Казуистический случай первый. Превратности любви

    Берясь за написание этого рассказа, если его читатели таковым и признают, я уточнил в поисковике точное значение слова «казус». Увы, ответ Гугла мне так ничего и не прояснил. Хотя он и выдал: КАЗУС (лат. сasus): 1) случай, обычно сложный или необычный, смешной; 2) юридический случай, случайное действие, имеющее внешние признаки правонарушения,  но лишенное элемента вины, а поэтому ненаказуемое; 3) юридически сложное или запутанное дело.
      И это моё обращение к толкователю было не случайным, так как, даже по прошествии 30 лет, я так и не нашел для себя ответа на вопрос: «А что же всё-таки это было? Любовь?» Поэтому и пишу, надеясь, что вы поможете мне разобраться.
Второй же причиной написания этого опуса явилось ещё и то, что следующих 30 лет у меня уж больше, точно, нет. А так, Бог его знает, может, с вашей помощью и узнаем, что же это было? Или это станет частью вопроса, если не самим вопросом: «А кто же мы?» Я не знаю…
     А вначале  была очередная вечная нежная весна. Ступали, слепящие солнечными бликами из оконных стекол, куполов церквей и мелких луж на асфальте и выпуклых поверхностей, мощеных улиц первомайские праздники в буковинском городе Черновцы. Название этого города во времена Брусиловского прорыва и боев за Карпаты в ежемесячном журнале «Нева» за 1915 год писалось - Черновицы. Но прошло время, и как-то из названия города  буква «И» куда-то и почему-то, подевалась, а на постсоветском пространстве на «жовто-блакитном» поле Украины и подавно было уже не до поисков утерянной буквы…  Но сейчас речь не об одной утерянной букве, а об одном казуистическом случае, чтобы хотя бы он не потерялся в этой, уже нашего времени, исторической пыли.
     За интенсивным обучением – лекциями и сессиями, операциями в вивариях и дружескими попойками в общежитиях, влюблённостями незаметно и стремительно пролетело шесть лет обучения! Так и наступил период завершающих лекций для выпускников мединститута, среди которых были и лекции по основам советского права в медицине. А поскольку в бывшем Советском Союзе элементарного права днём с огнём было не сыскать, так что там было говорить нам о праве в медицине? Но программа шестого курса обучения врача была утверждена Минздравом СССР, продублирована Минвысшего образования УССР, так что нам оставалось только покорно слушать, чтобы дойти до дня присяги Гиппократа врача СССР и получить диплом с этой отметкой. И мы слушали, но… Ребята, без пяти минут доктора, шумно играли в карты и звонко возмущались за мухлёж, а девушки в открытую занимались вязанием и обсуждением жутко редких тогда модных журналов «Бурда Моден».
Среди девушек всецело завораживали взгляд автора этих строк две нимфы:  обаятельно-нежная, с ослепительной улыбкой Вика Кобылянская (она была так похожа на юную француженку, которая могла бы  быть  Лаурой для Петрарки)  и общепризнанная красавица их курса Ирина Лойтра (с внешностью сочногубой итальянки - с роскошными черными волосами, нежным, туманящим взглядом, с которой писали бы вдохновенно свои картины и Тициан, и Караваджо).
     Лектор – пожилой и сухонький, как стручок бобов, но только лишь седой и в очках, не в силах перекричать своим ровным, но слабым голосом толпу разбушевавшихся студентов, умоляюще просил  внимания следующими словами: «Товарищи, студенты! Доктора! Умоляю вас, потише, и тогда я вам расскажу в конце лекции один из  интересных казуистических случаев из моей юридической практики!» Однако «доктора» никак не утихали в запале карточной рубки, а один из них и вовсе безапелляционно выкрикнул: «Давай сначала казуистический случай!»
     Обезоруженный таким резким выпадом молодости, лектор сдался  «на милость врага» и обречённо начал свой рассказ, в надежде, что хоть после этого, ему дадут  дочитать его лекционный материал в более-менее сносной,  относительной тишине. Вот вам его рассказ.
     «Дело было, а точнее, всё начиналось, как случай, а не как «дело», в вашем родном городе Черновицы в начале шестидесятых годов. Примерно тогда, когда старшие из вас лишь только и народились, а родители младших из вас ещё, быть может, только знакомились и влюблялись…
     Царило, как сейчас, раннее лето. И вот, в ресторане «Киев», что находится и теперь, как вам всем хорошо известно, напротив одноименной гостиницы «Киев», отмечали свой выпуск вчерашние студенты одного из факультетов Университета. После торжественных поздравлений деканов и преподавателей и после множества тостов опьяненные выпивкой и радостью получения дипломов выпускники приступили, наконец, к танцам.
     Звучали традиционно и преимущественно музыкальные мелодии молдавских и еврейских народов. Особенно виртуозной была игра лысого еврея на фортепьяно и его соплеменника, любовно и нежно извлекавшего звуки из скрипки. Скрипка за внимание музыканта к ней и трогательную нежность его тонких, длинных пальцев всецело отдавалось со всей её страстностью нежностью и обречённостью. Казалось, что широко открытые, большущие, на выкате глаза скрипача как бы говорили: «Не дай Бог, скрипка, если ты мне изменишь, хотя бы одной нотой, я этими же пальцами пережму тебе сонные артерии на твоей тонкой шее и задушу, как Отелло – Дездемону!» 
Виртуозным было и мастерство владения инструментом, не уступающего ни одному из них, кудрявого молдаванина аккордеониста. Аккордеонист был в безупречном национальном молдавском костюме, весело расшитом цветочными узорами, и подпоясанный широким цветастым поясом, за который он, вероятно, и пытался запихнуть обоих сильных оркестрантов. А для этого он стремительно перебегал по клавишам и кнопкам с извлечением чистых  звуков:  то несущихся с неистовством диких лошадей, то взлетающих райскими птицами, то падающих звонкой, весенней капелью с сиянием дождевых радуг.  И, кажется, ему это удавалось…   
      После неоднократных, изнуряющих своей длительностью и стремительностью танцев под,  в тысячный раз уже исполняемую еврейскую музыку (странно называемую, как «семь сорок», или перефразированную,  как «без двадцати восемь») наступила пора медленных танцев.  Так и пригласил на танец герой нашего рассказа Василий Глуговский, свою бывшую одногруппницу - Оксану Мельничук.
    Трудно сейчас сказать, что именно было тому причиной –  виртуозно  исполняемая нежная мелодия, танцевальная близость горячих, молодых тел и рук, принятого спиртного или завтрашнее последнее расставание, возможно, навсегда, или всё вместе взятое, но так или иначе Оксана призналась Василию. Она ему поведала, что, как ей не стыдно, но она его, их старосту группы, любит и любила на протяжении всех лет обучения, но он этого не замечал, любил других! А она – никого, никогда! Только его… И ей теперь уже всё равно…И даже, несколько легче стало – она сказала то, что не могла сказать ему на протяжении всех лет обучения.
     Василий поначалу, от неожиданности такого признания, даже –  оторопел! Но после небольшой паузы, собравшись с мыслями, и сам признался ей, что по-настоящему все дни и годы любил –  только её. Но её гордость и строгость, красота и совершенство, не позволяли ему в этом признаться, так как он боялся и не хотел от неё услышать : «Нет!».
     Оксана, услышав то, на что и не мечтала рассчитывать, чуть не упала от счастья и только поддержка под локоток Василия позволила ей устоять на ногах!
     Чуть позже, уже, сидя рядом за банкетным столом, Василий сказал, что просит руки Оксаны и предлагает пойти с ним вниз, к нему домой. Это совсем рядом – они живут на улице Волгоградской, в двух метрах от первой городской больницы, где стоит «стакан» уличного регулировщика. Он представит её своей маме и в её присутствии предложит Оксане стать его женой! На что Оксана, вся в слезах счастья, которых она не могла удержать, ответила, что неразумно это делать. Мать его станет упрекать, мол сам выпивший да и девушку, совсем ей незнакомую, с запахом спиртного привёл в их квартиру,  да и с таким серьезным намерением… Нет, это нерационально, мать может изначально быть против их союза. Это у них самые чистые чувства и пятилетнее знакомство, а мама вряд ли разделит их счастье тут же. И она, Оксана, сказала Василию, что у неё есть другой, её, как вероятно, правильный  вариант: в гостинице «Киев»,  что находится напротив ресторана, накануне выпускного вечера она для себя одной оплатила двуместный номер, так как другого свободного не было. Вот им и следует до утра побеседовать, если он с ней согласен! Василий согласился, более чем!
      В гостиничном номере её возлюбленный ещё раз поклялся в вечной любви и преданности ей.  После чего Оксана с решительностью, волнением, надеждой, уверенностью легла на белоснежную простынь, как рельсы на шпалы, чтобы повезти их поезд к общему счастью. Она ему счастливо и слепо верила. Только попросила его быть деликатным и осторожным, так как он был первым её паровозом. А на утро она уедет в свою Белую Церковь, где живёт под Киевом, как называется и гостиница их первой любовной утехи. Напишет ему, а он ей и скажет, когда ей приехать, чтобы они предстали пред глазами его матери.
     Не прошло и недели, как в Черновцы, Василию Глуговскому, на улицу Волгоградскую пришло первое письмо Оксаны Мельничук из Белой Церкви. Где она писала: «Милый мой, единственный, Василёчек! Я пишу тебе письмо, хотя ещё и не получила твоё, ведь и ты обещал писать, не дожидаясь моего».
      Не минуло и двух недель, как на имя и адрес Василия было доставлено второе письмо Оксаны, с небольшим текстом, но полным слёз и обиды: «Василий, умираю без тебя и умру! Жду и не дождусь! Пишу тебе своё второе письмо, так и не получив ответа на своё первое письмо! Ты почему молчишь? Ты же клялся! Сейчас вокруг уже полное лето,  а мне кажется, что – глубокая зима: белый снег нашей любви простыней?  Я же тебя единственного люблю! И как сильно и нежно – ты знаешь!»
       Трёх недель не исполнилось, как к дому, что недалеко от железнодорожного вокзала Черновцы, на перекрёстке улиц Ленина и Волгоградской, где стоит «стакан» регулировщика, на адрес проживания Глуговского пришло крайне короткое третье письмо Оксаны Мельничук: «Вася! Если я не дождусь твоего ответа на своё третье письмо, знай: приеду!..»
      Вот так и наступила ранняя осень: стремительно начали желтеть листья и трава, пение птиц стало редким. На утренние Черновцы наступил, сполз туман из вершины Цецино, который смешался с туманом из низин – с реки Прут. И этот непроницаемый покров, словно гадкий уж, не хотел уползать с городских улиц, несмотря на то, что уже открывались магазины, начинали сновать первые прохожие и звенели, блестя на стыке подвесок проводов, городские трамваи…
      В то утро, в начале того дня и прибыл в этот город поезд из столицы Украины – Киева. Из вагона номер шесть, не торопясь, с чувством полного собственного достоинства и вышла ослепительно красивая, молоденькая девушка – гордая, стройная, божественная, как ангел, не  доставало только белоснежных крыльев за спиной да нимба над волосами. Но, была она вся в белом: облегающий белый юбочный костюм, белая шапочка «таблетка» с короткой белой вуалью,  в белых коротких носочках, в беленьких туфельках и в белых, густой сеточкой до двух третей предплечья, перчатках. Мерной походкой поднималась она вверх, к находившейся в метрах пятистах улице –  Волгоградской!    Шла она по левой стороне улицы Ленина мимо массивного гранитного постамента с легендарным танком Т-54 лейтенанта Никитина.  Но, Оксана тогда, увы, о героических подвигах Никитина не думала. Она, увидев первый хозяйственный магазин, зашла, обратившись к продавцу, еврею:
- Дайте мне, если у вас есть, большой нож!
На что тот уточнил:
 - Вам он нужен, чтоб резать свинью?! 
- Именно – так! – ответила девушка.
- Есть. Но он очень большой, стоит три рубля и шестьдесят копеек! 
- Ну и хорошо! Давайте, я его беру. 
– Пожалуйста, берите! Позвольте, я вам его только заверну – он весь в смазке против ржавчины, солидоле! 
– Спасибо.
     Здесь нужно сказать, хоть это и не имеет никакого отношения к делу, но так, ради справки. В те времена в Черновцах продавцами были, как правило, евреи. Видимо, именно по той причине в то время в Черновцах и ходил народный анекдот: «Звонит один еврей из Черновиц родным в Израиль и возмущённо спрашивает: «Что вы там все с ума посходили?! Захватили, заняли какие-то там одни Голландские высоты и трубите об этом на весь мир! Вот мы здесь, во всём СССР и в Черновцах, в том числе захватили все торговые базы и – молчим!».
Равно как был и другой анекдот: «Какое сходство и разница между городом Петербургом и городами: Бершадь, Черновицы и Одессой?  Сходство: и Питер, и Бершадь, и Черновицы, и Одесса – все построены на костях! А отличие в том, что: Питер построен на костях людских, а указанные города – на костях куриных! И это имеет своё историческое подтверждение! Ведь согласно религиозной легенде, каждый истинный еврей должен съесть в субботу, согласно Ветхому Завету, богом даримую птицу! Не стрелять же бедному еврею голубей, вот они и едят курицу!».
Но это лирическое отступление, но без него не полной была бы картина того времени, так что –  простите! Это - во-первых, а во-вторых, я не хочу, чтобы вы посчитали, что мой рассказ своего рода триллер или ужастик:  произошедшее – необъяснимая трагедия, казус, который не даёт мне забыть его вот уж на протяжении тридцати лет. Но вернёмся к Оксане.
    Вся в белой одежде Оксана подошла к дому Василия, что на Волгоградской. Она хорошо запомнила не только то, что здесь его квартира, но и то, что рядом армянский колодец, и больница, и армянский рынок, и чудом уцелевшие старые бани… Она помнила всё, что шептал ей её любимый… 
Поднялась девушка на второй этаж дома и позвонила (какое мистическое совпадение, не правда ли?) в квартиру Василия – номер шесть.  Дверь открыла, вероятно, его мать. Оксана попросила: «Если Вася дома - пусть выйдет на минутку!»
     Мать позвала. Василий подошёл к полуоткрытой двери. К тому моменту Оксана уже достала длиннющий нож из вощеной бумаги и, как только Василий увидел её, она сказала: «Василий, любовь на всю жизнь! Это тебе за любовь!» -  и с неумелым замахом из-за спины вонзила нож в его сердце и… потеряла сознание. Вася рухнул. Мама его, криком сирены: «Убили!!!» - всполошила весь подъезд.
Василия, благо больница в двух шагах, с шатающимся, синхронно сердцебиению, словно длиннющий блестящий метрономом, забитым наполовину длины ножом, на руках занесли соседи  в хирургическое отделение первой городской больницы. А Оксану, в бессознательном состоянии, милиционеры отвезли в психиатрическую больницу,  для проверки её психического статуса…
     Таким образом, доктора! В тот день в Черновцах и была проведена первая и последняя, единственная успешная, операция на сердце! Как позже оказалось, лезвие ножа вошло в грудную клетку,  легко поранив легкое. Вероятно, вам об этом даже и ваши преподаватели не рассказывали, не так ли?! Не возмущаетесь – значит – верно! А вы ещё и шумите - не хорошо так! Но дорасскажу…
Василия прооперировали. Оказалось, что лезвие ножа прошло через сердечную сумку (кажется, по-медицински она называется «перикард»), оттеснив сердце, но его, сердце, даже не поранив! Нож извлекли, рану ушили: и стал Василий знаменитостью не только на все Черновицы, но и на всю Украину. Сам ваш кумир - бывший военный безусый хирург, Николай Амосов. В то время он уже был смелым кардиохирургом и превосходил в сердечной хирургии даже Московского хирурга-трансплантолога, экспериментатора Демидова, что пришил собаке ещё одну голову.
    И стал вдруг наш Василий – знаменитостью. Его ещё долго не выписывали из хирургического отделения, хотя швы все и зажили хорошо: молодость, знаете ли – страшная сила! Его демонстрировали все хирурги врачи, преподаватели кафедры госпитальной хирургии своим студентам. И ему было приятно, когда его, пальпируя с необрезанными ногтями, красивые студентки спрашивали: «Вам здесь не больно?» А он отвечал: «Пожалуйста, своими пальчиками ниже, ещё ниже – там больно, очень больно…»
     А Оксана, между тем, пребывала в строго-охраняемом отделении Черновицкой судебно-медицинской психиатрии. Решался вопрос о переводе её в институт психиатрии имени Сербского, дабы определить: была ли она вменяемой, совершая такое злодейское преступление?…
     Так прошло мучительные шесть месяцев. Васю, как опытную, или точнее сказать, демонстрационную обезьяну, держать в отделении дольше уже не было возможностей - выписали. Всё хорошо. Без инвалидности. Жаль…
    А над Оксаной прошёл суд. Прокурор требовал десять лет строго тюремного заключения за покушение на убийство. Защита отстояла. Что было опять же редкостью: согласно судебно-медицинскому заключению, Мельничук находилась в состоянии аффекта!  Любовь победила!!!
    Но, после вынесения вердикта судей по делу Оксаны Мельничук, вскоре в Черновцы на адрес и  имя Василия Глуговского пришло письмо из Белой Церкви от Оксаны  Мельничук, примерно такого содержания: «Мой, Богом даримый, первый и единственный муж и мужчина, мой синеглазый Василёчек! Прости меня! В семье всяко бывает! Муж с женой ссорятся, а затем в постели –  мирятся! Ведь мы выжили только благодаря нашей любви и той ночи, тех чувств, что были с нами на протяжении пяти лет и в ту незабываемую ночь… в гостинице «Киев»! Я пишу тебе своё первое письмо и с нетерпением жду на него ответа. Целую везде и всё. Твоя Оксана. Ответь, очень жду!»
    Затем, не прошло и недели, как в Черновцы на тот же адрес и на то же имя пришло второе письмо: «Вася, не поняла, ты что не получил моё первое письмо? Жду, мой милый, твоего ответа. Целую всего. Оксана».
    И, как вы уже и догадались, вскоре, туда же и от неё же пришло третье письмо: «Вася! Жизнь тебя так ничему и не научила, милый. Не дождусь ответа, жди – приеду! Оксана».
    Но на этот раз была поздняя осень: бабье лето. Паутинки свиданий неслись и цеплялись за равнодушие ветвей деревьев: когда, как бы  всё ещё и не мертво, а жизни в чувствах и былой радужной феерии у них уже и в помине - нет …   
    Ранее, не по-осеннему теплое утро. На вокзал в Черновцы (клянусь, что на тот день я ещё не знал про «День сурка»!) из Киева прибыл поезд. Из вагона, номера не знаю, вышла элегантная, уверенная в себе, обаятельная, стройна молодая женщина, вся в чёрном. На ней был костюм из люрекса свободного кроя, с юбкой до нижней четверти голеней, чёрная шапочка с чёрной недлинной нежной вуалью, тонкие черные чулки и черная, с серебристой цепочной ручкой, сумочка. Прекрасная незнакомка - само совершенство до такой степени, что слюна у перронных носильщиков и вагоновожатых закапала с отвислых челюстей, как у сопливых бульдогов.
   Но нынче Оксана не пошла вверх, по левой стороне тогдашней улицы Ленина (на сегодняшний день, как и было до Ленина, она именуется улицей Головной), то есть она не пошла к улице Волгоградской. А направилась же Оксана к великолепному зданию самого вокзала, рядом с которым и был запечатлён на фото сам великий российский поэт Сергей Есенин, служивший в санитарном поезде в годы Первой мировой войны…
      Оксана проследовала к  отделению оформления железнодорожных грузов, где, как она уже достоверно разузнала, и работал её любимый – Василий Глуговский. Он работал начальником отдела оформления почтовых грузов, что, конечно же, не соответствовало его специальности по диплому.  Но в те времена ценилось высшее образование, как таковое, а специфика же занимаемой должности, зачастую, не соответствовала полученной в вузе специальности. Справедливости ради здесь стоит указать, что и Оксана Мельничук отнюдь не трудилась учителем, а была заведующей «Клубом» в родной Белой Церкви, где в неё и влюбился участковый молодой лейтенант милиции, приставленный к ней для негласного надзора после уже известного вам её нашумевшего покушения в состоянии аффекта на Василия. Оксана не могла ответить душою на любовь лейтенанта, так бывает, а ответила самозабвенно, но только телом… Лейтенант был постоянно  пьян от её красоты, а нередко - и от алкоголя. Нередко, чтобы продемонстрировать своё превосходство, он бравировал своим личным табельным пистолетом. Милиционер и не заметил, как, играя с оружием, обучил способную Оксану проводить сборку, разборку пистолета, вставлять обойму, даже прицельно стрелять!
        Оксана открыла дверь, с соответствующей её поиску табличкой. За письменным столом с зеленым бархатом и старинной печатной немецкой машинкой сидела настолько старая машинистка, что сразу и трудно было сказать, кто из этих троих предметов был здесь старее?  Порывы теплого умирающего, но пока ещё живого осеннего воздуха из старинного окна, видавшего многое и многих, стремились в эту, казалось, затворническую комнату, шатая округлые листья комнатной герани в тот  момент, когда Оксана развела сверкающие оливы замка, открыла створки черной дамской сумочки и достала из неё чёрный милицейский пистолет ТТ.
      Она ещё – любила. Но в природе уже наступала осень, которая собиралась победить всех и вся, а вот победить чувства и цель Оксаны было – невозможно! Её всецело поглощала одержимость оказаться вновь в объятьях возлюбленного или…отомстить ему, ели он её любовь оттолкнёт. Увы, Оксана как бы подтверждала правоту и силу крылатого изречения: « А мщенье, сердцу женскому – отрада!»…
      Подтвердив всю возможную строгость и безаппеляционность своего вопроса нацеленным на бабусю пистолетом, Оксана потребовала сказать ей, где находится её любимый – Василий Глуговский! Собрав, соскребя все крохи ещё сохранившихся остатков своей силы воли, старая машинистка ровным, но обречённым голосом, слабеющим с каждым последующим словом, ответила ей, что Василия призвали на «воинские сборы» писарем, его нет сейчас в городе и неизвестно, когда вернётся. Оксана, заподозрив, что сказанное было лишь находчивой ложью, приблизила пистолет к морщинистому, но полному достоинства и благородности лицу старушки и … та потеряла сознание.  Нет, Оксана не стала искать нашатыря для обморочной пожилой дамы или капель валерианы, она нашла объект, который ответит ей за издевательства, судилище над её любовью!
     Ещё не обнаружили бессознательное тело машинистки, как Оксана, спокойно сев в трамвай, проходящий напротив вокзала, уже поднималась вверх, к центру города, к зданию…областной прокуратуры! Что поспособствовало её беспрепятственному проходу в здание? Может быть, секрет - в её обаянии и внутренней собранности; может быть, виноват беспечный дежуривший на входе милиционер. Так или иначе, но молодая женщина вошла в кабинет прокурора области, который когда-то  требовал для неё десять лет строго режима,  представляя сторону обвинения по делу покушения на Василия Глуговского.
     Прокурор был ещё довольно молод для своей высокой должности, статен и по-мужски, красив, хотя его волосы над висками и были уже подернуты нежной сединой. Он на секунду оторвал свой взгляд от разложенных перед ним на столе бумаг, предложив посетительнице пройти поближе, указав на стул. Оксана ступала по широкой, чистой, ярко-красной ковровой дорожке, сохраняя при этом грациозность, изящество и собранность готовой к прыжку молодой пантеры. Стараясь не привлечь излишнее внимание прокурора, не останавливаясь, Оксана плавно и бесшумно достала правой рукой пистолет, направила его на «линию огня», поддерживая снизу кистью левой руки.
      Короткий ствол пистолета, словно указующий перст девичьей мести, направлен был на сидящего за длинным столом резко побледневшего  юриста в синей форме. Он попытался было приблизить свои холёные бледные и тонкие руки ближе к заднему краю крышки стола, но большой палец Оксаны, снявший пистолет с предохранителя, быстро похоронил это, не полностью родившееся, желание. Оксана  мгновенно приблизилась на максимально короткое расстояние к столу. Удерживая пистолет нацеленным в голову жертвы, Оксана Мельничук напомнила прокурору и своё «преступление», и обвинительное его заключение, и требование жестокого срока за любовь.
А сегодня – её день! И прокурор сам теперь ответит ей по «высшей мере» за поруганную любовь! И пусть смотрит в отверстие ствола пистолета – сейчас оттуда вылетит «птичка»! Пусть он даже не пытается так нагло нажать на тревожную кнопку вызова, находящуюся под крышкой прокурорского стола! Она прошла свои «университеты» за время пребывания в отделении судебной психиатрии! Там над нею, «красивенькой дурочкой», достаточно поиздевались, в том числе и в сексуальных принуждениях, охранявшие их милиционеры. Они-то, сами того не желая, и научили, кое-чему, что ей после пригодилось при её трудоустройстве, при дружбе с участковым милиционером  и позволило овладеть его пистолетом. Сама того не замечая, Оксана, раздосадованная горькими воспоминаниями причиненных ей обид и унижений, начала рыдать...
       Тут-то и пригодились прокурору подзабытые знания психологии. Он, пытаясь спасти себя, свою жизнь, перешёл в психологическое наступление! Нет, он не просил Оксану  не стрелять в него, а – напротив. Он умолял её застрелить его, так как только это и освободит от мучавшей его любви! Он признался Оксане, что влюбился в неё с первого взгляда, когда вёл процесс в покушении на  Василия Глуговского. Но, будучи слугой Фемиды, женатым, отцом двоих детей, признаться ей в этом, тогда, на процессе, он не мог. Это равносильно было бы, если не самоубийству, то увольнению с работы, концу его прокурорской карьеры! А теперь ему всё равно: он признался ей в своей любви! Пусть делает с ним, его жизнью, что захочет! Она – его любимая! И только – его!
       От услышанного признания собранность посетительницы стала стремительно крушиться, словно край арктического ледника от наступления теплых волн. Ствол пистолета начал дрожать в руках Оксаны, как последний лист под осенним ветром и медленно опускаться, как солнце к закатному горизонту. Не прекращавшая рыдать красавица, с затуманенным слезами взглядом, медленно опуская пистолет, наклонилась вперёд, к груди перегнувшегося через стол высокого прокурора. Левой рукой прокурор нежно прижал голову Оксаны к своему плечу, а правой принял ствол из безвольных рук…
         Всего через минуту двустворчатая дверь кабинета стремительно, с грохотом широко распахнулась, и в  комнату влетели два милиционера, молниеносно сбившие молодую женщину с ног, заключая кисти ее точеных рук в замок стальных наручников.
         Пойманная пантера, изгибаясь своим стройным, обманутым телом, кричала высоким женским голосом: «Волчара! И ты меня обманул! А я тебя – пожалела! Будь ты трижды – проклят, Иуда!»
         И из её большущих с бирюзовым оттенком нежных глаз лились непрестанно хрустальные слёзы. Они текли, как тоненькие, беззащитные, нежные и робкие ручейки из Голубых озёр Синих гор Карпат, из вершины горы Говерлы. Ручьи те чистые и звонкие, как всё, что творит наш Господь.
        Бог и нас всех создал, как людей, но, некоторые из нас людьми быть не хотят, живут, не задумываются. И над чистыми ручьями, из которых чуть выше пьют, обустраивают отхожее место. А несколько ниже другие люди воду эту пьют, устанавливая внизу над ручьём своё отхожее место. И тогда снова бежит по ручью  дерьмо, но уже – их… Своё дерьмо, как известно – не воняет, лишь пахнет.
       Так и Оксаны слёзы не виноваты, что, будучи полными чистой, светлой любви и надежд, не тому, не тем были посвящены. Слёзы, как и ручьи – НЕ ВИНОВАТЫ! Они несут лишь то, что в них же упало… 
          Снова было психиатрическое медосвидетельствование. Вменяема. Осознанная подготовка к убийству. Снова суд. Только на этот раз, пострадавший прокурор, сам просил суд не судить строго Оксану за содеянное: она – любила! Присудили – пять лет!
          Прошло не многим больше двух лет, как пришло в Черновцы письмо из мест «не столь отдаленных»:
 «Василий, любимый мой! Пишу тебе своё первое письмо. Мои чувства к тебе, солнце моё, помогают переносить стойко всю мерзость, которая есть в людях только здесь. За примерное поведение, мне светит «половинка» срока. Очень хочу тебя видеть, любить. Прости. Жди, приеду».
           Приходили ещё письма, но, куда уехал Василий, теперь знала только его мама…»
    Так что же это было: казуистический случай, или превратности любви?  Я – не знаю. Скажите мне, прошу вас – Вы!