Трезвяк

   
1.

Студенчество - воистину прекрасная пора. Время, когда уже выглядишь как взрослый мужчина, пьешь без меры, куришь, носишь бакенбарды, ходишь к взрослой соседке в отсутствии мужа, но при этом напрочь лишен какой-либо ответственности и еще можешь позволить себе вести себя, как подросток.

Сессия... Сессия – это та самая ложка дёгтя, которая всегда портит бочку мёда. Но если удается прожевать её и проглотить, то мёд становится еще слаще. Сессии, как известно, бывают зимние и летние. Летние переносятся как-то проще, ведь летом можно сношаться в парках и на пляжах, летом легче убегать от милиции и деньги на кабаки тратить не надо. А зимой что? Серые дома, грязь на улицах, отсутствие тел в коротких юбках, замерзшее пиво в баклажке… Но уж если ты выстрадал зимнюю сессию, то ликованиям нет предела. Зима на этом заканчивается, а впереди уже маячит весна. С её лавками в скверах, которые так и манят тебя, как бы говоря: «Присядь на нас и обними, наконец, эту крошку». Или: «Какое еще кафе, парни? Сегодня я ваше кафе!» Весна - это  ночные гуляния по центру и вечеринки на пляжах, не говоря уже о шашлыках и сборе дикой конопли в Люберцах. В общем, долой обоссанные подъезды и переходы. Весна, мать её!

В ту пору моей сумасшедшей жизни была та самая зимняя сессия. Наступил день последнего экзамена. Свято чтивший студенческие традиции и не сильно чтивший аккуратность и личную гигиену, заросший и не чёсанный, как бомж с Казанского вокзала, в тот день я вышел из дома, прихватив с собой зачетку. Был не типичный для московской зимы день - от холода в штанах как будто что-то позвякивало, кожа на щеках горела как у подростка в женской бане, а прохожие исполняли своими рожами такие гримасы, что не приведи Господи. Я шел к остановке и смачно плевал на асфальт, наблюдая за тем, как слюна превращается в ледышку, не долетев до земли.

Вместе со мной и еще кучкой неудачников в трамвай села хандра, которая всегда атакует студентов, надеющихся не на подготовку и знания, а на студенческие суеверия, связанные с нестриженной головой, хорошо подвешенным языком и шлюхой удачей, уповая на то, что сегодня эта сучка не отвернется от тебя и не уйдет к другому, как та ****ь с параллельного потока. Пытаясь отвлечь себя от мрачных мыслей о предстоящем экзамене, я начал вглядываться в лица пассажиров.

Вы видели хотя бы раз гиппопотама в брачный период? Нет? Я тоже не видел. Но в тот момент я понял, что это именно он. Моему похмельному потупленному взору предстал парень с наивным и добрым лицом размером с широкоэкранную плазму. Эдакий мальчик-с-пальчик в полтора центнера весом, пыхтящий как паровоз и все время поправляющий съеденные собственной задницей трусы. Злобная бабуля за что-то ругала своего внука, пока тот отрешенно ковырял в носу. Под ее мясистым трехдюймовым носом с большой черной бородавкой шевелились мерзкие усики, от беспричинной злобы на внука один глаз не переставая дергался, и на этом фоне лицо мальчика выгодно контрастировало, дыша юностью и свежестью. И вот вся эта человеческая субстанция в трамвае представляла собой какую-то серую слякотную кашу, настолько невзрачную и бесперспективную, и каждый ее представитель мне настолько же каким-то слякотным, невзрачным и бесперспективным, что мне даже стало на секунду жаль этих людей. А вместе с ними - и всю мою многострадальную родину, как будто состоявшую в этот миг из такой вот слякотной бесперспективности. Но в тот самый миг сочувствие резко сменилось злобой. Меня даже начало подташнивать. Ну кому, скажите на милость, в этой толпе пришло в голову так дико испортить воздух?! Воняло, как в привокзальном туалете. Пассажиры стали подозрительно коситься друг на друга, а особенно на того увальня, по-прежнему добывающего трусы из громадного зада. Вот так всегда: как только в тебе просыпается сострадание к ближнему, как вдруг этот ближний пердит тебе под нос и ты уже не знаешь, как реагировать. И я нашел единственно правильное решение в этой ситуации: просто напрягся и зловонно «шепнул» в знак солидарности. Настроение у меня сразу улучшилось, и теперь тот, кто сделал это раньше меня, показался мне даже  немного остроумным. Продолжая развлекать себя наблюдением за пассажирами в формате реалити-шоу под названием «Трамвай №37», следующий по маршруту платформа Новогиреево – Курский вокзал, я, увидев себя в отражении зеркальной таблички с рекламой спрея для подмышек с рожей полной идиотизма, пьяной молодости, похмелья и растерянности, понял вдруг, что и сам являюсь его участником.

Несколько минут моей жизни в тот момент были посвящены духовно-анальному самокопанию, которое, кстати, ни к чему, кроме душевного геморроя не привело. Вот с этим геморром я и подъехал к метро «Авиамоторная» для принятия допинга. До экзамена оставалось двадцать пять минут и одна остановка, и выигранного времени было достаточно, чтобы  принять внутрь полторашку джин-тоника.

Тот, кто был Настоящим Студентом, а не дерьмом из под ногтей или «настоящим ученым», тот понимает, что без полторашки джина с тоником экзамен – не экзамен. В общем, я сошел возле магазина Adidas и подошел к заветной палатке с одной лишь целью – попрощаться с упадническим состоянием и приобрести наконец эйфорийную самоуверенность.

Честно сказать, тяжело пить залпом такое дерьмо, как джин с тоником. Но грудь уже полна предвкушения прекрасного, и судя по часам над шоссе у меня еще оставалось свободное время перед расстрелом. Ну, понеслась! Присосавшись к горлышку, жадными, большими глотками я разом выпил грамм шестьсот и по-воровски огляделся. Сдерживая отрыжку, я в тот момент походил на человека, съевшего морского ежа и не понимающего для чего он это сделал. Но тут тепло начало разливаться по телу, и чувство здорового пофигизма вперемешку с нездоровым идиотизмом начало постепенно овладевать мною. К двадцати градусам мороза на улице прибавилось девять градусов внутри бутылки, мне стало значительно теплее, и я впервые подумал о предстоящем экзамене. А предстояло мне в тот день сдавать физику. Или завалить к чертям собачьим, что по законам логики, а не мистики, на которую уповал я, было наиболее вероятно. Физика для меня была как надоевшая жена: в школе, когда она была для меня любимой девушкой, я обожал ее и в буквальном смысле с нее не слазил. А в институте мне пришлось жениться на ней по долгу специализации (если не сказать – по залёту), и она, стерва, сразу наскучила мне. Нашего лектора я видел всего несколько раз, ибо аудиторию своим присутствием баловал редко. Впрочем, этих нескольких раз было достаточно для того, чтобы узнавать его в коридорах. Фамилия у него была звучная и запоминающаяся - Гвоздь, имени и отчества я не помнил.
Тут мои размышления прервал звук открывающейся банки. Я оглянулся. Рядом со мной стоял, тяжело дыша, невысокий мужчина лет пятидесяти пяти с алкогольным коктейлем в руках. Его опухшее круглое лицо выражало мучения, седые волосы снопами выбивались из-под ушанки, крупный нос был синим от выпитого и от мороза, а седая борода и усы делала его похожим на сказочного гнома. Передо мной был никто иной, как кандидат технических наук, доцент Гвоздь. Он стоял с сумкой через плечо, поглощая какую-то зеленую дрянь из банки, которая потоками струилась по его бороде и придавала седине перламутровый оттенок. В считанные секунды осушив банку, он сплющил ее одной рукой. Похоже, что он действительно был гномом. Засунув руку в сумку, он тут же извлек оттуда еще одну банку сказочного зелья. Его лицо несколько оживилось, и тут он обратил внимание на растерянного и лохматого студиоза с баклажкой джин-тоника – на меня, волею судьбы опохмеляющегося у того же киоска, что и он.

- В вашем возрасте, молодой человек, я еще не опохмелялся. Это пришло гораздо позже. В вашем возрасте я был еще полон сил и до двух часов дня не употреблял принципиально, - поучительно сказал Гвоздь и сделал несколько больших глотков.

- Да я не то чтобы опохмеляюсь. Физически я чувствую себя более или менее терпимо. Это, скорее, бальзам на душевные раны, средство для достижения равновесия и очищения кармы. У меня сейчас важное мероприятие, и я должен воспрять духом. А еще я принципиально пью до двух часов дня. И также принципиально пью после.

«Черт меня подери, зачем я все это несу? - подумал я тогда. - Ведь сегодня я сдаю ему экзамен, хорош же я буду в его глазах, когда дышащий перегаром подсяду к нему со своим поднятым духом и очищенной кармой со словами: «Еще раз доброе утро!»

- Нет, не тот теперь студент пошел, да и сама молодежь не та. Все вот только умничают и ехидничают как вы. Что вы вообще знаете о культуре пития? Разве это дело - пить джин-тоник из горла в девять утра в двадцатиградусный мороз в будний день в вашем возрасте?

- Скажите, а в каком возрасте, по-вашему, можно начинать пить эту гадость в мороз в девять утра? – злорадная улыбка заиграла на моем лице. – По-моему, в моем возрасте как раз самое время этим заниматься. А вы, солидный человек, почему тут стоите с коктейлем, проповедуя вред алкоголя?

«О, Боже, вырви мой хмельной язык», - подумал я тогда.

- Я? Да как вы смеете? Я похмеляюсь! А моя зарплата не позволяет мне придерживаться настоящей культуры распития спиртных напитков, вот и вливаю, так сказать, всякую дрянь в свой организм. Взяток-то я не беру.

Да уж, похоже, этот Гвоздь – это гвоздь от крышки моего гроба.

- А вот в студенческие годы выпьешь, предположим, литр «Зубровки» под огурчик вечером, а утром на лекцию - без перегара, без похмелья, свежий, что тот огурец. Эх, да что вы можете понимать в этом! Вы алкоголик, раз пьете с утра. Вы уже алкоголик, а не студент.
В тот момент мне хотелось провалиться сквозь землю. Я спрашивал себя, зачем я тут ерничаю перед ним и продолжаю прикладываться к бутылке, выставляя себя совершеннейшим раздолбаем. Я думал, как приподняться немного в его глазах и как деликатно сообщить ему о том, что я, оказывается, его студент и сдаю ему через двадцать минут экзамен. Потом я решил: будь что будет, и, возможно, мне повезет и я попаду к другому преподавателю. С этой мыслью я залихватски, залпом осушил бутылку, совершил ею же трехочковый бросок в урну и перевел взгляд на Гвоздя. Опешивший от увиденного, Гвоздь стоял, не шелохнувшись. Спустя несколько мгновений его борода и усы зашевелились, седые кустарники над веками медленно приподнялись вверх и, икнув, он спросил:

- Вы ведь студент?

- Студент, - виновато, но при этом дерзко сказал я, пьянея с каждой секундой все сильнее. Мир вокруг начал меняться с поразительной силой и скоростью. Мне неожиданно стало ужасно жаль этого маленького, насупившегося гнома с банкой коктейля. Этого колючего ежа не первой свежести, обиженного и загнанного жизнью в этот двор зимним утром.

- Однако же молодежь по-прежнему крепка!

Гвоздь закатился хохотом старого пирата. Но тут же хохот перешел в кашель заслуженного шахтера.

– И все же найдите место учебе.

Проговорил он это вдруг и с каким-то сочувствием, из-за чего я даже несколько смутился, что в нетрезвом состоянии со мной случалось крайне редко. Затем он как-то слишком церемонно откланялся и с блуждающей улыбкой ушел. Я понял, что он стал просто пьян. «Вот ведь ****ь, - подумал я, - а ведь он тоже, как и все, был карапузом. И разукрашки разукрашивал». 

Я постоял еще немного на морозном воздухе, подставляя свое пьяное, обветренное лицо яркому зимнему утреннему солнцу. Я казался сам себе тогда каким-то романтическим героем со своей небритой физиономией и блуждающей улыбкой. Нет, всё-таки не прав был классик: жизнь нужно прожить не так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, а так, чтобы не было мучительно больно даже за бесцельно прожитые годы. Немного опомнившись, я поспешил на свою казнь.

2.

Уже на подходе к институту я встретил двух своих однокурсников. В то время они были самыми верными моими собутыльниками и соратниками в войне со здоровым образом жизни. В общем, они были полными разгильдяями. Последние минуты перед экзаменом утонули в воспоминании о вчерашней пьянке, задорном ржании и бутылке пива, по-братски распитой  между нами.

- Парни, я пропал! – сказал я.

- Дружище, ты нам ничего нового не открыл.

- Да нет же! Я с Гвоздем бухал сейчас!

- Скажи, а ты этим гвоздем закусывал или этот гвоздь с тобой выпивал?

Тут парни закатились диким ржачем. Тогда вообще все вызывало хохот - даже такая бредятина.

- Парни, Гвоздь – это человек, - попытался объяснить я.

- Нет, ну точно, ты завязывай давай пить... с шурупами! – казалось, их смех был слышен на другом конце города.

- Идиоты, это фамилия нашего лектора! – не унимался я.

- Вот ты ботан, фамилию препода знаешь, - уважительно отозвались братья по оружию. – И, кстати, ни хрена себе у него фамилия!

- А ну вас к черту...

Так, за разговорами, мы незаметно дошли до аудитории. Всех охватила предэкзаменационная лихорадка. Студиозы нервно перелистывали лекции, заглядывали друг другу в конспекты, рассовывали по карманам шпоры. Лица ребят и девушек выражали либо крайнее беспокойство, либо крайнюю сосредоточенность, либо то и другое одновременно. И только я один в тот момент уже полностью положился на судьбу. Отогревшись в желудке, мой сказочный джин с его другом тоником окончательно забродили, и газообразной форме устремились наружу. Мое пьяное лицо выражало полное спокойствие и безразличие ко всему происходящему, а из-за всеобщей паники только клонило в сон. Даже мои закадычные собутыльники засуетились, выпытывая у таких же нерадивых обормотов, к какому из преподов лучше идти за халявой. Мне было уже все равно. Меня ждал Гвоздь, который, попади я к нему, снимет с меня портки и сделает со мной то же, что делают с милиционерами, попавшими в барак с блатными. То есть - ничего хорошего.

И вот в конце коридора появился гражданин Гвоздь. Ему не хватало сейчас только прожекторов, красной ковровой дорожки и снующих туда-сюда папарацци - с такой важностью он шествовал со своей свитой. Как бандерлоги перед мудрым Каа, студенты притихли в ожидании. Он шел уверенной и твердой походкой. После стольких банок коктейля лицо его излучало решительность, и ничего хорошего это не сулило, в особенности мне. Я отвернулся к окну и стал смотреть на мерзнувших прохожих на остановке. Я подумал тогда, что они, наверное, должны завидовать мне, потому что я стою тут в тепле и не прыгаю с ноги на ногу, не дышу на замерзшие перчатки и не придерживаю ладонями уши. Невдомек им несчастным, что я с удовольствием бы оказался сейчас на месте любого из них.
Тем временем Гвоздь и еще несколько незнакомых мне людей (судя по прическам и внешнему виду тоже преподавателей) вошли в аудиторию. Через пять минут арестантов малыми группами начнут запускать в камеру пыток, где будут в течении долгого времени мучить, а потом, скорее всего, казнят. Ботаны с наскипидаренными жопами кучкой толпились возле дверей и спорили о петле гистерезиса и других страшных вещах.

Из двери высунулась голова женщины, один в один похожей на Надежду Константиновну Крупскую со словами: «Заходите». Базедова болезнь сделала ее похожей на рака, посаженного на кол. Обычно, когда сдаешь экзамен женщине, хочется сделать ей какой-то комплимент, подлизаться. Но что можно было сказать этой женщине? «Вы так умны, что мозг вытесняет ваши глаза»? Или: «Я восхищаюсь вами, вы можете смотреть по сторонам и даже назад, не поворачивая головы! Браво!» И тут звучат аплодисменты восхищенных студентов. А может быть так: «Сразу видно, что вы, Изольда Аполлинарьевна (это имя, на мой взгляд, ей очень подходило) большой ценитель антиквариата. Почему? В Историческом музее я видел точно такие же сапоги на революционно настроенных матросах!» В общем, в тот момент идти к этой очаровашке мне показалось не самой хорошей идеей.

Я решил придерживаться своей стандартной тактики. А именно - заходить в аудиторию последним. На это было несколько причин. Во-первых, можно было понять к кому из преподов лучше идти отвечать, во-вторых, можно было взять у кого-нибудь шпоры. В-третьих, я не из «ботанического братства», чтобы подобно триперному зайцу ошалело рваться на экзамен.
После того как Рыба Поликарповна объявила своё «заходите», несколько ретивых студентов с полоумными взглядами, забывшись в приступе лихорадки, ринулись в дверной проём, как дерьмо в сливное очко.

- Смотри, как ломанулись, - сказал мне с улыбкой Гриша Семендяев по кличке Куча.
Дело было в том, что однажды, будучи в изрядном подпитии, Гриша пришел в институт и наложил преогромную кучу на Кафедре высшей математики после того как один преподаватель не поставил ему зачет.

- Да ну их к козе в трещину, - ответил я, а потом со вздохом добавил, - эх, Куча, Куча, лучше бы ты тут сегодня навалил перед экзаменом. Глядишь, отменили бы.

С языком на плече и весь в мыле прибежал Николай Угробов - премерзкий, надо сказать, человек. Высокомерный и заносчивый, жадный, как Скрудж, и до ужаса самовлюбленный - эдакий непризнанный гений. После он прославился тем, что уже по окончании института написал и издал за свои деньги какую-то громадную и на хрен никому не нужную книгу. Тогда он начал раздаривать ее всем знакомым. Счастливым обладателем талмуда стал в том числе и я, впоследствии, впрочем, так ни разу в него и не заглянув. Никогда не забуду тот разговор, когда я случайно встретил его в метро. Он подбежал ко мне и как всегда заикаясь с торжествующим видом задал вопрос:

- Ты читал моё творение? Сто двадцать страниц, между прочим, написал!

- Да, Угробов, - бросил я небрежно, и подумал, что вот он - час расплаты. - Твоя писанина мне очень помогла. У меня дома стол шатался, и теперь твоё творение его прекрасно подпирает. Большое спасибо от благодарных читателей!

И вот сейчас этот самый Угробов просунул свою физиономию в дверной проем аудитории со словами: «Простите, пожалуйста, можно я тоже зайду?» Его ботаническое братство в полном составе уже заседало в аудитории. Тут я услышал низкий голос Гвоздя, который из похмельного, больного и ранимого гнома опять превратился в вепря: «Пшли вон из аудитории! Сказано же было - по семь человек!»

Вышел первый счастливый обладатель «отл.» в своей зачётке. Угробов, оттеснив счастливчика и сметая всё на своём пути, ворвался в аудиторию как варвар в деревню. Я безразлично проследил за тем как его широкая жопа скрылась в дверном проёме. Все остальные, галдя наперебой, окружили вышедшего студента, засыпая его вопросами. Аркаша, по кличке «Кучерявый», был как всегда немногословен и по обыкновению что-то жевал. По традиции во рту у него ничего, кроме необычайной вони не было: с этим человеком возможно было разговаривать только в противогазе. У меня даже была теория, что на экзаменах ему ставили пятёрки только для того, чтобы он поскорее свалил.

- Ну что, Аркаш, валили сильно?

- У кого халява, Аркаш?

- Списать реально?

- Как зовут преподавателя?

- Пятёрка, Аркаш? Круто! Дай сотню до послезавтра.

- Кучерявый, препод то не задохнулся от твоих ответов?

- Шпоры остались?

- Аркаш, Аркаш, слушай, иди лесом, а? И без тебя тошно.

И всё в таком духе. Мне было совершенно плевать на источающего миазмы Кучерявого, на Угробова, на экзамен и на все происходящее: я стоял пьяный, разомлевший и мечтал о подвиге. Вот бы сейчас, думал я, пожар. И все бегут в панике, а Гвоздя придавило балкой. И я героически спасаю его из огня. И он, расчувствовавшись, ставит мне отлично. Или вдруг ему плохо стало с сердцем, а я его откачал. Все стоят, рукоплескают мне, он выхватывает у меня зачетку, я ломаюсь, но он все равно ставит мне пять за экзамен. Тут мои прекрасные мечты внезапно оборвались громогласным: «Здорово, олень!»
Маленький коренастый Коля Выкрутасов с широкой улыбкой простодушного деревенского увальня в упор смотрел на меня.

- Ну чо, - грубый ростовский акцент прекрасно дополнял его бандитский облик.

 - Опять в говно? – сказал он со своим мягким «г». Он пришел как всегда в своем выходном спортивном костюме и ботинках со смотрящими вверх носами а-ля «Маленький Мук», голова его была чисто выбрита, демонстрируя многочисленные шрамы, лицо покрывала вечная трехдневная щетина, а в улыбке из редко посаженных зубов было что-то зловещее. Непонятно, как он вообще окончил институт. Наверное, он все-таки совершил один из тех подвигов, о которых мечтал я, и вытащил-таки кого-то из преподов из-под троллейбуса. Но у меня всему этому было более простое объяснение. Когда кто-то из профессоров заносил карающую длань для того, чтобы поставить Николаю «неуд.», наш герой одаривал несчастного таким взглядом, что кровь в жилах стыла. После этого следовала долгая история о его несчастной доле, о тоске по родному краю, о том, что дома его ждет мама и что он должен вовремя закрыть сессию. К тому же в родных краях уже зацвели персики. И тут профессор из сострадания, плавно перетекающего в страх, ставил ему заветный «удовл».

- Да, Коль, опять в говно. Только отвали, а? Не до тебя сейчас.

- Вот ты Ва-а-ася, - сказал он и захохотал.

Студенты заходили в аудиторию. Студенты выходили из аудитории. Студенты радовались и огорчались. Уже давно выбежал, захлебываясь от радости, Угробов. Со словами: «Э-э-э, посторонись, осёл, батя идёт!» давно исчез в дверях Выкрутасов. А я стоял и ждал. Ждал встречи с Гвоздем.

3.

Во мне вдруг взыграл какой-то героизм, и я твердо решил, что пойду отвечать именно ему. В тот момент я, окрыленный дерзкой идеей, сорвался с места и нырнул в эту адскую «банановую» кузницу. Только зайдя в аудиторию и взяв билет, я понял, какой я идиот. В аудитории в тот момент пахло, образно говоря, говном и вазелином. Гвоздь был занят расправой над очередным несчастным и не поднял на меня взгляда. Я сел. До плахи оставалось тридцать минут.

Прочитав несколько раз билет, я начал составлять слова из слова «интерференция», потому как ничего больше мне делать с этим билетом не оставалось. Помощи ждать было тоже не от кого. Слово оказалось совсем дурацкое, из него ничего не составлялось, а самое страшное - я начал трезветь. Настроение упало ниже плинтуса, всё кругом стало пустым и бессмысленным. Я начал смотреть на преподавателей, как Ленин на буржуазию, мне захотелось убежать отсюда в «пьяный» дворик и нажраться. Такие дворики есть возле каждого учебного заведения. Сколько бессмысленных часов было убито миллионами людей в таких дворах. Если перемножить людей на часы, то получится воистину космическая арифметика – миллиарды человеко-часов.

Мимо меня прошел Выкрутасов, размахивающий зачеткой: «Э, бродяга, жду тебя на первом этаже». В тот самый миг освободился Гвоздь. Я встал и, вооружившись зачеткой, наглостью, перегаром и взятой у кого-то авторучкой, направился к нему.

- Добрый день, Сергей Валентинович.

 - Добрый день. Только меня зовут Александр Николаевич, - сказал Гвоздь и впервые удивленно посмотрел на меня. «Бардаков – скотина, -  пронеслось в моей голове, - так развести с именем-отчеством».

- Простите, это я от волнения. Просто вспомнилась наша утренняя встреча, и я немного растерялся, – я не знал, что еще сказать в этой ситуации.

Он пристально посмотрел на меня, потом беглым взглядом оглядел аудиторию. Его тяжелый взгляд вдруг опять, как пару часов назад, на секунду наполнился состраданием.

- Дайте зачетку, - что-то написав там, он отдал ее мне, - я надеюсь на вашу порядочность и молчание. И еще, молодой человек, как я уже говорил, найдите место учебе. А теперь ступайте, ступайте, пока я не передумал! Позовите следующего!

Что такое? Как это понимать? И это всё? Я открыл зачетку. Там стоял вожделенный «удовл.». Я не верил своим глазам. Шатаясь, я медленно поплыл к выходу. Все мои переживания до этого были сравнимы с переживанием человека перед прыжком в воду с моста: собирается целый час с духом, воображение рисует самые разные картины, а потом прыжок - две секунды полета и все - прилетел. Вот и я прилетел.

Ах, как же прекрасен этот волшебный мир! О, это удивительное чувство свободы! Не подвели студенческие суеверия, черт бы меня побрал! Славься, моя нечесаная башка, славься, щетина, да будет крепок и непоколебим мой перегар! Виват, молодость, виват, свобода, виват, алкоголизм! Как же мне не терпелось рассказать все товарищам, поджидавшим на первом этаже, как же не терпелось напиться радостью, морозным воздухом, смехом друзей и, конечно, портвейном «три топора».

Окрыленный внезапным успехом, я преодолел четыре лестничных пролета, отвечая на вопросы знакомых об экзамене правой рукой с тремя оттопыренными пальцами и улыбкой во всю рожу. Внизу стоял господин Выкрутасов с теми двумя дуралеями, с которыми я шёл утром до института – Димой «Психом» и Лёхой по кличке «Балдарис».

- Ну что, сдал?

- Трояк! Завтра будет банный день, долой заросли на башке. Какие планы, господа?

- Идем орать в пьяный дворик.

- А мороз?

- В бабкины трусы твой мороз! Погнали!

И мы погнали. Из всех нас экзамен завалил один только Псих. Он так и не смог ответить, как зовут преподавателя, не говоря уже о вопросах билета. Кстати говоря, это была последняя сессия, когда он учился с нами. Пьянство и праздность сделали свое дело, его отчислили, и он пополнил ряды доблестной милиции, где таким как он всегда были рады.
Я рассказал друзьям о пользе утренних возлияний перед экзаменом. Мысленно попросил прощения у Гвоздя за то, что не оправдал его доверия и всё растрепал. Но как же я мог об этом смолчать?

Под дружеское ржание мы добежали до магазина. Немного отогревшись, мы устремились к полкам, на которых мирно покоились сосуды с огненной водой. Мы долго обсуждали преимущества Martell  двенадцатилетней выдержки перед Hennessy ХО, спорили о Black Label и Jack Daniels, но, сосчитав всю нашу наличность, остановили свой выбор на литровой бутылке водки «Завалинка», бутылке портвейна «777» и двухлитровой баклажке «Жигулёвского».

С ценным грузом в руках наша делегация уже, было, двинулась по направлению к кассе, как вдруг в отделе хозяйственных товаров Выкрутасов заметил девушку с обесцвеченными перекисью волосами в короткой шубке (предположительно из бобра) и мини-юбке. В руках она вертела две упаковки туалетной бумаги. Выбор был не из легких: между однослойной и двухслойной.

- Коля, не обращай внимания, тебе вредно волноваться в таком возрасте.

- Коль, посмотри, как она одета, она там уже по-любому себе всё отморозила. Николай, это бесперспективно.

- Ну, теперь его ссаными тряпками отсюда не выгонишь!

- Э, здорово, как сама? – не обратив внимания на наши предостережения, блеснул красноречием Николай и направился к досмерти перепуганной барышне.

- Здоровей видали, - омерзительно высоким голосом ответила трущобная нимфа.

- Э, ну ты чего так грубо? - мне кажется, что Николай специально вставлял в свои реплики слова с буквой «г». - Чо, с нормальными пацанами западло пообщаться?
Слово «чо» тоже входило в Колину обязательную программу.

- Молодой человек, вы ведь уже к кассе шли? Вот и продолжайте движение.

- Николай, keep going, тебе же сказали, - я взял его за локоть и начал тянуть в сторону.

- Погоди, - опять «г», - э, слышь, не в кайф с нами водочки попить?

Интересно, он действительно верил, что у него есть какие-то шансы?

- Нет, - барышня демонстративно отвернулась.

- Ладно, не серчай, дай телефончик, - Коля достал свою трофейную Моторолу, добытую в драке со скинхедами, и приготовился записывать номер.

- Послушайте, молодой человек, у меня есть парень. Ребята, вы не могли бы забрать своего друга?

- Э, слышь, - Николай свёл брови, губы его вытянулись в струну, и он стал походить на сумасшедшего террориста, - я кишки твоего парня на ёлку намотаю! Давай свой номер!

Деваху надо было спасать, и мы, взяв под руки Николая, рассыпаясь в извинениях, унесли его к кассе.

- Э, а чо она о себе ваще возомнила?

- Коля, пойми, наконец, ты не в горах, не у себя в ауле. Ты в столице нашей родины, нельзя себя так вести.

- Как же с вами сложно со всеми...

Полная, усатая женщина отпустила нам товар. Сэкономив на пакете, мы вывалились из магазина. Четверо молодых людей, типичных и абсолютно счастливых студентов, с пойлом в руках, мы рысью побежали в «пьяный дворик».

- С чего начнём, парни?

- Предлагаю играть на повышение, начнём с пивандрия.

- А я предлагаю с портвейна начать.

- А я уже начал, - прервал спор Псих и присосался к баклажке «Жигулей». - Ребята, по моему разумению, начинать надо с той жидкости, что раньше остальных замерзнет. И почему это вы, а не я, сдали физику? Инженеры, называется.

Он был полностью прав: пиво замерзало очень быстро. Бутылка пошла по порочному кругу. Мы сосредоточенно присасывались к баклажке, жадно её опустошая.

- Блевать! – проорал Балдарис и выпустил на волю грамм триста пива и утренние сосиски.

- Фу, придурок, что за манера такая? Почему ты всегда давишься пивом, а потом делаешь это своё «блевать»?

- Ага, тогда, я помню, иду с девахой, встретил тут Лёху с пивом, подошёл, представил свою девушку, а этот вместо «очень приятно» - «блевать», и сделал то же, что и сейчас.

- Это ещё что! Неделю назад, представьте, идёт лекция по сопромату, делать было нечего, я пришёл на неё немного покемарить, тут распахивается дверь, влетает в жопу бухой Балдарис и, глядя на меня, орёт: «Сри-и-и»! Как это вообще понимать?

- Честно говоря… Я не помню…

- Помните ту историю, когда этот олень наложил под дверь своей бывшей девушки?

- Да, а ещё он ей окна выбил и замок сломал, – сказал Псих.

- Да ты вообще молчи! Ты из-за ревности к своей бывшей на кота наступил, что тот окочурился через три дня, - парировал, держащийся за красные уши, Балдарис.

- Ладно, мы отвлеклись, откупоривай водку, Николай. Из закуски у нас опять только сигареты и голова соседа.
 
- Ну, за тренера! – с самой серьёзной миной изрёк Выкрутасов и впустил в себя грамм сто «Завалинки». После этого все в порядке очереди также закинули на кишку эту отраву. Меня стало накрывать волнами. И каждая следующая волна была сильнее предыдущей. Лицо и ноги стали наливаться свинцом, мороз перестал ощущаться, и всё вокруг стало сказочным и каким-то волшебным.

- Ребята, какое счастье! Мы сдали экзамен!

- Кто сдал, а кто не очень, - обиженно изрек Псих. Кстати, Психом его назвали потому, что однажды он выпил при нас средство для мытья посуды.

- Пацаны, слышали историю про Абделя Тпру?

- С параллельного потока? Слышали.

- А я не слышал. Что за история?

- Этот тип попал в общагу на вечеринку к Сисе (эту кличку она получила за шестой размер груди, настоящего ее имени никто уже не помнил. Через эту Сисю прошло полинститута и благодаря ей в МЭИ не осталось ни одного девственника). Ну, само собой, очутился на её ложе. Далее самое интересное: не прошло и пяти минут после того, как Сися с Абделем удалились в комнату, как вдруг распахивается дверь, вылетает Сися в чем мать родила и пробегает мимо беснующейся молодежи в ванну. Естественно, все ринулись в комнату, чтобы узнать, в чем дело. И что ты думаешь? На кровати сидит пьяный Абдель в куче собственного говна. Он до сих пор не может объяснить, как это произошло.

- Ты ее буфера видел? Я, когда увидел, сам чуть не обосрался.

- С тех пор просто Абдель стал Абделем Тпру.

- За Абделя! -  и бутылка водки совершила ещё один круг почёта, став легче ещё грамм на триста.

Закусив снегом и занюхав Колиной шапкой, я зачем-то спел «Эх, дубинушка, ухнем», получил от Коли: «Сам ты дубинушка», и еще немного разрядил из горлышка. То же сделали и остальные. Водка кончилась.

- Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать? Только я предлагаю переместиться в переход, а то у меня пальцы сейчас отвалятся.

Так четверо пьяных оболтусов, насвистывая «Интернационал», двинули в сторону перехода.

4.

Возле светофора к нам шаркающей походкой подошёл старый алкоголик, одетый в залатанное пальто, ушанку и кирзовые сапоги.

- Ребята, - просипел подошедший к нам джентльмен, - я в Интернете смотрел, скоро потепление обещают.

В четыре голоса мы истерически загоготали. Я извлек последние двадцать рублей и отдал их незнакомцу.

- Премия за оригинальность, - объяснил я ребятам, с осуждением смотрящим на меня.
В течение всего пути к переходу, Николай, оскалившись, пытался вырвать зубами пробку из «Трёх топоров». В итоге, уже зайдя в переход, это сделал более опытный Псих и на правах первооткрывателя сделал первый глоток суррогата.

Те, кто пил зимой в переходах непонаслышке знают, что милиционер – это самый главный враг отдыха. Впрочем, милиция – это враг отдыха независимо от места проведения. Шпионски оглядевшись и не найдя товарищей в погонах, мы пустили в себя по сто грамм портвейна. Состояние наше в тот момент уже было близко к скотскому, мы громко разговаривали, порой орали, курили сигареты одну за другой, обсуждали проходивших мимо девушек, хохотали, плевали себе под ноги и агрессивно оглядывали прохожих.

В тот момент компания наша была единым организмом. Знаете, как это бывает, когда все оказываются на одной волне и начинают думать и вести себя одинаково? И вот ты уже не принадлежишь себе, а являешься частью чего-то большего. У тебя нет собственных мыслей, нет собственных поступков. Есть только «мы», собственное эго, слившись с другими, уже не пляшет соло, а водит хоровод. И в этом хороводе уже нет ведущего и нет ведомых, каждый участник действа является и тем и другим одновременно. Так было и у нас. Наш единый организм, пьяный и молодой, стоял в переходе с бутылкой портвеша, издавая нечленораздельные звуки, наводя ужас на брезгливых вертихвосток и вызывая отвращение у всех прочих.

Предположим, что вы – среднестатистическое быдло. Вы идете по переходу и видите, как четверо пьющих портвейн и пьяных в говно здоровых лбов курят дешевые сигареты, плюют на стены и присвистывают на проходящих барышень. Что вы сделаете? Правильно, вы, придушив остатки совести и смирившись со своей участью полного мудака, ускоряете шаг. И только отойдя на безопасное расстояние и высушив штаны, вы рисуете в воображении картины, где под восхищенные вопли толпы жестоко наказываете негодяев. Слава Богу, остались еще в нашей стране гасконцы, но, увы, именно в тот момент в нашем переходе ни одного из них не оказалось.

В какой-то момент я почувствовал себя плохо и отвернулся к стенке, сдерживая отчаянные конвульсии в переполненном спиртягой животе. И тут я ощутил странную возню поблизости. Немедля я поднял глаза, и тошноту как рукой сняло. Я увидел, как чья-то рука схватила и начала трясти Выкрутасова за шиворот. Вихрь мыслей пронёсся в моей голове (поэтапно):
 
Этап №1 (Вопрос): Колю? Бьют?

Этап №2 (Утверждение): Походу, да.

Этап №3 (Восклицание): Слышь, гондон!

После третьего этапа последовал мой выпад сторону противника, а затем прямое попадание моего кулака в его переносицу. О, сладость победы! Окрыленный удачей, но видя рядом большую толпу его друзей, я с криком «Валим, пацаны!» ломанулся к эскалаторам, распихивая возмущенных прохожих. Пытаясь проскочить турникет, я был зажат этим чудом современной техники, а именно этими жуткими створами метрополитеновского фейсконтроля. Мерзкая бабка в исступлении начала продувать свой свисток. Я в таком же исступлении разжал турникет, предварительно несколько раз с силой ударив его ногой. Прорвав кордон, я устремился к «живой лестнице», как вдруг почувствовал, что сзади на мне кто-то повис…

***
- Да ты слушай, слушай! И тут мы с Колей решили пойти за пивом, а Васю оставить обниматься со стеной - чтобы выговорился. Балдарис, как водится, пошел низвергаться на улицу. Взяли пива и идем уже назад, спускаемся в переход и видим, как в жопу пьяный Вася со всей силы бьет какого-то левого типа, в шутку борющегося со своим приятелем, по морде и бешено начинает ломиться к турникетам, сметая людей и что-то выкрикивая. Колёк побежал успокаивать ребят, возмущенных неадекватным поведением Васи, а я ломанулся за беглецом.

- А Вася что?

- А Вася влетел в метро, но был зажат турникетами. Недолго думая, он, громко матерясь, начал ломать створы. Бабка в будке засвистела. Выбежал ментяра маленького роста, увидел этого кабана и забежал обратно. Снова выбежал, но уже в компании сержанта и старшины. Вася тем временем все-таки прорвался к эскалатору, вот там то они его и настигли.
***

5.

Я начал отчаянно сопротивляться, пытаясь сбросить нападавших. Не удержав равновесия, с криком «Милиция!» я повалился вместе с нападавшими на пол. Тут я увидел перед собой упавшую откуда-то сверху милицейскую фуражку. «Быстро они», - подумал я, после чего получил несколько ударов по голове. Потом нападавшие подхватили меня под белы рученьки и куда-то понесли. Я увидел свет - это горела табличка с надписью «Милиция» - и понял, что тащат меня далеко не в райские кущи.

Качающегося, меня завели в небольшую комнату: стены с облупившейся краской голубоватого цвета, грязный бетонный пол. На деревянном столе в углу стоял древний дисковый телефон, лежали бумаги. Комнату на две части разделяла решетка, за которой понуро сидел мрачный небритый человек лет сорока, даже неподняший на меня глаз. Меня кинули за решетку. Я с наглым видом уселся на лавку исцарапанную нецензурными надписями и широко расставил ноги. Сержант сел за стол и достал листок бумаги.

- Фамилия?

- Для начала вы обязаны представиться! – с вызовом бросил я.

- Сержант Балалайкин, - я даже поперхнулся. - Ваша фамилия!

- А фамилия моя... Фамилия моя слишком известна, чтобы я ее называл, - процитировал я Жоржа Милославского. - Ничего говорить не буду и подписывать тоже!

- Послушайте, вы просто подпишите протокол о задержании и идите на все четыре стороны. Уплатите штраф потом сто пятьдесят рублей - и всё, - сказал старшина, и, достав из кармана мой паспорт, раскрыл его и начал записывать данные в протокол. «И как он только успел достать его из моего заднего кармана? Матёрый», - пронеслось у меня в голове.
Пока сержант нес свою службу и что-то карябал на бумаге, я перевел  внимание на своего соседа. Мужичок в ушанке, насаженной на маленькую голову, сидел с грустным лицом и смотрел в пол. Он походил на пассажира электрички, который ждёт когда, наконец, поезд привезет его домой.

- Эй, мужик, ты чего такой кислый? У меня есть план как отсюда выбраться.

Он молча посмотрел на меня, и, клянусь, в его взгляде в тот момент читался вопрос: «А может не надо?».

- Мы должны начать драться, - продолжал я. - Друг с другом. Они нас будут разнимать. Мы воспользуемся этим и убежим.

- Парень, отстань от меня. Мне не нужны проблемы.

- Убогий! Хочешь издохнуть в этой тюрьме?

- Дурачок что ли?

- Мужик, тебе зубы не жмут?

- Уберите от меня этого ненормального! Он больной!

- Так, ты хочешь, чтобы я тебе «хулиганку» сейчас оформил? - вмешался в нашу светскую беседу Балалайкин, после чего сунул мне протокол моего задержания.

Я взял листок в руки и попытался настроить фокус. Но строки наплывали друг на друга, а буквы будто водили старославянские хороводы и, как я ни силился, как ни тужился, все-таки был не в состоянии остановить эти безумные пляски. От напряжения мой лоб покрыла испарина, я зашевелил желваками и зачем-то попросил у Балалайкина очки, хотя зрение у меня было стопроцентное. Очков у милиционера с идиотской, хотя и музыкальной фамилией не оказалось. Я еще несколько раз потер глаза, повертел головой, с силой ударил себя кулаком в лоб, но слова на листке по-прежнему танцевали нижний брейк.

- Я не буду ничего подписывать.

- Но почему? – устало, с оттенком грусти и отчаяния изрёк сержант.

- А я ни хрена не понимаю, что тут написано, может быть, ты мне тут кражу со взломом шъёшь! Знаю я вашего брата, вот тебе, лови! - с этими словами я скомкал протокол и выкинул его сквозь решетку обратно на стол хранителю обезьянника.

- Придурок. А это что там еще?

За дверью я услышал громкий и особенно родной в эту минуту голос Коли Выкрутасова.

- Э, да отпустите пацана, чо вам, жалко что ли? – проявлял чудеса дипломатии и риторики мой ростовский друг.

- Сейчас с ним окажешься, - отвечал ему чей-то грубый голос, подкрепленный погонами и фуражкой. Я вообще всегда изумлялся, как эти атрибуты – погоны, фуражки и так далее, меняют их владельцев. Вот, помнится, на военной кафедре, аккурат на первом занятии в аудиторию вошел майор Круглов. Предварительно открыв дверь ногой, он повернул свою ошалевшую, с бешеными глазами физиономию к аудитории, и, глядя вникуда, отчеканил: «Товарищи студенты, запомните, что вы должны испытывать наслаждение при звуке чавкающей пули, входящей в тело врага!». Потом, спустя время я встретил этого воина без страха и упрёка на улице, только без формы и без погон. Он подошел ко мне, ласково расспросил про учебу, был очень вежлив и деликатен – не мужчина, а облако в штанах. На следующем занятии от вежливости и деликатности не осталось и следа: он орал на меня, доказывая, что я не должен пускать корни из жопы в стул. Дескать, они мешают мне вскакивать, когда я слышу свою фамилию. Вот вам и магия погон.

- Коля, пойдем, не надо, - услышал я голос Димы Психа.

- Даю тебе последний шанс. Подписывай и иди к своим друзьям, иначе наживешь себе неприятности, - активизировался Балалайкин.

- Сержант, не разводи меня, а? Дай лучше папиросочку, у тебя штаны в полосочку.

- Я тебя понял, - после этого он взял шипящую рацию и вышел.

Я заскучал. Моя нетрезвая душа рвалась на свободу. Прочь, сквозь грудную клетку, сквозь решетку и стены, сквозь злые метели - на дивные пляжи, где шум океана, где волшебные ароматы цветов кружат голову, мулатки подносят тебе мохито, и под ритмы тамтамов старый растаман с дредами раскуривает тебе кальян с гашишем и вязким вишневым табаком на кокосовом молоке... Но перед моими глазами была только ржавая решетка, да оплеванный пол. Мне хотелось видеть звездное небо, через которое чувствуешь глубокое дыхание космоса, но вместо неба я увидел грязный, обшарпанный потолок, а вместо звезд - пыльную лампу, излучающую унылый, печальный свет. Я закрыл глаза.

Тут меня посетило видение, а может быть, я просто отключился и заснул, но до сих пор я помню его совершенно четко. Мне привиделось, будто стою я посреди большой комнаты без мебели, а справа от меня стоит Выкрутасов и держит мой портрет в черной рамке.

– Умер, - говорит, - Гвоздь-то наш. Такой молодой. Сосисками отравился.
 
И на мой портрет показывает. Вдруг из-за спины у него вышел цыган и затянул свою «ой-нанэ-нанэ», а Коля заплакал. И я с ним заплакал. А цыган вдруг двинул меня в бок и как закричит: «Вставай, давай! В номера поехали!»

- Вставай, говорю!

Я открыл глаза, не понимая где я, и что, собственно говоря, происходит. Вместо цыгана на меня смотрело громадное свиное рыло в милицейской фуражке, а на каждом плече красовались по четыре маленьких звездочки.

Реальность вернулась стремительно и беспощадно. Чтобы окончательно убедить меня в этом, товарищ капитан еще раз дал мне отведать «дубинала» в бок, и, грубо схватив меня за шиворот, вывел из камеры.

На часах над билетными кассами было семь часов вечера. Час пик в метро был в самом разгаре. Капитан с бешеным выражением лица волок меня через толпу людей, спешивших залезть в подземных железных червей, несущих их к ульям со всеми благами ЖКХ. Друзей моих уже куда-то смыло, и я остался один на один со своей безрадостной участью конвоируемого.

Капитан, выведя меня на улицу и обматерив всеми словами, будто я совратил его жену и любовницу одновременно, потащил меня к милицейскому «уазику». Открыв двери этого чуда отечественного автопрома, он впихнул меня внутрь, и я упал на грязный пол. В салоне было темно и холодно. Я почувствовал, что был не один. Поднявшись с пола, я сел на одну из лавок. От водителя салон отделяла решетка, сквозь которую я увидел своего любимого капитана «Смерть», как я успел его прозвать, и шофёра в милицейской форме. Рядом со мной и напротив понуро сидели такие же неудачники, как я.

- Этот был последний, поехали, - донесся до нас грубый баритон капитана.
С третьего раза сердце чудо-автомобиля завелось, и с резким рывком он помчал нас в вытрезвитель - в этот дом отдыха, в этот восхитительный пансион, в этот пятизвездочный отель, знакомый каждому алкоголику.

В «бобике» все обреченно молчали, а мне в этот момент страстно захотелось с кем-нибудь поговорить - атмосфера обреченности ужасно угнетала. От отчаянья и безысходности хотелось выть, алкоголь уже начал отпускать, и я почувствовал себя как никогда ранимым и уязвимым. Хотелось тепла, понимания, в голове вертелась одна мысль, приводящая мой дух в полное негодование: кто и по какому праву держит меня в этой проклятой машине? Почему на ближайшие часы кто-то решил за меня мою судьбу? Что это за система и кто придумал ее, и почему эти люди так слепо ей следуют? Я ведь никому и ничего не сделал, я невинный агнец. Так мне казалось, и никто бы не смог переубедить меня тогда. Действительно, мой дух был так слаб и угнетен, что я был самым невинным, самым неопасным, хоть и бесполезным человеком для общества. Но, видимо, все должно идти так как идет. Ты должен быть сильным, говорил я себе. Должен. Но не можешь, отвечал внутренний голос. Могу, отвечал я ему. Вот так, в спорах с самим с собою, я не заметил, как был доставлен к вытрезвителю. Он располагался в окрестностях Площади Ильича, точного адреса я, к сожалению, не запомнил.

6.

Воистину верно, что весна покажет, кто где срал, а зима, по-моему разумению, всегда покажет кто где ссал. Пока нас вели к вратам этого ада, я увидел замерзшую желтую лужу, которая начиналась от угла здания и заканчивалась почти у входной двери.

- Красавец, - подумал я, глядя на застывшую жидкость. - Как выйду, сделаю тоже самое.
Эта мысль заставила мой дух улыбнуться, моя же рожа была по-прежнему печальна как у Дона Кихота из Ломанчи.

В вытрезвителе меня на скорую руку облапал сержант с претупейшей рожей. Не найдя ничего запрещенного, он подвел меня к лейтенанту за столиком и тот записал паспортные данные из моего помятого, жалкого вида паспорта. После чего тот же сержант попросил меня следовать за ним. Пол был выложен противной мелкой плиткой цвета мочи. Идя по этой дороге, я ощущал себя политическим заключенным, борющимся с системой, или графом Монте-Кристо, но никак не трезвеющим алконафтом. Показалась дверь камеры, сержант со скрежетом ее открыл. В комнате размером приблизительно два на три метра находилось тонны полторы курящего живого мяса. Когда я вошёл, никто не обратил на меня никакого внимания. Кто-то спал на лавке или даже на полу, некоторые разговаривали, кто-то о чем-то бурно спорил, кто-то ржал, а кто-то причитал о том, что дома его ждет Зиночка и что она ему чего-то там не простит.

Тут мне сделалось совершенно всё равно, ибо я уже был практически трезв. Я смирился с судьбой: именно здесь - и нигде больше - мне предстояло провести сегодняшний вечер, а возможно и ночь, и уж тем более меня дома не ждала никакая Зиночка, перед которой я к тому же ни в чем не виноват. Мне было похеру на этих валяющихся пьяных мужиков и на тех трезвых, спорящих о какой-то на хер никому не нужной ерунде. Ввязываться в спор с этими мудаками я не хотел, но вдруг меня заинтересовал мужчина лет сорока, в мешковатых брюках, тонком пальтишко, круглых очочках в роговой оправе, большой плешивой ушанке на голове и с небольшой козлиной бородкой. Уж очень он был интеллигентен и чем-то даже напоминал Чехова с портрета в школьном учебнике по литературе. К тому же он был единственный, кто добродушно и, как мне показалось, с веселой искоркой в глазах посмотрел на меня. Поняв, что надо как-то коротать время, я подошёл к нему.

- Разрешите представиться. Василий, студент, закрывший сегодня зимнюю сессию, - и церемонно кивнул головой.

- Ну что же, это очень интересно, - сказал он живым, веселым и немного пьяным голосом. - Меня можете звать просто Серафимом Эрастовичем. Я преподаю на кафедре общей физики в МГТУ им. Баумана.

  После чего, спародировав меня, он также церемонно отвесил мне поклон головой, поймав на лету свою шапку, а после натянув ее обратно на свою густую каштановую шевелюру.

- Да куда уж проще – Серафим Эрастович… Простите за сарказм, просто не каждый день я встречаю в «трезвяке» преподов из Бауманки, да еще и Серафимов Эрастовичей!
На это мой новый весёлый друг заливисто засмеялся, а после добавил с добродушной улыбкой: «А вы, молодой человек, где, я извиняюсь, обучаетесь?»

- В МЭИ. Будущий инженер. Наверное…

- Понятно, понятно. А как вы, так сказать, здесь очутились? - спросил он, подмигнув мне правым глазом. - Сдачу сессии, должно быть, хорошо отметили?

- Именно так, - сказал я, решив не посвящать его в подробности.

- Ну что ж, это не беда, это на пользу. Отнеситесь к этому как к расширению кругозора, - сказал он, начиная заражать меня своим природным оптимизмом. - В конце концов, тут не тюрьма, а всего лишь вытрезвитель. Смотрите, как тут интересно, - сказал он и обвел вокруг рукой. - Я вообще  противник алкоголя, с алкоголизмом надо бороться повсеместно, но сегодня я, знаете ли, тоже принимал последний перед каникулами экзамен, а это для меня радость не меньшая чем для вас, студентов. Вот, собственно говоря, и посидели на кафедре, а я, старый осёл, в метро уснул. В общем, я к чему все это. Давайте-ка с вами выпьем, коллега, - с этими словами он достал из внутреннего кармана пальто пластиковые стаканчики и литровую бутылку водки «Ушатайка».

- А можно, черт побери! От чего двум хорошим людям не выпить? Но скажите мне, как же вы, только что говорив мне о необходимости встать единым фронтом в борьбе с зеленым змием, предлагаете мне пить с вами «Ушатайку»? Где, так сказать, логика? – зря я думал, что поймал его своим вопросом, его ответ был гениален и прост.

- Ну что вы! Всё в высшей степени логично: если у меня осталась водка, то что же мне её выливать что ли? Денег ведь стоит. Но от своих слов я не отказываюсь, надо алкоголь победить и сейчас мы это сделаем, - сказал он и открутил пробку. - Теперь вы видите, что все абсолютно логично!

- Вы меня убедили, - сказал я и потянулся за стаканом.

- За образование, - с улыбкой сказал Серафим Эрастович и махнул сто грамм залпом, и я, дабы не посрамить честь «мэишника» перед «бауманцем», сделал то же самое. И тут же предложил выпить еще раз, пока наши манипуляции не заметили сокамерники. Что мы сразу и сделали.

После двухсот грамм на старые дрожжи я уже с трудом мог выговорить «дивергенция ротора», и тем не менее решил начать разговор.

- А как вы, Серафим Эрастович, могли бы предложить побороть алкоголизм в нашей стране?
Он сосредоточенно налил мне еще сто, и, передав мне стакан, сильно пьяным голосом проговорил:

- Элементарно! Я бы ввел госмонополию на водку и повысил бы цены на спиртное в разы. Тогда бы я со своей зарплатой никогда в жизни не стал бы покупать алкоголь! А богатые пусть пьют на здоровье, их у нас все ровно мизерный процент, пусть деньги в казну что ли приносят!

- Нет, так ничего не поборешь. Пить всё равно будут, самогон начнут гнать, - сказал мужик лет тридцати пяти со сросшимися бровями и длинным кривым носом. - Вы не позволите с вами? – и он жалобно показал на бутылку.

Эрастыч налил гостю, и мы трое выпили. В этот момент все начали высказывать свои идеи по поводу борьбы с алкоголем и забирать у Эрастыча пластиковые стаканы, которые он щедро наполнял всем желающим. Видя, что всем не хватит, я, вконец уже окосев, по блату успел выхватить свою порцию пойла. Решив вдруг поразить всех глубиной и оригинальностью своего мышления, я вдруг решительно и громко произнес:

- Всех прошу внимания!

 При этих словах все застыли со своими наполненными стаканами, у кого они были, а у кого их не было грустно перевели на меня взгляд.

- Если бы я был президентом, с алкоголизмом и наркоманией я  боролся бы так: первое – ввёл бы в стране  госмонополию на выращивание зерновых культур, а также национализировал все пекарни. Конечно, я запретил бы импорт зерна. Всех нелегальных торговцев хлебом, подпольных фермеров и даже выращивающих зерно для личного пользования суровейшим образом карал бы.

В тот момент я уже твердо верил в ту ахинею, которую так уверенно нёс.

 - Соответственно, у всех бы был хлеб, выпекаемый только государством! Скажите, все ли едят хлебобулочные изделия? Все. Ок. Я бы добавлял во все выпекаемые изделия вещества, которые при реакции в организме человека с алкоголем, канабиолом, амфетамином и прочей херней вызывали бы удушье, рвоту и зеленый понос одновременно.

После этого я в возбуждении уже начал переходить на повышенные тона.

 - А по всей стране я, само собой, ввел бы «сухой закон». В больницы поставлялся бы нормальный хлеб, потому что некоторым такие вещества колют по причине болезни. И что в результате? Правильно, мы имеем тысячи, миллионы охеревших до безумия людей, бросающих пить под страхом смерти. А врачей, пидоров, заставил бы проходить проверки: каждый день на работе дышать в трубку как в тромбон!

Завершив свой монолог на совсем уже повышенных тонах, я добавил уже довольно спокойно:

 - Всё!

Выдержав короткую паузу и оценив охуевшие лица, победно изрёк:

 - Я закончил!

 Говорить слово «кончил» в этом случае я всегда почему-то стеснялся.

- Ну, ты и выдал, - сказал бухой в жопу Эрастыч с немного дебильным от выпитого и каким-то удивленным выражением лица. Тот час же он предложил за это выпить, а я, как говаривал Венечка Ерофеев, немедленно выпил, после чего тут же, где стоял, упал замертво в угол, наблевав при этом под лавку, хотя для меня это было просто веселое трехсекундное путешествие во тьму…

7.

Прошло, как оказалось, минут двадцать.

По оптимистическим прогнозам, на смену тьме всегда должен приходить свет. И свет этот был ярким. Прям в лицо. За светом маячила тень, напоминающая по форме, простите за тавтологию, человека в форме. Потом голос: «Ну что, тебя в наш душ Шарко определить?» Душем Шарко тут называли шланг, из которого под сильнейшим напором поливали ледяной водой несчастных заключенных вытрезвителя.

- Не надо, - икая, взмолился я, - пожалуйста, не надо мне к Шарко, мне уже и без него лучше, - сказал я и с трудом поднялся на ноги.
 
- Сиди на лавке и жди своей фамилии, а пол, чтобы на нем стоять, ясно? - грубо прорявкал мент. Слава Богу, он не заметил на полу под лавкой уже подсохшее содержимое моего желудка, а то живо выдал бы мне вместо дружеских рекомендаций ведро с тряпкой.

- Так точно, ясно, - на этом он вышел, сильно хлопнув дверью.

Оглядевшись, я увидел, что Серафим Эрастович уже куда-то исчез. Мне стало грустно. «А был ли он вообще? - подумал я. - Может быть, это действительно был Серафим, и видел его только я? Только странный какой-то Серафим, для чего он напоил меня?»

В самый разгар моих размышлений в дверях опять появилась тень и громко произнесла мою фамилию. Озадаченный Серафимом и даже проводя мистические аналогии с «Мастером и Маргаритой», я, пошатываясь, пошёл за милым сотрудником вытрезвителя.

Меня завели в маленький кабинет, где заставили раздеться до трусов и описали все вещи, даже мелочь в сумме семь рублей пятьдесят копеек. После чего повели к другому помещению - как я тогда с ужасом подумал, в тот самый душ Шарко.

- Хорошо хоть сегодня трусы с носками на мне без дырок, - облегченно подумал я. Но еще большим облегчением было то, что привели меня не на водные процедуры, а в другую комнату, более просторную, чем тот зал ожидания, где меня напоил без вести пропавший Серафим. В этой комнате  на стоящих рядами кроватях с проссаными матрасами мирно лежали и сладко попёрдывали алкаши всех мастей.

На меня, как и прежде, никто не обратил внимания. Я, побрезговав матрасами и понимая, что чистого белья в этом отеле не приносят, встал возле стены и начал молча наблюдать за происходящим, вглядываясь в присутствующих.

Мне изрядно повезло. В палате со мной лежали бывалые. Некоторые из них, судя по рассказам, попадали в такие с завидным постоянством. Эти алкозубры неспешно беседовали о жизни, о водке, о том, что все менты – козлы и о том, что в «трезвяке» на Нагорной в семьдесят пятом выдавали чистое белье, а старшина Лиховязов за рубль даже давал опохмелиться. Мне очень хорошо запомнилась одна история, рассказанная человеком, который представился аудитории как Семеон Жрут. Это был мужчина лет шестидесяти, с редкими седыми волосами, в старых выцветших семейных трусах, купленных им, должно быть, еще во время перестройки в гастрономе «Весна». Но главное в нём было то, что сверху донизу, от края до края, кроме кистей рук и лица, он был покрыт синими куполами, крестами, звездами, карточными мастями, черепами и прочей живописью. Он лежал с совершенно спокойным выражением лица и улыбался своими хищными, но умными голубыми глазами.
Когда Сёма по кличке «Одессит» закончил свой печальный рассказ о Кларочке, которая сбежала от него из Одессы с молодым старпомом, Жрут как завсегдатай биллиардист загнал своё выкатившееся яйцо обратно в курятник и, выдержав короткую паузу, изрёк:

- Пацаны, - произнес он негромко и так естественно, что аудитория тут же притихла, - а вы знаете, как мы в восемьдесят втором прямо в камере самогон под Новый год гнали?
Вы спросите, причем тут самогон? А притом, что рассказ, до краёв наполненный алкоголем, не может обойтись без самогона. Ах, самогон... Этот исконно русский способ быстрого превращения человека в животное. За всех говорить не берусь, но какой бы самогон я не пил, всегда превращался в совершеннейшую свинью. Например, на первом курсе института как-то раз мы решили со студенческой братией культурно провести пятничный вечер. Пьяный дворик. Само собой портвейн, само собой дешевое пиво. И все как всегда и все как обычно. Пьем. Вот я целуюсь с незнакомой «пэтэушницой», с которой только что познакомился возле гаражей, где мы волею судеб совместно справляли малую нужду. Вот Леха метит территорию рвотными массами со своим коронным «Блева-а-ать!». Вот Стас выясняет у местного алкоголика по кличке «Сэнсей» стоимость настоя календулы. Вот Дима тасует карты. И все как всегда и все как обычно. Как вдруг, чу! Что это движется там вдалеке? Да, мои глаза мне не соврали. Это был Антоха, только что прибывший из деревни от деда, потомственного самогонщика. Ну, конечно же, он шел с гостинцами. Часть этих гостинцев уже плескалась у него в желудке, а часть - бережно покоилась в трехлитровой банке, которую он словно ребёнка укачивал. Её содержимое была немедленно разлито по подручным тарам. Боже, сколь сладостен аромат этого шестидесятипятиградусного убийцы! Сначала он обманывает тебя, ударяя по рецепторам сладостью и терпкостью свежих фруктов. Ты вливаешь в себя семьдесят грамм из пластикового стаканчика, ополаскиваешь нёбо и, слегка зажмурившись, проглатываешь порцию, которая утюгом проходит по твоим трубам, достигает желудка, вознаграждая тебя сладким чувством алкогольного опьянения. Потом сразу по второй. По третьей. Ртов-то много, а банка - одна, поэтому среди друзей мурлом не щёлкай. И вот после шестого стакана этой вишневой амброзии ты становишься подобен Богу внутри и демону - снаружи. Туманный взгляд, замерзшие слюни на куртке, сбившаяся громкая речь. Твою «пэтэушницу» уже вырвало, ты уже не хочешь с ней целоваться. А вот Серёгу это не смущает, и ты передаешь ее другу, как недокуренную сигарету. Кульминацией явился совершенно предсказуемый финал – мордой об лед. Всегда просто: если есть самогон, есть морда и есть лед, то в конце последние обязательно должны встретиться. Так было и в тот раз. Так будет и во все последующие. Самогон свое дело знает.

- Так вот, бродили мы тогда хлеб, жгли вату из матрасов и нагревали брагу в железной миске. Пары оседали в полиэтиленовых пакетах, откуда попадали в кружку. Нагнали мы тогда литров десять суррогата, который бережно разлили по грелкам и резиновым перчаткам. Новый год на носу, надо же как-то отпраздновать, а тут мусорок один предупредил нас о шмоне. Что делать? Прятать некуда. Оставалось одно – выпить всё до последнего грамма назло врагам. И мы всей камерой стали пить. Пили до потери сознания. На утро один даже «белку» поймал: он прятался под одеяло от своей бабушки, которая пришла за ним с того света чтобы забрать к себе. А потом ловил на себе тараканов. Его позже увезли в дурку. Шмон ничего кроме похмельных рыл не выявил, а нас от скуки щедро угостили дубиналом. Ничто так не отрезвляет, как дубинал. Так что тут, пацаны, настоящий санаторий.

При этих словах, громко храпящий господин в летах, лежащий ко мне спиной, перевернулся, и, как бы помогая себе в этом, чудовищно пёрднул. Взбзднул он так, что прикури я сейчас рядом с ним, мы взлетели бы на воздух. Весь наш пионеротряд громко заржал. А я с округлившимися глазами стоял и смотрел на этого господина, как будто увидел привидение. Те же густые брови, та же борода… Гвоздь! Черт меня подери, это был Гвоздь. Насупившись, он с диким храпом пришлепывал пересохшими губами и что-то бормотал во сне, как будто кого-то отчитывал.

Тогда я вдруг глубоко ужаснулся. Я уже не слушал рассказы этих матёрых служителей Бахуса, а с тоской смотрел на этого источающего миазмы, уставшего и такого жалкого человека, который сегодня спас меня от «банана». Мне стало страшно. Я вспомнил его же слова, о том, что я уже алкоголик, а не студент. Я посмотрел вокруг и вместо стен своей спальни увидел койки с алкашами, оплеванный пол и синего от наколок Жрута. Что за фамилия такая идиотская… Да, действительно, я – алкоголик. И если не остановлюсь, то не за горами те времена, когда и я стану таким, как вот этот смердящий бородатый хрен. Что же это я, в самом деле, так опустился-то? Когда всё это началось? Все ведь в четырнадцать лет делали первые шаги на алкопоприще, каждый из нас тогда падал в коридоре со словами я «Мама, я не пьяный!», но почему-то не они сейчас сидят в исподнем со мной, покрываясь гусиной кожей и вдыхая тошнотворные запахи. Где же я так облажался? Хотя, с другой стороны, с кем не бывает: я тут впервые. Но и Гвоздь ведь когда-то впервые попал сюда, так же, наверное, стоял с тревожным взглядом. Я снова посмотрел на Гвоздя. Из его рта свисала тоненькая струя желтоватой слюны, которая уже образовала на подушке небольшое озеро. Стало не просто страшно, но ещё и противно. Захотелось сбежать из этого жуткого места, но даже вынь я решетки из окон, дефилировать в трусах по двадцатиградусному морозу я не имел никакого желания. Ещё этот Серафим Эрастыч напоил меня, зараза, на дармовщинку и исчез. Вот где он, когда так нужен? Тут заскрипел дверной засов, и служитель вытрезвителя произнес заветные слова: «Дорофеев, на выход!». Да, Эрастыч, все-таки ты действительно Серафим.

8.

Не помня себя от радости, я помчался по холодному полу облачаться в свои одежды. Немного человеку надо для счастья: только лишить его свободы, а потом вернуть её. Или, к примеру, не давать ему сходить по маленькому, а потом дать - и вот он счастлив вдвойне. Кстати, мой мочевой пузырь недвусмысленно намекал мне о том, что пора бы уже вывести аммиак из организма. Оделся я быстрее, чем в солдат в армии, не глядя, расписался в акте о том, что, дескать, претензий я к этим милым людям не имею и, не оборачиваясь, стремглав выбежал на мороз.

Оглядевшись, я увидел замерзшую струю в углу и вспомнил о своём обещании сделать то же самое. Через полминуты, преисполненный праведным гневом и жёлтой водой, я резал лазером снег на том же самом месте, где и мой предшественник.
 
- Как строевая лошадь! – восхищённо воскликнул я, с довольной улыбкой осматривая плоды своей живописи.

Посмотрев на треснутый экран своего мобильного телефона, я понял, что домой буду добираться пешком - было уже глубоко за полночь. Денег у меня с собой было не больше чем говяжьего фарша в холодильнике вегетарианца, поэтому ловить машину не имело смысла. Пешком же от Площади Ильича до Перово - часа два ходьбы. Был еще, конечно, вариант заночевать в подъезде, но это показалось мне полным моветоном, несмотря на то, что пять минут назад я с довольной рожей мочился на стену государственного учреждения.
Изнеможенный и несчастный, я побрёл в сторону шоссе. В голове я решал задачу посложнее теоремы Коши, а именно - как похмельному студенту, воняющему дохлой псиной, бесплатно поймать «мотор» до дома в два часа ночи. Ничего толкового в голову не приходило, и я решил давить на жалость. Подойдя к дороге, я выставил свой правый шлагбаум со скрюченными от мороза пальцами и начал голосовать. Машин было мало, но, славен будь, мой родной мегаполис, они всё-таки ездили. Первой пойманной в мои сети рыбкой оказалось чудо отечественного автопрома с ласковым названием «Копейка» и лицом приезжей национальности за рулём. Это самое лицо, как мне показалось, даже не поняло, чего я от него добивался, и просто уехало восвояси. В следующей задрипанной иномарке казахского производства оказался безжалостный старик, который не только не внял моим просьбам о помощи, но ещё и обозвал меня оборванцем, за что его железный конь получил пинка по заднему колесу. Далее ситуация повторилась ещё несколько раз, и вот, когда моя надежда доехать до дома на халяву уже корчилась в предсмертной агонии, передо мной неожиданно остановился старый, как говно мамонта, «Москвич». Я трясущимися онемевшими руками открыл дверь и дрожащим голосом тихо и жалобно произнёс: «У меня нет денег».

- Куда? – коротко и твёрдо задал вопрос мужчина средних лет в ушанке животного, определить которое за ветхостью убора уже не представлялось возможным.

- Перово, - и после короткой паузы, - ну, пожалуйста. Вы моя последняя надежда.

- Да садись уже, по пути.

- Огромнейшее вам спасибо, добрый человек! – сказал я, с наворачивающимися от счастья и от мороза слезами. Первое, что меня поразило, это то, что в машине вместо стандартного для бомбил радио «Шансон» играло радио «Орфей». Передавали двадцать третий опус Рахманинова, который я так любил слушать в детстве в исполнении своего отца.

- Чертова магнитола, всё время на всякое говно переключается, - нервно сказал мужчина и стал переключать радиостанции, пока не заиграла близкая его сердцу «Кольщик, наколи мне купола». Моё изумление как ветром сдуло.

- Ремень не работает, - сказал он, видя, как я безуспешно пытался его застегнуть.

- Спасибо, что подобрали. Я думал, что так и замерзну тут возле дороги.

- Да ладно, всё равно по пути, людям иногда надо помогать. Ты, видать, давно дома не был, всю машину мне провоняешь.

И как он это почувствовал? В машине пахло рыбой так, что резало глаза. Рыбак, наверное, подумал я тогда.

- Да вот угодил в вытрезвитель…

- Ха! Это в тот, на Ильича? – сказал он, махнув головой в сторону «трезвяка».

- Он самый, - удрученно закивал головой я.

- Душ Шарко принимал?

- Бог миловал.

- Понятно. Малой кровью, значит, обошёлся.

- Получается, что так. Меня Вася зовут.

- Захар Иванович, - бросил он, не глядя в мою сторону, и прибавил музыку, давая мне понять тем самым, что к беседе он не расположен. Впрочем, я и сам не был готов к общению. Я мечтательно облокотился на дверь и чуть не вывалился на полном ходу наружу.

- Что же ты, Васька, дверь-то не закрыл?

С пятого раза мне все-таки удалось закрыть дверь, я снова облокотился на неё и стал смотреть в окно. Я старался не вспоминать «трезвяк». Я твёрдо решил тогда, что никогда не стану алкоголиком. Я студент, чёрт меня дери! Я «московский студент, а не Шариков», как говаривал профессор Преображенский. Никогда в жизни мой рот больше не примет алкоголя, и в тот момент я как никогда был в этом уверен. Чтобы отогнать мрачные мысли я, глядя на улицу, начал представлять, как со скоростью гепарда бегу по тротуару, преодолевая препятствия, вровень с автомобилем. Идиотское занятие, но оно с детства помогало мне отвлечься и убить время в поездке.

«Шарик, я так же, как и ты, хлебал хозяйские харчи»… Под эти строки в исполнении неизвестного мне, с позволения сказать, певца мы пронеслись мимо метро Авиамоторная, где несколькими часами ранее меня закидывали в милицейский «бобик». Я увидел рекламную вывеску, на которой парень с голливудской улыбкой сообщал мне, что всё изменится к лучшему. Прежде я её не замечал, но теперь мне очень хотелось в это верить. Я решил, что всё случившееся со мной – это знак судьбы. Что определённо надо менять свою жизнь и отношение к ней. Да, непременно всё изменится и непременно к лучшему. Я больше не буду таким оболтусом. Никогда. Я обещаю.

Когда Иваныч подвёз меня к улице, на которой прошло моё детство и юность, на душе мне стало тепло и легко. Я горячо поблагодарил его. Он молча кивнул, и я вышел, со всего размаха захлопнув хлипкую дверь.

На меня начала накатывать эйфория. Не чувствуя холода, я быстро зашагал к дому. Я представлял, как же здорово я теперь заживу, каким правильным и хорошим я стану. Непременно стану! Никто теперь меня не узнает! С этими мыслями я завернул в свой уютный двор и, скользя на льду, начал двигаться к своему подъезду.

- Вася, Вася! Э-ге-гей! – услышал я откуда-то сверху.

Подняв глаза, я увидел на пятом этаже развесёлую рожу своего соседа, которая торчала из открытого окна застекленного балкона и улыбалась лошадиной улыбкой.

- Привет, чудовище, в другой раз, я домой иду!

- Какой домой? Мои родители у бабушки. Заваливай срочно, у меня травы больше чем в Амстердаме, и девки сейчас с бухлом подъедут!

Я встал в оцепенении. Последним, что пронеслось в моей голове, было: «Ну ладно, чёрт побери. Последний раз, на прощание… Можно и зайти!»