату мне стало гораздо легче. Появилось какое-то хладнокровие, никогда бы от себя такого не ожидал, может, это ангел-хранитель постарался?
В общем, я стал медленно приближаться к Арабу, спокойным, вкрадчивым голосом призывая его подумать о родителях, которых он огорчит, о его загубленной моим убийством жизни, о том, что мне мёртвому будет всё равно, а ему сидеть в тюрьме долгие годы и мучиться. Всего, что наговорил, я уже не помню, сначала он пытался дерзко отвечать, но чем ближе я подходил, тем тише звучал его голос, и в глазах начало появляться что-то осмысленно человеческое, чего вначале не было. Гримаса сползла с лица Араба, оно стало просто печальным. Я подошёл уже вплотную, ствол автомата почти упирался в мою грудь, очень медленно, не переставая с ним говорить, я взялся левой рукой за цевье и начал опускать оружие, это мне стоило немалого физического усилия, руки  Араба были напряжены, словно сведены судорогой. Тут прозвучал выстрел….
И снова, наверное, без вмешательства потусторонних сил не обошлось, пуля прошла в полусантиметре от моего живота, порвав и опалив форму, ну и немного кожу. Этот выстрел для Араба был, пожалуй, даже большей неожиданностью, чем для меня. Он отпрыгнул от автомата, мгновенно разжав, казалось бы, мёртвую хватку рук. Оружие оказалось у меня. Всё было кончено.
Историю с этим выстрелом удалось скрыть от офицеров, ведь иначе –расследование, военная прокуратура и так далее. Но, видимо, всё-таки что-то просочилось: Арабу перестали давать оружие и ставить в караул, хотя мне никто никаких вопросов не задавал.
Я к этому парню никогда не испытывал ненависти за случившееся. Просто сорвался человек, в моём лице он почему-то увидел всю эту машину подавления и унижения личности. Хорошо, что так всё обошлось.


                ПОЛИТ

Откуда взялся Полит, никто не помнил – ясно, что в начале службы его не было, а потом его откуда-то перевели. Мы сразу поняли, что у него что-то не то с головой.  Его все звали Политом, даже офицеры. Тихий, безотказный солдатик, вечно что-то моющий и скребущий в казарме. Дежурные по роте беззастенчиво заставляли его драить сортиры вместо наряда (особенно если в наряде были «дедушки»). Он никогда и не протестовал против такой эксплуатации. Казалось, что он со своей тряпочкой не отделим от здания казармы.
Его не ставили в караул и даже не брали на построения и занятия – больно уж вид был жалкий и взгляд совершенно пустой. Новая или чистая форма и Полит – были явно несовместимы. Он ходил в самых старых обносках чьей-то формы, и можно было смело предположить, что это обмундирование ещё носил его прадедушка.
Зимой, в самую стужу, с людьми в карауле было тяжело – все болели или «косили», чтобы не мёрзнуть на постах. Дошло до того, что и Полита стали ставить в караул, ему давали автомат и отправляли  замерзать на ближайший пост (мало ли чего, всё-таки Полит, то есть – почти синоним ненормального человека). Автомат-то ему доверяли, но благоразумное командование всё-таки подстраховывалось, и патронов ему не давали.
Когда нагрянула очередная проверка из округа, то генералы почему-то не сразу поехали пить и гулять на стрельбище, где была банька и все условия для «комфортной» проверки боеготовности. Они сначала заглянули в караул и конкретно «надавали по ушам» нашим командирам. Ведь как это так? Солдат (Полит) стоит на посту, охраняет важнейший, стратегический, секретнейший государственный объект, у него есть боевое оружие, а патронов – нет! То есть подходи кто хочет и забирай автомат! О том, что Полит – психически ненормальный и всё ещё зачем-то служит, - об этом они и не задумались. После той проверки Полита перестали брать в караул.
Однажды, когда его ещё ставили на посты в самые суровые холода, где-то в феврале, я после второй смены (около трёх ночи) сидел один в столовой; часовые, замёрзшие и уморённые двухсменкой, едва успев сдать оружие, спешили рухнуть в койки. В карауле была абсолютная тишина, спали все, только Полит что-то привычно отскребал в столовой. У меня уже начиналась «преддембельская» маета, и спать, не смотря ни на что, не хотелось. Я пил чай, в голове была тоска, захотелось чего-то человеческого, не связанного с армией.
«Хочешь чаю?» – спросил я Полита. Он перестал скрести и несмело покосился на стоявшие передо мной тарелки с белым хлебом, маслом и вообще невозможной для «духа» роскошью – вареньем. «Садись, ничего не бойся», – успокоил я его. Он несмело сел напротив, я подвинул к нему «яства».  Полит облизнулся, сказал: «Серёга чая не даст», – и покосился на закрытое окно раздачи, за которым слышался раскатистый храп повара, спавшего на ящике с продуктами (иначе никак – растащат). «Даст», – я встал и постучал в окно раздачи, послышалось недовольное ворчание: «Открывай, Мазай!» «Ничего себе, а ведь Полит даже знает, что Мазая зовут Серёгой», – удивлённо подумал я.
В армии про имена у солдат в основном забывают, в ходу клички, обычно по фамилиям. Мазай был Мазаевым, но тут ещё один аспект – он ужасно походил на лесного старика, то есть того самого деда Мазая, что зайцев спасал. Наш Мазай был метр сорок ростом и страшно зарастал льняной бородой, начинавшейся от самых глаз. Серьёзно, я бы и сам не поверил, если бы не увидел. Говорил он очень тихо и совершенно непонятно, что-то вроде: «Тяп-тяп-тяп». Мазая тоже не ставили на посты, но в последнее время ему очень повезло: с самого низа этот горе солдат взлетел на самый вверх – его назначили поваром. С того дня он круто изменился: если раньше Мазай вместе с Политом и другими «убогими» целыми днями и ночами выдраивал казарму и караул, то теперь он стал почти хозяином жизни, а в карауле - вообще вторым человеком (без еды ведь никак, и каждому хочется кусок побольше да пожирнее).
В общем, в ответ на требование чая Политу я услышал от Мазая: «Тяп-тяг-тяп..., обойдётся». Но окно раздачи всё-таки открылось, и на меня, попеременно сонно мигая, смотрели заросшие кучерявым волосом глазки. Я взял железный половник, лежавший на раздаче. Голова Мазая тут же проворно скрылась, и передо мной возник стакан чая.
Я поставил добытый напиток перед Политом, тот уже уминал бутерброд с маслом и вареньем. Я сел рядом и спросил:
– Откуда, ты, Полит?
– Из Подмосковья, – прожёвывая варенье, ответил он.
– А призыв?
– Домой скоро.
Вот это да, а ведь Полит моего призыва?! Никогда бы не подумал. Человек два года «летал, как дух».
– А как до армии жил?
– Нормально. – он вдруг перестал есть. – У меня даже девушка была.
– Серьёзно?! – искренне удивился я. – Никогда бы не подумал.
Полит вздохнул и продолжил:
– Да, я ведь, Саня, раньше совсем нормальный был, пока в армию не пошёл. А потом меня в другой части деды табуреткой по голове стукнули - и вот...
Он замолчал, а я даже не нашел, что ему сказать. Стало как-то ужасно стыдно, что я, вроде «нормальный такой», сержант, сижу тут и свысока разговариваю с этим «убогим человечишкой». А ведь он всё осознаёт, и, может, раньше был даже понормальней и «покруче» меня. Но теперь этого уже не вернуть, и он всё понимает и, наверное, даже переживает, хотя на его навсегда застывшем лице никогда не появлялось никаких эмоций.
Мне стало нестерпимо находиться с Политом в одной малюсенькой комнатке. Я встал, сказал ему: «Доедай. А Мазая не бойся», – и ушёл. Спать совершенно не хотелось, и идти в «свою» сержантскую, «блатную» тёплую 1-ю спальню - тоже. Я пошёл в самую холодную и тёмную 3-ю спальню. Лёжа на чужой койке, я думал: каково же матери Полита? Ведь она отправляла в армию вполне здорового, может, даже смеющегося и озорного парня. А вернётся, вот этот еле теплящийся огарок человека, без эмоций и с полутёмным сознанием.
За окнами февральская вьюга пела жуткую колыбельную всей заснеженной земле. В эту ночь я впервые искренне помолился не за себя и родных, а за совершенно постороннего мне человека – Полита.


                КАК МЫ МУТАНТА ЛОВИЛИ

Под зданием караула были гигантские подвалы, уходящие неизвестно куда, возможно, когда-то там находилось убежище на случай ядерного удара. До нас же дожили только страшные, сырые, обваливающиеся ходы, в которые было строго-настрого запрещено влезать. Да и попасть туда - дело не простое: вход всего один, закрытый железным люком с замком, ключ от которого только у начальника караула. Он выдавал его лишь повару, чтобы тот доставал продукты, хранившиеся в подвале за неимением холодильника.
Среди солдат из призыва в призыв ходили легенды об обитающих в этих подвалах огромных крысах-мутантах. Я не очень верил в эти рассказы – от скуки на постах чего только не придумают. Но однажды случилось то, что заставило меня пересмотреть свои взгляды.
Поваром был Мазай, я уже описывал, что он и сам был нехилым мутантом на вид, так вот, он как ни в чём ни бывало полез в подвал за продуктами. Ну, полез и ладно – он же повар, никто и не обратил внимания. Начальником караула был старшина Васильич, с ним караулы самые вольные – все занимались своими делами, без напрягов. Пришла очередная смена с постов, а обеда не было. На весь караул прогремели угрозы в адрес бедного Мазая. Когда в ответ не послышалось его пыхтения, все поняли: что-то не ладно. Начали его искать – нигде нет. Васильич вспомнил, что Мазай попросил ключ от подвала, полезли туда и …
Сказать, что когда из подвала достали повара, в его глазах был ужас – значит приукрасить картину. Это  было паническое безумие. Он ничего не говорил, только тыкал в люк. Старшина спросил у вытаскивавших Мазая:
- Чего там?
- Еле нашли, забился в угол и дрожал, - ответили «спасатели».
Вдруг повар ожил и, продолжая тыкать в люк, затарахтел:
- Та-та-там, кы-кы, крыс-с-а-а.
- Тьфу, крысы испугался, - сплюнул Васильич. – Тоже мне, воин!
- Так-так, она, так-та-кая, о-ого-огромная, так-такая, - продолжал волноваться Мазай.
- Сейчас поглядим, какая такая, - сказал старшина. Он приказал принести фонарь, велел нам не лезть за ним и смело нырнул в подвал, правда, предварительно вытащив пистолет.
Нам хоть и частенько доставалось от Васильича, но всегда за дело. В отличие от ротного, старшину все уважали за некоторую бесшабашность и даже прощали пресловутую «золотую» лопатку, потерю которой уже не первый год оплачивала вся рота.
После нескольких минут тревожной тишины послышался страшный мат Васильича, потом выстрел, снова тишина, крик старшины: «Держите её!» Из подвала выскочила серая собака среднего размера, по крайней мере, мне так показалось тогда. Она молнией помчалась в караул. Из люка, как на пружинах выпрыгнул взъерошенный Васильич, крича: «Видели, какая, а?!», - и бросился за серой молнией. За ним побежали и мы. Отчаянный азарт преследования охватил всех, кроме, пожалуй, Мазая, переставшего дрожать и мигом забравшегося на вышку. Старшину эта погоня преобразила, чувствовалось, что сейчас он, наконец, в своей тарелке, и вся его суета в обычной армейской жизни была лишь бледной тенью могучего инстинкта охотника, дремавшего в нём.
Вскоре всем караулом нам удалось загнать это существо в угол между стеной и забором. Загадочным зверем оказалась крыса, но не простая. Я, конечно, не специалист в крысологии, но это была если и не мутировавшая особь, то просто очень, очень крупная. Старшина выпустил по ней всю обойму из пистолета и даже пару раз попал, но крысе эти ранения, которые даже для человека были бы серьёзными, казалось, особого вреда не принесли. Она отчаянно пыталась вырваться из ловушки, но мы ломами и лопатами загоняли её снова в угол. Васильич крикнул часовому на вышке над караулом, чтобы скинул ему автомат.
Первая очередь из десятка пуль не оборвала страданий гигантской крысы – она всё ещё была жива, но вторая очередь прикончила это странное существо, случайно попавшее к нам из какой-то параллельной реальности.
После того случая Мазай наотрез отказался быть поваром.


                ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ

До службы я относился к оружию со священным трепетом. Да, наверное, то же чувство испытывают почти все мальчишки. Держать в руках настоящее, заряженное боевое оружие казалось мне верхом человеческого блаженства.
Во многом из-за любви к оружию я в первом классе записался в секцию пулевой стрельбы. Ещё одним мотивом была подготовка к предстоящей службе, а в том, что без похода в армию судьба меня не оставит, я уже тогда не сомневался. Проходил я в секцию несколько лет, и если бы не переехал в другой город, возможно, добился бы каких-нибудь спортивных успехов.
В общем, перед армией я уже имел представление об огнестрельном оружии, и моё обожание не было слепым. В секции у нас были «мелкашки», конечно, ни в какое сравнение не идущие с автоматом Калашникова.
Настоящий автомат я увидел в первый же день пребывания в родной части. Когда мы ели в столовой, пришёл повар из караула. Он получал продукты и кидал их в огромный ящик из-под снарядов, затем волоком потащил эту громадину к машине, автомат сполз с плеча и всю дорогу тащился за ним почти по земле. Меня очень поразило такое пренебрежительное, даже кощунственное отношение к священному – оружию.
Несмотря на все сложности, КМБ прошёл с чувством радости от осуществления мечты – наконец-то познакомиться и научиться обращаться с настоящим боевым оружием! Это же совершенно особое, непередаваемое ощущение власти над всем, когда у тебя в руках автомат и ты знаешь, что эта штука в любой момент по твоему желанию может начать сеять смерть!  После стрельб, где я увидел и испытал возможности АК-74, мой восторг ещё больше усилился. Потом - учебка, где стрельбы были чуть ли не единственным светлым пятном. С нетерпением ждал я возвращения в часть, где будут караулы, а значит, с автоматом я почти не буду расставаться и смогу вволю насладиться головокружительным ощущением скрытой власти.
В карауле эти мои юношеские восторги довольно быстро растаяли, примерно со скоростью снежка, попавшего в кипяток. Когда нужно за сутки вышагивать больше пятидесяти километров, то лишних четыре кило груза за плечом не особо радуют. Как часто это бывает в жизни, поэзия моей любви (в данном случае, к оружию) разбилась о прозу реального бытия.
Как я только ни таскал свой автомат на секторе: и за спиной, и на плече, и на пузе, и волоком. Когда скука заедала до невозможности, кидал АК с размаха вперёд, потом брёл до него, ощущая почти ангельскую лёгкость в плечах, но как далеко ни забрось эту стреляющую штуку – всё равно дойдёшь до неё, и нужно будет что-нибудь ещё придумывать. Надо отдать должное создателям наших автоматов, как модно сейчас говорить, «большой респект»: как бы солдаты не издевались над оружием, оно никогда не ломалось.
Хоть внешне трепет и улетучился, но глубоко внутри что-то тёплое всё-таки было. Первым серьёзным ударом по этим остаткам стало случайное убийство Метлы. Тогда я впервые понял правоту поговорки, которую нам постоянно повторяли знающие жизнь офицеры: «Раз в год и палка стреляет, причём не мажет – сразу в лоб». И, казалось бы, «дурацкие» процедуры по заряжанию и проверке оружия, которых за два года пришлось проделать десятки тысяч раз, перестали быть глупым ритуалом.
Окончательно же перевернул моё отношение к оружию случай с Арабом. Тогда, стоя под прицелом автомата, я понял, что в настоящей жизни никакой особой романтики у оружия нет – оно предназначено нести смерть, причём не абстрактным врагам, а конкретно каждому человеку. Если сейчас ты смотришь в прицел с одной стороны, то в любое мгновение можешь оказаться и по другую его сторону. И даже, скорее всего, окажешься, ведь таковы правила – берущий в руки оружие навлекает на себя гораздо большую опасность быть убитым, чем безоружный. В этом законе, уж не знаю, кто его придумал: Бог, судьба или жизнь, – нет  исключений, и даже категории добра и зла здесь ни на что не влияют.


                КАК Я «КОСИЛ»

За всю службу я не особенно старался «косить», то есть увиливать от сложных и тяжёлых нарядов. Но под «дембель» мне это начало надоедать – уже не «положено» было так тащить службу; хотя я отрицательно отношусь к дедовщине, но кое-что здравое есть и в её понятиях.
В ту зиму холода и ветра на секторе лютовали так, что почти все слегли в санчасть и госпиталь, даже те, кто ещё ходил в караул, были в разной степени простужены. Из сержантов в карауле я был самый старший по призыву, но это не особо радовало, так как службу тянул я, а многие молодые «косили», причём явно – просто обманом не попадая в караул. Тогда и я решил «косить», но оказалось, что это не так-то просто.
Сначала я попытался отыскать в своём организме какие-нибудь признаки болезни, но странное дело – ничего не нашёл. Хотя до армии я скорее был болен, чем здоров, и у меня в студенческой поликлинике даже нашли  две несовместимые со службой болезни, наличие которых я, конечно, скрыл в военкомате.
Удивительное дело: от всех болезней, что беспокоили меня на гражданке, в армии я чудесным образом исцелился. Совершенно серьёзно, как на исповеди, говорю, что таким здоровым, как в армии, я никогда не был! Так что всем рекомендую, вместо санатория, идти в армию!
Шутки шутками, но раз уж я решил «косить», то надо было как-то найти или придумать себе хоть какую-нибудь хворь. Я пошёл в санчасть и стал жаловаться на все известные болезни. Медсестра вручила мне градусник и сказав: «Я на пару минут», - вышла. Не теряя драгоценного времени, я стал тереть его об штанину, пытаясь нагнать температуру, – не получилось. Может, градусник был уже знаком с подобными уловками, или я неумело тёр? Уже было не важно – срочно нужно было искать новый способ. Я прислонил измеритель температуры к батарее, ртуть лениво потянулась вверх, со скоростью спящей черепахи.
Тут за дверью послышался голос медсестры, и я понял, что если прямо сейчас не подниму температуру в этом ненавистном градуснике, то останусь ни с чем. Я заметил, что думать быстро почему-то не всегда у меня получается, но если нужно найти решение проблемы молниеносно, то это удаётся, хотя решение может быть и не самым оптимальным, но всегда эффективным. Вот и в тот момент в голове мгновенно созрел «гениальный» план: не теряя времени, я вытащил из кармана зажигалку и поднёс пламя к ртутному концу градусника.
Не успел ещё я перевести взгляд на шкалу, как по ней со скоростью света промчалась серебристая молния, и с громким хлопком ртуть вылетела из вершины термометра, естественно, разбив стекло оболочки. На звук вошла медсестра, я сделал вид, что поднимаю упавший градусник.
Никогда ещё нашу медичку я не видел такой злой, оказалось, что это был единственный градусник в части, причём она долго недоумевала, как же я его умудрился разбить, ведь он был какой-то особый, противоударный (видимо, поэтому не нагревался от трения) и при ней много раз благополучно падал? Я изображал самую невинную улыбку и бормотал, что-то вроде «простите-извините».
Окончилось эта неудачная попытка для меня благополучно, ротный по просьбе медички выписал увольнительную, и я отправился в город покупать новый градусник для санчасти. Внеплановое увольнение, конечно, - замечательно, но как же теперь «косить» дальше, ведь медсестра уже будет настороже, и просто так её больше не проведёшь?.. Но я решил во что бы то ни стало добиться своего, не из-за огромного желания «откосить», а просто стало интересно: удастся ли провести нашу медслужбу.
Сколько я ни придумывал вариантов – всё было «не то». Помог мне случай. Был у нас в части некий солдат, я его толком не знал, так как в роте он не числился, а всё время жил где-то в районе свинарника и занимался там чем-то подобающим, потому что оружие ему не доверяли. Призывом он был на год младше меня. Национальности его я не помню, что-то вроде малого северного народа, но имя у него, в отличие от других коренных северян, было совершенно невозможное для русского произношения. Мне несколько часов пришлось подбирать приемлемый перевод, и самым подходящим оказалось имя «Мурат Насыров», так я его и стал звать.
Я заметил, что он частенько бывает в санчасти, хотя «косить» ему незачем – он ведь и так служит в тёплом местечке. Значит, с его здоровьем действительно что-то не в порядке. Я подошёл и расспросил его о болезни и симптомах, всё оказалось вполне приемлемым, и я отправился жаловаться медичке. Она очень испугалась эпидемии и тут же отправила нас с Муратом Насыровым в обычную городскую больницу (так как до ближайшего госпиталя было ещё дальше, чем до штаба дивизии, порядка полутора тысяч километров). Лечили нас с Муратом, вернее, конечно, только его, почти месяц, правда, весь срок этому сыну севера приходилось сдавать анализы за двоих, по моей просьбе, но думаю, это его не очень напрягало.
Я был очень доволен, что всё получилось. И не столько потому, что «откосил» от тяжелейших караулов, сколько потому, что добился поставленной цели, хоть благородной её, конечно, не назовёшь.


                «ДЕМБЕЛЬ» ПОЛИТА

Полит уходил домой первым из нашего призыва. Ну, уходит и уходит, отмучился бедняга, в общем-то, не великое событие – его, наверное, никто бы и не заметил, если бы не старшина Васильич. Он за день до «дембеля» спросил Полита:
- А в чём ты поедешь домой, воин?
Бедняга опешил и испугался:
- Не знаю, наверное, в этом, - и он показал на свои лохмотья.
- Ну, так не пойдёт! – решительно резюмировал старшина. Он провёл Полита в свою каморку, А откуда вышел уже не грязный «душара», а почти настоящий «дембель» в новеньком камуфляже. Когда старшина хотел – мог найти всё.
Посмотреть на это чудо – Полит в новой форме - собралась вся рота. «Дембель» затравленно поглядывал на обступивших его «крутых» солдат, наверное, он уже попрощался со своим новым камуфляжем. Повисла тишина.
Вдруг все стали наперебой хвалить Полита и ободряюще похлопывать, а потом случилось совсем невероятное. «Дембеля» начали отдавать ему припасённое для себя: кто шеврон, кто белый ремень, кто аксельбант. По себе зная, каких трудов стоит достать каждую вещь для дембельской формы, я просто не верил своим глазам. Люди, которые два года либо презрительно не замечали Полита как существо низшее, либо били и заставляли работать вместо себя, вдруг, совершенно искренне, отдавали ему очень ценные для каждого солдата вещи.
Может, это проснувшаяся совесть? Или они на самом деле не так бездушны, просто армейские законы, по которым надо быть сильным и безжалостным, заставили их быть такими? И в обстановке, когда не надо грызть другого за кусок хлеба, эти люди могут быть терпимыми и отзывчивыми?
Наутро Полит блестел и сиял, как новогодняя ёлка, ему где-то и сапоги почти новые отыскали. Все вышли его провожать и даже донесли на руках до ворот. Когда он уже стоял за КПП и, прощаясь, махал нам рукой, на его лице я впервые увидел какое-то подобие улыбки, или просто далеко было, и мне показалось.


                РАЙ

Перед дембелем у меня пропал сон и аппетит – настолько невозможно было ждать, считая месяцы, дни и даже часы, что не хотелось абсолютно ничего. И не понятно, от чего же так мучаюсь? Вроде радоваться надо, но и особой радости не было, то есть, конечно, была, но странная, с оттенком недоверия и почему-то грусти.
Вот и наступил тот долгожданный день, могу честно признаться, без преувеличения – самый счастливый день. Утро сейчас не помню, где-то после обеда меня отпустили, выдав все документы и немного денег. Я пошёл в магазин, где купил почти на все деньги водки и пива, получилось два полных пакета.
Если честно, в армии настоящих друзей у меня не было, уж не знаю, почему так получилось. Одному везде плохо, а в таких социальных пространствах, как армия – особенно, но ничего не поделаешь, не специально же в друзья набиваться. Большого желания с кем-то прощаться не было, но традиция есть традиция – всё-таки с этими людьми жил и служил два года, так что побрёл я с пакетами к части.
Подойдя с тыла, я предусмотрительно один пакет спрятал в траву, и хотел было уже перемахнуть через забор, но часовой на вышке, сказал, что можно и через КПП – туда как раз наша рота заступила. И действительно, ведь я уже почти гражданский человек, чего прятаться?
Только я взялся за ручку двери КПП, как оттуда выскочил наш ротный Свин, я по-привычке отшатнулся, мало ли чего. Он жадно посмотрел на мой переполненный пакет и почему-то почти вежливо сказал: «Ну-ка зайди». Я прошёл в помещение КПП. Там Свин сразу пришёл в себя и начал орать, что, мол, сначала вас в армию не затащишь, а потом из части не выгонишь. Покончив с общими вопросами, он перешёл к делу и потребовал выставить содержимое пакета на стол. Увидев бутылки, он снова подобрел и, пробормотав что-то про то, что всё, находящееся на территории части, принадлежит армии, забрал бутылки.
Больше в родной части мне делать было нечего. Хоть последний аккорд и не очень получился – я совсем не расстроился.  А сослуживцы и без меня выпьют за моё здоровье всё содержимое второго пакета, за которым, лучше чем за своим постом, приглядывает часовой.
Я намеревался погулять по областному центру, где была пересадка, поэтому взял билет до дому на поздний вечер. Но когда добрался до этого промежуточного пункта – в городе вдруг повалил крупный снег, а это было в мае, между прочим. Гулять в такую погоду было уже не очень интересно, и я поменял билет, чтобы уехать пораньше. Правда, теперь поезд приходил в мой город в три часа ночи, а денег на такси у меня не оставалось – ничего, уж в своём-то родном городе как-нибудь, да доберусь.
Немного тревожило лишь одно обстоятельство. В армии все разговаривали матом, там этот срез языка очень распространён, без его употребления действительно сложно управлять военнослужащими – элементарно увеличится время на отдачу и разъяснение приказов. Как моё почти дипломированное филологическое естество ни сопротивлялось, но и мне пришлось разговаривать матом, чтобы быть услышанным. Так вот, плохому, как известно, научиться гораздо проще и быстрее, чем хорошему, я очень переживал – смогу ли избавиться от привычки в каждом предложении использовать пару тройку нецензурных слов. А иначе что делать, когда вернусь в университет, неужели только молчать и кивать головой? Но всё оказалось довольно просто – когда я попал в среду, где люди не используют для общения нецензурную лексику, то и сам, буквально за сутки (пока ехал) перестал говорить матом и начал строить предложения по-человечески.
Я прибыл в родной город! Меня встречал почётный караул выстроившихся по обе стороны лестницы таксистов. Они хором и почти по команде приветствовали бравого «дембеля»: «Солдат! Отслужил! Молодец! Домой поехали!» Я выбрал последнего, он скромно стоял в сторонке и просто сказал: «Садись ко мне». Почему-то захотелось последовать именно его совету.
Уже в машине я сказал, что денег почти нет.
- Ничего, может, у мамки найдутся, - спокойно сказал он и завёл мотор.
Немного расспросив про службу, он вдруг сказал:
- Ну-ка, посмотри на меня, - я повернулся, он прищурился и крепко впился в моё лицо взглядом. Через секунду отпустил и вновь стал смотреть на дорогу. Я уже начал опасаться этого странного дядьки. Он, немного помолчав, вдруг сказал:
¬¬- Сейчас тебя в милицию работать возьмут, послужишь там полгода, потом уволят – глаза у тебя слишком честные.
Бывает же такое – этот таксист оказался неплохим предсказателем. Но тогда для меня главным было – поскорей приехать домой.
И вот я дома! Мама, конечно, ждала, хоть и не знала точного дня моего возвращения. Конечно, слёзы и радость. А мне хорошо! Всё-таки как здорово иметь дом – место, где тебя всегда ждут!
Сразу после дембеля я радовался всему, как младенец, чистой радостью – мне принадлежал целый мир! Я смог выдержать! Плохое осталось позади, теперь я свободен – могу делать всё!
Да, это было действительно райское время, такого глубокого ощущения счастья и полноты жизни я не испытывал больше никогда.

 
                ОСТАТОК

Несмотря на всё, что довелось пережить, я, почему-то, вспоминаю армию с теплотой.
О том, что отслужил, – нисколько не жалею, но советовать другим бы не стал. Идти в армию или нет – каждый должен решать для себя сам.
Из всех армейских поговорок мне больше всего нравится эта: «Ушёл бы я из армии, да цирк люблю». Она точно отражает суть службы и даже то, почему люди идут в эту странную параллельную реальность. Ведь где ещё можно отыскать такой коктейль глупости и героизма, невероятного напряжения и комизма, авантюризма и низкопоклонства, бесшабашности и трагизма. В армии очень густо и потому в гипертрофированном виде представлена вся «дурацкость» устройства нашей русской жизни.
Кстати, сразу после моего «дембеля» охрану с секретного объекта почему-то сняли – видимо, он оказался не таким уж и секретным. Родную часть расформировали, а здания отдали психиатрической лечебнице, уж очень подходящими оказались помещения, и забор с колючей проволокой пригодился.
Что же я вынес для себя из хождения в эту другую, армейскую реальность? Безусловно, намного лучше стал понимать самую суть жизни, то, что раньше было незыблемым, – пошатнулось, а то, что казалось невозможным, – стало буднично-реальным.
Я научился ценить жизнь как таковую вообще, а особенно в её мелких проявлениях: понял, какое это счастье, когда ты сыт, находишься в тёплом, сухом  месте, тебе не нужно никуда спешить и на тебя никто не орёт!
Стало чуть больше понятно, что я могу ожидать от себя. А так же служба научила ничему не удивляться и любое событие воспринимать философски.
Галерея виденных мною человеческих характеров значительно расширилась. Если раньше такие понятия, как трусость, смелость, жестокость, ненависть, зависть, и т.д., были для меня чистой абстракцией, то во время службы я увидел их воплощение в живых, конкретных людях.
Но самое интересное, что, несмотря на всю тяжесть существования там: и морального, и физического, - я после армии стал мягче и вообще немного другим человеком. Научился понимать и прощать людей, а также понял одну простую истину: «У человека сегодня не может быть других врагов, кроме него самого». Время, когда враги были вовне, осталось в ветхом завете.