Отрывок рукописи, найденный мною в отцовском ящике

Несколько листов, отрывок какой-то пожелтевшей от времени рукописи - судя по всему, дневника неизвестного мне человека - найденной мною в ящике отцовского письменного стола. Как она к нему попала - я не знаю. Мой отец никогда не был собирателем тайн и подобного рода предметов, во всяком случае, я никогда не замечал за ним таких склонностей.

Написана была эта рукопись каким-то странным почерком, весьма рваным. Некоторых слов и даже целых кусков фраз не хватало. Я переписал эту рукопись, используя современные язык и стиль речи. Отсутствующие слова я вставил по смыслу.

В рукописи было много повторений только что написанного. Видимо, автор неоднократно терял нить повествования, и не всегда её находил. Поэтому, мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы представить из рваных отрывков осмысленный текст.

Меня поразила одна странность. В рукописи рассказывается о некой группе людей. Группа состояла из 7 человек. Человека, который и был автором этой рукописи, и шести его компаньонов. На протяжении всего повествования автор ни разу не упоминает своего имени.

Но это не странность. Странность состоит в том, что имя компаньона, который остался с автором рукописи до конца, закрашено черной тушью. Я так и не смог разобрать это имя. Поэтому, далее по тексту буду писать он, ему и т.п. А также, черной краской были замазаны некоторые предложения. Вместо них я ставил точки.

Вот то, что мне удалось восстановить. И, по моему мнению, этот отрывок достоин самого пристального внимания при прочтении.

..........

…нас осталось только двое.

Я пишу эти строки и понимаю, какими мизерными и ничтожными стали наши шансы на успех этого проклятого мероприятия.

Несколько лет назад, когда вся эта канитель только начиналась, я был полон сил и уверенности. Да, я был уверен, что смогу справиться с этим без труда. Три года назад я собрал группу из отважных ребят. Не все они были действительно смелыми - многие из них были трусоваты. Ни у кого из них не было тех мужественных подбородков, какие принято иметь всем книжным героям. Они были простыми людьми, каждый со своими недостатками.

Роджерс был подловат. Он сам не раз признавался мне, что не видит никакого греха в том, чтобы взять то, что плохо лежит. Но вместе с тем он был и трусоват. Поэтому никогда не решался на настоящее воровство.

Саймон был надменен, замкнут и нелюдим. Люди для него были скучны и неинтересны. Я не знаю никого, кто бы мог считать его своим другом. Он вызывал у людей некое чувство, которое можно охарактеризовать словами: «лучше с этим парнем не связываться». Вместе с тем, у Саймона была очень ранимая душа, и он очень страдал от своего одиночества.

Старина Пит был не прочь выпить. И, надо сказать, он был славным парнем, пусть земля ему будет пухом. Но не земля…, а то, что её здесь заменяет. Да, дружище Пит, ты был хорошим другом, хоть и не умел пить. Часто я находил тебя с открытыми глазами, пьяным до чертиков, лежащим посреди комнаты на полу. Но ты так любил эти пьяные свои выходки. Ведь о каждом своем запое ты рассказывал нам. И мы дружно смеялись над твоими приключениями.

Братья Питбули были жадными и мстительными. И, черт возьми, помнили все, что когда-то обидело их или огорчило. И я не удивлюсь, если в последние секунды своей жизни они со злостью стискивали зубы от этакой досады – своей смерти, и сетовали на то, что не смогут отплатить по счетам своим обидчикам.

..........

Да, экая занятная характеристика моих товарищей получилась. Глядишь – сплошь и рядом одни выродки и подонки. Но, пусть я не переживу этой ночи, и пусть отсыреет единственный патрон в этом проклятом богом ружье, если кто-то скажет, что я не был готов пожертвовать своей жизнью ради жизни любого из них.

Все дело в самом этом месте. Это место обостряет в человеке чувство правды и справедливости. И другой человек становится для тебя как бы прозрачным. Как в сосуде, ты видишь, что его наполняет. Но и не нужно заглядывать так глубоко. Здесь все даже самые малейшие пороки и слабости человека вылезают наружу. Здесь нельзя ничего скрыть. Здесь нельзя ничего забыть. Здесь нужно взять то, что ты есть, и слепить из этого нечто новое. Или умереть. Другого не дано.

..........

Я не знаю, сколько дней мы еще протянем, но у меня внутри тягучее чувство, что эти строки переживут меня.

..........

Мне уже давно кажется, что эта богом забытая земля без названия создана самим дьяволом с одной единственной целью: сломить всякого человека, который сюда приходит. Все здесь служит этой цели. А особенно чудовищный холод, который царит в этом снежном безумном мире.

Ужасный холод, от которого кровь стынет в жилах, а носы при контакте с воздухом чернеют и отваливаются как у прокаженных. Холод, который сквозь три пары теплых носков, сквозь две пары ботинок из медвежьего меха, тонкой струйкой просачивается сначала в твои пальцы. Он захватывает их один за другим. Отвоевывает, и ты их уже не чувствуешь. У тебя нет больше пальцев.

И их действительно нет. Ближайший привал покажет, что болтающийся сине-черный кусок гниющей плоти на твоей ноге – твой мизинец, лишь пародия на палец. И лучшее, что можно сделать - быстрее отрезать его перочинным ножом. Но холод не останавливается на этом. Как библейский змей-искуситель, холод, извиваясь кольцами, неспешно поднимается вверх по твоим ногам. Он делает их медленными и слабыми. А потом, так же медленно но обстоятельно он ползет выше, к пояснице. И вот теперь, для того чтобы согнуться, тебе нужно приложить изрядные усилия.

Но холоду мало и этого. Он ползет выше по твоему усталому позвоночнику, вверх, к легким. И вот здесь на какое-то время он перестанет подниматься выше. Здесь на какое-то время он свернется в клубок и заснет. Холод прочно обоснуется в твоих легких. Твои легкие станут его логовом. А потом он станет их пожирать. А ты станешь кашлять. Сначала ты будешь тешить себя надеждой, что это простой кашель. Что ты простыл, и через неделю-две этот недуг пройдет. Но нет, этот пугающий сухой кашель не спутаешь ни с чем.

Ты начинаешь кашлять и не можешь остановиться, хотя каждый такой спазм заставляет тебя корчиться от адской боли. А потом ты начинаешь выплевывать свои легкие. Вместе с кровью. Но холоду этого мало. Ему нужна твоя жизнь. Ему нужно твое сердце. Он посягает на самую твою суть.

Но так просто заполучить сердце холоду не удастся. Потому что сердце защищает твоя стальная воля. И пусть ты медленно превращаешься в развалину, пусть части тела одна за другой отказываются служить тебе, но пока работает твой мозг, пока действует твоя воля, твое сердце будет биться, а ты будешь жить.

И здесь уже, не в силах выиграть блицкриг, холод выбирает выжидательную тактику. Он берет твой мозг в осаду. С этих пор никогда уже не будет тебе покоя. Теперь ты вынужден контролировать свои чувства до мельчайших мелочей. Чтобы выжить, ты должен отказаться от жалости к себе и стать с собой предельно честным. Ведь холод будет всячески стараться обмануть тебя, подкупить. И он выиграет. Рано или поздно, но победа будет за ним.

Он выждет момент, когда ты будешь меньше всего расположен к борьбе. Он придет к тебе во сне. Он будет идти с белым флагом, как будто бы для переговоров. Но, доверяясь ему, ты умрешь. Однажды ты не захочешь больше просыпаться. Потому что там, в мире грез, ты будешь лежать на горячем песке, на берегу океана и изнывать от жары. И ты выберешь тот мир, как более желанный. И он станет для тебя реальностью. А эта реальность, вместе с твоим бренным телом, рассеется и растворится.

Что же, о такой смерти, во сне, можно только мечтать. Но не так умер Роджерс, не так умерли славные ребята Саймон, Пит, и братья Питбули. Они умерли в борьбе. В борьбе с холодом и его союзниками. Ураганным ветром и голодом. И, я уверен, с чем-то ещё, с чем-то настолько зловещим и ужасающим, чему нет названия. В некоторые моменты я предельно ясно ощущаю присутствие кого-то, или чего-то, пристально за нами следящего, контролирующего каждый наш шаг.

..........

Эта неразлучная троица вышагивает здесь везде, где ей вздумается, и нигде нет места, чтобы от неё спрятаться. Они демонстративно бряцают своим оружием. Они постоянно портят наши планы. Иногда один из них ненадолго уходит, но тогда двое оставшихся начинают лютовать ещё больше. Эта троица просто насмехается над нами. Эта троица – ураганный ветер, адский холод и голод.

Но последняя неделя – это сущий ад. С той лишь разницей, что в аду должно быть жарко. Да простит меня моя набожная матушка за богохульные слова, но я готов продать душу дьяволу, черту – кому угодно, хоть папе римскому, лишь бы прямо сейчас забрали меня в ад. Хотя бы там я избавлюсь от этого космического холода, пронизывающего плоть и кости, и проникающего в самую душу.

Да, все последние 6 дней без остановки дует сильнейший ветер. Какая сейчас температура точно сказать затруднительно, потому что мы ненароком разбили наш ртутный термометр. И мы уже 8 дней ничего не ели. Кофе утром и кофе вечером перед сном – вот и вся наша пища, наша амброзия. Ведь мы уже – почти что боги. Одной ногой мы уже там, в царстве Аида, в царстве блаженства, в царстве смерти.

Я говорю мы – нас осталось только двое. Как погибли все остальные – я уже описывал ранее в своем дневнике. А сегодня, прямо на моих глазах погиб Рождерс. И мы остались вдвоем.
Эта череда смертей началась после той злополучной находки. Совершенно обычный портсигар с инициалами его владельца. Но то, что он значил, сам факт того, что мы нашли его именно здесь, более чем красноречиво говорил, что все наши расчёты и предположения были неверны.

Эта проклятая находка была доказательством того, что два с половиной года нашей экспедиции, два с половиной года ужасных лишений и отчаянной борьбы были бессмысленны.
Эта зловещая находка просто подорвала наши и без того уже изрядно подточенные холодом и лишениями, моральные силы. 1 марта 1911 года мы поняли, что идти дальше – бесполезно. Больше не было никаких надежд, что наша экспедиция увенчается успехом. Но самое страшное – больше не было никаких надежд, что нас кто-нибудь спасет. Мы были обречены.

На что надеяться? На провидение господне?  Последние шесть месяцев слово Господь с наших уст слетало разве что как прилагательное ко всем мыслимым и немыслимым ругательствам, которыми мы покрывали эту экспедицию, её организаторов, её участников – то есть самих себя, а также все устои католической церкви и морали.

1 марта 1911 года мы в одну секунду утратили едва теплившуюся в каждом из нас надежду на успех, надежду на жизнь. Два с половиной года мы шли, превозмогая все четыре стихии, превозмогая пятую стихию – человеческую суть. И вот теперь, в один миг все это оказалось бессмысленным.

Но мы били сильными людьми. Никто не проронил ни слова. Никто не пожаловался, что это кто-то другой виноват в его участи. Мы лишь стиснули зубы и продолжили идти. Куда? А в самый ад, к дьяволу на поминки.

Говорят, знатный пир закатан в его честь! Так что же, он не подождет таких важных гостей, коими мы являемся? Сначала за торжественный стол сел бедолага Саймон. Потом, разметав все на своем пути, и учинив, наверное, изрядный переполох, пришли братья Питбули. Через месяц к ним присоединился старина Пит. А вчера к дьяволу отправился Роджерс. Ну, мы-то не отпустили его с пустыми руками. Он взял с собой в качестве презента отличный керосиновый фонарь.

Что же, теперь пришла очередь и за нами. Скоро, уже совсем скоро мы снова поболтаем с вами, мои верные товарищи.

Вспомним далекие берега Африки и черномазое племя, которое так смешно танцует свой танец жизни. И то, как братья Питбули хотели украсть у них священное ожерелье. На самом деле, это были обыкновенные стекляшки, которые за полвека до нашего приплытия им продал какой то ушлый миссионер. Но племя считало эти стеклянные бусы тотемом.

Сын вождя заметил этих двоих и объявил всеобщую тревогу. Они убегали среди ночи из галдящей как улей стоянки племени. За ними организовали погоню. Питбулю-младшему стрела угодила в ягодицу. Старший разозлился. Поднял с земли камень, метнул его в стрелявшего и раскроил ему голову – так, во всяком случае, он рассказывал нам.

А может быть, за кружкой дьявольского мертвого пива мы заведем разговор о прелестях удивительных женщин с острова Тай, с широкими бедрами, упругой грудью, и нежной, словно бархатной, кожей. Их алые коралловые губы такие сладостные, а в объятиях так много сладострастия.

Да, с кем ты сейчас, моя Ани? Наверное, ты родила с десяток детей своему мужу. Грудь твоя обвисла, а зубы сгнили, пальцы стали сучковатыми, а кожа твоя уже совсем не бархат. Но я знал тебя молодой и красивой. Такой ты и останешься для меня до конца моих дней.

А может, братья, мы вспомним бури? Шторм, ураганный ветер, пропитанный солью воздух, волны, с бешенством перекатывающиеся через палубу нашего баркаса? И Роджерс, стоящий на корме у рулевого колеса, привязанный куском веревки к крюку в палубе, чтобы не смыло волной, и сжимающий в зубах промокший окурок папиросы – последний оплот флегматизма в этой ужасной мешанине из людских тел, щепок от ломающейся мачты, волн, высотой с башню, ругани, свиста и воя ветра.

Скоро, братья, скоро, мы соберемся вместе за дьявольским столом на поминках. Но я имел неосторожность сказать, что это поминки дьявола? Нет. Это наши поминки! И поминать мы будем сами себя.

Этой проклятой экспедицией мы уже выкопали себе могилы, омыли наши тела своей же кровью, нарядили себя в белый снежный саван. Уложили в ледовые гробы. А теперь – стоим каждый над своим гробом. Смотрим на себя – лежащего в этом гробу, и любуемся. Ну, Роджерс, тот вряд ли любуется. У него оторваны руки. Одну мы так и не смогли найти. А вторая, вывернутая из своего сустава, болтающаяся на тонком кусочке плоти, сжимает керосиновый фонарь. Отличный керосиновый фонарь. Жаль, толку от него больше нету. Как и от Роджерса.

Что случилось с Роджерсом? Черт возьми, хотел бы я знать! Когда мы увидели его, уже мертвого, с оторванными руками, волосы на наших головах зашевелились. Последнюю неделю он без устали твердил, что он следующий. Что он имел ввиду, бедолага? Как мог он предчувствовать свою гибель?

Этой ночью он сказал, что ему нужно немного прогуляться. У нас не было сил его остановить. Он оставил свои скромные пожитки в лагере: изодранное в клочья шерстяное одеяло и мешок для вещей. Он взял только этот треклятый керосиновый фонарь. Зачем? Ведь последние капли керосина у нас кончились месяц назад. Но Роджерс продолжал упорно нести его. Как он сказал нам, это память об отце.

Потом он ушел в ночь. Мы были в забытье. Я не знаю, сколько точно прошло времени, когда раздался этот ужасный крик. И хоть крайней степени холода, чем тот который здесь, и вообразить сложно, но я не погрешу против истины, если скажу, что кровь в моих жилах застыла от этого крика. Мы тут же встали и отправились в путь. Я сказал «тут же». Но между этими двумя событиями – ночным криком и моментом, когда мы вышли Роджерсу на помощь (хотя чем мы могли ему помочь?) прошло около сорока минут. Столько времени понадобилось нам, чтобы вылезти из изодранных ошметок ткани – наших одеял, и встать. Мы не могли двигаться быстрее.

Когда мы нашли Роджерса, было уже утро. Он лежал на спине и смотрел в небо. Его рот был перекошен от ужаса. А по обеим сторонам от туловища снег был красиво расцвечен красной краской. Ну да, кровью. Ведь у него не было рук. Одну мы так и не нашли. А вторая, выкрученная из своего сустава, крепко сжимала отцовский керосиновый фонарь. Мы не смогли разжать окоченевшую руку. Поэтому так его и похоронили в этом плотном слежавшемся снегу. С фонарем в руке. Отличным керосиновым фонарем.

Я не знаю, что случилось с Роджерсом. Целый день я думал об этом. Он тоже не знает. И вот, кстати, одна подробность, которую я чуть было не упустил из виду. Маленькая деталь, но которая ставит меня просто в ступор. Когда рука выворачивается из сустава, то мышцы сразу расслабляются – поэтому выкрученная из сустава рука не может ничего сжимать. Но Роджерс крепко сжимал фонарь в руке. Кто, и главное зачем, сжал ему пальцы, когда рука была уже выкручена, и он не мог ею управлять?

Я не могу найти ответ на этот вопрос. Анализируя свои чувства, я могу сказать, что ощущаю нечто странное. Кажется, я начинаю понимать, о чем говорил Роджерс. Я имею ввиду те его разговоры, которые мы не воспринимали всерьез. О том, что он следующий.

И, кстати, я целый день думал об этой его смерти. Я думал также и о смерти других своих компаньонов – ведь теперь у меня отличный набор данных для составления теорий – пять человек и пять обстоятельств смерти. Так вот, я сопоставил детали и обстоятельства смертей своих компаньонов с их характерами. И вот что у меня получилось.

Роджерс. Был вороватым человеком, хотя никогда ничего не украл на сумму больше нескольких десятков франков. Просто, уклад его жизни был таким, что он был не против взять то, что плохо лежит. И вот, он умер в попытках защитить свой драгоценный фонарь. Отличный керосиновый фонарь. От кого или от чего он защищал свой фонарь так навсегда и остается загадкой.

Старина Пит был любителем выпить. Он был весельчаком и балагуром. А погубила его банальная неосторожность. Когда мы проходили по ледяному гроту, Пит оступился, поскользнулся. Когда вставал он громко рассмеялся над своей оплошностью. И пещера не простила ему этот смех. На её высоких сводах громоздилось большое количество ледяных сталактитов. Своим смехом Пит нарушил покой пещеры и один из таких сталактитов вошел ему точно в темечко, пронзив голову насквозь. Хорошая смерть. Ни страданий, ни боли. Умер, как и жил – весело и забавно. И есть что рассказать и вспомнить.

Братья Питбули были злопамятны и мстительны. И их растерзал медведь. Я говорю – медведь, но наверняка мы не знаем, что за животное это было. Потому как самого медведя мы не видели, но возле полуобглоданных трупов видели странного вида следы, похожие на медвежьи.

Саймон был замкнутым и необщительным человеком - что называется, жил в своем мире. Жил одиноко и без друзей. К тому же, он был горд и надменен в отношении с другими людьми. Он всегда шел немного в стороне от нас, хотя мы шли уже два года, и за это время можно было сдружиться.

Он умер от заражения крови. Гангрена. Отмороженные и не ампутированные вовремя пальцы ног дали заражение. Потом заражение распространилось на ноги. Они превратились в гниющие куски мяса, но он продолжал идти. Пока в один день просто не смог сделать ни шагу. Когда мы осмотрели его - было уже поздно что-либо предпринимать. Мы просто сидели возле, пока его жизнь медленно угасала. И здесь, на смертном одре из веток и лапника, у едва тлеющего полена, он наконец-то открылся. Он излил нам свою душу, сорвав с себя маску цинизма. Под ней был жизнерадостный человек, но огонь его жизни угас, вероятно, так и не разгоревшись никогда в полную силу.

Мне становится не по себе. Разве это только игра моего воспаленного воображения? Неужели это только мой разум усматривает в их смертях некую закономерность, зависимость от их характера? Кто, или что играет в этом богом забытом месте людскими жизнями, подбирая каждому особенную смерть, как назидание за его прижизненные поступки и огрехи характера? И, боже, какая же тогда ужасная смерть, наверное, ждет меня?

..........

Что ж, мой друг, мы остались с тобой вдвоем среди этого царства смерти. Снежные оковы надежно хранят его белое безмолвие. Мы давно уже знали, что идти нам некуда, но мы  упорно продолжали идти, возмущая самой идеей движения это царство покоя. Мы шли, несмотря на все трудности и лишения. Мы продолжали идти, зная, что не выйдем отсюда живыми. У нас не было больше никаких надежд, но просто сдаться и умереть – нет, мы были не такими. Надежда умирает последней? Что за вздор! Последним умирает дух. Лишь сломив дух можно сломить человека. Плоть человека нежна, но дух его побеждает все. И даже во время наибольших наших страданий, когда от недостатка пищи мы не могли больше идти, мы все равно продолжали свое мрачное шествие. Мы делали шаг, еще шаг. Еще. И еще. И так день за днем. Месяц за месяцем. Вот уже три года.

Мы не сдались, не убили себя, не пали духом. И хоть мы не верим уже ни в бога, ни в дьявола, но мы верим в человека, в его силы, и в силу его духа. В силу его воли. Все последние три года – это ежедневная борьба. Нет, не со стихиями. Что такое стихии? Каждый день – борьба с собой. И мы достойно выдержали эту борьбу. Никто из нас не сдался. Дух каждого из нас был непогрешим и свободен.

..........

Только что мне пришло ясное осознание, что я не доживу до утра. Какие мысли у меня в голове по этому поводу? Никаких. Я доволен. Я хорошо прожил свою жизнь. Никто не может меня упрекнуть, что я был плохим сыном, братом, мужем и отцом. Моя жизнь была яркой и насыщенной. Я любил и ненавидел. Я дрался и мирился. Я грустил и радовался. Я жил.

Я много сделал, больше чем любой из вас, читающих эти строки. А самое главное – я познал честь терпеть лишения и делить радости и разочарования с лучшими отпрысками рода человеческого. С честным Роджерсом, с весельчаком и жизнелюбом Питом, с открытым и радушным Саймоном, с милостивыми и добродушными братьями Питбулями. И с тобой, мой друг.

Теперь, на пороге своей смерти я ясно вижу, что этот странный мир, в котором мы оказались – это лишь арена, где мы должны были проявить всех себя. Все свои лучшие качества. И действительно, долгих три года мы успешно противостояли яростным натискам стихий. И мы очистились, мы стали почти настолько же белыми, как этот снег и кристально чистыми, как этот лед, переливающийся всеми цветами радуги в солнечных лучах. И поэтому малейшая крупинка грязи, находящаяся в нас, выступала контрастным черным пятном.

И нужно всего-то было сделать последний шаг - избавиться от нее. От последней крупицы. Но, это оказалось не так-то просто. Это то, с чем мы пришли в этот мир, и то, с чем ушли. У нас не получилось переделать это. Не получилось до конца очиститься. Это так сложно отпустить.… Ведь это – наша глубинная суть. Жизненная задача, которую нужно было решить.

Мы не справились.… Не смогли. Потому что не волей решается эта задача. Не стальными нервами, не силой мышц, не гибкостью ума – всего этого у нас было хоть отбавляй. Но задача эта решается для каждого по-своему. Полюбить, простить, изменить, отпустить, открыться. У каждого был свой путь решения. И каждый из умерших не смог им пройти. Потому и погиб.

Возможно, что смерть являлась для них последним средством для решения своей жизненной задачи. Ведь никакие жизненные трудности уже не могли на них воздействовать. Но они не смогли измениться.

Не смогу и я. Но, ты, мой друг, я верю в тебя, я верю, что ты сможешь решить свою задачу, в чем бы она ни состояла. Я верю, что ты придешь домой очищенным от всей той скверны, что была в тебе до этой экспедиции. И хоть, на самом-то деле, скверны никакой и не было, так, небольшие пятнышки, но тебе и лишь тебе, единственному из нас, доверена великая возможность стать полностью очищенным от грязи. Абсолютно.

Такая возможность выпадает не часто. Очень редко. Может быть, только раз в несколько жизней. Воспользуйся же этим шансом сполна. Я верю, что у тебя все получится!


P.S. Эти страшные буквы: "P.S.". Они означают, что это последняя запись в моем дневнике. Написанное мною переживет меня. Что за странное чувство - писать, понимая, что никогда не прочтешь это вновь.

Друг, завтра ты найдешь мой труп в полынье, или же застрявшим в ледовой трещине. Возможно, у меня не будет доставать важной части тела, которую состоятельные джентльмены используют для ношения шляпы. Пожалуйста, не пугайся. Могло бы быть и хуже.

В моем ружье остался один патрон. Береги его. Используй только наверняка. Мой вещмешок со всем его незамысловатым содержимым я завещаю тебе.

У меня будет просьба. Пожалуйста, сохрани эти заметки. Пронеси их с собой и сохрани. Передай своему сыну. А тот пусть передаст своему. Пусть не угаснет то знание, тот урок, который мы получили за эти долгих три года, и пусть смерти наши не будут напрасными.
Я уверен, что у тебя получится решить свою жизненную задачу и очистится. А это значит,  что ты выживешь, и твой сын прочтет эти строки. А потом - и сын его сына, и дальше.

Ну, а теперь, спокойной ночи, мой друг. Вернее, тебе – доброго утра. Ведь ты прочтешь эти строки утром. Ну, а для меня, ночь спокойной не будет. Это уж точно.