Три понедельника

ТРИ  ПОНЕДЕЛЬНИКА,
до которых надо было дожить
Из цикла «Знаки судьбы»
     Судьба… Кого она не тюкала по темечку? Кого не била наотмашь куда ни попадя, не пинала лежачего? Кого? Не знаю, не встречал таких «обделенных». Хотя, как знать, может, их на самом-то деле пруд пруди. Просто судьбы наши слишком разные и пересечься они на тернистой стезе «между прошлым и будущем» никак не могли. Гусю и свинье разные отведены «водоемы».
     Говорят, везет тому, кто везет. Сомневаюсь. Кто везет, тот и везет. Тянет и  продолжает тянут лямку до конца дней своих. Такова доля «битых». Однако, и им судьба иногда «улыбается». Зачастую ехидно так. Возьмет и подкинет «подарок» - неожиданной такой, в виде разовой удачи в чем-то. Будто проверяет на состоятельность – сможешь распознать ее значение, распорядишься подарком с умом или лишь удивишься везению и вскоре забудешь? Не смог, ударил по протянутой руке провидения? Ну что ж, пеняй на себя.
     Помните, в «Завале» я рассказывал, как провалился на защите дипломного проекта. Да, было такое. Распластался, можно сказать, ничком в грязной луже перед самой финишной лентой. И тот забег мой на стайерскую дистанцию был не засчитан.
     В том рассказе я не стал расписывать тяжкую долю заочника, обремененного семьей, детьми. Подыстерлись в памяти лишения, быльем поросли. А вот обида осталась. Не может, ну никак не может человек не знать совсем ничего, если корпит над чем-то, над тем же проектом денно и нощно, не один месяц кряду. Ведь и другим помогал, сокурсникам, где консультацией, советом, а где и пересчитывал за них. Они все защитились успешно, а я вот, увы… Справедливо ли?
     И еще. За все предыдущие годы приходилось сдавать много экзаменов, разных - в школе, на курсах, в институтах – и никогда не получал «неуда». На финише же споткнулся. Почему? Почему завершающей вышла дырка от бублика? А ведь были случаи, когда «двойка» могла бы стать вполне справедливой для меня оценкой. Один раз в школе, на первом в жизни экзамене корячилась «пара»,  и на втором курсе института мог провалиться при сдаче «Сопромата». Но судьба почему-то распорядилась иначе. И совсем уж худо складывалась ситуация в начале 6-го учебного года. За текущую неуспеваемость по всем предметам меня должны были перевести в 5-ый класс. Непредвиденные  обстоятельства помешали. Чего бы ради?

ПЕРВЫЙ БИЛЕТ

     Четвертый класс. Рубежный. С ним заканчивался первичный этап  образования – начальный, обязательный для всех в те послевоенные годы. А на рубеже полагается проверка знаний. Способ проверки простой и жесткий, несмотря на возраст, – экзамены. Их было два: по русскому языку и арифметике. Волновались все – мальчишки, девчонки и их родители, конечно. Не ограничилась простым беспокойством мама Олега Миркина, того самого, что пытался извалять меня в навозе на глазах у Люды Мочаловой.
     Мария Моисеевна решила устроить игру в экзамены у себя на дому. Видно, понимала, от игры будет больше проку. Она  перепечатала экзаменационные билеты. Сделала это точь в точь, как  делалось в то время в школах. Кстати сказать, вопросы к билетам в те времена составлялись в Министерстве народного образования. Потом их, отпечатанные в типографиях, рассылали по школам. А уж в школе учителя должны были позаботиться обо всем остальном. И прежде всего о том, чтобы каждый  учащийся получил на руки те самые растиражированные вопросники. По ним мы и готовились к экзаменам. Это было очень удобно, особенно тем, кто на шпаргалках выезжал.
     Мария Моисеевна заведовала библиотекой «Трудовых резервов». И ей не составляло большого труда изготовить настоящие билеты. Одно было нездорово. Олег и сестра его Элла заранее знали о готовящихся тренировочных экзаменах. Они успели подготовиться к ним а, возможно, и пометить, втайне от мамы, легкие билеты. Другие, кого пригласили Миркины к себе, и я в том числе, еще не все проштудировали. Я, так вообще, только на вопросы билета № 1 и знал ответы. «Экзамены» проходили по всем правилам. Мария Моисеевна разместила нас, человек пять – мальчишек и девчонок, сначала на кухне. Там мы ждали  своего «часа», вызова на ковер в прямом и переносном смысле. Потом по команде Эллы  мы шли по одному в гостиную, где на круглом столе были разложены билеты.
     Я почему-то не очень переживал за этот экзамен. Игра, она и есть игра. Чего бояться? Вскоре, однако, об этом пришлось пожалеть. Все, кроме меня, отвечали на вопросы более или менее сносно – на кухне все было слышно. Особенно отличились Олег и Элла. Они чеканили ответы и получили «пятерки». Мне выпало сдавать последним – фамилия на «У», а эта буква в алфавите чуть ли не последняя. На мне спектакль из драмы превратился в сатирическую комедию. Всех почему-то радовало, что я не ответил ни на один из вопросов, подняли меня на смех.  Особенно усердствовал Олег. Он передразнивал мои заикания, «бе-мекания». Отомстил за навоз.
     - И ты, Адик (в детстве меня звали Адиком), с такими знаниями собираешься сдавать экзамен? – сокрушалась Мария Моисеевна. – Иди домой и подготовься, как следует. А то останешься на второй год.
     Сказала и будто пощечину влепила.  «Иди домой»…
     Во многом я уступал своим сверстникам. Стыдился своей одежды. Зимнее пальто у меня было пошито из отстиранных суконных половиков разного оттенка, которые до этого были солдатскими шинелями и на которых кто только не топтался, вытирая ноги. В довершение я умудрился повиснуть на этом пальто, когда перепрыгивал через забор, и оно было заштопано черными нитками. Мама не могла давать мне мелочь на «карманные» расходы. Когда мы ватагой шли в школу, дружки по пути заходили в «розовый» магазин, покупали по мятному прянику, грызли каменные, а я только слюни глотал. У многих вернулись отцы с войны, а у Олега отец так вообще не воевал. Словом, было чему завидовать. Но это все были как бы мелочи жизни. А вот дом… У всех были свои квартиры - на двух хозяев трехкомнатные секции, как у Олега, или плотнее, но квартиры. Для меня отсутствие своего угла особенно удручало, как бы определяло мою личную ущербность. Сестра Клара училась в этом же ФЗО на штукатура и тоже жила в общежитии, но в другом, и к нам никогда не приходила. Брату Володе, красавцу офицеру, летчику, когда приезжал на побывку, приходилось спать, где придется.
     Дом… Какой дом? Где он у меня этот дом? Кто меня ждет в нем, в этой комнате общежития? Уборщицы Дуся с Валей? Они сейчас как раз «дома» – уже управились со своими делами, помыли полы, протерли столы, стулья в кабинетах и классах. Теперь или на картах ворожат, или ищут друг у друга вшей в голове и подсчитывают дни, когда к кому-то из них «гости придут». Гости… За несмышленыша меня держат, будто ничего не понимаю. Знаю я этих «гостей». Они «приходят» к ним в критические дни менструаций. Кто еще ждет? Пожалуй, больше никто. Мама моя, комендант общежития, на складе простыни гладит и пересчитывает – их утром из прачечной привезли на лошадях. Мария, библиотекарь, тоже на работе, книжки кому-нибудь выдает. Красивая, очень красивая она.  У нее такие груди! Сименович и даже Феррари рядом с ней выглядели бы жалко. Еще одна койка была закреплена за третьей уборщицей, женщиной в годах, татаркой, которая не очень хорошо говорила по-русски. Но она бывала здесь нечасто. Как ее звали, не помню, потому что имя ее, если и произносили, то очень редко. К ней прочно приклеилась кличка, смешная, но нехорошая. Однажды при мне такой разговор состоялся.
     - Тифчонки, кте фидро? – спросила эта славная женщина, труженица. Домой, то есть в комнату она приходила только ночевать. Чем занималась все остальное время, одному богу известно.
     - Какое ведро? – переспросила Дуся.
     - Такое. Пиз тушки.
     Женщины долго смеялись. Они поняли, о каком ведре идет речь – о ведре без дужки.
     Тесно жилось в одной комнате вшестером. Но жили, надо сказать, очень дружно. Не помню, чтобы кто-то скандалил. Даже Мария не единым словом не обидела мою маму, хотя догадывалась, что мама потихоньку ворует у нее сало. Его присылали Маше родственники из деревни. Она держала солонину у себя в чемодане под кроватью. Когда никого не было дома, мама доставала из чемодана сало, отрезала тонюсенький ломтик этой вкуснятины для меня, думая, что Мария не заметит. А как не заметить, если сама она это сало не ела, а оно в конце концов исчезало? И Машу никто не стыдил за то, что по ночам к ней приходил ее друг. А могли бы сказать: «Ты что делаешь? Мальчишку бы постеснялась. Он же все видит». Не обижали Марию.
     В комнате между кроватей был втиснут небольшой стол. На нем стояли электрическая плитка, на которой готовили пишу, сковородка, кастрюли, тарелки. Свободного места почти не оставалось. Так что мне чаще всего негде было выполнять письменные домашние задания. И что говорить? Какие, вообще, задания, если кто-то чистит картошку на столе, что-то варит, ест? Да и сам я не больно-то хотел бывать дома, все больше на улице отирался, во дворе.
     Слова Марии Моисеевны подтвердили мои собственные предчувствия: не сдать мне экзамены по русскому языку. Мысль о том, что останусь на второй год как-то не особенно удручала меня.  Больше расстраивала перспектива оказаться вне круга своих друзей. Они будут учиться в пятом классе, я – в четвертном. Это значит, разные смены. Это значит, не с кем будет играть.
     И вот настал день «Х». Как и на тренировочном экзамене, я ждал своей очереди и дружков своих. Они выходили из класса веселые, довольные – свалился с плеч один экзамен. Почему-то очень расстроенным вышел Олег. Как потом выяснилось, он едва не завалил. Ему с натяжкой поставили тройку. На ватных ногах я вошел в класс, подошел к столу. Билетов на нем по-прежнему оставалось немало. Машинально взял один из них. И… не поверил своим глазам. Это был билет № 1 – единственный, на который я был готов отвечать.
     Моя «четверка» по русскому почему-то разочаровала не только Олега, но и его маму. Она перестала приглашать меня к ним домой. А бывало раньше, что и ночевал у них, спал с Олегом на одной кровати.

МАРИЯ МИХАЙЛОВНА

     Мне бы сделать выводы из этой истории, засесть за учебники. Заниматься можно было бы в библиотеке, в  читальном зале. Но урок не пошел впрок. По-прежнему улица была для меня всем, заменяла и дом. Появились и новые друзья, взрослые.
     В то лето, ФЗО было расформировано, и на его основе создана так называемая «Одногодичная школа мастеров». Стране позарез стал нужен уголь а, стало быть, и грамотные угольщики, мастера своего дела. Сюда и были направлены на обучение горняцкому делу молодые, энергичные парни. Первый набор был действительно особый. Собрались как на подбор ребята инициативные, с выдумкой. На площадку, где мы, пацаны, гоняли в футбол, курсанты вкопали металлические стойки, натянули волейбольную сетку. А между домами установили настоящую гимнастическую перекладину. Откуда-то здесь же появилась штанга. Закипела спортивная жизнь. Кто-то подтягивался на перекладине, кто-то делал «склепку», кто-то крутил «колесо», а кто-то и «солнышко». На волейбольной площадке шли настоящие бои. Было захватывающе интересно на все это смотреть. Но и не только. Парни не забывали и нас, мальчишек. Поднимали на перекладину, учили подтягиваться, другим гимнастическим  премудростям. Играли мы вместе с ними и в волейбол.
     Это было летом. А зимой перебрались в клуб. И вот тут, надо сказать, я забыл своих дворовых друзей – Олега Миркина, Мишу Фарбировича, Брая, Маргулиса, Витю Субочева. Чем они занимались зимой, не знаю. Я весь ушел во «взрослую» жизнь. Ходил на репетиции. Мама, Дуся, Валя принимали участие в самодеятельных спектаклях. Играли что-то на тему партизанки Зои Космодемьянской. Было интересно и чудно смотреть, как Дусю бросали «немцы» в «темницу». Она падала на пол, и ее тело содрогалось… от смеха. Зато мама так проникновенно читала стихи о том, как какую-то девушку «пытали в подвале», как «ее тело хлестали, подпоручик топтал каблуком». Ей ведь тогда не было и тридцати пяти лет. А столько выпало на долю матери троих детей! Первого мужа, отца Володи и Клары, забрали в 37-м, а второй, мой отец, в 41-м ушел на фронт и не вернулся. А жить так хотелось всем!
     В перерывах репетиций ребята учили меня бацать, иначе говоря, степу. Потом вечером, на танцах выводили в круг и я «бацал» вальс-бостон и цыганочку с выходом. Все улыбались мне, аплодировали. Мне это нравилось…. больше, чем учить уроки.
    Из пятого класса с грехом пополам я все же перебрался в шестой, но тут вскоре начались серьезные проблемы. У нас сменился математик. В школу пришел мужчина, Геннадий Андреевич, чем-то похожий на моего отца. Он почему-то очень невзлюбил меня. Может быть, я слишком мечтательно смотрел на него, думая о том, что вот бы мне такого отца. И это его раздражало. Может быть, не знаю. Но «отец» стал нещадно ставить мне двойки за устные ответы. От большого ли желания хорошо ответить, или от страха я стал заикаться, мямлить. Математик безнадежно махал на меня рукой и ставил «двойку». Но особенно он досадовал на то, что ему приходилось ставить мне «четверки», а нередко и «пятерки» за контрольные работы. Алгебру я знал хорошо, до сих пор все помню, а Геннадий Андреевич был уверен, что я списываю. Он в тот же день, когда раздавал листки с контрольными работами, поднимал меня и спрашивал, как я решал ту или иную задачу и почему. Запуганный, я не мог вразумительно ответить, и он в журнале вместо «четверки» или «пятерки» ставил двойку.
     Как-то так получилось, что и на других уроках я стал заикаться. Двойки посыпались по всем предметам. Не смею точно утверждать, но, видимо, Геннадий Андреевич стал настаивать на переводе  меня в пятый класс. Дело осталось за малым – дождаться окончания первой четверти. Сердобольная ботаничка Ольга Ивановна предупредила меня, уговаривала взяться за ум. А я уже не мог за что-то браться, сломался. Школа, науки мне стали противны, неинтересны. Но тут…
     «Одногодичную школу мастеров» решили перевести поближе к месту практических занятий. В поселке шахты «Северная» нашлись помещения. И весь коллектив учителей, мастеров, курсантов, обслуживающий персонал переехал туда. Мы с мамой, наконец,  получили хоть и в учебном корпусе, но отдельную комнату. В школе № 41, где я учился, мне выдали табель. В нем все же имелись «тройки», штуки три или четыре - это некоторые учителя сжалились: закрыв глаза, поставили «троечки» вместо «двоек». И с этим документом, где во всей «красе» был представлен «преуспевающий» ученик, я и поступил в школу № 34 поселка шахты «Северная».
     Целый месяц меня никто не спрашивал, не вызывал к доске. И все это время я по-прежнему, по привычке к урокам не готовился. Друзей у меня тут не было, и я попросту бил баклуши во дворе. Как-то однажды мне надоело это безделье. Пришел домой, взял учебник русского языка и с трудом, но заставил себя прочитать то, что задавали на дом. Мне никогда не забыть ни этот параграф, ни тему его – «наречие», ни сам урок. Я сидел, как всегда, на последней парте, какое-то время безучастно слушал, как отвечают на уроке одноклассники.  Но, когда посыпались на них «двойки», я вдруг обнаружил, что мог бы ответить на вопросы, которые задавала «русачка» Мария Михайловна, хрупкая женщина, похожая на грузинку. Беспокойно заерзал на месте, и она, милая, дорогая моя учительница, заметила это.
     Мария Михайловна даже привстала со стула:
     - Ну-ка, ну-ка, Усланов, ты что-то хочешь сказать?
     Я несмело поднялся и, запинаясь, перескакивая с пятого на десятое, рассказал все, что знал о наречии. Чувствовал, что на «троечку» ответил, не больше. Но Мария Михайловна неожиданно сказала:
     - Садись, Усланов, «пять».
     Все! Я был сражен! Наповал! Этой не совсем заслуженной «пятеркой» Мария Михайловна накинула на меня «лассо»! «Стреножила»! «Повязала» по рукам и ногам! Я почувствовал, что просто обязан отплатить ей добром, отработать эту «пятерку». И засел за учебники.
     К концу шестого класса я вошел в группу твердых хорошистов. А «семилетку» закончил почти круглым отличником.
     Нечто подобное произошло в десятом, выпускном классе. Не со мной - с моим одноклассником Виктором Путиловым. Его задолбал тоже математик, Брэм Николай Иванович. Он никогда не обращался к Вите по имени или по фамилии, а так: «К доске пойдет Дышло», «Садись, Журавль, «два», «А ты, Каланча, опять ворон ловишь?». Путилов был высокого роста, худощавый. Попробовал как-то с ним побоксировать. Кого там? Вытянет свою длинную, как черенок к лопате, руку и попробуй, достань его. Он, как и я в шестом классе, боялся собственной речи. Я видел, как он мучился. Понимал его. Витя мог бы ответить, но учителя привыкли уже ставить ему «двойки», почему-то были уверены,  что он на большее и не способен. И сам он, похоже, в этом тоже уже не сомневался. А ведь это был не шестой, а десятый класс. В девятый не переведешь и на второй год не оставишь. Не было еще подобного в практике. Представляю, в какое трудное положение Витя Путилов поставил весь педагогический коллектив школы. Что делать с ним? Готового ответа не было.
     И вот ведь  как распорядилась судьба! Как ответила на этот непростой вопрос.
     Произошло это недели за три до окончания учебного года. Стало тепло. Светило солнышко. На пришкольном стадионе растаял снег.  Подсохли волейбольная площадка, футбольное поле.  После уроков сюда набежало много ребят из разных классов. Стоял обычный гвалт детворы. Одни играли в волейбол, другие гоняли мяч. А здоровяк, Леша Килин, бывший одноклассник, которого оставили на второй год в девятом, толкал ядро. Чтобы кого-то ненароком не задеть, он тренировался в сторонке, у самого здания школы.
     Неожиданно из-за угла ее выехал на велосипеде радостный Витя Путилов. Он, чтобы не наехать на футболистов, повернул в сторону Леши Килина. Тот в это время стоял к нему спиной, готовился к толчку. Витя не обратил внимания на характерные движения толкателя ядра. А Леша, естественно, не мог знать, что у него творится за спиной. Увидел, но поздно: ядро летело уже на Виктора. Алексей отчаянно закричал:
     - Витя, берегись!
     Не надо было ему кричать. Витя, пожалуй, успел бы проехать. Но он остановился, повернулся лицом к Алексею, и ядро угодило ему в грудь. Смерть была мгновенной.
     Хоронили Виктора всей школой. Директор школы Ефремов Александр Васильевич произнес у гроба пламенную речь. Сказал, какой замечательный человек, какой хороший ученик ушел из жизни. Сокрушались и другие учителя. Меня же терзала мысль:  что же вы раньше его гнобили? С таким лицемерием я встретился впервые в жизни. И перенести подобное спокойно не мог. В знак протеста перестал ходить в школу. Решил и не сдавать экзамены на аттестат зрелости. Я не думал о том, что этим и кому докажу. Но иначе поступить не мог.
     Это каким-то образом дошло до учителей. А, возможно, куда и повыше. Иначе, почему бы было так волноваться Ефремову? Он трижды побывал у нас дома, уговаривал меня вернуться в школу, пытался втолковать мне, что так принято: говорить о покойниках либо хорошо, либо ничего. А я ему в ответ: « Вот и надо было молчать». Он ведь тоже, можно сказать, подвиг совершал. И дело даже не в том, что ему пришлось унижаться перед каким-то учеником, просить прощения. Мы с мамой жили на отшибе, бывшей колонии вербованных и заключенных, которые строили первый в Сибири коксохимический завод. Туда, по закоулкам и через железную дорогу не ходил ни один общественный транспорт. Так что директору приходилось топать к нам по грязи.
     Учителя письмо прислали мне, и за день до последнего звонка я все же пришел в школу.

ТРЕНИЕ КАЧЕНИЯ

     Удачу с билетом на первом школьном экзамене можно, конечно, отнести к чистой случайности. Но к чему тогда отнести происшедшее  на экзамене по «Сопромату», в институте? Я много раз рассказывал эту историю друзьям, близким людям, - лишь некоторые делали вид, что верят.
     А дело было так.
    Этот труднейший предмет, который называется «Сопротивление материалов», преподавал замечательный старичок, интеллигент бог знает в каком поколении. Высокого роста, седенький такой, с помутневшими глазами, которые, казалось, ничего вокруг не замечали. Его, пожалуй, и в самом деле ничего не интересовало, кроме науки. А потому мы наивно полагали, будто все студенты для него на одно лицо. Ради шутки кто-нибудь из нас защищал контрольные работы за себя, за «того парня» и его друзей. Потом, правда, убедились, что старичок не так уж прост.  Припомнил нам все наши проделки и даже фамилии назвал. А мы, дурачье, посмеивались над ним и его дощечкой. К стыду своему, я не помню, как его звали.
    Каждое утро он семенил в институт, шаркая резиновыми ботами и держа под мышкой эту самую дощечку. Мы долго не могли понять ее назначение. Оказалось все очень просто. Она нужна была ему для преодоления «водных препятствий» - луж. Остановится учитель перед небольшой канавкой, которую обойти можно, смотает газетку с дощечки, проложит «мостик» меж кочек, перейдет на другой «бережок». Потом снова поднимет дощечку, завернет в газетку и идет дальше.  На лекциях говорил тихо, но очень внятно и доходчиво. Мне было настолько ясно все и понятно, что даже удивлялся, почему вдруг «Сопромат» включили в число особых предметов. Бытовала тогда такая притча: сдашь «Начертательную геометрию» - можешь считать себя студентом; «Сопромат» - можешь влюбляться; «Электротехнику» -хоть  женись.
     Но вот из Москвы приехал молодой ученый. Он только что защитил кандидатскую диссертацию и был полон радужных планов сдвинуть науку сибирской глубинки с мертвой точки. А то, что она пребывала в замерзшем состоянии, он не сомневался. Видимо, полагал также, что здесь проще будет собрать материалы для докторской диссертации. И, конечно, как он и рассчитывал, перед ним открылись все двери настежь. Отодвинули нашего старичка, молодому отдали  кафедру и все лекционные часы. Деду осталось вести лишь практические занятия.
     Одним своим видом доцент произвел на нас большое впечатление. Статный, красивый,  черный элегантный костюм, белоснежная рубашка, бабочка вместо галстука, брюки в «дудочку». Последнее было в диковинку. Мы, можно сказать, только вчера выкинули саржевые шаровары, залезли в шевиотовые штаны «клёш». Стиляги пришли к нам лишь год спустя.
     Кандидат почти две недели вводил нас в курс своей методики преподавания. Из нее следовала нехитрая формула: мы должны были самостоятельно изучить курс «Сопромата» по учебнику Глины, о он нам даст нам новое, доселе неизвестное в этой науке. И стал доносить до нас суть своей диссертации.
     Сначала мне казалось, что я один такой придурок, ничего не понимаю. Но вскоре появились «единомышленники». Снюхались, что называется,  перестали слушать треп лектора, перебрались на последние ряды аудитории и стали там азартно играть в «морской бой». Постепенно число «недотеп» возрастало. Начали самокритично признаваться в этом, роптать на переменах. В конце концов, оказалось, что и те, кто сидел обычно в первых рядах (бывшие выпускники техникумов, старосты групп), тоже ничего не понимают. Нашлись смельчаки, написали жалобу в деканат. Никто на нее не отреагировал. Обратились к ректору – тишина. А время идет, подходит к концу семестр. Ну, тогда из-за боязни завалить экзамен «осмелели» все. Собрали комсомольское собрание. Пригласили на него декана, ректора, секретаря райкома комсомола. Ну, и дали жару нашему ученому-франту.
     Убрали его. Вернули нам нашего славного старичка. А что он мог сделать за две недели? Ровно столько осталось до экзаменационной сессии. Понимая это, старые «морские волки», вроде меня, решили, что копья ломать уже бесполезно, продолжали бои на галерке.
     И вот они настали, «долгожданные» денечки зимней экзаменационной сессия. Передо мной не стоял вопрос, сдам или не сдам экзамен по «Сопромату». Какой экзамен? Какая подготовка к черту, если нет ни лекционных конспектов, ни пресловутого учебника Глинки? Его расхватали в библиотеке еще в начале семестра. Надо ли трепыхаться, суетится, когда ясно и так, чем все закончится? Но я не переживал. Был уверен, половина группы, как минимум, завалит. Не сдадут и самые настырные, даже если будут отчаянно штудировать «Глинку» все ночи и дни напролет. Бесполезно это. Забьют себе голову кучей формул, понятий, определений. Потом сами же в них и запутаются. Забегая вперед, скажу: так оно и вышло на самом деле.
     В общем, я не унывал. «А-а, - рассуждал, - потом как-нибудь, после каникул пересдам. Вместе с другими «двоечниками».
     Свободного времени было хоть отбавляй. Я ходил из комнаты в комнату общежития, где обитали  одногруппники, рассказывал придуманные на ходу байки, подшучивал над теми, от кого можно было схлопотать по шее, вовремя убегал от них. Словом, мешал другим заниматься. А дня за два до экзамена неожиданно получил поддержку в лице Сани Головина. Уникальный этот человек, Саня Головин. Крупный такой увалень, высокий, с грубо сляпанным лицом – бугристый лоб, нос картошкой, губы-вареники. Но умница-а! И эрудит. Что ни спросишь, все знает. Зашел к нему в комнату, а он на гитаре играет. Ну, мы и давай вдвоем песни петь. Начали с хохлятской «Гуцулка Ксеня», которой кто-то играл на трембите. Попробовали запеть «Подмосковные вечера», но слов  ни он, ни я не знали – песня лишь недавно начала звучать по радио. А-а, помычали, полялякали немного и перешли на сибирские пречитания. Особенно громко выдавали «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах». На ор прибежал староста группы Филиппенко и начал нас стыдить.
     Кстати, о Филиппенко. Это был грузный широколицый мужчина 35-ти лет. Поздненько вроде надумал учиться на дневном отделении. Но он, как и его сверстник Цессуль знали, что делали. Их уже ждало директорское место на шахтах. А, впрочем, со старостой нам повезло, по-отечески заботился о нас, вчерашних юнцов.
    Петь перестали. Я ушел к себе в комнату грустить. Лег на кровать, свесив ноги. Но вскоре Филиппенко пришел и сюда. В руках он держал толстенный учебник Глинки «Сопротивление материалов».
     - Вот возьми, - сказал староста, протягивая книгу. И ушел.
     Заявочки! Что мне делать с этим талмудом? Да я и десяти страниц не успею прочитать за оставшийся до экзамена день. А тут их более восьмисот.
     Я сел на кровать, повертел в руках учебник. И… пролистал. Знаете, как это делается? Конечно, знаете. Берется книга, зажимается в левой ладони, потом, прижимая большой палец к страницам, начинаешь их отпускать. Они бегут, бегут, бегу… И все. Закончилась книга. «Прочитана». Но на некоторых страницах листание все же прерывается. И тогда, любопытства ради, посмотришь, что там написано или нарисовано. Вот и тогда на одной такой странице я увидел рисунок, на котором были схематично изображены плоскость, на нем круг и стрелка, которая выходила из оси круга и втыкалась в плоскость. Увидел также заголовок пояснительного текста «Трение качения» и формулу внутри текста. На этом «чтение» закончилось, положил книгу под подушку, разулся, лег на бок и уснул.
     Аудиторию, которую нам выделили для экзамена, находилась на первом этаже общежития. Так что, можно было вообще не спешить спускаться вниз – позовут, если что. Но я все же решил не ждать, когда очередь дойдет до меня. Оттягивать «удовольствие» схлопотать «неуд»? Зачем? Делая вид, что мне ужасно интересно, как сдают другие, какие дополнительные вопросы задает старичок, я притулился к входной створки двери. И в тот, момент, когда все, включая очередника, обступили сдававшего, но не сдавшего экзамен, я юркнул в аудиторию.
     Взял билет, сел к окну, огляделся. Кроме меня, за столами сидели еще восемь человек, готовились отвечать. Это значило, что очередь до меня дойдет не скоро. От нечего делать стал смотреть в окно. Опять удача: там играли в волейбол – так просто, пасовали друг другу мяч. Но все равно, было хоть на что-то смотреть. Но вскоре игроки разошлись. Что делать? Заглянул в билет. Там были два теоритических вопроса и две задачки. Посмотрел, что это были за вопросы. Один из них гласил: «Трение качения». О-о! Уже кое-что. Почему кое-что? Потому что, могу, конечно, нарисовать схему, которую видел в книге, написать формулу. А говорить-то что буду, объяснять? Глянул на второй вопрос – полный нуль. Никакого представления. Снова безнадежно уставился в окно.
     Подумалось, может, попробовать задачки решить. До нас доходили слухи, будто старик ставил тройки тем, кто справлялся с задачами. Прочитал условие одной. Обрадовался. Такие простенькие десятками решали на практических занятиях. Тут же записал решение на отдельном листе. Прочитал условие второй. И заскучал. Такого в ней было наворочено! Не знал даже, как, с какого бока к ней подступиться. Но появился какой-то «спортивный» интерес. Начал раскладывать ее на составляющие. Тут надо заметить, с математикой у меня всегда было хорошо. В школе мог, не заглядывая в учебник, доказать заданную на уроке теорему. А по алгебре, так вообще, запросто формулы выводил. В общем, разбив на части задачку, я в конце концов, кажется ее решил. Исписал, правда, при этом убористым почерком четыре страницы.
     Так-так, на душе стало чуточку веселее. Стал колдовать над вторым теоритическим вопросом. Ничего путного не получалось, но что-то насочинял. А тут и очередь моя подошла. Ни жив, ни мертв подсел к дедуле. Он сначала глянул на мои листы с задачками. Лист с легкой отложил в сторону. Тут ему все ясно. Посмотрел на листы второй. Поморщился, спросил:
     - Вы вчера были на консультации?
     Нет, конечно. Что я потерял на этой консультации? Но заискивающе стал извинятся, объяснять, что де  со временем вышла накладочка, опоздал и постеснялся зайти.
     - И напрасно, молодой человек. Надо было зайти. Именно эту задачку мы и решали, поскольку она самая трудная.
     Экзаменатор перелистнул страницы, заглянул в ответ. Удивленно посмотрел на меня:
     - Ответ правильный. Ну-ка расскажите, как вы считали.
     Рассказал. Старик просто расцвел от радости:
     - Ее же можно решить гораздо проще. – И давай чертить и писать на моих листах.
     Я, естественно стал охать, поддакивать, сокрушаться, почему не додумался сам до такого простого варианта. Очередь дошла до теоритических вопросов. Меня начала пробивать нервная дрожь. Неужели выкарабкаюсь? Неужели… Старик взял в руки листы с ответами на теоритические вопросы. Посмотрел на мое «колесо» с плоскостью и формулой и… тоже отложил лист в сторону. Внутри у меня что-то рухнуло. Ему все ясно с этим вопросом. Если бы он знал, как совсем неясно мне самому.
     Когда я стал плести ему околдесицу по второму вопросу, настроение у старика изменилось. Он стал виновато морщиться. Видя это, я принялся врать, говорить, что на практических занятиях преподаватель именно так объяснял. Старик покачал головой и сказал виновато:
     - Очень жаль, молодой человек, но я не могу поставить вам «пятерку». – И написал в зачетке «хор».
     Филиппенко не поверил своим глазам, когда я показал ему зачетку. Кроме меня «хор» получил лишь один еще человек. Это был, как вы понимаете, Саня Головин.

П о с л е с л о в и е.  Этот подарок судьбы я не оценил по достоинству. Через  три месяца сделал, по всей вероятности, не самый удачный выбор: подал заявление об отчислении из института. Декан посоветовал воспользоваться, на всякий случай, академическим отпуском. Я так и сделал. Но и после отпуска сюда больше не вернулся.