Герой не нашего времени

Герой не нашего времени.
                (или о Правде: слово в слово.)


Афиноген Ковыряшкин, немолодой, но на удивление всем, ещё прыщавый человек и именем своим и фамилией
так и просился в герои юмористического рассказа. Но в жизни было всё наоборот. Благодаря и своему имени и фамилии Афиноген приобрёл характер угрюмый, нелюдимый и даже злопамятный. В школе, несмотря на его отличные знания, его дразнили не иначе как Офанарел Ковыряшкин. И даже учителя откровенно восхищаясь им и выводя очередную «пятёрку» в школьном журнале не забывали дружелюбно заметить: «Ну, ты сегодня Ковыряшкин и вправду офанарел.» Медали за школу Ковыряшкину конечно не дали. Сказали, что не хватило «по разнарядке». Но Ковыряшкин не расстроился. Хватит и красного аттестата. Тем более, что у него уже была медаль «за спасение утопающих» из-за которой правда он всё лето провалялся в больнице. Не попав из-за больницы в институт, не попал Афиноген и в армию: обнаружился энурез. Но Ковыряшкин не расстроился и здесь, в нём ещё оставались остатки врождённого оптимизма. К тому же вместе с энурезом, он обнаружил у себя склонность не только к писанию, но и к писанию.
- «Творить, творить и только творить – воскликнул Ковыряшкин – и моё имя прогремит в веках!» Но Божьей милостью, или скорее Божьей немилостью, судьба наградив Афиногега не медовым характером, уготавливала того ещё и в сатирики. А может бога здесь и не было. А было болезненное шевеление мозжечка Афиногена, которое он впрочем мнил за литературный талант.
-«Идти на работу, в народ – продолжал восклицать Ковыряшкин – и моё имя не будет объектом для насмешек!» На работе и в самом деле имя Ковыряшкина не склоняли. Больше того обращались по имени-отчеству. Завод благодаря рацпредложениям Афиногена завоевал несколько медалей на международных выставках. Но прошёл определённый срок и Афиноген Эдуардович и сам не заметил как превратился в Афиногена Энурезовича. Когда же Афиноген услышал о себе: Офанарел Энурезович, он был полностью выбит из рядов оптимистов. Как пыль из персидского ковра, как шар из лузы, как член из партии. Афиноген ещё усиленней засел за творчество и решил жениться, сменив со свадьбой, хотя бы фамилию. Его избранницей оказалась миниатюрная и смугленькая Жанет Сгулия, отец которой был к тому же с богатым революционным прошлым. Но, что же выяснилось Афиногену Ковыряшкину мечтающему о славе «тонкого юмориста», но провидением опущенному до неблагодарного разряда «гнусных сатириков»? Во-первых,
оказалось что его итальянских кровей Жанет Сгулия, оказалась всего лишь рязанских кровей и Жанет Срулия. Да-да, самая обыкновенная Срулия. Во-вторых, хотя отец Жанет и отсидел 10 лет с «хвостиком» в Гулаге и так же, как и все бился головой о гранитную стенку и кричал, что сын за отца не ответчик, но сидел он единственно за своё имя «Ким». Так в деле и было записано: «Ким Срулия своим ФИО порочит Коммунистический Интернационал Молодёжи. Слово в слово. За время отсидки, был заработан и «хвостик» в 5 лет: за кривую неблагонадёжную улыбку. Слово в слово. И хотя Ким Срулия опять бился головой о стенку и кричал, что кривая улыбка из-за выбитых с одной стороны зубов, на это никто из гражданин-начальников внимания не обращал. Но зубы были выбиты и с другой стороны. Напрасно Ким уверял, что его фамилия итальянская и правильно пишется Сгулия, а кто палочку перед «г» пририсовал он не знает. Пусть лучше сотрут эту палочку – плакал Ким и судят его как итальянского шпиона. И продолжал биться о стенку. Ким Срулия видимо был склонен к буйству. В деле так и записали: склонен к буйству. Слово в слово. Но когда ему объяснили что сейчас его фамилию распишут в три слова и сделают из него шпиона китайского, Срулия смирился, что и позволило ему освободиться досрочно на три месяца. Сразу после смерти Великого. Единственная польза от лет, проведённых в лагере, была под старость сотворённая и такая же единственная дочь Жанет. Вот что узнал Ковыряшкин в Загсе в незабываемый день подачи заявления. А его Жанет стояла и моргала своими выпученными рязанскими глазами. Его Жанет… в своей глупости затмевающая всех… одним словом вылитая итальянка. Прима. Улыбка Джоконды. Груди ядрёные крепкие, не в пример рязанским. Не груди – вишнёвые косточки. Так и хочется сплюнуть. Бёдра… Впрочем о бёдрах не буду. Замечу только что они, будто корявым знаком вопроса стояли за фамилией Срулия. При мысли о том, что этот знак вопроса ещё и придётся гладить, то есть при мысли об этих бёдрах Афиноген Ковыряшкин вдруг побледнел, качнулся, глотнул воздуха и бросился вон из приёмной, будто хотел наложить на себя руки.
«Срулия, Срулия» как молотком било его по мозжечку. Он не помнил, сколько долго бился в двери, разбил дверное стекло и изрезал себе в кровь лоб и руки. Но дверь не открывалась. Дверь открывалась в другую сторону. Так в бесчувственном состоянии из приёмной Загса Афиноген попал в приёмный покой и не наложил на себя руки, но напротив ему наложили и на руки и на лоб швы. Через пол года его выписали. При выписке из больницы в медицинской карточке кроме всего прочего Афиноген прочитал: склонен к буйству. В конце этой записи стоял жирный и такой же корявый, как бёдра Жанет, знак вопроса. Спорить было не о чем да и неохота. Из Афиногена ещё не вышли последние умиротворяющие его мозжечок таблетки.
- «Срулия» - вспомнилось вдруг Ковыряшкину с облегчением и тихой благодарностью. На улице стояла весна, зелёная благоухающая и сам Ковыряшкин стоял, как просветлённый свыше, как заново родившийся. А уста то складывались в младенческую улыбку, то почти молитвенно шептали: «Срулия, Срулия». Вскоре Афиноген и Жанет поженились. Менять фамилию Афиноген не стал. Веским же доводом к свадьбе послужила талонная система на водку. На свадьбу же разрешалось приобретать целых два ящика. Жанет оказалась не девочкой. Чего тут было больше рязанского или итальянского, Афиноген доискиваться не стал, но тихо утопил свои печали в оставшейся от свадьбы водке. Жизнь налаживалась. Через год народилась и дочка. И хотя отец хотел назвать дочку Маней, а мать Дусей, Мандусей дочь называть не стали. А назвали дочь просто Марией. Ещё через год Афиногена «сократили» на работе. Действие таблеток прошло совсем, а в медицинской карточке кто-то стёр вопросительный знак. В новом паспорте Жанет Ковыряшкина оказалась записанной как Женат Ковыряшкина.Слово в слово. Афиноген даже не удивился. Теперь она ходит добивается исправления документов. Ей обещают скоро исправить. Ким Срулия, тесть Ковыряшкина, совсем постарел и кажется снова становится буйным. Он тоже ходит по инстанциям с гордо поднятой головой, называет себя демократом и добивается льгот, как будто с Советской властью. Пока ему тоже обещают. А Афиноген Ковыряшкин ничего не добивается, не по собственному желанию уволенный, он окончательно опустился, доверился судьбе и безнадёжно ступил на склизкую засаженную тропу литературного поприща. Пишет он редко, пишет длинно и бездарно, и пишет преимущественно в свой стол. Но когда случай предоставляет ему выпить, или начинает больно давить на мозжечок, он непременно садится к столу и начинает писать. Только о правде: слово в слово. Все свои творения он ласково подписывает Афиноген Ковыряшкин – Срулия. И с последней точкой в его воспалённом мозгу опять вспихивает та буйствующая в своей вакханалии весна. Та весна, когда он прозрел и примирился. Вспыхивают и начинают кружить хоровод желания неисполненные и не исполнимые. И чем неисполнимее желание, тем и дороже, тем и чудеснее, загадочнее, как тот розовый туман в котором можно прожить всю жизнь, но так и не взять в руки. К желаниям примыкают мелкие незатейливые прихоти с лёгким румянцем стыда, детские шалости, наивные, смешные, и легко ускользающие из памяти. И вот уже в круг включаются и другие стремления, дерзновения, мечты, и уже просто события, эпизоды. Всё это кружится, ликует и хохочет в неудержимой пляске на празднике Жизни. И вот уже пляшут и Вечность и Космос и его Жанет с вопросами – бёдрами, грудями – вишнёвыми косточками, и улыбкой Джоконды.
О! как она прекрасна в своей глупости, как юна и беззащитна.
Ковыряшкин сидя засыпает. Так спят ангелы или младенцы. Губы расплываются в детской безгрешной улыбке. Пухленькие и красиво очерченной формы, они что-то будто шепчут нам и изредка причмокивают. Так просыпается в них Природа и инстинкт и поиск в такой же тёплой, мягкой, влажной и нежной как и они – груди матери. Один мир отходит, иссякает и словно истончается на нет, уступая Миру другому постепенно заполняющему всё пространство – Миру сновидений. Но калейдоскоп житейских событий вторгается и в сны, и начинает крутить свои яркие и такие никчёмные картинки. Ковыряшкин и смеётся и плачет только в снах. И слёзы умиления и счастья и жалости текут сначала тоненькими ручейками, затем ручъём и вот уже хлынули, как вешние буйствующие воды. Не будем мешать ему в его счастьи. Вот уже и брюки его стали мокрыми. Ковыряшкин просыпается от холода. Что-то жидкое, липкое и пахучее, на чём он сидит, начинает заполнять его сознание.
- « Срулия, Срулия? – вопрошает он в темноту.
Ангелы замирают у его изголовья. Ковыряшкин тупо и пьяно оглядывается, но никого не замечает.
- « Срулия» - с мягкой безвольной улыбкой шепчут ещё и ещё раз губы, и Ковыряшкин снова умиротворённо засыпает.

               
                Январь – февраль 1995 года.