О ДОМЕ ДЕТСТВА НАШЕГО,
О нас и времени, когда-то прожитом, -
Неминучим стечением обстоятельств и душевного наклонения. О себе самом, в том числе, - словно в какой почесухе…
Искренне винюсь, потому что, как оказалось,- с преувеличенным к самому себе вниманием.
Неудобства посещали, мешало многое. Что-то распогодило, что-то по кустам неохоженным окончательно попряталось, не желая высвечиваться, и неуверенность в правоте собственнго восприятия всего вокруг происходившего всё же оставалась. Возникали иные затруднения, само собой, -
- Страх ответственности...
………………………………….
Страхом теснило, а руки, местами с почти наглой какой-то уверенностью, начали делать (только вот, действительно, - своё ли!?) дело…
Выйдет что путное, будет хоть кому-нибудь интересно, - ведать не ведаю, а что поучительности касается: не моё это дело. Просто однажды как-то сказал мне один из друзей по двору и жизни: «Навсегда уходит неповторимое, которое хоть частично и по возможности оставить в живых требуется!.. Если не ты, то - кто же!?»
И, я уселся за стол, как садятся в чужую, незнакомую, не очень надёжную лодку, тогда кто-то другой, из какой-то иной жизни и невидимый, чуть не в самое моё ухо: «Сел!? Толкайся от берега, и - плыви!»…
Толкнулся веслом, толком к нему ещё даже и не приладясь, и закапало!.. Капля-по-капле, - голос: где свой собственный, а где чужой и, может быть даже, - более нужный, чем мой собственный, -
Блюдитеся, - ибо любое наше обращается, -
как в доброе, так и в злое…
И ещё, - что даётся тебе, -
Всё в меру Покаяния и Веры твоей!
Так-то вот, возле где-то, и ещё на самом краю памяти, самовольно нарушивши все домашние запреты мы, - бесстрашные, перебежали большую, соседнюю, с трамвайным движением, улицу!
Голоса на голоса: птичьи, - на человеческие…
другое что-то, что от общего гомона почти и не отличалось,
(в Миру самое трудное: вмеру!), - сквер осенний.
Только-только начали опадать первые листья деревьев. День на первой своей половине, солнечно и не обычно, нас двое, - Борька Мартынов и я среди окружившей нас неожиданно и вдруг, как бы неведомой никогда прежде, - голубизны и прозрачности, но и иным прочим быть, оказывается, тоже вовсе не возбранялось, -
- Ребятушки-воробятушки, - обратился к нам, ниоткуда и вдруг возникший возле нас, человечище, ростом с урну мусорную, так что мы, - пятилетние, оказались вовсе вровень с его, сияющими улыбчиво, синими глазами!
Ничего себе подарок! Личико, - яблоко печёное, да ещё в морщинках мелких от такой доброй и располагающей к нему улыбки, что же носа касается, так его, носа то есть, - вовсе как бы не сущствовало. Просто не было вообще! Провал пустой… Дырка с сопением и похрипом, - Что, воробятушки, не покурим ли!? - И, он уже распечатывал новёхонькую, сине-белую пачку «Беломора», дул в мундштуки и разминал пальцами табак каждому, чтобы «лучше тянулось»…
И уж, разумеется, спичечку услужливую поднёс каждому всё с тою же, - добрейшей и располагающей к нему улыбкой, чтобы, как оказалось, - тут и исчезнуть из окружающего нас пространства, как и возник, - ниоткуда в никуда, но овладевши памятью моей прочно и умилённо, ибо было в нём что-то истинно трогательное и глубинно расположенное к нам, ещё не имеющим права на знание, но уже получившим право на участие и память, а несколькими минутами спустя…
По тому же Праву Памяти и Участия, - мы, гордые своими дымящимися взрослыми папиросами, получили по затрещине от несносной своей дворовой судьбы, дабы в той же мере и с такой же отчётливостью запечатлелось сие в ставшей теперь ещё более ёмкой памяти.
На том бы и точку, но, спустя положенное некоторое время, сталось вдруг, - пусть ещё не второпях и не срочно…
Но уже и обязывало некое Нечто, что от самого меня теперь уже и не зависело вполне, - шаг по шагу, где как, а где и ощупью, и вот на шаги мои не очень ещё уверенные, - двери нараспах! За ними же, (ну и ну!?), - люди: худосочные, в телогрейках обшарпанных.
Глаза недоверчиво пристальные, губы плотно поджатые, да и души, видимо, на надёжные засовы запрятаны. С ноги на ногу мнутся, но и я, - не с пустым ведром, -
- Старший есть тут!?..
По разводу или как здесь у вас!?
- Сегодня - я буду за него, - Просипел один из «худосочных», чуть уж не сверля меня какими-то светлыми, с прозеленью глазами, - А ты кто такой, по какому праву!?
- По праву Памяти!.. Статья шестьсот девяносто три, пункт «а» и «б» прим. Дело на апеляции, но полной амнистии не предвидится…
- Заходи… Выбирай нары, - свободных хватает..
.……………………………..
И, ешё где-то возле... (1)
Снега не предвидится. Дождит, но с перерывами…
Вперившись в мокрую темноту неуёмной до глубокой полночи улицы, оставь вспоминать о себе, да ещё и записывать вспомнившееся, - не в гадости красота. Ни сейчас, ни утром хмуро-российским, пролитым будто нехотя, не стать тебе уже ни героем-любовником, ни
отшельником-страстотерпцем: всё твоё повседневно-мелкое и прочее, - мельче мелкого, навсегда с тобой. Вот молча и любуйся соцветием…
Но и приободриться вправе: до чего же это трехслоговое «на-всег-да» - никакое и вялое в сравненьи с вдохом-взмахом и выдохом-хрясь хорошего разделочного топора!? Кто это там в бороду обмолвился про «повинную голову…»!? Всем по прянику! Подсолить, у кого с аппетитом неважно, а за окнами послеполночными теперь уже вполне слуху умному доступно: «Как-это, как-это… Когда-куда. Когда-куда», - с соседней, что напротив окна, железной дороги, - колёса вагонные о подсевшие в натуге на стыках рельсы, - разговор ночной элетрички, что сквозно и без остановок (дальнего следования) но и это ещё не всё. Немного дальше, на подходе к начинающемуся повороту, далеко вперёд упрямо несущая себя, она выплёскивает в окружающее простраство то ли жалобу, то ли всхлип трубы от обманутости всей её прошлой жизнью, - «Фоону бы в сон… Сон фо-о-ну!..» и, только потом уже, наступает прежняя, волглая и липкая тишина…
Бесплотные губы осенней темноты, присосавшиеся к мокрому стеклу окна, - чьи вы и кто ваш хозяин!?
Прозрачный и тихий свет свечи (да простится мне моя давняя нелюбовь к электричеству), обозначивший мятую, серую, незастланую постель, - благолепное и удобное чудище, на котором происходит всё наше самое главное: зачатие, рождение, ежедневный сон, долгий ли, короткий, смерть в конце, - во искупление того, что искупить вовсе невозможно.
Форма формы, тень тени, сверх долгие темени за пределами вовсе и навсегда, быть может, иссякнувшего, дневного света… Ещё бы немного бумаги (её всегда нехватает), И – В НОВЫЕ ПОИСКИ СЛОВА, КОТОРОЕ ЗНАЮТ ВСЕ, ПРОСТО ВСЁ ЕЩЁ ВСЛУХ НЕ ПРОИЗНЕСЛИ, где оно, да и есть ли, в самом деле, такое!?... «Как-это, как-это… Когда-куда»!?...
Светает… «Вы по записи или кто нибудь из наших!?»
- Я из леса. Мне бы дров костру и снега, - умыться…
После, чтобы ещё раз обдуматься, - новой ночной темноты, а «несносною дворовой судьбой» нашей, была Александра Федоровна Дайн, по дворовому, - Шурка Артамонова, первая дама нашей слободы, сама папиросы уважавшая не менее чем губную помаду и семечки, что так удачно оттеняли её социальные того времени преимущества.
Почти в уверенности пребывая, не могу сказать всё-таки определённо, что означенный эпизод окончательно закрылся, не более чем только что здесь описанным. Не жалуясь на память, вместе с тем прекрасно понимаю, что она (имею ввиду память), чаще всего, - точно газировка, шипит и пенится только что налитою в стакан, а не выпить тут же, так она вполне может и выдохнуться, и довольно значительно поослабнуть.
- Газировка!? В те времена она на каждом углу с голубых тележек продавалась. Копейка – «пустой», четыре – «с сиропом»…
- Ловко вынырнул! А вот воблы к пиву (креветок о ту пору на горизонте не наблюдалось, стало быть и желать, - напраслина), - НЕ ХОТИТЕ ЛИ !?
- ВОБЛЫ !?
- НЕТ… СТОЛБА ФОНАРНОГО…
Того самого, под которым угощал нас Беломором, да-да, - тот милый, голубоглазый и немного смешной человечище…
…Всех в своё время, в очередь и не в очередь, - угощало, чем ни почём: смешного и милого человечищу, - безносием и ростом малого ребёнка, нас, - двух непутёвых пятилетка, - здоровенною оплеухой от уже
упомянутой Шурки Дайн, дабы запомнилась нам наша тогдашняя табачная неосмысленность, ЕГО ЖЕ… (О СТОЛБЕ ФОНАРНОМ НЕ О КОМ НИБУДЬ), - спустя четыре с небольшим года после нашего возле него «покуривания», - первосортным осколочным ранением от серьёзной фугасной бомбы.
Тут, по всей видимости, требуется некоторое пояснение: речь идёт об одном из двух фонарей наружного освещения, что и теперь ещё стоят в скверике им. Лермонтова у входа в первый тогда и чуть не единственный в Москве, подземный сортир. И хотя столб этот несчётное количество раз после того масляною краской зализывался, под конец и новейшею синтетикой, но вот рана эта рваная от осколочной бомбы военного, сорок третьего года, - свербит и по сегодня, Молча пусть, но её рот всё ещё раззявлен! Не удивительно: район «вокзальный», - вниз по Каланчёвке: три, четвертый - чуть левее. Железнодорожные мосты (опять три), да пути железнодорожные, - аккурат за нашими домами, всё вместе,
разумеется, «военный объект», при том, - не маловажный, потому и бомбился нещадно и настойчиво… Дома разбитые восстанавливались по малу, осколочные дырья в стенной штукатурке, - когда алебастром
замазывались, когда бетоном, да раствором известковым. Кое что до фундамента потом вовсе сносилось, как и собственный Дом наш, Незабвенный, и нами всё ещё до конца не оплаканный…
Новое строилось: никакой памяти, только в этом вот столбе фонарном (не лень коли и с интересом, - так хоть сегодня пальцами ощупай), - МОЛЧА ПУСТЬ, НО ВСЁ ЕЩЁ ВО ВЕСЬ СВОЙ РОТ ЭТА РАНА ОСКОЛОЧНАЯ РАЗЗЯВЛЕНА…
……………………………………………..
И вдовес, ещё одной ступенькою, -
Александра Федоровна, - мать-вперемать сыну, именем Феликс с фамилией Дайн. Сам «старший» Дайн (имени-отчества, к сожалению, не помню), - доброволец первой же военной недели, - погиб ли, пропал без вести, но тем, видимо, не очень-то огорчил А.Ф., потому что, вскорости, в доме нашем появился новый жилец, а у неё - новый законный
благоверный; Юдович Мих. Мих., вместе с ним и прибавление всему семйству: Мих. Мих два, - мой однолетка, (сын Мих. Мих. Старшего от предыдущего, немосковского брака), а положенное время спустя и крохотный Борик, - плод любви и надежда на великое будущее!
Чем кончился лёгкий переполох в этом благополучном и счастливом семсействе, когда довоенный Дайн, (доброволец первой военной недели), по окончании войны оказался живым вполне, и вполне здоровым, - просто-напросто: ранение, конц.лагерь для военнопленных, побег, участие - то ли во французском, то ли в польском сопротивлении, - не столь в общем-то важно. Не наше это с вами дело, хотя кто его знает!?
И что оно такое, - Судьба Человеческая, где и что потеряно, как и чем добирается, да признаться честно, я ведь и сам не знаю, где кто из них теперь и, - благополучны-ли, счастливы!?
Некоторый скептицизм тона этой коротенькой саги вызван многими обстоятельствами, в том числе и личного характера. После некоторого колебания решаюсь всё же вынести на бумагу ещё одну историю, непосредственным участником которой сам же и оказался. И так, -
Восхвалил я чужое веселие, сморкаясь, и чем только не хлюпая в скомканное мокрое полотенце, - битый в собственном ледяном углу, изрядно мятый да ещё и опрокинув трехфитильную чугунную керосинку…
Без особой надежды на успех, керосинкою этой сгонялся лёд с дальнего угла нашей, промороженной насквозь комнатушки. Январь, может конец декабря, ещё не вовсе поздно, но кругом такие унылые сумеречные темени. Один подбитый глаз почти закрылся, кровь, что из носу вперемешку с соплями, - показывать некому, керосинка же опрокинулась вполне удачно: ничего не загорелось. Керосин, наверное, к тому времени, почти весь выгорел и проливаться было нечему…
Александра Федоровна, местная «индульгенция», охотница до семечек и праздного покуривания на дворовых скамейках, твоего Фелю (Феликса Дайн) я ударил всего пару раз, ну трижды от силы за то, что в самой обыкновенной нашей дворовой ссоре, чтобы задеть меня побольнее, - он принялся оскорблять мою мать, защищать которую я посчитал себя обязанным.
Нам было тогда по девять-десять лет, тебе о ту пору - под сорок и восемьдесят а то и больше кг упитанности. Из своего полутёмного подвала ты влетела на наш третий этаж на яростных крыльях мести. Твоим животом я был затиснут в этот, - вечно промёрзлый и блестящий ото льда, угол и, надеюсь, не специально, опрокинут спиной на горящую керосинку! Я был бит так, как ты била бы верно, (если бы не боялась) своего тогдашнего мужа, - толстого взрослого и, в общем, вовсе наверное, незлого мужика…
Забудем. Чего только не случается в жизни. Обидно не столько это, а то, что когда окончательно изорвалась наша дворовая футбольная покрышка, та, что за отсутствием камеры набивалась первой попавшейся ветошъю, твой Феликс, выйдя во двор с новёхоньким (и это-то теми временами), настоящим теперь уже, - всамделишним футбольным мячём, коротко и отлично поставленным голосом бросил мне через плечо: «Играть не будешь. Мама велела даже не давать тебе дотронуться…»
Искреннее спасибо. Может быть именно поэтому, пару лет спустя и в другие уже мячи, - играл с таким азартом и самоотдачей, что быстро стал в некотором роде спортивной легендой целой округи одного дачного посёлка, за команду которого играл и нападающим, и защитником, особенно же удачно - вратарём…
И ещё ступенькою, -
Не предполагаю, - уверен, ни Ал. Фед., ни дражайшего её Мих. Мих старшего не существует уже в нашем земном проявлении. Отошел от дел земных и Мих. Мих. Два. «Помянул» его, сверстника, на одной парте со мной когда-то в школе сидевшего, побывав в гостях у его вдовы.
Дабы поунять собственную ядовитость, шевелю губами, - буд-то спрашиваю: «Где-то там, в неведомом нам далеке, как у вас там с футболом? Что с личным автотранспортом и дачей?»…
Комфортабельное болото и иное, иже с ним, - куда от этого деться!? Память тоже, порой, мусорное ведро напоминает. Что поделаешь тут, особенно поздним вечером, да ещё и в собственные сумерки заглянув и поэтому, -
Вот вам ещё иное некое, и уж тоже типичнейшее наше «хлудо». Собственное и, - со товарищи. Цвета не ведаю, - тут уж, действительно, темени, так - темени, а нас - целая компания…
Кулаком под самый нос, шопотом: «тише ты, не напирай»…
Ещё чуть-чуть, и уже вот-вот откроется такое таинственное и главное… Нам, подглядывающим в щели сарая…
Глазом - почти вовсе не видно ничего, зато ухом вполне отчетливо: скрип лежанки, дыхание неровное, а вот уже и голос: «Ясное дело. Пошёл подол заворачивать… А я вот так не могу и не буду. Убери руки, а то укушу…»
Это Маруська. Старшая сестра Борьки Мартынова. «Он» - скорее всего Володька Попков, - самый старший из братьев Попковых.. Паша, - средний, погиб где-то в середине сорок второго, младший, - Витька «рыжий», слева от меня, Володька же на месячной, после ранения, побывке и уж конечно, - голодный во всех отношеиях, ну, а с нас - ничего не возьмёшь: мы были тогда безтелевизорные… Про запас и любопытства ради… В общем, - сплошное чёрное НЕРАЗУМИЕ НЕРАДЕНИЕ И ТАЙНЫЕ ХУЛЬНЫЕ ПОМЫШЛЕНИЯ…
Тут дверь сарая с треском, - нараспах! На пороге Маруська, злая и всклокоченная, -
- Ишь, прилепились. Интересуются. А ну по домам!.. А тебе, братуха, - это уже - Борьке Мартынову, - отец нынче уши непременно оборвёт, - я уж очень постараюсь…
И то, может, - по домам!?
Как же, как же! Теперь-то уж точно, - останемся…
Ну, а если же, да и - Человеком сделаться, - попутным ли транспортом, вовсе без него и пешим, - только во весь дух и на все четыре стороны! Никакой окольной дороги! Никакого подпольного интереса…
Бог весть куда, зато точно знаю, - откуда!
……………………………………………...
Опять где-то возле...(2)
…Тем врменем Дом Памяти Моей, о котором речи будет впереди предостаточно, тот самый, тенистым сквером отгороженный от другого, пока что ещё неясного мира, Дом вполне обстоятельный, - в успех кому, кому от беды и дождевой сырости укрытием, вплывает почти уж отчётливо: зимний, - в зимнее, студёное время, летний, с окнами нараспах, в которые, кому листва тополиная, кому воробьиный гвалд с галочьими перекликами…
Чугунное, ажурное литьё подкрышия и пристенных боковин, нарочитая надёжность высоких. стройных колонн, подпирающих крышу такого высокого, - вровень с окнами второго этажа, и, такого солидного крыльца, - «Здравствуй, друг, я тот враг, что тебя всё ещё берегу»!…
Всем внутренним своим естеством и сердечной памятью, невзирая на собственное самочувствие и любую, подаренную всем нам погоду, а как там нынешняя!?
По правде если: не очень уж как бы и балует, а вот нарами арестантскими обзавестись, что в свадьбу без приглашения, -
Больше леса, больше теменей! День - за три…
сенью недоношенной, -
из колеи в колею (Хлеб с солью, луковая баланда
когда и дело вовремя, и к дележу поспел…)
По праздникам из прошлогоднего достатка
шоколад (соевый) по малости перепадает,
Но он - не впрок: память много медленнее
возвращается!
Да и не со всеми подробностями, -
холодом истомиться вполне возможно... Там ли
тут, - вполне укомплектованные:
ПО ПЯТИ ШТУК В МАГАЗИН…
- «Холодом истомимся!?» Да что в нём такого томительного!? Вот, коли сумерки!.. Да, не простые, - Долгие. Да ещё и с обезболиванием!?
- Вот напугал! А, и сумерки найдем, чем поумерить! Керосиновые лампы жечь будем, а если табак подешевеет, тогда и вовсе приободримся… Так ли, эдак, не всё в трубу, но и сдвинуться хоть как нибудь, а непреминет.
В сторону наибольшей невероятности, а то, гляди, и вовсе - Никуда, но с преувеличенным всему окружающему значением…
Может быть уже даже и - с демонстрацией материалов, скрытой камерой отснятых! Вот тогда-то уж, наверняка, - все мы, Правом Памяти Наказанные, потянемся, свежего воздуха глотнуть, - кто куда, на вокзалы в том числе…
Гордые, - что с билетми, но и безбилетные, - тож! Вот уж кое-кто иззавидуется, - всех ведь не убедишь, что память на какие-то там арифметические действия, - одно, память же на своё собственное прошлое, - дело вовсе не такое уж простое и безобидное: может так обойтись, может оказаться и с самыми серьёзными последствиями! Вот и раскукуй тогда, - кто ты такой и по какому делу!? Да и что оно такое, вообще - эдакая тяга к собственному прошлому!?
А, ведь и зудит же тяга эта, кого-то более, кого-то менее, и при том - своим особенным зудом! Там, где нас двое, трое или более, как же висит над нами всеизвечное - «а помнишь!?»… «Да, конечно, а вот помнишь ли ты!?»
- Ну, да вот хотя бы потолки коридоров дома старого нашего!?
- Потолки!?..
…Подвальные, - не очень-то, а вот потолки - второго этажа, они такие высоченные… И, - почти чёрные, потому что на нашей памяти ни разу не перекрашивались. Если же перекрашивать, надобна не менее как специальная стремянка, зато какой лепной бордюр по всему потолочному периметру!..
А лепнина подлюстренных розеток!?..
Люстры-люстры, куда же это вы, такие, наверняка, дорогие и изысканно-нарядные, - улетучились-подевались!? Какие это руки приделали вам ноги!? Неужели сами по себе, ночкой темною, да в своё собственное, милое вам прошлое!?
Нам же, обитателям тогдашним, чуть ли уж не подмигивали тусклые, (пятьдесят-шестьдесят свечей, это для такой-то высоты!), голые электрические лампочки на скрученной ещё и не очень старательно электропроводке, что протянулась на роликах фарфоровых через стены и потолки, коли же всё-таки за воспоминания уселся, тут тебе и ещё особенность, хотя и менее значимая, чем сама по себе Память. Слова, попадающие однажды на бумагу, - не снег, что как из прорвы с неба валится и ветром в сугробы наметается, чтобы после неминуемо и самым тривиальным образрм обыкновенной водой опомниться, что оврагами и побесится сколько-то, да и в общей слякоти бесследно растворится. Слова опекать следует, обставлять нужными ситуациями и своим особым порядком строить, в котором Начало обязательно имеется, Середина с продолжением и, какой ни какой, - Конец!
Но и этого ещё не вполне достаточно. Должны присутствовать и конструкция, и форма, а совсем уж в идеале, так и Градусы Душевные, теплота к ближнему и друзьям этого ближайшего ближнего, разочарование, (некоторое и не во всём), за которым многими желаемое, - прямо противоположное последует…
Может поприсутствовать и какая нибудь порча, чёрным ветром занесенная, и успешная борьба с нею, ненароком как бы, - невинный поцелуй (вскользь, но и не без интереса), иное некое, но уже по собственному разумению и на собственный страх и риск, вобщем, сложное это дело! Может лучше и не браться вовсе!? Тем более, что всё ещё и Начала-то нет настоящего…
Нет начала!? А, вот- нужно ли!? Попал в лодку, - толкайся от берега, да плыви! Глядь, - к чему ни будь, да и прибъёшься!
…Только бы шалым ветром оконную занавеску не всполошило, - пропасть может звук, да и изображение смазаться… Но, и тут, если что, - не особенно стесняйся! Можешь вовсе не прощаться: стакан водки под солёный огурец, да, - и путешествуй себе далее!
Оглядываюсь с сомнением: лодка-то -так себе. Может и рублена с любовью, да без настоящего смысла, смолилась явно наскоро и боковины даже самой узкой доской не ошиты. Тут, под берегом, «затишок» от течения и ветра надёжная защита, а у середины реки, да на поворотах - иной раз и дерево целое паводком несёт, и уж коли опрокинет, - из воды не выбраться, это точно!
Всуе капая, (вино ли, вода!?)
Скрипя кухонной половицей
(к старости, наукос)
«Скрипя... К старости наукос!?» Фигура речи! Стилистики ради, не истины!.. Паркет Дома нашего, пусть и порядком поношенный, и по элементарной мытости тосковавший - нигде вовсе ни попискивал, ни поскрипывал, и это, - переживши свою, боюсь ошибиться, не вторую ли сотню лет…
Где-то траншею рыли, поили лошадь…
Перину взбивали, стелили постель,
таились
Суп солили, забивали «козла»
Кляли кого-то и кого-то любили…
И, светало будто, но вяло, дожди обещая, ветрие да несусвет пасмурный, но, день в день, как писали потом газеты, почти все беспокойства уладились, хотя кое какие мелкие трудности до конца не проветрило: пища оставалась холодною, костров вовсе не полагалось, так вот к самому берегу и подошли! Что ж, что ничего не было видно! Тьма кромешная, хоть глаз выколи, но мы-то не глухие, - услыхали вполне отчётливо, как волна мелкая то всхлипнет полусонно, то носок сапога ласково оцелует… Толпимся, будто за пропитанием: кому «первому»!?
- Становись в хвост, да хотя б тут не оступись, и вот, - наскоро пусть и как бы не по правилу несколько, - деревце-деревцо…
Но уже и достаточно взрослое, - разорвись, а вскарабкайся!.. Кто сказал, что тополю не больно, когда ты по его коре ножиком перочинным орудуешь!?
И, уже лет двадцать с лишним спустя, из окна своей комнаты чьим-то биноклем балуясь, - даже сквозь достаточно густую листву, разбираю вдруг незажившие окончательно на стволе порезы: К.Р. 43 г. и рядом, чуть подальше, - Б.М. и такая же дата, К.Ф.- ваш покорный слуга, Б.М.- Борька Мартынов, уже упомянутый в самом начале повествования, сверстник мой из подвального этажа нашего дома, дома, в котором прожито было нами и родителями нашими, и ещё многими другими нами, - по разному, но в едином зацеплении дел, событий, иного прочего, что ни событием, ни делом не назовёшь, однако же и в душу врезалось, и в память. - Вытравить ли!?
Догнать ли!?..
Убегающее дальше и дальше, кисло-горько-сладкое время непутёвых радений и путёвого беспутства со всеми его «над - под - когда-то и между». Многоликое, многоголосое МЕЖДУ, - никакое и всеглавное…
МЕЖДУ сном и явью!
МЕЖДУ двух противоположных берегов…
МЕЖДУ порогом и твоей, а, может, и чьей-то чужой дорогой!.. МЕЖДУ городом А и городом Б расстояние, которое не охватить ни твоей, ни моей зарплатой! МЕЖДУ прочим, - ты уже и раньше ни единожды попадался на правде. МЕЖДУ полночью и…
Где-то…Чуть левее виска. И тут вскользь как бы, но с проснувшимся сознанием необходимости сделать что-то, что ещё ни в мелодию, ни в слово не ложится, однако продирается наружу, но самому не понять - путное ли и чужого внимания достойное, или пустяк, прыщ аллергический, что сам себя опровергнет ближайшим будущим?! И опять гнусь, словно школьник над учебной тетрадкой, догоняю самого себя, потому что статься же ведь может однажды, - ближе к полночи, местом неизвестно где, и - ни тебя, ни того, что ни мелодией, ни словом так и не стало…
Дождь… С листвою и неспокойным ветром пополам. Неуютно и печально, - какой уж там по грибы!
Тени неясные, ветвей перехлёст и перекрут, и нависшее сквозь этот несусвет чьё-то не лицо ли уж!? Господи! Да ведь сам же я это, - собственным в окне отраёжением…
Сам ведь! Сам…
Никого больше!.. Спаси, Сохрани и Помилуй…
«Помилуй!? Как бы не так!
И на что только ты мне понадобился!?
Полыселый. Надоевший до умопомрачения
и во всём Невпопад», -
Однако, - сладились в поцелуе…
Дети пошли, слабости и, естественно, -
сумерки, а в конце и умом невпопад!
Что же прочего касается, -
всё должно быть разумно,
с обоюдною выгодой!
Только не загонять лощадей…
И, в ответ будто, - словно во сне, только разве что в том, который никогда уже не сбудется, даже если и ещё не раз приснится ненароком... Соловьи от цветущей черёмухи оглохшие, луна огромная, розовая, чуть туманится и росы - по самые колени. Лай собачий вдалеке, забор с калиткою, и…
Другой забор, в год длиною и в таких примечательных ущербинах: святая очередь за хлебом, с карточкою хлебной под надёжной «запазухой» - стой с терпением!
Понемногу, малыми дозами, дабы равновесие схранить, - забор дощатый, где ножом, где гвоздиком испытанный изрядно. Нарисовано, да написано разное, но больше «непечатное», и уж разгадывать, - истиное развлечение, хотя и не единственное.
- Стоишь?
- Стою.
- А которым к десяти был?..
…К двенадцати - полная победа и потом уже, в дровяном сарае с ржавой, лоскутной, от того и дырявою крышей, - шашки, курево, карты: в петуха и подкидного дурака. Понемногу, малыми дозами, - равновесия ради, - квас, иное ли нечто, испить или выпить?!
Спрошеный вами, вполне обстоятельно отвечу: поводов и тому и этому более чем достаточно… Можно хоть и в поле зелёном, на траве шолковой… В лесу!? Пожалуйста! Но и дома хорошо, уютный же самый, - дом нашего детства: пусть и не слишком, но достаточно большой, на такой же, - не слишком, и всё-таки, - на большой, солнечной улице…
Сколько раз с привычным невниманием и ничего не замечая вокруг, мы, влетая в просторное «парадное», погружались в прохладные сумерки широкой, серого мрамора, лестницы, бегом поднимались вверх мимо безупречно светлых, просторных и высоких боковых окон к сомнительному, потемнелому от кухонной коридорной копоти, уюту пёстрой, многосемейной слободы, населившей его всерьёз и надолго.
Многочисленные, с шипящими на них примусами и керосинками, разнокалиберные столы вдоль стен коридоров, кастрюли, баки с варевом, сковородный чад, бельё кипящее и пр.пр., что и разобрать можно было вовсе не сразу, - приветствовали входящего, как буд-то армия своего генерала. Вероятно, армии стоило серьёзно подтянуться, приосаниться, но была она далеко не первой молодости. Впрочем, где простодушно-лукавая, а где и с некоторым коварством, и обаяния окончательно не лишённая… Пальцы вроде бы и не очень тонкие, но вполне ловкие, остальное в манящих округлостях, - плечи, грудь и колени тож… Вот бы цветок в корсаж и ленту яркую в волосы. Улыбка воплощённой невинности: «Право, сударь, осторожнее руками; со вчерашнего утомилась»…
- «Пардон, мадам, разве вы не прелесть?! К которому часу будете готовы?»…
Свалив однажды, не совсем вовсе ненароком чьи-то, прислонённые к стене лыжи, - лыжами этими благополучно опрокинул одну из кастрюль - квас, иное ли некое , - испить или выпить, - последствия не замедлили тот час же сказаться - Вавилон, вобравший в себя некогда многое множество языков, мог бы пополниться ещё одним!.. С сожалением констатирую: до чего же часто в те, отнюдь не хрустальные, времена мир оказывался неумело и глупо устроенным. Приходилось постоянно натыкаться на живущие в нём препятствия, а отвечать на его голоса следовало осмотрительнее, но -
Да, умеем ли мы нутром знать, - как бы и вовсе головою не ведая, - постоянно и отовсюду обращённое к нам, удивительное Милосердие, утверждённое, по-видимому, самой высшей инстанцией, потому - окончательное… Обжалованию не подлежит, - так что и не следует по этому поводу волноваться…
Если сталось: грусть в недороде, -
всем неведеньем своим окаянны..
Семеро Вас!?
Всех семерых, - в Генералы!
На подрост характеров:
былью-небылью до краёв полное…
После «внеочередными отпусками»
по проф-линии…
До потери всякого сознания и прочих
неминучих скорбей… Довершить же
желательно тогдашним футболом
Старым, - да наново: с сугроба через сугроб, -
- пока вокруг всё не утопчется... Через час мы уже и в снегу, и - по уши мокрые. Мяч, - покрышка трёпаная, рванью всякой набита, потому что камеры вообще не имеется. Ворота тоже условные, - пара кирпичей, вот тебе и ворота, и всё: всяким словом - всмех! Эх, галошина в снегу потерялась! Валенки бы мне, было бы совсем другое дело... Дома для просушки керосинка в три фитиля, но самое волнительное, когда «двор на двор». Холодок в мошонках и в груди какое-то особое ощущение, когда приходили некие Они, - и стояли плотно, плечо в плечо, тоже бледные и хмурые - «Кто здесь кто? Мы такие-то!», - и глядели исподлобья… По пустому не начиналось, - у них собака пропала. «Вчера гуляла до после обеда и вдруг нет её. Увели! Кто как не вы?!»…Улаживать можно было и один на один, - по выбору. Шли на какие-нибудь задворки, чтобы старшие не застукали. Кончиться же могло и тем, что подошедшие с некоторым опозданием старшие схватывались с другими подоспевшими старшими!..
Дворы же наши тогдашние - и не то чтобы сложные: скорее - лабиринтово-шалые, кому охулкой, а кому и в зависть, - куда вы подевались!? Не в Снегу уж утонули, - во Времени!…
Шалово-лабиринтовые, - кому в испуг, кому, - ко внешней, а кому и ко внутренней осмысленности, всем же совместно, но и по отдельности всякому - начало собственного своего плаванья, в котором ни от чего и никогда не зарекайся!
- Плыть!? Согласен… Только вот кула!?
- Куда!? Да, - всё туда же, туда же, где -
«И ждут, и не ждут»…
Да, хоть в тот же сарай с латанной перелатанной, вечно текущей крышей…
ЭТО БЫЛ НАШ ПОДПОЛЬНЫЙ…
И, - такой о ту пору неунывающий и, можно даже сказать, - вполне «преуспевающий бизнес-клуб», хотя деньги по нашим карманам водились чаще - медные, серебро - было редкой роскошью…
От грязи и табака у кого-то болели и гноились углы губ, но дело не останавливалось и даже процветало. Нас - четверо-пятеро, иногда и более, кто - полусидя, кто полустоя, тем, кто ранее появился, дозволялось «возлежание»… Клуб-сарай, - без окон, естественно, но и щелей предостаточно, потому почти светло…
…Шутка ли!? Три раздачи, - удачно и всех впереди, а вот - на тебе! Подсел на бубновой даме…
И, - Сергею почти такое же: на руках «мальчики», а взятки - ни одной! Колесо!!! Ну и сволочь же эти карты…
Чтоб же вас! Вот ведь снова…
А вот, - снова и опять... Да, - гори они синим огнём! Но, иной раз, поприятнее: и в «масть», и «в листа». Сразу всё - и веселее, и уютнее, только шутки в сторону, - «очко», всё равно что настоящее харакири, и что интересно: ситуации повторяются с точностью до наоборот. Единственно непреложное, - верить нужно сперва, - «нетути» и уже после самому себе. И, - достоинство!.. Всегда и во всём, - достоинство, а в промежутках меж сдачами, - попытки полусветского трёпа…
- Вашу руку!
- Подрезаю…
- Мне две, но хотелось бы без «женщины»…
- А мне её жениха…
- Смотри, не изойди соком, а то после отмываться занадобится.
- Самому бы не занадобилось!
В долгие, хмуро-дождливые сумерки, когда сверху капало во все мелкие и крупные дырья. и приходилось срочно подворачивать одеяло, куда-то перекладывать подушки, вдруг ЯВЛЯЛОСЬ НЕКОЕ, о котором слова вовсе бесполезны… Всех нас и каждого в отдельности, буд-то бы терзали невидимые, злобные птицы и мы жались друг к другу, забыв и карты, и недавние дурацкие распри, молча грелись плечами и курили…
Курево наше: «гвозди». Так тогда прозывались папиросы Звёздочка и Бокс, - дешёвые, тонкие и ломко-жёсткие своим мусорным табаком. Перед тем как прикуривать, табак следовало разминать пальцами, от чего иногда тонкая папиросная бумага прорывалась и её приходилось склеивать слюнями, а клочёк бумаги на заклейку, - «занимался» у мундштука.
Хозяином этого сарая, а, стало быть. и держателем клуба, был Борька Варакин, подросток нашего же дома кличкою «крокодил». (Почему «крокодил» и по сию пору в толк не возьму, ибо был он всей своей сутью вовсе не хищный и какой-то болезненный, - и ростом незначительный, и зубы с гнильцой, и такие усмешливо-ранние морщинки на никогда не унывающей физиономии), -
- Привет деятелю культуры! (это он - мне)
- Тем же самым по такому же месту! (я - ему) Далеко ли намылился!?
- От ворот второй поворот! Там сегодня с утра самого раннего семечками торгуют, может и мне перепадёт…
- Воротишься, не забудь отсыпать!
А, ближе к вечеру, снова таинственно и чуть жутковато, потому что ТЯНУЛО УЖЕ И ПОЧТИ УЖ ЗАТЯГИВАЛО, но и стучало одновременно где-то в чёрненьком подсознании: «образуется… Пронесёт где-нибудь, да как-нибудь»…
Пронесло!
Только много позднее и не «как-нибудь», а уже после того, как однажды, в трёхсуточной игровой горячке, и в другой компании - оказался должником проигранной, непомерно огромой суммы. Денег таких взять было неоткуда. В виде «платы за урок», который действительно мною усвоился на всю оставшуюся жизнь, у меня было забрано моё охотничье, тогдашнее ружьё, - (берданка тридцать второго калибра) - единственная, по настоящему, в те времена, дорогая мне вещь!
Глупое мое сердце! Оно плакало всей своей охотничьей кровью, но карточные проигрыши должно платить неукоснительно, это правило обсуждению не подлежало.
И ещё одно, с сараями теми повязанное, и даже более отчаянное, чем предыдущее - «пронесло»!
СЛАДОК ЧЕЛОВЕКУ ХЛЕБ НЕПРАВЕДНЫЙ
НО ПОСЛЕ РОТ ЕГО НАПОЛНЯЕТСЯ ДРЕСВОЮ…
- Вот уж горе так горе!?
- Свободу Жаку Дюкло!
- Дюкло, - коммунист французский, но вот чтож оно такое, - «дресва» эта непонятная!?
- Ведать не ведаю, а вот в сарае у Дорожкиных, арбузы! Полосатые да спелые, - зашибись! На ночь сложены: палаточники недоторговали. До утра заперли на какой-то паршивенький замочек…
РАЗУМНЫЙ ВОЗДЕРЖАН В СЛОВАХ СВОИХ И ПОСТУПКАХ!
- Всего-то паршивенький, маленький замочек!..
А, можно и замка даже не открывать, - дверные доски снизу посильнее оттянуть, ближний арбуз разрезать, да кусками и вытащить… У нас, у одних, - не получится, тут кто посильнее нужен, может спробуем вместе!?
Темнота на другую темноту… Одна тысяча… Девятьсот сорок седьмой ещё не окончившийся: С ПРОЗАТЛЕЛОГО КОЛХОЗА ДЫМ ГОРЕЛЫЙ ПОЛНЫМ ВОЗОМ, -
Застит… И рук не видать! Успел только вобрать неясные до конца подробности схватки старого трухлявого дерева и вцепившихся в него пальцев, но и сузило, однако, чтобы вовремя не уразуметь, -
На верхних самых поперечинах
лестницы пожарной
ржавчины – чуть не втрое, чем на нижних…
Руки, хоть и не болят, но
уверенность свою уже потеряли, сердце же…
Оно такое трусливое…
Бъётся глухо-гулко
и во всём теле одновременно…
«На речке, На речке
На том бережёчке…»
А, у нас: смех-пересмех! «Свободу Жаку Дюкло!.. Всем, кому дороги принципы международной солидарности, - пожалуйте на арбузное заклание!»
Полный рот арбузных семечек, а на душе скверно, дальше некуда! Требую официально засвидетельствовать: человек слаб, а дьявол силён. В собственной моей слабости прошу винить только меня!.. Меня, никого больше, - кому ещё ломоть по второму кругу!?
Знать наверняка, как и что потом сбудется, всё равно, что меченым быть. Чья-то сила в его слабости, чья-то - в ловкости и нахальстве, мне же, время попосту не тратя, и - невзирая на упущенное, но и единственным приобретением ставшее, -
- Ну, так кто же, всё-таки, при взломе двери ещё присутствовал!?
- Дверей не ломали. За нижнюю доску руками оттягивал, чтобы арбуз достать, да порезать… Ттут замок сам по себе и отлетел….
- Ишь, какой замок неудачливый… Так получилось, что «дверей не ломали», - я ведь не ослышался!? Значит и ешё, кто-то над дверью трудился!? Не вертись, словно голой задницей на горячей сковородке, твой дружок по дому всё ещё вчера досконально выложил…
В новые гости, - третий день натощак. Свет - в пол света и всё на уклон, да, - под откос… Только ли учёба накрылась!? Бери больше, тот, с залысинами и ехидный: «Не одним годочком обойдешься! Ступай в камеру, да ещё до завтрея помолчи, может что разумное в темячко, - да и постукает…»
ЛЕНИВЫЙ К ЗИМЕ НЕ ПАШЕТ… ПОИЩЕТ ЛЕТОМ И НЕТ НИЧЕГО…
Мне бы вот такое «заранее». Да откуда же оно свалится…
И будет ли «лето»? Что там лето, - день обыкновенный, завтрашний!? Кошки Маруси Осмаковой!... Это из-за них мне такое!
Маруся: жилица одной из подвальных клетушек нашего дома. Она вздорная и без жалостей человечьих, но за кошкину обиду могла любому из нас испортить не одну только репутацию, с кошками же, точно, дела - неважнец! Тут никто и ни чём мне не поможет: «откуда, чей скипидар?!»… «Скипидар может быть только у Кирилла-художника с третьего этажа»…
Во имя Вечности, но и земного тож, - того самого, которое всегда почти нелепо-необоюдное, - БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДУ!
А и вправду ведь, не было потом никогда… Никогда ли!? Близкое ли по сердцу, далёкое по карману, вспоминаю с пристальною оглядкою, пытаюсь более не оступаться, удачно когда, когда - не очень, а вот чего уж точно, совершенно не помню, так это, - что же там после случилось с этим самым, таким неладным и не расторопным французским коммунистом, - Жаком Дюкло!?
…………………………………….
Опять где-то возле... (3)
Намедни, нынешней вольною бытностью, заночевав как-то в одном приватном доме… Рассвело почти уж: новый день на новом пороге…Пора одеться и - не тревожа хозяев…
… Домой бы, но мешает что-то за дверью… Вот оно что! Вас только и нехватало, - зверьё и давно забытое, но какое же живое!... Клочьями шерсть! Рычание голодное, - явились позавтракать!? Вот ваша кость! Нате, и успокойтесь!...
Какое! Только ещё хуже, - было бы догадаться заранее…
Ради спокойствия хозяев, и собственного спасения, - куда глаза глядят… Напрямик, бегом через лес, изрядно поредевший, но, всётаки, - ещё существующий, за ним пойма большой спокойной реки… Она колюче-сладкая, непролазно густая, влажная и, всеми своими силами, сопротивляется нашему человечьему освоению…
Деревня!
Старороссийская, имя: «Подмоклово», но сама деревня чуть выше и дальше, - первый же с края её, старый, как бы наподобие хутора, дом, упрямо всё ещё существующий почти вовсе провалившись в черезчур мягкую здесь, густую, чёрную землю.
Вокруг, - сплошные ивняковые поросли, ручей (один мз множества по округе), - ледяной, прозрачный, то поругиваясь сам с собой, то безо всякой причины всхлипывая, сроком, - ни с судьбою, ни с иным кем не условясь, живёт, пробившись из чем только не обильной и Великой, да такой горемычной нашей земли: «ИСПЕЙ, ДА ПОСЛУШАЙ»!.. Соловей, горло золотое, буд-то вприладу, - больше ночами, но и днём, - по своим соловьиным часам, (простите, если озвучилось не средне-понятно), главное, - не вилять в Главном!
Тут, зачем-то, ещё какие-то неяркие тени и в каждой своя какая-то тайна, а вот и поздний рассвет, неестественно зелёный, почти студийный. Такое бывает только очень ранней весной, на пороге погожего лета, имеется и кладбище, и небольшая часовенка!.. Приют тихой печали, отдых душе…
Ладан, оплывшие воском свечи, выцветшие, блёклые, искусственные цветы. Всё, - в тему раскаянья! Надо бы всенародно, но двери закрыты… Это, - вчера, позавчера, но вот уже, и - опять морозит, вопреки ожиданиям….
Откуда-то поприбавило сырости…
Небо, осупясь, выжидающе замолчало, зло обняло зло. Самочувствие!? На пределе!.. Война Памяти и Нынешнего Настоящего, - До Полного Беспамятства…
Навсегда: только не изменившееся, чьё-то, мало знакомое, Прежнее… Но, уже возникает упрямо и нечто Новое! Оно, - это Новое, в давно уже всем надоевшей - старой мутной Воде: «инженеры человеческих душ», вы почти уже «дома»! Крашеные масляной краской, и вполне добродушные, стены тюрьмы. Особо преуспевшим - «одиночки»… За стеной песня,.. (Бога ради! Запиши слова, - вот карандаш и бумага) - Не вовремя!?
Вовремя, - значит не опаздать, но только это уже будет другая песня, мы же, -
Впопыхах! Что было, то было! Раннее прорастание, первые неяркие перья, после: пасмурное взросление… Уже много-много после, но и, в своём череду, - Женщины и, естественно, - дети (не единожды единственный)…
Универсальный магазин, где искренность почти всегда соседствует с пошлостью, а иногда, увы, - и со святотатством… Сколько же крови испорчено!?.. В первую очередь, к сожалению, - другим. Тем и этим, но и... Входит однажды Родина… Она бывает разная! Бывает «От», а бывает и «До Востребования»…
- Достал! Уймись. Всё ему не нравится: даже слишком гнутые спинки стульев… Стол-то за что!? Дерево настоящее, не какая нибудь турецкая подделка и, вообще, - каждый раз, как приходишь с улицы, в углу, возле двери, - новая палка. Тоже мне «посох»! Выбери, - который по руке, остальные, - в помойку!
- Ты деспот. Посох должен быть свой для каждой дороги, а дорог - без малого, да ешё и по переписке…
- Деспот тот, кто ДЕЕСПОСОБЕН. Сегодня - я за него. Могу сама сократиться, могу и кое-кого сократить, а могу и просто - подправить. Например: сказка о царе Салтане, - петух клюёт царя в темячко!? Почему же не порусски - в ленивую, толстую задницу!?
Разумеется, на все «почему» невозможно ответить. Все вопросы, - к Яндексу!.. Ответьте на предыдущие, - далее через одно… А. - вы уже уходите!?
- Пожалуй…
- Понятно. Тихонечко. вежливо и не торопясь и, уж непременно, - в сторону света… Знаете!? А, я тоже, в какой-то степени, да-да тоже, - в сторону света… Руку! И, - вместе незаметно исчезнем…
- Не решаюсь. Неудобно, да и, в общем-то, как бы - не по пути…
«Я не с вами! Я не ваша!»… Семеро гномов и Белоснежка. Под розовым чепчиком куделичные кудеряшки. Пермонент!.. В переводе на русский - постоянно. «Пермонент» слово заграничное, уж не от того ли оно как бы и более энергичное!? Русский вариант чем-то несколько дискредитирован. «Всегда виноват»!? - «Ну и как пожелается»!.. А, вот - «Пермонентное состояние вины», - каково сказано! Осознание и собственной значимости, и глубины переживания, а патефон - младший сын граммофона. Он на верном пути… Пришло время, родилась электроника, поженились и, - полный успех!... В любое время, в любую погоду: Онкл Бенц, - неизменно превосходный результат!
Но, и Снег, - тоже чудо!
И, тоже делает своё дело: ноги обуваются в лыжи, ветер наметает сугробы. Январь и февраль, - думаете, что вас ненавидят птицы!? Любим и мы, и не только, покуда молоды. Лес в снегу, даже если он и не очень старый, всё равно точно Патриарх: в себе, по себе, о себе… Бархотисто-хвойная полузелень так удачно приправленна инеем и кто-то всегда впереди…
Лыжня. Посвист и похруп (лучше - поскрип). Лёгкий пар чужого дыхания, ветра порыв, снег посыпался… На меня… На того, кто всё ещё без имени и где-то там, - всё ещё впереди…
С понедельника, по - НИКУДА!.. Итог, и итог - Итога. Где-то кто-то расплакался, у кого-то голодает семья. Может быть,
где-то пожар, всё может быть, но при чём здесь, обязательно, - злоумыслие!?.. Откажитесь от крайностей и умерьте статистику, - слишком большой разброс. Далее, вместе и по тексту: новые сумерки, им не до дня, слишком уж они совестливые, а теперь, - деревенская печь и мокрый грязный порог, сверчки, которым больше уже не верит никто, раздражают пустяки, - прохудились старые валенки, запах дурной (какая-то кислая дрянь), голая ветка сирени, она, словно курья лапа, упрямо скребётся в заметеленное окно, - вам бы такое! Уверен, - не покажется мало, так ведь нет!.. Новым, сызнова и громко: корень страдания в нас самих и кормится нами! Голова, что дом: в какую сторону поставили, - тому и быть. Теперь бы и спать, но спать вовсе расхотелось…
Не открывая глаза, точно знаю: серый день, снежный и спокойный. Знаю, - не глядя в окно. Нравится!? Лишний повод поваляться в постели за каким нибудь печатным изданием, но покой, - не более чем пустая мечта!... Входим, выходим, меняемся местами, - близкие, но уже слегка отдалились (предпочтение новой лыжне), гордые и вполне самостоятельные…
Выбросы пара (рот и нос, они - вдыхают и выдыхают воздух). Ура! Снег на ладони! Как же легко и пушисто это его Удивительно Прохладное Белое!
Искоса, вовсе лёгкий, чуть заметный прищур (оцените ресницы). Любуйтесь! Я, -действительно завораживающе взрослая и красивая…
Всё понятно! Я, - пустяк, а она в цене! Всякий жест, ввиду признанного целым миром превосходства, - сонно ленив… Как её имя!? Догоняю…
Не догнать… Новые сумерки, новый след и он теперь почти поперёк предыдущего. Будет ли продолжение!?
Оступаясь, оговаривая друг друга, но и, - самое новое, оно тоже почему-то не лечит. Как же всё-таки мы беззаботно и безобразно злы! «Бабы, - дуры, мужики, - сволочи…», счастье, - потребление-отправление… Куклы!? Какое же множество! Они тоже в пути. Чаще ночью, но и. – засветло, иногда. Ухаб на ухабе, укачивает, хуже всего детям, а раз так, - то и детям детей! Повторюсь, (извините): Спаси, Сохрани и Помилуй…
- Отняли у них, так тогда хоть нам, что ли, на добавку!.. Скорее б совершеннолетие… Я, - Ната. Катя, - моя подруга, Обе по предварительной записи и, решительно, - всему вопреки!!!
- Давно ли «всему»!?
- С неделю от прошлого вторника… Скучаем. Хотелось бы активного действия, а как насчёт сигареты!?
- Сигаретам, извините, - «абзац», а вот активные действия, разумеется, предусмотрены: руки, ноги…
Особенно талия. Иногда и глаза! (Теперь уже две Белоснежки)... Будем иметь ввиду, но очень большая очередь… С новым ветром и. вновь, - тени и те, кто их отбрасывает... Одеты по разному: кто-то кутается в мех, кто-то и в арестантскую телогрейку…
Были и те, КОТОРЫХ НЕБЫЛО ВОВСЕ! (как хотите, так и понимайте!)… Простите, если несколько дороговато, и - без обратного адреса... Век живи: вдоль, поперёк, но, одновременно, и - Учись!.. О, эта необыкновенная, всеобщая наша грамотность, - за неё столько положено!.. До сего, не убрали! В чьё это окно громоубойный бит!? Гуляют! Обычное, Праздничное - не пойми что! Его тоже нельзя не иметь ввиду… Дорожают не только глаза и улыбки… Сахар и сыр, остальное вот-вот усядется рядом. Скорость!? Ты, - прекрасна, но ведь кому-то вовсе не в радость… Да, и не по карману! Неужели Вы нас позабыли!?
- Как же, как же, - вы из нашего детства и у вас проблема с мытьём. Особенно у неё…
Волнистые, рыжие волосы, - укрыли и спину, и плечи. Ими полуприкрыты, такие ищущие прощенья глаза! Видимо, - Магдалина… Или другая, Некая, но прошедшая ту же дорогу, - босая и хромает… Бледные, тонкие лодыжки, отменный педикюр, камни, и - камни на камни.Острые, раскалённые жестоким, полуденным солнцем, -
- Улыбаешься!? Что ты хочешь этим сказать!?
- Молчу…
Я, - Вечная Тайна… Меня сотворили потому, что всегда кто-то у кого-то в долгу, и Я, - Плата, хотя это никогда не предусматривается ни одним договором…
- Отдохни. Успокойся, присядь рядом. Испей, - «Не дай себе засохнуть»… Узнаёшь колодец!? Ни пепси, ни спрайда нет ещё и в помине. Евангелие не написано. НЕ БЫЛО ВЕСТИ БЛАГОЙ… Не ты одна, - Все Мы безумно устали, особенно ноги… Да-да, мы не одни! Есть ещё многие другие и все, - такие разные. Кто-то почти совсем отчаялся, ждём. Осталось недолго И, - всем по тому, что имеется в них самих...
- Хорошо, ну а - как же Души!?
- Души в цене. Оптом и в розницу… Медный лоб, - тот же колокол, а ресница, - не корона, но вполне может её преподнести! Остановка! Выходим… Прожектора и собачий лай, - на колени и руки за голову…
Прошлое! Не попусти себе горькой радости, - нас обмануть!.. Где вы, женщины, которых мы, такие многие, - неуспели полюбить, где родители наши многие, которые…
И, опять Сумерки... Какие, по счёту!?..
Новый день и другие, - Новые, ещё более странные сумерки, а по поводу женщин, - должен сознаться: чаще всего это было так неразумно… Хотя, без сомнения, и - пламенно, и с самой искренней и неизменною самоотдачей, - чей теперь выход!? Времени под завяз, потому хоть кого-нибудь, а так и тянет немедленно спросить… Ну, вот хотя бы ты… Ты, что на сегодня Крайний… Ты так удобно растянулся на нарах, - хотя бы тебя…
Могу и другого. Того, что только что пожаловал и всё ещё на ногах, - согнувшись, роется в собственном, пёстром, принесённом с собой барохле, а если окончательно точно: теперь уселся и пришивает к старой заплате новую, - формой и содержанием, - нужен ли Бог, обмолвившемуся вещами человеку!? Разумеется, и нам, в том числе, имя же нам, - легион!?
- Как-то, несколько неожиданно… А что, есть какие-то сведения о Его возвращении!?.. Нужен! Разумеется, нужен!!!.. Только пусть хоть немного повременит…
Хотя бы Чуточку!.. Ведь когда Он явится, - по
гибнет наше, такое любимое нами имущество!...
НЕ ЛЕПНО ЛИ НЫ БЯШЕТЬ БРАТИЕ,
Старыми словесами печальные повести…
Дабы из тумана прошлого на свет нынешний вывести и по местам расставить хоть иных нескольких, потому как - И КОГО ТОЛЬКО СРЕДИ ОБИТАТЕЛЕЙ Д. Д. нашего незабвенного не было!? Разумеется, - «на предмет проживания», а стало быть, - и кое-какого духовного общения тоже! Не одними коридорами сообща, да крышею, да водою из под кранов пользовались!? А общекухонные прелести, не в пример нынешним, обособленным существаваниям, тоже ведь ко многому обязывали, во многом объединяли да и формировали, иной раз, обтачивая углы, иной раз, - подчёркивая, да и даже каким-то образом укрепляя собственную свою самостоятельность.
Среди многослойного нашего множества и неразберих с перебором в сторону, - «куда-как, и попеременно», были люди вполне во многом основательные и жизнедеятельные, -
Врач зубной. Частник. Вывеска официальная: чёрными буквами по белому полю, - вывеска, которую мы, с подростковою изощрённой жестокостью, иными весёлыми ночами портили вполне обдуманно. - белилами и чёненькой красочкой пользуясь, переиначивали из зубного врача, в - зубного «рвача»…
Прости нас, дураков, дорогой Эммануил Абрамович! Был же ведь ты вовсе незлым, просто озабочено-расторопным человеком. Что ж, что жил ты в гораздо менее стеснённых, чем иные многие из нас, обстоятельствах: на втором этаже Д.Д. незабвенного нашего, имел кабинет-приёмную, в двух других комнатах обитал сам с семьёй сына взрослого и внучкой Маринкой, вполне милой и кудряво-улыбчивой, клетушка ещё какая-то имелась, где ютилась розовощёкая и голубоглазя пичужка из подмосковной деревеньки, тихо-незаметная прислуга и скромная помошница по делам этого серьёзного и сложного хозяйства.
Ещё у нас лётчик был. Настоящий! Редкость в тридцатые-сороковые-то годы!… Макар именем, обитал в одном из фанерных закутков третьего этажа. Изредка подкатывал к дому на чёрной служебной «эмке», сам же и за рулём. На наше ребяческое - «Прокати, дядя Макар!» снисходительно улыбался и делал с нами, набивавшимися чуть не до самой крыши кабины, - два-три круга возле дома и по переулкам… «Пропал без вести» где-то между сорок вторым и третьим годами.
Был среди нас и молодой цыган, - Муля, (до сих пор сомневаюсь, - имя ли!? Кличка!?) - Белозубый и черноволосый, не имевший таборных дел красавец, которого и залысины ранние не портили. Всю войну, до победного - сорок пятого счастливо и весело, словно в танце, проскочил, так же весело и легко ввинтился в наши общие послевоенные неразберихи и сложности…
Был и задумчивый, как бы внутрь себя обращённый, и от того, видимо, охмуренно-молчаливый - старик-охотник, служивший ещё истопником, в бывшем когда-то сапожниковским, доме, - Фёдор Михайлович, нам, млышне, - дядя Федя... Лица не помню, лишь значитльные, седые брови. Они почти всегда в лёгком, едва уловимом движении, зато отчётливо помню его собаку, чистокровного ирландского сеттера именем Лира... Ярко-Зелёная, тогда ещё почти даже значительная. трава дворовая, - рыжая, чуть не красная от вечернего солнца, собака, - резвая и весёлая на весёлом своём бегу! Оба, он и собака, как-то незаметно исчезли в самом начале военного, сорок первого… Видимо, перебрались в какую нибудь подмосковную деревню, где в неизмеримо большем количестве и травы и неба, да так там и растворились в неботравии том, удивительном и совершенном, - окончательно и без всякого остатка…
А вот сына дяди Фёдора, - Михаила Фёдоровича, помню хорошо и отчётливо, потому что общался с ним многожды и довольно часто. Он и финскую, и Отечественную насквозь рядовым прошагал, попивал, когда вмеру, когда и не очень, отсыпал мне помаленьку, но охотно, отцовского ещё пороха, - «чёрного. Три Медведя» (я ведь тогда оказался владельцем берданки и страстным до умопомрачения охотником), когда я его навещал, он, не единожды и с гордым удовольствием, демонстрировал мне старинную, «шомпольную» двухстволку отца: чёрные, удивительной по теперешним временам длинны, стволы, тонкая, - прекрасной работы, - серебряная чеканка…
Был среди нашего пёстро-много-многовово.- оказавшийся несколько неожиданно, и - в самом конце сорок второго, военного года мастер по шахматам международной (не хухры-мохры) категории, - Мих. Мих. Юдович (старший)… Да-да, тот самый, Шурки Артамоновой-Дайн - новый муж, он же: комментатор и обозреватель всех шахматных новостей Московского Вечернего Радио!.. Куда уж выше!?
Даже один настоящий, профессиональный художник в Д.Д. нашем был: моя матушка… В двадцать втором ещё, достопамятном году, будучи тогда студенткой «ВХУТЕМАСА», она получила предложение и заняла место воспитателя и преподавателя рисования с комнатой в тринадцать метров и «пропиской» на третьем, самом верхнем этаже Д.Д. незабвенного, оказавшегося тогда уже Детским Домом для постреволюционных, несовершеннолетних беспризорников, да так и осталась в нём на житьё-бытьё, сама, в своё время и после уже - со мною, подоспевшим к жизни самым естественным образом...
Удивительную неповторимость и судеб собственных, и собственных характеров являли собой наши с матушкой, - непосредственные соседи, (дверь от двери, - три с половиною шага, общий крохотный коридорчик).
Глава этого небольшого клана, - Карпухин, Александр Михайлович, снабженчеству приобщившийся ещё в знаменитой, Знаменосной, Будёновской - Первой Конной! Невысок ростом, коренаст, трезвый, (изредко) хмур, но и - «выпивший», - никогда и никаких безобразий… сильно «выпивший», - проблема транспортабельности…
Хорошо помню буро-выцветшую, двадцатых годов, фотографию, что он мне показывал много раз, - в центре, вальяжно разволясь и, опершись на шашки, (сидят): Будённый с Ворошиловым! Вокруг (впереди, - симметрично лёжа, - с боков и позади, - стоя) - их, лихая и весёлая, (застыв на пару секунд) верхушка этой разношерстной банды, среди которой, (позади Буённого да Ворошилова!) отлично просматривался, – Сам! Карпухин Ал. Мих!..
Чем в войну фискую он занимался знать-не-знаю: неоткуда, и без интерса, а вот в Великую, да Отечественную, - принял командование над каким-то мало известным миру и народу спортивным стадионом в запасе. Попивал потихонечку, - ни скандалов, ни чего-то сверхестественного. Мирно, но основательно… Только много лет спустя в приватной беседе признался мне как-то, что ещё в конце сорок первого военного годочка, вовсе случайно «наткнулся на «безхозную» ж.д. цистерну спирта», сумел «оприходовать» её с толком, как ей наилучшим образом и быть надлежало, так что всё это трудное, военных и послевоенных лет, время, - практически ни в чём не нуждался. (Не сочтите доносом, ибо никого из них уже больше нет в нашем земном проявлении)
Сын его - Юрий, личность более обыкновенная, много меня старше, потому особенно не сближались, хотя уже более взрослым и вместе с Женей Фивейским (оба они были заядлыми шахматистами, особенно ценились ими блитц-партии) захаживал, когда Карпухины старшие бывали в какой либо гостевой отлучке. Помню сухое, нарочито уверенное постукивание шахматных фигур о доску, обоюдное поддразнивание друг-друга, шутки с приговорами, а через граммофонную (настоящий раритет), позолоченную огромную в форме морской раковины трубу, кружила вокруг нас, - великого итальянского прошлого неувядающая голосовая классика: Бельмонте, Карузо, Тито Скипо, прочее, им под стать…
Анастасия Петровна, мать Юрия и жена Ал. Мих., запомнилась не одними только праздничными пирожками, хотя и были они настоящим воплощением кулинарного искусства. Красивая седина в наредкость пышных и густых волосах, убранных в высокую сложную причёску, в лёгкой горчинке чуть поджатые губы, спокойные вимательные серые глаза, но и это ещё не всё. Куклы, что делала она к спектаклям знаменитого образцовского детского театра, были всегда - предельно выразительны, всегда значительно продвинуты в сравнении с первоначальным, не принадлежащим ей эскизом, по которому приходилось работать, - так что всё это было естесственным следствием собственного художественного чутья, мастером же чисто технического плана она была замечательным.
К перечисленным и, - по возможности, обрисованным только что, персонажам, населявшим Дом Детства нашего, надобно и вспомнить, и, проявив отчётливее, - поставить на должную высоту, - ещё одну, весьма значительную и незаурядную личость. Основательным довесом (а, хотите, - и «противовесом») к международно признанному шахматному мастеру Мих. Мих. Юдовичу и, заметьте, среди нас и, как бы. у нас в нашем Д.Д. воспитался и проживал, - тоже международно-известный и всем миром признанный: «мастер шоссейных гонок», - Николай Селиванов, «Шакал» по дворовому, хотя опять, - соответствия прозвищу этому ни в облике его, ни в характете, как-то не откликалось. Был он достаточно крепкий, скорее даже тяжеловатый, насмешливо спокойный, прямолинейный и нелицеприятный, порой, что в словах своих, что в поступках, но не более того!
Остальные обитатели нашего Д.Д. представляются мне менее яркими, хотя и о них, думаю, в дальнейшем нет-нет, да и проскочет какая-никакая байка, самая же, может быть, длительная и обстоятельная «остановка» планировалась (при условии, что сяду за писание) - Фивейские: Женя и мама его, - Екатерина Николаевна…
Уже сама по себе фамилия откликается на вполне состоятельное и отнюдь не пролетарски-беспризорное прошлое. Достопочтенный наш Д.Д. за свою долготерпеливую историю многожды пережил разного рода всяческих перетасовок и, по той или иной причине, - вместо выбывавших обитателей на освобождавшуюся жилплощадь попадали люди самые разные, в том числе и живых родителей имевшие, и вполне достойную родословную!
Помню, вскользь правда, Женькину высокую сухопарую, отнюдь не беспородную бабушку, Екатерина Николаевна тоже женщина «из бывших», как тогда говорилось, и с соответствовавшим своему прошлому образованием, в числе иного многого, - хороший французский прекрасно уживался с углублённой математикой. Когда моей матушке перед защитой своей диссертации понадобился, так называемый, «кандидатский минимум» - её, полузабытый, недостаточный изначально, французский, - выправила и поставила Е. Н.
Понятно вполне, что отнюдь не с чистого и пустого листа писались, на хорошем фундаменте прорастали и разворачивались великолепные, такие исключительные и разносторонние возможности её сына…
К сожалению, - не полностью и не до конца! Помню проплывавших через копчёные, не слишком обихоженные, общекухонные наши коридоры нескольких седых, Университетских, престарело-солидных профессоров, приехавших специально попытаться уговорить Женьку вернуться на брошенный им неожиданно и без всякого сожаления третий курс университетского Мехмата… Вспоминаю и фразу одного из них, опечаленно уходивших теми же коридорами: «Как же всё это огорчительно… Мы такие личности к себе на мехмат, - десятками лет дожидаемся… И вот…»
…Вот так и складывалось всё у человека, интеллектуально одарённого блестяще, а с ногами, - безысходно-беспомощными настолько, что с трудом на костылях передвигался шаг по шагу, со ступеньки на ступеньку, домом ли, двором, улицей, «до входа в метро», а там-то, пожалуй, ещё всего предыдущего и пуще, и сложнее…
Детский полимиелит в этот раз почему-то именно на нём, по какой-то собственной, изощрённой программе себя опробовал… Поломал же, как в последствии оказалось, - не одни ноги! Всю судьбу человеческую!...
В несколько фраз укладывается вся Женькина биография: экстерном (и это тогда, - ещё в сорок пятом, сорок шестом годах! По особому согла- сованию с ГорОНО!), экстерном, - блестящее окончание десятилетки, такое же блестящее, - без труда поступление в Московский Государственный Университет на МехМат, наипрестижнейший тогда и труднейший к поступлннию из факультетов, три блестящие учебные года в означенном заведении на означенном факультете… Столь же блестящие, - эрудиция вообще, чувство поэзии и собственные (к сожалению, - всего несколько) стихотворений, и - такое же блестящее, на третьем году университетской учебы, что-то вроде самосжигания, - пьянство, ставшее, видимо, следствием неадекватности физических возможностей и собственного духовнолгого содержания…
Как говорится, - к параду стройся!... И, гляди, - Как Я Полыхну!!!...
Попав как-то случайно в весьма, а скорее всего, просто до глупого снобизма интеллигентскую компанию, - (полуврослые девочки и мальчики играли в литературный салон «серебряного века») и, ощутив себя круглым в этом обществе дураком, обозлясь, да и не очень понимая до конца, что делаю, - прочёл за своё одно из Женькиных стихотворений! У большинства слушавших, думаю не очень-то всерьёз продвинутых в понимании настоящей поэзии, - но и у них в результате стояние чуть не шоковое! Все глаза вдруг обратились на меня, восторженно и слегка округлившишись...
Ощутив тут же себя последней дрянью, раскланялся и этой же ночью уселся за своё собственное «писание»... Не оставляю его и по сегодня, теперь и не помню точно, - когда, скорее всего тогда же и рассказал ему о содеянном… Как хотелось бы, чтобы он услышал меня ещё раз и теперь… Хотя давным-давно уже, - и, отсмеявшись, со мной в месте, и совершенно простивши...
…………………………………………
Горькие, несостоявшимися в нас добродетелями, по сараям дровяным, милициям недоступным, сеялись мы, - такие вовсе разные, но и такие одинаковые в своём полукормленном существовании…
И СТАНУТ НАС БИТЬ ПТИЦЫ В ПОЛЕ ПОЛОВЕЦКОМ, так хотя бы поэтому, - здравы будьте, таровитые и не очень, - насельники занятного Дома Нашего, борясь против всего нас морочащего, иногда же, как впрочем, чаще всего и бывает: С САМИМИ СОБОЙ!
…………………………………………
Новое, тоже - возле...(4)
Холодами сменялись оттепели. Месяц к месяцу, по весне, - год от года дороги почти непролазны. Но, - и Свет, однако, творил всё же нечто большее, чем сам по себе Свет…. Нечто, что пока ещё без названия…
Прислушайтесь!..
Что-то Возникает… Верю, - что-то очень важное и необходимое каждому! В Путь! Без подробностей и точного адреса, потому что - берегу и себя, и вас!
И, - ещё одно, но совершенно необходимое: долой крпкливых вождей! Да здравствуют молчаливые подвижники! Но, и это ещё не всё…
Ещё Не полная Истина! За нею, суетливо-вприпрыг, с топоточком, да шлепогубым шёпотком, - о, моё, любимое мною имущество…
Что-то, вовсе обычным инеем, что-то где-то, - ранними лепестками-листочками… Тем же полем и далее: в гору где-то, а где-то и под укос!
Мимо вещих снов и пустых суеверий. Мимо удивлённо дымящейся от мороза своим кипяточным теплом, - проруби, кустов прибрежного ивняка других деревьев, удивительно заботливо прибраных снегом. Мимо соек, синиц, сорок, снегирей, но куда собственно!?
Туда, где ждут и не ждут…
И, всё-таки, - будут звёзды, по числу ласковых слов и листьев, трудная, но и такая необходимая всем нам, - Весна. Стол кому-то, кров и другая дорога… Земля, Небо и его о Нас, - Извечное Бдение. Память, что слабеет и вовсе проходит со временем….
Не с обидою неладной и мимо будто бы.
Где душе впроголодь и извоз окаянный, да ещё
болотом
Впредь и далее - час с неделей, -
самому не опростаться и собаку не выгулять!
Ветер, охрипнувший вконец, не одну листву
злополучную тосует…
Недолго и под пулю угодить …
либо в кусты прыгай,
либо под стол с головой прячься
Чтож такого!? Окно - вдрызг! Дверь - нараспах, -
Эй, вы там!...
Куда попрятались! Куда Головы схоронили!?...
Провалились что ли?!
Вы теперь много больше, чем просто опаздавшие, но и, - сколько же кричать можно!?
Можно не сдаваться и кричать всю жизнь, можно вовсе не кричать: эхо, что из глубокого колодца, не то передразнивает, не то повторяет... Сколько же там вас, в этой яме памяти, -неоткликнувшихся, и кто в том виноват, кроме меня?!
Герой, - ни одной нервическою стрункой не дрогнувший, - где ты!?
С молнией в глазах, не теряющий равновесия и там, где раскат на повороте, а лошади совсем уже взбесились. На пожар в соседнем сарае глазищами косят!?.. Копытами землю бьют, - сладить ли?!
Героем, ни одной нервической стрункой ни разу не дрогнувшим, был для всех нас, дворовых, Борис Моисеев, «Мыся» абревиатурно: невысок, но плечист, неразговорчив, но вполне авторитетен, не блондин, не брюнет, но вполне внешне к себе располагая, «Король», вобщем, свитой же ему, не занимать стать, - черноброво-глазый Саяр (родители дворники с бляхами на груди и ночными дежурствами у ворот), впоследствии неплохой боксер средневес и «Дыня», по имени Сергей, - округлый и фигурой дынеподобный, остроумный до колик в животах в невероятных и бесчисленных своих подражаниях походкам, манерам говорить, иным прочим индивидуальностям всех знаменитостей тех лет...
- А как в свой сортир тов. Калинин перед сном по вечерам ходит, - слабо прохромать?!
- У него и туалет, - как у твоих родителей, - квартира! Давай лучше представлю Ивана Грозного за час до его скончания…
Минуты две - три нашего сосредоточенного и внимательного молчания и тогда уже взрыв гомерического, с подвыванием хохота!
Среди прочего дворового окружения эти трое отличались и достоинством, да и весом во всех ситуациях, ситуации же порой и ножом скалились, и бедой, из озорства - невпопад резкою, не слабее нынешних кошмарных детективов. Однажды как-то, в деле даже побывала всамделишняя пулеметная лента, в костёр для самостоятельной стрельбы брошенная…
Какого-то, случайно проходившего по улице старичка аж трясло от злости, -
- А ну, гаси счас, свой костёр, хулиганьё, пока патрулей не позвал!
- Зови-зови, дедок, все вместе и подурачимся, - а дружку по забаве, - Сворачивай плотнее, да доской этой придави сверху, а теперь ходу!
- Стой, куда?! Чтоб вас…
Первому шипению и хлопку, на выстрел непохожему, - не поверилось. Зато, вторым разом пошла трассирующая, хлёстко, и много жёстче… В кирпичную часть забора угодила, как раз там, где за этим забором старичок от злости пеной слюнною брызгался, - жёлто-красным плюнула, отрикошетя, - заскакала по двору и в землю зарылась где-то метрах в семидесяти… Дальше больше! По три, четыре подряд, - чуть уже и костёр не загасило! Продолжением этого «выступления» для многих из нас стало тогдашнее, - 68 о/м, но бесчисленные пустяки и шутки с артиллерийским ли порохом, что приплывал к нам с патронного завода через сверстника, там работавшего, продолжались весьма активно, с карбидом ли, что тоже не составил исключения из нашей практики. До чего же эффектно взрывался, произведённый из него ацетилен, - невзрачный и вполне послушный в сварочных работах.
Думаю, всё та же самая, свыше, счастливая и вездесущая случайность сберегла наши пальцы, глаза и лица, - ведь только много-много спустя, пришло это, почти всем без разбора необходимое время, что само по себе хоть кого образумит и в свою канву определит к вящей устойчивости всего на земле проживающего. Только что в том тому, кто живёт в ином, своём собственном, измерении!?...
Давным-давно не секрет, что кто-то видит лучше закрытыми, чем открытыми глазами, кто-то снега налопался и не заболел, кто-то… Словом, столько ещё кругом много большего, чем средне-понятное. Сам же я, - лично совершенно убеждён в существовании где-то там, в неподвластных нашему человеческому убогому знанию эмпиреях, даже и электрических самородков весом вовсе несусветным, - по пол тонны слишком!
С одним таким, видимо, даже имел основательную, довольно близкую личную встречу!
Днём насущным, при вполне ясном, весёлом, осеннем солнышке в небе, я же - в нашей комнатушке, запершись на дверной крючок, дабы старшие кое какие за куревом тайным не застукали… тут-то вот этим самым громом небесным весь наш дом тряхуло до самого его основания… Всё кругом перекосило и чуть не вовсе порушило…Мухомор лесной за себя своей красной головой отвечает, - кто захочет тот и пинком угостит, а у меня и головы будто уже не осталось: глупый шар, чем-то неизвестным надутый. Звон в ушах, окно выбито, дверь с накидного крючка сорвало и, - нараспах, так что меня уже без всякого затруднения коридорами во двор вынесло…
Там тоже всё и смешно, и совсем необычно! Народищу набежало, рты раззявлены, глаза шальные, губы разговаривают, а о чём, - мне непонятно: звон в ушах и горло «перхает», будто оно само по себе, а я сам по себе и - вовсе непричём… Посреди же полисадника, прямо под нашими окнами, - яма круглая. Земля в ней дымится, и двух старых тополей, - как и небыло! Вот да, - так уж да!
Сапёры, что срочно на разборку соседнего дома прикатили, (у того пол крыши вместе с углом и половиною фасада снесло), расходиться уговаривали, -
«Какого ляда!?. Только что мешаете, а что без «воздушной тревоги», - так уже не первый раз, видать, и не последний… Поросёнок, что в дом пришёлся, - небольшой, килограммов на полторасто, а свинья, что в саду напахала, - минимум на полтонны тянет!»… Так-то вот! И двух тополей как не бывало…
…………………………………………………………………
Простите за необходимое по моему разумению, - некоторое отступление от повествования. Вставлено с тем, чтобы тому, кто заинтересовался читаемым, легче было ориентироваться с воспроизводимыми на этих страницах событиями, с тем сообщаю:
1.- Место действия, - дом и город, где родился и вырос: Москва, Красноворотский проезд, дом 3а,.. (угол, - улицы: Каланчёвской и Красноворотского проезда)
2. - Время, мною здесь воспроизводимое, достаточно длинно - война, Великая Отечественная.
Немногое - до, несколько, большее - после… Всё, что помнится кусками, - это годы 41-45…, Далее - вполне отчётливо и по-взрослому.
3. - Прошу прощения за то, что моментами отлучусь, видимо, от дома по Красноворотскому проезду и, - резвой памятью переброшусь в Прикарпатский Военный Округ, ставший местм моей трехгодичной солдатской службы…
4. - Настоятельного прошу прощения, за безответственно мной «проявленные» и не менее мне самому в общем-то отчётливо понятные экскурсии, в которые многие вас тоже, думаю, попадают, заглянувши повнимательнее в самих себя, - внутренних…
Ещё раз, - простите и благодарю за внимание!
……………………………………………………
Перечитавши с желанием что-то уточнить, в чём-то и подправить сделанное до приведённого обращения, - не могу не признаться: всё вспомнившееся и уже описаннное подтолкнуло к попытке более трезвого осмысления всего с нами происходящего, и вот тут-то наконец пришёл к довольно грустному пониманию, что многому (а, скорее, и даже всему на свете), - от века участь вполне предуготована заранее и Свыше. - БЫТЬ ВОВСЕ КОРОТКО, А ТО И ВОВСЕ НИКОГДА, И НИ В ЧЁМ НЕ СБЫТЬСЯ ВООБЩЕ!
Осознание трепетной временности любого присутствия в Мире, нам Свыше Подаренного, огорчило… Более того, - повергло и в уныние даже!
Кто спроворил всполошиться уже и не знаю, только возник вдруг голос собственной моей отвратительно прожорливой жадности: «Накажите, пожалуйста, Вечностью! Существовать лягушкою простой согласен, ведь есть же кое-что малое в пользу мою: пусть не умён, зол лицом, так не сердцем ведь, а главное: потребление, как и отправление - вмеру!»
Тут, неожиданно, на лежавшем на моём столе, совершенно чистом листе бумаги, оказалось (проявилось вдруг каким-то неведомым образом) резюме на этот, лишь мысленно произнесённый меморандум: печать с почти неразборчивой подписью и таинственной фразой, с кляксой и брызгою чернильной, - «Канительное дело. Протрезвеешь, - утрись!»
Куда как убедительно, и тот час пустяком осмыслилось всё, до и после прожитое и пережитое, как те голуби, что мы, голубятники, чуть не «впустую же» их и прогоняли. Или первый в моей жизни огород. Из него тащить приходилось, сперва ржавую колючую проволоку, потом уже недовыросшую картошку, прочие пустяки, большего или меньшего размера, - пустяки и есть пустяки! И, стараясь теперь без них обходиться, тщусь пустить себя самого в своё же собственное, внутреннее пространство… Интересно всё-таки, чьё там, - «чьё-то», а чьё - моё исконное?!
В шерстяное, что под руку попадёт, кутаюсь, вслушиваюсь, для лучшей видимости, - глаза закрыл. Где-то темень расползается, прикидываясь майским цветением и светом, утренний осокарь, сизый и мечтательный, он то замрёт приметно, то чуть-чуть колышится, а тут дальний, и почти невнятный, порыв ветра, новые какие-то голоса… Никому и, столько же, - никуда. От первой встречи к последней улыбке. Осень добрая, задумчивая в своём тихом, предснежном смирении: ранние сумерки, поздние рассветы. Кто-то и напоил будто-бы, но в пол пьяна, потому и чуть-чуть неуютно душе, как в чужой, от того и не увлекающей тебя прозе, - дом с окнами на туман и непонятное неудобство от некоего, непостижимого разумом, - «Нечто», поселившегося где-то совсем возле, может быть на чердаке соседнего дома… Что это за «Нечто»? Чем кормится, и кто кормит такое, - и теперь уже неспросясь, -
Повадилось, - таинственно и на отшибе: забор, особенно как-то, - и высокий, и добротный. Мы, - верхом на этом, заборе и, с удивлением, разглядываем притаившийся за ним двор, странные и такие архитектурно разноголосые постройки: флигель, какие-то болконы и болкончики, окна, разномастно разнокалиберные, вход же в постройки эти где-то отдельно и с какой стороны, - вовсе для нас неизвестно.
Играют же на этом маленьком таинственном дворике, - удивительно смирно и тихо, такие же, как мы, мальчишки. Один, - и вовсе из нашего же дома… Чудеса, да и только!
Дело далее, известное: раз мы на неудобном заборе да ешё и верхом, а они так привилегированно и со всеми удобствами, на земле своей обетованной, бледносокою травой кое-где поприкрытой, значит, - собирай для войны камни, докажи им свою презрительную силу, а независимость двора этого малого, непременно и сейчас же, порушь!
Двор этот, впоследствии, пока не поломались все заборы и тем самым не объединились территории, так и прозывался: «Маленьким Двориком». С обитателями его со временем, поладили. С одним из них, сегодня журналистом-историком, - Николаем Николаевичем Митрофановым ладим и поныне. Его убойное «Не ты, тогда кто же?!», - и усадило за стол, как в незнакомую, и не очень надёжную лодку… Вообще же, дворы, покуда они оставались разгороженными заборами, и потому, изобиловавшими всякого рода заветными закоулками, лазами, сараями с дровами и какими-то, «прозапас» и сиюминутно ненужными вещами, - представляли сложное содержанием государство со своими большими и малыми областями, вовсе дальними, совсем особого рода провинциями.
Интенсивная, и не всегда на поверхности, в них пульсировала своя собственная, самостоятельная жизнь, упорно сопротивлявшаяся подгляду подотчётных Лубянке дворников, уклонявшаяся одинаково и всеми способами от участковых и прочих разного рода, - оперуполномоченных…
Утомительная теснота, в которой все мы в те годы пребывали, желание хоть какой-то маленькой свободы, делало сараи нашим дневным, достаточно укрытым от взрослых, прибежищем. Кому-то в тёплое, летнее время разрешалось и неизмеримо большее: Ночевать в обустроенном для того, - не сарае уже: Жилище!
Только ли ночевать?!
«Пирушки вскладчину», особого рода общение, исключавшее чужое вмешательство, прочие, большие и малые секреты, - естественно, всё это, вместе взятое, создавало особую атмосферу, климат, полуподпольную, в противовес школе, обстановку со своей, подловатою хитростью, дружбой - «на за всё», откровенными и, неожиданно, глубоко душевными разговорами… Много нас!?
Много ли!? А вот мы и втроём только, смелые и благородные. Кто-то мимо прошёл, а кто-то, крадучись подойдя: в самую большую щель глазом присосался, - «Знаю! Вы тут. Открывайте…»
Замерли и молчим…
- Что с того, что где-то там, в таком далёком, голубом и зелёном пространстве…
- Тише… Не ушёл ещё… просто за угол отодвинулся…
Таинственно и не стыдно, что рядом её колени голые, а моя щека - её волосами ощекочена. Пусть себе… Борис делает вид, что задремал, но уж точно, - притворяется, а вот уже и, - опять…
Накануне какого-то очередного праздника: «Будем складываться, копить, а потом устроим пирушку!»…
Про запас… То, что было обещано, всё равно,
слово в слово не сбудется О. эти радости малые…
Силы Небесные. Как же такое бывает!?..
Матрац вовсе пустяковый, «подстилка» скорее…
И, чуть сыроватое ночными сыростями одеяло,
А вот уже ни Времени… Ни Пространства…
Остановилось Неуловимое... Некое…
Вместить ли в себя!?
Не вмещается и опять, тебя не спросясь, -
Изневоленно-тусклый рассвет. О нём ни стихами,
ни прозой…
Отведите на съедение Минотавру!
Ближе к ночи, и таинственнее, и просторнее… «Серединою августа, когда падают особенно частые и крупные звёзды…»
- Да не звёзды вовсе: это осколки от них, и называются: «метеориты».
- Знаю, но до чего же красивее, - Звёзды!…
И, ещё знаю, - она нравится ему, я нравлюсь ей. А вот нас теперь уже и четверо, не считая, - собаки. Пёс - приблудный, но хоть куда! Умный. Как все дворняги, от того потакает нам и угадывает почти всё, что от него хотелось бы.
А, хотелось, естественно, нам, подросткам 42-43 года, - большой, сиюминутной, сокрушительной Славы!.. Слава же, по тогдашним понятиям, преподносится за поимку шпиона, который, прячется днём, а ночью наводит на цели вражеские самолёты, наиспособнейшее же место прятаться, - чердак!.. Чердак, - место исключительно заповедное и крайне опасное, ввиду дурной своей репутации, вход в него с одного из средних коридоров самого верхнего этажа…
Дверь, обитая войлоком, обстоятельная и тяжёлая, не заперта по какой-то случайности, собака - в поводке и «ведёт»… Робко входим… Шесть ступеней наверх, дабы не поломать ног, пробираемся на четвереньках (темнота кромешная), и - ощупывая впереди себя руками пространство.
Ещё одна дверь, - наподобие люка....
Всё ещё темень, - тёплая и душная... Такого нигде больше не бывает, кроме как на старинных, утеплённых со всех сторон войлоком, чердаках. Пёс тянет уверенно, но и свежим ветром потянуло, светом слегка забрезжило, стороной и чуть дальше немного…
Тут-то, ошарашивающе неожиданно: стрельба ли, хлопанье ветром о ветер!.. Кто-то точно уж, с дырой в голове! Что-то, чем-то, - вот уже и по лицу меня смазало, кто-то вовремя упал, оказалось, - Инка Собир… Голуби!
Распахнув крылья и в полёте чуть не сбивая друг друга, - разом! Сколько же их?!.. В дальнее чердачное окно, на свет божий и его великолепное солнце, мы же, со своей непутёвой собакой и, немного отойдя от испуга, - отсмеялись, ничуть не разочарованные, отсиделись на войлочных чердачных утеплениях и только детское неведение да остававшаяся ещё в нас стеснительность помешали нам тут же всем перецеловаться, а то и, чего доброго - пережениться… Всё это, и другое многое, как-то, сомо собой, отодвинулось «на потом». Сожалеют ли об этом остальные, - ведать не ведаю: всё покрыто сумерками возникшего независимо от нас пространства, Дом же Детства, тем временем, пребывал в состоянии грустной прострации и не мудрено.
Трехэтажный особняк в своём изначальном прошлом: приземистый полуподвал, высченный и светлый, второй этаж и, много ниже второго, - третий! Всё это для одного парчёвого фабриканта, некоего Сапожникова и его благополучного семейства. По настоящему же обитали в нём, т.е. жили и гостей принимали, - вторым этажом. Первый и, частично, третий этажи, с разного рода перепадами уровней, приступками, коридорами и полукоридорами были ничем иным, как кладовыми, чуланами, прочими хозяйственными помещениями. Те из них, что удалось вполне приспособить для человеческого обитания, занимались немногочисленною прислугой, которая обслуживала и дом, и его хозяев, но однажды электрический самородок, а, возможно, и не один, - несколько…
Общий вес и количество определить довольно сложно - в год исторический, (перелёт-недолёт, - в точку!)… девятнадцатый Некой Социальной Справедливости ради…
И, - вот уже старомосковский дом, что по Красноворотскому Проезду и Каланчёвке, уже не «личный дом Сапожникова», а интернат для детей, которых (смутное, ради будущего светлого) время оставило без родителей…
Чтобы привести в действие неоспоримую актуальность тогдашнего лозунга: «Мы наш, мы новый мир построим», - требовалось предварительное разрушение мира старого. Не могу сказать определённо, куда впоследствии девалось категорически отвергнутое новыми хозяевами особняковое убранство и уникальная обстановка, что делали, по свидетельству давних его современников, дом обстоятельным и уютным…. Мебель, - ампир, красного дерева, (не хухры-мохры) естественно, пошла частично в обогрев, частично сменялась на муку, да пшено, но куда девались две мраморные, парные скульптуры парадной лестницы и, разного рода, - почти оранжерейные диковины, а также, судя по осиротелым дверным проёмам коридоров, - уникальные в художественном отношении, высоченные, двустворчатые двери, я даже и предположить не могу: фантазии не хватает...
С некоторою грустью и неизменным чувством сострадания к участникам этого исторического действия, готов ещё и ещё раз брести опустившимися и захиревшими корридорами (стены в брызгах сковородного жира и керосиновой копоти), коридорами Дома Детства, где от прежних его хозяев остались, да и то частично, - разве что окна наружные, да полы паркетные (штучной работы в залах, по всему остальному дому попроще, но хорошего дуба), вновь и снова мысленно разговаривать с теперь уже взрослыми, его тогдашними новыми поселенцами, (изначально, в большинстве своём детьми малыми, лишившимися родителей), взрослевшими с новой своей страной и её всесокрушающим временем, впоследствии женившимися друг на друге (интернат изначально был смешанным), разбиравшими его на куски, - те, которые проесть можно было, и те, что оказались для обмена на пищу не годными, а годными лишь для обогрева, разгораживавшими его высоченные комнаты и светлые просторные залы на тесные закутки, в которых так удобно и приятно размножение, и всё это ради того, чтобы результатом стало сегодняшнее Его, - многоярусное и всеголосое чудище, что обло, огромно и лайят…
Констатирую уже с некоторого расстояния: хотя совместно и пройдено было многое, оставалось более трудное: ему, - Д.Д, простить, если и не всех в нём сегодня проживающих, то хотя бы нас, - малолетних.
Нам, - суметь понять и оценить качество, и степень проишедшего. Грустная необходимость, без которой жизнь стала бы и неполной, и неправедной…
Разумеется, со временем общение как-то всёже отстроилось, думается, не во всём и не на равных. Хотя, кто его знает?! Что-то заставляет ведь всё живое тужиться ради роста, внутреннего ли, внешнего, всем потом насущным, что хоть в малой малости всегда остаётся в самом притихшем теле, а уж если совсем честно: нет-нет да и просыпается иной некий, наподобие творческого, - зуд, что, пожалуй, бывает пуще всякой, самой злющей крапивницы…
Что поделать!?
Тогда, вперед! В любую, куда поманит, - сторону, чтобы как бы ненароком, -
Оглянувшись…
И, руку на сердце положив: корысти, хоть прибавить, хоть убавить, - день солнечный от того не станет менее улыбчивым!...
Молоденькие ёлки нежной зеленцой отрогала, ниспосланная свыше благодать… Старые и большие, тоже приосанились: «Троица ноне», - Сказала нам, сидевшая перед одним из домов на завалинке, какая-то древняя старуха, когда мы мимо неё деревней пробегали… Мы, - это два Бориса: Сучков с Мартыновым, я, да Митрофанов Колька… Троица?! Что за «Троица» и кому она?!..
А, нам к речке… Карбидом рыбу «глушить». Фляги армейской не раздобыли, решили обойтись обыкновенными, бутылками: карбидного крошева в бутылочное горло, воды туда же и пробкой заколачивай, - быстро, но не торопясь, чтобы и надёжно, и в руках не ахнуло. Тогда и в воду кидай!.. И, - чтобы рыбное место: заводь с поворотом, либо берег обрывистый… Тут, не тут… Одному ли разуму?!… Там дуб в три обхвата, там сена стог среднего размера, а как звать-величать?!.. Не загвоздка. Гвоздь, средне уполномоченный, солнце же, - высокое и росы, как и не было совсем: лежи, полёживай, но птицы-то каковы?! Одолели голосами, да и прочее не без участия в праздничном концерте: разнотравье почти уж в полном выросте, ивушки нижние свои ветви вплавь по речке запустили, кувшинки в заводях блаженствуют, ну, а птицы-то… Птицы…
Несомненно, и во всех своих отношениях, - просто удивительны!
И, - размеры, и окрас разнообразны так, что оторопью обдаёт и в беспричинную радость кидает. Страсти их вполне обоснованны, в повадках никакого лукавства, даром что перья, единственная их одежда. Не знаю уж как прочим, - лично мне хватало наития всегда быть с ними как бы и заодно, но какие-то пустяковины уводили в сторону и, всё таки, - птицы несомненно великолепны!
Наши бесчисленные попытки подражать им одеждою ли, голосами, всегда и всенепременнейше - втуне! Птицы, - это птицы! Мы, - это мы...
Не вчера ли по ночам
В маскировочном «затемненье», уподобясь
глубокой тоскливой яме...
В белой извести углы домов (не удариться бы и не
сбиться с дороги)
Бордюр тортуарный
в той же извести (не споткнуться бы)!
Окна в белых бумажных крестах, чем-то заколочены выбитые витрины магазинов… Радио! Слушаю наш чёрный, круглый репродуктор, вставши на табуретку... Там ведь мучается какой-то несчастный Муравьишка с ушибленными ногами! «Жужелица-жужелица, - отнеси меня домой, у меня ножки болят...». Радио не выключается никогда в ожидании знаменитого Левитановского, - «Граждане»...
И, спустя уже несколько лет…
Рассвет. Разливанное весеннее половодье… Затопленный мутным паводком дом!. Хозяева, - на крыше, привязавшись веревкою к печной трубе (не соскальзнуть бы в воду, уснувши!)… Мы, - мимо, попутной пустою баржей. Рядом со мною, на палубе, небольшая семья, видимо, переселенцы… Простуженный голос беловолосого, словно одуванчик, синегубого от земёрзлости, которую он вовсе даже и не замечает, мальчонки малого: «Господи! Скотина-то ихняя, - как?!»…
Через то далёкое и почти отчаянное, полное взволнованного, искреннего беспокойства о чьей-то чужой беде, это его трогательное, мальчоночье «Как», - многие наши сегодняшние «Как»!?.. Улюлюкайте!!!
- А как там у вас со снегом?! Какие стригут деревья, какие рисуют картины и уж, совсем непременно, - «А что у вас на обед?!» Последнее особенно актуально: время к зиме, разумной вполне, как и всякое прочее время года, но и достаточно беспощадной. Топливо (дровяное и прочее) спасает лишь частично, для птиц же и вовсе не имеет решающего значения, разве что жуки короедные и иные дровяные нечисти всегда остаются хорошим пропитанием синицам, поползням и дятлам... Остальным, - Педди Гри предлагает свою безупречную околесицу. Жаль не всем по карману оплатить подаяние сие своему, возможно, из всех, по земле нам близких, - самому близкому Ближнему...
К сказанному не премину добавить: клочья ваты состарившегося до ненужности одеяла, как впрочем, - окончательно и бесповоротно развалившаяся меховая шапка, на весну, уверяю вас, - отличный подарок всякому гнездовью, без которого всё ещё не обходится ни одна птичья порода. Рекомендация не безусловная. Могут найтись сторонники, могут и не найтись, дело и без них, «сторонников», обстоит не так-то уж плохо. Особенно там, где нас давно уж не ждут... Ближе к вечеру...
И НАКАНУНЕ
НА ЦЕЛЫЕ СУТКИ
КАНОНАДОЮ ЗДВИНУТЫЙ С МЕСТА
ДЕНЬ…
НА ГЛАЗАХ У МНОГИХ,
КАК И МЫ – НИ НА ЧТО ПОКА ЧТО НЕГОДНЫХ
Холодно… Пальцы - «за пазуху». Леденые окна и ещё более леденые стены, мы в восторге, - не учимся... Вчера. Сегодня и завтра... Может быть уже никогда...!
Кто-то плачет, кто-то устал, приглянулась бензиновая гильза-зажигалка... Поплелись, наконец. Вернее, отчалили, но что-то с дорогой, наверно бомбят, а вот и хлеб наш насущный, - прикасаемся с благоговением... Несколько последних крошек собаке, что смотрит каждому из нас в начинающую просыпаться душу.
Глубже копаю… Какой-то ночной фейерверк, но
что-то, да и как же ещё, - ух, да и бабахнуло!.. Бабахнуло так, что сверху дождём посыпались стёкла...
Светлые качели прожекторов мечутся взад-вперед по чёрному, ревущему небу, а стёкла падают с шестого или седьмого этажа, - дом, стало быть, не наш. Как и почему я там оказался, и бегу вдоль этого чужого дома?!..
А вот и ещё чуть смешного... Метро ночное 42го.
Бесплатно и до самого утра (каждую ночь город бомбят иногда два-три раза). Состав, что ночует возле платформы, - грудным детям и их матерям... Мы?! Мы, - тоннелем и до свободного места. Там, до следующей станции вровень с рельсами и только самые рельсы пропуская, дощатый и вполне чистый настил. Нары. Самые первые в моей жизни... Под бока то, что с собой захватили. Тепло. Пальто можно снять и завернуться в него, как в одеяло. Можно снять и ботинки, но их-то уж точно, - под голову, так оно надежнее...
Какая-то древняя, простовато-благодушная старуха, улёгшаяся рядом, - «Поедет поезд-то, - ноги всем и поотрежет...»
... Виноват, ещё самую малость, -
Матушка, то ли в командировке, то ли просто в каком-то дальнем отъезде за картофелем, время к полночи, я один, зачитавшийся жюльверновской фантастикой...
Всё забыто, окно не зашторено. Керосиновая трехлинейка светом не ахти, но на улицу кое-что, попадает... В тексте кто-то вздрогнул, наткнувшись на следы на песке от каких-то таинственных башмаков и тут, словно насмешкою надо мной: тяжёлые шаги по коридору... Ближе... Вовсе рядом! Не башмаки, - сапожици! Стук не только в дверь, во всё моё, разом побелевшее, сознание...
- Войдите, - Горлом своим осипшим…
И, Они - вошли!.. Двое. В шинелях. Молодой, безусый и - старый, (лет тридцать), усищи рыжие, и взакрут, -
- Читаешь, грамотей!.. А, - маскировка!? Окно кто завешивать будет?!
Господи... Я сейчас. Я мигом... И, естественно, мигом! Всё по форме и в лучшем самом виде. Ни щёлочки, а они не уходят... Сели. Ушанки сняли и расстегнулись, винтовки меж колен поставили, самокрутки крутят....
- Штраф будете выписывать?!
- Читай свою книжку, грамотей. Мать с отцом небось на той же, что и наша, - на вахте трудноднёвой... Мы вот, сутки без продыху… Покурим, да поотдохнём маленько и тоже, - опять пойдем работать, наблюдать неладное...
Умудряйся, да про маскирвоку военную не забывай...
Не забывал уж занавешивать наше маленькое паршивенькое, но такое милое, из сегодня, оконце… Даже перестарался однажды и, по неосторожности, коленом выдавил некую, довольно значительную часть его стекла, - дело по тому времени пресерьёзное, но и тут ведь обошлось... Хранит кто-то нас всё-таки и оберегает! Меня, так уж точно, а как называть Его, может не так уж и важно... Берегиня, Ангел-Хранитель!? Небо Всевышнее!? Все втроём, или очерёдно, по собственному своему расписанию, но около, - всегда, даже в такой мелочишке, как стекло оконное, ненароком разбитое...
Но, может, - Их и не Трое… Много больше!? Столько же, сколько и нас самих!?
А, - нас, действительно, - много и все мы, хотя и дети дворов,, - у нас есть ещё и улицы. Одна, напротив двора, другая, - сбоку, по Каланчёвке... Есть и другие, и они тоже чьи-то и, опредёленно, не наши. «Ребята из дом одиннадцать», «Ребята из дом-Бровкина»… Ольховка какая-то дальняя, но и не без уважения.
С кем-то мир, с кем-то вражда, а с некотороми - так себе. Сквер через дорогу, - общий, но больше наш и ребят «из дом одиннадцать»... Режущий душу скрежет трамвайных рельсов на повороте с нашей улицы на Каланчёвку. Трамваи 37ой и 14тый… Самые первые цифры, которые ещё до школы выучили. Трамваи с тамбурами и без автоматических дверей. Подножка, три ступеньки и деревянные поручни. Минимальная на повороте скорость позволяет, схватившись за поручень, взлететь на подножку. Разумеется, - взлетаем! Не раз или два, бесконечно много, счастливые легкостью и упругостью собственного тела!.. Не доезжая остановки, спрыгиваем… Конечно, на ходу... Кондукторы?! Одни только женщины! Они разные. Одна кулаком грозит, другая ладится шапку с тебя сорвать, да сбросить в дальний снег, но нас почти всегда спасает наша, почти звериная, ловкость…
А, вот ,- иные некие в иной диспозиции, -
Новое, несколько иное...(5)
СХВАЧЕНЫ!... НЕ УЙТИ ТЕПЕРЬ УЖ НИ ЛЕСТНИЦАМИ, НИ ДВОРОВЫМИ ЛАБИРИНТАМИ, но, да ведь - девчонки же! Потому и совершенно явно, - сами хотели «стать схвачеными»… Более того, - «допрашиваться» (мы военные подростки, - в войну и играли), допрашиваться было особенно и таинственно, и желанно…
От волнения и у меня уж какой-то, - то ли шум в голове, то ли ещё что-то, совершенно внятно-непонятное… Вот всё уже где-то и к чему-то наготове будто бы, но и вовсе ещё ничего не было готовым,
- Мучить, или так всё расскажешь!? Звание!? Фамилия!?
Мучить хотелось очень и раскаянья никакого не намечалось, но, однако, что-то стыло и зябло внутри, и уж конечно вовсе ещё не ведалось, что стыла-то и зябла сама душа, а игралось, в общем, вполне всеобычно, - зло каким-то хитрым способом сеялось, но вот уже и «схвачено»… Всё целиком: плечи, глаза в лёгком прищуре, изогнувшиеся в усмешке губы… Всё ещё непокорная, но уже склонившаяся полупокорно шея… Дыхание, - не по игре, прерывистое, да и не игра почти уж, что-то много большее, чем просто игра, -
- Постановлением Верховного Трибунала… Тут собака, что во всех наших мероприятиях непременно участвует: облаивает и её, и меня!
- Приговариваешься к последующему дополнительному испытанию!.. (Снова тот же собачий лай ввиду явного несогласия…)
- К дополнительному допросу с пристрастием…
Молчащая окаменело в героическом упрямстве, потому-то и необходимо это самое «с пристрастием», а проводить его следует один на один. Двери заперты (дабы не было ни малейшей попытки к побегу) Допрашиваются, - сперва колени, потом и предплечье… Знаете, как это можно делать!? Рука как бы выворачивается, чтобы болью сустава заставить её отвечать, - «Выкладывай тайны вашего штаба!» На самом же деле это уловка, чтобы собственною щекой, почти уж губами коснуться того, что прикрыто легкой ситцевой тканью, теплою её человеческой теплотой…
Её выжидательная, почти уж просительная даже улыбка, заставляет продолжать и её, и своё собственное мучение, но вот уж я: первый трус последнего перехода, - не выдерживаю, и бегу, сломя голову, распахнув двери, вниз по лестницам даже не задумываясь о том, что оскорбляю этим, видимо, в первую очередь её, и лишь потом, как бы заодно, себя, и неделей спустя…
В такой же точно, оголтело-заполошной беготне, снова столь же ловко «схваченная», - опять Лицо вровень с моим, глаза кипенью смоляной и, - с усмешкой, чуть-чуть страдающей, - в мои, бегущие куда-то прочь и от неё, и от себя самого… Сердце, бъющееся разом во всех закоулках ставшего вовсе каким-то непонятным, неведомого мне самому тела…
Цветы, неуспевшие набраться достаточно своего летнего яда, столь похожего чем-то на дикий с горчинкою мёд… Опять и ещё раз, - взглядом зрачок в зрачок, и - губы, дрогнувшие усмешливо разлепив, -
- Пусти. Я сама, если… Если ты и взаправду…
Вторичное, ещё более позорное, на этот раз уже - безповоротное и окончательное моё бегство! И вот теперь (почему же только теперь!?), - какой же невыносимо-горький стыд…
Невольный, безнадежно опоздавший, тёплая щемящая грусть…
Отыскавшими память губами, - в её колени, которых... А вдруг уже нет среди нашего теперешнего, - ВОКРУГ НЫНЕ СУЩЕГО!?...
……………………………………
…Месяц с лишним спустя от поставленной на этой саге точке, в случайном разговоре с каким-то дальним знакомым наших прежних знакомых, - ЕЁ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СРЕДИ НАС УЖЕ НЕТ…
Ушла в канун прошлого Нового Года в наш же, но иной, Другой Мир... Помоги ей, Всевышний! А моя вина до сего во мне… Во мне, но, да Вина ли!? Просто, нечто очень и очень трудно выразимое!
……………………………………………………………………….
Иное, счётом (6)
...Прикоснитесь к тому, чего может быть, - больше не будет никогда и вовеки. Ни вечерней ненастной порой, ни на пышном, великолепном рассвете.
Победоносные победоносцы!
Доживающие и почти до чего-то дожившие…
За далёкою пыльной и всякой другой, не очень пыльною славой, кому, как не им ссориться с придорожной травой, галдеть в праздники на перекрёстках, браниться самим и выслушивать чью-то чужую брань. Я не из вас и, -
Давно самому себе сам. Ноги мои: пудовые, глаза ото сна не разлепить, какое уж там, - «посмотрим»… Огородами, да ближним лесом на иные голоса и неважно их теперешнее место обитания.
Все они, - с неизменно прежним успехом, обитатели Дома Детства, до того пёстро-ярко-разнообразные, как и его этажи, многочисленные коридоры, лестницы, комнаты-клетушки (изначально) и поделённые на клетушки, - бывшие парадные и гостевые. Что же самих обитателей касается, так «иных уж нет, а те, - далече». С сожалением констатирую: тех, что уж нет, - большинство, перевесившее разлетевшихся далече. Грустный факт, ничего не поделать, разве что, помолчав, поклониться и вовсе не кощунствуя, - «Обитатели Дома нашего! Друзья далёкие, враги ли, таящиеся рядом, при дневном благодатном солнышке, свечах ли уютных вечерних, звездах ли ночных, - к столу пожалуйте. Чаем сподчуемся, а то можно и винцом…»
Вот, - Дядя Витя. Место проживания - подвал. Шофёр, службой связанный с Лубянкой (что конкретно обслуживал, замалчивал, мы же, дабы неудобства избежать, не спрашивали). Худощав. В висках первая седина. Тёмные, в тёмных же и глубоких глазницах, глаза, оттого и почти не видно, смеётся или осуждает. Пристальный, но обывательский интерес к астрономии. «Есть ли жизнь на Марсе» - что-то вроде пароля, на который отзывается и входит в разговор.
Или вот, - Наталья Григорьевна.
Старушка, с заклинившимся когда-то навсегда тазобедрием, оттого и походка ребёнка, впервые вставшего на лыжи. Добра и обходительна, несмотря на некоторую суховатость и замкнутость. Проживает в одном из закутков третьего этажа. Помню, как легко одалживала на время всем желающим свою ручную кофемолку, доставшуюся, видимо, всё от тех же, ещё прежних, хозяев дома. Не кофемолка, - музыкальный инструмент: коробка (красное дерево) с бронзовой, изящно изогнутой ручкой. Крепкий, навечно въевшийся в этот инструмент, благородный кофейный запах, и сейчас всё ещё в моём горле...
Или, - вот ещё о нас и о нашей, поистине беспримерной слабости, переизбывшейся так удачно у некоторых со временем в способную и независимую силу, что уж никому и ничем её не уничтожить! Днём ли, в иное какое время, на ходу и без видимой для себя пользы встреченное, кому как случалось, но и расстояние неумолимо делает своё дело, - сглаживает, заставляет многое позабыть…
Но вот, забыть ли!?
Самым тщательным образом обинтованные до единого пальца, руки старшей из двух дочерей семейства Марковых...
Далёкий и пока ещё не совсем ясно видимый, через коридор второго этажа, - проём бывшей двустворчатой двери и ещё один коридор… Свет только там, в самом конце, потому что ночь глубокая, третий час, не менее, я, нагулявший творческую бессонницу, домой возвращаюсь. Белые от бинтов, словно в белых перчатках, - пальцы её осторожно пробуют тёмный косяк двери: чист ли!? Можно ли безопасно к нему прикоснуться!?.. В дверном проёме, словно в картинной раме, - мешковато-просторный халат, бледное врубелевское лицо с огромными серыми глазами и копной роскошных,
иссиня-чёрных волос, скользнувшая по мне, проходящему, тут же меня и мимо, - подобие полуулыбки...
Ни единого слова… Только лёгкий наклон головы (да и наклон ли?!), и - тотчас: спина, болезненно-узкая, просторно-неопрятный халат, длинные и стройные, босые белые ноги на немытом, сером от грязи полу….
Прекрасная, на каком-то, неведомом миру этапе, работа Матушки Природы и вдруг, при почти уже готовом произведении искусства, - чудовищный срыв на заведомое уничтожение «линии».
Тихая, никому не мешающая, удивительная сумасшедшая… Как же горько и непоправимо многое из того, чего касались когда-нибудь почти все мы. Касались, забывали, умудрялись неожиданно вспомнить…
Как бы там ни было, а течение реки, сколь сумбурным не казалось оно со стороны, свои, видимо, законы имело: повертев лодку и накренив где-то, а где-то и зацепивши бортом о корягу, вновь, но уже в иную точку памяти притёрло, бедолагу. Тут не только голоса почти уж позабытые, -
Снежно-вьюжная зима
Там кого-то стерегла, тут, - когото-то
обнимала…
А, кто-то ростом не вышел. Плакал и с мокрым деревом бодался: пила двуручная, сталась одноручной, два перевёрнутые ногами вверх табурета, - распиловочными козлами, а мраморный подоконник, приспособлением для колки распиленных на потребу железной печурки кругляков. Но и за окном не мешкало и всякую новую, морозную ночь в дальнем, упиравшемся в улицу углу комнаты, росли-выростали, сперва серебряная изморозь, потом уже и лёд откровенный: к потолку и полу толще, в середине стены, - чуть тоньше ладони, ну и куда им, бедолагам, деваться!?..
Рыбы. Вуалехвостка жемчужная, пучеглазка серая с тёмной спиной?! Сопротивлялись, как могли, в своём аквариуме, да и были однажды вморожены в обросший седым инеем поздний декабрьский рассвет; только воробьишки уличные противостояли морозам вполне очевидно и успешно. Раннее, багрово-алое тёмнозорье заставало их отнюдь не в расплох: дружное, уж и не пение даже, - нечто музыкально-радостное пробивалось в каждое окно дома нашего, невзирая ни на какие их светомаскировки!
Воистину, - «весёлое сердце, - это врачевство, уныние только сушит кости...»
И об улицах: в ту первую военную зиму под ноги генералу Морозу брошенные, - они и сугробны, и не убраны настолько, что не всякой лошади с её неприхотливыми розвальнями подъёмы уличные одолеть удавалось, какие уж там машины!.. Да мело и мело всё ещё летевшим откуда-то, вперемешку со снегом, - грязно-серым бумажным пеплом, оставшимся от поздне-октябрьского, всевеликого бегства и сожжения в связи с этим каких-то там, не должных доставаться врагу, документов...
Так-то вот и выживала, - Чудесная Златоглавая Москва, Сердце Великой Нашей Родины, провалившейся в тёмную, ледяную пустоту. Такой она помнится мне и моим немногим, избежавшим эвакуации, сверстникам. И, ещё слухи какие-то, - о каких-то Конных Панфиловцах, и каком-то, злополучно застрявшем в снегу, Гудериане. Впрочем, мёрзли и вымерзали не только глаза и мысли, вымерзало даже само осознание возможности существования чего-то, что было бы предпочтительнее нескольких, сварившихся в чугунке картошек, и совершенно непременной и ежедневной была, и остовалась, - очередь за хлебом, (по вдоль того смого забора, где ножом, где гвоздиком с превеликим старанием многоумно урисованного). Тут ненароком вспомнилось тем гвоздиком нацарапанное, уж и не знаю, с юмором ли, без: «Меняю мужа на муку», а рядом и, в ответ будто-то, (тоже - с юмором ли, без): «Меняю жену 40 лет на две по 20-ть!»... Смеялись могие, я в том чисе, но и при смехе иногда болит сердце, а концом радости бывает иногда и печаль!
Оглянулся ещё раз и вот уже, -
Тень ли только!?.. Прежней темени остатки!?.. Врач, да не зубной, проживающий и практикующий на втором этаже Д.Д. нашего незабвенного, - другой требуется, и немедленно!.. Халат, тапки больничные, простыня и всё остальное, даже пусть и шиворот на выворот, - где ты, малой малости Огромное!?
Луна и полная, и такая преяркая в радужном триокружье от крепчайшего сухого мороза. Снег не скрипит, - уже стонет под моими торопливыми шагами и тут что-то сдвинулось во мне, заставило остановиться, вглядеться и вот, - сперва только тень, прозрачно синяя, под стеной какого-то дома, потом уже, - ком свалявшейся, промороженно-кудлатой шерсти и, - дрожа от слабости, поднялась, протянула ко мне свою узкую от породы и голода морду с тёмными. Совершенно человеческими глазами…
Первая в жизни, увиденная не на картинке, борзая… Плоская, словно лист бумаги и такая высокая, она, - шатаясь от голода и этой своей высокости, ткнулась носом в мою пустую ладонь и, постояв немного, снова опустилась в ямку подтаявшего под ней снега…
…………………………………………………………….
- Почём валенки?! Уж больно что-то рваные они, да разношенные...
- По деньгам. Можно рваными и мятыми, можно сахаром по почте... А тут хоть бы и старозаветные, - «Печки-Лавочки», но ещё несколько слов о собаках зимы 41-42 года...
Не имея возможности прокормить и любя, но странною любовью, - гнали их сердобольные хозяева в улицу и за человеческими побирушками безкарточными, тянувшими ладони к нашим хлебным довескам, (точность веса требовала не менее двух или трёх), - молча жались и в глаза нам глядели эти самые, потерявшие и дом, и хозяев собаки!
………………………………………………………………..
Как-то уже к весне ближе, случайно разговорившаяся с нами женщина звала матушку в экспедицию за мороженной кониной, -
- Третьим разом уже буду. Топор хороший, настроенный. Чемодан или мешок берите. Вот только чуньки ваши слабоваты будут: там такого снега навалено...
Разговор шёл, как я понял, стоя рядом, о каких-то не очень дальних полях подмосковья, где заморозило, да завьюжило нашу, изрядно постреляную конницу. Кажется, - под Нарофоминском, но могу и ошибаться.
- Добираться-то как, сомневалась несколько, в общем довольно смелая обычно матушка.
- Где попутка, где пешком. За то минимум месяц - с мясом. Что с того, что конское. Теперь на это нечего смотреть!...
По какой причине теперь и не вспомнить, обнесло нас замороженой на полях сражений кониной, но и Лендлиз повалил и тылу и армии… Всем хватало. Воистину и всенепременно, - других наполняющий, сам наполнен будет...
Примечательны весьма и разговоры, (чаще полу-шопотом) во время бесконечных стояний в каких ни будь очередях, -
- Не слыхал?!
- А что такое?!
- Вчера на Кировскую за почтамптом не бомбу уж, - торпеду скинули, ну и стёкол полетело!
- Сам что ли побывал?
- Нет. Те, что побывали, рассказывали...
Тогда же. Чуть ранее, в очереди за хлебом, -
- Прошлую ночь-то, слышь, говорят, опять в сторону тех: трёх самых вокзалов, - ракета сигнальная была...
- Ну и что?!
- Как это «ну и что»?! Компания!!!
На троллейбусной остановке, - трое ли, четверо:
- Гляди, - «Катюши» под чехлами. Шесть, одна к одной установок. Куда это такое пополнение?!
- Какие это тебе, дураку, «Катюши»! Дрова для кухни везут, а тебя послушать... И чуть в сторону, самому себе под нос: «Ну и народ же русский. Не пропьёт, так языком протреплет, а ведь кто-то, да и как же ещё слушает...»
И, ещё где-то...(7)
ПРОЗАПАС, и - благодаря накануне осмысленному: тщетно копить, богатеть тем более, - всё временем размечется, пойдет по рукам, только это уже будут другие руки! Подтверждением непреложно нравственной простоты сего откровения, - ком собственного смеха, вперемешку с простудным кашлем, далее по порядку:
приняв последовательно пирамидон с аспирином, плюс ещё какая-то, сугубо лечебная дрянь, чуть прикрыв глаза и, давно неметёными лестницами… (Наша, - третьего этажа и другая, прозванием - «чёрная»), спустился к чёрной (она и действтельно тёмная - на задний двор), чёрной двери, распахнув её, высунулся теперь уже и наружу...
Полдень. Заметно начинающая вянуть и сворачиваься - зелень деревьев, середина июля, жарко и сухо…
Сквозь полуживые эти тополёвые листья, солнце ссыпало на серый песок двора мелкие золотые монеты, не способные служить человеческому злу…
Можно расслабиться, что и делаю. Можно пошире открыть глаза, оглядеться… Всё на месте, как было и раньше, и ещё раньше, - до тебя… И ещё пребудет какое-то время, можно по этому поводу не волноваться, не думать о последствиях того, что и некоторые другие пройдут той же, что и ты, дорогой и,
скорее всего, придут к чему-то совсем вовсе другому!..
НЕ ВПЕРВЫЕ… ВОЗЛЕ... НЕ ТОРОПЯСЬ!
Свежий, порывом, - ветер… Несёт первой лёгкой прохладой, становится проще дышать, а вот и сумерки. Полная луна купается в небольшой тёплой луже (дворы всякий вечер поливаюся дворниками из огородного шланга). Много после будет: «Луна в сточной канаве» и теперь уже, после всего многого этого после, -
- Широкое, серьёзно поношенное, даже чуть мятое лицо с небритым, сытым двойным подбородком, - воплощение лукавого бесстыдства, вполне при этом невинного. Обвислые паруса никогда не глаженых брюк (кто бы ещё мог себе позволить такое!?) ДЯДЯ ПЕТЯ! Отчим Борьки Варакина («Где бы раздобыть ещё на четвертинку… Две уже оприходованы»...)
Вот какая она, - ежедневная полуявь, полусон (то и другое как бы вовсе ни о чём!). Далее, чуть наукос и торопливее обычного, - Совсем Возле… Точнее, - накануне: скомкав написанное, - раз! Расправив и перечтя, - два! Снова скомкав, - три, четыре, и - ведра мусорного мимо! А памятью и ногами, - лестница… Тоже и чёрная, и укос-на-укос: «чёрный двор», «чёрный ход», «чёрная лестница»! Нехватает чёрного кота, свечей, смеси воска, воды и того, что и вином-то назвать затруднительно…
...До того ли!? Спасибо! Ну и дела… А пределом желания остаются: чисто вымытая посуда и вечер за заваленным бумагой столом. Бумаги, естественно, «всегда нехватает», но и не переводится её постоянный запас, а вот Нужного Слова, как и всегда, - всё ещё не находится!
С тем, чтобы не наделать лишних долгов, - мимо… И памятью, и ногами! Справедливости ради; сперва многократно (раз с тысячу), ногами и только теперь уже Памятью: вот же! Вот! Ещё встреча. Не уберечься…
И уже стремительно под уклон, покончив с лёгким укосом, - имени не помню, может и не знал вовсе, кличка «Коза»… Мокрая, с засаленной бахромой рвани, кем-то одолженная юбка, лица не разглядеть, разве что прибавить освещения, тут-то вот, - настеж одна из боковых дверей коридора и теперь уже почти отчётливо: одутловатое, глупо улыбающееся лицо, -
- Марусь, а Марусь… - Простоволосая, неуверенной рукой пьющего человека, она тщетно пихает куда-то вверх упрямо лезущие в глаза косицы волос, - Как подруге! Одолжи! Завтра точно отдам… И что раньше брала, отдам…
Маруся Осмакова - никакая ей не подруга, Она никому не подруга. Разве что кошкам, которые возле неё и, как бы в ней самой обитают, -
- Не проси. У самой нету. Вот ей Богу!
- Правда, - отдам…
Но дверь уже захлопнулась. Снова полупотемье, неопрятная грязь полуподвального коридора, шаги торопливые. С прихромом, - в дальний его конец. В молчащую темень и пустоту. Кто сказал, что надежда не умирает!?...
Что-то сдвинулось!?.. Пожалуй. Время!?.. Само собой!.. И Наша - Человеческая Сущность?.. Разумеется а, пока что, -
- Сесть в попутный ветер и - быть такову, чтобы самому, в своём месте и в своё время налакаться портвейна до лежания в обнимку
с подвернувшимся в тот злополучный час унитазом!?..
…Вечер где-то. Где-то день погожий и солнечный, листья деревьев, словно в отпуску, подрёмывая, - качаются расслабленно. Потом быть дождю, благодатному и тёплому, а где-то, - стерегущая кого-то беда и духовная немощь, шаги торопливые в дальний, тёмный конец не откликающегося тебе коридора. В молчащую безответно пустоту!
Коридоры и двери… Сколько их в жизни каждого!? Дверей, - впускавших, выпускввших, не открывавшихся вовсе…
Нелепая, даже полной своей безобидностью «Коза», имени, - так вот совсем и не помню (не может же быть, чтобы вовсе не знало моё гордое, всевеликое степенство!)… «Прихром» от того, что попала когда-то под машину, долго лежала в плуголодной, сорок второго года, больнице,
что-то где-то неправильно срослось, а переделывать не сочли нужным, - «Куда ей! И так сойдет!». В результате, ногу от колена уж и не слегка, - довольно заметно вывернуло в сторону!
Недалёкость, неряшливость, неудачливость, всё в полном комплекте и одновременно, а однажды даже, случайная, и вовсе не запланированная беременность. «Производители», - трое подростков из соседнего двора в таком же, как и она, подпитии… Упорное и долгое отвержение в какой бы то ни было форме дезактивации: «Хочу маленького. Буду нянчить. Вырастет, станет генералом, - всех вас тогда накажет…»
- С ума сошла, дурёха бедолаговая!
- Хочу!.. Хочу и хочу!..
От угла и до угла нелепица, или что-то сдвинулось!? В ней, окаянной!? В нас, таких белотело-праведных, что уж перьями чуть-чуть не светимся!?…
…………………………………….
Опять, - где-то, когда-то... (8)
Так-то вот… Перекосило ли!? Выпрямило!?
- Это о людях что ли!?
- О них… Но можно и о половицах…
- Тех ли самых, - что «к старости наукос»!?
- Про другое вовсе, но, тоже как бы, - с некою,
значительной косиною, -
День Защитника Отечества, - старым, да наново! Сегодня же больше всего и активнее всего празднуют подростки: не лимитируемое взрослыми пиво и курево! Они же и активнее всего любыми способами потом и избегают этой самой роли Защитника Отечества.
Печальное поколение, семеро из десяти не могут «отжаться» от пола на кулаках более трёх раз, о девицах вовсе говорить неудобно. Где втроём постояли больше трёх минут, всё оплёвано и в окурках. В тогдашнее наше, не такое уж и далёкое, время быть «комиссованным», - т.е. не попасть в армию по состоянию здоровья, значило быть позорно неполноценным, а в армии США до сих пор существует правило, - даже генералитет, не отжавшийся от пола положенное ему количество раз, подлежит увольнению в запас...
Семеро, одного не проспавшегося ждут.
При- строился, тёпленький, Там, где дурью сморило… Разбудить бы не мешало, пока ему пальцы на руках не отдавили. Нет же, - Самому себе сам...Только вот думается иногда, а Сам ли!?
И, ещё - ужли всё ещё не сподобило!? Был бы свет внутри каждого, тогда и земля пребудет некоторое какое-то время. По Писанию и, вне всякого сомнения, и - всё таки, сомневаться хоть в чём-ни будь, дело вполне нравственное и естественное, - сомневаться во многом, в том числе и в собственном, не во всем убедительном, существовании, - может быть даже и долг всякого мыслящего человека. Лично я довольно часто именно так себя и ощущаю и совсем другое и Великое дело Ты!... Ты Нечто, выходящее далеко за мои собственные убогие размеры и существуешь, одновременно, как бы и во мне, и вне меня, - во всём, меня окружающем, потому сомневаться в Твоём существовании не приходится вовсе.
Сплю ли, бодрствую, - Ты наклонился, почти навис надо мною, моими радостями, печалями, беспокойством, страхом и совестью. Твоё терпение к моим нерадениям, иные, прочие терпения ко всем прочим моим изъянам, поистине безграничны. Тебе, никому более, моё: не оставляй и впредь, а нужным найдёшь, так и карай, если надобно и на собственное моё же здоровье... Но, да что же это я о себе, да о себе, и прокашлявшись, (что-то вроде продувания горлового), - Вот вам (а, ведь чуть было и не забыл, да ещё эдакое - в наши дни вовсе почти уж немыслимое!) во дворе Д.Д. нашего незабвенного...
Где мостились облепленные зелёными мухами огромные мусорные баки, давно доживало, ржавея и приходя в негодность, странное сооружение, служившее когда-то, как и всё тут прочее, изначальному своему владельцу, - фабриканту Сапожникову… Выглядело сие сооружение и неким подобием игрушечно-малого дома с двускатной крышей и дверью, и - печью одновременно, потому что было железным и имело на противоположном от двери конце что-то вроде вытяжной трубы. Мы, не лишённые окончательно любознательности, не раз интересовались то у дворника, то у какого ни будь солидного взрослого дяди, - что за штука и для чего она тут?! Нам почти неизменно отвечали: «снеготаялка». Верили, но и в общем-то, сомневались одновременно: ну зачем же и кому снег надобно «оттаивать», когда он сам по себе весной всё тою же водой остепенится?!
И теперь только, - как по лбу чем-то стукнуло: какое там «оттаивание», да и снег ни при чём! Мусор ненужный жгли в этом сооружении. Тот самый мусор, коим ныне всё наше Подмосковье (да и оно ли одно?!) вконец увалено и все окрестности больших ли, малых посёлков с новоиспечёнными их владельцами!
«Снеготаялка»! Как бы не так! Пусть несколько примитивная, но всё-таки, - переработка своего, барохольно-залежавшегося испражнения... Чистюли. Куда им до нас!
Ещё о Д.Д.
К месту, вне всякого сомнения, но как бы и с другой, не моей стороны увиденное, - несколько строк из автобиографических записей матушки моей, о событиях вовсе давних лет, коих участницей (вольной и невольной) она в своё время оказалась, будучи в 22-24 г.г в Доме нашем педпгогом-преподователем.
«…В Москве Детскому дому «Ручеёк» для обустройства был предоставлен бывший особняк фабриканта Сапожникова, - заводчика, владельца огромного производства шолковых и парчёвых тканей.
Вместительный дом по своей конструкции напоминал муровейник. В нём было бесчисленное множество тёмных переходов, закоулков, комнат, больших и малых, коридоров с различными внутренними лестнцами, с неожиданными среди этих переходов, - фонарями верхнего света, тускло освещавшими лестничные площадки.
В доме 6ыло три этажа: полуподвал с цементным полом, комнатами-клетушками, кладовыми и, всякого другого характера, - подсобными помещениями.
Входные двери и кладовые закрывались на массивные засовы и огромные висячие замки, на маленьких, полувросших в землю оконцах, - толстые железные решётки. Всё надёжно, обстоятельно, прочно.
Второй этаж, бельетаж, где теперь размещались дети, - роскошен! Огромные комнаты с высоченными потолками и лепниной по периметру, узорными шолковыми обоями и непомерно огромными окнами, - одной стороной выходившими в сад, другой, во двор.
На третьем этаже в большинстве комнат высокому человеку распрямиться во весь рост было опасно. Эти маленькие, разноформатные комнаты, были отведены для учителей и другого, обслуживающего дом, персонала.
Деревянный, обстоятельно просмолённый и прекрасно со всех сторон оштукатуренный дом, отапливался калориферным способом, при помощи обычных дров, либо каменного угля.
В этом сложно-системном муравейнике с утра и до самого позднего вечера напряжённо и радостно трудились учителя, воспитатели и около ста человек детей.
… По началу, я жила в уголке за занавеской, около комнаты завхоза - Ольги Константиновны, потом мне выделили маленькую комнату на тетьем этаже нашего муравейника. Комната напоминала ящичек вытянутой формы. Потолок почти сразу над гоовой, окно, как бы одновременно - во двор и переулок. Я радовалась, что теперь у меня было место, где я уже могла заниматься живописью, наблюдать из своего окна и рисовать жизнь улицы, а жизнь эта оказалась очень интенсивной и интересной. Обычно весной весь
переулок и сквер (ныне имени Лермонтова) заполняли целые толпы строительных рабочих. Они приезжали отовсюду, по большей части из своих деревень, чтобы найти себе на лето работу. Здесь была у них «биржа труда».
Самые разные люди, самого разного возраста и характеров, с котомками и строительными инструментами за плечами, в низко нахлобученных на глаза картузах и домотканых армяках…
Бывали какие-то полураздетые, всклокоченные, подвыпившие гуляки, забывавшие, куда они положили свои рабочие инструменты. Были и молодые, и старые. Даже до самого моего окна, порой, доносился не только их многоголосый, вразнобой, гомон, но и запах пропотелой, многдневной немытости.
В свободное от занятий в Детском доме и ВХУТЕМАСЕ время, - я толкалась между этими разнолицыми, разнообразными человеческими характерами, делала наброски, но рисунки, чаще всего, приходилось отдавать: иначе они не соглашались позировать. Кому нужны были деньги, - соглашались позировать за небольшую плату…
Моя маленькая комната никогда не запиралась. Она привлекала немалое любопытство детей. Мои, почти постоянные, посетители, - ребята, которые любили рисовать и рисовали даже вне кружковых и школных занятий. Они же и охотно мне позировали.
Очень любили позировать девочки. Я их рисовала маслом. Во время позирования они рассказывали о себе, о том, как они жили в своём Повольжье, - это был трудный, неурожайный год на Волге…
…Но всё проходит во времени, всё изменяется и в пространстве…
Из нашего Детского дома сделали общежитие для девочек подростков, работающих на разных производствах.
Развело судьбой всякого в свою сторону, - и восптанников, и коллег по учительству и воспитанию. Я осталась в своей комнатке-коробочке, а в доме появились новые жильцы…»
Немного грустно. Жизнь.
Никуда от неё нам не деться…
……………………………………….
А тогда и самое время - вернуться к другим нам, которые уже несколько иные, «многоступенчатые», - всему
вопреки, всё той же, той самой, Вечной Дорогой, борясь с неизбежностью, и теперь другой уже запах, - запах листвы опавшей обжигает горло, душу же обволакивает опять чем-то вовсе печальным, сродни горько-сладкой радости знать и помнить себя иного, чем теперь. Кто-то скажет, что состояние это, - просто следствие отравления ипохондрией (разновидность меланхолии). Её же легко можно подцепить где угодно, хоть в поздней и вовсе пустой электричке. Для этого надобно во-первых, - чтобы она всё-таки пришла, во-вторых, чтобы не оставили ночевать терпевшие тебя гостем хозяева, в-третьих...
Но достаточно приведённого, чтобы засомневаться и в целесообразности существования листвы опавшей, электрички, вторым кругом, - себя самого с этой меланхолией (разновидность ипохондрии, не забыть посмотреть краткий словарь иностранных слов). Но, возможно, причина подобного состояния не в одной только листве, когда-то и каким-то образом опавшей.
Ведь существенную роль в том сыграть может так называемое и, знакомое многим, обыкновенное чувство одиночества. Некое отъединение от того, что окружает нас повседневно, порой раздражающее до такой степени, что и зубы оскаливаются, и дыхание становится прерывистым!
Не можется?! Духом бедные… По ночам - вовсе и особенно, в последние октябрьские туманности перед снегом, что вот-вот уже прянет на землю, убежать ли в себя, не говорю уж в иное что?!
Может и размером, и ростом не вышел. Может опоздалось отстроиться, сызнова быть, - тем более! Вообще уединение вполне может стать причиною и иных человеческих состояний, и особого рода событий, при том вовсе не грустных, вполне здоровых и удивительных! А, точнее, и чтобы тумана поменее, не далее, как в минувший четверг, (13-е кажется, но не уверен вполне) в два после полудни и накануне так обильно повалившего за моим окном снега, собственное моё уединение оказалось и с проком вполне весомым, и с последовавшим тому продолжением, но сперва о дровах, что ввиду весьма прохладной погоды, мною лично были сунуты в печь, и возжены (снова мною же) самым обычным способом.
Дрова вполне понятливые и горели дружно, - подкладывай путём, да и думай себе, коли думается, подрёмывай, устал коли, вспоминай… И, вспомнивши, - вот вам ещё одно, как и «снеготаялка», необычное сооружение, опять непосредственно Д.Д. незабвенного нашего касающееся. В его геометрической середине, да ещё и над крышей возвышаясь, стоял, не только со всех боков, но и сверху, и снизу стеклянный куб, именова- вшийся «фонарём», так как им освещалась в дневное время лестница, что вела со второго этажа на третий. А довесом и туалетное учреждение, которое прямо под этой лестницей и находилось. Нижняя часть стеклянного куба - потолок над лестницей, площадка же, на которую выводила лестница, тоже была стеклянной, от чего в туалете, чуть слабее, но всё же, - присутствовало «дневное освещение». Стекло этой площадки, разумеется, особой толщины и прочности, да ещё и в металической оправе: хоть стой, хоть в присядку пляши, - ни разбить, ни провалиться!
Такое-то вот «сооруженьице», - обдуманное вполне и во всех деталях. И всё для того, чтобы днём в доме с его внутренними архитектурными сложностями возможно больше присутствовало естественного дневного света. Экономия и порядок. До чего же мудро и не торопясь жили эти прежние люди, ладные, видимо, да весёлые, а на горе сердца, - не здесь, то где!? Не теперь, то когда!? Голос, что опять потерять боюсь, - пью, но не вижу ещё лица…
- Поспеть направился?! Ступай домой, за уроки давно уж пора, да и ноги, кажись, промочил...
- Не опасно. Живу ещё! И, - безветрие который день. Вот в тазике искупнулся, - и головой сохну. С полчаса - мимо, тогда и возможность будет во двор прыгнуть!
- Кяриллло!!!
Это Б.М. 43 г. Почти басом. Внизу во дворе под окном моим топчется. Валенки плотные, - белые с чёрными калошами. Вполне путёвый у таких же, - вполне путёвых родителей, кои, деревнею своей изначально не на век отторгнутые, заводились периодически в полуподвале дома нашего, да и застревали на самое неопределённое время. Комнатёнка их, - более чем маленькая, стены «серебрянкой» крашены, что левыми путями добыта, оконце под самым потолком, а тепло так, что костям мягко: уголь дармовой, - отец на железной дороге вкалывает! Тихо…. С ночной смены пришёл: отдыхает Во дворе же - простор! Не кум, не король, но застояться даже и на минуту не дано.
- Кярилло!
Это он меня зовёт, а выговаривает, как у них в семье принято...
Кубарем, словно под гору, все три лестницы, да ещё и приступки, а там со снегом в обнимку! Куда как славно без родительского присмотра, а дом?! Что ему!? В нём поесть да поспать...
Дом же Детства, ввиду предопределённого ему окаянства, воспринятый поселянами целиком во всём своём главном и исправленный, опять-таки, во всём и любым всяким на свой собственный взгляд и лад, - Дом жил, несмотря ни на что, потягивался да дышал, поскрипывая и единственно, чего ему не хватало, так это собственной о себе песни и, при том, до того любому глазу и уху очевидно, что однажды даже пришлось бросить что-то наподобие жребия...
Бросили!!!
Не совсем приладясь и не очень спортивно... Брызги! Брызги-то! Невольно оглядел себя и понял, что попал почти в самую середину извержения.
Тут-то вот, видимо, - за нами уже и сталось, непременно и невзирая ни на что, - отыгрываться…
С оглядкой на далеко не всегда безобидную бездонность прошлого, - сколько лет лихих «запиваний» и временных «просушек» пролететь успело до этого первого и пока единственного озарения, -
«Здравствуй, друг!
Я тот враг, которого ты любил...»
Ворох нелепых, как и всякое ветхое тряпьё, всевозможных глупостей, далеко не безупречная чистота и плохо приспособленная к выживанию плоть Божьим именем выживющая час по часу, - таков чуть не всякий из нас. Хотя бы я сам, но о себе в другой раз и в другом месте, дрова же, вполне понятливые, пока всё ещё горят дружно, - в путь! На свет и другие голоса, что ж, что прошлое: давно уже Прошлое. Оно, как сон, и всё-таки его, тем не менее, оплатить следует, дабы в последствии получить хотя бы некую, пусть и не обусловленную вовсе и заранее, - компенсацию...
- Вот-вот. Само собой, кореш! И, обязательно, хоть чем-нибудь, но и, всенепременно, - поделиться!
- Доброта и простота прогуливались у моста... Прямо всем, что есть здесь и поделимся?!
- Ну а то!
- С припуском или без? А что у тебя самого под шапкою?!.. Уж очень она у тебя большая!.. Ну, и вместительная же!
В углу, над обитой железом дверью, лампочка. Синяя, почему-то и в металлическую сетку посажена, от чего всё в камере - полосато-синее. Мы на досчаных нарах и карболкой воняет...
- Что под шапкой?! Да два сухаря и табаку на одну, может две закрутки.
- А чая, часом, не держишь?! Мы, ведь, почаёвничать грешным делом, ох, да и любим же...
Мы, - это десять, может быть, и двенадцать человек, разномастных и разнокалиберных, до утра военным патрулём за нарушение комендантского часа задержаны.
- Чаю хорошо. Но и, просто кипяточку, неплохо. Да, вот где же его взять-то?! До утреннего начальства, ох как и долгохонько! Кого там ещё по домам отпустят, а кого и попридержат...
- Чай держу, да в другом вовсе месте, - под тем заброшенным мостом, где хозяин с хвостом, посередине четверга, не заболели бы рога... Вам, товарищ, как!? - С обезболиванием, или без?!
Так-то вот, с болью от ушибов и самим себе поперёк, несло нас куда-то, но большею частью мимо главного, а если что в нас и сеялось, то мимоходом и часто вовсе мимо души. Не полоты и не политы. Это всех нас касалось и каждого в отдельности…
Всё сказанное, - не более как мосток. Пара досок, - через пустое-лишнее: перебраться к нужному. Известно, что что-то, изначально заложенное во всяком из нас, независимо от качества в ту или другую сторону, может пробиться само по себе, может не объявиться вовсе, заглушённое кучей разного рода обстоятельств, которыми так обильно всё нам сопутствующее. Более того: кто-то со стороны может помочь прорасти этому «изначально предопределённому», но может затоптать и ростком малым появившееся. Банально. И, снова, - как бвы в виде мостка, чтобы пройти и произнести: Женя Фивейский...
«Женька-Хромой» по дворовому и с наивной детской жестокостью, которой все мы накормились друг от друга предостаточно, он же вдвойне против любого из нас!
Случилось же всё-таки и не быстро, но как-то само по себе: всяким летним вечером в первые сумерки и от игровой беготни, осатаневшие, увидев его, на своих костылях ковыляющего и садяшегося на скамейку, что стояла возле огромного старика-тополя, лет с полторасто мудро опекавшего всю нашу округу, - мы лепились возле Женьки скорее не кольцом, каким-то грязно-серым облаком, ссорились: кому быть ближе и вот начиналось нечто необъяснимое, каждый раз, словно впервые становившееся доступным...
«Де Лю, сидя в лодке и слегка наклонившись вперёд, раздвинул густые камыши впереди себя своим ловким коротким веслом. Рассветная тишина не предвещала ничего, кроме спокойного солнечного утра...»
До сих пор не могу сказать определённо, было ли то, что он нам рассказывал, прочитанным накануне или его собственной выдумкой, либо тем и другим одновременно, - несомненно одно: рассказчик он был великолепный. Наша жадная внимательность к тому, что он рассказывал, хоть частично компенсировала ему его собственное одинокое несчастье, нас же, по началу, подбивало проигрывать на другой же день «в лицах» услышанное накануне, а вечером снова лепиться вокруг него, слушать, затаив дыхание, «продолжение». И всё это ещё в те времена, когда о «мыльной» многосерийности не имели не малейшего понятия!
«Поначалу», - уронилось не вовсе случайно. Многим из нас (мне же особенно) стало это его рассказывание, пересказывание, а скорее всего, творчески смешавшееся и то и другое, - толчком в иное, ещё неведомое оттуда, будущее, но об этом впереди, а пока же...
И опять, как бы несколько набегу, но и вовсе не сказать ничего, - почти уж преступление...
Тополь! Тот самый, что скамьи упомянутой возле, - был действительно огромным великаном редкой теперь породы: «серебристый». В его по богатырски могучих, своевольно раскинутых ветвях, сплошь, словно шерстью покрытых мелковато-густой листвяной зеленью, как в кроне того, Библейского, что из зёрнышка горчичного, - да и сколько же обитало и пряталось самых разных птиц небесных!
Кем, и за что назначено было порешить тебя правдою и неправдою, тем более, что ведь вершилось твоё убийство уже в самом конце войны, когда печечно-дровяной вопрос не имел прежней актуальности!
В поте лиц, настоящем, нешуточном, всем многоликим скопом своим трудились наши дворники, потому что ни одна пила двуручная не резала твою ногу больше, чем на четверть... По чьей прихоти выпало тебе это трудное, медленное убивание с перерывами на обед, сон, прочие отдыхи с многочисленными перекурами, - рухнул таки! Пусть на третий день, но рухнул не туда, куда тебя какими-то верёвками уговаривали, - рухнул головой, многолисто-буйною, на улицу, на проезжую её часть, упразднив чуть не на сутки трамвайное движение, проломив и чугунное ограждение двора, кое какие кирпичи его основания потревожив и, как само собой разумеющееся, - порвав провода уличного освещения.
Одно удивительно, - каким образом никто из убивавших тебя и праздно глядевших на твоё убийство не пострадал ни единым своим, самым последним волосом!?
Что-то было в тебе, видимо, воистину и не
по-человечески мудрое и незлое даже к тем, кто мучил тебя так равнодушно деловито!..
Плавильня серебру, горнило золоту, сердца же человеческие испытываются свыше. Но, что поделать, мы - это мы! С болями от ушибов, и самим себе поперёк... Как враги, - ничего ещё не значащие, как друзья не окончательно состоявшиеся: быть тем или другим не хватало отчётливости. Будто ветром нас каким-то сеяло, подгоняло же к росту время.
Что случалось, то Было, во многом и быть как-то устало, от того, - ни в ладонь, ни стаканом... И рядом где-то, да не идёт ближе. Только чуть губами шевелит, подпевает: такт… Пол такта, ещё такт... Да бренчит котелком походным, - армейским… С войны вернувшимся, в рюкзаке полупустом за володькиной спиной, - всякий шаг по бряку!.. «Тихо, ты! Враг подслушивает! За одно это расстрел полагается!» - Снимаю с плеча берданку и двигаю затвором, - «А ну, подбрасывай свой несчастный рюкзачишко! Влёт - попаду, не попаду?!»
Эпизод, сам по себе не трагический, хотя и с поркой кое кому за пробитый в решето котелок (в него основная часть заряда пришлась). Действующие лица, - я, и братья Горловы, -непосредственные соседи Жени Фивейского и участники многого множества событий и дел, случавшихся не только под крышею Д.Д. нашего незабвенного... К Вам и иным прочим обращаюсь, склонив голову, ладонь горсткою ещё раз протянув: обладатели уникального прошлого, - помогите, кто чем может и себе не в ущерб!
Пропитание души, дело не в пример иным делам, - вовсе серьёзное. От недоедания эдакого и ссутулиться можно, а то и горб приличный получить, - шлите фотки, какие сохранились, о себе, да о доме нашем... Рассказик какой либо в добавление к здесь уже приведённым! Глядь, - вот уже и новое издание получится: «Исправленное и дополненное»...
Я же, покуда, вновь и снова с перекосом некоторым из-за внутренней неуверенности, но и, несмотря ни на что, - понемногу, малыми дозами, дабы и лицо сохранить и в долгу как можно менее оставаться…
Ежевика, колюче непролазная,старухи-ивы, да сухой, упрямый терновник… Раскрашенное давным давно, потому и выцвело уже порядком, и порядком облупилось, большое, в полный рост человеческий, - распятие на развилке дороги. По низине, справа и слева, осокарь сизый, болото значительное и в длину, и в ширину… И, такое низкое, пасмурное небо, как солдатская моя шинель, да и скудость кругом такая, и пространством, и волею, что хоть сам в себя!.. Да что же оно такое!? Лучше уж в столб телеграфный…
Не жди до поворота…Дави на газ!
Дньги-денежки - слёзы медные всякому естеству
поперёк…
Укачало и Душе, и голове не ведомо, провода же
телеграфные… Ну и загудели!
- Ты чего это там вытворяешь?! Опять в дурь понесло-попёрло! Вот теперь и гильзы собирай, да объяснение пиши... Старшина, уж точно, ни за что не отвяжется!
- Это ему что ли объяснять, что весь мир как горшёк поганый!? Ещё и с трещиной! Из него дерьмо течёт, а старшина мне его на голову норовит поставить, - я по дворовому «Джафар-горшечник»!
- Собирай гильзы, а старшине - какое хочешь, только уж что-нибудь другое измысливай. Музыкально, да с прибамбасами...
Третьи сутки сон, - в полсна, в четверть отдых. Роем, да роем глинушку, лопаты аж светятся. «Кто так злобно визжит и хохочет в придорожную грязь и сырость...» А, осень в этот год вполне пригожая, чистая да сухая. Поля помогали прибирать, да и нас малость подкормили от «колгоспа», дорогой повстречавшегося, - молоко да хлебушко, благодарствуй, Небушко.
Пароль-ответ: «Слава Иисусу»!? «Слава Во Веки!» Ведь было же когда-то и эдакое!
Но и другое кое какое, другим временем тоже непреминулорсь, - так вот, как-то…
ОДНАЖДЫ ЛЕТНИМ, ВО ВСЁМ САМОМ ОБЫЧНЫМ ВЕЧЕРОМ
на радость ли одного сочого, чуточку переспелого яблока!?..
Это тоже, - где-то, когда-то... (9)
Отроггать глазом, уловить запах,
взвесить на ладони…
(Суть не только в аромате и тяжести)
Она же, -
В красоте линий упруго-телесной обводки!..
Мимо и бегом!? Не желаете попробовать огладить!?
Быть может, - сначала немного вина и потом уже
удивительного, неповторимого праздника…
Новый сон… Вновь и - новое «ни о чём», но позвольте, - хоть минуту ещё побыть, не кривясь, и ие заменяя убогим электрическим освещением, этих горящих, этих нескольких и почти уже всеми позабытых, стеориновых ласковых свечей...
Впрочем, дело вкуса, не желаете пробовать и этого!? Долой свечи с их вечным пригоранием и копотью, - тоже мне праздник! И, всё же, хотя бы вспомиите лица... Ну конечно, - лица улыбающихся и немного грустящих женщин! Как же они при свечех этих были, только-только секундой назад, совно под чудесной волшебной вуалью и молоды, и не просто красивы, - таинственно неповторимы! А давно забытое, живое, чуть пригашенное, удивительное поблескивание на всём, чему лишь днём сверкать как бы во весь голос положено, а в сумерки таиться и только обещать!? И опять, что-то всё-таки, - мимо.
Мимо, мимо и мимо!... Что-то, - почти цвета шиповника и морского простора…
И ещё далёкого, чуть ли даже не на расстоянии слуха, - аромата, уже несущствующего давно и окончательно, но навечно поселившегося в прихотливую мою память, и всё таки… Всё-таки...
ВСЁ-ТАКИ О ЯБЛОКЕ… Ну и талия! При том, - отнюдь не по причине худосочия или вульгарной дистрофии! Всё остальное убедительно воз- ражало против подобного подозрения!
Тут, к тому же, ещё такая мило-изысканная, - даже как бы несколько подчёркнутая курносость и чуть подвявшие, сероголубые, озёрные оцветия глаз, этой-то, едва заметной овялостью, ещё более влекущие и волнующие… Вдох и, - медленный, продолжительный выдох! Даже при вполне невинном и вскользь огляде, - боль… Чуть не сквозное ранение…
Или камерный скрипичный концерт, но уж кто-то и, непременно, - ухмылки, подмигивание, прочее покачивание головами… Пересуд мелко-влажных языков по дороге на воскресную блошиную барахолку, а опаздавшим доспеть, - знаете ли, что такое настоящая спелость!?
СПЛОШНОЕ ВЛЕКУЩЕЕ И ВОЛНУЮЩЕЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, -
Откуси, коли всё ещё имеется чем: чарующий ароматом сок тут же заполнит самые отдалённые уголки гортани…
Можно ли соотнести это с какой бы то ни было «бедой»!?
Хоть кому-то!? Когда-то!? Как-то!?.. Извините... А вот радости, - её предостаточно! Пусть и мимолётной, терпкой же до того, что не вывеетрилась до сих пор окончательно из подстрочечного заточения…
Эврика! Золотисто лёгкий, - туман-всех-туманов, который изобрела сама природа, - поить росой собственные свои произведения…
НЕ ВОЛНОВАТЬСЯ. ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА - ЧТОБЫ ВИДЕТЬ…
- Отвернись на минутку. хочу переодеться...
Пуховка: лоб, щёки… Машинальные движения округлой белой руки. Всё - перед зеркалом и от этого в комнате две женщины: одна затылком, другая и лицом, но, вместе с тем, - мимо!
На потолке светлые качающиеся блики. Это кусочек солнца окунулся в чашку с чистой холодной водой. Вместе с солнцем в окно заглянула молодая тополиная ветка. Её вполне уже развернувшиеся листья чуть дурманят своим несдерженно-смолистым запахом, а комната вовсе маленькая. Тесно, но не убого, скорее недорого и, как теперь, через столько лет понимаю: тепла душевного ради, и ни чем не кичась…
Всё ещё волнуюсь, хотя перед этим была выпита нами бутылка какого-то сладкого вина и тут, вразумясь сам и других вразумляя: ТАК НИКОГДА И НИКОМУ... Но, и тут же, - ДА ХОТЬ РАЗ БЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ КАЖДОМУ!
Что это!? Сад, где в цветах вместе с птицами засыпают к вечеру самые удивтиельные растения!? Долгий томительный провал, что, одновременно, сродни полёту по оказавшейся под тобою вдруг радуге… Сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее, вверх, - к неминуемому и волнующему падению!?..
- Грустный, неловкий мальчик. Всё в порядке. Не думай ни о чём, минута, и выходим… Не знаю, куда подевалась ещё одна клипса!?..
Многое знание, - скорой старости ворота. Стать бы, не в пример прочему: ОСМЫСЛЕННО НЕОСМЫСЛЕННЫМ, а вот и ветер…
Дышится ровнее. Что там впереди!? Благородное неведение!? С лёгким креном на понедельник (воскресению-то уж точно, - конец), не робейте и спите себе! Спите, милые вы мои куклы… Стадо!? Оно-то, давным-давно отдыхает! Тоже мне, - Искушение! Чего-чего, а уж этого вполне и предостаточно!.. Везде, всякого, и даже сверх!
Везде и всюду, - снег ли, пыль дворовая или дальняя дорожная, свет полуденный и яркий, сумерки, что вот-вот ночной темнотой оборотятся, - столько всего всякого, что и разумом не обнимешь! Да вот хотя бы и горы те же, там, вдали, такие снежные, а ну как и не горы совсем!?.. Просто облака белые, вовсе особенной формы, и до того с горами
схожие, что глазам перепуталось!?
- Горы. Спокоен будь: Гисар, а за Ним и, - Сам Преподобный Батюшко-Памир, дрова же…
ВСЕЙ СВОЕЙ ДРЕВОВОССИЯННОСТЬЮ, -
Нас спрашивать не собираясь, - настоящие лесные великаны: которые вдоль, которые поперёк. Не всё во всём ладно, но естественно вполне. Хоть тот же Байкал, да Забайкалье! Какие уж тут шутки!? Хмуро, даже когда и засветло, ночами же ветренными, - стоны полуподавленные и такие откровенно жалостливые всхлипы. Вполне нормально, что у кого-то сердчишко холодом сжимается, а кровь мелкими пульсами и в висках, и под коленками, но и всё же: всё, органически природное и естественное. Не то, что в ином, европейском, планомерно разуряженном, да остриженном под несусветную небыль, парковом мероприятии: каждый куст пялится перед другим кустом, оба в голос надрываются, а накричавшись, требуют ярлыков, чтоб на них и цена, и название по фамилии…
Не Богом придумано, а от лукавого, дабы и тебя самого, и всех, кто тебя около, окончательно вылущить и лишить остатков того, что ещё имеется в нас от Неразменного и Вечного!
- Круто. Не лишнее ли вытекло!?
- От чего же лишнее!? (И холодно вдруг стало, и карболкой опять запахло, да масляной краской)…
- Мы тут, как на духу: вопрос-ответ! Иной на втором допросе до того опростается, человек, да и только… Половину своего сухаря ему тычу! Не берёт, но и другого, многово бывало! Сверх и более… Многово так, что и не знаю уж, - сколько, да какого. Я не записывал. Этим другие оделялись, но и записанные если, ещё не значит, что вспомнились и найдены окончательно и до единого. Те же, что искать приходили, - всё больше плакали… Тропкою, да повдоль обрыва… Поди, разбери, откуда и с какой стороны солнышку на свой привычный насест выбираться, а смеялись разве что камушки-камни! Они-то уж точно: ни злы, ни ласковы…
Иногда чудится, что тот, тяжеленный да здоровущий, что возле московской, такой маленькой, да кругленькой площади, тоже - вот-вот возмёт, да и ухмыльнётся!
Ему ведь долго будет ещё невдомёк, чем оборотиться, - то ли в молчание, то ли в посмеивание, и при нашем временье, и в последующем грядущем, но народушко-то наш каков по сути глубинной!? Не надивлюсь и основание полагать имею, числом оскудевать (хоть кое-кто и поскрипывает об этом) не очень-то собирается. Разве что размером да здоровьишком поубавило, ибо всё бы ему, горемычному, одного подавай: халяву! Что тут сказать… Проехали по нам, да и какие же ещё кудесники! Кудесили с полным пониманием дела. На моей, не такой уж и путёвой памяти, всякой логике вопреки, но и - обычного обычнее, -
В самой глубине нашего двора, от Д.Д чуть наискосок столько лет благополучно проживало, и вдруг сталось сдвинутым вместе с фунда- ментом и вверх ногами переиначенным, такое основательное и большое, трёхэтажное здание (тоже бывшее когда-то сапожниковским, а на момент случившегося, - местом проживания железнодорожной совинженерии), здание, - испокон века со всем своим окружением слепившееся в нарочитую, фундаментальную прочность и отменное здоровье…
Так вот, после одной единственной, ненастной, полубессонной ночи, когда почти всё мужское, а, так же, отчасти и женское его народонаселение, склевав «воронками», упразднили как таковое, дом этот, с первого по опустошении, - безымянного мокро-серенького рассвета, оказался и размером, и ростом (каким образом - не вполне понятно, тем не менее определённо вполне) - ЧТО ТО ОЧЕНЬ УЖ И КАК ТО - НАОТШИБЕ И РАЗМЕРА ПРЕЖНЕГО ЛИШЁННЫМ…
Он и есть как бы, но существует уже особенно. Обычный, как бы, но дыхание его то ли прервалось, то ли участилось крайне. В ОБЩЕМ, - БОЛЕН И ОТ НЕГО, КОЛИ ПОДОЙДЁШЬ БЛИЗКО, ТАК И ЗАРАЗИТЬСЯ ВПОЛНЕ ВОЗМОЖНО… И ведь заражались же некоторые, но в зависимости от характера и ёмкости душевной, возвращаясь же к попробованному, (или Отведанному, как кому больше нравится) и чуть, возможно даже, слегка переспелому, яблоку, - льщусь робкой надеждой на его скорейшую реонкорнацию, хотя сам давно уже в последней четверти и на ущербе, стало-быть по фазе вряд ли совпаду. Что тут поделать!?
А, ничего не поделать! Немного грустно, как всегда почему-то, - чуть-чуть грустно видеть румяно-пышных, от того и немного призрачных снегирей посреди зимней, холодной и такой спокойной величавости оснежённого великого леса!
Всему время своё и место своё и, – до встречи. Когда-то, где-то…
…………………………………………..
НЕ ТАЯСЬ И БЕЗ КАКОГО БЫ ТО НИ БЫЛО СТЕССНЕНИЯ, -
Радуйся и веселись сердоленное Человечество! Ты - соль земли, а когда и Свет Мира, и Благостное Дыхание Его (пускай хоть время от времени)…
Плоть и плод плоти, но не только! Ещё и бег, и полёт, и сеть!
- Сеть для ловли зверей!? А, ну - дай попробовать хороша ли!?
- Сеть самому себе и другим, таким же как и ты, потому что не найдётся ни одного из нас, кто хоть единожды не запутывался в сложности
внутреннего сосдержания соседа ли непутёвого, расчетливого да ловкого друга-недруга, уж конечно и себя самого, со всеми своими, самыми сложными и тонкими потрохами, потому вновь и снова кричу вам: Веселитесь, - Соль Земли, Свет Мира, а порой не такое уж и благостное его дыхание…
Вот вам и ещё кое-что, дабы сердцем не оскудевать, -
- Разговор с деревом, которое давно живёт за твоим собственным окном, парадокс, стерегущий такую вездесущую, всесильную и сверкающую логикой, математику, семь самуруаев в одном, но очень печальном, несмотря на всю его внешнюю беспристрастную невозмутимость…
- Голос, - ни дать ни взять: колокол, ждущей своего часа, небольшой старинной колокольни!
- Ни дать, ни взять, - ветер в печной трубе, хруст раскалываемого ореха, сойка и её голос в лесу поздними сумерками, непогода вообще…
- Веселитесь же! Что притихли!? Остановка за малым: отсутствие выпивки, как первичного толчка к собственному своему раскрепощению!?
Но и отсутствие таковой, вовсе ещё не повод сдаваться, - ведь вы Соль Земли и Свет Мира! Радуйтесь, пусть даже вовсе далеко не всё так прекрасно, как хотелось бы, но – ВСЁ В УМОЛОТ! Что с того, что время какое-то, толком ни в добро, ни во зло не обутое: новая российская опричнина, а лесопарки наподобие времён изысканного Людовика, но с битою пивной посудой под каждым кустом и в каждом почти углу, гаденькая суета в самом обыкновенном и каком-то уже уютном даже непотребстве, вечное полублаженное безделие с окаянным, в три смены и духа не переводя, - ДОЛЖЕНСТВУЮ БЫТЬ И ПРИ ТОМ С ФЛАГАМИ НЕПРЕМЕННО…
Ежедневная корча, всё равно в чём, - блудодействе, приправленном стихотврным маразмом, старательно расчёсанной седине с правом раз в месяц бесплатного пострижения, воистину - Космических Экскурсиях, но не далее ближнего паркового насаждения (обязательные: пиво, шашлыки, подъезд на иномарке)…
Дом Отечества… ТЫ ПОЧТИ УЖЕ ДЫМ ОТЕЧЕСТВА, - и, да простится мне некоторая ироничность всего, только что сказанного, ибо сказано не от желания кого либо лишить самого себя (лишенцев и без того в большом ли, малом, увы, - предостаточно)… Скорее всего ироничность эта - от инстинктивного желания хоть как-то и в чём-то защититься самому, а заодно, защитить хотя бы нескольких из вас от навалившегося на Мир кишечно-желудочного потребительства и бездушия… Странно ли!?
СКОРЕЕ УДИВИТЕЛЬНО… Но и, - сотит удивляться, что хоть в ком-то ещё проявляется это удивление, только и это ещё опять не о Главнолм!
Оно, - это Главное, - подкрадывается иногда вовсе неслышно, входит вовсе неожиданно, когда ни с какой стороны его и не ждут…
В первые, сырые и иногда уже такие тёмные холода…
Чуть позднее, когда сник-поник последний остатк лета, иногда и ещё позд- нее (не забыть бы того, что пока ещё и не вспомнилось понастоящему, - те дожди в окно, занавешенное плотною, тёмной шторой РАЗ И НАВСЕГДА…
Там, за ним, где-то снаружи, - припадочное кипение листьев, воды и ветра! Здесь. В темноте, - мы! В чём-то долгие… Мешающие кому-то, зажившиеся уж и до неприличия почти. Слепнем. Медлененно. Постепенно уменьшаясь и чувствами, и желаниями, и собственным своим размером. Не много осталось…)
Сумерки. Чьи-то голоса. Какие-то, - маячащие вдали души…
Сон - ни о чём! К чему бы!?.. Звать-вызывать, не надеясь на помощь!? Да, и есть ли, и нужна ли Эта Помощь-Опора!?
Неповторимость, но и - ветхость во всём, кроме грустной, задвинутой в собственное пршолое, ПАМЯТИ, - со многие мудрости вперемес…
Но, и - не страшась себя же… «Будет так, как быть должно…» Теплее… Повеяло снегом!? Вот уже вянет тава, а - вот и…
ПЕПЕЛ
Он… И его, теперь в полном забвении, давно позабытые, стоптанные до нельзя, домашне тапочки, что умильно шаркая, сколько раз встречали многих из нас, провожали многих из нас…
Женя Михельсон. До встречи, но как знать какою она станет, - мне же, за моим окном: Ночь. Холодная, неуютная… Снег… Для кого-то, кому-то…
………………………………………………..
ПРОСТИТЕ ЗА СТОЛЬ МИНОРНОЕ И ПОЧТИ ВОВСЕ ЛИЧНОЕ…
СМЕНИВ ТОН, ДОБАВИВ ИГРИВОСТИ И ШУТИНКИ ВОТ ВАМ НЕЧТО ВОВСЕ НЕСУСВЕТНОЕ, -
- умудриться ни разу не гореть от той разнокалиберной металлической дряни, что во время воздушных налётов на Москву с небушка ночного, а иной раз и дневного, обильно сыпало, и сподобиться настоящим пожаром уже в конце войны, когда кончились и налёты, и всем нам надоевшие светомаскировки, - такой была привередливой, видимо, судьба-злодейка достославного нашего Д.Д.
И так, однажды, ближе к осени на самом раннем рассвете горьким дымом кашляя (не забыть бы узлы с пожитками во двор вытащенные наиболее ретивыми из испуганных жильцов) с гордым бесстрашием, ибо на глазах у всего двора-Мира помогали мы протаскивать по нашим крутым и довольно узким лестницам, да коридорами, - рукава пожарные, потому что горел ДД каким-то странным образом, - не снаружи, но и не изнутри, а своей утеплительною войлочной прокладкой, что жила до злополучного этого утра вполне пристойно между стенами наружными и уличной штукатуркой. Заливать горящее можно было, - выламывая оконные рамы верхнего этажа вместе с их «обвязкой» и заправляя наконечники брандсбойтов под толстую кожу штукатурки.
Рукава пожарные то и дело где-то «пережимало» на бесчисленных лест- ничных поворотах, и мы, чуть не кубарем, носились по нашим лестницам, расправляя «пережатия» ради устойчивого водяного напора.
Горела задняя часть дома, выходившая на «чёрные дворы», работалось пожарными бодро и удивительно-весело. Веселие казалось странным ввиду самого по себе обстоятельства, но оно каким-то образом передавалось и нам, мальчишкам, помогающим этому всевеликому тушению. Всё внутри меня пело, путаясь ритмами и командами! Не помню уж каким образом у меня в руках оказался покладистый, пожарный и ловкий, с красною руояткою топорик, которым я успешно выламывал в комнате у перепуганной Натальи Григорьевны «обвязку» уже благополучно выставленного ранее окна…
Один из пожарных, ожидая, пока я закончу с обвязкой, как бы невзначай, но со вполне определённым умыслом, поливал через моё плечо сложенные во дворе узлы со спасаемыми пожитками, а заодно и самих, - так волновавшихся за те пожитки, хозяев.
Толпа любопытствующих, как и полагается в таких случиях, собравшаяся к тому времени во дворе, воспринимала это купание одобрительно, - гудела утробно, кое кто весело улюлюкал…
Да простятся мне мои тогдашние павлиньи перья ввиду малоосмысленого возраста, - алое солнце желания быть навиду и первым, и ещё опаляло меня вместе с этими перьями, к сожалению, многожды, естественно не на пользу мне самому, Д.Д. же отделался на этот раз вполне благополучно. Как говорится, - лёгким испугом. Порушенные при тушении пожара,
оконные рамы довольно скоро заменили новыми, с новыми же и стёклами, а вот с обгорелой, лишившейся штукатурки стеной дело подзатянулось.
Болячка эта, - чёрные горелые брёвна второго и третьего этажа в ожидании нового утепления и штукатурки наводили на проходивших мимо грустные размышления, но и это прошло, когда стена, наконец, обрела свой почти прежний вид и всё происшедшее выветрилось из памяти, потому что, вообще, ничего не бывает в мире вечного.
……………………………………………………….
НИ СЕБЕ САМОМУ,
Ни иному кому в назидание, - просто ещё одна из многих, немного смешных, но и обычных вполне перепетий Д.Д. нашего, для него вполне характерная: очередной процесс, районным судом вершившийся. Квалификация, сколько помню, - «кража со взломом» при каких-то там обстоятельствах. Подсудимые - братья Сазоновы (вторая справа дверь по большому коридору второго этажа) и ещё кое какая, полувыросшая дворовая шпана. Дело в сущности чуть ли не домашнее и окончившееся, практически, ничем: «условными» - годом и тремя полугодами, врезалась же в память сострадательная находчивость адвокатессы, защищавшей вполне матёрую, несмотря на некоторое малолетство, братию:
Настоятельно прошу Высокий суд (или что-то похожее в этом же роде) - вникнуть в дело по существу и понять правильно психологию поступка… Детям к предстоящему всем нам и стране нашей Международному Молодёжному Фестивалю хотелось купить голубей, чтобы выпустить их в торжественную минуту его Открытия на Красной Площади… Денег, к сожалению, нехватало…
Всё было бы не так уж смешно, если бы не миленькая подробность: «дети» потрошили квартиру отлучившейся на время соседки, - в перчатках, дабы отпечатков пальцев не оставить, а вооружены были, как оказалось, самыми современными отмычками. Отпечатков, точно, никаких нигде не осталось, только вот сыскная собака «верхним чутьём» сработала, - двое главных грабителей жили рядом, - всего через одну квартиру по тому же коридору, третий, - в полуподвальной клетушке нашего же дома…
И, - ещё одна занятная подробность, случившаяся на процессе: на предложение обвинителя, - со скамьи свидетелей пересадить на скамью подсудимых со статьёй «укрывательство краденого» - недалёкую и неказистую и умом, и телом Настюшу, - мать одного из потрошителей по кличке Цыган, вновь та же адвакатесса с хорошо отработанным придыханием возмутилась, -
- О. Боже! Да разве же непонятно!? Бедная мать не краденное укрывала! Она укрывала своего ребёнка! Зал, стоя, аплодировал. Заседатели плакали, а бедная, неказистая и умом, и телом Настюша в это самое время сокрушённо шептала на ухо своей соседке: «Дура я, дура… В печку на скорую руку попрятала… Другой раз буду половицу подымать, да глубже засосывать, тогда нипочём не догадаются»
Так-то вот и таким-то вот образом. Не прошла обвинительская затея. Поделом. Нечего задевать матерей, да и детей тоже трогать надобно с большей остороностью, чтоже до тех детей, которым денег на покупку голубей нехватило, то - походивши в героях какое-то не слишком большое время, им опять на что-то нехватило денег… Второе дело, сколько помнится, оказалось серьёзнее первого. Так и пошло по возрастающей, а закончилось и - вовсе скверно.
Хотя, - как рассудить! Что плохо одному, другому, может быть, вовсе не так-то уж и плохо!? Как говорится: «кому война, а кому - мать родная»
……………………………………………….
КОМФОРТАБЕЛЬНОСТЬ: БОЛОТО, -
Засасывающее всех нас почти без разбора, но и вовсе без её, невдостой подобия, - тоже не дело, хотя не её ли окаянной ради, губим подчас свою, призванную к бессмертию душу. Осознать собственную неправедность, - всё равно, что хоть на сотую часть уже и спастись…
Желаете ли здесь и немедленно, как говорится, «не отходя от кассы», - ввиде как бы некоего покаяния моего, узнать об одной из самых моих ВТАЙНЕ И ГРЕХОВНЫХ И СОКРОВЕННЕЙШИХ ТАЙН, даже и не пытаясь при этом разобраться в окраске столь неодолимых желаний,
побуждавших не единожды к неосознанным до конца и почти безумным, с обычной точки зреня, действиям!?
Было же это Некое Нечто, наполнявшее меня независимо от меня самого, никакой головой вовсе не осознанное, вовсе и совершенно, - Само По Себе. Нечто сугубо с большой буквы и непреодолимо телесное,
выразившееся в самом раннем возрасте желанием «приложиться губами к другим губам», принадлежащим…
Вобщем, - детсад… «Ночная группа», - это когда кого-то из нас, к нашему, естственно, огорчению, почему-то не забирают домой. Нас бывает около десяти-двенадцати. Ночь. Кровати рядом, друг до друга можно дотянуться рукой, раз за разом её кровать рядом с моей…
- Что, греховодник!? И, - тогда уже помаленьку «прикладывался»!?
Ничего неестественного, раннее взросление! Коли обронил что, не стесняйся и не винись, - подними, да и далее путешествуй…
- Подниму. И далее попробую протиснуться, и всё бы ничего, если бы…
Если бы не прикладывался к её нижним губам своими верхними…
Господа присяжные, другие прочие служители Немизиды! Признаюсь во всём и чувствую себя преступно виноватым, только в чём же именно!?
Никакого злоумыслия. Полная непосредственность. Более того, - клянусь чем угодно, и ей это тоже нравилось, а нам по шести с небольшим лет, и мы никем не наученные. Вот уж точно, - полная непосредственность! Разумеется, она просыпалась, но делала вид, что продолжает спать, сама же, - ладонью за мой затылок… Не то, что бы поощряла, как бы
уговаривала продолжать осторожнее, когда оба мы слышали в коридоре шаркающие шлёпанцы ночной няни. Наши тайные замирания до ноющего восторга в спине были сугубо и предельно наши, принадлежали только нам, никому более, от того и таилось ото всех это стонущее томление, - «Тсс… Осторожнее… Теперь можно опять…»
Уважаемые господа присяжные женского и мужского пола! Любуйтсь соцветием, клубком свежесорванных терний! Куда там нимфовидным Лолитам со всеми их Гуммочками Гумбольдтами? Какого вам ещё более тёмного тупика в ещё более тёмном пространстве!?
И ешё, с темой ли покончить, внести ли очередную в эти откровения
неясность, следовало далее, выражаясь языком респектабельной взрослости, - что-то вроде «чёрной и жестокой измены»!
Тот же сад, тот же год. Другая. И, - никакой темноты на этот раз. Туалет, нам, тогдашним, вроде бы общий, но за точность не ручаюсь… Тот же искус, та же заинтересованная покорность… Я, стоя на одном колене, она, - стоя врост пртив меня… В каком-то стоке журчит вода. Её глаза закрыты, белые, влажные зубы чуть покусывают нижнюю губу. Вокруг, разумеется, никого. Все наши сверстники на прогулке, которой мы оба почему-то лишены…
Вот оно, вот это как, но и, - как же всё таки это!?
Неужели нкогда в мире не заставали ни за чем подобным таких как мы, наши бдительные и вездесущие компрочикосы-воспитатели!? Или мы, - исключённые всем миром из мира!? Единственные изгои-извращенцы!? К тому же от чего-то и каким-то образом, - созданные именно друг для друга!?
Или это бывает со всеми? Почти у всех? У многих или, хотя бы, у многих нескольких?
Молчит литература, и самая специальная, видимо, тоже. Лезть в такую-то глубину и неясность!? Или просто, - ни говорить, ни писать по общему уговору об этом не положено, что же меня лично касается, то я, по меньшей мере, и ещё в одном, - немыслимая сволочь: даже имени ни той, ни другой не помню!.. Лишь смутно, как в каком-то полузабытом сне, вспоминаются тёмные и отменно кудрявые локоны первой и какую-то, чуть не мальчишескую, короткую светловолосость второй…
…………………………………………….
Тоже,- где-то, когда-то, всё ещё Возле! (10)
А, теперь - с непременною верой в будующий успех дела, на которое не единожды ставил меня Некто, до сих пор не появившийся в повествовании и которого я уважаю, несмотря на взаимное неравенство положений, мировоззрений и всего прочего, что определяет наше сиюминутное, земное «статус скво»…
С некоторым сожалением констатирую, что он отчасти сбивается в оценках того, что должно сотворяться с его непосредственным вмешательством в дело, а что должно быть просто его ходатайством к кому-то, кто тотчас же встряхнётся и сотворит порученное надёжно и на должной высоте.
Было б о чём! Для боли головной ни времени, ни места подобающего, но на этот раз я его подводил действительно... Подводил тем, что безуспешно, - без выстрела и «добычи», хотя и без движения почти, «впустую» отсиживал на своём посту (вышка с обзором поляны, где к «подкорму» нет-нет, да и приходят дикие кабаны) отведённое мне время, что в его понимании не подобает никому, будь то мужчина или женщина, тем более тому, кто сподобился по независящим от него самого обстоятельствам, - вовсе нулевой, в его понимании и рядом с ним, общественной значимости. Уподобился как бы вовсе пустому прочерку…
Прочерку жить бы, да принимать нужное хозяину обличье, всякий раз пряча собственную (в лучшем случае за скобки, чтобы избежать подзатыльника) голову, что же касается «добычи», тут у кадого она может быть и своей, со своей собственной и особенной ценностью…
«Смиряйся духом с кроткими. Не дели добычи с гордыми», - опоздавшая сердцу истина. Догоняю её до сих пор без особого успеха и, возможно, ближе всего подбирался к ней ночами, проведёнными на той самой вышке, что же дня касается, то, светлая его половина, хотя и лучшее время для приобретения чего угодно, но для нашего дела дня, по условиям игры, как раз и не существовало… Трудиться надобно было непосредственной и вовсе ненастною, иногда даже ночью, голоса её внимательно выслушивать, и воспринимать, то, что им чаще всего предшествует: собственное частичное Перерождение или, хотя бы, некоторую подвижку к этому перерождению.-
«Заря свет уронила, мгла поля покрыла…»
…А вот, - и она, та самая темнота. Теперь уже полная почти… Чуткое и хрупкое безмолвие. Только мышь шуршит иногда и валяет где-то возле по полу сухариком, а в перерывах, мелодично позванивая, течёт в уши тишина, то кроткая и неяркая, то более определённая и настойчивая, и лес вздыхает опускающимся на него ветром. Происходит смутное движение распахнувшихся во все стороны, густых еловых ветвей. Прохладный этот полувздох последним своим остатком через приоткрытую для выстрела бойницу касается одной какой-нибудь щеки, потому что ощупывать эту кромешную темноту лучше какой-либо одной стороной взгляда…
- Болобон. Ничего больше! На тебе и лычки-то ефрейторские даже так и не прорезались! Тебе бы не правды, - покупателя искать, а когда он, покупатель этот рядом, сам-то ты где?!
«Дурно-дурно, говорит покупатель, отойдя же, улыбается и хвалит». И, - вот на тебе, не спросясь и боком, в такое объёмное и значительное (с чего бы только?!), вдруг тебя перебивает откуда-то возникшее, мелко-гаденькое, что и от других хоронишь, вдвойне же от себя самого, как битьё заведомо более слабого, - кота, например, соседского, а то и шутки ради, наскоком, да ему же в его испуг, - свистнешь оглушительно, обманув его жалкую доверчивую бдительность…
Сыскалось. Да тут же и опять, - в те самые мелкие брызги-осколки: «Было, не было?!», что же очереди за мукою «подарочной» 42-43 года, к советскому какому-то празднику: топчемся ночь напролёт и ещё некоторое неопределённое время, и всегда почему-то мероприятие заканчивается «чёрным ходом». Теснимся ползущей в подвал магазина вдоль плесневелых и каких-то облупленных его стен чугунною, ажурною, полуосвещённою лестницей. Там, в низу, из крохотного, как амбазура военная, оконца железной складской двери, в твоё волнение радостное, - бух! Пакет килограммовый, а поверх него: кубичек дрожжевой. Да, здравствует Ночь Весёлой Бессоницы! «Пишемся» же загодя. Слух, - ветерок короткий: «завезли!», «завтра давать будут», и нас уже - и своих, и из стольких соседних дворов… Вобуждённо-озабоченные, номера химическим карандашом пишем. Когда на ладони, чаще на запястье и, пока муку эту не добудешь, руку бережёшь с предельной осторожностью, только что не бинтуешь, - вдруг смоется или смажется как?!
- Ату, - тебя! И, прослезись, невспомнивши!
Такой синей, полнолунной и морозной ночью, снег не скрипит, ноет зверино от нашего, даже в общем-то доволно сдерженного, топтания.
- Нос-то потри. И щёку, - вон как обелело!
- За кило ржаной муки, - пол отмороженной щеки, - Катерина Селиванова чуточку старше нас, но в таком необычном моменте мы все «на равных»: иного и пообнимет, иного подтолкнёт, чтоб не смёрз, шевелился. До чего же хорошо, необычно и интересно! Неужто, уже назавтра опять всё будет скушное и, - по-старому, обыкновенное…
Завытра!?
Завтра…
Пусть и с некоторым опозданием следует… уже вовсе нечто невероятное, ещё веселее и интереснее, что определить можно лишь как никогда не встречавшуюся ни кем из нас допрежде, некую, устойчивую пространственную неадекватность что, вполне возможно, явилась следствием волнительной мучной бессоницы. Ничего определённого, вместе с тем какое-то явное изменение пространства, (или, кто знает, времени вокруг нас?!). Достоверно, в сущности, единственное: утром бльше ничто не хлопало вокруг ни дверями в подъездах, ни улицей, нам же, собранным, а, может, и
согнанным в какое-то неудобно-узкое пространство, - тесно от несусветного хлама, который, в обычное время, на чердаках старых домов разве что самым безобразным образом пылится!
Тут ещё с какой-то, ничему не уподобленной ветошью, впопыхах видимо, прежними обитателями забытой, кошёлка ивовая распирается почти до полного разваливания, нам уж и места почти не остаётся, но и это ещё сущий пустяк в сравнении с предстоявшей нам и, как оказалось впоследствии, оформлен- ной по вовсе никому из нас неизвестным правилам, - общей (с точки зрения кого-то, нас опекавшего) невесомостью, что особенно болезненно ощутилась в последние 15-20 минут гнусно-тесного пребывания в пространстве, которое все мы должны были, каждый в своё, сугубо собственное время, покинуть без всякого сожаления, но - по порядку…
Несмотря на навязанную нам откуда-то сверху Пространственную Неадекватность, ближе к полночи судьба приосанилась, всё вкруг сделалось почти вовсе непроницаемо плотным и дымно-горьким одновременно, потому что дрова, те самые, минувшего четверга (13-е кажется, но не уверен в абсолютной точности), мною лично в печь сунутые и «вполне понятливые», - почти вовсе погасли, не догорев, однако же, окончательно. Наши губы, как, впрочем, и глаза, -
У кого - молчали… У кого - помалкивали…
Говорить оставались пальцы: Вхож?!..Вроде бы нет ещё… Я тоже!... Так кому бы тогда?!... Тому на кого не свалилось эдакой нашей напасти…
Потом (вторым или третьим, теперь не вспомнить), - увидели себя и удивились. Временем неохваченные, - оно, время это, и было как бы, но и будто бы его вообще не было никогда… Кругом Стало Вязко от сгустившегося каким-то образом пространства и немного даже скользко (скользили ноги, когда кто-то пытался поменять занимаемое им, его собственное в жизни место), а глаза уже и не пощипывало, - продирало вполне основательно, и всё более и более дымно становилось, всякой логике впреки, местами и сознание зашкаливало, но наперекор всему, забрезжило, однако…
…Не холодно, только чуть опасливо: карабин за спиной, противогаз на боку, подсумок с патронами (два десятка в подсумке и в карабине - пяток), сырость осенняя с туманным, каким-то прелым, чуть ли даже не одомашеннным, уютным, теплом… Автопарк армейский, машин с десяток…
Стоя, подрёмываю… Аркашка, «подчасок», - этот не подрёмывает. Уселся на корточски и спит, спиной к дубу привалясь, карабин в обнимку, голову на грудь свесивши, мне ж одному мутороно. Махорка искурена, разве что в швах по карманам просыпало… Выбираю аккуратно, чтобы ничего не пропало. Макушки ближайшего дубровника на фоне неба чернеть понемногу начинают, светает значит… Что собрал: курну, да и пройдусь малость…
И такое уж, само по себе, сталось дело: может даже всякой логике вопреки и распространённым вокруг да около, другим чужим убеждениям о неинтересности ночного существования, мне же ночь (любая), - глубока и значительна, а вот рассветы, по большей части трудны, радеют нехотя, дни же такие разные, иной и суров, и - неподкупно скареден, иной светел улыбчиво и влекуще, а случается, - стеснителен, как хороший человек в первом неглубоком хмелю, но…
Расставленные вдоль забора, мы уже почти и сами забором… Головы!? У кого как, ну а я, - дерево, оно и есть дерево… С листьями ли милыми весенними, клейкими, или поздне-золотыми, в осенях облетающими… И, вот уж, как будто бы ничего, кроме небушка милого, да алмазных дождинок по самому малому листу-листочку и не любил никогда. Ведь и пелось же глубиной своей вовсе бесподобное, - «Глядя задумчиво в небо широкое…», а дрова!?... Они уже теперь опять, горели и весело, и дружно -
Вполне понятливные и подклаываемые путём, но, простите, это уже несколько позднее, а тут…
Неожиданно вовсе и, - Зловеще…
В несколько отрешёное моё сознание вдруг врезалась крадущаяся опасливо тень, хотя и не ясная вполне, но достаточно отчётливая, - ЧЕЛОВЕК!!!
от дерева к другому дереву с тыльной стороны автопарка, то пригибаясь. то легонько попрыгивая…
Да, что ж оно такое? На объект нападение!!! Сердце к самому горлу подпирая, ору хрипло, по звериному, - «Стой, мать-перемать! Застрелю гадину!»
Тень, вовсе согнулась…В момент совершенно с землёю объединилась и от неё (земли ли, тени?!) но голосом старшины, - «Рожков, мать перемать! Спишь что ли. Устав забыл!!!»…
Бедного ненавидят братья его. Тем паче рузья его удаляются от него, - гонится за ними, чтобы поговорить, но и этого нет!.. Крыша тростниковая не выдерживает крепкого ветра, птице разве что гнездо под крышей такой…
Ветра не было никакого, ни крепкого, ни слабого, а вот дождичек… Он, извините, - пожаловал…
Совсем вовсе маленький, почти жалостливый. Прошуршал и перестал…
Где-то двигатель, безрезультатно, стартёром гоняли. Утренние дрозды пролетели: одиночка сперва, потом целая стайка… Можно дух перевести, можно всех поздравить с переменою погоды, я же - на великий позор и себе, и всему, что меня окружало: с песней, но без голоса, (Рота! С песней!Рожкову отставить петь!). Где шагом быстрым, где медленным бегом… Голова бунтовала, болела отчаянно и - не у меня одного. Что-то будто бы вокруг и сформировалось, но и не определилось окончательно… И что именно,- тоже не понять, и вот тут всей казарме на удивление, оживший, - неожиданно и, - сам по себе, чёрный, круглый радиорепродуктор прокашлялся и голосом военного диктора сорок четвёртого или пятого военного года: «От советского информбюро. Наши войска, преодолевая упорное сопротивление противника… (Кашель, перханье!) … Опрокинули… (новый кашель и новое перханье и, - уже после некоторого перерыва в трансляции), рядового, отличившегося при выполнении поставленной фронту задачи, наградить краткосрочным десятидневным отпуском с поездкой на Родину…
Тут кашель и перханье сделались особенно длительными. Наконец, из репродуктора что-то, сперва посыпалось, потом выпрыгнуло, (то ли мышь, то ли юркая, серенькая птица) и, уже новый голос, сухой скороговоркой: «Десять суток ареста!…(Опять перерыв в трансляции)… Нет! На всю катушку! Пятнадцать! За особо злостное нарушение устава, а чтобы и впредь стало неповадно нарушать воинскую дисциплину, - лишить права на ношение противогаза на следующие пятнадцать суток!»
Жестоко сверх всякой меры… Но, - на том всё успокоилось, всякие трансляции прекратились, и вот уже опять прошлое пылью, дождиком, росою ли, но - в глаза. А вот и сон, тот, которого пока нет ещё по настоящему и полностью, но ведь и он вовсе не обязательно будет «в руку»… Вот уже и новое «здравствуйте»: пустырь, - во всех отношениях вполне состоявшийся…
И, - крапивы… Что вдоль, что поперёк! Ростом, - выше моего роста, росою обильно уснащённые, и сухой терновник… Он любовно оплёл подножие, на котором стоял такой грустный, всей головою поникшей долу, всем существом своим страдающий, - распятый за что-то Человек. Дань време- ни?! Берегу, всё ещё сам до конца не Осветясь, и души недоумённой, - ещё не тратя!?..
Скоро бы и снегу, а пока настоящий дождь (с подвохами. Ближе к понедельнику, вплоть до изъятия каких бы то ни было сублимаций!) Тут-то вот, самое странное и поделалось: вовсе никакого чувства ответственности за случившееся! Ну, - и что ж, что на белёсо-сером, прибрежном, гладком от прилива песке, наследили какие-то, никому не известные, птицы?! Да, если и по большому счёту, - может ли статься быть в чьём угодно сознательном существовании, чтобы не было никакой ответственности за случившееся только что, вовсе рядом, совсем поблизости, да ещё с собственным своим участием!? К тому ж, ещё и такое, трудно объяснимое, даже совсем вовсе мало понятное!
Кто ответит за эдакое, да и, вообще, можно ли за такое ответить?!
Пожалуй, одно единственное случившееся, вполне и совершенно определённое: дождь с несомненным подвохом, с воскресенья, да и на понедельник всё таки пожаловал. Вот и окно, - мутью осенней опотелое… Всё за ним, хотя и исстари знакомое, да всяким сучком - наново, а нас…
Нас не так-то уже и много осталось, из дорогого и достопамятного нашего Д.Д….
И мы, - руки ладонями к огню, застыли буд-то бы, осторожно покачиваясь в свете молчаливо стерегущего нас пламени, в которое уже кто-то другой, а не я, - подбрасывал «умело и путём, - послушные и вполне понятливые поленья», мы же стояли, покачиваясь из стороны в сторону, руки, - ладонями к огню! И, такими нас ещё никто никогда не видел: ни Мужчины, в сущности, но и не Женщины…
Просто Люди, о которых, возможно, никто никогда не расскажет ни детям ни, тем более, - взрослым…
……………………………………
Возле-возле, но и далее...(11)
ПРОЗЯБАНИЕ, - состояние, со всех точек зрения, определённо, более нерадостно ёмкое, чем обычная «озяблость». Иногда, просыпаясь на рассвете, чувствуешь эту разницу особенно остро и болезненно…
Сунувшись босыми ступнями в то, что всё ещё оставалось от домашних тапочек, неторопясь осмотрелся… Рассвело окончательно, но на этот раз до того безвольно, что уж чуть не вслух почти. Тут же отыскалось и место под желудком, где повисло ощущение внутренней пустоты, что само по себе и не несло какакой либо опасности, но отметилось с удручающей определённостью: день ладится на «ни то, ни сё». И, хотя всё ещё пасмурно, но уже не дождит. С улицы голоса громкие, но без всякого здравого смысла, (уборка территории! Женщины в оранжево-жилетных опорках, - то ли бранятся, то ли шутят друг с другом…)
В общем, нигде ничего особенного не происходит, но и отслаивается некое, чтобы вновь не добавить ни к чему ничегошеньки нового, и вот ведь как бывает!? Оказывается, что и свет этот неяркий, - нечто, что как бы и не дверь, не порог, но и то и другое «отрогать» всё же помогает, -
А, когда и до дороги добраться соизволилось, да при том ещё и в нужную сторону, тогда он, (свет, имею ввиду) и не очень даже яркий да внятный, - всё равно Друг-Помошник, что же до нас, Д.Д.ешных, тамошних, млевших собственной отвратительной беспутной застоялостью: ПРОСТИТСЯ ЛИ КОГДА ЗАБЛУДИВШИМСЯ ДА НАБЛУДИВШИМ!?
И, ответа не дождавшись, вот уж мы, забасившие на днях подростки, отродясь невозможные, - ТЕМ КТО ТЕМНЕЕ САМОГО ТЁМНОГО, то ли «пойманы»… То ли уже и «уполномочены»…
Изойдясь всем, что было в каждом из нас вовсе непотребного…
А, вот уж и кругом что-то наподобие «стеклянной ночи», - гуляй со всей своей беспричинной причиной, или вовсе безовсякого «без», зато, - в неистовый и окончательный дрызг!
Дрызг-вдрызг, - стёкла оконные!… Жилые, но больше казённых
учреждений. Снег крупный валит с ночного неба, падает, отсырело и почти не кружась. До чего же из него увесистые снежки прессовались! При хорошем размахе и прямом попадании двойную раму даже иной раз пробивало… Сперва школа собственная и - собственный, естственно, класс: холодно учиться, когда в декабре месяце двойная рама выбита! «Долой уроки, - пока стёкла не вставлены!»
Ладно бы плесенью преждевременной одарило, нет ведь, но всё далее и далее слабило… К пущему неуёму - грязью собственной, да о грязь
товарища… Видимо, - действительно САМЫМ ТЁМНЫМ-ПРЕТЁМНЫМ СЛОВ- ЛЕННЫЕ, только это ведь от «сейчас-сегодня»!
Тогда же, - зарей пламенной пусть и не алело, но и всё в какой-то больной, лихорадочный озноб опракинуло… Шутки-смех! Всё это на сумасшедше-резвом бегу, словно бы купание июньское, солнцем неистовым спровоцированное и тут, словно сердцем, - в руку и глаз: «убери. Стыдно».
Но и тут же твердо: «Стыдно!? Не то слово. Бери больше, но что написал, то написал, потому что - БЫЛО ВЕДЬ!»
Что ещё сказать!? Прибавить нечего. Даже те цветы, к окнам другим, -ночным со временем положенные, к окнам, за которыми спали двчёнки, что уже нравиться нам начинали, не убавят сотворённого в ту, окаянно-снежную не ночь уже даже - НОЧИЩУ!
Тишины бы теперь…
Тишины… И, вовсе другой темноты, так ведь нет же, - сну, слову, тому, что опять вовсе рядом побластило, но ведь и снова, - «тогда» ещё МИМО ДУШИ… Сегодня же, такое уродливо-страшное и неистовое… Истукан Меднопламенный… Устье печи, гудящим огнём раскалённое...
Сожмусь и, со внутренним ознобом, тщусь теперь уже разглядеть Её в том стылом, сумеречно далёком, военного сорок второго года времени, так явно и непоправимо терявшую себя в своём кошмарном и беспомощном одиночестве!
Всяким новым днём разрушяясь больше и больше, - ОНА ВСЁ ЕЩЁ БЫЛА, и бродила коридорами нашего дома, шатаясь от голода и покинутости.
Не владеющая собой плоть, непроизвольно роняла то, что ронять в человеческом общежитии недозволено, за что её и ненавидели общежитием этим яростно и самозабвенно. Всегда. Всюду и везде, - тащила ли она свой полуодетый остов тёмными закоулками коридоров, натыкаясь на затканные паутиной, закоптелые дверные проёмы незабвенного нашего Д.Д., запиралась ли в своей пустой и порядком смердевшей комнате, - нам, подросткам того трудного времени, оглупевшим от всеобщей и заразившей нас жестокости: «Лизаветушка»…
Каким-то годом-двумя прежде, - Елизавета Ивановна, седая, высокая, прямой осанки пожилая женщина, смотревшая на всё её окружающее, как бы «поверх и мимо», потому что и была она, действительно, из той «прежней», иной, нам вовсе незнакомой жизни…
Немного помню и мужа её, тоже побывавшего «бывшим», - чеховские пенсне и бородка, Поломан и убит какой-то шальной машиной осенью сорок первого. Дочь её, несколько меньше, но тоже помню. Она, как бы полшага в сторону от своих родителей, но и не к нашим родителям, как-то, вообще, - особняком. Военный врач. Арестована, вскоре после
трагической гибели отца…
Устье печи огромной, гудящим огнём раскалённое…
Истукан меднопламенный… Повелел во гневе Навохудоносор привести к нему Седарха со товарищи, - «С умыслом ли богам моим не служите!? Истукану Золотому, мной поставленному, не поклоняетесь!?...»
…………………………………….
Прахом сталось со временем, - то, это, другое многое! Само собой как-то условилось: бред, - как бы реальность, но особого окраса, реальность же, как таковая и сама по себе, - ни уму, ни сердцу!
- Шутить изволите!? Да как же это может быть такое-эдакое!?
Завздорили поначалу. Раскраснелись и плюнули (хорошо не друг в друга, - каждый в свою сторону), всё ещё до известной степени щепетильные.
Статистические опросы улицы и ближайших подворотен ровным счётом ничего не прояснили, в чём-то даже как бы запутали народившиеся было выводы…
Вот, кое какие из наиболее характерных ответов, -
- Было нам кой-чего в Том, будет и в - Этом… (Сантехник, имени и фамилии не назвал)
- Аатас! Не в меня и не ко мне!... (Кто он был по профессии определить затрудняюсь, так как одет вовсе без внимания к тому, что носит. Сказался - Иван Иваныч Иванов) И ещё добавил, что всегда, за всех, - хоть вдоль, хоть поперёк…
И, ещё один, чудак не чудак, но более словоохотливый, -
- Россия, - родина самого большого количества воровьёв, она же и Родина слонов, но доказать с циферьками сию минуту не готов. Обещаю, коли другой раз станется, будут и циферьки, и цитатки…
Правда ведь, - обещал. И всё кланялся, кланялся, приговаривал «простите великодушно»… Может и правда, не в себе человек, но ведь договорились же, - всё наоборот, а бред - реальность, но другого знака и оттенка!
…………………………………
Россия!?
Что ж тут удивительного, что она такому, да ешё и невероятно многому другому - Родина… Дому нашему, нам мальчишкам с родителями нашими, деревьям в сквере, даже и голубям, сидящим на крыше Д.Д., незабвенного нашего…
ГОЛУБИ!?... ТОЧНО ГОЛУБИ!....
Только другие, - почтовые!
Кто-то, верно Володька, - старший из братьев Горловых, в «нагул» их выпустил: сухими когтистыми лапками заскребло по железной крыше сарая над самой моей головой. Вполне рассвело и сам со сна глаза едва ралепив, - коленом в бок Славку, Володькиного младшего брата: «Вставай! Сколько можно валяться и это в такую-то прекрасную погоду!»
- Отстань. Отцу на обоих пожалуюсь…
- Поднимайся. Светло уже. Будем пробовать «понятых»!
- Рань такая… Часа четыре, наверное. Выспаться не даёте…
Нас трое и мы на какое-то врмя, как бы - ничьи, ночуем в горловском саре. «Кто покрепче, марш вперёд, кто слабее - позади!»
- Да вставай же, пузырь! Отлить давно пора. Подпитай травку хоть у своей, хоть у сазоновской стенки!
Стенки-стенки. Они теперь уже не просто: «вполне и окончательно высохли», они и сами испарились, исчезли бесследно и навсегда, а живут разве что в самом дальнем и окаянном уголке чьей-нибудь, заблудившейся в своём собственном прошлом, дурашлово-неуёмной души, но вот уже в прочерке и некое, не установленное размерами время и пространство…
И теперь уже, сам «подпитываясь», порой даже и больше, чем просто обыденной дрянью, - снег и инея седина, двойные рамы окна. Минутный налёт запоздавшего восвояси лета! Тает… Стаяло… Последнее пятно высыхающей в серую суть, скрытой до времени, - подоплёки!
Всему и во всём, - «Здравствуй будь!»
И, - поклон в пояс, ставшей теперь такою тяжёлой, головой, - Солнцу, скупому в такое время года и, - всё-таки Солнцу! Последним листьям почти уж уснувшего дерева, воробью на ветке, которая много легче его самого, от того и качается после его отлёта… Всё качается и качается, ВСЛУХ НЕ УМЕЯ СКАЗАТЬ…
С тем и я, не умеющий выразить суть, но уже иного размера и другого окраса. - Закрывши глаза и уши: Стрекозы!
Фиолетовое крыло и подкрылок, зовут Коромысло… Водоросли, змеясь текуче, обложили близкое песчаное дно. На шатком мосточке и, облокотясь о перила, - мы, глядящие молча сквозь быстро бегущую, чистую и прозрачную воду, -
- Пескари. Где они!? А ведь были вчера…
- После вернутся…
После тебя и меня!.. Потому что рано или поздно, - наступает разница во временах, а тогда изменяются и размеры пространства, и само пространство, где отпущено обитать тому, кого всё ещё помним, и тому, кого видим и слышим!
- Как это следует понимать!?
- Как данную свыше Определённость…
Особенно, когда разговариваишь сам с собой, а ведь такое теперь
случается всё чаще и чаще…
- Минуту! А голуби? Что с голубями!?
- Это теперь и есть тот самый, иной размер, иного пространства,
в который не вернуться ни мне самому, ни тем, которые были со мной, и всё таки, -
Заменяясь местами, с перекосом порой, а порою
и толкая друг друга, но назад - Никогда!
И, вот уже Нашим, -
вовсе не наше, наше же, исконное,
Оно, кому-то другому, стоит ли сокрушаться!?
Наши, такие истинно-человеческие нелепости, - суть и следствие
Неумеренности во всём!.. Более же всего, к сожалению, вредит большинству из нас преувеличенное осознание собственного размера и значимости относительно места, на которое изначально поставлены все мы, И, - ПОСТАВЛЕНЫ СВЫШЕ…
…………………………………….
ТАКОЕ-ТО ВОТ ОНО… Теперешнее, несусветное, неуёмное Бытиё
И рядом буд-то, но в руки не даётся
Тень. Ветер взаперти. Дальним полем всем вовсе чужая собака, - всё заодно с ним, с тем, который… Как-то уже не единожды пытается поудобнее и со вкусом втиснуться в предстоящее всем нам, и, притом конечно, - Непременно Великое Будущее!
Впрочем, только что сказанное, - не во всём обязательно верно. Более того, - вполне возможно, даже в значительной степени, - вовсе не так!
Сменив ритм и пробуя другую тональность, - праздно и без усилия: ЗЕРНИСТЫЙ ВЛАЖНО ХРУСТЯЩИЙ ПЕСОК и упавшие на него, скуповатые по причине перистых облаков, остатки осеннего солнца, - Помню!
И песок, и хруст его под подошвами ботинок при всяком раздумчивом шаге, - тоже помню… Маленкая рыжая белка: головой вниз, спиралями сползла с ближайшей сосны, волнисто-гибко проскакала в цветочную клумбу, (кто-то бросил туда кусочек печенья), и - тут же обратно, с лакомством за щекой, - помню и это несколько большим глотком!
- Приветствую вас! Бесподобная сегодня погодка…
Вот уже что-то случилось, погодка всякой палубе поперёк, единодушно възерошены перья бакланов… Руки, (чтоб не подавать) как бы, скуки ради, в карманах брюк, но что-то точно, - Случилось. Что именно, пока не понять, а осень, - всесветно-возвышенно-мягкая. Раннее бабье лето, песок спешно заменён на асфальтовое покрытие, (кое-где поприлипали пожелтелые резные листочки, - клён с вязовой пересортицей), почти прежнее, и такое, в оском надоевшее «Здрассте! На заказ погодка, а как собственное, драгоценное здоровьечко!?»
Случилось. Теперь уже вполне определённое: аллергический насморк, только его и не хватало… Дерево, до которого вот-вот доберутся обстоятельные, премилые и такие настырные короеды. Тогда-то и начнётся то Главное, которого так удачно удавалось избегать допрежде… Что-то вроде уже вынесенного, но ещё не зачитаного вслух приговора: «с частичным поражением в правах, без перераспределения обстоятельств».
Новые, и теперь несколько иные полосы света, им подмогою - ветер… Снова сыплются листья, редеют дворцы воробьиного царства.
Окраина города.
В каждой городской, настоящей окраине, - всегда что-то хоть чуть-чуть сельское. Все мы, время от времени, бродим садами, где обилие, к сожалению, почти уж безумие! Я тоже, как все!
Всегда и во всём, как все. В обнимку с юностью, валяя дурака, но и дельное не вовсе мимо… Учился в школе (точнее в нескольких), только вот чему в точности, - не припомню… Чему-то скучному очень и чему-то менее скучному, и уже где-то много-много спустя, на Кавказе, по дороге на перевал (то ли Морды, то ли Птыш), за очередным поворотом бесконечно вверх ползущей пастушьей тропы, - КАМЕННЫЕ ОСТАНКИ КОГДА ТО
КЕМ-ТО УБИТЫХ И СВАЛЕННЫХ ВПОВАЛ ВЕЛИКАНОВ, вовсе тёмные, почти чёрные…
Один, много выше и чуть светлее других и на нём, на фоне зеленовато вечереющего неба, - отчеканеный кем-то силуэт таинственного горного духа… Длинная бородатая морда с благородной горбиной в области носа, гнутые к самой спине, мощные, крутые рога…
Исчез так же внезапно, как и появился. До сих пор во мне подспудное чувство некоторой неуверенности: видел ли!? Было? Может, - небыло вовсе…
А как-то, -
Отпущенный, (отправленный), а в приказе по части: «награждённый, (за какие-то заслуги) десятисуточным отпуском с поездкой на родину» благосклонным ко мне начальством, на деле же, (стыдно), - для приобретения крайне необходимой штабу части портативной машинки пишущей, - под фамилией «Москва» (Господи! Ну и везунчик! Да и моё ли!? Моё ли это!? Особенно теперь, по прошествии стольких лет а, вдруг, и - нескольких жизней !?)
И. уже позднее...
В то, с любовью оберегаемое, «Где», -
- гибкие весенние ветви, дальний лес и над ним, смягчённая влажной вечернею дымкой, только-только воспрявшая из древнего Хаоса, багровомедная, необыкновенно огромная луна… Дом далёкий, у края воды и чуть ниже леса… Слегка смазанное и растянутое небыстрым течением отражение: и луны этой, и леса этого, и дома этого, и всё «вверх ногами» перевёрнуто… В одном из окон, через полузадёрнутый марлевый подвой, - тёплый и зовущий свет керосиновой лампы, а мы, в броднях, в паводковой воде по колено, а то и выше, меденно, наощупь, тащимся к этому живому, зовущему и ждущему нас свету, сквозь затопленные обильным весенним паводком луговины... Бредём к этому ждущему, указывающему нам путь, огню, не дающему сбиться с дороги!
………………………………………..
Вперекор и на смех всему на свете, - к объедению собственной души: Теряя, - Приобретать! Не сегодня пусть и сейчас, - когда нибудь… Вот только ещё немного пройдусь и, глаза в глаза, пристальные, с ускользающей куда-то всторону добродушной (добродушной ли!?) усмешкой… Чьи они, глаза эти, эта полуулыбка!? Может, - скажется после!?
Когда нибудь. Вовсе скоро, непременно… Вторник, без четверти девять, солнце только что провалилось в солёно-колышащийся, морской горизонт, окунулось в собственное своё извержение!
Вдох-выдох, прицелиться, - вот оно... Вовсе рядом!..
В ноздри, расширившиеся непроизвольно, - дымно-сладкий запах преисподней (шанель, номера не знаю), а вот и само, белотелое шествие рослой дьяволицы, сбросившей, ставшее теперь ненужным, городское, посконно-изысканное тряпьё…
Конец всех начал!? Начало изменившего самому себе конца!?.. И, - как буд-то круг спасательный почти уже утонувшему, - последний, еле уловимый в остывающем и быстро темнеющем воздухе, этот, минутой назад, опаливший на мгновение запах…
Обыкновенная купающаяся женщина и меняющееся на глазах, но всё ещё - «винноцветное», прекрасное и Вечно Великое Море!
И, ещё глоток, вовсе малым глотком... В дорогу! Короеды пусть обождут! Шляпа, галстук, пальто чуть длинновато (тогда это было вовсе не модно), - берите и владейте: рост сто семьдесят семь, тридцать лет с лёгким перекосом в иное, самому ещё не ведомое пространство, ночные шатания спящими переулками, где в каждой подворотне отвратительные мусорные баки и кошки, что кормятся улицей.
«Владейте!?» Ну-ну… Не получить бы, ненароком, хорошенького «по морде», или кое чего похуже! Владей ситуацией или проваливай домой…
Ну, уж нет. Глоток…
И ещё, - глоток, после небольшого перерыва: завяли!? Мимо вас проходит могучий ночной великан! Захочу и ударом ноги проломлю этот забор, а эти грязные мусорные баки раскидаю по самым высоким крышам со всем, что в них там имеется, и даже не дрогну ни единой ресницей!..
Фонарь перекрёстка. Новый «глоток», - на полупустой сигаретной пачке самопишущим пером и, опустясь на колено! –
Погасли окна!? В добрый час!…
По ржавчине пожарных лестиц
Несу кусочком кумача, -
На крышу боль свою и песню
…………………………………………………….
ДУМАЮ - НЕ У ОДНОГО МЕНЯ ТАКОЕ БЫВАЕТ... Иной раз душа в каком-то непонятно грустном запустении. Погода ли, немощи телесные собственные, томление стеснённого чем-то, внутреннего естества, это всё, или ещё что-то неназванное, - и короткие сны наши наполняются вдруг длинными яркими видениями, сплошь сплетёнными из Прошлого, Настоящего и Будущего…
Ну, а если, и - несколько неожиданно: лень всему голова, дважды два, - девяносто девять, плюс-минус какие нибудь пустяки. Главное, - выспаться после плохой выпивки, а на другой день хорошо напиться, и, - Привет Всем, в том числе не очень любимым, да и совсем нелюбимым, но, простите великодушно, речь теперь пойдет о самых обычных кошках!
КОШКИ!?...
Но, сперва некий, изначальный толчок: просьба неизвестной мне Кристины. Лист из школьной тетради на дверях подъезда. Полудетский хромающий почерк, - «Пропал чёрный котёнок… Вознаграждение…» В общем, всё - как обычно и теперь уже довольно часто встречается, но от этого неожиданно вспомнилось, -
Последнее предзакатное солнце. Тёплый, разнеженно тихий вечер. Быково, я в гостях у своей матушки, всегда «снимавшей» на лето то здесь, то там комнатку и веранду. Рядом, за низеньким забором из невысокго штакетника, ничем не засаженная лужайка. Сочная зелень травы, покошенной недавно, но цветы уже кое где опять раскрылись белыми и жёлтыми звёздами… Тут-то вот, вовсе неожиданно и появилась та самая, атласно-чёрная кошка, - гибкий весёлый и сытый зверь, а, может быть каким-то образом уменьшеная до размеров кошки, самая настоящая пантера…
Она, гоняясь за летающей беззаботно и низко белой капустницей, кралась, стелясь по траве и, карауля, сжималась в эластичную мускулистую пружину, неожиданно взвивалась вверх, стараясь схватить передними лапами беспечную белую дурочку…
Высоченные, много выше собственного роста, прыжки, иногда целые каскады кульбитов с валянием на спине и снова прыжки. Цепкие лапы, нервно-волевой жгут бьющего влево и вправо, живущего своим собственным законом, хвоста, последнее, перед первыми сумерками, доброе июльское солнце, потому-то и такой густой, одуряющее яркий цвет и запах всего, что способна создать природа, а вместить человечья душа, зверь же (чёрная, атласно-мускулистая кошка) был совершенно уверен, что кроме него во всей Вселенной никого в этот момент не существует, потому то и так раскованно весел!
Всё предельно просто, естественно, но и таинственно, одновременно, вероятно от того, что действие это проходило как бы в секрете от всего Мира. Я, единственный, случайно оказался там… В этом месте…
И, именно в Этот Момент, по некоей Воле Его Величества, - Случая…
Что ж, всему вящему, - своё время. Время и всякой жизни под небом, и теперь уже один маленький шаг до иного, более дальнего, от того и в некоем смутном тумане от расстояния...
Оно, прошлое это, и само по себе, и всей сутью собственной, наоборот как бы всему, перепетому только что: тут было лето спокойно-мирное, там будет зима голодная да злая. Зима-зимушка-зимущая, как и полагается быть зиме военной. В Д.Д. же нашем в первую эту зимушку военную, единственный на весь трехэтажный притаившийся в темноте и холоде общак, - кот, «Цыган» именем. То ли за масть иссиня-чёрную, то ли за кочевое волеизъявление его упрямого, спокойно-деловитого характера. Эдакий, - всем и никому в частности, философ-душегуб. Справедливости ради уточняю: душегуб одного лишь крысиного племени, а крыс
развелось в ту зиму в подвале (да, не только в нём) Д.Д. нашего незабвенного, - видимо-невидимо. И, что вовсе уж удивительно: несмотря на тогдашнюю человеческую голодуху, были они от чего-то крупные да плотные, с золотыми подпалинами по тёмно серым бокам... Но было-то ведь о «Цыгане» и его, о ту пору, - горьком кошачьем, одиночестве!..
Однажды из озорства, чуть-чуть приоткрыв дверь нашей комнаты, я стал отвечать видимо вполне по кошачьи его далёкой и тоскливой жалобе на доставшееся ему от судьбы, это самое его одиночество. Дрогнув сердцем своим паршивым от радости, (обманул-таки), услышал: тон его мяуканья как-то заметно изменился! Более того, делаясь громче и громче, он ещё и явно приближался… Вот уже и второй этаж! Далее коридором… А вот уже и наш, третий, а вот и вся голова его большущая, совместно с толстой и короткою шеей втиснулась в приоткрытый проём двери уже и в самую нашу комнату…
До сих пор всё ещё вспоминается мне выражение его умной, но тут несколько озадаченной, морды (как бы самому себе, да и то на одно только мгновеие), мне же уже на долгие годы, - его, такое явное и брезгливое разочарование, подкрашенное изрядной долей самого настоящего презрения…
Вспомнившиеся эпизоды, что-то наподобие обоюдовыгодной вывески. О последовавшем со временем другом случае, душа моя, чем далее, тем не то чтобы болезненно, - скорее стыдливо жмётся.
Так-то вот: стыдно и просить прощения не у кого, случилось вот ведь. Не переиграешь, но - к делу...
Стрясётся же: не то, чтобы неудобство, как бы «напасть»… Да. Неладно! Да, разумеется, пахло…
Кто-то повадился гадить в самом вульгарном смыле зтого слова, гадить то в одном, то в другом углу нашей просторно-безалаберной ДДешной, впечатляющей размерами, кухни…
Вот как-то и подстерёг, возвращаясь поздно ночью, его, котищу, виновника производимого непотребства, не очень-то в общем и перетрусившего, на нашей, коммунальнешей из всех коммунальных, кухне, но я тотчас же захлопнул за собой дверь! Дорога к бегству была отрезана, настало время наказания… Как тайфун, оно длилось всего несколько минут!
Пришлый котище сероголубой масти, по бойцовски сильный и ловкий, осознав видимо, и степень вины, и то, что за этим может последовать, сопротивлялся и мужественно, и обдуманно, да ещё с такой яростью, что подойти к нему близко не было никакой возможности, - достать его мог разве что мой брючной ремень.
В какой-то мере и единственным мне оправданием: большая часть ударов приходилась мимо, - до того ловко прыгал зверюга по кухонным плитам, полкам и столам, да при этом, всяким прыжком в воздухе умудрялся развернуться, чтобы, приземлившись, шипеть мне прямо в лицо всей своей яростно ощеренной пастью…
Количество разбитого, перевёрнуто-опрокинутого кухонного инвентаря приобретало катастрофические размеры, между тем, с какого-то момента я отчётливо осознал: зверюга, всё ещё уворачиваясь и прыгая, то вправо, то влево, уже и не шипел, а с каким-то утробно-злобным рычанием, абсолютно сознательно готовился к яростному прыжку теперь уже и на самого меня!.. ЭТО НА МЕНЯ-ТО! ВЕЛИКАНА И ОБЛАДАТЕЛЯ
СВИСТЯЩЕГО РЕМЁННОГО БИЧА!
Признаюсь, мне стало несколько не по себе от причинённого нашей кухне разорения, к тому же, изрядно поуставший, я отступил и торжественно распахнул закытые мной кухонные двери. Он выскочил через них серой, шипящей и плюющейся во все стороны синими электрическими искрами, молнией!
Так-то вот и таким-то образом, без всякой прикрасы самому себе, но и неким приобретением: кухня наша не посещалась более теми
четвероногими, что вели себя до этого по собственному своему усмотрению...
А, вот и ещё одно, в не таком уж и далёком прошлом, случившееся со мной приключение, и тоже, напрямую, связанное с участием в нём такого же существа кошачьей породы…
Как-то ночью и, как иногда бывало в те времена, прикатив одной из последних ночных электричек, (станция остановки сразу за Серпуховым, на другой стороне Оки, и называлась «Ока»), шёл пешком (верст семь ли, восемь) до деревни именем Подмоклово, где «заарендовал», (так тогда именовалась купля-продажа) годом прежде необитаемую избу с запущен ным огородом и таким же запущенным садом.
Пасмурно, потому и темень аспидная… Лесом, полем, опять лесом, всё больше вподъём, где, минуя, а где и оступаясь во вчерашнего дождика лужи… Рюкзак да сумка с едой не очень-то хотьбе пешей помогают, а машина тогда по какому-то поводу оказалась в ремонте, тут-то вот вдруг, с каким-то отчаянно странным, жалобным, - и хрипом, и писком, и говором
на каком-то, неизвестном мне, вовсе неземном языке, - из оказавшейся рядом, прошлого года соломенной скирды, - КТО ТО... ДОГНАВ МЕНЯ, ПРЫГУЛ СПЕРВА МНЕ НА ШТАНИНУ… ПОСЛЕ ПОЛЕЗ ВЫШЕ ПО НОГЕ КАК ПО ДЕРЕВУ, ЧУТЬ НЕ ЦАРАПАЯ КОЖУ ПРОКАЛЫВАШИМИ ШТАНИНУ КОГТЯМИ…
А вот уже и, - на пиджачнном рукаве, по рукаву на плечо, а теперь и
к самому уху, - хрипло и часто дыша, зализался малыш: молочный, почти невесомо лёгкий своей голодной худобой, котёнок, чуть не обжигая мне шею горячим, шершавым своим языком…
Заласкался, и тот час же, - замурлыкал громко и восторженно…
Потерявшийся, а скорее, «занесённый» подальше от дома и брошенный, обречённый пропадать, - несчастный, тощий, и жалкий, но уже осчастливленный всё тем же самым: Его Величеством Случаем, что нет-нет, да и заглядывает в нашу грешную, ни во что почти уж не верящую, ничего не видящую кроме денег и, всё же, такую не во всём ещё отвратительную, пёструю и неразумно-нелепую действительность с явной пользой кому-то для его голодного желудка, а кому-то ведь и для его бессмертной, способной на всё что угодно, Души…
………………………………………….
Ещё, - где-то когда-то, но возле (12)
Тут бы уже и в другую сторону самое время развернуться теми же, - понемногу малыми дозами, дабы равновесия не утратить, потому что Дому Детства безразличие неведомо. Наперёд ли задом, по иному ли как, с неотвратимо утекающим от нас временем проплыву-ко ещё раз лестницей (в творческой своей и такой надоевшей многим бессоннице) мраморными прохладными ступенями вверх и влево, через высоченные, когда-то белоснежные, входные двери по первому малому коридору, дабы посетить кое-кого из его насельников… Тут же слева: крошечная комнатка. Кухтарёвы, - её обитатели. Их жильё, бывшая каморка привратника, - в бытность проживания в доме семьи фабриканта… Кухтарёвы, - братья. Старший, - именитый в прошлом фотокор-газетчик, младший же, полноватый и простоватый, ни верхом, ни низом не особенный, да и оба они не из давних обитателей. До них там семья Калачёвых обитала: отец, мать и сынишка Олег, мой ровесник и извечный соперник по «кто кого круче»! Утренние гаммы на тромбоне Калачева-старшего накрепко завязались с заглядыванием в наши окна и редко скупившимся в те времена на на ласку, утренним солнцем… Где-то на подсознательном уровне осело каким-то образом, что Именно Оно и трубило эти самые гаммы…
С прибавлением четвёртого члена семейства. - маленькой Маринки, сестры Олеговой, - все они переселились куда-то на другой конец Москвы, в комнату несколько большего размера. Тут-то их прежнее жильё и заняли упомянутые уже братья… Где сегодня эти и те, мне неизвестно.
Не то, чтобы грустно, - но и радости ни малейшей, однако, веская причина для дальнейшего продвижения по первому из многих коридоров Дома Детства. Следующая. по ту же левую руку, дверь в другую, чуть большую размером первой, - комнатушку. Обитатели: некто по фамилии Сабир, с женой и дочерью Инной, сверстницей и участницей совместных предприятий, что вершилось нашей малолетней, редко унывавшей компанией.
О главе этой семьи, - потомственном сибиряке мрачновато-чёрной масти, с почти не смеющимся, широкоскулым и узкоглазым лицом помню, что он где-то «инженерил», дочь воспитывал в строгости, а в свободное от того и другого время, занимался любительской фотографией. Хорошо помню и фотки его любительские, и его стародвнюю, крупногабаритную, технику с большой чёрной фокусирующей «гармонью» и адаптером на прищепах.
Меж двумя этими комнотами, горевала в полном забвении, давно остывшая и никем уже не возжигаемая печь-голландка. Белоснежный её кафель и чугунное литье дверец, - с коридорной стеной вровень, всеми прочими боками, как бы пополам, - внутрь двух этих комнат, как в те давние времена с лучалось довольно часто. Вообще же об отоплении нашего, весьма архитектурно сложного, полукаменного, полудеревянного дома стоит коснуться более подробно. Бывшие его владельцы, люди со вкусом и склонностями к «здоровому» комфорту, - посчитали оптимальной во всех отношениях формой отопления, - калориферное. Для этого в подвале дома сооркжена была большая, рассчитанная на уголь и мазут, печь, настроенная на разогрев воздуха в приспособленной для этого камере. Далее сухой и горячий воздух сложною и скрытой в стенах дома системой трубоотводов, без вентиляторов и собственным своим течением разносился по всему обширному и многоярусному жилищу. В каждой комнате имелся т.н. «отдушник», (или несколько, - в комнатах большего размера). Бронзовые, прекрасной работы крышки отдушников открывались, чтобы впустить в комнату сухой, горячий воздух или закрывались, чтобы слегка умерить обогревание помещения. Всё, - в зависимости от погоды, настроения и самочувствия проживающих в комнатах и состояния их здоровья…
Одновременно каждая пара комнат имела и по «голландке» (вариант, упомянутый выше). Этой голландкой комнаты могли обогреваться и при не пущенном в летние месяцы калорифере, если склоняло к тому какое либо, затянувшееся, сырое и нудное ненастье.
Всё бы вполне ничего, но сегодня, здесь и сейчас, (на зло ли кому либо, случайно и вовсе не преднамеренно), - за окнами пасмурно и, видимо, надолго…Света поубавило, тени неотчётливы в размер не попадаю, и вот уже…
Что-то как бы без меня и мне самому вопреки, но упрямо просится появиться…
Выбросить характер, всё равно что из жизни кого-то вычеркнуть. Добавить? Хорошо бы да, оказывается, поосветив и, ближе подойдя: добавить, пока что, как бы не имеется ничего интересного…
Вот опять… Опять стучится же что-то, - чуть уж и не в окно моё ломится! Теперь уже и голосом, -
- Об колоду ли какую зацепило твою лодку-лодочку?! Ты и вправду, - не тот вовсе… Оглох. Ростом поубавило… (Не первый уже раз кто-то меня, и моё окружение хорошо знающий, из тени предпочитает не выходить, видит же многое и каждому моему промаху от чего-то злорадствует), - Поусох размером!.. Ничего. Впереди не то ещё нас ожидает…
От окна к столу пробежало некое малое подобие света, ничего не прояснив, тени же поприбавило... Силюсь припомнить что-то забытое, но очень важное. Бормочу в пространство полу шопотом, -
- Не размера ради живу… А, видишь коли, нам обоим насущно ведомое, да ещё и считаешь, что делаю не как надо, - изволь, сделай одолжение: высунись и скажи!
- Не вихляй мыслями из стороны в сторону, когда дорога ровная...
- Думал более конструктивное нечто услыхать,
но у тебя сегодня ко мне неприязни сверх обычного.
- Это от тоски. Такой вид тоски бывает, что по всему организму жёлчь разливается и всё не мило, и сам себе, и ты, с подельями своими, неоправдано затянутыми… Желаешь ли ещё чего ни будь?!
- Баню! А то будто вшей набрался…
Баня без парной, - не баня. «Слабо на самый верх? - В этот раз банный заводило и организатор, - Витька Попков. Тот, что когда - «Рыжий», а когда и «Ржавый», а вот сейчас ехидно толкает меня коленкою под зад, - Давай, давай! Сперва на одну ступеньку, потом на другую и повыше»… Он «бывалый», а вот я в парилке первый раз. Ему четырнадцать, мне около десяти, - «Нет уж… Я тут постою»…
Полутемно и копчёно чуть не до черноты… И, - потолок, и стены, и ступени эти самые… Большие, да широкие, вверх да вверх, к жаром дышащей, самой высокой полке, а там… Вот это да!.. Голый мужик другого голого и лежачего плетьми охаживает и тот, которого охаживают, - стоном стонет и кряхтит, но и терпит!... У меня под ложечкой что-то ёкнуло: что же это и куда попал?!...
- Чего загляделся? Веника березового не признал? Это не наказание, а для удовольствия, и телу польза. Тут постоишь?! Ну, постой. Тут тоже, - попотеешь что надо. Вот только носом меньше дыши, а то внутри сопелки сгорит что-нибудь. Рот пошире раскрывай, ртом и дыши! - Это опять он же, - «Рыжий» Витька…
Вот ведь, пожалел и одарил первым навыком парного правила, а третьего дня, возле одного сарая, где кто-то из взрослых паял ли, лудил, иным чем-то с паяльною лампой занимался, - сунул мне нагретым концом какую-то железку: «Подержи, пока я курну»!.. В момент побелела кожа на большом и указательном пальцах, - его же в смех ударило с довольным, чуть не до удушья кашлем, но и подзатыльник догнал. Не от меня, конечно. От того взрослого мужика, что паял ли, лудил, иным чем с паяльной лампой занимался…
Опять чем-то ненастным за окном омглило… Снег, его медленные хлопья с прошлого ещё понедельника, опять воробьи подсели на подоконник, - к пшену, им насыпанному, пожаловали…
Сумерки… Ни к чему и ни о чём. Но и, - опять, - что-то важное, почти неуловимо сушествущее рядом, а баня… Баня теперь уже другая… И, эта тоже не терпит к себе несерьёзного отношения! Баня ведь всегда находится где-то по дороге между удовольствием и необходимостью и, в то же время, требует кое-что взамен. Например, - очередь!..
Машков переулок… С час отстояли. Кое-кто с тазиком домашним, (из-за частой ли, по тем временам, нехватки шаек, брезгливости ли элементарной). Толпимся. Ни национальность, ни возраст или же профессия, - значения не имеют. Луна из-за крыши вылезла, в переулок заглянула, на нас смотрит, да любуется… Время к девяти, морозит по декабрьски. После полдесятого «пускать» не будут, в одиннадцать - всех выметут, чтобы до комендантского часа по домам успели разбежаться...
Стоим сутулые, от холода горбатые, махорочный заволок с кашлями в промежутках…
- Опять потащило в живописные подробности!
- Снова ты!? Суббота на исходе. Помолчи, и баню не смей мне портить!
- Покуда эта очередь с ноги на ногу мнётся, всё равно ведь ни мне, ни тебе делать, по сути, - нечего!
- Помолчи до понедельника. Вычеркнуть могу, и из черновика, и из оригинала… Но, уж - и с билетиком в кулаке (точь-в-точь трамвайный), бочком в предбанную раздевалку. Сквозняком сырым потягивает. Грязно, но не холодно, полы в проходах, как всегда, мокрые и не вытерты… «Часы-деньги-документы банщику сдавайте! Сегодня я за него, за украденное, но не сданное не отвечаем…»
- Только за «часы-деньги». А за приобретённое во благо истомившегося тела человеческого: мыльца кусочек, мочалку да полотенчико?!..
- Отвечаем. И за мочалку, и за полотенчико, только, как всегда, со временем плоховато! Его бы хоть чуть попридержать или уж сразу под откос со всем вашим, таким оголтелым жизнелюбием!.. «Пивка глотнёшь?»…
Только, это уже опять, - другая баня. В другую неделю и предложено вовсе не банщиком и уже на выходе из неё…
- «А то»! - Отвечаю я весело, но внутренне не вполне уверенно… Никто никогда ещё и не предлогал такого. Тут вот, - пожалуйста: Сергей Акимович, глава горловского клана, обитающего на втором этаже Д.Д. нашего незабвенного - себе со своими старшими сыновьями и, меня прихватив, организовал это банное предприятие, да ещё и с пивом на выходе! Володька со Славкою смотрят на меня не то, чтобы с завистью, (они моложе и им - не предложено), - скорее с любопытством. Кружка тяжёлая и мокрая. Взял в обе руки, ко рту поднёс, тяну медленно. Сперва пена по губам, сладковатая и не злая… Ничего особенного… И, тут по всему нёбу, да и на языке горечь чуть не зелёная: ну пойло! Дух перехватило, однако, пью. Сергей Акимович смеётся, глядя на мою физиономию, смеются и Володька со Славкой, я же, пересиливая себя, всю кружку до конца вытягиваю…
- Повторенье: мать ученья, - ещё по одной?!
- Что вы, нет уж… Когда-нибудь в другой раз!
(Этот «другой раз» наступил спустя лет около десяти, а то и более того), а прежняя «моечная»…
Время к девяти… Может пара минут десятого, моечная же, это начало кое чего и ещё более занимательного… фуршет по обстоятельствам и не на ходу… Надобно сесть за стол, зажечь свечи, выпить по первому разу…
- Бога ради, только без свечечки! Свечечка требует ко всему вокруг особой тонкости обхождения: чуть не в том месте зажжённую оставил…
- Хватит! Уговаривал, же - «до понедельника»
Бизнес что ли раскрутил, дерьмом кормить с доставкою до самого рта?!... Хорошо хоть в моечной ничего не слышно. Шум особенный: резонанс мокрого тёплого помещения, туманом серым - кипяток остывающий, шайки шаркают по бетонным скамям и краны во все стороны обжигающими фонтанами извечно текущие… «Ну-с, - каков коньячок?! Предпочитаете водку и закуску попроще?! Что-то вроде квашеной капусты?! Виноват.
Другим разом скорректируем меню, а теперь самое время свечи зажигать и делиться… Да-да! Продолжать Делиться Воспоминаниями!...»
Как же, как же. Всенепременнейше…
Только вот иногда вспоминать
нет почти никакого удовольствия.
Пустое. И дураком, - на всяком третьем шагу…
Всуе многое…
Почти постоянно не прав, остальное прочее, -
себе же самому вопреки!
- Мило, но с ударением слабовато. а вот по поводу пустоты, - неплохо бы и поподробнее!
- Я ведь не подследственный. Откуда этот въедливый интерес ко мне и к тому, что делаю?! И, вообще, всё в тени да в тени, - вываливайся на Свет Божий, да и беседуй, как у нормальных людей положено!
- А, вот как будто и в кураж вошёл. Напрягись памятью: столько всякого совместно всухомять, а то даже и с маслицем шоколадным вполне прожевалось! Прямо как в ином французском романе…
Двор хоть и велик,
но мы будто чем-то сверху связаны-повязаны, -
даже где поврозь, а уж где вместе…
Травы по пояс, день, - будто час единый и цветы!
Оголтело голубые. От луны, видимо!...
- Извини-подвинься, какая тебе луна!? День воскресный. Времени, около двенадцати, речка загородная, выпивка, - водки скудная бутылка. Наливали же в скорлупу только что выпитого сырого яйца, а руки у неё, - лапки мелкой хищной птицы и такие же холодные. Целовать-то, как ты их будешь?!
- Не твоё дело… И, вообще, да ещё и очень всерьёз: о тех руках тебе бы помалкивать, они ведь с тобой не общались. Тонкими были? Да! Не холодным и вовсе не птичьими, самому же мне, не миновать-стать, да и вспоминать о них вместе с собственным предательством надо бы и почаще, и поподробнее…
…Вот только поле перейти, а потом лесом… Вовсе немного. К холоду и темноте вполне приноровиться можно. Можно сделать вид, что эдакое никого, кроме меня вовсе не касается…
- Опять заклинило?!.. «Холод»… «Темнота»… Говорил же толькло что: день воскресный, летний. Тепло и какая-то речка рядом. А пока ты по тенистым оврагам птицу свою ощипывал, я вполне выспаться успел. Воздух был такой свежий, - крепко же спалось! Не слышал, как кто-то из мимо пробредавших по делам, возможно, вовсе безобидным и рыбацким, мои ботиночки, «позаимствовал насовсем». Куда как занятно, - в электричке домой ехать с ногами под лавку, в метро же, ни тогда, ни теперь - ни-ни…Сам-то ты только штанами старыми (тоже, за одно с моими башмаками, кем-то позаимствованными) благополучно отделался!
Чуть и ближе, и объёмнее, но дверь всё ещё наполовину закрыта, и будто плечом в неё, -
- Гаубих? Валентин! Вот неожиданность. Нас ведь так давно и так основательно, каждого в свою, ему не ведомую сторону, растащило…
- Чтобы лбами, наверное, покрепче стукнуть!
- Я уступчивый. На первую роль не претендую, могу и на обочину отойти. Тебе, самаму, в какую по нашим теперешним временам сторону?!
- В сторону того, что дымить, к сожалению, основательно теперь уже начинает.
- А я вот всё в сторону того, что почти уже пеплом сталось. С рукой-то твоей что случилось? Забинтована как-то неаккуратно.
- Фреза заводская… Показывал одному умельцу, как резать железные заготовки быстрее и экономичнее, но обооборудование никуда не годное…
- Значит в сторону полного задымления на негодном ещё и оборудовании?!
- Так ладится… Подождём неделю, тогда окончательно со спонсорами прощаемся, - сами, собственными головами, да карманными средствами за собственный пуск бодаться будем. Помогать практически некому.
Дело обычное, - кто советами горазд, кто на карман твой глазом косит. Видали этих Спонсоров. Они ведь больше по девочкам… Осень памяти не помеха, но и путного, - не в дырявый ли карман!?.. Сколько же теперь лет тому прошлому!?.. И, - другим нашим прошлым, таким непутёвым и бездумным шалостям?!..
Сорок?!.. Теперь ведь уже много больше. Состояние всеобщей, вкруговую, неустойчивости, масть на глазах меняется, а мы-то сами, - меняемся ли, на месте стоим?! Вот хотя бы и я сам… Скоро ли в голове моей хоть малая брешь сотворится к наилучшему усваиванию проплывающего мимо обстоятельства? Вновь и снова, до чего же неясно и то, давешнее, и это нынешнее, что никак не желает даже вчерне определиться во всём хитром своём: «как, откуда и куда?!» Сколько перекошено и порушено, от чего ещё больше теряется некая прежняя, уверенная устойчивость, что всегда приплясывала вокруг его, вечно весёлого и чуть-чуть с подковыкою, удалого скептицизма…
Фреза злополучная какая-то, сам - полусломаный перестарок, неряшливый бинт, годы, пролетевшие куда-то, откуда их почти уже и не различить… А, не выпить ли нам хоть из той же скорлупы яичной, как когда-то в своё время как-то однажды случилось!? «В ознаменование» и так далее!.. Погода вполне тому способствует?! Обойдемся без электрички, - мы ведь теперь «взрослые»: колёсами, да по асфальту, и речка какая нибудь, наверняка найдется!
- Погода?!..
Тут он, так по-прежнему и вдруг, лбом, буд-то боднул кого-то невидимого, и улыбнулся своей стеснительной, словно внутрь самого себя, улыбкой, -
- Погода?!...
Ветер, точно, кажется, переменился… - И, вдруг разом осерьёзнев, и хмурясь, резко повернулся к неожиданно возникшему возле нас какому-то, странно невзрачному человеку… Шляпа, польто, башмаки, - всё совершенно незапоминающееся, слегка потёртое, да, и лицо его ничем не запомнилось, кроме искательной и слегка угодливой улыбки, - Не дело… Больше часа дожидаюсь. Точность, это, как когда-то говорилось, - прежде всего Вежливость!
- Совершенно с вами согласен, - Ничуть не смущаясь отвечала всё та же невозмутимая шляпа… Непредвиденное обстоятельство…Сводка о погоде, - вот тут-то и вдруг!.. Вот, позвольте, и карточку: адрес, телефон, - прежние. Всё на старых условиях. Не извольте беспокоиться и, - прошу вас…
ГОСПОДА!.. ДЕЛАЙТЕ ВАШИ СТАВКИ!
Ставки!?
Что в спину булавки…
К четвергу для служебной заправки…
ОТСТАВКИ…
Ну и ну!.. Как бы и уважительно, но ведь в сущности, - что хвостом кошачьим по лицу… Теперь даже и что-то ещё, - лоскутное и пёстро-цветное, да к тому же какое-то мелко-гаденькое: прянуло, прыгает по полу… Вертится… Уж не в кубарики ли играем!?
- Балаган !?.. (Неожиданно для самого себя, - я взбеленился), - Что, тут, собственно, происходит? С какой стати… Какм образом!? Почему!?
- По глупости, нелепому, совершенно великолепному стечению ряда ошибочных обстоятельств, - Ответил он мне, чуть даже и не пританцовывая, при том без единой запинки и, как бы, на одном дыхании… И, (что отмечаю особенно), - уже повернувшись ко мне не широкой своей, но - упрямо-насмешливой, и по прежнему гордой спиною…
Мне всего, только что произошедшего, оказалось вполне достаточно. Я ушёл не прощаясь…
Было довольно поздно… Опавшую листву мело (видимо ветром) по ночной, голой пустынной улице…
Последнее, что ещё достаточно отчетливо воспринималось сознанием, - окна домов почему-то торопливо гасли одно за другим.... Двери, возле которых приходилось проходить, и до этого наглухо-плотно закрытые, - щёлкали задвижками, громыхали дополнительными замками…
Спустя несколько, послышалось что-то вроде дальнего, одинокого, тоскливого собачьего воя, потом: отчаянная милицейская сирена и - только тогда уже, - полное, всеобщее и глубокое потемнение…
Ничего, в сущности, серьёзного…Снова Никаких ощущений, кроме лёгкого покалывания в области сердца и опять, как когда-то уже и случилось, - несколько странное чувство отсутствия времени как такового.
Предстояло же ещё, как оказалось, и нечто более странное, чем перенесённое только что, а именно: Пробуждение! Чуть раздвинутые в стороны занавески впустили в комнату, вовсе мне незнакомую, уличную, грустную и сырую пасмурность. С крыши капало, на жестяном подоконнике утробно стонали и теснили друг друга сытые, зобатые голуби, а на ночном небольшом столике, что мостился в изголовье кровати, рядом со стаканом какого-то, видимо вчера недопитого, оранжевого сока, - короткая, в несколько слов, записка: «Искать не рекомендую. Продолжай сам по себе».
Ни даты. Ни подписи. Да, и по стилю настолько неопредёленно, что связывать напрямую ни с ним,- бывшим другом по ранней, такой беззаботной юности, ни с только что благополучно пережитым Всеобщим Потемнением, не было никакого основания…
Так кануло куда-то это неожиданное, короткое и несколько странное общение, воскресившее на время наше давнее общее прошлое… Птичьи следы на всё том же, влажном, сером песке, что всегда сохраняет берег до первой своей, широкой приливной волны. Сон, где нелепость правомерна, а отсутствие логики, - закон, который преследует нас и ещё некоторое время после пробуждения. Дом, как бы и обитаемый, но без крыши и дверей, свалка, где луна алмазно вспыхивает в каждом, самом дешёвом стекольном осколке, и опять вовсе неожиданно, по какой-то вовсе мне непонятной логике, теперь уже поспевает что-то другое…
Некое, совсем вовсе удивительное, входит в то, что интересует, получается, теперь уже и других, многих нас всё больше и больше… Неразбериха и беспокойство, но ведь, - случилось же! Правда. Куда от неё денешься?!
………………………………………………..
ОДНАЖДЫ КОГО-ТО ИЗ КОСМОНАВТОВ СПРОСИЛИ, - «А в очень-очень длительный полёт, да с минимумом книжного багажа, что бы вы с собой взяли почитать!?»
Он ответил: «Библию!»…
Тоже, несколько удивительное, - возле (13)
…И врззрел Бог на Землю и вот увидел, -
Она растленна, ибо всякая плоть извратила
свой путь на Земле…
…Сделай себе Ковчег из дерева Гофр, -
В длину тристо локтей, шириной –
пятьдесят, высотой - тридцать
(Новый Завет. Ноев Ковчег)
Просто невероятно! Это же точь в точь размеры (или, если хотите, – параметры) незабвенного нашего Дома Детства!..
Вновь глазами памяти: фасад, высота, боковины, - да-да, те же самые размеры… Разве что вместо дерева Гофр, - где обычное бревно, а где и кирпич, (уточняю - подвал и высокий второй этаж, местами и третий этаж: кирпич) всё оштукатурено с отменной старательностью. Художественная лепнина карнизов, красивое и лёгкое обрамление полуциркульных, стройных, высоких и светлых окон второго этажа, окна, менее заметные, что на третьем этаже и совсем как бы «замаскированные» - подвальные…
А, вот и, успевшая горько повиснуть на последней своей петле, дубовая, сложнофилёнчатая, тяжёлая, такая внушительная, парадная дверь… На ней, ну и ну, - небольшое, но вполне заметное глазу и легко читаемое, висит нечто вроде объявления на самой обыкновенной канцелярской кнопке:
Завтра.
Седьмого, третьего месяца, двенадцать ноль ноль
первой половины времени СОБРАНИЕ…
Повестка дня -
первое: детский плач,
второе - семечки, но не всем
третье, менее важное, В ДОРОГУ НЕОБХОДИМОЕ…
(Явка не обязательна)!
Галиматья. Что тут говорить!? Не мной придумано, да ещё и с каким-то подтекстом, хотя до конца и не поддающимся раскодированию!.. Может, предстоящий «слом» строения с переселением всех желающих и не желающих в иное обетование, кем-то свыше запланированное, а может, по современно-мудрёному, ни дать, ни взять - всеобщая, своего особого смысла, «левитация» какая-нибудь, может и иное что, тоже малопонятное и не проверенное!?
- Иное, не иное, а молчи да стороной! Как говорится, - «мужу-псу не кажи себя голую всю»! Это Маруся Осмакова (кошатница и глубокой мудрости колодец, от того, видимо, и людей невзлюбившая, но самозабвенно обожающая кошек), - Умным ли, глупым… Стороной! - Оно надёжнее…
«Надёжнее»!? Как бы не так. Самое надёжное: либо научиться спать по несколько дней кряду, либо вовсе никогда не засыпать. К сожалению, ни то, ни другое мало кому полностью удавалось осуществить, но дело, в сущности, вовсе даже не в этом... Слухи кое-какие давно уже ползали, точно на карачках, да и в атмосфере вокруг дома, действительно и совершенно определённо, что-то менялось… Не иначе, как в сторону перспективной деструктуризации… Может в помощь переевшим и тем, которые до конца напитаться никак не успевают!?
Слухи слухами и это вовсе ещё не обстоятельства но, однако, ИНОЕ НЕКОЕ, ХОТЯ И НЕ ДО КОНЦА ОСМЫСЛЕННОЕ, уже как бы происходило, и верхним чутьём сведалось многими некоторыми: знать не знаем ЧТО, НО, - СОСТОИТСЯ И ВОТ-ВОТ… В скорости, а точнее, не знаем, но - в самое при том, ближайшее времячко!
Дело к вечеру. Притих. Слышу, - готовятся… Все, и знакомые, и мало знакомые, да ещё к чему-то вовсе особенному и выдающемуся… Чуть ли не к Потопу Вселенскому, но и каждый по разному. Кое-где к шуршанию общего нетрудового веселия замешались два-три, полупотерянных и малого дыхания, голоса, - «Как ни кинь, а боязно. С семьями всё-таки, да и, - Чем Станемся!?»… «То-то вот, - и места, может, будут вовсе неизвестные, и воздух не тот… Остальное тоже, вообще, никаким духом не сведаное…»
Что ж такого: естественные оторопи, и в теле, и в душе, но и самые основательные ни спать, ни просыпаться, в общем, всё же, не собирались и, как стемнело, сгрудились в одном из подвальных коридоров нижнего этажа, рассвета ожидали, - неспокойно и пристально…
- Утюги на вираже плыли в полном неглиже! Привет компании! Чего хохлимся!? Перебъёмся, после попривыкнем,..
Что-что, а это уж точно, - Борьки Варакина голос! Ему, Борьке, во всём и всегда смехуэйное иссмеие!
- Молчал бы, аттик! От таких, как ты, одно сплошное неудобство. Тебе только, - либо язык трепать, либо карты!
- Остынь, тётичка Полечка! Я тебе семечек принёс. Только они не жареные: пожарить было негде.
- Отчиму своему отсыпь. Он такой же, как и ты, неладный. Вон, в дальнем самом углу и безо всякой подстилки уж точно «перебился и попривык»! Не одну четвертинку оприходовал…
Так вот и плелось-весилось. В тесноте, не обязательно в обиде, но и человечески-дельного не очень-то много. Один дядя Витя-Астроном всё больше чего-то беспокоился и ёрзал всем своим худым и негибким телом, после высказался определённо вполне: «Чего приутихли!? Как дале перемогаться-то будем!?.. Здесь останемся, или по своим этажам разберёмся!?» В ответ ему, на разные голоса, но чуть не хором: «Здесь! Чего уж там... здесь надёжнее!», и опять всё углубилось в дальнейшее, затянувшееся и сосредоточенное ожидание, а чуть позднее, -
Что-то вроде как бы и - надвинуло уже… Как бы и Огромное, и вовсе Совсем Никакое, - ТЕМ НЕ МЕНЕЕ НЕПРИЯТНО ОБИЛЬНОЕ, снаружи же - Задождило…
И пришли откуда-то: сквозняк волглый, капель потолочная и, - иже, что ни попадя! Детей спящих, с места, да на другие, посуше места, перекладывали, чтобы не слишком мочило, кое кто уже и стихами заговорил… Это Горлов средний, Славка, по дворовому «Шкеба». Малый не без талантов и сноровистый. Его и раньше к стихам, как и многих из нас, в юности наклоняло, да и рисовал вполне стояще, вот только к рифме было некоторое пренебрежение, -
На разбеге, при неровном характере… Кони пьяные!
Век свободы не виать, на что мне она, - эта самая,
чёртовая ваша рифма!?
А, и нам она, рифма эта, как по барабану! Был бы хоть от неё, хоть от чего иного, а какой нибудь положительный эффект… Выкуси! Как бы не так!? Сыростью же продолжало обрабатывать обильно и безо всякой жалости. Где-то, чем-то погромыхивало, но где, - не очень понятно… Много после, на второй половине времени, как-то и явестественно-незаметно, и, само собой, да по собственной инициативе: Ободняло… Стало ни холодно, ни жарко. Таились, от того и общались молча, больше знаками, вполне и взаимно доброжелательные друг другу, - «Ты куда это»!?.. - «В туалет.»… - «Приспичило»!?.. - «На тебя глядя…»
Дети и старики не кашляли… Распространился слух (вопреки мнению о наступающему на всех нас, какому-то удивительному, Всеобщему, Всесветлому Будующему), - ПРИ ПЕРЕХОДЕ… НИ ТЕХ, НИ ДРУГИХ, - УЖЕ НЕ БУДЕТ…
Только свечи за окнами…
По одной на каждого не взятого…
Ласковое, неподвижно-тихое пламя, - по одной свече на каждого, и я НЕ ВОЗРАЖАЛ, (хотя бы уже по одному тому, что меня там не было)…
И ещё, - покуда не осознал вдруг и в полной мере сего бедственного и такого неотвратимого для них исключения из «общего движения», однако, на исправление, такой горькой и несусветной несправедливости даже никакого усилия не потребовалось…
Обошлось, как бы само по себе! Зашевелились… Почти все, а не просто многие…. За всеобщим и крепнущим бормотанием отчётливо кое-что уже и разбиралось, -
- Ну, так как!? Что там на поверхности!?
- Мне почем знать!?
- Всё же есть ли, какое-никакое, изменение!?
- Вот, - сам высунься, да оглядись…
- Ну, - с тобой-то, точно, дело вовсе ясное: сквозняком давешним
последние мозги повыдувало… А, - иные… Кто и что слыхали!?
- А, ничего не слыхали… Тишина нежнейшая… Если что и скворчало, так это, может, либо у тебя, либо у другого кого в животе, либо канализация, может просто обыкновенная труба водопроводная…
Теперь уже проснувшиеся, и большие и малые дети, - под ногами у взрослых во всю путались, - кто-то свой ботинок старательно, но безрезультатно, нащупывал, кто шапчёнку, да затерявшуюся игрушку… И, само собой как-то сталось: без разведки не обойтись!
- А ну, мутные да постылые! Кого одного, смелого, - в разведку, чтоб нормально определиться: выходить, не выходить!?
- Библию читали ли, окаянные!? Вот голубей, голубятники хреновы и не захватили… Голубятникам и собираться!
- А что там такого-эдакого может быть наружи!? - Проснувшийся,
прокуренный, ласковый и солидный баритон дяди Пети, перекрыв остальные голоса, выразил что-то несусветно-убедительное, - По времени на часах, которые остались в комнате на тумбочке: либо то, либо это! Разом и этому и тому быть не полагается!
- Хватит трёпа! Пошли! Дружно и все вместе! Дети некормлены, мужик с ночной смены, гляди, вот-вот вернётся, - Нюра Иванова, жена Михаила Фёдоровича, что меня отцовским ещё порохом снабжал, уже и платком повязана, и все трое её мальчишек наготове… Коня на скоку по дороге ко входу-выходу не оказалось, зато, как только двери, - сперва первая, потом и вторая наружная, полностью распахнулись, - глянуло на всех нас что-то, наподобие самой обыкновенной, совершенно нашенской, Российской милой осени, что из дворового, уже и распахнувшегося настежь пространства, полилась на всех остальных усмешливо, но с несомненной симпатией и, уж конечно, явно приветливо. Тогда за широкой Нюриной спиной, суматошно-обрадовано все остальные да разные кинулись дружною командой…
Куда!? Это уж, как и кому… Кто к расстройству душевному, потому как всё в прежнем обличии осталось, кто, - ко вновь обретённой возможности с новою и такой ОСОБЕННОЙ ГЛУБИНОЮ ОЩУТИТЬ, ДА ПОЧУВСТВОВАТЬ ИСТИННУЮ БЛАГОДАТЬ БОЖИЮ…
- Обман, да и только, - Глаза Маруси Осмаковой слеза не очень крупная, но всё же отуманила... - Мы-то как мечтали... Всем по караваю! На вот, - удивись! (Кому-то послышалось чуть не «удавись»), А которые с работы уволились, как с такими станет!? Справки-то кто напишет!?...
Тихой радостью лучились глаза стариков, а дети!?.. Да, что там, - дети!?.. Они так ничегошеньки и не поняли… Всё им всёлой новой, интересною игрою единожды вовсе мимо прокатилось, да и - забылось через некоторое, положенное жизнью, время!
……………………………………………….
Новое "где-то возле" (14)
Невесёлый час настал, Братие…Коня в полночь свистнул за рекою, - велит князю разуметь!
- Не гони неясностей! С домом-то что!?
- А сломали. На его месте давно уже какую-то ГиппроГосДорПромию воизвели-построили… Сплошной Стеклобетон с шикарными турникетами.
Как ломали, - хорошие фотографии имеются. Братья Горловы запечатлели. В точности и поэтапно.
Трогательно так, что душе на укос, да и всему остальному, - пагуба… Сон дурной… Фасад обескрышенный. Окна, - глаза пустые, а за ними, вместо комнатного и такого знакомого, милого уюта, - небо серое, да нерадостные облака… В войну до тошноты нагляделись, но так это ведь война! С бомбёжками и воющим бессердечием, которое, как это ни удивительно, - что-то и в противовес дурному во всех нас ладило, способствовало пробуждению иной, истинно человеческой сердечности по отношению друг к другу!
«Темно было в третий день –
два солнца померкоста»
НЕ МАЛО ТИ ВЕЛИЧИЯ,
А, - КОНЧАКУ НЕЛЮБИЯ…
Вот, - и ещё одна песня кончилась… Ещё одна страница оказалась перевёрнутою,
Но, поглядите-ко, - Надя Роженцова… И она - плачет!? Что-то, где-то свыше куда-то сдвинулось!
Сколько же нас, ещё вовсе не привеченных!? Слеза чуть не медная, точится чуть не впроголодь, а я всё ещё иной раз вспоминаю её в ракурсе другом, и несколько необычном: утреннем, - на одном этаже жили, одним рукомойником пользовались. Вижу не с лица даже (оно вовсе не интересное: блёклое и узкогубое), - ноги мелькнули: сухопарые и какие-то жёлтые, - поочерёдно в раковину рукомойника задранно поставленные. Гигиеническое утреннее омовение! И, какие-то, - линяло-серые подмышки, (тоже гигиеническое утреннее омовение).- ну и ну!...
Боже упаси, - не подглядывал. Просто мимо иногда проскакивал по своим, тоже срочным утренним делам, в сортир, что как раз за этой раковиной находился. А вот и подруга её давняя-извечная, и непосредственная соседка, - Лиза Якимова, во всём своём «иссвояси», точно так же, на нашей общей кухне иным утром «омывалась». Икры, задница так себе, а кому-то и более привлекательны, но - вот
физиономия: разве что не хрюкает.
Эта уж ни в каком состоянии не заплачет, даже и притворно, чтобы благость какую-нибудь заполучить, - да и печурку свою (общую с Надей Роженцовой голландку) подтапливала не единожды Матушкиными живописными работами, которые потихоньку таскала из нашего преддверного коридора в свой, что был напротив… Там и происходило уничтожение попавшего под руку произведения на потребу их общей голландке… Ни холста живописного ни разу не пожалела, ни, естественно, - подрамника. «Всякий путь человеческий прям в глазах его, но Господь, - взвешивает сердца»…
И, - бывает же! Д.Д., несравненный и не забывае-
мый, не успев как следует устояться, как бы чуточку подтаял и вполне заместился, для чего вот только, - не совсем понятно, -
декорацией, до того ловко сработанной, что отличить искусственное от реально существующего и живого стало почти совершенно невозможно…
Сад приторный, тенисто-влажный. Кое-где, - солнечные прогалины. Всё кругом прело и шевелилось, чуть не вслух шептало и наслаждалось, и чего там только небыло!?
Были женщины, мужчины, - тоже присутствовали (не скажу в каком виде и те, и другие)… Птицы верещали и ручей, глазу невидимый, подпевал что-то водяными своими губами, чмокал, вполне пристойно и мелодично. Всё гляделось обильно и несколько даже черезчур пышно, хотя, всё же, не во всём и не вполне, да и ветви, - разглядывать всё в подробности мешали: плелись, кудрявясь, почти уж даже неестественно, но сон до конца досмотреть довелось…
Аккурат, - до первой пятичасовой электрички («когда-куда»)… О, моё, дарованное Свыше, - Бытие! Хорошо слово во время! Радость человеку в ответе уст его, и не менее прекрасно то, что где-то есть всё ещё и в самом деле лес, непокорный, и волнующе могучий… Мы же, по иронии свыше и, в значительной степени всего лишь одно из составляющих того Великого Мирового, то ли Хаоса, то ли Порядка?!
Вошь, живущая кровью великана, погоди, - придёт черёд: будем не только попрошайничать. И, всё же, если вдуматься, - всё на свете довольно странно и немного печально, и - от чего-то, как бы нас не спросясь…
Тут как-то, само по себе получилось, - будучи, и не то, чтобы смелее иных прочих… Скорее, - любопытнее… Однажды как-то…
- «В студёную зимнюю пору - я из лесу вышел…». Морозило, но дело даже не в том, что всякая, даже наималейшая, случившаяся где либо, тепловая утечка, обращалась мятущимися в небеса клубами серебристо-серого тумана. Неприятно поразило то, что всё вокруг находившееся, было словно после обстоятельного и длительного урагана (см. в окно любой пригородной электрички!)
- Прозрел таки! Ну, - а сам-то, неужели, ни единой пакости в мир, существующий вокруг, так ни разу не подбрасывал?!
Молчишь!? Тогда, извини за беспокойство и, - поди, подправь хотя бы тучки те же небесные: пусть хоть чуть они попричёсаннее станут. А, через часок-другой, - луну, эту девственницу непорочную, хоть чуточку, да и - подзаслони. Временно, конечно. К вящему соблазну таких же, как ты, - сверх-чувствительных, да ерундой очередной озабоченных... Ну, - и рассвет, что-то уж слишком ветренный, да и лохматый неприлично, - попробуй подработать…
Но, да и иная рассветная неопрятность всё же стоит того, чтобы хоть иногда не доспав даже, ею полюбоваться, только не в ней одной дело! Дело, - в Деле, не в догляде. Вот ведь, (и, опять же, извините), - но уже бегом к лодке, ещё с вечера меня ожидающей, под обрывом, до которого достал нынешний, вовсю расстаравшийся паводок… Весло ловкое, - подмышкою. Ружьецо тож, какие уж там «догляды»! Всё второпях: водки стакан, закуска, - хлеб, да пол огурца (лучше, если солёный!). Вода свинцовая и равнодушная, будто и не вода вовсе, но бродни, что в неё окунулись, когда лодку с берега сталкивал, разом оценили и напор её и жгущую, по-змеиному, холодность!
Что же до чувствительности моей, то смею, подколовшего уверить: если такая и имеется, уж не во всём и не всегда, а чтобы окончательно с нею соотнестись, надо бы сперва получше с местом определиться, - где, чем, и какое, душе и вволю, и по настоящему спокойно…
…Вот же оно. Вот! То самое, где цветам жить душевно, и вовсе не трудно небу улыбаться. Сталось только слово подобрать. Простое и, без каких-либо излишних домогательств… Можно строкою песенной… Что-то вроде: «Светлы ночи, долги разговоры», ну а если что, то двойное мне. - да по ниже спины: хоть поделом, хоть в виде самой малой и милой благодарности…
И то, - ведь бывает же: что подарено, то уж и светится, даже если ещё в пути. И это ли не жизнь внутрь самого себя?! Как же ей порою грозит не что иное, как самое настоящее вымирание! Спохватимся потом, расстроимся, да чем только её подпитывать, эту собственную свою, проклятущую худосочность не кинемся!
Но, иногда, требуется всего лишь пристальнее вокруг себя оглядеться. Не вскользь. Основательно, да вдумчичиво, а уж ежели загрустится втрипогибельно, - ну как тут быть, когда ты доберманьей собачьей породы?!
- Как свянется. Хоть по уму, хоть по душе, лишь бы по честному!.
- Измудрясь мудрёное. Мне такое не по силам, - даже и в год не уразуметь!
- Помощника зацепи… Глядишь, а оно и сдвинулось, да пошло…и поехало, - что под гору!
Точно! Поехало!… Колонна наша!.. (Извини, но опять армейское)… Хоть и медленно ещё, но уже покатила не под гору, а вточности наоборот! В подъём, да из стороны в сторону вихляясь по грязно-глинистой дороге, потянулось к очередному своему рубежу атаки ли, сосредоточения, мы же с Аркашкой Постниковым, рысью отчаянной вдогонку за своей машиной, потому что, - только-только в чьём-то колгоспно-картофельном поле полы шинельные корнеплодом надёрганным понабили…
Батальонная кухня, ввиду сверхбодрых наших маршей, так поотстала, что мы её третий день не видим, энзековскую консерву ещё вчера утром распечатали. И теперь ладились прямо в кузове машины, да находу, в ведре, при помощи лампы паяльной, - суп картофельный варганить!
- И, здоров же ты турусы разводить. Большой мастер. Только не слова художественного, - выдумки!...
…Чёрт с ней, той картошкой! Одна пола просыпалась, зато другая, - вдвойне надёжнее чуть не к самому уже подбородку прижата, и бежать стало много удобнее…
- Замри и не двигайся!
- Держи карман. Там в машине, что догоняем, ещё пятеро таких же, как мы, голодаев… Руками машут, криками подбадривают. У них, - и ведро наготове, и две паяльные лампы, а если по пол ведра варить, - не расплещется суп и на самом серьёзном ухабе… И, вообще, плевать я хотел на твою ехидную подголосицу. Сам как-нибудь суток трое не поешь, узнаешь, что голодуха, это точно, - не родимая тётка!
- Ладно. Остынь. Сварилась картошка-то?!
- Дважды по полведра… А, уже ночью и кухня батальонная отыскалась. Курсаки свои набили так, что и блиндажей рыть не смогли…По густым терновым зарослям расползлись и спали, как убитые.
- Ты про дом ваш поломанный не кончил. Там ещё что-то вроде бы рассказать оставалось?!
- Мимо проглядел. Что могло там ещё оставатьваться, чтобы такое-эдакое, - да, и рассказывать?!
Ничего другого не оставалось,
как ждать и надеяться:
может ветер, в конце концов,
усилится до предельного напряжения,
стоки ли подземные
или корни старых-престарых деревьев
сделают своё справедливое дело…
Вот оно, - Чудище Бетонное, так нагло усевшееся на место погибшего нашего Д.Д… Моё таящееся недружелюбие к нему при каждом моём приближении искало способа быть оправданным… И, всё же, следовало вести себя предельно осторожно, - ведь внутри этого железобетонного умопомрачения находилось и то самое пространство, что когда-то, изначально принадлежало Нашему Дому. Оно таилось, всё ещё сохраняя уже начавшую стираться реальность и мучительно искало способа самовыражения…
Тут, но - да и не тут, буд-то бы… Левее чуть и повыше несколько - ох, да и было же… Да и, - как же ещё было!...
Стойбище, слойно-остеклённое и такое холодное во всякое время года, каждой дверью своей с турникетами и охранниками по этажам, - кому всё это, посаженное на то, разрушенное, ещё более многим новым разрушением, дабы не возобладала голодная киноварь души над обутым и вконец перекормленным нищенством! Вход, «не за так», а «по пропускам», (не созданное дважды как бы вовсе и совсем, - не содеяно)…
Само ли подгниёт, или очередным каким-то тёмным вывертом провалится, как и всякому настоящему прохиндейству полагается?! А, чем чёрт не шутит, - не потрогать ли?
- Убери ко свои руки, сквозняк… Тут тебе не Дом Обуви примерочная!
Однако, бестолочь, вполне во всём легальная, - ГИПРОДОРГОССТРОЙ прозывается (бетоном единым да не сыты будьте). А, в оконные стёкла, огромные и толстенные, но, на моё удивление, довольно чистые, - тихонькие такие, как бы чуть заскучавшие, сумерки скребутся…
На широких, солидных подоконниках, что-то в плоских и низеньких кадочках нечто мокрое… Камешки разноцветные, да разные, - большие и маленькие, а меж ними кактусы с их кактусятами… Пустяки, новым временем измысленные, раздражает же, - собственная пристрастность неприятия. Вообще, просторно, но не душе: кураж, - не уют!... И, совсем вовсе, никакой и ни в чём, индивидуальности, да и - истинного хоть чуточку, что уж говорить о душевном… Конструкция? Никакой конструкции! Где же тут может быть то самое, давным-давно - такое уютное бывшее, внутри этой пустой и плоской коробищи!?
За углом, да сбоку, - хоть бы чуть пыли знакомой, в те давние времена осевшей. Вот ведь: на уровне этого, тутошнего, четвёртого и мелкого, был наш третий этаж. Тут, - но и не тут, буд-то…
- По билету пригласительному? Тогда ниже… Третий этаж, 301я, - актовый зал. Уже начинается…
- Мне бы выше того третьего и чуть левее. Там, однажды родившись, прожил лет этак тридцать с хвостом в два-три ярких годика, о которых, обмятая остальными, ожидающими меня задами, - завалинка вот-вот волноваться начнёт… Нас там, одних сегодняшних, не совсем ещё доношенных, - на приличную команду!..
Что ж, что мы не совершенство?! Настоящее совершенство и тогда уже было редкостью.
- Вам в актовый зал. Торопитесь, - начинается уже! Могут даже и двери закрыться до первого перерыва…
Выше надо. И чуть левее. Там то место - где, может быть, хоть что-то, субстанции некие, молекула малая от известного только мне и такого дорогого дыхания. Умирают насовсем, разве что деревья, да и то не сразу ещё, даже если и сухое! Даже и балкой старою, чердачной и, коли пристально прислушаться…
- У вас тут что, - галлюцинации?!
- Дом Детства нашего, а вот тут соседи мои непосрественные жили-поживали, а тут где-то, - была и моя с моей матушкой комната…
- Вали-ко, друг, тут учреждение на уровне министерства и ничего другого не имеется!
- Не имеется?! Как бы не так! Тут вот и окно моё, когда-то бывшее, крыша высоченного крыльца парадного нашего, она прямёхонько под ним, в каких-нибудь двух с половиною метрах…
Двускатная крыша, стоки узорные
и всё - на упрямых,
уверенных в себе столбах. Литьё:
чугунное, кружевное и сложное…
Сколько раз
с обезьяньей ловкостью и краткости ради, -
прыгал я на эту крышу из моего окна и
съезжал «обнимкой» по одному из столбов этих, -
вот он, я!...
И, это-то, - миновавши разом
Лестницы внутренние коридоры
многочисленные!…
- Уходи, покуда наряд не вызвал… Порхай, пока худшего не сломил. Нечего дурью мучиться!...
- А, вот и не прав, - да, хоть сейчас тебе все отметины покажу…
- Последний раз говорю: уходи. Не в себе ты!
- Это я-то не в себе?!..
Воздуха, это точно, - почти уж не хватало. Да, - и себя самого, похоже… Смазывалось всё и кособочилось, прессовалось в какое-то, ещё вовсе неведомое и новое, но без надобности как-то, да и желания без. Тут и мышью-то существовать затруднительно, человеком же, и подавно. Только вот с домом-то нашим как?! Нас тут столько понародилось, не все выжили и состарились. Вот и Пашку Попкова - его в 42-м военном грохнуло. Ох, и до чего же парень хороший был?! А Павлин, лейтенант, ремнями перетянутый, - «Пиня», так все женщины его ласково-ласково называли. Как убило его, - Мать совсем обезумела: идёт, шатаясь по двору, - в одной руке похоронка, другой седые свои волосы на себе рвёт прядями, да клочьями. Никого к себе даже близко не подпускает…Упала, когда сердце окончательно заклинило... Горелов Вася, - этот чуть постарше, и другой Вася, - Хлыстов, тот, что такие сабли для нас, малышни, строгал. Но, смешало всё, осилило, - где битьём словестным, где сладкой да лижущей пропагандой, даже слово не царапалось, не то, чтобы Память…
Тогда я и те, кто ещё были со мной, - мы покинули это лежбище современного железо-бетонного хлама, узкими щелями остававшихся ещё в живых проходных дворов, - сами себе и судьями, и защитою…
А небо городило тучи, совершенно чёрные, на тучи тёмносиние, закатные, грозой грозило, но напрасно: дождём упало две-три капли, не больше. Так всё. как будто бы. - и кончилось…
Но и, само собою, - Игра, как-то, всё ещё продолжалась. Пусть и не только одними нами. Да, и сама игра сталась не совсем уже нашей. Главное, в чём мы немедленно нуждались, так это в спокойствии. Бессмысленно было отрицать то, что Д.Д. уже больше не существует. Но, да и мы ведь, в большинстве своём, как бы и Ничто уже, но и - до чего же, тем не менее, явственные, да и в весе прибавили…
А когда и громкие. И, не ангелы, - далеко. Судились не единожды, приговаривались кое к чему (то товарищеский суд, а то и районный). Коридоры бесчисленные в морозную зиму, - всей нашей мелкоте: «совместно наши», в гвалде, беготне, взаимных обидах и выручках. То-то бы всё повдоль, но и поперёк ездило: иной раз в коридоре второго этажа за притолокой от бывших дверей оставшейся, караулила наши шумно заигравшиеся спины внезапная, жгучая и неотвратимая боль со страхом вперемежку, по имени, - Лиза Степанюк (губы плотно сжаты, шнур от электропроводки в беспощадной руке).
В пиджачке мужского покроя, чёрная, железнодорожная, внакидку, шинель. Чёлка, - почти до глаз, и остальные прямые, до плеч, чёрные волосы…
Щурясь дымом папиросы и мундштук, порядком изжёванный, гоняя с одной стороны рта на другую, помню её такую, с пристальным интересом наблюдающую за тремя здоровенными крысами, снующими взад-вперед по огромной, бочкообразной, уж и не крысоловке, - клетке даже скорее. Ни единого слова и вдруг какая-то странная, чуть трагическая усмешка и, как бы вдруг выйдя из себя, - внутренней, рассказывающая нам, толпящимся вокруг этого
аттракциона, что-то интересное и вполне дружелюбное об этих самых крысах, о жизни и их повадках…
И, вдруг, -
тоже, странным образом и теперешний, ловлю себя на том, что с удовольствием хорошим ремнем прошёлся бы по спинам гогочащих нахально идиотов, что несколько раз в день, - чуть не кубарем низвергаются по лестнице и с пинками в дверь, покидают наш подъезд. Что это? Помутнение рассудка, или порядка и покоя ради?!..
Естественная реакция здоровой души на звучавшую только что в тебе, но - убитую...
Убитую по чьей-то глупости и бездумию мелодию, что теперь уже с той же тонкостью и тем же окрасом больше не повторится в тебе уже никогда?!..
Ни слова единого и какая-то горькая её усмешка, взгляд пристально застывший на огромной, круглой, как проволочный, поставленный стоймя, бочонок, крысоловке, а несколько месяцев спустя, -
Ответом на родительские жалобы, - очередной с участием активистов Д.Д, суд (товарищеский, районный - важно ли!), какая-то «принудиловка», на которую ей должно стало отправиться и вот тут-то вот эта самая, «бочонком» крысоловка сослужила ей, ставшую последней, службу: тайно на наш ночной чердак поднявшись и под одной из балок положив её боком, - стала не неё, связала петлю на шее, другой конец верёвки повязала за балку, и толкнув ногами крысоловку эту, - откатила её всторону…
Кусок всухомять, - простится ли?! Только такая уж она, невесёлая эта память, чтобы ешё и трудно глоталось. Если что и добавить, так не ремнём ли извечным, - предками, да и не только нашими, из иного, самого дальнего, библейского прошлого, сеялось «то разумное, доброе, вечное»,
которым, к сожалению, мы сегодня так бедны и беднеем всё больше и больше….
Сказанным было ещё Премудрым Соломоном: «Кто жалеет розги своей, - ненавидит сына своего…»
- Домострой. Ничего больше, а кнут и пряник - не воспитание, - политика. Власть? Пропади она пропадом! Главное, - дух и культура!
- И дымом будет дом…
- Дерево об дерево потереть - дым непременно будет, может даже и загореться, а история, всё равно, что твоя память, - хоровод, где танцуют одновременно и живые, и мёртвые.
Сплошная неразбериха, потому и продолжать вовсе не следует. Лучше вспомнить, как бы в противовес Лизе и судьбе её нелепой, две другие личности… Две тети Поли, - Рыжую и Чёрную.
«Рыжая», «Чёрная», не прозвище, маркировка, для них на всю жизнь Домом Детства поставленная. Обе Поли разительно друг от друга отличались не только цветом волос: разные градации совершенно разного содержания, однако и та и другая, хотя и свергнутые временем, если и не с престолов, то, по крайней мере, со значительного возвышения, которого они обе, и вместе, и по отдельности - вполне заслуживали.
Прошлое и той, и другой, - без какого либо особенного значения, прошлое же прошлого и самим им вряд ли известно, но каждой удалось то единственно настоящее, на которое были способны: Рыжей Поле, - среди других сыновей произвести на свет удивительно прекрасную личность, - Павла, которого, увы, поглотила никого и ничто не щадящая война; а Чёрной Поле с прозвищем «Красноворотская Кармен», между двух дочерей, знаменитого не только в нашей стране, но и в Мире, мотогонщика, заслуженного мастера международного класса, - Николая Селиванова. Да, и Катерина, младшая из дочерей, лошадь вполне рабочая, только неудачливая какая-то, от того и выпивка не всегда вмеру.
Как же искренне и с сердцем откликнулась она, всегда какое-то, иное-некое душой искавшая, на дурацкие целинные лозунги и обещания… «Тут не сложилось!? Там обязательно сбудется»!Укатила!.. Чтобы вернуться вконец опустошённой и усталой, с грудным ребёнком на руках к совсем уже больше не чёрной, седым-седой своей матери. Но, и в том, ещё не в урок, а подростками под её предводительством, - ну и покуролесили!
Запалив дыхание и вновь вдогонку ускользающей памяти в те далёкие час-полтора, зато прямо таки именинных для нашего незабвенного Д.Д.
Что там Селиванов с Юдовичем, - ну мастера. Один «заслуженный международного класса», другой просто «заслуженный». Эдаким соседством и общением не очень-то удивишь, но общением с Екатериной Алексеевной Фурцевой, - пожалуй! Незабываемый министр культуры шестидесятых, а в год предвоенный, тогда ещё простая советская ткачиха с фабрики «Большевичка», что и до сих пор благополучно функционирует в самам конце Каланчёвской улицы, и вот, - Екатерина Алексеевна, собственной своей персоной в самом светлом, стало быть, и - самам главном коридоре третьего этажа незабвенного нашего Д.Д.
Мероприятие называлось: «Встреча кандидата со своими избирателями» Кандидат, - Екатерина Алексеевна! Избиратели: разношёстные и разномастные обитатели Д.Д, до сего всё ещё для меня и для них, надеюсь, Незабвенного.
Не сомневаюсь, и почти в уверенности пребываю, - этим «другим-многим», - событие сие так же было и значительным, и достопамятным...
Чёрное котиковое монто (не от того, что холодно, - действительно красиво, особенно внакидку на плечи и, - чуть-чуть как бы кутаясь)… Почти серебряные, светло-пепельные волосы со лба и, - круто вверх, волною, почти вертикалькальной… Изменчиво-серые глаза, вполне неглупые и, в то же время, - до чего же отменно женские…
НЕ ХУДОГО ГНЕЗДА СОКОЛЫ,
грозы твои по землям текут!
Помыслы - что облака небесные!
Так-то вот, извините и пр., потому как сию и здесь не о роли её в области культуры и последствиях этой роли, (этим сыты мы, теперешние, давно уже и вполне). Мы же, тамошние, среди примусов, чуть пригашенных, кастрюль, неуспевающих вскипятениться, - вовсе малые, почти и не слушали про какую-то ликвидацию, какого-то, вполне осиленного отставания, - мне, да Витьке Рыжему, да Борьке Мартынову, вертевшимся среди этой важной взрослой ворожбы, без недели по семишнику и другие вовсе заботы пялились в нас и звали в подмастерья…
Тот ли «для» - толк в толк?! Да бела простыня, -
Уходящего в сумерки дня
……………………………………………..
Ещё гдн-то возле... (15)
НЕ ПРАЗДНОСТИ ОКАЯННОЙ РАДИ, - с веским основанием для размышления: кто нибудь, когда нибудь замечал ли, как значительно и неотвратимо в любой, самой обычной воде меняется вес попавшего в эту воду тела!? Все, кто сами пробовали, почти переставали тонуть. Это факт, как и факт, что трижды два - всё равно, что дважды четыре, только без двух пальцев на главной руке, а теперь - поостерегитесь, потому что далее следует не предусмотренный ни планом, ни расписанием, Запуск в Космическое Пространство: НЕКТО ДВОЕ… В КОМНАТЕ И ПРИ ПОЛНОЙ ТЕМНОТЕ… ДЫХАНИЕ ПРЕРЫВИСТОЕ…
Господи! Ну м подарочек!
В кои-то веки свезло быть изнасилованной, - так на тебе!
У него штаны не расстёгиваются…
- Ну ко, дай посмотрю, что там у тебя такое стрясорсь с твоей чёртовой молнией!?
С вечной оглядкой на прошлое (промахов-то… Промахов за спиной!), накануне какого-то праздника, по пословице: семь бед и всё в обед, но, вполне возможно, «озвучилось» не совсем точно…
И, совсем уже, - по пятам, и задошливо лая! Вот-вот вцепится в ахилес, (место выше пятки и ниже икры) пёс! Недоносок! Размером с небольшую кошку!.. Шавка и сын шавки, хрипло-подло-свирепый: ПОБЕДА! ТОЛЬКО ПОБЕДА! ПОРАЖЕНИЕ - СМЕРТЬ!
Не бежать… Медленно… Ещё медленнее... Вовсе спокойно, но это почти невозможно, когда тебе лет эдак около семи, а теперь черёд воробьям! Они, как всегда и во всём, первые: Мелкий Великий Народ!
Ржавое осеннее дерево. Дунул ветер, посыпалось что-то вниз… Листья!? Или, кто знает, вдруг это слетели с дерева воробьи!? Может быть, то и другое, - важно не ошибиться. Особенно при подсчёте, ведь самая большая неприятность, это путаница в бухгалтерии!...
Ну её подале, эту сухую бухгалтерию! Получи-ко Лучше стакан золотисто-прохладного сока! Тебе вот-вот стукнет двадцать четыре! Покачнулась земля!?
Вовсе нет, просто кружится голова, поздно, день на исходе, сколько лет-то уж минуло… Скоро сменят тебя и меня....
Может быть, сменят всех:
грустных, смешливых, надёжных и ненадёжных,
больных, полубольных, вовсе совершенно здоровых, -
всех, кто способен раствориться в окружающем нас пространстве…
До конца, без остатка и даже намёка на самую лёгкую печаль, всем желающим в день отлёта… Серединою дня, из рук в руки, но, возможно, и с пересылкой по почте, всем нам, - Всего Самого Доброго и, непременно, разумеется, всего самого Мирного и Милого…
- Вот Вы где, дикий вы человек. Совсем отбились от рук, какая муха вас укусила!?...
...Солнце. Последнее. Почти самое позднее, - вот-вот прикоснётся к горизонту и тени от этого делаются нескладно длинными, но никто не обращает на это внимания… Как всегда! Находка одного мира, всегда потерей другого, но и наоборот. Тоже, - Закон сохранения, но не энергии! Чего-то, гораздо более важного... Вместе с тем, давно пора бы научиться одному единственному: не быть в тягость себе самому, а по возможности, и - иным многим, тебя окружающим!
Солнце: малиновый, растекающийся по бокам эллипс... Тёмносиний, на другой, противоположной стороне неба, - горизонт… Слово, только что и - рядом… То ли участия, то ли упрёка…
Тенью тени, теперь… Не более, но как же всё это приятно: мелодичный и душевный женский голос, свежий запах чистого платья и немного духов
Этого тоже не будет. Будет что-то другое…
НЕКОЕ,- НЕИЗВЕСТНОЕ ЧТО-ТО… Как то письмо, которого ты ожидаешь, но оно потерялось в дороге или слово, - доверенное ветру и темноте!
……………………………………
Снова Новое, - ВОТ ОНО, ВОТ …
Наугад во спасение мороков, многомерно полупроявленных, логике вопреки, и - в обход всякого здравого смысла, -
Из-за моря «Окияна» детям, у которых кто-то из родителей был на фронте
а, может, просто каким-то, вовсе особенным детям, (потому что на весь двор оказалось их только три, а сражавшихся родителей много больше) вручили посылки именем «Подарок Другу от далёкого Друга»… И сколько же, да и чего только небыло вложено в тот подарок! Майка с надписью - (не по нашему), шапка на зиму, - шерстяной чулок во всю голову и физию с небольшими дырками для глаз и рта, табак жевательный (сперва сладко, потом горечь и слюни) и особая резинка, ЧТОБЫ ЗУБЫ МОЖНО БЫЛО НЕ ЧИСТИТЬ…. Борька Мартынов (Б.М. 43 г.) резинку эту с нами «пробовать» тайно из дома притаранил…
- Пополам!?
- Почему пополам!? Трое нас, значит три равные части…
Поднести к губам и, пока в рот не положил, - вдохни нечто холодящее и розово-мятное! Фантастика. Не иначе! Повяли уши и глаза сами собой закрылись!
…Но вот уже и зовут… Как же, как же! Не зовут, - Призывают! Наверное ужинать, а мы - тайно и на отшибе… Аромат густой и почти объёмный, далёкая странная музыка, темно, - что почти в темноте!.. Зеркало… Увянувший стебель какого-то неведомого растения... На воздух… Из душного, почти мёртвого полумрака и, на тебе, вот! Чуть не всеми порами лица ловлю порыв прохладного нездешнего воздуха…
Подозреваю, что всё это мало кому представляется сегодня даже вероятным (эдакое, - да от какой-то паршивенькой «жвачки») и, стало быть, - не несёт в себе даже малого зерна взаимности, но вот СТАРУХА, СТАРУХА- ТО!.. КАК С НЕЮ БЫТЬ!? -
Живее живого! Слабые, скривлённые тяжестью лет ноги… Хромает вдоль пропитанной солнцем улицы, свёрток какого-то тряпья в цепких когтях…
Подранок, но какие живые глаза! Нахмурена, что-то не сладилось, уж не мы ли тому виной, или та злополучная розовая дрянь, что нашими языками переталкивается слева направо!?
ВПЕРЁД И ДАЛЬШЕ, утолить и себя и то, что вокруг ждёт и слушает, гадая, а что там ещё впереди!?
…Дальнего грома раскат, - гулкий, мрачный металл… Так часы отбивают время на старой, позабытой ветрами площади…
В лабиринте, без надежды на выход, - забудьте, спрячьте меня в густом и всё ещё влажном росой кустарнике: наугад, во спасение мороков, дикий гигантский хмель, почти лианы! «Нам не впервой! Мы молоды, но мы уже пробовали и мы не поломаны!»
Каково наваждение?! Листве не видно конца… Начала тоже не видно, оно, попросту, пропущено, - рыхлая, влажная, ленивая середина: «Не впервой! Нам не впервой!»
Костром потянуло (лесной чащёбный уют) сушь ольховая, но и смолистое
что-то. Некоторые из деревьев наклонились и свесились За, есть Лёжа и Вдоль, есть и хуже, - не счесть толка ли, бестолочи… Толк и бестолочь, - те же сети, уловляющие «для», которе «за»… Кто попроще, - попались… Простота хуже воровства!?.. Ниже! Задом! К будущей сковороде, но что же всё-таки такое тогда, - этот умонесочетающийся перехлёст и перекрут хмеля, каких-то живых и мёртвых ветвей, прочей береговой поросли и, упрямый, пробирающийся мимо всего этого, вполне прозрачный, холодный и чистый ручей!?
СНОВА В ОБХОД, а после - вброд…
Там за другими и твой черёд!
Но не в похотливо прищуреный глаз!.. Что-то только-только теперь начинает оживать... Девчушки тонконогие, первая на высохшем после зимнего снега асфальте - «скакалка», вовсе рядом, - досчатый забор, на нём крупно, аэрозолью: «Отборная смесь, высшее качество»!
А Сыроежки!?.. Платьишко, и без того короткое. При всяком подпрыге выше трусиков!.. Мальчишки же (точь в точь как и мы когда-то, тоже, снисходительно-взрослые), для них эту скакалку крутят!
Так вот все мы и созданы: сперва напоказ, кое-какое некое, -
ко внутреннему потреблению, много после, кому-нибудь и в назидание. Встречи, расставания, новые встречи и новый опыт, и всё по дороге к самому себе! Каково! Попробуй, -
НАТЯНУТЬ НАПЯЛИТЬ НАДЕТЬ НА СЕБЯ САМОГО!?
Увернуться!?.. Отпрянуть!?.. Затаиться где-то поблизости… После долго и молча жалеть!
Чур, меня! Чур!… Новой лестницей: вниз, на волю! Только солнце всегда настоящее и тёплый от шарканья подошв, почти раскалённый асфальт!
День. Середина лета. Слишком жарко, чтобы даже разговаривать…
В густом, не продохнуть, воздухе - сонная неутемь… Занавес... (Ну что вы, в самом деле, - оконные зановески!). Отгородясь от улицы, засыпаю, и вот уже дождь! (Надо же!? Ну и ну!)... Осень, и дождь!?.. Ого! Да он теперь уже, пополам со снегом, после вовсе чистый, белый, на сосущую его грязевую черноту, Снег... Медленный, неторопливый… Прощайте «улыбки листвы» Уходите!? По какое число и куда!?.. Медленно, словно навсегда, потому и не торопясь. Мелодично? Отчасти!
Каплями-каплями-каплями, новый дождь: в окно, в подоконник, что вечно на улице и из жести (как его настоящее имя!?) Долго, ох и долго же ему не согреться, долгий ему Неуют, - владения сырости почти бессрочны и бесконечны, всё продуманно и предусмотрено, в том числе и этот странный, пожилой человек в мокром мятом плаще, так удачно сменивший подевавшуюся куда-то старуху…
Автобусная остановка. Скамья под гофрированным, зелёной пластмассы, навесом… Что он там, сидя, делает!? Спит!? Читает!?.. А вот, уже роется в обширных карманах плаща... На свет появляются клок газеты, после хлеб; ломоть на ломоть, и что-то невидимое, - между... Ну, конечно же, - Бутерброд!.. После, может быть, будет и жевательная резинка…
………………………….
ПОТОМУ ЧТО ЭЛЭКТРИЧЕСКИЙ СЧЕТЧИК ОДИН НА ВЕСЬ НАШ ТРЁХЯРУС-
НЫЙ НЕУГОМОННЫЙ ДОМ –
- темени кромешные, возникавшие пререгулярно из-за отключения электричества по причине чинимого нами, насельниками Д.Д., его, чуть не постоянного почти перерасхода, несмотря на всю свою обычность, оставались всегда явлением столь значительным, что о нём стоит сказать особо и несколько подробнее.
Темнота сама по себе, явление не такое уж и вредное, более того, для кого-то вовсе даже напротив, - ведущее к самоуглублению и многим собственным духовным раскрытиям, а значит, и раскрытию кое-каких собственных дополнительных возможностей, но и затруднение некоторое всё же возникало, ввиду чисто архетектурной многосложности нашего жилища…
Передвижение в нескончаемых лабиринтах коридоров, поворотов с говорливыми ступенчатыми уступами, разноголосым причитанием разноэтажных лестниц, становилось более затруднительным даже и давно в нём живущим, что же говорить о тех, кто шёл к кому-нибудь из своих недавних знакомых!? Чтобы хоть как-то ориентироваться в этой полной темноте и не разбить себе при этом голову ли, ногу, нужно было, по меньшей мере, в нашем доме родиться и тогда…
Какое же это было счастье: влепить рулящему вдоль нашей улицы шофёру по его кабине (по боковому, а то и лобовому стеклу) при помощи трубки алюминиевой хорошенькую порцию рябиновых ягод, или бузины, или (на худой конец) непрожёванного гороха, и когда он, зло навалясь на тормоза, остановится, да кинется ловить обидчиков, - перед самым его непутёвым носом ускользнуть за второй или третй простенок неизвестного ему, совершенно тёмного коридора и оттуда, с замирающим в тихом восторге сердцем, слушать его беспомощную матершину!..
Фонари корманные о ту пору, - редкая роскошь, а коли и имеется, то в машине, а не в собственном кармане… Разве что спички под рукой оказались, но поди-тко с их едва теплящимся огоньком, который скорее лишь собственный подбородок да свои руки освещает, попробуй погоняться за нами! Нами, наизусть усвоившими все закоулки да повороты, да сложноступенчатые извилины дома нашего... Какое уж - гоняться!.. На какой угодно свет обратно выбраться, - машина-то чаще всего и с не заглушенным двигателем оставалась, а иногда и с настеж распахнутой дверцей... Не почтенное, разумеется, но ведь всё же развлечение, а сегодняшние телевизоры там, да дискотеки, ныненними временами появившиесяся, - много ли почтеннее, не говоря уж о духовном окормлении!?..
- Не озорство уж даже.
Хулиганство, мелкое и без выдумки. Такое не в почёт, про такой-то Домище мог бы что-то и поинтереснее…
- Поинтереснее!? Ну что ж?.. Тогда, -
О СОРТИРАХ Д.Д. НАШЕГО, несравненного и незабываемого, склоняясь с уважением и, клянусь Вечностью, - таких никогда и ни где после мною не наблюдалось!
Даже в Шереметьево, аэропорт ли, Дворец Останкинский…
Теме, в виду её необычности, надо бы главу целую и отдельную. Один только «слив» бака, под потолок сортира вознесённого, - уже целая музыкальная композиция! За неимением времени, пусть что-то наподобие малоформатного рассказишки, впрочем, пропустите, если самим без возникшего интереса, а мне, - безо всякой обиды авторской.
Итак, сортиры. Т.е., - комнаты, где… Все всё уже вспомнили! Их три, - по одному на каждый этаж. Шикарный самый, с паркетом и размером ого-го, на всеглавном, - Втором этаже. Другие несколько проще, особенно полуподвальный, но и там сложнофилёнчатые, основательные и тяжёлые, дубовые двери с накидными коваными крючками изнутри. Просятся быть особо отмеченными аспидно-чёрные, чугунные унитазы, вполне возможно - Каслинское литьё, индивидуальный заказ, с красивым голубовато-белым эмалиевым покрытием внутри. Высоко, чуть не под потолок, подняты те самые, «сливные», что с музыкальной композицией неизвестного мне композитора, баки, - тоже чёрные и пузатые, и к ним весёленькие, на цепочке, груши-ручки фарфоровые, («пожми руку своему лучшему другу»)
- Три!? И это-то на весь ваш общак!? На весь трехэтажный домино только три сортира!? (пардон, туалета)…
- Три. Не ослышались, и вот вам несколько слов в защиту явления, столь малопонятного нашему и продвинутому, и разумному новому времени: дом, строившийся в конце семнадцатого века и планировавшийся под жильё семейного пользования, подпадал под несколько иное, чем нынешнее разумение о санитарном удобстве и канализации, и сортиром, (пардон туалетом) пользовались несколько иначе, чем сегодня принято нашими общежитиями. В еженасущном употреблении пребывали изящной работы, красиво расписанные фаянсовые «ночные вазы», посуда, сугубо индивидуального пользования, таящаяся за ширмами, а следила за её чистотой хорошо обученная, молчаливо-вежливая прислуга. Никакого запаха, гигиена, всё прочее, так что, извините: три, всего только три туалета (по одному на каждый этаж) а ревнителям чистоты могу сообщить: здесь же в Д.Д. на втором всеглавном этаже задвинутое в самую его дальнюю глубину и надёжно изолированное ото всего остального, прочего - имелось хорошо спланированное и довольно значительное «прачечное помещение», которое, вполне возможно, работало чуть не круглосуточно.
Так-то вот и жили-поживали эти прежние хозяева незабвенного нашего Д.Д… Чистота, гигиена, всё прочее, покуда…
Покуда не изменились столь круто в стране нашей горемычной, следовательно, везде и вокруг, общечеловеческие обстоятельства, и в несравненном, незабвенном Д.Д. уже нового временеи, не появилось множество новых, не столь чистоте обученных, да при том и не очень застенчивых в своих бытностях, - новых хозяев.
Далее, как и полагается в непридуманой истории: «разруха» (по определению профессора Преображенского) не заставила себя ждать. Следует заметить: что касалось запаха и прочих, связанных с его возникновением, неудобств, - «смирились, после попривыкли» Более того, - многим очень даже от похмелий, да и от простуд помогало, а уж нос, насморком заложенный, пробивало незамедлительно. Всё бы ничего, да вот только, -
проснувшись однажды (одним из первых рассветных посетителей туалета оказался пожилой адвокат Панкаршев) жильцами обнаружилось, - ЧУГУННЫЙ... СВЕРХ ПРОЧНЫЙ... ОСОБОГО ЗАКАЗА КАСЛИНСКОГО ЛИТЬЯ... Унитаз, лет с сотню вполне благополучно обслуживавший второй этаж, был кем-то, видимо совершенно сознательно, зверски выведен из строя! (О, сладкоголосая свобода волеизъявлений характеров, мыслей, чувств, наконец своего собственного, индивидуального отоношения к окружаюшим нас предметам, - как же не реализовать её в наизаметнейшем и наисущественнейшем всему окружающему дейстивии!?)
Уникальная посудина, может быть даже исторического музея достойная, смейтесь-плачьте, - была убита окончательно и восстановлению не подлежала... При каждом, даже самом осторожном сливе верхнего бака, в трещины текло нещадно, а один из кусков, длинный, - прочими размерами и формой с хороший кухонный нож, - вообще отсутствовал, так что любую дрянь, со вчерашнего дня всем этажём накануне заготовленную, девать было некуда…
Неистощимое на юмор и ко всему привыкшее народонаселение начало было обходиться не только одними словесами. Проявились действия, правда изподтишка, которые описывать не совсем удобно в приличном повествовании…
С месяц, примерно, - покуда ни к чему путному не привели попытки
выяснить: кому и как платить за новый, уже во всех отношениях современный унтаз, «с квартиры» или по числу производителей в унитаз отправляемого, -
- всему этажу грозила полная и самая беспощадная разруха.
Говорят, ни ум, ни талант - не пропиваются. Примером тому тот блестящий, хотя и «временный» выход из создавшегося затруднения, который и придумал, и осуществил наш некий дворовый дядя... Колюня, по кличке «Кум», мужик лет сорока-шестидесяти с огромной, почти квадратной, одноглазой физиономией, вдетой навечно в засаленную армейскую фуражку с лакированным, коротко подрезанным зачем-то, козырьком, с почётной должностью от домоуправления: что-то типа -старшего помошника, но младшего дворника. Проблема же решена оптимально, при минимуме затрат и самым простым способом: верхняя часть самой обыкновенной водосточной трубы (точнее, - её верхний раструб, долженствующий собирать дождевую, талую, прочую влагу с крыши), был Колюней вмонтирован почти безукоризненно на место зверски изуродованного, музейного экспоната.
Надпись на стене слева от входящего по той или иной надобе (кстати, тоже сотворённая Колюней) была по военному лапидарна: «Нагами не встовать!»…
История подлинная. Всё, только что описанное, могут подтвердить и братья Горловы. Они из тех, к сожалению уже не очень многих,
продолжающих здравствовать и питать к Д.Д. привязанность и симпатию, к ним присоединяется и Ваш покорный слуга (К.Р. 43г.)
(Пост.Скр.)
В довес к уже сказанному: время, отнюдь на месте не стоявшее, и
кое-какие иные прочие, непредвиденные обстоятельства, давным-давно упразднили такие весёленькие прежние цепочки, а с ними и милые фарфоровые ручки-груши. Всё с успехом заменила обыкновенная упаковочная бечёвка. Оно, - и привычнее, и не так раздражало, а вот на третьем этаже Д.Д. незабываемого появился ещё один… Пардон, появилась ещё одна, водоснабжающая и туалетная точка. Теперь уже абсолютно современная, - крохотная (при посещении, - локтями в стены) - - полуфанерная клетушка. К стене её с наружной стороны присоединилась и раковина с краном, чтобы и воду набирать, и умыться, коли пожелается. Задача решалась, видимо, - на уровне Мин. Обороны, реальное осуществление предпринял некто Лиепень, - моряк, капитан второго ранга, поселившийся с семьёй в дальнем конце третьего этажа. Операция проведена с целью некоторой разгрузки того «одного единственного» на нашем третьем этаже Сор... Пардон, туалета!
Теперь уже и на нашей половине этажа оказалась своя собственная, ежедневно плотно используемая, водо-туалетная точка…
Уфф! Наконец всё! Добавить нечего…
……………………………………
Тому, кто желает познакомиться с ещё какой-нибудь, не вовсе обычной, но всё же реально случившейся у нас в Д.Д. историей, - так ради Бога, вот вам она!
«ДЯДЯ МИША МЕЖДУ НАМИ - ЗАСТЕГНИТЕ БРЮКИ…»
Коротенькая записка, клок бумаги, сложенный вчетверо, меньше самой малой детской ладошки. Видимо, где-то совещание какое-то, может, - слушание важного докладчика и, чтобы никому не мешать но, однако, помочь поправить туалет старшему товарищу…
Клочёк бумаги, странным образом попавший под вьюшку лет уже сорок с лишним нетопленной, но обогревавшей когда-то два смежных коридора - голландки, что уныло дремала, всеми забытая, перед входом на огромную общую кухню нашего третьего этажа... Дядя Миша, - Михаил Ефимович Шнайдман, непосредственный сосед наш по этажу, удачно оприходовавший в Д.Д. незабвенном двухкомнатную квартирку в самом конце войны, упредив, неуспевших вернуться из эвакуации, её прежних хозяев… В общем, это не так-то уж и важно, речь пойдёт вовсе о другом.
Однажды как-то, уже далеко заполночь, заболтавшись с матушкой о чём-то, нас обоих волновавшем и уже лёжа по кроватям, (моя прямо против входной двери, её - у окна, в другом конце комнаты), - отчётливо вполне слышу какую-то осторожную возню в нашем прикомнатном коридорчике, в самом его конце, после ближе… Ещё ближе, а вот уже кто-то ошаривает и самую нашу дверь! Во рту у меня пересохло. Таясь, крадусь к стенке, где висит берданка (в те времена такой способ хранения охотничьего оружия не возбранялся и вполне допускался)… Матушке, приподнявшейся в волнении на своей кровати и прижавшей руки к груди, - знаком (палец к губам) - тихо! Дробовой патрон в патронник (если стрелять близко, то дробовой заряд будет пострашнее пули)…
Врубаю свет, накидной дверной крючок - долой!
Дверь ногой нараспах, берданку к плечу, ору: «Ложись - пристрелю!»…
Фарс, ни дать, ни взять…
Ведром пустым об уснувший порог… ГОРЕ С ВЕТРОМ О ПРИГОРОК В ТОРБУ НИЩЕНСКУЮ КОРОК… То ли смех, то ли икота!.. Тать ночной!? Какое… Как бы не так! –
- Присевши чуть не на корточки, с белыми от страха шарами глаз, дражайший соседушко Михаил Ефимович, языком с того же страха еле ворочая: «Извините-ззвините-зззвините…» пятится от меня в темноту коридора, широко поводя руками, как будто куда приглашая, приседая и кланяясь!
Ну и дела! Никому малым не покажется. Во второй раз улеглись, смеёмся. Теперь уже никакого сна до самого позднего рассвета, тут-то вот сквозь идеально шутовской комизм только что произошедшего, невольно заскреблось и чувство некоторой серьёзности приключения.
Ведь на самом деле: ерунда какая-то! Мужик, вроде бы, не пьющий, в полном здравии, примерно тихий и услужливый, да вдруг коридоры перепутал!? Его коридор вправо после нашей общей кухни, наш, наоборот аккуруатно влево, да к тому же, мне и слышно хорошо было, как спичками не единожды о коробок спичечный чиркалось… Какой бес тут его таким образом водил, что я за берданку свою со страха схватился!?
Тут невольно припомнилось и ещё одно подозрительное обстоятельство: накануне исчезал куда-то М.Е. чуть не на месяц целый, а супружища его, Мария Исааковна, почитай, чуть не каждый день таскала куда-то
упакованную тщательно и тяжёлую даже для такой крупной, как она дамы, ивовую корзину…
Ещё и насмешничал кое-кто из Д.Дешников наших на сей счет, - «Не иначе как в Матросскую тишину… Жрачка на всю каюту, в которую для следствия посадили нашего Ефимыча…»
Кто его знает, может правда, может пыль звисти к их семейному, редкому в те поры, благополучию, может и иное, никому не известное некое… А что, коли документы какие вдруг теперь, да ещё срочно прятать ему понадобилось!? Тогда коридорчик наш, - самое подходящее для этого место! Если искать станут, то, естественно, в его коридоре, не в нашем же! Коли прятать, то уж, точно, место самое подходящее у нас: тут и остатки дров, и пыли, опять же, и матушкины старые подрамники, да ещё не пойми чего… Завтра же надо будет выбрать момент и, по возможности, незаметно осмотреться самым тщательным образом! Что спрятанным может оказаться!? «Мильён» наличными!? Документ, компрометирующий и его самого, и организацию, в которой М.Е. напряжённо трудится!?
Выбрал на другой день такой момент, осмотрелся: ничегошеньки. Даже старые паутины по щелям да сусекам не тронуты и, только когда на другой день поздним вечером домой возвращался, кто-то словно бы толкнул меня сунуться в то место злополучное перед входом на нашу кухню общественную, в ту узкую аброзуру для вьюшки голландки заброшенной, одной из тех печек, о которых было уже ранее упомянуто… Ого-го! Да тут каких-то бумаг непонятных целый ворох! Сгреб я его, да запазуху, и - домой… Дома уже неспеша разбираю: всё бланки какие-то: полузаполненные, незаполненые совсем, счета какие-то, - подписаные, не подписаные, черновики счетов!
Чьи они и кому бы принадлежать могли!? Тут-то вот этот самый клок бумаги, сложенный вчетверо (меньше малой детской ладошки) «Дядя Миша, между нами…»
Между нами, так между нами! Худое ли, доброе сотворил, - всё в нашу домашнюю печку сунул и поджёг, а когда всё окончательно прогорело, пепел этот кочерёжкой перемешал, - ПРИВЕТ КОЕ КОМУ И ПРОЧЕЕ КОЕ ЧТО НА КОЕ КАКОЕ ЭТО, продолжение же о семействе Шнайдман, тем не менее, следует, потому что тоже: и занятно, и не совсем обычно…
Слово «супружища» обронилось не вовсе случайно.
Тема с подоплёкою, ибо весила Мария Исааковна килограммов не менее ста двадцати, хотя особенным здоровьем не отличалась: мигрени частые, глаза в тёмных поддужьях, не реже, чем раз в неделю, - мокрым полотенцем по причине злой мигрени перетянутая голова с постаныванием, приговорами и охами, но тут же, рядом, - извечная и какая-то необыкновенная страсть к готовке еды: если котлеты бараньи, то крупнее хорошего мужского кулака, тонут в шипящем и плюющемся жире, если рыба, то сазанище, - килограмма два с половиною в непомерно огромной чугунной сковороде, и всё это, одновременно с томной жалобой, на такое плохое самочувствие и - никудышний, по этой причине, аппетит, - ВЕРЬ НЕ СЕБЕ, А ЖАЖДЕ СВОЕЙ…
Народ собирался у них частенько по вечерам тоже всё больше объёмный, но, - и весёлый… Гитара, - поющими своими струнами выпархивала из полу-прикрытых дверей, голос Марии Исааковны пел низко-контральтово: «Сады цветут зелёные…» Но внимания достойнее и какую-то область души потаённую задевая, - плавала из их комнат в кухню и обратно некая Клася, молодая, отдалённая родственница М.И.
Провожая её белозубую меж влажно-краснми, крашеными губами, улыбку и качающиеся влево-право. опять таки довольно объёмистые и соблазнительные бёдра, непосредственный мой сосед, - Ал. Мих. Карпухин чуть только что не шипел мне в самое ухо: «не подводи армию! Уваж Класю и Бог простит тебе все твои грехи, нынешние и будущие!»
Так, без особых затруднений и отменно весело (а, по праздникам и поздно-заполночь) текло это своеобразное (естественно на зависть некоторым Д. Дешникам) существование сего внушительного и довольно занятного клана. Некоторую дисгармонию, правда временную, внесло одно довольно грустное обстоятельство, связанное с гибелью человеческой.
Такова, видимо, судьба Д.Д. незабвенного нашего, - получить в свой чёрный архив ещё одного повешенного.
Им оказался, забегавший по каким-то делам часто, но не на долго, родной брат Михаила Ефимовича - Боря, сколько помнится мне, существовавший на общем этом, вполне благополучном фоне, как-то весьма и весьма странно: словно пеший человек рядом с красиво и ловко рысящими всадниками, - потому, видимо, и без отчества, а по мято-потёртому костюму, и без достатка тож... Последним его приютом стала наша, незадолго до того события возведённая, усилиями капитана второго ранга Лиепеня, - крохотная уборная.
И чужой мне человек, а всё-таки грустно…
Помогал участковому, что первым прибыл на место случившегося, снимать бедолагу вместе с бельевой верёвкой, позаимствованной им на всё той же нашей, - третьего этажа, большой общей кухне.
По какому-то старинному поверью, - тому, кто имеет при себе даже небольшой кусок верёвки повешенного, клочёк этот приносит в жизни удачу его обладателю, Хотел и я, стать таким обладателем, но участковый не позволил... Видите ли: «вещественное приложение к составленному протоколу»... Буд-то кто мерять в сантиметрах верёвку эту когда нибудь станет...
………………………………………….
А, вот и ещё одно интересное событие, приключившееся в Д.Д. незабвенном нашем и настоятельно желающее занять ваше внимание…
БУКЕТ НАМ БРОШЕНЫЙ В ПРОЩАНЬЕ… Печаль улыбки, горечь слёз…
Наше Мироздание - нечто иногда трудно понимаемое и, во многих отношениях, явление исключительно сложное. Оно всегда готово преподнести нам что-либо, несколько неожиданное, и удивительное, а вот брать ли с почтением, или уворачиваться, как от пинка, - решайте сами...
Приспосабливались. Иногда, вполне мирно и деловито, делились приобретённым: что, кому, как, куда и сколько, но и не без собственного интереса.
Ссорились, случалось… Вот хотя бы и игры те же денежные! Вслед за карточными, по заведённому когда-то, кем-то до нас и, строгому весьма, порядку: просто «пристенок», «пристенок с казёнкой», «расшибалка, с чирой», - (жирная, хорошо видимая, поперечная игровой полосе, черта) к ней, возможно ближе надо было, бросая, - попасть собственной «битой», что бы выяснить: кому первому ударить этой самой «битой» по казне, да и это ещё не всё, но, простите великодушно, - играть (даже если и проигрывая), всё же много интереснее, чем слушать (даже и про большие выигрыши), потому сменю голос, и тему, а - ведь действительно, почему бы…
Почему бы дряхлой, для стока воды раковиной, может ещё при Иване Горохе отлитой, в одном маленьком коридорчике поставленной и окончательно забытой не попробовать попользоваться!? Сам кран, правда, «в заглушке», но ведь это было от того, что сток у раковины лет многожды назад засорился окончательно и наглухо. Речь о коридорчике, обращённом в кухоньку: (по двум Большим коридорам второго этажа прямо, далее чуть левее и опять прямо, проживали же за этой кухонькой, - Горловы и Фивейские, вполне уже читающему знакомые)
- Пробить сток, а вода, - она вовсе рядом! Стоит свеч! От меня - Бутылка водки первооткрывателю! - Женя Фивейский!
- Даём! И себе и людям! - Горловы в полном боевом составе…
- Тридцать лет, минимум, труба сточная в своём засоре!? Что тут путного может получиться!? Как бы в остальной системе не нарушилось чего ни будь, - скептик! Таких, во все времена, всюду и везде, всегда хватало и хватает, но мы его - подальше, да и - всторону, всторону…
Вантуз, (редкость по тем временам), позаимствованный в соседнем доме 3\б, разумеется, не помог!
Ау! Помощь!.. Которая!? Аварий-Мос-Водо-Снаб!? Вызвали!...
Приехали, - головами качают… «Требуется воздушное продувание!» (Ну, - надо же. Оказывается и такое у нас уже имеется!?)… Сложная процедура продувания продолжалась более двух часов. Никакого успеха, -
- Зацементировали что ли!? Сами делали, или кто помогал!?
- От старости слежалось! Сколько лет не пользовались…
- Не наше дело… Кран шевелили, - капало, значит там заглушку убрать, прокладки сменить, - нормалёк будет, стоком рабирайтесь сами!
Ситуация не аварийная…
Приз за лучшее управление не аварийной ситуацией, - бутылка водки, потея от гордости и цветясь, как майская радуга, непочатою висела в воздухе. Вкус той водки послевоенного сорок шестого, пусть даже и как рашпилем по языку, всё же предпочтительнее постного огляда. Появление Колюни (того самого: рябай, одноглазый, армейская засаленная фуражка с обрезаным козырьком), несколько приободрило и обнадёжило. Его почти квадратная, серьёзная физиономия, да ещё в такой фуражке, всегда отдавала бывалой основательностью, -
- Стальной проволокой пробовали!?
- И, - проволокой пробовали, и вантуз брали (из дома 3\б) Аварийка продувала, - ни гу-гу!...
- Атас! Идея! Шланг огородный! Сейчас принесу.. Имеется в хозсарае… Подсоединяем, - и в сток к коридорному сортиру!
- Соседей обеспокоим, - Горловы…
- Ништо! Под паркет укладём и будет не видно: разумеется, - Колюня!
- Коли полностью обалдели, я не с вами, но бутылку не аннулирую, - Женя Фивейский!
- Да там большим коридором двенадцать метров, средним влево - семь, а тут и нашим ещё три, либо четыре и всего, - более двадцати метров! Огородным! Да, и - под Паркет!? Разумеется Скептик!!!
- Ништо и более можно, а ты, Шкеба (дворовое прозвище второго за старшим из братьев Горловых), - мой портрет рисуй. Но, сперва бутылка, тут на пол дня, а то и больше работы!
- Портрет-то какой!? Карандаш!? Масло!?, - Горлов-Шкеба…
- Всё равно, но размером: метр на метр. Можно и чуть больше, - Это уже Колюня, ощупавши свою физиономию с боков и чуть призадумавшись…
За портретом ли стало, или за шлангом огородным, теперь и не вспомнить
но вариант оказался не реализованным.
Надежды почти не оставалось. Жили хмуро, днями невесёлыми и, себя потеряв, но окончательно не отступались и сталось так, как и быть должно: безымянный, молодой, симпатичный, но - до сегодня остались в памяти лишь негустые пшеничные усики, - «Ребята! Окалина там! Двадцать лет или больше, и - без употребления!? Конечно окалина! Сбить ее требуется… Стучать по низу стоечной трубы. по-мужски и основательно, но старуха подвальная: через её комнату вдоль стены труба эта идёт, - у неё: сдвиг по фазе. Она и раньше в свою комнату никого не пускала и теперь, - не пустит…
- А если в милицейской форме!? - Горлов старший!
- Можно попробовать. А кто в милицейской форме подрулит!?
- Я и подрулю… (Горлов старший)… Я у них в команде и механиком и, - гонщиком…
На другой день, - форма! Вот она!!
Свяла бабулька… Юля тазом, да плечами подёргивая, - отодвинулась, будто упаковалась, а как молотками по трубе лязгать взялись, как бы сама по себе и вовсе растворилась…
Вот оно! Вдохновенное, Всевеликое Всеуслышание!..
Весь наш дом замер заворожённо. Кое-кто, со временем, отвечать таким же стуком наладился, как бы на призыв, - ответом, но и по трубе посыпалось хорошо и основательно, - то ли окалиной, то ли штукатуркой!?
- Не надорвись! Хорошо уже, - Скомандовал «молодой-симпатичный», - Пошли результат проверять…
Думаете, вода из раковины уходить стала!? Пошла было… Так, чуточку, всего несколько сантиметров, потом опять притихла. Стоит на месте и ни гу-гу. Так-то вот: стоит в раковине и, - баста, прибавиться - да! Убавиться - нет! И опять бутылка с водочкой повисла в воздухе светлым облаком, всем и никому!
Расстроились!? Не то слово, - озлобясь, молчали. Я уже на свой третий этаж мимо того коридорчика быстрым бегом проскакивал, никого ни о чём не спрашивая…
ПЕЧАЛЬ УЛЫБКИ ГОРЕЧЬ СЛЁЗ…
…Далее, как в тумане! На неделе, ближе к вечеру, входит вовсе никакой, - ни наружностью, ни иным чем: «Где тут какую-то непроходимость ликвидировать за бутылку!?.. Хоть три… Да ещё и с половиной! Ведро воды кипятите и мыла мне…»
- А какое мыло-то? Цветочное или Белая Акация? (Подумали, - что он, после ликвидации нашей непроходимости, - мыться собирается)
- Хозяйственного! Самый большой кусок!..
При нас и в ведро, почти закипевшее, мыло бросил, - вот колдун! Сел на табуретку, закурил. Вежливый: стакан спросил и чего нибудь по малости «зажевать». Всё ведро с растворённым в нём мылом, - в раковину полохнул! Полная стоит… До краёв!..
Стакан подали, и он с бутылочки звездной пробочку её серебряную сковырнул. Стакан до половины налил, махнул неспеша, зажевал, сидит - покуривает…
- Куришь? Ладно! А прочищать когда!?
- Ништо! Сама уйдет. Мы же, пока ещё, - по маленькой…
Мудрость человека просветляет взор его, а самого. - делает Великим! Минут через пятнадцать, от силы двадцать, - пошло, поехало, уходит в прорву пойло, а в конце ещё и с поцелуйным ухлюпом!..
Вот уж действительно: «Мудрый знает и время, и устав», -
- Боялись, Чалые-Каурые!? А ведь обещал…
Ушёл, ухмыляясь. Недопитую бутылку с собой забрал, но портрета не заказывал. Ни карандашом, ни маслом, раковина же и сейчас бы работала,
если бы не, - Всевеликое ЕСЛИ, от которого ни сам человек, ни рук его творение в свой черед уйти в небытие, увы, не застрахованы. Сказано же «Всякой вещи на земле есть своё время и свой устав»
…………………………………………………..
Где-то возле... В который раз!? (16)
Вот же ведь… Значительный, - и размерами, и -остальным прочим, со всех сторон, и отовсюду видимый, - не мешало бы давно Памятник поставить Всевеликой Мудрости Человеческой.
Ни желания, ни времени, ни места, не находится, а жаль. Жаль по человечески, а не словоблудия собственного ради. Хорошо, хоть памятники Погибшим в Войне нашей, - Старшнейшей, Великой, да Отечественной, - имеются, и при том ещё в утешительно множественном количествее…
Но и, тоже ведь правда: памятники той, 45го
года трудной Победе, - где только не поставленные, всякий год подновлямые автомобильною серебряной краской, как-то не совсем и не во всём приводящие к углублённости истинного понимания всего с нашей страной случившегнося… Хотя, всё же, и - Память!
Память стойкости да беззаветному мужеству!?
Но, может быть, Память ещё и Терпеливости, - Всенародной, вовсе Несусветой, которой, право слово, и трава может даже позавидовать!?
Та, что весной всякою и асфальт даже местами пржигает волей мягкою и клейкою, Всевеликою Неистребимостью Своей, чахнущая по осеням, чтобы после в новой силе, новой объёмностью к новой весне налиться, что это?! Явь сонная, сон наяву?!..
Вдох-выдох живой, вечный и таинственный для какого-то, - иного Этого…
А, может быть, того самого, о котором вчера ещё в пол голоса бормотала «черная», почти уже нами, Д.Дешниками, забытая лестница?!
- Если лестница, тогда дело известное: «Долой валенки! Подавай каблук высоченный»! А, вот пошто это тут такого всякого нагорожено?!
- Даже с третьего раза и то, не догадаешься… Есть что-нибудь, чем освещение запалить, хоть спички, хоть зажигалка?..
Первые сумерки…Место действия: небольшая
поляна вовсе ближнего, на расстоянии получаса от Москвы, - зелёного её подмосковья. Деревья кое-где уже протронуло лёгкой осенней желтизной. Время к покою, а не суете… Место ли столам, на скорую руку из почти неглаженных досок сколоченным, водке, да стаканам одноразовым, из такой банальной, беленькой пластмассы, закуске мизерной... Да и соберутся ли?!
Соберутся ли, нет, - что получится… Но, как говорится, - оттолкнулся от берега: огребайся, да плыви!
- Неужто надумал Д.Дешную команду на ночной пикничок собрать!?.. Ну и водевильчик же исхитрил! Это тебе не детский сад под ёлочкой… С одной только несовместимостью характеров такого может наслучится.
- Угадал! Знаю, есть и несовместимости... Да и характеров, хоть отбавляй, но, уже ведь как бы, и от берега опять в который раз, - оттолкнулся…
Плошки с маслом здесь и там, прямо среди травы вдоль всей поляны расставленные, разгорались нехотя, чадили, и чуть потрескивали: не слишком хорошее, но освещение всё-таки, да и «место встречи» обозначено. Ещё несколько плошек уже малого размера, на столы поставленные, тоже, хоть и медленно, но «заработали»… Сделалось немного как бы поспокойнее, но и одновременно, -
- что-то, изначально предопределённое, надвигалось вместе с первыми и какими-то странными, несколько беспокойными этими сумерками. Что это было Такое, и какую таило в себе неминучесть? Зверем ли незнакомым вдруг запахло, костром, втайне бродяжьим, или просто грибами, что где-то под ближнею хвоей наверняка неприметно таились, - будущее покажет и, скорее всего, - сегодня же… Тут вот. На этой самой поляне…
- А свою собственную роль в этом водевильчике ты себе хоть как-нибудь представляешь?!
- Не задумывался… Будет, как ему и быть следует! Пусть идёт само по себе и как сладится.
- В долг рискуешь, или банк какой накануне где-то облапошил?!..
…Но, - вот уже ненамеренно и невпопад будто бы, что-то снова чуть сдвинулось в окружающем пространстве, да и небо, только что совершенно безоблачное, занеможилось вдруг быстро бегущими облаками… Господи! Да и как же они вдруг помчались, эти облачищи! Словно догнать пытались наше давнее, стремительно убегающее куда-то, время. Всё вокруг начало путаться, вместе с собственными контурами, терять и свой естественный, внутренний смысл!
Риск? Когда без него?! А вот банка не было никакого. Не было ни малейшего предчувствия этой тревожной, вовсе непонятной ни уму, ни сердцу, Предопределённости, - ну её совсем!.. Но, может, не поздно всё ещё и переиграть каким-нибудь образом?! Не всё ещё ведь и случилось, не все ещё и подошли, стало быть, и по местам своим не расселись! На последнем закате, теперь уже вовсе почти догоревшем, возникшее неожиданно это военизированное «по местам», - оказалось до того невпопад всему, теперь уже Завязавшемуся и Начавшему Происходить!..
Всё, напротив, было в полной неопределённости. Это, - и интерьера (столов-скаеек) касалось, и тех, кто эти скамейки занимать собирался! Может вправду…
Измудриться, да и - Переиграть как-нибудь мною, окаянным, всё второпях удуманное!?
Не успеть... Подошли уж немногие-несколько и другие тоже подходили, да подходили, и места за столами занимали, и весьма странное оказалось дело:
кто-то, почти до полной неузнаваемости изменился всей своей внешностью, кто-то во всём вовсе прежним остался… Чуть ли не до последней бородавки своей и родинки над бровью… Тем временем пространство вокруг столов както заметно сузило. Темнее стало, но и яснее, одновременно, и таким простым и понятным выстроился вдруг парадокс этот!
Остались прежними и не изменились те, что уже покинули нас окончательно и в свё время, те же, кто среди нас все ещё обитать продолжали, - у них столько возможностей было меняться и внутренне, и внешне, и время это тратилось ими вовсе не напрасно. Не напрасными стали и ветер этот, и даже тучи над головами…Они продолжали своё стремительное движение, а места за столами оказались почти полностью занятытыми…
Довольно сдержанное поначалу и несколько невнятное многоголосье, становилось всё более и более громким и почти уж грозило опрокинуться гвалдом вовсе несусветным… Обста-
новку настоятельно требовалось направить в безопасное и хоть как-то контролируемое русло…
- Слово! Кому первое слово?!
Кроны деревьев, обступивших поляну, опять слегка наклонило и чуть сдвинуло со своих прежних мест. Непонятно: порывом ли ветра, вдруг откуда-то налетевшим и тут же улёгшимся, или, может быть, чем-либо иным, глазом неухваченным. Тогда, несколько неожиданно, среди опустившейся и накрывшей поляну тишины, прозвучал голос, - странно отрешённый, негромкий но твёрдый, достаточно внятный, -
- Тучи, и вдруг… Такое Собрание!?.. Это не спроста, - Обинтованные до последнего пальца, от того буд-то в белых перчатках, - руки старшей из сестёр Марковых беспокойно поворачивали наполненный почти до половины пластмассовый стакан, будто бы места чистого ища, которым его можно будет к губам поднести, - Такие тучи всегда неспроста и вы в этом, уверяю вас, - ещё сегодня же и убедитесь!
И, теперь уже в своём полном, но плавном наклоне, лес: и макушками тёмных деревьев, и пламенем чадящих чуть, но уже вполне разгоревшихся светильников, обретя теперь вполне свой особенный смысл и дыхание, внёс во всё, окружающее нас пространство и ещё что-то, почти уже ставшее музыкой…
- Что ж, что тучи? Тучи, - они ведь к дождику, простуды бы не надуло, чего тянуть? Самое время, чтобы по первой выпить…
Смотрите-ко...Да ведь это же Витька Попков. - «Рыжий», «Ржавый», а когда и «Конопатый». Растолстел и мешки под глазами подвесил, - теперь уже никакой хитростью не согнать. Впрочем, чего только с него не станется: из любой передряги выворачивался, в любой, самой мокрой воде, сухим быть умудрялся....
- А, мне вот и дождики в радость. Бессонницы мучают, а не дождики, - ЭтоТаня Григорьева… Со второго этажа. Нисколько не изменилась. Та же, по-мышиному вытянутая,
осторожная мордочка, маленькие, чёрные, таящиеся глазки, косточку какую-то уже почти незаметно грызёт... Тут ещё и дворовая собака откуда-то взялась. Сама по себе и, - для всех разом... Та, наверное, с которой… Она! А, ведь точно, - она…
Руки мои внимательно обнюхала, лежащие на коленях, и не получив ничего, отошла под столом, верно к кому-то другому, которого она непременно хотела найти… А, вот и ещё чей-то голос... Даже и не голос... Почти шуршаниие…
- А, что это «дождики»?! Может быть я что-то не понимаю или просто теперь не помню?!.. Чьё-то безумно изхудвшее лицо и совершенно седая голова… Она сама по себе покачивалась в такт каким-то собственным, наверняка невесёлым мыслям, которые не до кого не доходили…
- Ладно из себя ставиться! Нолито, так тогда и благовестить нечего, а то всё кругом одни - «ландыши с мимозами»… Ждать надоело!
До чего же ему, Рыжему, не терпится. Вот ведь, случается иногда: с детства раннего мало что имел, но и измалого тогдашнего, - ничего не упускал, а сегодня по его виду, похоже, так «ни с чем» и перебивается, и всё, кроме водки, да еды как бы и никчемушнее…Освещения же, тем временем, постепенно,но и вполне заметно прибавлялось, и прибавлялось. Плошки разгорались всё ярче и ярче. Теперь уже их потрескивание и шипение тоже становилось вполне музыкальным, музыкой становился и шорох листвы, окружавших нашу поляну деревьев, и, всё таки, - кому-то всё же нужно было первому встать и сказать хоть что-нибудь, не обязательно даже значительное и трогательное.
«Прошу слова», - старик Панкаршев поднялся отважно, но с трудом и несколько скрипуче. Весь его телесный костяк оказался каким-то неустойчивым. Время тут, совершенно очевидно, сотворило своё нелицеприятное чёрное дело, - «Некоторым образом, многоуважаемые, среднеуважаемые, а также и мало… Впрочем, это не важно. Дело в том, что Д.Д. уже давно, как мы знаем, «приказал долго жить», - Так долгая ему память!»…
В бытность свою действующим в процессах юристом он закручивал и позабавнее, но - и это, только что сказанное, было вполне приемлемо, тем более, что не все его слышали, но почти все видели и высоко поднятую руку его, и его наполненный стакан. В ответ почти тотчас послышалось «виват», громкое, но не очень дружное и уже значительно отчётливее: «Больше дела, меньше слов!», но Николай Селиванов, как впрочем и всегда, имел по любому поводу свое особое мнение, так же случилось и на этот раз, -
- Выпить? Да!.. Но только сразу потом придумать, куда этого питекантропа приспособить, чтобы меньше мешался, а то с ним мы и до микстуры от запора доберёмся…
- А Николаю Селиванову Слова не давали! Ни ему, ни Катерине!
- А, по мне так и слова не надобно, - без всякого
слова, - так уже и опрокинула!
- Катерина! Тебе слова не дадено…
- А я всё равно опрокинула!
Остальные, - тоже выпили и, чуть пожевав, даже и без перерыва, опять повторили. Прошло всего каких-то несколько минут и вот уже, - голоса голосами сменялись более оживлённо, но всё ещё не душевно как-то, и не очень веселясь. Да, по сути, веселиться было, как бы, - действительтельно, не с чего. Впрочем, дело двигалось! Вот уже кто-то в чём-то, не то каялся, не то клялся и жестикулировал не одними руками, кто-то и на столе полуприлёг, то ли от старости, то ли, - напоследок силу сберегая…
- Ты, Андрей, не такой какой-то сегодня, - дядя Витя-астроном слегка отодвинувшись и, как бы с расстояния, пристально смотрел на своего по столу соседа, - Скажи по правде, - а хоть капля благородной крови среди нас ещё имеется, или нет?! Сам-то ты и фамилией своей ведь не Гершельман. Глубже копнули, и - фон Гершман! За то тебя при твоём-то красном дипломе до закрытой лаборатории не допустили…
Ответилось пространно, и не совсем обычно, - Я колебал сии инсинуации. Отец мой - примерный труженик. Хороший и на своём месте… Я, тоже, стараюсь быть и достойным, и тоже, хорошим на своём месте. Моё место, прочно мною давно уже и занимаемое, где-то между приличным баром и его туалетом…(Мне невольно отметилось отсутствие его обычного лёгкого заикания: значит состояние Андрея уже можно было определить как «твердопьяное», по его же давнему собственному определению), - И никаких фон-ов! Ни при каких обстоятельствах, и нигде ближе, чем на расстояние троекратного ура от того батальона, в котором ты никогда не служил…
… Кость в горле. Погремушка вдруг подсевшего неожиданно и такого уже далёкого детства. Хмуриться ли, реветь утробно в борьбе за опаздывающее, потерявшееся где-то дорогой, духовное пропитание?! Как всегда с кисло-горько-сладкой судьбой один на один и, как всегда и уже почти привычно, - невпопад только ли разве одному какому-нибудь кому-то... Но, хмелея... Хмелея! Господи! От чего это многое неудачно складывается в деле, не до конца хорошо обдуманном!?
А в деле, не слишком, и не до конца хорошо обдуманном получалась почти уже настоящая перебранка, -
- Андрюха! Сопляк-котёнок! Ты опять в своём обычном репертуаре: не похвалишься, то вроде как оплёваный, - Женя Фивейский тоже хмелел уже прямо на глазах, - А, вот я под Ванде-Мюнде ранен, но теперь, - пью! Пью, а не просто пью…- И, тут же, как бы в доказательтво произнесённого, - опрокинул в себя что-то, что цветом вовсе не соответствовало водке…
Закуска, - без того почти символическая, исчезала стремительно. Нужно было что-то срочно придумывать. Единственно, - кто реально мог помочь в такой ситуации, так это бывшая дражайшая соседка моя по этажу, - Шнайдман, Мария Исааковна и я кинулся её разыскивать.
Разнобойное и шумное веселие вокруг, тем не менее, продолжалось. Где-то три или четыре голоса горланили «А нам всё равно!»… «Летят утки» - неожиданно сочным грудным голосом запела Дуся Варакина, Борьки Варакина мать, - чуть покачиваясь в такт пению и, плечами поводя... «И два гуся!»... А небо, тем временем, несколько прояснилось, кое-где даже звёзды проклюнулись, но две-три плошки погасли… Может быть масло выгорело, а может быть и ветром задуло, неизвестная музыка, - вокруг и во всём все заметнее, и заметнее усиливалась!..
- Салатом, я извиняюсь, - кто занимался? - Екатерина Николаевна, мать Жени Фивейского, вытирала губы скомканым, не слишком свежим платочком, - Вкусно, но, по-моему, всё-таки чего-то не хватает. Может быть, майонеза!?. Сколько рекламы на всё и всякого рода, да и выбор теперь! Такой выбор, что не знаешь, на чём и остановиться. Хоть Рамо этот, - уговаривают, уговаривают. Даже невольно отталкивает всякого нормального человека…
- Нормальные человеки дома сидят, а не по гостям пьяным ночами шастают! - Съиронизировал Селиванов-старший, почти вовсе ничего не пивший, но внимательно за всем происходящим наблюдавший…
- Это Вы, Василий Маркович?! Е.Н., будучи дамой пожилой и не очень хорошо видящей, вместо обычных очков пользовалась, как лорнетом, старинным театральным биноклем, - Что это Вы сегодня ко мне сверх меры неприязненный какой-то? Какая муха Вас укусила?!
- Не люблю ни мух, ни тараканов!
- А, я и не сомневалась, соседушко… Просто фигурально выразиться приособило, а Вы уж за то и собак на меня спускаете!
- Собак тоже не держу. Хотя, тут одна какая-то давно уж под столами обитает. Вон, - опяь моей Катерине пальцы облизывает. Может, - и до Вас ужо доберётся, - какой-никакой благости испросить...
Чепуха какая-то… И, всётаки, как ни как, а надо признать: вечер, не смотря ни на что, - вполне гармонировал и погоде, да и самому сборищу! Застолье, тоже, мало-по-малу, продвигалось вполне успешно, несмотря на удивительную разнокалиберность и разнобойность его участников, и с закускою дело вполне поправилось: объёмистая, бело-ивовая, плетёная корзина Марии Исааковны оказалась, как нельзя, кстати…Вот да, так - да! Опять ведь, дело-то весьма и весьма забавное! Это же оказалась та сама корзинища, которая когда-то каждый день - полным-полная, столько раз путешествовала в «Матросскую тишину» во времена, когда посиживал там, будучи подследственным, её дражайший Михаил Ефимович…
То-то хлопотное было времячко. Кстати, а сам-то он, где, да и каков оказался теперешний?!
Поискав немного глазами, увидал его, - слегка чуть как бы стесняясь, удачно уколовшего вилкою сёмужку, потому и низко-низко к тарелке наклонённого. Он тоже изменился довольно мало. Даже и помолодел как бы: щёчки розовые, да полные, и ни одной седой волосиночки!
- А Лиза Степанюк где? Кто её видел?! - По-татарски чуть раскосая и красиво скуластая, Зина Ферхи, мать вполне состоятельного и внушительного горловского клана, чуть уж не плакала, - где Лиза Степанюк? Хочу прощения и у неё попросить, - ведь мы обе тогда были неправые…
- Подвинься-ко ты отсюда!.. Нашла с кем цацкаться!? Нет её. Ещё, окаянную, - не выпустили…
- Или не выписали. Её ведь лечить собирались!
- Лечить собирались не её… Совсем другую Лизу, с третьего этажа и по венерической части. Все они тогда, за военный-то хлебушко, чем только не торговали!
- А тебе, сиротинушке, торговать нечем было! Спроса, поди не было или, прости Господи, - продешевиться
Очень уж забоялась!?
- Всем молчать! Кто такие и чем обзавелись, кроме седых волос на задницах?! - Николай Селиванов, для большей основательности, надув щёки и глаза вполовину веками
тяжёлыми прикрыв, уже непосредственно ко мне адресовал очередную свою реплику, - Ты-то, Джафар, что ты сам за это время сделал и чем прославился?
- Ни чем не парославился... Просто Обдумываюсь и пытаюсь на пустое не тратиться.
- Ну и дурак. Тебе вот уже - под семьднесят и всё ещё никто, а я в восемнадцать заслуженным мастером был. Слыхал, наверняка: книжка такая даже была издана: «школа езды Заслуженного Мастера Спорта Селиванова»?!
Многие замолчали, притихнув. Кто-то даже в ладоши похлопал, а кто-то горланить продолжал и далее своё вовсе несусветное. Ко мне же незаметно подсел старший из братьев Горловых, Володя, - «Да;что тут такого. Я тоже «гонялся», - Проговорил он мне в самое ухо, - «И в курсе, как и кто ему тачку его отлаживал. Штрих - фамилия. Сын генерала армейского, а вот в масло грязное влюбился. Сам не ездил, а мотор лучше всех на этом свете чувствовал. На него всегда была целая очередь мастеров. Не один Коля Селиванов»…
Что ж, Володьке следовало отдать должное, - своё дело знал неплохо, да и селивановское, видимо, тоже, но жил без хамства, вполне обстоятельно и корректно. Смешной несколько в солидности своей, чуть припозднившейся. Это с ним на пару когда-то и голуби гонялись, и история с котелком «подстрелянным» произошла, да и теперешнее наше общение помимо Д.Д. не закончилось ещё окончательно, -
- Слушай, гонщик, пока ещё незаслуженный, а где Сергей Акимович, отец твой? Не видно что-то. Он что, окончательно и навсегда нас проигнорировал?!
- Не знаешь его что ли?! За «грыбами» укатил. Он на «грыбы» свои ничего не променяет… Не рассвело ещё, а он уж ходит и на наши со Славкой, спальные места как бы невзначай «натыкается». Это у него нас будить такая манера, мы же сегодня - ни гу-гу… Покряхтел, и собрался со своей корзиной на грибные дела без нашего сопровождения, и в одиночестве!
Обстановка вокруг столов тем временем снова постепенно накалялась. Выпивка что ли каким-то образом дополнительная образовалась, Может бутылки сдать успели да и «прикупить» свежатинки!? Тост за тостом следовал и всё происходящее теперь уже больше походило на какое-то распоясавшееся сборище, с запятой, да на двоеточие. Кто-то в кого-то уже и тарелкою невзначай запустил, - хорошо, что тоненькой пластмассовой, кто-то кому-то даже настоятельно рекомендовал кое-что и подрезать, дальняя часть стола оставалась и вовсе бесконтрольной. Женщины пели трогательно, но несколько визгливо… Кто-то опять посуду пустую в большую, неизвестно откуда-то взявшуюся сумку складывал, полагаю, - под следующую выпивку сдавать…
- Эх, Вы! Да неужели же у вас даже памяти хорошей о Доме нашем горстки малой не осталось, - Силился я перекричать эту, навалившуюся на нас, неразбериху… Мне тотчас же ответили, разноголосо, вполне дружественно и вовсе не зло: «Пописысываешь? Вот и пописывай, а мы - по водочке. Даже девочки нас мало интересуют»…
И последним тогда всплеском души, - Ну а «отошедшие» - они-то как? Как, куда и какая им дорога!?..
Дороги дальше не было, - увязли по самы мосты.
Оставалось танка попутного дожидаться.
Танк обязательно
двумя буксирами укомплектован,
значит вытянет, а пока,
по очереди, - на хуторочке, что от нас за бугром,
погреемся, а то и махорки раздобудем…
Третью ночь тишина сердце переворачивает –
жди чего-нибудь вроде похоронки, -
слова бы мудрого
душу в другую сторону повернуть…
Матушку бы мою за застолье наше, да она не очень-то пьяное застолье уважала, - и пришла бы, так к этому времени потихоньку удалилась …
Чувство собственной вины перед всеми и каждым в отдельности от обильно выпитого становилось много острее, и сентиментальнее…
- Тётя Зина, миленькая! Позвольте руку поцеловать, - Опустился я на колено перед матерью детей горловского клана, - Виноват перед Вами. Странное дело, - вот ведь и с Вами, и с Серегеем Акимовичем, а уж с детьми Вашими, столько пополам и вскладчину прожито, но разошлись же почему-то…А ведь жалко-то как, что разделились, и почти уж «знать-не-знаемся», - непутёвые!
- Э, да - что там! Не бери в голову, посмотри лучше, как я теперь танцую! Научилась ведь, но по-своему, а ну, - потанцуй со мной!
- Не могу сейчас... Мне бы к тому столу, где Женя Фивейский…
- Потанцуй хоть минуточку!.. А Женьку твоего
Лидка, жена его,- кагором опоила. Стаканами наливала. Нет теперь его, как и не было совсем!
- Кагором?!.. Может это кровь была в стакане.
На столах-то - водка, а там кровь! Он ведь под Ванде-Мюнде ранен, - сам говорил!.. Перевязать его надо, как без него?! И ноги ему чем-то пусть и вовсе несусветным, а поправить обязательно нужно… И ему самому, и другим всем на радость…
Радости же на всех было явно ограничено. От того и по настоящему радовались одни только женщины. Они уже во всю отплясывали «шерочка с машерочкой», остальным ничего другого не оставалось. как смотреть на них, допивать скромные остатки, и тут, на середину одного из столов, хрустя пустой посудой и сопя, взгромоздился откуда-то взявшийся - Женька Кориженский… «Бороться! Хочу бороться!» - Рябой и всклокоченный, такой огромный и в себе уверенный… Кто его «понтировать» решится?! Но, откуда ни возмись, - маленький, сухой и вёрткий Сагит, легко прыгнув на стол, уже ломал ему руку и шипел в ухо, - «Говорю по-хорошему! В последний, - по-хорошему, - уймись, а нет, - тогда зарежу!»... Его остроглазая, азиатская свирепость, странным образом удивительно вязалась с новёхоньким, «с иголочки», заграничным, светло-серым, шикарным костюмом и прямыми, до-плеч, - иссиня-чёрными волосами...
Посуда хрустела и хрустела у них под ногами, но, - ни один не уступал другому, несмотря на поразительную разницу в весе, и тогда, - старшая из дочерей Марковых, как-то удивительно легко и просто ставши на скамейку, коснулась, всего лишь коснулась, - своей, до единого пальца обинтованною рукой одного из них, и, совершенно неожиданно, вдруг не стало, - ни того, ни другого…
И, - до чего же всё на деле просто оказалось. Дело было в том, что к Д.Д. нашему и тот, и другой отношение имели как бы несколько опосредованное: фронтовики, после второго курса Московского Университета через всю военную круговерть прошедшие и на МЕХМАТ вернувшиеся, там-то с Женькой Фивейским сдружились, а через него уже и с Д.Д. нашим несрвненным познакомились, сегодня гуляющим…
- Не нашего обстоятельства компания, удачно откомментировал произошедшее Селиванов-старший, - И, не нашего ума дело. Теперь бы уже, - самое время; чему-нибудь Настоящему Присниться!
Но присниться этому настоящему не дали всё те же разгулявшиеся женщины: они окружили появившуюся откуда-то Лизу Степанюк, с силой дергали лацканы её старенького мужского пиджачка, а одна успела зло вцепиться и в её стриженные волосы, -
- У, Постылая!.. Детей своих собственных не было, так ты наших проводами электрическими безо всякой жалости охаживала…
- Виноватая. Не в пример вам, - Она даже не пыталась сопротивляться, - Каялась и наказание понесла!
- Это на веревке-то на чердаке, где стираное белье своё мы сушить наладились, - месяц провисеть?! Да разве это тебе наказание! Нам наказание, - весь год после твоего месячного висения Д.Д. проветривать!
Бессердечие и жестокость были настолько очевидны и возмутительны, что Павлин, (Пиня, как его сами женщины чаще всего называли) - нервно и, второпях, выхватил из жёлтой новёхонькой кобуры свой хромированный, ослепительно блестящий «Вальтер», - «Прекратить безобразие немедленно!», и жестом бенефисного актера, - выстрелил несколько раз вверх возле самого своего виска… Это моментально подействовало, и несчастную Лизу отпустили.
Мне стало стыдно за всё, только что здесь произошедшее… Я вышел но, как оказалось, ошибся кулисой и попал в небольшую комнату, в которой темно было достаточно, но не окончательно…. Паша Попков, грустно спокойный и совершенно трезвый, низко склонился над какою-то книгой и она, видимо, занимала его настолько, что он даже не заметил моей руки, опустившейся на его плечо, тем не менее, вслух им читаемое, определённым образом касалось и меня, -
«Придёт гордость, придет и посрамление. Со смиренными мудрость», - страница перевернулась с каким-то странным, почти электрическим шелестом и потрескиванием. Свет, - отчётливый, и не ласкающий, но и, - не бьющий в глаза, обежал полутёмную комнату…
Павел чуть заметно улыбнулся, -
- Каково?! Не ослепило, поди, - но хоть чем-то и несколько, а преисполнило. Одно только это единственное нам пытается всё ещё как-то помочь…
- Нам?! Прости...Но ведь ты…
- Нам!... Вы - это в чём-то и Мы!
- Не сердись, что отойти ненадолго должен. Не прощаюсь…Я сейчас же Вернусь, и мы обязательно ещё о многом и очень важном поговорим с тобой…
Как же мне, действительно, нужно было расспросить его о многом. Умудрённый своим собственным, личным и таким особенным опытом, он мог бы мне открыть и некое, что ещё вовсе неясно, ни мне самому, ни кому-либо из теперь меня окружающих... К сожалению, зачинщику сборища, надлежало мне быть не только тут, но и за столами, где вот-вот, а вдруг, да и могли возникнуть новые разборки или иные какие либо осложнения!
Ни-ни!..
Вовсе совсем, - ничего подобного не оказалось.
Более того: само, заметно утихомирившееся сборище, и всё, его окружающее изменилось почти до полной неузнаваемости.
Удивительная музыка овладела всем и всеми, уже окончательно и бесповоротно, лишила собравшихся их обычной грубой земной плотности... Благородная и возвышенная, в её медленных и мощных наплывах всё не только текло, - будто бы ещё и покачивалось - совершенно определённо, готовясь к чему-то, - очень и очень значительному… Возможно к какому-то грядущему всеобщему перемещению…
Остававшиеся горящими, три последние плошки вытянули высоко в небо своё, теперь совершенно спокойное и ставшее голубоватым, даже и не пламя уже, - скорее какое-то Сияние!…
Ещё минута, и сами мы, - и плошки, и столы с грязной, пустой, полуубитой посудой, уже приподняты были вполне определённо и любому глазу заметно!.. А вот уже и поплыли вверх... Медленно. Вместе с этой, чуть печальной, величавой и торжественной музыкой, -
ПОДНИМАЯСЬ ВСЁ ВЫШЕ…
ВЫШЕ И ДАЛЬШЕ ПОКА…
Не стались совсем вовсе крохотной светящейся точкой… Малою звёздочкой, постепенно терявшейся в Небе Всевышнем, среди неисчислимого множества других таких же звёздочек и звёзд…
……………………………………………………….
Тут следует чуть как бы приостановиться…
Переждать, пережить!? Вникнуть, молча, в то, что случилось! Не поверившему: поверить!? Поверившиму, склонясь головой, - задуматься…
Всякому: своё собственное… Покуда же, извините, снова, - прежнею, когда-то уже хоженой дорогой:
Позвольте слегка победокурить, картинно, но и с некоторым почтением, снявши шапку произнести: Здравствуйте!
Несколько не в меру... Всёже - очередное (17)
И - ЗАСТЕСНЯВШИСЬ СПРЯТАТЬСЯ УЛИЗНУТЬ, -
Ибо, - подаренным станет очередной, сомнительный не совсем обычный, мусор закружившейся головы, пущеный и на этот раз в вашу сторону вне всяких правил и почти без осознанной цели!
Пунктуация там, орфография, и не то, чтобы вовсе по-боку, просто вне внимания. Битый час одинокого блуждания в то же вечное Никуда из вполне уже и привычного Ниоткуда, неожиданным же результатом, основательный, да при том без какого-либо элементарного стеснения, мною пущенный, - не «звучок» уж, - Звучище, ознаменовал окончание сего, нескольколько всклокоченного собеседования с самим собой.
Теперь-то уж и ещё кому-то, кроме меня, как оказалось, становится по крайней мере, не скучно, да и сам я, тоже, едва сдержался, чтобы не фыркнуть!
- Задний мост сработал, - шепнул мне в ухо откуда-то возникший, не то пламенный попутчик, не то пошлый прилипало, - Это ещё что! У нас, в бытность мою на зоне, один штукарь чуть не по нотам наш советский героический гимн до семи-восьми тактов этим же местом умудрялся озвучивать… Ясное дело, - ему на том не одна только всенародная
исключительная слава, - денег-то! Денег…
- А сейчас на что походило!?
- Не то дизель танковый в миниатюре, не то детский игрушчный огнемёт, ну, а мы-то (подмигнув мне глазом), - Мы не дрогнули: как бы вовсе не про нас, или, уж точно, - мимо!..
На том, вроде бы, и кончилось, только не совсем. Как оказалось впоследствии, всё ещё нехотя, но уже и настроением приноровясь, - «Не стучишь! Скребёшь стекло, - карга старая! Окна всё равно тебе не открою!»…
Темень, какая только иногда и по осеням. «Карга», - куст самосеяный перед домом: клён ли, ясень, - в окно моё лбом упёрся. Листва, мокрая да грустная, свет лампы настольной оприняв сквозь стекло оконное, качается, да кланяется, - будто просится к тёплому уюту, а вот за окном и ещё что-то, и кто-то… В листьях ли, волосах собственных запутался. Бомж, может!? Может, - будущий «подельник»!?
Не пойму уж и кто: сам ли он, ветка ли в тихий голос листьями своими мокрыми, -
- Извини, хозяин. Ошибочка. Не этот я… И, - не тот…
- Тот! Тот самый!... В фас, так вполне определённо. Вот только в профиль если, - тогда возникает некоторое сомнение…
Однако же, ну и дела! Аж, мурашками по спине… Тут новый «звучок», на сей раз вполне камерный, только мне одному слышимый, и опять тою же веткою, - всё встряхнувшееся заоконье со злобой перекосив и сдвинув в неомеренную темноту, - ОН! ВПОЛНЕ ОПРЕДЕЛЁННО!... С НИМ И ЕЩЁ БЫЛИ... НЕСКОЛЬКО НО РУК НЕ ВЯЖИТЕ - СЛАБАК И ТАК НИКУДА НЕ ДЕНЕТСЯ…
Навождение!? И белена будто бы не колосилась, мушиного царя вроде тоже не короновали… Отчего ж куда-то всё не туда, да и не впопад!? Но себя, тем не менее, осадив: «Ну, и - чего тебе, Карга неуёмная!? Может мне самому мой задраенный окном уют и всё, что около, да возле, вовсе не во всём душевным совпадением, а тебе уж, клёну-ясеню, - и подавно всё это ни к чему!»
- Никакой я тебе не ясень. Клёном тоже никогда не был, да и быть не собираюсь. Меланхолия я твоя! Иначе, - скорбь души, усёк!?
Пропади всё пропадом! Сколько же вас, - таких вездесущих!? Только вот по какому праву и, ни за что, ни про что, самый, что ни на есть, - жирный прочерк норовите поставить на нормальном человеческом естестве!? Но, да уж коли наспособился, так не замолкай, продолжай далее! Путное если будет, так и запомнить постараюсь, записать, может быть… Ну и что же далее!?
- А, далее: ВИДЕЛ БОГ И ЗЕМЛЯ ВИДЕЛА, как сливалось всё Воедино, после - Сеялось…
- Ну а мы-то, мы, люди, были при этом!?
- Иные некоторые…
- И много ли «некоторых»!?
- Четверо сперва... После ещё трое, но вслух не общались. Только числами на песке… Хворостиной числа эти самые и рисовали …
- Народу больше трёх, а на бумагу пожалели скинуться! Палки о песок истирали, молчальники перезамудрённые.
- Так это ведь не от них, - Тех!.. Это ведь От Новых, каких-то - Этих... Состоялось, и привет!
Вновь и снова, лиственное шевеление, но я, как когда-то молодой да ловкий, - стороной! И тогда уже, Другое Состоявшееся Некое, и –
давным-давно, но и как же всё таки, - так вовсе Недавно…
- День-денёчек! От себя самого же с утра словно бы в бегах: сперва вовсе под небольшие тучки прятался, после уж, как пустыми железными бочками, покатило грозовыми дальними перекатами… Вот теперь уже вовсе и над нами, а мы в тёмной, стоячей почти, заводи, - и по самое горло! Бредень у нас Витьки Самойлова, он для мелкой и неширокой речки, тут же, перед «запрудой», у заброшенного сукновального заводика, - дна и вовсе не достать!..
А, над головами теперь уж и не тучи, - Тучищи, чёрно-серо клубясь, со стальной окалиной по краям, и летят торжестественно, но и слишком быстро, (как бы будто какую-то киношную съёмку скоростью перепутало), тут-то вот настоящее поливание и нахлынуло!.. Предплотинные чёрные омуты, словно закипев, сделались во всю серыми, задымились будто бы… Кусты берегового ивняка, - чуть не наизнанку вывернуло, всё кругом заплясало и закружилось…
Второпях!.. И, сами, - из воды, и бредень!.. Ни рогожи, ни посконной мешковины, чтоб хоть как-то укрыться, - Жив!?
- Живу кажись…
- У тебя сегодня гости, Сам видел: старухи какие-то к твоей матери прикатили, - тебе и щуку (пятнистое золото по всеобщей прозелени. Кг на полтора)… Я остальную мелочь заберу… Завтра, коли сбудемся, - моя привилегия… Дуй домой! Всё сам управлю, и рюкзак, и бреднь, - не надорвусь, дождь же - лупил, как розгами и спину, и иное прочее, ночь катилась безо всякого стеснения! Ночь, хотя времени не более как полседьмого вечера… Может даже Ночь, - всех и всяческих НОЧЕЙ МАТЬ!
В гору-гору, да по косогору…
Это вам не городскую панель топтать! В Гору-гору, чуть уже не на коленках, ну и ахнуло!.. Тут же - да ещё!.. Да, - и как же - Ещё!!! Синим светом всю деревню осветило до дома последнего, но и кончился косогор… Бежать много ровнее, потому и быстрее, хотя и качаюсь, - до того взапыхах, и только часом, или около того спустя…..
Когда и электричество, что само по себе вдруг как-то существовать во время грозы перестало, снова наладилось, а дождём уже не поливало, а мелко крапало, - РЫБА (щука... Золото с прозеленью пятнистой… Полтора кг) обстоятельно почистилась и, полу-кольцом свернувшись, в шипяшем растительном масле жарилась моим незатейливым подарком, двум художницам, заехавшим к матушке в гости, - её соратницам по живописи и жизни… Подарком-ужином, весьма и весьма обрадовавшим и очень удивившим их ...
- Напоите меня, Воды Необъятные… Кто такой я, и подарок ли то!?.. Кто, куда я, и откуда!? Где ты, - день зачатия и день заклания!?...
- Ишь, как вылепил! На всякое парение своё станется и падение! Что, вспоткнулся!? Налаживайся повальяжнее, да попривольнее, - жить тебе и ещё некоторое какое-то время предстоит…
В сковороде подсолнечное масло скворчит, щука благополучно вполне дожаривается, стороной, да далее и далее, всё ещё погромыхивает, а кое где и посверкивает…
- Ну, так как!? На что решаешься!?
- Когда б по-честному, то не ведаю совсем… Вот если бы кому-то, да для кого-то!?
- А, коли - как придётся!?
- Ей Богу, Истинный Крест - не знаю! Не заставляй выдумывать!
- Дельный, да не о том Деле... Коли виляешь, давай тогда бороться!.. Да не топчись попусту, - хотя бы вырваться попытайся…
- Пусти. Устал. Да и старый я теперь!
- В Наших Правилах и По Нашему, - тогда только ведь и начинается это самое Наше Главное!
…И опять где-то здорово ахнуло!.. Где-то за спиной и, - прежнего много уже ближе…
- Стреляют!? А ты не бойся: если укусит, так раньше, чем услышишь, коли ещё услыхать доведётся. Звук, - строгой физики усталость: от железины, в нас летящей, всегда отстаёт значительно. Факт! Это и переваривать не надо, вот тебе, чтобы не скучать, напока, -
- дом на набережной… (Москва-река, серо-крашенный бетон фасада, а дом явно «номенклатурный») В передней, главных комнатах и кухне, - полусветно и накурено, полно мальчиков и девочек. Мы, мальчики, хотим того же что и девочки, только как бы наоборот… Напряженное «до», разочарованное «после», «любовь не картошка…» Где ты, наше, единственно-истинное, и такое запоздалое!?.. На каком же, полутёмном полустанке, притаясь, - затормозило!?... И ВОТ ТУТ ТО ВОТ ВПЕРВЫЕ… ДА - ПО НАСТОЯЩЕМУ И АХНУЛО!!!
Мы, - только что на заборчике верхом сидевшие, да глядевшие в вечереющее сентябрьское небо, на землю ссыпались, как от ветра воробьи... «Ложись»!, - визжит кто-то, а мы уж и лежим давно… Час ли времени, день ли к полудню, - тогда только и тряхнуло всей землею необъятною малую мою грудь, на неё упавшую!..
- Это по мостам! Точно! Больно слышно хорошо было!
А, по мостам, значит вниз по Каланчёвке: там три наши вокзала и мосты железнодорожные, - бежим смотреть!
Бежим! Побежали… Трещины в асфальте уже от углового магазина «Коммерческий», дальше, больше, да больше, а вот тут-то бы уж и не глядеть: в проезжавший только что здесь автобус, народом рабочим полным-полный. - напрямую угодило! Что-то откуда-то торчит, что-то дымом, до задохлости чёрным. коптит наше, ставшее с овчиночку, небо: это колёса автобусные на осях перекорёженых, а на тополях, что справа от дымящейся глубокой ямищи, - ох, и чего на них только не понавесило…
Тут-то вот, да и простится мне хоть раз единственный, - опять тот самый, от меня независимо, - «камерный», но ведь тоже такой постыдный… Так сказать, - в ознаменование моей, воистину человеческой, слабости, или, если хотите, - трусливой впечатлительности...
Вот каков он: пыльный мусор вздорной головы, иного чего, что, сперва, и мусором даже не казалось…
Оплошал. В которое «Для», но и снова, и опять, -
Тратится всё та же самая, (казённая-взаймы, с перфорациями по краям), бумага и останавливаться на обдумывание я уже почти не в состоянии. Словно гонит кто вновь и снова, в новое, но давным-давно когда-то бывшее… Клёну ли беспутному, ясеню одроглому, ветру, встрёпанно-голодному, тому ли, кто слева ли, справа, уже может быть топчется в своём, вовсе дальнем, «когда-нибудь буду», - летний, погожий и, во всём в лад со взбаломошной нашей, такой беспечной юностью, день, в самой светлой и лучшей его половине…
Мост железнодорожный. Загородный, замосковский и вовсе не близкий, а под ним, далеко внизу, - милая, прозрачная речушка, именем Воря. По дну ее: камни, камушки и не редкие, убедительно-статные, крупные каменья, трава зелёная водяная, течением оглаженная, чуть змеясь промеж них и купаясь вольно, - колышится…
Мост сугубо железнодорожный. Он узкий и не предусматривает пешего передвижения, но можно (когда нет ни товарняка, ни электрички), «проскакать» по боковинам шпал, на крайний случай, ухватясь за стальной тросс, протянутый сбоку и закреплёный на редких, тоже –
металлических поручнях.
Проверкой ловкости и бесстрашия является кое-что посерьёзнее. Надобно «проскакать» до середины и там дожидаться идущего в этом месте довольно быстро какого-нибудь состава… Допрыгал и жду! А, вот и электричка!
Машинист, завидев меня, во весь дух давит на сирену... Давить-то он давит, но нисколько не тормозит: расписание ему, - нечто священное! Вот уж: совсем рядом... Да, и – МИМО!.. Голова моя, сама по себе и без моей на то воли, в плечи мои уходит. Крепкий, горячий ураган, что тащит с собой это воющее дорожное железо, заставляет зажмуриться, но внизу, -там, где начало насыпи, вся наша компания! Эксперимент не окончен! Когда три, либо четыре вагона уже тебя миновали, надо (разумеется по возможности выпрямясь), - двинуться по дрожащему и стонущему подмостью против или параллельно движению состава… Пятый, шестой, - считаю несущиеся мимо вагоны…
Девятый… Одиннадцатый, двенадцатый, - Последний!
Последний, как бы запоздалый, - порыв знойного ветра и, вдруг, -
навалившаяся разом, всеоглушающая пустота остановившейся тишины…
Далеко внизу на краю насыпи хлопают в ладоши. Кто-то что-то кричит, может быть даже «ура», ну а, в общем-то, - это ведь всё тот же окаянный, тот же жалобный и пустой «звучок», которому ни где и никогда не стоять подбоченясь, не стать героическим и приличным!
…………………………………………….
НЕ ПРИЛИЧИЯ РАДИ.
И, - НЕ СЕБЕ САМОМУ ОПРАВДАНИЕМ…
Не сразу как-то… Постепенно и вполне трезво осозналось: слишком многие «мы» (и те, и другие эти) на пустое съехали по любой шкале оценок и в любом измерении… Либо перханье невнятное, либо всё тот же самый вульгарный «звучок» и его заурядный запах! Вот хоть тот же, незабываемый адвокат наш домашний, - Панкаршев! Неприметный в дворовой повседневности, но до чего же отважно языкатый, когда вполне бесполезно и безопасно одновременно. Даже внешность почти вовсе не запомнилась, разве что «выглядывание в поллица» из-за чуть-чуть приоткрытой двери (есть ли кто в коридоре?), - это перед тем, как проскользнуть в туалет, который вовсе рядом по той же стороне коридора за комнатой Попковых…
Или же Отрадинский Ник. Ник., бравый офицер-музыкант в какой-то, вечно-временной, отставке. Щегольские, сияющие блесково сапоги на длинных, тонких и прямых, точно жерди, ногах, вечно розовые скулы от всегдашнего лёгкого полу-подпития, -
- Привет мастеру карандаша и кисти! Говорят, будто бы тебе повестка из военкомата!?
- Не врут, неделя с небольшим и, - в путь! Как поётся: «А, - для тебя, родная, есть почта полевая…»
- Страхую! Беру в оркестр! Округом предписано в десятидневный срок доложить о формировании, а у тебя и грудь (будто я лошадь какая-нибудь!), - и «физией» вполне приемлемый!
- Так я же не музыкант и. вообще…
- При чём здесь это!? Я на тебя большой барабан повешу: бей себе, да бей!.. Когда бить, - покажу либо рукой, либо палочкой!
Так-то вот. Почти и незаметный, но всё тот же серенький, никчёмный «звучок», коему ни где бочениться не положено, в компании, да за обеден-
ным столом, - тем паче. А другие «мы»!? Те, и эти самые, - Эти!? Такие многие-многие… Хоть и сам я, пусть в барабанщики не попавший, ох и трудно же в человеки нормальные выбираться! Прочие «дети малые»: кому шестьдесят, кому семьдесят, кто-то и за восемьдесят потянул. Все вместе, как бы и есть «те самые -Те»…
… Эти же!? Эти и вовсе в туман зелёносизый въехали: ни дня недели, ни числа месяца не ведая!
- Праздник что ли какой, - пьёте-то!?
- Под новый рукомойник старый сток наладили, теперь вот и трубу навесить, - время бы в аккурат, только это уже назавтра…
Они, - недосягаемо-взрослые: в горделиво-безбоязненном, полном собственной значимости и удовольствия, состоянии, насквозь прокуренные, мы же, - вовсе небольшие, тоже кое-как, к кое-чему приспосабливались. Как говорится: «вот поле несеяное, вот - исполать» Весна идёт! Не мешкайте и не уставайте духом, страшитесь одного лишь Бога Единого!
А мы и не устаём, но и не страшимся, и уж, тем более, не мешкаем: теперь вот печи ладим! Вернее, - перекладываем. Мы с Борисом и рыжий Витька, а, если честно, то мы с Борисом грязь всякую и мусор оттаскиваем, да кирпичи подаём, «кладет» кирпичи Витька, а когда печка эта задымила всеми своими свеже-созданными щелями, Борис и я виноватыми стались. Ничего: прятались какое-то время и от заказчицы (Таня Григорьева со второго этажа), и от новых мастеров в наш дом из другого двора прикомандированных. Такие-то вот «печки-лавочки»… Калорифером их, видите ли, грело недостаточно. что же курева, - в наглую и безбоязненного, так это от врождённй тяги к безделью, а вовсе не от какой-то там «взрослой состоятельности» или желания поставить себя «над»... Ну, хотя бы над тем же «некурящим», но не это ещё беда! Прокурил-то всего пару каких-то недель, а уже и на игле!... Табак не даром «чёртовой травой» зовётся, он к погибели душм в первую очередь, после и самого тела человеческого (О смертях преждевременных от курения, - сами заглянте в серьёную статистичку, не ту, которую доллором вполовину задушили табачные короли)... Думаю теперь, сам, своей персоною незначительною от собственного, двадцати летнего курения, (чтож, что - бросивши уже, теперь более тридцати лет тому) - неминуемо и, собственными бедами сурово озабоченный, шопотом и лсково пытаюсь сказать желающим «покурить», - (те, кто уже курят, по большей части, - пропали! Им, уже как бы, - Бесполезно!), - Милые, дорогие и глупые, - подальше от глумливого беса, который тут же ласково станет вас облизывать да, уговаривать - ещё разочек! И ещё один… - О, Какие вы теперь самостоятельные!...
СТАНЬТЕ НЕЗАВИСИМЫМИ СИЛЬНЫМИ И САМИМИ СОБОЙ, не пляшите в угоду, бесу, и его канцелярии доллорово-бумажной и остальным прочим негодяям, всё это усердно обслуживающим, которых, - и расплодилось же.
Не заглатывайте тот крючёк, которым вас бесище каждый час выдёргивать будет к очередному вашему «покурению»!
Спустя несколько, да по слепому случаю, сколько же пролетело безымянно правильного в своей кривизне, а когда и с полным именем, прямого, но ни в какие ворота не влезающего, - время шло, никак и ни чём не меряное...
И опять, спустя несколько, там, где почти уж и не помню Где... С правой стороны, вдоль заснеженого железнодорожного полотна, после - полем, через ближний, не в конец облетевший ещё осинник с переправою через тихий и гниловатый ручей... Нас в этом пешем пути, - двое. Нам обоим за шестьдесят и мы, собственным своим упорным упрямством, поддерживем друг друга, но сперва: за час с лишним до медлительного зимнего рассвета, - электрички!
Две, потому что требуется пересадка на другую линию, электрички, к тому же, из самых ранних, а тогда уже пешком…
Не все самые близкие положительного мнения о эдаких наших, необыч ных и довольно утомительных, увлечениях.
Суть увлечения: спортивно-экологическая, - расчистка охотничьими ружьями местности вокруг одного подмосковного зверосовхоза от удушливого вороньего засилья!...
Такое вот вам, - очередное, вовсе небольшое, «ещё с пол сотни слов», (можно в кавычках, но можно и без), чтобы кто-то, прочтя, скорее всего сказал: опять килограмм лобуды и многое множество мусора, никому не нужного, и по сути своей, - вздорного!
«Вздорного»!? Не туда! Сызнова, но и не в укор кому либо, шли мы, как и иные многие, по дороге К САМИМ СЕБЕ, да только мало в чём преуспели, (опять-таки, как и иные многие), но и постигнув нечто В ВИДЕ РАДОСТИ, - снова слышать обретших некоторый покой и защиту зябликов, соловьёв, прочей, малого рамера, поющей живности, больше всего от вороньего разбоя страдающих. И, в нагрузку как бы, (а, может, и неким довесом к такому времяпрепровождению), ИСКРЕННЮЮ ПРИВЯЗАННОСТЬ И СОЧУВСТВИЕ самому малому и последнему в их нескончаемой шеренге Цветку, ведь и его возможное исчезновение, когда такое случается: трагическая утрата только ли разве для Одной Луговины, Его произрастившей!?
Таковыми вот и были столько времени наши, «на двоих», многолетние воскресные бдения…
С понедельника на вторник, доли для, - аспирин, так славно разжижающий кровь, даже самую тёмную и густую, но и страждущей душе кое что, тоже, несомненно приятное, далее как по Писанию, -
Лучшие Слуги Боговы, они же и великие певчие Всевечной Земной Красоты (да хоть бы та же, захолустно-простоватая, не многими уважаемая, - Примула-Первоцвет) зеленеющих майских луговин, что сбегают берегом любой речки ли, речушки, да хотя бы и Оки (исстрадавшейся, но всё ещё кое как существующей сразу за старинным, российским, увалисто-уютным Серпуховом), - Первоцвет- Примула, - всей своей мелко-жёлтой солнечной осыпью….
- И опять ведь, - всё та же какая-то лбуда. Извлеки, пусть не хлеб, что-то отдалённо ему хоть в чём-то подобное…
- А ужли до сего не «хлеб глазам человечьим», - луговина весенняя, при том, любая… Если же она ещё и в цветах, тогда это настоящего звучания: Великолепный Концертный Зал!...
Далее, - сами, по собственному своему темпераменту и Душевному Размеру, мы же, - с почившим уже ныне Витей Карцевым, другом стольких лет жизни и общений с Природой… Мы, - тихо-тихонечко, тоже «сами по себе и, - к Себе», но каково же и звучание, и Аккустика!
Многое завистит от силы солнечного света и неровных поверхностей спусков (бугры, продолговатые проямины) и, - от того самого, по-настоящему не убитого ещё кое-где, Чистого замосковского Воздуха, что так настоятельно необходим и нашим глазам человечьим, и - нашему человеческому, полному вдоху-выдоху…
……………………………………………….
Ещё одно, которое где-то возле... (18)
Тут бы и КОНЕЦ на последнем глубоком этом выдохе, но и - всё-таки, как бы и вслед всему отгоревшему, где улыбкой, где - камнем через забор (и сейчас ещё звон ненамеренно разбитого оконного стекла отчётливо слышу, за ко- торое однажды и оплеуху от Пашки Попкова заработал!), где цветами запоздалыми, но неувянувшими окончательно, - дорогие и такие важные когда-то обломки, всё, что ещё теплится, разумеется, похоронено будет в не таком уже и далёком будущем, потому и никнет трава от жалости, но тут вдруг, по недомыслию ли какому-то чисто человеческому, может по другой какой причине, и это-то, представляете, - при начале распахнувшегося нам навстречу, - двадцать первого нашего, свирепо глотающего нас века!
И, - Невзначай будто, но с исключительным, видимо, значением и внутренним смыслом: мужики, совершенно бесподобные внешностью и повадками, краем леса да опушкою… Всяк хорош вполне и по своему, но наперед задом: один, - проплешина во весь лоб, зато борода, - веником, другой с шевелюрою по самые плечи, зато вот бороду-то словно кто повыщипал, -
- Здоров будь да ясен, - покуда с братцем чуда-
сим, - Поклонились степенно: Возьми в работники!
Надо же!?..
Уже и ответить хотел, но всё сеялось куда-то, да и было уже вроде бы всё когда-то такое же…
Русские, татары, запорожцы да поляки
и Европа - тож!...
Где-то родился, встал и пошёл
в собственное своё Никуда - город и опять где-то
взбивали перину, стелили постель, забивали козла,
суп солили, таились… Торопились куда-то,
чёрте где и чёрте на чём спали, еда всухомять.
Вместе и по отдельности, во всём, и - Ни Где:
россыпь фейерверка, дым пожарища,
солдатский бивак, кто-то клянчил деньги, кто-то
их разбазаривал!
Ранее где-то, но и много позднее: снег,
почти уже стали заводи,
в коровниках сонно вздыхали коровы,
предчувствуя, по-видимому, наступающее на них
из какого-то вовсе дальнего далека
неизлечимое и жестокое «коровье бешенство»…
Сусальные свечи постепенно заменял керосин…
Волхвы под хмельком
гладко выбриты! Распродажа лезвий фирмы
«жилет».
В цене цветное стекло и мужчины,
которым за пятьдесят…
- Барин, а Барин, мы к тебе не просто так... Мы к тебе рядиться пришли, а ты - сумной, да не ягодный!
- Рядиться?! Ну-ну. А скажите-ка, милые, как же вас, таких-то особенных звать-величать? Имена, какие-никакие, а имеются ли?!
- А, то как же! Без имени в наше время совсем невозможно. Вот его Улом зовут, а меня Карой… Всё вместе, «Караул» будет… А, - ну, кликни-ко нас, да погромче. Лучше не единожды…
Я, - смолчал и постарался оставить всё в прежнем своём порядке, и газоны, и вазоны, мельницы, пивоварни сусло забродившее, духовные распри, но и это - ещёе не всё: остальное вновь понемногу, малыми дозами (не расплескать бы!), а кому и в форме дружеского совета…
Ленивый опускает руку свою в чашу свою и не хочет донести её до рта своего… Ну, - а вам, неспешные да обстоятельные, - если есть что добавить к выше рассказанному, - добавляйте. Только рад буду!
И ещё, два мои последние в этом охотничьем сезоне, подзатянувшемся несколько, (надеюсь, - последние), - выстрела: Катерина Васильевна! Та, - которой так упорно всю жизнь «слова не давали». Как прекрасно одно то уже, что ты никогда его и не просила поднятой рукой отличницы из передовой школы, «порола», что думала, да и дело с концом! А, жить тебе и работать довелось в самое змееносное распрекрасное наше время, когда за пятиминутное опоздание на завод, где противогазы вытворяли в каком-то невероятном количестве ради неведомого никому будущего, - грозил тебе не выговор усмешливый, а самый что ни на есть, сталинский трибунал! И, - это в твои четырнадцать ли, пятнадцать лет… Шутка ли?!.. И ещё (тоже не шуткою) в свои шестнадцать с половиною, «поработала» ты, стоя за счетверённым зенитным пулемётом, что на многих, годных для той «работы», московских крышах в те поры стояли… Твой был тот, что на крыше НаркомЗема базировался. Не видел лично тебя за дальностью, видел только из своего окна, как пулемёт тот «расчехлялся» на фоне вечереющего неба, достопамятного, сорок второго-третьего года…
И, не менее важное...
Отогнать пытаюсь, но знаю: всё равно непреминется когда-нибудь своё собственное и в истинном взвесе, без прикрасы авторской, состояние и личность хоть где-то, да подробнее посветить. Собираюсь с духом.
Смолкаю…Собираюсь внове, но - никак не обозначится дороги. Стыдно многого, но не в этом причина.
Слишком большое количество зацеплений разного рода и не только на эмоциональном уровне, где я, теперешний, слишком уже не такой, каким был во времена те давние, потому, может быть, и стоит кое-какие подробности, вполне уже отшелушившиеся, в покое оставить. Всё равно ни отреставрировать, ни разрушить окончательно, - ни меня, ни окружаюющее нас пространство они не в состоянии, а сумятицу внесут вовсе ненужную. Да и что оно такое, - Истина?! Свет какой-то? Озарение?! Страдающее бесчисленными изянами, общеизвестное правило!?
Тот же самый пейзаж за нашими окнами разительно меняется при подъёме ли, спуске с этажа на этаж и всё только потому, что меняется невольно наша привычная точка зрения. Остается сказать, -
- простите, кто что может простить и всё ещё держит злое!
Потому что единственно неизменною остаётся проснувшаяся в нас однажды Совесть, оттого-то - за иное своё Оное, до чего же и стыдно, и больно так, что и слова стоящего не подобрать…
- Простите же ещё раз, что самими вами помнится, - мною, непутёвым, возможно и позабылось…
Я же, - всегда ваш, склонив голову и руку на сердце положив.
и ещё: в другое - Другое:
за травой - ещё другая трава,
на обилие многого, - другие Всеобилия,-
не прельстись краденным!
Открыл, как открыл бы ветер книгу:
Самому себе Сам, -
Был бы Свет внутри,
Земля же есть, и ещё пребудет
какое-то некоторое время,-
БУДЕМ ЖЕ И МЫ В НАМИ СДЕЛАННОМ
Коли сами ничего не желаете добавить ко всему, здесь сказанному, - то вот вам тогда, ещё один (клянусь последний), небольшой, на мой взгляд, вполне любопытный «довес» к как бы всё же «произведённому» уже произведению!
Тут, - не Д.Д. достопамятный, а изба, дальняя,
деревенская, стала свидетельницей проишествия, со мною случившегося, не очень давнего и, вполне можно даже сказать, - вовсе невероятного!
С понедельника и до пятницы, обычно покидаемая ради городской суеголосицы, изба эта, хотя она и три дня нетоплена, но вполне человечески «обживается» за какие-то два-три часа…
Редкие для российских деревень большие и широкие окна с видом на огромный, своевольно разбежавшийся во все четыре стороны света, никогда, ни кем не ровнявшийся, бугогорбый выгон. На нём - вряд пяток ли, чуть поболее, престарелых ракит, серебристо-раскидистых… Телёнок по осеням (горький одиночка), - топчется на скучной своей привязи, три овцы шерстяные зады свои ветру да первому, мелкому, словно крупа, снегу подставили. Ни единой души более!
Оконце же кухонное, в противоположную сторону света от выгона уставилось подслеповатым, с трещиной в стекле, глазом, - упирается в запущенный с вполне осознанным усердием: сад-огород, где полыни больше. чем смородины… Тут бы и к нужному слову подступиться, да оно ведь где-то, - много выше, а ступеньки, что привели бы к нему быть может: поистлели, без должного им присмотра, - голоса простого не удержат, что там шага человечьего неосторожного. Впрочем, старые валенки мои ещё более древней, чем они сами, дрянью подшитые, - до сего ещё не опробованы, а ну как повезёт и своей мягкостью заповедных ступеней не потревожат!?
Коли повинясь серьёзно, - настоящему слову молчать бы должно. До полного собственного выростания, да и тогда ещё, - обмолвиться ли!?.. Но, шагнул. Не осунулся…
Раз, другой…
ИЗ ПУСТОТЫ В ПУСТОТУ
ДОРОГОЙ ИЗ МИРА В МИР - памятью обрасту…
И, - вновь, который раз, - стоп на третьем витке! Тут и вопрос естественный. и далеко не праздный: чью это песню играю, когда самого себя «внутреннего» слушаю»!?
Новый шаг, но уже с поскрипом тревожным, спустя же несколько, -
ВПРЕДЬ И ДАЛЕЕ КАК КОМУ СВЕЗЁТ!
Случай!? Он редко при ком-нибудь.
При мне не чаще, -
подберись и - стой с терпением…
Что вверено, - с сознанием береги, но вот уже и
САМОМУ СЕБЕ НЕ ПО СЕБЕ СДЕЛАЛОСЬ…
Голова закружилась и, мужиков…
(Да, «мужиков ли»!?), - числом вполне и на всё хватает. Гвалдят: каждый свою ерунду! Мне такое не впервой, и я им эдак, - рассудительно, -
- Огород, какой-никакой, садите ли, или руки по карманам прячете, что-то некое в тайне там проверяя!?
Самый и небритый, и неопрятный: мне с весёлым, даже несколько нагловатым, подмигом, - Не всегда, а по честному, так чаще и - вовсе беспечно... Вовсе без всякого рассчёта на воздаяние.
- Не дурственно… А, хлеб-хлебушко. С ним-то теперь как будет!?
- Ну его! Умучал. Созреет, - сыплется. А чем убирать!? Соляркою!? Так по цене её и каждая буханочка. От города бы помощи… И бывало ведь! То студенты с пионерами, то - целиком какое-нибудь известное научное учреждение, - хоть тот навоз по весне на поля развозить! Хлеб же, да руками голыми убирать!? Мы-то уж не те. Сена накосить корове и то не вдоволь. Уволели мы коровушку! А, у хлебушка и стерня ого-го: замах при косьбе куда круче, косы же и «отбивать» некому, остальное всё, - тем более не с руки… Протрясло тут меня почти по настоящему, -
- Это вам-то хозяйствовать не с руки!? Нету помощи!? А, - Небо!?
- Небо!? Оно вон теперь какое…Космонавты, да астрономы всё насквозь оглядели: Бога-то нет! Ничего, кроме звездяной оторопи …
- Да что ж оно, такое-эдакое, милые вы мои!? Куда теперь всё таким-то образом тронется и в которую бы, понять, сторону!?
В ответ: молчание. Никто ни за что не в ответе ни за то, ни за другое, ни за третье!.. Анекдотам, да сплетне, разве что из всех самой долговязой, - не впроголодь, только это ведь для журналюг, да теле-ящика, ну а сами-то, сами!?
Сами, стало быть, давным-давно, не к тому месту. Казнить!? Они сами же и ответят: «ну и казни!» Кто ж казнить сподобится!? «Казни! Ишь, какие мелочи!». Не том, но и всё же, кому-то ведь невтерпёж, а кому и весело, и тут опять какою-то необычною и спешной темнотой, что откуда-то накинулась, все окошки мои поприкрыло.
Недоразумение!?.. Может быть, но и Замысел проглядывал вполне определённо, тут ещё и холодом, (да и каким же ещё!) - из всякой щели попёрло! Пришлось в сроч- ном порядке всем, чем только можно, отогреваться… Всё, что только гореть способно, - в печку заталкивать… Тут и снегом ражным повалило, при том, ещё и способом, совершенно мне непонятным: со всех сторон, в том числе снизу… Теперь уже и не до злоязычия! Сплошная оторопь! Темнота на темноту, чуть же погодя, - вновь пробрезжило…
Совершенно определённо: и света поприбавило, и заверть снежная улеглась ковром дорогим серебряным… Тут-то вот, самое то, да и сподобилось, - вдоль по верхнему выгону свежей наледью захрустело и не просто, а особенно: И, -
Вот же - Он!..
Неожиданный, и давным-давно, с таким нетерпением кое-кем ожидаемый!
Не старый. Обличье, - один в один такое же, что и лет с две тысячи назад, а то и более… Такое-то вот оказалось свидание наше: сошлось, не оплошалось! Я тут уже и с крыльца, - скок! Гнусь прилежно в истовом поклоне, -
- Прими с Верою на Любую Великую Даль! Он же, охмурясь так приметно, -
- Что зачастил воробьём!? Ответь обдуманно: чтил ли, детушка, себя самого превыше остального прочего!?
- Случалось… Несколько, да не намеренно… Но и не всегда же ведь!
- «Не намеренно… да несколько»… (Как бы даже передразнивши)… Окаянный! И усох собственным окаянством… Прорубь!.. Вот она, в пол шаге… Да, не топиться, окунуться с почтением: станешь и пьян буд-то, но на Особенный, Духовный Манер!
- Моментом… Гимнастёрочку свою вот только скину, - пусть сухою останется, а голову мочить!?
- Мочи и голову, и всё остльное телесие своё непристойное!
Вот история… Прорубь (и, откуда только она взялась такая!? Кругом ручьи проточные - были! Точно!.. Но, ведь глубины в них никакой никогда ни где не наблюдалось), - Сама Прорубь же оказалась не только не ледяной-холодною, считай, - чуть не кипятком всю душу вмиг охватило!..
И светло кругом сделалось, но и звёзды, по ночному обильные, - все как есть, до последней, даже самой малой слезиночки с Небушка Необъятного глядели на моё отмокание от иного многого, что никогда и никого ни в какие времена не красило…
- А далее!?.. Что же далее случилось!?
- Далее!?.. Никакого «далее» не было…
С разговорами ужинали. Небольшая выпивка с ночевой… Чин по чину, а утром, огородами, проводил до соседней рощи на Его Дальнейшем Пути… А, тебе что, - иного чего хотелось!?
…………………………………………………………………
Да-да! Очередное "где-то возле"... (19)
ПОКА Я, - ВСЁ ЕЩЁ Я...
Вновь и снова, - отзовись, и стань близким такое теперь далёкое «быв-
шее». В семеро минуло от самого главного!.. Что-то - в толк, что-то пустым отскоком... Суета! Вовсе рядом и чуть не всюду… Вот её почти уже нет... Ничего нет! Даже такого, вполне уже привычного чувства виноватости, - пустая оскомина, но и это уже не в счёт. Вездесущее -пустопорожнее: день верхрм на другом дне, после на третьем и, - так далее, почти без конца, слишком сыты, чтобы общаться. Корм и кров. Холощёные счастливы более прочих… Та же тетя Ася с извечным своим Тайдом и, вполне невинным, выпрашиванием оплеухи! Что-то наподобие школы выживания!
И, всегда, кто-нибудь, куда-нибудь... Кто-то - навстречу, но никак не
поровняется, - кто-то уже дважды, а то и трижды, поровнявшись, - мимо!
Тут ещё чуть не каждую среду, - школьницы, ТРИ ОДНОГО ГНЕЗДА, встречный ветер, от того, верно, почти всегда бегом по каким-то своим школьным делам… Некогда я тоже бегал в школу. Классный руководитель - немолодая ведьма, всегда любовалась собой: «Доска не совсем чистая. Кто-нибудь, будьте любезны!». Одновременно чистятся собственные ногти. «Благодарствую». Улыбка, глаза не участвуют… «Мне поменьше заварки, который сегодня день!?»… Полем, да далью - днесь, гонит прохладную весь… Бумажник в левый боковой карман, - близко к сердцу и надёжно…
Пустое! В розыске ветер! Обильное, яркое, чудесное солнце, свесились с крыш звенящие светом и ветром сосульки… Скоро, вот-вот весна, да вот же, - вот она!
Счастлива душа, что хоть изредка в гармонии с небом. Хмурое? Тоже
прекрасно! Натуральное дерево всегда дороже дсп, а север не дремлет: тучи и Тучищи… Плывут, низко клубясь над лесом, над крышами домов, над берегом небольшой, спокойной реки… Поля вдоль, - распаханного и другого, которое не распахали, и, непременно, всегда есть кто-то, кто заодно со всем этим, - стар ли, молод не имеет значения!
Эскиз без цвета! Карандашная пометина: жёсткий (если не жестокий), скорее угловатый и лицом и фигурой. Скептическая полуулыбка на бледном, энергичном лице, и - почти тотчас во мне вспыхивают три желания: верить, склоняясь уважительно, сжаться в ответ на колкий словесный выпад, - что почти уж укус, пытаться подражать острословию и, естественно, без успеха. Помните: «Вкус на грани возможного»!? Бестолочь, но ходовая, хотя вовсе не убеждает, просто что-то вроде зомбирования… Гаубих! Валентин Иванович!.. И, теперь уже, бегом через годы и, - с охапкой полевых цветов встать на колено, не боясь и получить очередную словесную оплеуху!
Что и как там в твоём, неизвестном мне, далеке!? Как с прежними увлечениями, - надеюсь, не только вино! Но, даже если и вино, тогда пусть «вмеру и под контролем»… Что там ещё!?
Эхо моторного выхлопа или выстрел!? Всё-таки выстрел... Стихло, посыпалась хвоя, устоял на ногах…
РОД ПРИХОДИТ И РОД УХОДИТ, ЗЕМЛЯ ПРЕБЫВАЕТ ВО ВЕКИ! А пожар, пожирающий всё на свете!? Ураган с градом, когда каждая градина размером с куриное яйцо!? Или Извержение, что любого пожара и града бывает страшнее!? Кракатау, так, вроде бы, звали самое разрушительное и опустошающее!?
Беда, разметавшая всё и всех по сторонам, и беда, вовремя объединившая, тайна слова, взаимная помощь и доброта. Само-собой, - Всепрощещение…
Ужин при свечах, вскладчину. О свечах несколько преувеличено: две из самых дешёвых, в блюдце одна, другая на перевёрнутом вверх дном стакане… День другой, о другом, -
- на мотоцикле, берегом большой спокойной реки, потом немного лесом и почти незаметным просёлком, далее, - едва видимой, заросшей травою, тропинкой! «Баклуши», - это торфяные овальные озерца, бывшие и почти вовсе заглохшие старицы, окружённые густыми, взрослыми зарослями ольхи и ракитника, - раздолье ужам и пиявкам, тут и пускается в ход ловкий, почти миниатюрный бредень!
Ряска. Болотная торфяная жижа. Караси: золото в красно-коричневой тине! А. вот они уже в ивовой плетёнке, - бьются и подпрыгивают… Прикрываем сложенным втрое, мокрым сермяжным мешком.
Перекур. Новый «заход». Можно и ружьишком побаловаться. Даже подстрелить пару, другую чирков, но это в самом начале, когда, оставив мотоцикл на дороге, медленно и осторожно сквозь почти непролазные кусты, крадёмся к этой чёрной, стоячей воде, - тоже эскиз, но прибавлено цвета: коричневая торфяная жижа, золотые крутобокие караси, зелёная, ленивая ряска…
И, теперь уже вовсе отчётливо и вполне рядом: голоса. Пение под гитару, иногда что-то и сами на ходу сочиняя, - «вороньё, эх, вороньё, чёрные кудесники… Я устал, да и пьян - вы мои ровесники!» - Пьян?! Это ты-то!? А не выпить ли, действительно, водки!?
Выворачиваем карманы, у кого сколько!?... Столько. И ещё, - полстолько! Найдется и больше, - всем, что ни на есть - набекрень! …
- Я тебя ещё в прошлый раз «вычислила»…
Бритые в ниточку брови, голос душевный, и сильно прокуреный, а в глазах доступность, но, одновременно, и что-то удивительно трогательное
Надежда на честное будущее…
…Электричка. Холодная и полупустая, а вам надобно уюта!? Как бы не так! Поднимай паруса, бей в барабаны! Но, - всё это чуть позднее… Минутой!? Несколькими годами!?
«СВЕТ ЛУНЫ КАК СОЛЬ НА ТОПОРЕ…» Но костёр в лесу разводить, - топор не обязателен. Сушняка хватает, две спички, хворост, да береста.
К ночи сыровато… Всё и необычно, и немного тревожно. Времени, - часа два, может быть третий. Подстилка из елового лапника, сучья в костре постреливают искрами. Не сгореть бы, но и подремать самое время, -
- Спи, давай! В лесу спится отлично. Как рассветёт, - чего нибудь перекусим и охотиться начнём…
Сон всему телу в унисон… То-то радости: «Сухая кожа - весёлый малыш», темень же, - не сама по себе темна, - темна по совести, есть просвет!? Нету!? Укрывайся теплее, - в мае утренники с морозцами, дай ко мне кий, - моя очередь…
Зелёно-зелёновое поле, сукно… «Своим» в среднюю…
Сукно мягкое и тёплое: раздолье белым шарам... Сник-приник, изготовился: прянула математика! Но и внутреннее чутьё… Обман запредельный, - подвину, но и ты держись!.. Мимо!? Ну и обнесло! Оборвалось! Рушится и почти уж придавило, - Хохот... Утробно-желудочный!.. Лучше бы дубиной по спине, а в мошонках похолодало… Опять икнул кто-то громоподобно… Тошнит какого-то неизвестного, страшного великана, -
- Кто это!? Кто!!!
Ночь. Лесная, кромешная - во всей своей первозданности и глубине. Володька за рукав мой вцепился… Лицо Серёнькино в мерцающем свете костра. - белым-белое с тёмными и совершенно круглыми глазами в ещё более круглых глазницах… Мне тоже жутко, но не признаюсь, роняю небрежно, - «Филина живого не слыхали? Спите, дуралеи, а я ещё дровец поищу, а то костёр уж почти совсем выгорает»
…Дровец!? Дрова в сарае, - от входа направо…
Накрытые старым тюфяком и байковым дырявым одеялом. Есть и некое приспособление, что-то вроде стола, - ящик пустой, накрытый рыжей клеёнкой. С глубокомысленным видом вбираю в себя полуисчезнувший, волнующий запах. Слава Богу, - всё на месте: шершавые доски стены, щели в них, подтекающая во время дождя крыша!
Тихая радость отметилась улыбкой. Будет ли такое ещё когда-нибудь!? Не будет никогда!? Или строго по пятницам, как когда-то баня, санитарный день в конце каждого месяца!?.. Есть же люди, там, далеко, за огромным серьёзным океаном, они каждый год празднуют свою первую, совершившуюся когда-то собственную состоятельность. «Переселенцами» рядятся! Крытые брезентом, громоздкие дорожные фуры, лошади четвернёй, скарб домашний, женщины, дети… Опять целую неделю едут куда-то…
А, библейский праздник «Кущей», что проводится и сегодня многими под открытым небом, в шалашах из свеже-заготовленых ветвей: праздник исхода из плена египетского…
Много ли, и сколько же хуже, те наши (тоже ведь Богу угодные) дровяные, с прочими пожитками - Сараи! Такие важные в той нашей прошлой жизни, мало кем теперь уже вспоминаемые, канувшие в небытиё безвозвратно, но сколько же, и в чём только нам не помогавшие…
Разболтаться мозгами, не значит поумнеть! Лексика!? С ней тоже проблемы, ну её! Курс - на ветер! Женщинам, - в найтовы, но лучше по каютам, кошки-собаки запрещаются!
Дурында самогонная. Сарай у тебя, не корабль. Кораблей никаких никогда не будет. Ни паровых, ни парусных…
- По местам стоять! С якоря сниматься!
Но ведь что-то обязательно будет. Не у тех, так у этих. Войны бы только не было, а с дураками, да прочим неразумием постепенно разберёмся!
А, ну-ко, - ещё глоток. Последний и - на буксир, то бишь на боковую, но неплохо бы и ещё половинку!?
Что-то больно разошёлся, не лишняя ли будет тебе загрузка!?
И, уже дома… Жена, стол накрытый, тёплый и вкусный ужин,
свежая простыня, пышная мирная подушка, - день окончился, Храни всех Господь!..
……………………………………………….
А, вот и Другой День, - следующий за тем , предыдущим…
БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ И, - ПРЯМО! Курс: та же околесица, никакой торопливости, ни полшопота, ни полголоса, Нескорое, - оно обогнать непреминет!
И ещё одна, удивительная, редко встречающаяся закономерность: у этого - ни копейки в кармане, но в порядке со здоровьем, у того, другого, - миллион в самых надёжных бумагах, но он всё время чешется… На теле какие-то вши особой конструкции. Они - невидимые и не выводятся даже самыми современными средствами. Как это понимать!?.. Видимо, всё же есть кое-когда, кое в чём, кое какая, но всё же - Компенсация…
Как всегда и почти обычно, опаздывая, - электричка подкатила, встала, лязгая тормозными блоками, сцепкой, вдохнула-выдохнула торопливо-унылых пассажиров, снова лязгая железными потрохами, тронулась, напрягаясь на разгоне, потянулась быстрее и быстрее, чтобы скрыться в засиневшей по вечернему дымке расстояния… Посветились ещё малое время три красных пятнышка её последнего вагона. Вот скрылись и они... Наконец-то покой, пусть и несколько относительный, тишина, хотя и не на долго…
Город в отпуске. Отдыхает. Куклы кормлены,
срыты все возвышения!
В гости!? Разве что снега поесть, - «Пустите,-
славы не нужно!
Знаю всё, или почти всё об успехе…»
Успех, - именно то, что губит наше лучшее в нас!
Простите, что-то не так!?.. Удаляюсь…
Тоже мне - «удаляюсь»!? Мешок собрал? Всё на месте? Не на год, или два, - Навсегда!.. Дозаправка!?.. За счёт предприятия!.. И, только после уже, - Невесомость. Не собственная, - Слов! Сплошные купюры… Пусты и подстрочники, прочие закрома, остаётся память и она несколько богаче, электричка же, - войдя, осмотреться. Пристроиться рядом с какой-нибудь прятной женщиной. При толчках дорожных, плечо о плечо, тихонько подрёмывать… А, возможно, и вовсе в пряничный сон провалиться и так, - с полчаса привычной тесноты под колёсную музыку. Впредь и далее: ежедневное и всегда новое назначение, новые открывающиеся возможности: мокрые красивые камни, шипение и мечтательный шопот солёной волны, само море… Дневное, рассветное, вечернее…
Вечернее, - особенно таинственно-бархатное, -
- На поверхности и в глубине, только тут и начинаешь понимать: ПУТЬ - ВСЕГДА ЧЕЙ НИБУДЬ ЗОВ, и - здесь же, рядом: правда неправды, - вот ты какова! (Не забыть, - записать для будущей книги. Хорошо, если это будет книга почёта!)
- Ваша очередь, Присаживайтесь. Заполните опросный лист, (галстук. Воротничёк. Вежливая улыбка, внимательные глаза), - имя и фамилию можно полностью, но можно и инициалы и, вообще, возможны варианты: привыкайте! Я тоже тут новичёк, но рассчитываю «на постоянно»… (А, улыбка, почти уж ухмылка, верно обманет, но какие манеры)! Мне несдобровать! Надо бы записать его голос, но при мне нет диктофона…
…Всё поперёк. Вдоль, - только в самом начале, но после - и Оно Поперёк, ну и народу! В вагоне пассажиров теперь уж не менее сотни, прокуреные и усталые, особенно те, что стоя... Одеты по-разному...
Вообще, об одежде: престижнее всего всё ещё кожа. Чуть не до пят и нараспах. Это чтобы были видны фирменный костюм и галстук.
Встречачается и другое, мех, прочее, а вот и, - в камуфляже!..
Чёрные маски. Смешные. Не ко мне…
Холодно-холодно-холодно… Уже немного теплее, а я всё ещё сплю... Вагон почти опустел... Новое лязганье сцепки, новая остановка: «Здравствуйте и минуту внимания! У нас распродажа! Всем желающим - по Уму! За качество отвечаем… В одни руки, по пол килограмма, где облупилось подкрасим»... Что, какой-то праздник!? Праздника нет! Но и напились же, однако…
- Где-то (сами знаете где), - о нём невысокого мнения
- Он, как мне кажется,- слегка не таков.
- Таков, но совсем не слегка!
- Я тоже… Имейте в виду… И, если пространство и время, - нечто навсегда согласованное; больше в них не участвую! Пасс! Ваша сдача. Прикуп!? В каждую руку по автомату… Славная была бы жизнь, и для здоровья полезно!
Существует только то, во что по-настоящему веришь! НАПОЛНИСЬ ЯГОДНОЮ СУТЬЮ
И, - айда в монастырь!…
МЯЛО КРЫЛЬЯ ВОЗРАСТУ И СЛОВУ
УХОДИЛИ В ПРОБУ ЗА ДОЛГИ…
Съёжились… Прикинулись половой…
Полова!? Что это?
Эдакое, - навроде «сено-солома». Если и загорится, ближе к осени
погаснет, так что и зажигать вовсе не стоит, разве что керосином приправить!?
- Себе дороже! Забудем и - Вперёд!
Толчея. Тесная вечерняя улица, полно народу. Вывески какие-то, но не по нашему, потому и не понять, чем торгуют. - то ли телом, то ли делом… Но вот и что-то, почти вовсе близкое: «Комитет при равных участиях»! Стало быть, - тех и этих!? А точнее: Всем, - «вволю и благополучно»!?
Тайга, тайгою, о тайге… Сосульки с крыши! Хоть одни они настоящие и как же действительно хороши!..
Хороши всем своим, таким тихим музыкальным, светославящим позваниванием…
- Здравствуйте-здравствуйте! Появились-таки… Как же... Помню вас прекрасно. Извольте - готово! Нечто, наподобие брэнда и по поводу возраста, - ни слова. Согласитесь, всё вместе звучит и убедительно, и, в то же время, достаточно необычно: «Без Вас, - О Вас и про Вас!» Нравится!?..
Тайга ли сибирская!? Сахара!?.. Тройной российский одеколон, да ещё с водой американской попалам!? Пропади оно пропадом! ОТБИТЫЕ У НЕВИДИМОГО ПРОТИВНИКА, ЕЩЁ ЧУТЬ - И МЫ УЖЕ БУДЕМ ВДВОЁМ… Светлые, слегка на глаза, волосы. Обезоруживающая улыбка и честный голос: «Кипятить вовсе не обязательно!»… Другая какая-то тётя! А ведь вы тоже давно уж не молоды. Не стыдно!?
- Вам не понять! Долги. Дети, (есть и свои) Знаю, могут побить… В общем-то, - обычное дело…
- Тогда позвольте, - неВсемогущему, Всеобычно неЗнаменитому: «Тот пук, что зробыла Пани… В общем, беру на себя Вами, во всеобщем танце испорченый воздух! Кто ещё не слышал!? Иду в Герои! Нашивку!»
Окошко администратора, улыбка, через невидимый микрофон, - «Минуту!
Танцы никогда не кончаются. Завтра новый предварительный зачёт. Ветер во внмание не принимается. Вопросы!? Мы вот-вот закрываемся! Успокойтесь. Только до утра!»…
- Так. Ничего. До утра, так до утра. Утро вечера мудрёнее, однако, ну и поворот!.. Беспощадность цивилизации не нуждается в доказательствах. На том бы и точку… Но ведь что-то ворочается, пусть и не в каждом из многих: Всем, кому дороги творчество и истиное пропитание Души, - срочно под знамёна революции!
- Звездонул-то ведь, явно не подумав! На каком дереве обитаешь!? Крови мало разве, которую Мать-Россиюшка отдала в своём прошлом, теперь вот ещё одна речушка заказывается!?
- Не возводи напраслину и не вспыхивай прежде времени! В Душе каждого, Россию Любящего, пусть прошествует Душевная Революция, но только после Всеобщего и внутри каждой груди, - необходимого всем нам Покаяния!..
……………………………………………………
Птицы Небесные… И, все, - остальные-многие, по всякому, и не столь на земле во всём благополучно проживающие, - совместное нам с вами: ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ ДАЖДЬ НАМ ДНЕСЬ…
…Не забудьте не менее важное, - ДО и такое же важное, - ДАЛЕЕ!
А, когда окончишь не торопясь, - настроение постепенно меняется. После. час по часу, опять новый тащится день, следом другой, третий…
Вот так-то, неприметно и, как бы само собою, иное многое опять обесцветилось. Голосом!? Пережить в общем довольно просто, но и Душою если, тоже осудить не осунусь: все печёное вовсе не обязательно из грозящего всем нам адского пекла. Осталось несколько слов: ДОРОГА ВСЕГДА - ДОРОГА. ТУДА И ОБРАТНО, и - спасибо за внимание! А, тайга, - всё таки совсем не Сахара, тем более не Женевское Озеро.
…………………………………………………..
И ОПЯТЬ – СКОЛЬЗНУВШЕМУ В ПРОШЛОЕ, едва видимой путеводною нитью, - что-то выгорело, что-то ещё чадит, какое там «толк»!.. Запах застарелой немытости и чего-то, безхозно прело-лежалого… Наследствен
ное нищенство, а с ним и извечная неухоженность духа и, как следствиве, - нетвёрдая походка, постоянный крен влево ли, вправо… Опять влево, перед глазами какая-то тёмная, нечистая вода, прочие неприятные пустяки, - Паводок! Но, да и ему, - побеситься несколько и, непременно захлебнуться, в конце концов, тиной, да супесным илом и, не подходя близко, вижу отчётливо, не напрягая зрения и рамы оконной ещё не растворив,-
- темень, уныло-печальная. Время возле полночи, на улице ни души, снег. всё ещё снег, хотя давно уж местами вовсе серо-порыжелый...
Четыре собаки: след в след одна за другою, молча, ходкою рысью (свадьба), с чуть-чуть освёщенной улицы в темноту соседнего двора, - страшно ли!? КАК КОМУ И КОГДА… Или только мне, - ПОТОП И БЛАГАЯ ВЕСТЬ!?
И, опять снилось: рядом уж, вот-вот проснусь, - Кто Он!?
Да и сам-то я - кто!? Что-то где-то… Экран семь на девять в дюймах! Вторая программа!?.. Но, уж и то было, и это, - Другое. Вот-вот,
соответственно, и третье! Парты на столы поменялись, экстерн, - через три ступени на чтвертую… «Косинус!? А погововори-ко ты с ним душевно, - Кто Он!? Какой, Откуда!?»
Вдоволь, когда и не солоно, в новое, извечное своё никуда… Медленно… Хорошо, коли если…
Если снова статься хоть кому-то тем, КОГО ПРОБУЮТ ОСТОРОЖНО… ГУБАМИ… и, боясь утолить вожделение!?
А, теперь дневной, злой, пронизывающе-безжалостный ветер!
Не стихает ни к вечеру, ни ночь не спит. «Кто покрепче - марш вперёд…», а вот будто и сумерек не было никогда, такое весеннее, яркое небо! - «Веселясь, пытаюсь достучаться до тебя четвёртые с лишним, бесконечно долгие сутки»… «А, я - жду тебя четыреста с лишним невесёлых томительных лет»! Тоже, разумеется, шутка, но ведь и с твоей стороны что-то вроде невинной провокации, а небо-то! Небо!
Каково будущей листве!? И, облака!? Они словно в лёгком подпитии: эдакие запятые из ваты, веселящаяся радужность, но и не только она. Не по мне это к осени непременно порыжеющее золото, куда надёжнее здесь и сейчас, - хлебного, ржаного ломтя кусок, только вот я и сам: как бы не сам… Или ещё не весь сам по себе. Силы зла всё ещё не повержены... Может быть треть на треть. Никакого ясновидения и не надобно, - грязно, и вокруг всё ещё, - сугроб на сугроб, вышедшего уже из употребления снега, но и весна непременно объявится! Мы почти уж готовы! И, скажем так: повезло многим, - пусть, если даже и не всем!..
- Тебе первому! В прикупе туз с королём!
- Не расстраивайся. Начало очень часто бывает удачным, а вот после в прикупе какой-нибудь валет, да шестёрка пик: пустые хлопоты, поздняя дорога! Хорошо ещё, если в конце - Храм. А то, глядишь, и тюрьма…
…………………………………………………..
СТРАННО ЛИ!?..
Разумеется!.. Даже того более, - удивительно: встреча вовсе поздняя и со взаимным покаянием не всё ещё в полном порядке, а главное: Веры иной, но какая же терпимость к иноверцу со всем его, не подобающим иным многим, и чужим вовсе его иноверием!
Проруби зимние кормить зерном, нетерпеливо весну ожидающим, - не сумеет ни сам злак, - ни человек по человечьи разумный, ни самое распаршивое дерево, что ветвями беспокойными в окна твои заглядывая, - всё ещё стучится-колотится, а когда и неприлично выражается, ни трава, усмиренно-смиренная (выживать! Несмотря ни на что, всё таки - Выживать!)…
Дому - сад. Жене - стыд. Вспышка молнии - любовь!
Стены её огненные, - глаза ослепив, пятимся, -
дом ли то!? ДОМУ ЖЕ
НАДЛЕЖИТ ВОВРЕМЯ БЫТЬ И, -
СПРОСЯСЬ ВЕРХНИЙ КТО, -
ИСПОЛАТЬ ДУХОМ СНОМ… И так далее!
Прорубил проруби!?
Пей! Не избудь! Что побластило!?
Млеешь в осенях, - борода не смоль!?
В иную канитель убаюкало!? Не заспись…
Станет: зеркало - Сон, а сон - Зеркало...
Так бы тому и быть, НО И В ИНОМ ОТРАЗЯСЬ, - время схлынуло, сошлись! Тот!? Не тот!? Актуальные, да числом, забыто-несчитанные, где уж Попечением... И, опять, - Новое, иное Некое, дождиками мытое: в ладной, нестарой ещё телогреюшке, - крепкий да плечистый, -
- Лошадок-то не запалите… Холку, холку-то, главное, берегите! Не сбить бы как, - И тёплою, хозяйской рукой, холки эти гладя, - Из табуна, потому и не кованы. Тут и кузнец рядом, и кузница. Пусть не «ох», но - вполне справится… Сами сводите!?
- Сами…
И с усами, и в торбу, и в трубу, и в бельмо на глазу, где на горку, где под горку, - всем управим. Было б делом в строку, а словами, - к Небу, самому Высокому…
«Небо-небушко»! Знало бы ты, до какой степенюги каши эти надоели… Хоть та же грешневая, хоть перловка и пшено, опять же, - горе луковое (лук третьего дня закончился) Не обо мне расклад, но и без ружьеца не обошлось: голуби! При том, самые крупные, если по научному: Витютни, а по-тутошне, - «каменники», три в котёл, да две горсти лапши туда же: настоящее предстоит объедение!
Со вчерашнего ОСТЕПЕНИЛИСЬ, -
Ближе к вечеру пришло это, не совсем ещё вполне спелое и объёмное, словом поздним - СТЕПЬ!
А, в чуть дальней синеве, да за ковыльями ржавыми, одичало-обильными теперь уж и недалёко, но и всё ещё - Предо…
ПРЕДО-МНОЙ…
ЗАКОПТЕЛЫМ ПОРЯДКОМ ОТ ЗЛОГО, ДА ТАКОГО НЕРАВНОДУШНОГО И ЗАПЕКАЮЩЕГО КОЖУ СОЛНЦА - ГОРЫ… Они - каким-то нечеловеческим, чудовищным удивлением к самым высоким облакам подняты. К ним, осени и ветра возлюбив, в их всеживое, величавое обилие и покинутость людским суетным оголтением, преподает нужда наша и наше умение.
Котёл с лапшой и тремя голубями подкипает деловито-неспешно.
Возле-рядом, - крутобокий и молчаливый, сто, а может и больше чем стопудовый, базальтовый валун. Чёрный. Ни единой трещины. За то, моха-то, моха!.. Которого, ни науками, ни всем другим, что во всю изголясь протрудилось, - до сего всё ещё окончательно так и не спознанный… Ручей, кроткий горемыка, не торопясь, крадётся в собственное какое-то своё извечное «никуда», суть, однако, где бы ещё тех самых дров костру!? Вставать неохота, идти, тем более…
Слову, смолвленному на беду ли, на мирные радости: кроме малого этого ручейка, в ответ кругом ни звука самого тихого, ни заметного шевелением кустика, зато целый океан, необузданного и естественного всей сутью своей Пространства. Валун, одичалый и немного печальный, две наши верховые пасущиеся лошади, старший мой товарищ на лошадином потнике, в тени гиганта базальтового придремав, да я, душой, будто бы с какого-то голода обалделой, впрок жующей окружающее меня и пространство это и запустение, что по сути, - Первозданный, и, как Чудо Великое: Порядок, который так редко здесь уродует нога человечья!
Век бы так…
И ещё!.. И ещё один!.. И ещё - с половиною!
- А дорога, да работа!? На это теперь уже наплевать, стало быть!? (Это уже голосом моего проснувшегося старшего товарища)…
- Какая дорога!?..
- Формуляры заполнял!?
- Ну, заполнял...
- Тогда и действуй. Согласно, а не вопреки…
- Ну и трезвенник же ты, чтоб тебе… Какую песню испортил!
Вот оно - Иноверие это самое, - ничему, никому, ни чем не обязаное,
никаким злобным умыслом не поддерженное, камень, черно-базальбазальтовый, без единой трещинки, сто, а может и много больше, чем стопудовый, лет с тысячу тому назад кем-то для кого-то на века подброшенный, возле ручей, - безъязыкий почти горемыка, и Тишина...
Господи! Тишина-то какая…
- Всё сказал!? Ничего не пропущено? Тогда ложку бери и лопать подходи… У котла я сегодня за старшего. Лапша - зашибись! А, вот посуду нашу твоя очередь настала стирать. Вода рядом. Небось не упаришься!
О доме детства нашего
© Copyright: Кирилл Рожков 78, 2011
Свидетельство о публикации №211032701316
Свидетельство о публикации №211032701316
Рецензии
Кирилл, "Неуверенность в правоте собственного восприятия" - совершенно напрасна. Некоторые фразы просто уникальны, понравилось о "душах в цене, оптом и в розницу" и др. Воспоминания о Д. Д. интересны, но сложноваты для восприятия. Возможно, из-за построения текста.
Светлана Климова 22.02.2012 18:26 • Заявить о нарушении
Светлана Климова 22.02.2012 18:26 • Заявить о нарушении
Доброго Вам дня, Светлана!
Д.Д. - первый опыт длинного писания (писалось лет пятнадцать назад). Не менее трети сегодня подлежало бы "увольнению", но и теперешние писания не избегают тех же "заныриваний" куда-то. не всегда и специально задуманных, толкь ведь Он и у всех остальных (в той или иной степени) имеется: Мир снов ли, ощущений внутренних и помимо самих нас, - как бы "нереальная реальность"
Спасибо за внимание, Удач во Всём, но в первую очередь - в творчестве.Будьте всегда На Плову! К.Р.
Кирилл Рожков 78 24.02.2012 16:33 Заявить о нарушении
Д.Д. - первый опыт длинного писания (писалось лет пятнадцать назад). Не менее трети сегодня подлежало бы "увольнению", но и теперешние писания не избегают тех же "заныриваний" куда-то. не всегда и специально задуманных, толкь ведь Он и у всех остальных (в той или иной степени) имеется: Мир снов ли, ощущений внутренних и помимо самих нас, - как бы "нереальная реальность"
Спасибо за внимание, Удач во Всём, но в первую очередь - в творчестве.Будьте всегда На Плову! К.Р.
Кирилл Рожков 78 24.02.2012 16:33 Заявить о нарушении
Кирилл, иногда отступления от главной темы, просто необходимы. Для полноты восприятия, предачи настроения. Просто мы увлекаемся и незаметно уходим от главного. Тогда теряется нить повествования. На самом деле, всё не так страшно. Мне иногда не хочется перечитывать то, что написано пару месяцев назад потому, что знаю - найду кучу всего... лишнего.
Сравнивая с последними работами, заметила что вы "расписались", растёте. Только не бросайте сейчас, продолжайте писать(причём в разном настроении).
С уважением, Светлана
Светлана Климова 24.02.2012 16:48 Заявить о нарушении
Сравнивая с последними работами, заметила что вы "расписались", растёте. Только не бросайте сейчас, продолжайте писать(причём в разном настроении).
С уважением, Светлана
Светлана Климова 24.02.2012 16:48 Заявить о нарушении
Светлана, забыл точно кто сказал из пишущих, но сказал то каково верно, - Писать лучше голодному (торопясь), перечитывать сытым, не спеша, сидя в мягком кресле (чтобы лишнее вычёркивать... Хотя, на деле может статься всё и сложнее, - лишнее, и не совсем по сюжеты - иногда - что проигрыш музыкальный, мелодия для нужного к прочтению настроения. И, всё же, - есть и некое "органическое" зависание, но это чувствуется уже не разумом, а чем-то мало известным Внутренним... Японский скульптор долго всматривается (вдумывается) Вникает в камень. Почувствовав в нём заключённое, - начинает убирать "лишнее". так РОДИТСЯ произведение. Творчество, - Нечто сугубо индивидуальное. Какие тут правила!? У всех - своё. Важно расслышать что-то внутри самого себя вдруг родившееся, захотевшее Быть, стать чем-то уже от самого тебя независящее... Простите многословие. Слушайте Себя и Вы - на Верном Пути. Удачи! К.Р.
Кирилл Рожков 78 29.02.2012 14:41 Заявить о нарушении
Кирилл Рожков 78 29.02.2012 14:41 Заявить о нарушении
Кирилл, полностью согласна с Вами. Не люблю клише, шаблонов. По началу, когда начинали долбить (то не так написано, это не по правилам), переделывала. И как результат - написанное теряло своё "лицо", индивидуальность. Теперь, больше прислушиваюсь к интуиции. Единственное, с пунктуацией стало хуже, чем раньше (на что неоднократно указывают), здесь не обижаюсь и стараюсь исправить. Вообще, каждый человек интересен своей неповторимостью. Всем нравится Невозможно.Сколько непризнанных художников (в широком смысле) было, перед которыми позже весь мир снимал шляпу. Может чуть высокопарно... Вы меня поймёте.
Я на расстоянии чувствую, как Вы грустите. Не надо!Может просто попробовать отвлечься или взяться за новую тему. Я часто так делаю: то о тайге, то о превратностях судьбы, а то и об общечеловеческих ценностях. Всё интересно. Ещё заметила, что самое лучшее получается написанное под впечатлением, на одном дыхании. Иногда сюжеты рождаются во сне (из воспоминаний, например).
Все кто увлечён творчеством, как правило ранимы из-за душевной оголённости. Только это не порок, а дар. Берегите его!
Светлана Климова 29.02.2012 16:54 Заявить о нарушении
Я на расстоянии чувствую, как Вы грустите. Не надо!Может просто попробовать отвлечься или взяться за новую тему. Я часто так делаю: то о тайге, то о превратностях судьбы, а то и об общечеловеческих ценностях. Всё интересно. Ещё заметила, что самое лучшее получается написанное под впечатлением, на одном дыхании. Иногда сюжеты рождаются во сне (из воспоминаний, например).
Все кто увлечён творчеством, как правило ранимы из-за душевной оголённости. Только это не порок, а дар. Берегите его!
Светлана Климова 29.02.2012 16:54 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.