Флобер. Глава 28

                Глава XXVIII



                1853


   Поэзия  так же точна, как геометрия. Достигнув определённого уровня, уже не ошибаешься в понимании человеческой души. В этот час, я полагаю, бедная моя Бовари страдает и плачет в двадцати деревнях Франции одновременно.

                ***

  Колокол гаврского пакетбота звонит так отчаянно, что я вынужден прерваться и сделать перерыв. Какая шумная штука - машина! Кстати, о машинах. Задумывалась ли ты над тем, сколько нелепых профессий порождает индустрия, и о том, какая масса глупостей совершается и ещё совершится под знаменем технического прогресса? Благодаря системе разделения труда рядом с машинами вырастает новая порода людей-машин. Чем занят весь день кондуктор на железной дороге? А упаковщик в типографии? Человечество среди машин всё больше тупеет и дичает. Я помню, как две недели назад у тебя в салоне Леконт де Лиль блестяще развивал эту мысль. Нас, художников, тупеющее человечество ненавидит, и мы платим ему той же монетой, потому что лицезрение этого свинства оскорбляет наши чувства. В эпохи, когда все человеческие связи рвутся и общество вырождается в стадо, где каждого заботят только собственное брюхо и страх выпасть из общей карусели, которая крутится всё быстрее лапками полулюдей-полумашин, мы должны выработать свой особый эгоизм и подобно первым монахам-отшельникам научиться жить в своих пещерах, где воздух чище и где мог бы ещё найти убежище средневековый мечтатель.

                ***

  Никогда не соглашусь, чтобы с меня сделали фотографический портрет. И знаешь что? Не посылай и ты мне своего фотографического портрета. Слишком дорог мне оригинал. К тому же я храню у себя в спальне любовно и мастерски исполненную гравюру. А фотографический портрет мёртв, в нём жизни нет. Правда, я позировал своему брату, сфотографировавшему меня в саду во весь рост  в костюме нубийца, но это было нужно мне для моей восточной повести. Я привёз с собой из Парижа книгу об особенностях нравов разных народов Земли. Читаю её по вечерам, и в голове рождаются странные мысли. Ах, как хочется покататься на оленях, поездить на слоне, покачаться в паланкине! Как прекрасна Земля! И как грустно сознавать, что придётся умирать, не повидав и половины. Я вложу в свою восточную повесть столько любви, сколько ненависти я вкладываю в предисловие к «Словарю прописных истин».

                ***

   Скоро вернусь в Круассе к своим столу и чернильнице. Вдали от своего стола я глупею. Чернила – вот моя природная стихия! Превосходная жидкость. Но и опасная! Чем глубже погружаешься, тем больше засасывает. Вернусь к своим буржуа.  Какие полухарактеры! Какие полуволи! Как всё неопределённо, зыбко, расплывчато в их мозгах! Вот ископаемое, которое я начинаю хорошо понимать (буржуа)!
Как же неповоротливы, сонны, ограниченны все эти люди, называющие себя «людьми дела».

                ***

  Вид пшеничного поля больше радует филантропа, чем вид океана. Принято думать, что земледелие способствует нравственности.  Мне же, напротив, представляется, что у человека, окружённого великим морским простором, в котором теряется его взгляд, куда больше шансов сохранить нравственное здоровье. Не случайно матрос с его беспечной расточительностью и равнодушием к стяжательству и нравственнее, и симпатичнее какого-нибудь ломового извозчика, благоразумно откладывающего на чёрный день. Полагаю, что и нравственность искусства следует понимать в этом же смысле. Моральное влияние искусства не в том, чтобы иллюстрировать прописи, а в том, чтобы завораживать своим величием и устремлённостью ввысь. Нравственно лишь искусство, солнце которого способно осушить всю грязь Земли. 

                ***

  Вчера в полночь мне показалось, что на берегу пошёл снег. Но это был всего лишь лунный свет.

                ***

  Вот закончу свою «Бовари», и для меня настанет пора зрелости. Меня тянет на эпопею. Хочется больших, головокружительных историй, разрисованных сверху донизу полотен. Слышу смутные ароматы моей восточной повести, и от них ширится душа.