Поединок

Андрей Воронкевич

                ПОЕДИНОК

   АПОКРИФ


Эту рукопись я обнаружил среди старых бумаг в древнем шкафу дряхлого дома, предназначенного на снос и уже покинутого жильцами. Ознакомившись с ней и осознав, что имею дело с отрывком из мемуаров достаточно известного исторического лица, принадлежавшего, ко всему прочему, к древнему и славному дворянскому роду, я посчитал возможным подготовить её для печати: привести к современным нормам правописание и пунктуацию да слегка, косметически, сократить, отметив это сокращение в примечании. Кроме того, я позволил себе предельно краткий и, по моему мнению, необходимый историко-филологический комментарий.
Не имея возможности отыскивать законных наследников автора, готов, однако, буде такие обнаружатся, немедленно отказаться в их пользу от владения и распоряжения рукописью. Разумеется, заранее отказываюсь в этом случае в пользу законных владельцев и от какого бы то ни было денежного вознаграждения, оставляя за собой лишь честь открытия и первой публикации. – А.В.

Мало ли приключений выпадает на долю человека, путешествующего по служебным надобностям! Пожалуй, ни один записной добровольный путешественник не сможет насчитать такого количества погонь, разбойников, красавиц, бурь и всего прочего, что путешествующий по долгу службы обязан переносить, согласно присяге, стойко и мужественно.
Признаться, я небольшой любитель неожиданностей, поэтому даже мерзкое селение, в котором я застрял волей рока, поначалу показалось мне райским уголком в сравнении с буйными аулами и бесшабашными станицами Кавказа.
Село Абу-Наиль стоит на большой дороге, ведущей от кавказских городов в центры персидской цивилизации. Несмотря на своё расположение, оно очень мало: не более двадцати глинобитных домиков и один деревянный – постоялый двор и почтовая станция.
Люди не любят селиться здесь по причине нездорового климата: село стоит в болотистой низине и почти постоянно бывает окутано густыми туманами.
Мы с товарищем ехали со срочным поручением в Тегеран и остановились лишь переночевать. Однако ночью у меня начался приступ жестокой лихорадки, посещающей меня с недавнего времени два-три раза в год. Продолжать путь я не мог, и мы уговорились, что я пущусь следом, как только выздоровлю. Но – пришла беда, открывай ворота! – через два дня, оправившись и собираясь в путь, я узнал, что дорога перекрыта по случаю холерного карантина.
Поразмыслив, я решил отправиться назад, но начальник станции (армянин, единственный кое-как говоривший по-русски в этом захолустье) предупредил меня, что и на север дорога закрыта.
Ну что ж! Я решил подчиниться судьбе и провести время в блаженном ничегонеделании. У меня были с собой великолепные ружья, пороху и свинца было достаточно, и я уже предвкушал хорошую охоту, благо в окрестных горах и лесах не водились башибузуки; народ был мирный.
Армянин оказался недурным поваром, хотя, конечно, на восточный манер; ну да я давно уже привык к этой кухне. Человек мой ещё прошлой зимой, когда я отлеживался после случайной раны в глухой казачьей станице, был мной обучен играть в шашки и нехитрые карточные игры. – Время потекло незаметно.
Я уже думал, что так и проведу весь карантин одинёшенек среди иноплемённой толпы, как вдруг, на третий день после своего выздоровления, нежданно обрёл соседа. Произошло это так.
Я мирно обедал, правду сказать, даже не дезабилье, а прямо в халате, чего не позволил бы себе, конечно, будь я не один на этой Богом забытой станции. Неожиданно за окном прозвучал колокольчик, топот лошадей, в сенях послышался какой-то разговор, и наконец в комнату, служившую общей залой, вошел офицер в форме одного из кавказских полков. Русский офицер!
Я несколько растерялся, привстал из-за стола, вспомнил, что я в халате, и растерялся еще больше.
- Ах, Боже мой! Садитесь, садитесь! – были первые слова его. – Поручик – невелика птица, да и по годам мы, верно, ровня.
Я тогда ещё обратил внимание на одну физиономическую особенность: слова его были радушны и доброжелательны, но при этом он кривил губами, как будто говорил через силу.
Я кое-как извинился и отправился в комнату переодеться. Мой новый сосед также пошел умыться с дороги. Через четверть часа мы сошлись в общей зале, где я уже приказал прибавить вина и накрыть обед заново. Увидев меня входящим в форме, мой сосед слегка развёл руками, а потом засмеялся почти весело:
- Не думал я, что голубые мундиры и персиянам ведомы! Впрочем, извините, ротмистр, я не хотел вас обидеть! Вы же знаете, мы, несчастные армеуты, и на гвардейские мундиры косо смотрим. Всё, ей-Богу, от зависти!
Я не счёл возможным обидеться, поскольку не раз уже сталкивался с предрассудком неприязни армейских офицеров к жандармским. (Многим почему-то кажется, что наш хлеб легче). Да и глупо было ссориться с человеком, с которым, может быть, придётся прожить рядом не одну неделю. Поэтому я сказал, выдерживая шутливый тон:
- Как старший по чину, хоть и другого ведомства, приказываю вам, господин поручик, забыть на время нашего знакомства всякие служебные предрассудки! Уверяю вас, жандармский офицер может пить не меньше и охотиться не хуже, чем самый прославленный армеут в самой дальней крепости! По рукам?
- Так точно, ваше благородие, - ещё раз засмеялся он, и знакомство состоялось.
За обедом, после третьей бутылки вина, нашли мы и общих знакомых: и на Кавказе, и в Петербурге.
Признаться, я был рад обществу и поэтому не спешил со щекотливыми вопросами относительно причин, побудивших моего соседа удалиться на Кавказ. С первых же слов его я понял, что он человек высшего круга, для которого военная служба, конечно, не единственное средство к существованию. Но он уведомил меня, что был последним, прорвавшимся через карантин путником с севера – стало быть, на неопределённый срок единственным возможным собеседником, и я щадил его самолюбие. Бог знает, по каким причинам люди попадают на Кавказ! Тут и страсть, и проигрыш, и всякого рода истории, которые большей частью бывают неприятны для их героев. И что мне за дело, рассудил я, до его истории, если окажется, что судьба подарила мне в моем уединении хорошего товарища.
Итак, я не стал расспрашивать его. Он и без расспросов в скором времени сделался достаточно грустен. Напрасно старался я увлечь его воспоминаниями о салоне Марии Николаевны Голицыной, куда, как оказалось, он был вхож, как и я, только в иное время. Напрасно напоминал я ему о Леночке Каратыгиной с её шутейным альбомом. Напрасно пересказывал я последние истории, случившиеся с иными из наших общих знакомых… - Он еле отвечал мне, и только всё подливал и подливал вина в стаканы, по видимости мрачно и торопливо опорожняя свой. Я старался не отставать от него, но с каждым глотком обозначивалась разность наших состояний: я становился веселее, он – угрюмее.
- Давайте на «ты», - предложил я наконец, отчаявшись расшевелить его, и разлил шестую, не то седьмую бутылку. Он посмотрел на меня своим тяжёлым взглядом, и я впервые невольно пожалел, что судьба свела меня с ним.
- Увольте, ротмистр, - сказал он. – Мы с вами, кажется, не бабы базарные. У меня и ближних друзей таких, почитай, что нет… Извините, никак не могу-с. Не приучен «тыкать» жандармским ротмистрам. 
С этими словами он встал, ёрнически поклонился и вышел вон из залы неверной, пьяной походкой.
«Экое фрондёрство», - подумал я, впрочем, без злобы. – «Чем-то он сильно обижен нашим братом. Видно, и на Кавказ его загнал длинный язык, а не прекрасные глаза».
Несмотря на выпитое вино, я долго не мог заснуть и, ворочаясь, всё более ощущал раздражение против этого человека, ответившего на мою любезность глупой выходкой. Но – Господь велит прощать! – я решил не придавать значения ничему подобному. Странное дело! Сосед мой вдруг стал казаться мне моложе не только по чину, но и по летам, хотя мы уже выяснили, что мы ровесники и даже близки именинами. В нём было что-то незаконченное, юношеское, и мне вдруг захотелось стать для него старшим товарищем, помочь ему воспитать в себе те качества, которые, без сомнения, в зародыше находятся в душе каждого дворянина. И думал я о его воспитании не только по служебной привычке (мало ли засидевшихся в недорослях «вольнодумцев» приходилось мне наставлять на путь истинный!), но и с какой-то сладкой надеждой на то, что мы сможем стать с ним друзьями. Он нравился мне – но и раздражал в то же время. Он притягивал меня своей отрешённостью, и тут же отталкивал – угрюмой озлобленностью.
«Кто знает, - подумал я, - какое чувство возьмет верх за время нашего вынужденного соседства?»
С такими мыслями я наконец заснул.
На следующий день погода была чудесная. Я проснулся в осьмом часу оттого, что солнце ударило мне в глаза. Ни  минуты долее не хотелось оставаться в постели. Я вскочил, крикнул умываться, с походной быстротой совершил свой утренний туалет, спросил кофе и вышел покамест на крыльцо. У сарая играли собаки, выторгованные мной у старика-перса. Армянин, служивший толмачом, клялся, что собаки приучены к охоте на кабана.
«Решено!» – заключил я и подумал, памятуя о христианском долге терпимости, пригласить и соседа. Лишние ружья у меня были.
- Какого чёрта? – услышал я хриплый голос в ответ на мой вежливый стук в дверь. Послышался скрип кровати, грохот опрокинутого стула… - Дверь отворилась, и на пороге появился мой сосед, в халате, всклокоченный, с заспанным лицом.
- А, это вы, ротмистр! – сказал он, усмехаясь на свой обычный манер. – Чем обязан?
- Простите, поручик… - начал было я.
- Виноват, который час? – перебил он меня.
- Осьмой.
- Бог мой, какая рань! Итак?
- Итак, - сказал я, сдерживаясь, - я хотел пригласить вас на охоту в горы. Собак я вчера купил.
- Помилуйте, ротмистр! – воскликнул мой сосед. – Я не проснусь раньше полудня… Конечно, ежели вы приказываете… - добавил он, ёрничая по обыкновению.
- Не смею приказывать, сударь, столь утомлённому делами человеку, - сказал я, развернулся и пошел пить кофе.
Через полчаса я ускакал вместе со своим денщиком и собаками. Охота была удачной. К обеду мы вернулисьс матёрым кабаном, да ещё в сумке у меня лежали два довольно жирных фазана. Армянин сказал, что мой сосед уехал в десятом часу и с тех пор не возвращался.
Признаться, мне стоило большого труда подавить в себе раздражение и пригласить его (он вернулся вскоре после нас) отведать кабана и фазанов. К моему удивлению, сосед мой был на этот раз любезен и словоохотлив. Но я уже не доверял его внезапному добродушию. Теперь уж он перебирал старых знакомых и новые сплетни о них, а я больше помалкивал. Когда он говорил о ком-нибудь недобро, мне представлялось, что он в последний раз виделся с тем в дурном расположении духа, когда он хвалил кого-нибудь (впрочем, он мало кого хвалил), я думал: «Ну, стало быть, они расстались тогда, когда у него голова не болела, и ничего больше»…
В конце вечера сосед мой обратился ко мне с такими словами:
- Я знаю, ротмистр, вы обижены на меня. Искренно прошу у вас прощения – у меня проклятая натура и дурной характер. И, если вы не окончательно осерчали, позвольте составить вам компанию на завтрашней охоте…
Он сказал это так уверенно, как будто твёрдо знал, что завтра я тоже поеду на охоту. Что ж, я не стал выдерживать обиду и согласился. Выпить на «ты» я, конечно, ему больше не предлагал.
Утром следующего дня уже он разбудил меня чуть не в пять часов утра. Пока я пил кофе, он нетерпеливо ходил из залы в прихожую и обратно. – Хоть я и старался не торопиться, однако же обжёгся раза два. Попробуйте не торопиться, когда вам только что не заглядывают в чашку!   
«Сосед мой – несносный человек!» – думал я про себя, пока мы ехали до опушки горного леса, где предполагали начать охоту. У меня было предчувствие, что на этот раз день будет неудачным. Так и случилось. Напрасно мы несколько часов плутали по извилистым горным тропам, напрасно посылали собак – не было и следа зверя. Даже фазан – глупейшая, как известно, птица! – не пожелал показаться нам.
«Ну нет! – подумал я. – В другой раз постараюсь от него отделаться!»
Соседа моего, по видимости, нисколько не беспокоила неудачливость охоты. Он был весел, иногда даже что-то насвистывал или напевал, рассказал, громко смеясь, два анекдота из жизни охотников, хоть я и просил его говорить в лесу потише, чтобы не спугнуть зверя.
Наконец около полудня, когда я ощутил настоящий голод и собирался было повернуть домой, мы выехали на чудесную поляну, лежавшую у самого края обрыва. Мы спешились.
- Нипочем бы не поверил, что мы забрались на такую высоту, - сказал я, указывая на страшную пропасть, на дне которой игрушечными коробочками виднелись дома селения, давшего нам приют.
- Да, да, - рассеянно отозвался мой спутник. Он глядел вдаль с каким-то странным выражением лица, ноздри его слегка раздувались, руки, сжатые за спиной, беспокойно теребили перчатки. Вдруг он забормотал стихи, и меня поразила страсть, написанная на его лице. Я не знал этих стихов и поэтому запомнил лишь несколько строк:
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормлённый в неволе орел молодой…
…………………………
Мы вольные птицы. Пора, брат, пора…
- Вы любите стихи, ротмистр? – неожиданно обратился он ко мне.
- Отчего же? – возразил я, не желая ударить лицом в грязь, и продекламировал:
О память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной…
Дальше я не помнил и оттого прервал чтение вопросом:
- А вот, что вы читали, чьё это сочинение? Очень мило, по-моему…
- Да, да… - он странно посмотрел на меня. – Вы, верно, другие стихи читали. Это Пушкин. Юношеские, ротмистр, грехи…
- Грешил покойник много, - охотно отозвался я, подумав: «Наконец-то разговорились. Он, видно, сам балуется писательством»… Но странный мой сосед в который уж раз выкинул шутку, могущую сойти за оскорбление, если бы не моя сдержанность.
- Ай-яй-яй, ротмистр, - сказал он игривым, лёгким тоном, но с удивительно злобным выражением лица. – Стало быть, государю нашему императору хорош, а вам нет; стало быть, государь наш император простил, а вы осуждаете! Не по чину, ротмистр!
Признаться, я не нашелся, что ответить, а сосед мой между тем прыгнул в седло, хлестнул жеребца и был таков…
Я крепко задумался. Было уже ясно, что нам не ужиться вместе, ну да это дело десятое! В конце концов, я бы не испугался и дуэли. Думы мои были  поважнее. Сопоставив различные высказывания моего соседа, я начал лучше представлять черты его натуры. Теперь-то я не сомневался в том, какую окраску имела его история, послужившая причиной для ссылки на Кавказ. Мой долг повелевал мне выяснить, что за характер носит его фронда: одинокая ли это мизантропия или несдержанность вовлечённого в сообщество?
С противной стороны, я ощущал неловкость своего положения по отношению к нему. Мне не составило бы труда выяснить его образ мыслей, ежели бы с самого начала я был поставлен в рамки служебной необходимости. Однако теперь мы уже были соседями, русскими за границей, наконец, сотрапезниками, и целый сонм дурацких, но с младых ногтей привитых предрассудков неприятно тревожил меня. Так ничего и не решив, я вернулся на постоялый двор.
Сосед мой сказался больным и не вышел к обеду. Тем самым он дал мне время как следует поразмыслить и уберёг от разлива желчи; я чувствовал, что теперь каждое его слово будет поднимать во мне неприязнь. Впрочем, размышления ни к чему не привели, а неприязнь моя не уменьшилась из-за его отсутствия; с меня хватало воспоминаний.
Утром я проснулся с тяжёлой головой, попил кофе в одиночестве и вышел на двор. Только успел я прислониться к крыльцу и набить трубку, как в сенях раздался грохот и мимо меня, прижимая руки к физиономии, пронёсся денщик моего соседа.
- Каналья! – услышал я печально знакомый голос. Денщик встал посреди двора, осторожно отнял руки; на щеках его была кровь.
Эта сцена возмутила меня до глубины души. Я сам никогда не бил своих людей, полагая это недостойным дворянина. «Вот они, фрондёры!» – подумал я. Но через несколько минут я стал свидетелем ещё более возмутительной сцены. Сосед мой быстрыми шагами, еле кивнув мне, сошел с крыльца и направился прямо к денщику. Увидев его, малый поспешно закрыл глаза руками и начал, как водится, охать и постанывать. Я не слышал, о чём они говорили, но увидел, как мой сосед положил сначала одну, а потом и другую руку на плечи денщика. Потом он, кажется, дал ему монетку. Я не смог сдержаться.
- Господин поручик! – обратился я к нему, приглашая отойти в сторону. – Простите, что я вмешиваюсь в ваши отношения с вашими людьми, но я не могу не заметить…
- Господин ротмистр! – перебил он меня. – Извольте отдавать себе отчет в том, что вы говорите!
- Господин поручик! Я могу отчитаться перед вами не только на словах!
- К вашим услугам! – воскликнул он и вдруг, совершенно неожиданно для меня, рассмеялся. – Полноте, ротмистр. Прошу прощения и заранее согласен со всем, что вы хотите сказать!.. Не хватало мне ещё и здесь дуэли!.. Впрочем, - добавил он, - ежели вы думаете, что я струсил, сделаем так. На дуэль я не могу пойти из своих соображений, но помериться с вами храбростью согласен. У меня есть пузырёк яда. Пусть наш хозяин нальёт в один стакан чистого вина, а в другой подмешает яд. Мы войдём, и каждый выпьет свой стакан. Идёт?
Пока он говорил, я тоже слегка остыл и вспомнил и о строжайшем запрете поединков, и о бессмысленности глупого риска.
- Вы выставляете это предложение вместе с извинениями или вместо извинений? – спросил я.
- Вместе, вместе, ротмистр! – засмеялся он, и я решил не настаивать, а попытаться ещё раз завоевать его симпатию.
- Давайте тогда решим наши споры в карточном поединке! – предложил я.
- Штосс? – сосед мой сверкнул глазами.
- Нет, нет, не на интерес! В дураки, ежели желаете…
Я обыграл его в дураки бессчётное количество раз, потом обыграл в шашки, потом в поддавки. Наконец он смахнул шашки рукой и сказал:
- Нет, ротмистр, вы гений, а я дураком помру. Прощайте, до завтра, у меня голова болит – нет мочи…
При этом он принуждённо смеялся, но я-то видел, как он уязвлён!.. Вечером, когда мой Алешка стаскивал с меня сапоги, я спросил его, не сдержав любопытства:
- Скажи, братец, а за что это сегодня твоему приятелю перепало?
- Его барин сапогом-с, - ответствовал мой денщик. – Он, говорит, платком носовым, вышитым, который барину-то одна барышня ещё в Петербурге подарила, пыль с сундучка стирал-с, а барин увидел – и сапогом-с…
- Однако они быстро помирились, - сказал я, хотя, верно, и не следовало бы этого говорить при нижнем чине.
- А он мне говорит, у них завсегда так: сначала прибьёт, потом, говорит, приходит, прости, говорит, Семён, я сгоряча. Вот те крест, говорит, прощенья просит! Ну, однако, Семён-то у него давно, мать-то Семёна бариновой кормилицей была, молочные братья, значит… Барин Семёна с собой и на службу взял…
- Ну смотри, - прервал я разболтавшегося Алешку. – Мы с тобой никакие братья не молочные, так что – будешь баловать, отделаю тебя еще почище и прощения просить не приду. Ступай, пока цел…
Алешка хихикнул и выскочил за дверь. Он действительно начал разбалтываться, и пора было менять его. Я менял денщиков каждые два года, чтобы особо не привыкали, а старых отсылал в строй. Мне передавали, правда, что в строю мои бывшие денщики служат плохо, некоторые даже бегают, ну да уж это не моя забота…
Настроение у меня было, по случаю выигрыша, благодушное, и я почти решил не обращать более внимания на моего соседа, но снова вспомнилось мне его братание с денщиком, и в одно мгновение дело предстало так, что я удивился, как мог
раньше сомневаться в исполнении долга. Есть радостный для каждого благородного
человека долг – рисковать жизнью за Государя и Отечество и погибнуть за них, если случится. Но есть гораздо более тяжкий долг – жить за Государя и Отечество так, чтобы приносить наибольшую пользу, жить, каждое мгновение ожидая попрёков в корысти и низком шпионстве. Впрочем, попрёки эти – достояние горделивых глупцов, и я учусь презирать их, памятуя о высших целях моего служения*…
На следующий день я встал поздно; сосед мой уехал в горы вместе с денщиком. Более благоприятные обстоятельства трудно было вообразить.
Я вошёл в комнату и аккуратно просмотрел все бумаги. Гора спала с плеч! По всему было видно, что сосед мой – не заговорщик, а лишь обычный подражатель байроническому герою. Нашёл я дневник, недавно начатый. В нём, правда, говорилось и о старой тетради, но вряд ли в старой тетради могло быть что-нибудь помимо того вздора, который обнаружил я в новой: рассуждения о роке, воспоминания о какой-то неудачной любви, намёки на происшедшую дуэль, непременное желание смерти, и злословие, злословие… Был там выведен и я, но, Боже мой, в каком карикатурном виде!..
«Господь ему судья», - подумал я и взялся за тетрадь с переписанными стихами. Здесь тоже был вполне обычный набор непристойностей, запрещённых сочинений некоторых сочинителей, какие-то переводы… В общем, всё было вполне обыкновенно для молодого человека, уязвлённого модной хандрой. Письма были только от женщин; адреса я на всякий случай переписал. Вернувшись к себе, я возблагодарил судьбу за то, что мне не пришлось подводитьь под монастырь хоть и несносного, но всё-таки соседа.
Однако чуть позже мысли мои приняли новое направление.
«Хорошо, - думал я, - человек этот – не заговорщик и скорой угрозы Отечеству не представляет. Но кто поручится, что при его образе мыслей он, в недалёком будущем, не ступит на путь заговора? Если бы его байроническая поза была разбавлена трусостью – тогда не об чем было бы беспокоиться. Но он храбр, в этом нет сомнения. Стало быть, не  сегодня-завтра он может стать настоящим врагом  Престола и  Государства. Как спасти, как уберечь его от неминуемой гибели?!»
Даже в эти минуты, после всех оскорблений, я чувствовал невольную симпатию к моему несносному соседу. Мне хотелось помочь ему, и наконец я нашёл выход. Из его бумаг я узнал, что ему предписана служба при дипломатической миссии в Тегеране. Там же, при миссии, находился глубоко уважаемый мной полковник Чердынцев – можно сказать, мой крёстный отец по службе.
«В Тегеране, - решил я, - я передам полковнику подробное изложение своих наблюдений и попрошу его принять участие в судьбе моего соседа. Можно и должно остановить дворянина на пути к бесчестью!»
Не откладывая дела в долгий ящик, я немедленно занялся составлением донесения.

*Далее идёт длинное рассуждение, посвящённое данному предмету. Судя по длине, выспренности и обилию оправдательных доказательств, вопрос этот всё-таки не был решен автором окончательно. (Напомню, что он принадлежал к очень древнему и славному дворянскому роду). Рассуждение страдает многочисленными повторами; здесь автору явно изменяют его бесспорные литературные способности, поэтому я счёл возможным его выкинуть. Добавлю, впрочем, что отрывок свидетельствует о значительной эрудиции автора: мелькают имена Одиссея, Дефо, Бомарше, неоднократно цитируются Монтень и Макиавелли. – А.В.


Прошёл день, другой. Мы почти не встречались с моим соседом, а встретясь, обходились сухими поклонами. Он каждое утро уезжал верхом, а я был занят донесением да изредка охотился. Я взвешивал каждое слово, доказывая, что наблюдение за такими людьми, как мой сосед, и воспитание их в духе истинного служения Отечеству, совершенно необходимы. Я писал о том, что для искоренения преступлений недостаточно за них наказывать, их надо учиться предупреждать. Простое донесение выливалось в обстоятельную докладную записку с изложением целой системы необходимых мер. Постепенно в моих писаниях начали проступать  её черты. Я вёл речь об охране Государства, общества и отдельных его членов от неблаговидного развития мыслей, о создании Системы Упреждения не в узком, полицейском смысле слов, но обнимающей все органы, все члены обшественной жизни, доходящей до каждого подданного Империи.
Дух захватывал от того, каким преобразованиям должны были подвергнуться и печать, и учебные заведения, и даже – страшно сказать! – церковь, какие силы и средства потребны для этого!..
Создавая свой проект, я трезво понимал, что для осуществления моих идей не хватит ни моей жизни, ни, как это ни печально, современных возможностей России. Неумный консерватизм, приверженность старым формам также неизбежно затруднят построение величественного здания, черты которого я, грешный, угадывал через толщу лет, но которого первые камни уже заложил, бесспорно, наш поистине Великий Государь.
Пройдёт, может быть, сотня лет, думал я, свершатся великие потрясения, но явится эпоха всеобщего благомыслия, когда Монарх сможет сказать каждому своему подданному то, что сейчас Государь говорит – по справедливости – лишь немногим избранным: «Пусть вы будете я»!..
Признаться, я был рад, что эти мысли пришли ко мне здесь, где над головой нет ни одного немца. В Петербурге я бы не мог рассчитывать на достойную оценку моего труда – там, в последнее время, слишком затирали русских, и только вмешательство Государя спасало многих, небесталанных, но горячих, от служебных шишек. Впрочем, заканчивая мой труд, я уже лелеял надежду, что он дойдет и до Петербурга.
Между тем на селение опустились вязкие серые туманы, карантин продолжался, и конца ему не было видно. Однажды за обедом я спохватился, что уже несколько дней не видел моего соседа.
- Болит, сильно болит, - ответил армянин на мои расспросы, и я решился нанести визит.
Дверь в комнату мне открыл денщик.
- Спит барин, - испуганно прошептал он. Я подошел к кровати. Боже мой! Как сильно изменила болезнь цветущую внешность моего соседа! Он стал худ, жёлт лицом, вокруг шеи был обмотан бинт, а от постели шёл запах каких-то лекарственных мазей.
- Что с ним? – спросил я шёпотом.
- Давеча они ногти чистили и порезали палец, да не залечили ничем, потом чиряк вскочил, а уж два дня по всему телу чирьи идут!..
- Что ж ты, негодяй, довёл барина?! Какой дрянью ты его мажешь?
- Виноват, ваше высокоблагородие, это не дрянь, это мазь такая: от ушибов, порезов, чиряков. Нам её из деревни присылают…
Видно, мы заговорили чуть громче; больной открыл глаза.
- А, это вы… - произнёс он слабым голосом.
- Я съезжу поищу лекаря, - предложил я.
- Какой здесь лекарь… Да и что лекарь… Впрочем, сделайте одолжение…
В горах стоял григорианский монастырь. Я поехал туда и действительно нашёл лекаря, и даже такого, который понимал по-русски. Он осмотрел больного, вскрыл на ноге два самых больших нарыва, начал давить гной, но сосед мой потерял сознание. Лекарь понюхал деревенскую мазь, одобрил её и остался до утра. Ночью у больного поднялся жар и вышли новые нарывы. К утру он всё чаще начинал бредить.
- Слушай, ты! – встряхнул я за шиворот лекаря, когда он сидел в унылой позе на кухне постоялого двора и пил чай. – Я ведь не посмотрю, что ты монашеского звания, душу выну – ни один игумен обратно не вставит… Почему не лечишь?
- Что лечить, господин, что лечить? – забормотал он. – Видишь сам – на всём теле чирьи. Плохой болезнь, очень плохой… Друг твой, да?
- Да, друг, - ответил я, чтоб ему было понятней.
- Зови священника другу, письмо пиши матери, жена есть – жене пиши… Умрёт твой друг, сегодня, может, завтра умрёт…
Ошеломлённый, я вошел в комнату больного. Он был в сознании.
- Ну вот, ротмистр, - сказал он. – Считайте, что дуэль была… Вы победили.
- Не порите ерунды, поручик, - нарочито строго сказал я.
- Какая ерунда? Это ведь чувствуешь… Со смертью встречался, но – ничего не чувствовал, вот и не умирал… А теперь чувствую…
- Я привезу священника, - сказал я. – Может, вам легче станет.
- Да если легче, зачем священника-то? Ну давайте вашего священника! Вам же доброе дело хочется сделать!.. – он сверкнул глазами, как здоровый.
Я молча вышел и поскакал в монастырь. Там, щедро заплатив, я уговорил пожаловать самого настоятеля.
Мы вместе вошли в комнату.
- Вы узнаёте меня? – спросил я своего соседа.
- От царапины!.. Вот глупость – от царапины!.. – пробормотал он, не обращая на нас внимания. – Никто, никто… А тут – от царапины!.. Боже мой, глупо, как глупо!.. Зачем всё?..
Начался бред, несвязный и отрывочный. Настоятель исполнил обряд глухой исповеди. Через два часа случайный сосед мой скончался. Тело, изуродованное нарывами, начало быстро разлагаться, и было решено похоронить его немедленно.
Я исполнил свой долг до конца: заплатил за отпевание, заказал панихиды, отправил печальные извещения по ведомым мне адресам.
Назавтра сняли карантин, и я немедля принялся собираться в дорогу. Последней моей обязанностью было проследить, чтобы над могилой под крестом приладили доску, которую в спешке не установили в день похорон. На доске, под датами жизни и смерти, армянин под мою диктовку написал: «Григорий Александрович Печорин, русский офицер на Кавказе».
Это было лучшее, что я мог сказать о моём соседе, ну да Бог с ним…
В скором времени я добрался до Тегерана, где мой труд получил горячее одобрение со стороны полковника Чердынцева, переславшего его в Петербург с лестными для меня замечаниями. Через полгода в Петербурге, с большим повышением, оказался и я, и принят был самим Государем.

Комментарий

Представленный отрывок имеет, по нашему мнению, бесспорное историко-литературное значение. Он непреложно свидетельствует, в частности, о фактографической основе известного романа М.Ю.Лермонтова. Некоторые неточности писателя (скажем, Печорин в конце событий представлен у него вышедшим из армии) вполне объяснимы художественными задачами, а может быть, и несовершенством человеческой памяти.
Отрывок представляет интерес и в сугубо концептуальном аспекте. Цепочка случайностей, связанная трагической предопределённостью, которая так мастерски изображена в романе «Герой нашего времени», находит своё подтверждение и завершение в последней схватке Печорина с действительностью. Смерть реального Печорина оказывается, что бывает нечасто, не менее идеологически насыщенной, не менее содержательной, чем попытки гибели, совершаемые его литературным alter ego.
Приведённые воспоминания значительно расширяют наши представления и о реальном контексте событий романа. Его концентрическое построение, являясь, с одной стороны, удачным художественным приёмом, позволившим М.Ю.Лермонтову вскрыть отъединенность Печорина от окружающих, с другой стороны, не дало возможности писателю представить его действительных и достойных противников. Впрочем, такая односторонность и объясняется и оправдывается романтическим миросозерцанием великого русского писателя.
Последнее замечание. Нельзя не отметить хорошую стилистическую культуру автора воспоминаний, свидетельствующую, в частности, об общем уровне культуры в обществе. На этом фоне становятся виднее некоторые стилевые излишества романа М.Ю.Лермонтова, также, впрочем, объясняемые его имманентным романтизмом.

А.В.