Скука

Сиреневое море медленно несло ленивые волны к берегу, хлюпало, шлепало, чавкало, бултыхалось на прибрежном песке, а потом, прихватив сыпучую пригоршню, смывалось обратно, втягиваясь само в себя. Процесс был монотонен, однообразен и бесконечен.  И только настоящий романтик мог найти в этой скучной зацикленности вдохновение и красоту.


 Лус подвигала пальцами ноги в набегающей волне, безучастно глядя, как погружаясь в нее, зеленоватая кожа обрастает фиолетовыми пузырьками ачали. Они шевелились, перекатывались, сливались и разъединялись, борясь друг с другом за крохотные мгновения своего единственного существования в последовательности времен — только им одним в этом Мире не дана была возможность рестарта. Может быть, поэтому они были столь жадны к короткому своему бытию, так яростно бурлили, в отчаянной толчее лепились к ее коже.


Лус скучала уже третью жизнь. Первые пять были прекрасными, жгучими, как перец касба, невероятными, как мысль о вечной смерти. Следующие восемь походили на звонкие и плавные потоки серебряных рек, чьи странные воды зачаровали не одного вновь сотворенного.  А потом она нарушила Хроники, оставшись в четырнадцатой жизни, в которой ее существо распадалось на мириады хрустальных звезд, а потом стягивалось, собиралось в огромные сияющие светила. Она уклонилась от очередного перехода, закрыв свой ум от воздействия Логики Сущего, и осталась в сверкающем мире светил. Но он померк – не в ее силах было продлить его жизнь. И Лус оказалась навсегда прикованной к поверхности Мира, она больше не могла путешествовать по превращениям, воплощая собой свершившуюся закономерность, словно назидание всем, кто решится самовольно прервать последовательность Хроник.
Скука ныла болью внутри, тупо отдаваясь в каждой частичке ее существа. Три долгих, бесконечных жизни, наполненных безнадежным ожиданием перехода-возвращения. Когда он случится? Может быть, в следующий раз... Или потом, еще позже... надо просто ждать, раз за разом погибая от скуки.


Лус вынула ногу из воды, наблюдая, как безмолвно и мгновенно лопаются оболочки ачали, как ошметки их стекают вниз, чтобы вернуться в сиреневую прану, однородную и безликую, не имеющую ни цели, ни смысла, ни способности скучать. Сейчас она завидовала ей – существующей, но не живущей, бессмысленной массе, материи, праху. Завидовала ее бесчувственности, ее вечному небытию.


Лус встала на колени перед кромкой тихо накатывающих волн, каждым своим движением вызывающих короткое бурление быстротечной жизни пузырьков ачали. Только Лус, безмолвное сиреневое море и быстроопадающая живая пена на песке — и все, больше ничего не было на этой поверхности Мира, ее единственной обители в последние три жизни. Даже рестарт не приносил облегчения, он и на переход-то не походил, так, плавное и быстрое сжатие в точку, потом слабый мягкий толчок — и снова сиреневая прана, шипение лопающихся ачали и скука, которая практически мгновенно наполняла ее обновленную сущность. Ее скука была такой же немой и неживой, как это странное море. Там, чуть дальше вглубь, после пенной полосы пузырьков-смертников, ничто не нарушало его однородности, одинаковости бесчисленных копий одной и той же точки, заполнивших собою бесконечность. И больше ничего. Ничего. Лус поднялась на ноги, вглядываясь в сиреневое однообразие. Три долгих жизни она смотрела в толщу праны — и ничто ни разу не нарушило ее однородной монотонности. Никогда. Лус прищурилась,  а потом вдруг шагнула в вязкую безмятежность безликой материи, наклонившись, опустила руки в ее почти неощутимую ткань. Посмотрела на них, мерцающих сквозь воду сиреневатым отливом — вот, теперь в этом море есть еще что-то кроме него самого, кроме его неразличимых копий-частичек. Теперь в нем есть она.

 Внимание привлек забавный оптический эффект – вода делала контуры ее рук размытыми, они как будто теряли очертания и привычный зеленоватый цвет. Но игра света оказалась ни при чем — это ачали, мириады крохотных пузырьков, вскипали на ее коже, покрывая ее сплошь подрагивающим ковром. Они шевелились, сливались, становились все крупнее, росли друг на друге, образуя длинные гирлянды. Некоторые, не найдя себе места на коже, погруженной в воду, пытались пристроится выше, но попав на воздух, мгновенно лопались, стекая назад рваными клочками пены. Гирлянды ачали светились изнутри радужными всполохами. Лус осторожно шагнула глубже и погрузившиеся в море участки тела мгновенно начала покрывать кипучая пузырьковая жизнь. Лус медленно легла на поверхность, отдавшись в мягкие объятия праны.


Она висела в сиреневой толще, в коконе светящихся ачали, окруженная гирляндами их разноцветных нитей, тянущихся все дальше и дальше от ее тела, заполняющих все пространство вокруг него. Ей казалось, что она слышит смех и звонкие голоса, ощущает биение жизни, яркой, кипучей, наполненной энергией – той жизни, о которой она уже начала забывать.


Сияющий цветок перехода раскрылся полностью, насколько смогли его искрящиеся лепестки, а потом захлопнулся, рассыпавшись полыхающими сиреневым иголками.
Лус висела в чем-то непонятном, неощутимом, огромном, она была растянута, размазана по всему его пространству. Вернее, нет, это оно находилось внутри нее. А она состояла из него, из всей неисчислимости его частиц, каждая из которых была ею.
Она была смехом и звонкими голосами, она была биением безудержной, наполненной неистощимой энергией жизни, ее логикой и закономерностью, последовательностью Хроник новорожденного Мира.