Ясновельможный пан Сидоров

ЯСНОВЕЛЬМОЖНЫЙ ПАН СИДОРОВ
Повесть

«На одного колыбель и могила».
В. Высоцкий


ЧАСТЬ 1 «РЕПРОДУКЦИЯ»

Апрель 1944 года.


        Голый труп насажен был на длинный, тонкий ствол молодого дерева. Левой ногой труп касался земли. Искаженное мукой лицо с усиками щеточкой принадлежало молодому человеку, ничуть не старше двадцати пяти. На коротко остриженной голове надета конфедератка. Обрубленный и заостренный ствол дерева, пройдя через всё тело, торчал из-под правой ключицы. Кто-то, смеху ради, дёгтем на белом животе несчастного написал короткое, из трех букв, непристойное слово.
- Видать панёнки любили ясновельможного – глянь, какая у него здоровая елда, - скабрезно рассмеялся один из особистов, Ничепорук. Черная новенькая кожа, в которую был затянут Ничепорук, ответно заскрипела.
Он ничего не ответил Ничепоруку, посмотрел на казненного, достал трубку, набил табаком, отмахнулся от услуг охранника Владимова, прикурив от своей спички.
Дождило.
По обочине шоссе проскакал казачий разъезд.
Подошел начальник особого отдела фронта.
- Товарищ член реввоенсовета, к заседанию опаздываем, - напомнил он.
- Ничего, подождут! – оборвал его он.
       Не спеша выкурил трубку, скользя по мокрому покрытию шоссе подошвами новых сапог, пошёл к автомобилю, ожидавшему в некотором отдалении, около столба с цифрами.
      Ординарец услужливо открыл дверь, он шагнул было внутрь, но неожиданно для себя самого оглянулся.
Порывом ветра с головы замученного польского офицера сорвало конфедератку и она неуклюже покатилась в противоположную сторону от Варшавы.
Он сел на кожаное сиденье и автомобиль тронулся в обратном направлении.

     На этом сон прервался.
Этот сон, приходивший к нему за последнюю неделю уже не раз, всегда обрывался на этом месте.

    Осень двадцатого года.
    Неудачный польский поход, первые лёгкие победы, головокружение от успехов – вот они, предместья Варшавы, вот она, мировая революция!
     Однако вскоре ситуация радикальным образом переменилась и Красная Армия покатилась назад, неся огромные потери – одних пленных оставили в польских концлагерях около двухсот тысяч.
И начался разбор полетов – кто виноватее: Тухачевский или Егоров, Буденный или Гай.
       Начались знаменитые ленинские истерики, когда вождь мирового пролетариата, брызгая слюной, грозился всех руководителей отправить к Дзержинскому на правёж, после которого мало кто возвращался оттуда живым.
       В конце концов ответили за неудачи несколько командиров среднего звена, расстрелянные по тогдашнему обыкновению после короткого разбирательства, да в польском плену сгинули восемьдесят тысяч красноармейцев.
Сущие пустяки для большого дела!
      А в каком деле не бывает ошибок или недоработок – ведь мы же не немцы какие, чтоб по плану да по графику работать, мы шашки наголо и в атаку по пересеченной местности, время не ждёт!
    Трупов он за свою жизнь перевидал множество, но снились покойники ему крайне редко – разве что во время болезней или при несварении желудка.

        Поляков он не любил с юности – гонористый и заносчивый народ, иной так глянет, что лучше б ударил.
Была у него причина не любить ляхов, была.
Только вспоминать про то он себе не позволял – много чести тому господину Юзефу Скерскому.
Не разрешил вспомнить и на этот раз.


        Проснулся он, когда не было и пяти утра, то есть поспать удалось чуть больше двух часов. Рядом похрапывала Катерина, уже много лет совмещавшая обязанности прислуги и наложницы.
      Минуты три он лежал не шевелясь, слушая, как разбиваются дождевые капли о стекла спальни.
      Женщина проснулась, молча, в темноте, собрала свою одежду и ушла – так повелось изначально – её права в этом доме были лишь на кухне.
      Он поднялся с кровати, оделся в домашнее, нехотя подошёл к столу – знал, что более не заснёт уже и день будет тяжким не только для него, но и для тех, кто ему понадобится сегодня. И, очень может быть, что для кого-то этот день станет роковым и даже – последним.

      Босиком  проследовал в уборную.
      Третьи сутки подряд его мучил запор – следствие ночного ужина с членами Политбюро, которых он про себя именовал не иначе, как «лагерными придурками».
     В ту ночь он переборщил с кавказскими соусами и теперь кишечник мстил ему.
Не помогали ни минеральная вода, ни мацони, этот «напиток молодости», который готовила Катерина по той же методике, как и его мама в детстве.
     Отношение к матери у него было непростым. Теплые воспоминания детства перемешивались со стыдом и брезгливостью к её неграмотности, покорности пьянице-мужу и подспудным обвинением в его физическом несовершенстве. Хотя винить мать за то, что она была прачкой, что не уберегла его от оспы и что он был сухорук, не полагалось.
   Но сердцу, как говорится, не прикажешь…
 
     Уставившись в одну точку на полу, он с четверть часа тужился, но напрасно.
Кишечник упорствовал.
      Тужась, он подумал, что никого никогда всерьез не любил. Ни мать, ни, тем более, отца-алкоголика, ни жен, ни детей, ни даже себя. Он любил лишь доказывать всему миру, что он, сын нищих родителей, нацмен с физическими недостатками, говорящий с акцентом, может и станет распоряжаться судьбами красивых, умных, благородных, то есть всех, кто на самом деле лучше и совершеннее его.
И он доказал и он победил почти весь мир.
Кроме своего кишечника.
- Кишка сильнее отца народов, - сказал он вполголоса и надел штаны.
Унитаз был пуст.
Выругался вполголоса и вернулся в кабинет.
Сунул ноги в белые валенки, стоявшие у кожаного дивана.
Закурил. Закашлялся натужным кашлем старого курильщика. Подошел к столу зеленого сукна с лампой под зеленым (как у Ленина) абажуром.
       На столе лежал том Большой Советской Энциклопедии, он открыл толстенную книгу в синем дермантине там, где была закладка.
       Под шуршащей калькой зеленела карта Польши в  синих прожилках рек и малиновых кружках городов.
        Проклятые поляки!..

        Ровно восемь дней назад по линии ведомства Берия была получена информация от осведомителя в посольстве Великобритании, что четвертый секретарь посольства, офицер СИС, получил от неизвестного лица неизвестным же способом плёнки с фотокопиями документов по «катыньскому делу». И эти документы неопровержимо доказывают, что ликвидация пленных польских офицеров была произведена сотрудниками НКВД с санкции высшего руководства СССР, а на двух документах имеются резолюции Сталина.

     В тот же день, точнее, глубокой ночью, состоялось совещание по данной информации.
- Ваше мнение, Лаврентий Павлович? – бесшумно расхаживая по ковровым дорожкам кабинета, спросил через плечо Сталин.
- Мы приложим все усилия, чтобы найти предателя! – привычно заверил могущественный министр.
- Это понятно, что приложите. Но почему не предупредили вредительство, почему допустили утечку таких серьёзных документов, составляющих государственную тайну?- скрипуче спросил Сталин.
- Враг хитёр и коварен, мало мы корчевали сорняки в наших рядах, - повинно склонил голову Берия.
- Да, товарищ Берия, - обращение по фамилии свидетельствовало о сильном раздражении вождя и лицо министра покрылось крупными каплями пота, что не миновало внимания Сталина, - мало и плохо почистили вы наши ряды и за это в свое время мы с вас спросим по всей строгости…
      Далее последовала минутная пауза, которая показалась Берия очень продолжительной.
- Доложите, какие меры уже приняты по этому делу и что уже сделано? – вождь закончил, наконец, оборванную им же фразу.
- Непосредственно дело поручено бригаде из опытных оперативников, которую возглавляет майор НКВД Кузнецов, соответствующими полномочиями и материально-техническими средствами бригада обеспечена согласно инструкции по работе с делами особой и государственной важности. Личное дело Кузнецова при мне, товарищ Сталин! Однако уже есть трудности объективного характера.
- Что за сложности? – вскинул брови вождь.
- Война, товарищ Сталин!
- И что из того, что война, товарищ Берия? – Сталин не любил загадок.
- Дело в том, что некоторые фигуранты по этому делу находятся за линией фронта, а другие числятся погибшими.
- Если член ГКО, в ведении которого находятся все карательные органы нашего государства, в том числе заградотряды и такая структура как СМЕРШ, считает проблемой нахождение того или иного лица за линией фронта и утверждает, что из-за этого мы не можем получить от него интересующую нас информацию, то нам следует подумать: а достоен ли этот человек такого высокого доверия народа в трудную для страны годину? И потом – что значит, числятся погибшими? Разве у этих числящихся погибшими людей нет родных, близких или хороших знакомых, которые расскажут нашим внутренним органам обо всём, что интересует нас? Нужно только приложить усилие и партийную дисциплину не подменять буржуазным либерализмом. Или я не прав, товарищ Берия?
      У Берия вспотели подмышки. Хозяин был на грани, за которой начинались серьёзные проблемы для того, кем он был недоволен.
- Никак нет, товарищ Сталин! Я неверно выразился. Конечно, для большевиков нет преград, как учил нас Владимир Ильич!
- Верно. Вот и не надо нам пораженческих настроений и пессимизма тоже не надо. Следует работать с огоньком, без дыма, так сказать, - и вождь усмехнулся, - разве трудно послать самолёт с группой специально обученных людей, которые из-под земли достанут нужное лицо и допросят его с пристрастием, если это нужно советскому народу и партии?  Вы же только что утверждали, что следователи, занимающиеся вопросом «катыньского предателя», обеспечены всеми видами технических средств, позволяющих решать любые задачи по раскрытию преступлений против советского народа. Если надо – из под земли достаньте врагов и накажите их!
      Сталин умолк. Затем, из-за спины Берия он взял личное дело майора Кузнецова, открыл первую страницу, посмотрел на фотографию майора:
- Хорошее, открытое лицо русского большевика. Такие горы свернут, если ими правильно руководить и спрашивать по всей строгости.
      Сталин закрыл личное дело Кузнецова, аккуратно положил папку на зелёное сукно стола, обошел по часовой стрелке кабинет и, уже деловым тоном, без напускной риторики, приказал Берия:
- Где находятся интересующие следствие люди и что они из себя представляют? Доложите подробнее! – Сталин сел в своё кресло и приготовился слушать.
- Вот список все людей, имевших когда-либо отношение к подготовке этих материалов на месте акции под Смоленском и потом, когда готовился отчет для Политбюро. Всего таких людей одиннадцать. Три фотографа, действовавших непосредственно в местах акций и готовивших первичные материалы, двое руководителей операции и шесть технических работников лаборатории и архива. Из них в настоящее время в живых - четверо. Все эти люди в апреле-мае 1940 года имели отношение к подготовке отчетов по катыньской акции. Сам отчет, его оригинал, находится в особой папке архива ЦК, откуда утечка категорически исключена.
- Вы за это ручаетесь? – вскинул брови Сталин.
- Да, - твердо ответил Берия, - ручаюсь. Утечка могла произойти лишь на стадии подготовки отчета.
- Предположим. Что планируется делать для недопущения публикации документов в европейской и американской печати, товарищ Молотов? – не оборачиваясь к министру иностранных дел, доселе молчавшему, спросил вождь.
- По линии МИД подготовлены соответствующие обращения к главам правительств Великобритании и США с опровержениями подлинности документов и категорическим требованием о недопущении обнародования этих фальшивок, изготовленных германской разведкой с целью вбить клин в отношения между союзниками. Наши послы – Гусев в Великобритании и Громыко в США завтра же вручат соответствующие документы для глав этих государств, а так же сопроводят их личным посланием министра иностранных дел СССР конфиденциального характера.
- Думаете, что Гусев справится с этой важной задачей, ведь Черчилль его терпеть не может, помните инцидент 21 марта? – перебил Молотова Сталин.
- Федор Тарасович человек ответственный и опытный. Справится, товарищ Сталин! – заверил Молотов.
- Дай бог, чтобы мне еще раз не пришлось вмешиваться, подобно моему личному посланию Черчиллю в защиту нашего посла. Впрочем, это хорошо, что Гусев раздражает господина премьер-министра, - усмехнулся Сталин, - нам же от этого польза, если мой друг Уинни ляпнет в запальчивости что-либо лишнее, нас интересующее. Все это хорошо, но недостаточно, Вячеслав Михайлович. Тем более, что Госдеп США и кабинет ее Величества уже не первый год муссируют вопрос об авторстве «катыньских злодеяний». И для них эта фашистская фальшивка будет очень кстати, вроде подарка судьбы. Здесь нужен козырь повесомее. Павел Михайлович, какие предложения? – вопрос адресовался к Фитину, начальнику службы внешней разведки.
    Фитин вскочил и вытянулся по стойке «смирно»:
- Считаю необходимым через наши резидентуры в США и Великобритании передать руководству СИС и ССИ следующее – в случае публикации полученных их агентурой в СССР материалов по Катыни, германское руководство в течение двадцати четырех часов получит полный список всех известных нашим службам разведывательных сетей США и Великобритании в Германии и странах-сателлитах, - отрапортовал Фитин.
- Да, это хорошие новости для охлаждения демократических голов наших союзников, - одобрил Сталин, это должно подействовать эффективно. Ваше предложение, Павел Михайлович, я одобряю. Присаживайтесь.
Фитин сел.
- Совещание закончено. О хоте расследования дела докладывать мне каждые сутки, - подвел черту вождь. И, обращаясь к Берия, спросил:
- Как названа операция по нейтрализации вражеских происков, Лаврентий Павлович?
- «Папка Д», товарищ Сталин!
Сталин кивнул головой. Он остался один. Курить не хотелось, покрутил трубку, отложил в сторону. Нажал кнопку звонка. Вошёл вечный Поскрёбышев.
- Домой! – приказал Сталин. Поскрёбышев через мгновение вернулся с шинелью и фуражкой вождя.

      После этого совещания и приснился вождю сон с посаженным на кол голым польским офицером и конфедераткой, которую ветер катил в сторону Москвы.

      Спать с подчинённой нехорошо – это моветон, а по-советски – использование служебного положения в личных целях. Хотя положение, надо сказать, Маруся любила принимать вполне определённое, можно сказать нестандартное, которое вычитала в книге любви «Камасутра» и обучила этому положению своего любовника. Новое знание принесло радость обоим.
        Маруся была очень разнообразной в постели.
         Когда постель находилась в комнате коммунальной квартиры, Марусю не услышал бы и враг, если бы таковой примостился за тонкой перегородкой. Но если доводилось ей заниматься любовью там, где посторонних не то что ни слуху, но и ни духу не наблюдалось, Маруся давала себе волю и её любовные стоны разносились окрест.
       Именно такой вариант происходил на этот раз – двоюродная сестра Маруси, балерина главного театра страны и вдова героя-танкиста, находилась на гастролях, и Маруся вторую неделю обитала в её однокомнатной квартире.
        Квартира в Милютинском переулке – это совсем рядом с местом работы Маруси, пешком не более пятнадцати минут, если идти не спеша, медленным шагом, а работать Марусе приходилось допоздна, так что удобства от такого месторасположения очевидны.
       Вдобавок, на квартире был телефон и её всегда могли найти, если возникала надобность.
       А надобность такая в последнюю неделю возникала постоянно. Вот и ночевали Маруся и её любовник на временно свободной жилплощади.
Любовник, утомлённый любовными игрищами, спал, а Марусе не спалось. Она лежала на правом боку, розовый свет ночника напоминал мирную жизнь и в этом свете выбритый позавчера затылок её любовника был умилителен и трогателен. Маруся тихонько подула в этот странный затылок, потом уткнулась носом в мужское плечо, вдохнула запах мужской сонной кожи и ей вдруг невыносимо захотелось плакать, слёзы брызнули из глаз.
      Маруся вспомнила Жорку, мужа, сгоревшего в торпедоносце над Северным морем два года назад, когда его эскадрилья вылетела на перехват немецких эсминцев, шедших наперерез полярному конвою союзников.
       Маруся вылезла из-под одеяла, накинула халат сестры, выключила ночник и пошла на кухню. Кухонное окно, затянутое плотно чёрной бумагой светомаскировки, походило на зеркало в доме покойника. Маруся поплакала, выкурила одну за другой две папиросы, потом пошла в ванную, ополоснула лицо холодной водой, посмотрела на себя в зеркало – в свои двадцать девять выглядела она неплохо. Маруся улыбнулась и подумала с удовольствием, что и этот месяц, судя по слёзам и жалости к себе, пройдёт без последствий – любовник бережно относился к Марусе.

      Она ещё раз внимательно рассмотрела себя в зеркале, вновь нашла, что хороша и, уже довольная, легла в постель и мгновенно заснула.
Телефон зазвонил без четверти пять.
- Старший лейтенант НКВД Климова у телефона, - абсолютно бодрым голосом сказала Мария Юрьевна Климова.
- Вам и майору Кузнецову срочно прибыть для экстренного совещания у товарища Абакумова.
- Есть! – старший лейтенант уже одевалась.
- Не иначе, как Колобков настучал про то, что я у тебя, - натягивая подштанники, догадался Кузнецов.
- Да брось, Паша, про наши дела всё управление знает, - ответила ему Маруся.
- Ты думаешь?
- Знаю, не первый день в конторе служим.

      Несмотря на то, что пресловутый Колобков, уже летавший в те края, предупредил, что в самолёте будет очень холодно, Кузнецов не предполагал, что холод будет просто космическим. Не спасали бурки, тёплое бельё и полушубок. Кузнецов поднял воротник, уткнул нос в некогда белый мех, однако лицо просто заледенело от холода. Зимние офицерские перчатки вообще никуда не годились – пальцы свело и когда Кузнецов хотел закурить, папироса выпала из посиневших рук.
     Бортмеханик, увидев пачку «Казбека» в руках у пассажира, встал со своего места и, подойдя к майору, прокричал ему в лицо, что курить нельзя. Кузнецов смирился.
    От холода очень быстро захотелось помочиться. Кузнецов терпел часа два, но более не мог и, подойдя к тому же бортмеханику, который отогнул меховой шлем, чтобы услышать просьбу. Услышав, что майору невмоготу, он нагнулся и вытащил из-под рифлёной скамьи погнутое ведро с крышкой. Толкнул ведро ногой к майору и прокричал ему:
- Ссы сюда!
    Выбирать между смущением и нетерпением мочи уже не было и Кузнецов, забрав ведро, отвернулся от бортмеханика…

      Совершив посадку для дозаправки и переждав на аэродроме под Салехардом снежную бурю, «дуглас» приземлился в Магадане.
        Но это было лишь полдела.
        Главная дорога и основные трудности оказались впереди – каких-то сто с небольшим километров до командировки, где хозяином был капитан Пониделко, преодолевали почти двое суток – апрельская пурга в двух местах закупорила зимник и, даже имей в своём распоряжении начальник Магаданского НКВД танк, вряд ли бы майору Кузнецову удалось добраться быстрее.
      Сопровождали Кузнецова двое тамошних оперуполномоченных, два капитана: Гиоргадзе и Маркарян, которые за всю дорогу даже не посмотрели друг на друга, не говоря уж о разговорах. Экипированы были они по-взрослому: по автомату ППД и по две гранаты на поясе, не считая повседневных пистолетов ТТ. Кузнецов удивился, когда садились в машину, что у каждого имелось ещё и по противогазу. Он усмехнулся, но промолчал – хрен его знает, как у товарищей капитанов с юмором, поскольку боевых отравляющих веществ в магаданской местности явно не могло быть.
        В дороге Кузнецов вспоминал разнос, который ему учинил сам великий и ужасный Абакумов, который, в свою очередь, получил нагоняй от Берия – Сталин давил сроками задержания людей, разгласивших крайне неприятную тайну заклятым друзьям-союзникам. Прямо с совещания Кузнецов выехал на аэродром НКВД, где его уже ждал самолёт, едва успев провести короткое совещание со своей опергруппой, раздать указания на период своего отсутствия: Величко рыть землю среди агентуры, хоть каким-то боком связанной с английским посольством, а Климовой – провести разработку оставшихся в Москве женщин, работниц спецлаборатории, вплоть до уборщиц.

         Хозяйство капитана Пониделко оказалось небольшим лагерным пунктом, расположенном в распадке между двумя сопками. Одна из них, левая, походила на женскую грудь, а правая напоминала хлебный каравай с треснутой корочкой. Мир в этих краях был белым и чёрным. Белый снег и чёрные дыры шахт рудников, черные бараки, черные вышки охранников с белыми издалека полушубками часовых-«попок». Собаки конвоя были тоже по преимуществу чёрного окраса. Для полноты картины начальник лагпункта Пониделко носил иссиня-чёрную бороду, а его черную шевелюру рассекала седая прядь.

          Ещё в Магадане у Кузнецова начал ныть зуб – результат переохлаждения в самолёте, а на утро второго дня путешествия на лагпункт Пониделко здоровенных флюс украсил правую щёку майора НКВД. Не помогало ни полоскание спиртом, ни постоянное курение.
           К приезду начальства, как это испокон веку заведено на Руси, лагерь приготовили, но плохо, поскольку жалкие потуги подмалевать недостатки приводят только к выпячиванию оных. Да и некогда было и некого бросать на наведения красоты – война требовала непрерывно увеличивать выработку руды, которая как воздух, нужна фронту.
        Крайне изможденные, грязные, оборванные зэки даже на фоне немолодых и не очень-то бравых охранников второго-третьего сроков (молодые давно в действующей армии) выглядели тенями, которые «во глубине сибирских руд» движутся замедленно, смотрят пустыми глазами, в которых не то что задора, нет даже интереса к новому человеку, зачем-то явившемуся сюда, на край света.
- Товарищ майор НКВД, план постоянно повышают, несмотря на недостаток личного состава зэка и вохры, солярку для электростанции второй месяц не доставляют, отчего вместо трех смен электростанция работает полторы, про самообеспечение продуктами я вообще умолчу, хотя это самое самообеспечение в наших условиях – чистейшей воды вредительство, товарищ майор НКВД – здесь лиственницы и те карликовые, а из животных – песцы да волки. Хорошо, хоть река недалеко, время от времени рыбная бригада из доходяг что-то вылавливает, хоть какая «бацилла» для лагерной кухни, отвар вот из хвои варим и пить в приказном порядке заставляем личный состав, только от цинги эта гадость мало помогает. У зэков почти семьдесят процентов цинготников или пеллагриков в различной степени тяжести. Больничка переполнена, народ дохнет, как осенние мухи, а этапа с осени ни одного. Как тут повышенные обязательства выполнить, ну сами видите, товарищ майор НКВД! – с такой вот филиппики начал разговор капитан Пониделко, хотя сумел накормить гостей из центра неплохим обедом с обязательным в таких случаях стаканом спирта на каждого гостя.
        Кузнецов выпил лишь половину – не за тем сюда явился через всю страну.
Увидев разнесённое флюсом лицо Кузнецова и неприкрытые страдания майора от зубной боли, Пониделко предложил услуги лагерного врача, мастера на все руки.
Боль действительно донимала Кузнецова и он согласился. Лагерная больничка размещалась в двух домиках, сложенных как и всё в лагпункте, из камня и стволов лиственниц. Заведовала больничкой вольнонаёмная Фирсова, дама могучая телесно, однако одинокая. Но одиночество ей помогал коротать сам начлаг Пониделко. Оставив семью на материке, он, как и многие здешние начальники и начальнички завёл себе исполняющую обязанности жены. Кузнецов сразу раскусил этот нехитрый трюк. Но вопросы морали не входили в его командировочное предписание. В домике первом, побольше, лежали больные зэки, в домике поменьше – медицинский пункт для начальства и палата на пять коек для вохровцев. Имелось и стоматологическое оборудование: ободранное кресло и бор-машина с ножным приводом, на педали из ажурного чугуна которой значилось «KAIZER». Пользовал Кузнецова длинный и худой, как фитиль, пожилой зэк.
- Парадонтит у Вас, гражданин майор НКВД. Почти с полной уверенностью могу сказать, что киста на корне. На фоне переохлаждения начинается абсцесс, что весьма нехорошо. Имеется два варианта лечения: вырвать зуб или вскрыть гнойник, я вижу, что отделяемое отходит, но плохо, это заметно невооруженным глазом. Удаление может спровоцировать дальнейшее нагноение, я бы рекомендовал вскрыть нарыв и зуб тоже.
- Делайте, что считаете нужным.
- Позволю себе заметить, что возможно в наших условиях. Только придется потерпеть – анестезии у нас нет, так что будет больно.
      Было действительно больно. Сначала испарина, а потом крупные капли пота покрыли лицо майора. Почти полчаса мучил этот фитиль Кузнецова, однако после вскрытия, когда отошёл гной, майору полегчало.
- Я временную пломбу вам не могу поставить, Вы уж лучше на материке обратитесь к стоматологу, гражданин майор. Но, ручаюсь, что воспаление пройдет через сутки.
- Спасибо, - сумрачно поблагодарил Кузнецов своего мучителя-избавителя и побрел за начальником лагпункта по узкой тропе, протоптанной в снегу, продолжать допрос Пониделко.

    У Фимы порвался чулок. Настоящий, нейлоновый, американский, жуткая роскошь Москвы сорок четвертого года. Фима заплакала от обиды, поскольку где ж она теперь возьмёт такое сокровище, если рядового Фельтона отправили на прошлой неделе домой.
     Кроме него подарить Фиме новые чулки было некому. Вдобавок, на Фиму положил глаз интендантский полковник, только что выписавшийся из госпиталя, где лечился от желтухи, которую он подцепил во вновь освобожденных районах Украины, под Винницей, где руководил сбором трофеев.
    Полковник Васин назначил Фиме свидание, от которого Фима многого ждала – полковник был вдов и обременен тремя детьми, а детям нужен присмотр, пока отец воюет.
        Сегодня Фима должна была явиться на ответственное свидание во всей красе, однако ж на тебе – проклятый гвоздь в кухонной табуретке и все пошло прахом!
Однако Фима, как настоящая женщина, нашла выход. Поскольку дыра зияла от пятки до щиколотки, она надела высокие боты, хотя погода позволяла сегодня идти в туфлях и дырка оказалась за пределами видимости.
      Фима приободрилась, глянула на будильник и заторопилась – через час ей следовало быть в коктейль-холле гостиницы Националь, где и была назначена встреча с трофейщиком Васиным.

        Но до заветного учреждения Фима не добралась: на трамвайную остановку, где вместе с Фимой ожидали общественного транспорта человек пять, подошёл человек, только что вышедший из черной эмки, шепнул что-то Фиме на ушко, Фима сдулась, как воздушный шарик и, как собачка за хозяином, покорно пошла за ним к машине, села на заднее сиденье, оказавшись зажатой между двумя мужчинами в шинелях и, когда машина тронулась, Фима поняла, что жизнь её дала трещину.

            В кабинете на Лубянке, куда ввели Фиму, сидела молодая женщина в гимнастерке и синей габардиновой юбке с погонами старшего лейтенанта.
- Фаина Исааковна Гольдман? – задала вопрос хозяйка кабинета.
- Да, - покорным тоном ответила Фима.
- Год рождения 1914, место рождения Бобруйск, род занятий – проститутка?
- Нет, род занятий – швея-надомница, - уточнила Фима.
- Я старший лейтенант НКВД Климова, - представилась женщина в габардиновой юбке, - перейдем к делу и советую Вам, гражданка Гольдман, отвечать по существу и с большой искренностью.
- Я постараюсь, - кивнула Фима, придержав шапочку-менингитку, заметив, как завистливо посмотрела лейтенантша на её чулки и шапочку.
- Вам знаком рядовой Фельтон, охранник посольства Великобритании?
- Знаком. Он был моим … другом.
- Какой характер дружбы был между Вами, гражданкой СССР и иностранцем, да ещё и агентом английской секретной службы?
Фима сделала глаза и шёпотом произнесла:
- Абрашка Фельтон – шпион? Да он же обрезан в Одессе в 1915 году и брис ему делал Нафтула Герчик - какой из Фельтона шпион! Да Вы шутите, гражданка старший лейтенант, - удивилась Фима.
- Запомните, гражданка Гольдман, я никогда не шучу. Отвечайте по существу: во время вашей … дружбы, то есть после или до интимных отношений вы говорили с Фельтоном на политические темы? Или он задавал вопросы, касающиеся государственных или военных тайн?
- Ой, гражданка старший лейтенант НКВД! – всплеснула руками Фима, - да какой мужчина, которому вы поспособствовали сладко кончить, будет после этого говорить c вами о политике? Он будет спать – вам же это прекрасно известно!
- Прекратите паясничать! Какие были у Фельтона планы касательно вас, почему он с вами встречался почти год, а не с какой-нибудь…
- Маней, вы хотите сказать, гражданка старший лейтенант НКВД? – продолжила мысль Фима и, тут же, испугавшись вольности, исправилась с извиниями, - прошу простить – выравалось, не подумавши, я хотела сказать с какой-нибудь Люськой. Отвечу и – охотно отвечу: умные евреи, как правило, стараются жениться на еврейках, чтобы их дети были евреями. А Абрам Фельтон очень неглупый еврей. Мы хотели пожениться, - искренне вздохнула Фима.
- Но ведь он же иностранец, а браки граждан СССР с иностранцами не приветствуются.
- Еврей всегда еврей, даже если он гражданин СССР, - уже по другому поводу вздохнула Фима.
- Хорошо, предположим. Тогда другой вопрос: кто из женщин легкого поведения встречался с другими охранниками из посольства Великобритании?
- Ой, таки это совсем не вопрос, гражданка старший лейтенант НКВД! На это вам исчерпывающе ответит капитан МУРа товарищ Жмуркин, который всех нас, московских ****ей, родной отец, брат и кот.
- Какой кот? – не поняла Климова.
- Кот это сутенер по-научному. Пётр Иваныч про нашу сестру знает все досконально. Он ведь нас как доктор, изнутри изучал, - хихикнула Фима.
- Давайте пропуск, я подпишу. И мой совет – меняйте профессию!
- Это чтобы из швеи-надомницы в швеи-ударницы? – съязвила Фима, но, увидев грозный взгляд Марии Юрьевны Климовой, исправилась, чтобы не искушать судьбу, - спасибо за совет, товарищ старший лейтенант НКВД, я непременно с ним пересплю!

        Фистин и Донован должны были встретиться в китайском ресторане, недалеко от станции метро 5 Авеню – Брайант Парк. Однако в последний момент главный американский разведчик перенёс встречу на свежий воздух в Центральный парк, на одной из скамеек напротив входа в небольшой зоопарк.
       Советский резидент и руководитель американской разведки говорить начали сразу и по существу.
      Фистин сообщил о решении, принятом его правительством: в случае предания огласке материалов по массовым расстрелам польских офицеров в Катыни германские спецслужбы получат информацию о всех известных советскому правительству разведывательных сетях Великобритании и США.
      Услышав об этом, Донован очень возбудился. Он был возмущен и взбешён. Едва сдерживая гнев, Донован заявил Фистину, что такое решение подрывает дружбу и взаимопонимание между союзниками и что так поступать могут только очень недалекие люди.
      По уровню возбуждения собеседника Фистин сразу понял, что информация о катынских расстрелах действительно попала в руки союзников. А это значит, что в Москве упустили врага.
      Встреча продолжалась не более четверти часа. Откланявшись и не подав друг другу руки, Фистин и Донован расстались.
Сразу же после приезда в резидентуру Фистин в спешном порядке подготовил отчет о встрече, вызвал шифровальщика и велел с пометкой «молния» отправить сообщение в Москву с докладом, что поручение им выполнено точно и в срок.
После этого он позвонил послу СССР в США Громыко, который назначил Фистину встречу для согласования действий через четыре часа.
      Громыко и Фистин до позднего вечера обсуждали план мероприятий на тот случай, если документы из «Папки Д» будут всё же преданы гласности либо в Штатах, либо в Европе.
      Нельзя было исключать их публикации в третьих странах, куда спецслужбы союзников могли организовать преднамеренную их утечку.
Особенно опасались нейтральных стран Швеции и Швейцарии, а так же мировых периферий – Африки или Австралии.
Громыко, по своему обыкновению, говорил скупо, коротко и веско, будто вбивал гвозди.
Фистин знал эту манеру посла говорить, тщательно обдумав каждое слово.
Ситуация была, прямо скажем, кислая, поскольку в случае публикации материалов папки в какой-либо захолустной стране доказать авторство союзных спецслужб было крайне затруднительно, а действовать Москва определила очень жёстко и стремительно – в течение суток по всем имеющимся у МИД и у советских разведслужб следовало сдать все агентурные сети союзников, действующих против Германии. Последствия такого шага Москвы были бы ужасающи и непредсказуемы – вплоть до распада антигитлеровской коалиции. И это в тот момент, когда еще большая часть территории Советского Союза была оккупирована фашистскими захватчиками, второй фронт еще не открыт, поставки по ленд-лизу шли полным ходом, а Гитлер был ещё очень силён – бОльшая часть континентальной Европы работала на немецкую военную машину.
После длительных обсуждений Громыко и Фистин пришли к выводу, что до этого дело не дойдёт – не станут союзники ставить вровень уничтожение фашизма и проблемы Польши – час поляков, убитых в катынских лесах, ещё не пришёл. Катынская карта будет убрана союзниками в долгий ящик до лучших времён.
Посему и план мероприятий на такой случай составлен был ими лишь для галочки, потому что цена такому плану – грош.
      Фистин сострил, что планирование такого рода очень похоже на составление Ноем планов посевной компании будущего года за неделю до мирового потопа, уже получив от бога прогноз погоды…

    - Извините, товарищ майор НКВД, но я давал подписку и говорить о характере задания, которое выполнял в 1940 году в Смоленской области я не имею права ни с кем. Так что ответить на ваши вопросы по существу дела не могу.
- Я имею приказ от самого Абакумова, можете ознакомиться, - Кузнецов протянул Пониделко бумагу за подписью начальника Главного управления контрразведки РККА СМЕРШ. Тот внимательно прочёл мандат, обратной стороной повернул лист против света, вздохнул, вернул приказ Кузнецову и сказал:
- Спрашивайте.
- Расскажите подробно, какие должностные обязанности были возложены конкретно на вас в период проведения акции в Смоленской области, а так же впоследствии, во время подготовки материалов для отчёта членам правительства СССР.
- Я, Пониделко Константин Петрович, весной 1940 года, будучи в звании старшего лейтенанта НКВД, получил от своего непосредственного начальника Берадзе приказ возглавить группу технических работников, которые фиксировали различные эпизоды акции по ликвидации польских военнопленных, содержавшихся в лагерях НКВД после освободительного похода РККА в Западную Белоруссию. Группе в составе трех фотографов, двух стенографистов и двух связистов, приданных мне вместе с их начальником была поставлена задача обеспечивать связь с другими подразделениями, в том числе и непосредственными исполнителями акции.
- Вопросы, касающиеся непосредственных исполнителей акции, в мою компетенцию не входят. Просьба освещать работу лишь вашей группы.
- Я понял. После прибытия в Смоленск нас разместили на территории воинской части, где мы и квартировали весь период работы. Здесь же, в особо охраняемой зоне, была фотолаборатория, копировочный зал, а так же особая комната, где хранились все отснятые и обработанные материалы. Этой комнатой заведовал особо уполномоченный офицер НКВД, который был придан моей группе, но подчинялся своему руководству. Его фамилия Забигайло. Позвольте закурить, товарищ майор?
- Курите, когда заблагорассудится – Вы здесь хозяин, а я Ваш гость, - машинально ответил Кузнецов. Пониделко криво и понимающе усмехнулся. Достал папиросу, размял, закурил. Кузнецов тоже достал свой портсигар с выгравированными на крышке тремя медведями и закурил, хотя только что погасил очередную папиросу.
- Работа происходила следующим образом: моих фотографов допускали к месту акции в определенное время, что было порой очень неудобно, поскольку погода в тот период стояла неустойчивая и снимать порой следовало бы в другое время – от этого качество целого ряда снимков была низкого качества. Особенно сложно было работать по ночам – магниевые вспышки в сырую погоду малоэффективны. Поэтому брак составлял порой до ста процентов. Далее, после каждой акции, все отснятые плёнки в непроявленном виде сдавались в особую комнату особоуполномоченному Забигайло под роспись в особом журнале. Он же, Забигайло, выдавал и плёнку, которую следовало заряжать в аппараты в его присутствии.
- То есть учет материалов был поставлен в соответствии с инструкцией?
- Так точно!
- Хорошо. Кто, где и каким образом обрабатывал отснятый материал?
- В каком плане каким образом? Согласно рекомендациям завода-изготовителя пленки, которую закупали в Германии. Как было положено, так и проявляли, правда, реактивы были наши, казанские, дрянь реактивы. Саботажники эти химики, то ли дело были немецкие реактивы – совсем другое дело. Но какими реактивами нас снабжали, с теми мы и работали.
- Была ли возможность копировать плёнку при проявке?
- Нет, не было такой возможности, поскольку каждая пленка учитывалась, а копировать можно теоретически, конечно, при помощи определенных технических средств, которых просто не было там, в Катыни. Там мы снимали отдельные эпизоды акции, проявляли пленку, а печатали позитивы уже в Москве.
- Хорошо. Подведем промежуточный итог нашей беседы, товарищ капитан: Вы утверждаете, что отснятые материалы не могли быть тем или иным способом несанкционированно скопированы непосредственно на месте акции?
- Да, утверждаю.
- Хорошо. Сейчас всё, что Вы мне говорили, изложите в письменной форме с обязательной подписью на каждой странице. Через час я вернусь.
- Слушаюсь. Кабинет закрыть?
- Не надо. Прикажите часовому никого не пускать и не отвечайте за это время на телефонные звонки.
- Есть, товарищ майор НКВД!

          Кузнецов вышел из прокуренного кабинета начальника лагерного пункта. Снег синел. Голубели вершины сопок. Стрекотал неподалеку движок дизельной электростанции. Крутилось огромное колесо подъемника шахты. Вдалеке чёрная вереница зэков по деревянной эстакаде катила тачки с рудой и сбрасывала руду в огромный накопительный бункер, из которого другие зэки по другой эстакаде, только метров на двадцать ниже, переваливали руду в недра обогатителя. На кривобоких вышках белели тулупы охранников. Один из «попок» курил – вился дымок, очень хорошо заметный на фоне крыши вышки. Кузнецов подумал, что нарушает охранник устав караульной службы. Но воспитывать личный состав вохровцев входило в должностные обязанности капитана Пониделко, который пыхтел над рукописью «оперы».

        Через час Кузнецов вернулся. Пониделко заканчивал записывать собственные показания.
         Кузнецов внимательно посмотрел каждый лист, чтобы везде фигурировали подписи капитана, сложил их в портфель и они двинулись на обед.

         В столовой у начальника лагпункта была своя комната с прислуживающим официантом-зэком, одетым в белый халат и белую камилавку.
- Между прочим, метрдотель из главного ресторана города Куйбышева. Японский шпион, - пояснил Пониделко.
- А повар кто? – выпив полстакана спирта, поинтересовался Кузнецов.
- Хороший у меня повар, из армянских националистов, дашнак. Попробуйте птицу, оцените.
- Это что, рябчики или цыплята? Вроде бы здесь таковых не водится?
- Нет, это полярная куропатка. Есть у меня зэк-охотник, из нанайцев, удивительный стрелок, но куропатку он силками ловит, вы не подумайте, что я ему оружие доверяю! – испугался Пониделко московского начальства.
- Он у вас расконвоированный, надо полагать?
- Да как вам сказать, товарищ майор, - замялся Пониделко, - тут ведь все равно бежать некуда, сами знаете, как к нам добираться.
- То есть живете вы здесь как помещик среди крепостных, - пошутил слегка захмелевший Кузнецов.
- Шутить изволите! Помещиков и капиталистов у нас в семнадцатом к стенке ставили, а мы, чекисты, исполнители воли партии! За здоровье товарища Сталина! – Пониделко встал и поднял налитый до краёв второй стакан спирта.
- За здоровье великого вождя! – несколько нехотя поднялся Кузнецов. Не встать и не поддержать тост было нельзя – Пониделко ведь непременно настучит непосредственному начальству о приезде Кузнецова, хотя права не имеет – ничего не поделаешь, один департамент, одинаковые нравы, подумал Кузнецов и вспомнил старшего лейтенанта Климову и её волнительную грудь…

         Маруся Климова и капитан Жмуркин в кабинете на третьем этаже здания на Петровке пили не боржом, а самую настоящую водку. Уже с третьей бутылки сбивал сургуч бравый капитан и подчёркнуто твёрдой рукой разливал прозрачную бесцветную жидкость в казённые гранёные стаканы. Перед старшим лейтенантом Климовой лежал средней толщины альбом, вроде того, что заводят себе уездные барышни для записей туда всяческих глупостей вроде стишков по случаю именин или приезда смазливого гимназиста, а так же кладут в сей альбом засушенные цветочки, символизирующие роковую любовь хозяйки к соседу по даче на вакациях оной между шестым и седьмым классами женской реальной гимназии.
Альбом капитана Жмуркина отличался от альбома сентиментальной барышни тем, что вместо описанного выше содержимого альбом вмещал в себя фото фас и профиль почти всех московских проституток, которых курировал капитан по долгу службы.
       В суровые сороковые официально заниматься любовным промыслом разрешено не было, однако физиологии не прикажешь и если есть спрос, то всегда находится и предложение, тем паче во времена военные, дефицитные на мужчин работоспособного возраста.
Все московские проститутки, промышлявшие возле гостиниц, вокзалов и иных публичных мест, находились под бдительной опекой милиции, в которой было небольшое подразделение, нечто вроде полиции нравов, возглавляемое капитаном Жмуркиным.
       Но, в отличие от полиции нравов, люди Жмуркина пеклись о том, чтобы московские жрицы любви были «дойными коровами», то есть стучали на своих клиентов и доносили до нужных милиции объектов определенную информации – дезу или слухи. Короче говоря, в столице практически не было свободных художниц, которые бы не ходили под тенью красной фуражки товарища Жмуркина.
- Вот эта, Катя-Мамонт, больше двух месяцев встречалась с бразильским консулом. Он, консул, маленький, чернявый, весь в шерсти, а в Кате живого весу семь пудов и росту она сто восемьдесят четыре. Так бразильянец этот втресался в Катьку по самые помидоры и от бразильских щедрот подарил ей изумруд в девять карат, оправленный в платину. Катька, само собой, как ****ь патриотическая, сдала изумруд в фонд победы, на строительство подводной лодки. Сначала хотела утаить камушек-то, но товарки донесли на неё, Катька не сдержалась, похвалилась перед Леной Сомовой да перед ленкиной подругой Женей-с-Мурома. Бабы, что с них взять – не могут держать радость в себе, надо им на весь белый свет растрезвонить про свое счастье. Вот и узнал мой подчиненный про подарок бразильского консула, мне доложил. Я Катерину за вымя и на цугундер, допросил, как положено, провел с ней политико-воспитательную беседу. Она поревела, покосячила, дескать, ничего не знаю, не ведаю – целку из себя строила. Но я с ****ским контингентом работаю не первый год – расколол до самой сраки Мамонта. Сказал напоследок, чтоб выбирала: или камушек на строительство подводной лодки для Краснознаменного Балтийского Флота отдаешь, либо вместе со своей увечной мамашкой да сопливым Кирей, это сынок Катькин, отправляетесь на исправительные работы в Страну Чудес, иначе Мордовскую АССР. Катьку жаба маленько подушила, но в Мордовии комаров много, не то, что в Марьиной Роще.
- Товарищ капитан, а ты услугами своего контингента пользуешься в личных, так сказать, целях? – прищурив левый глаз от попавшего под веко дыма папиросы «Дукат» поинтересовалась Маруся.
- Это служебный вопрос или женское любопытство, смею поинтересоваться? – хрустя луковицей, парировал капитан.
- Считай, что первое.
- Ну если первое, то отвечу официально – никак нет, товарищ старший лейтенант НКВД!
Интимные отношения с поднадзорными пресекаются по всей строгости военного времени и уголовно-процессуального кодекса СССР.
- А если второе?
- А если второе, Маруся моя ненаглядная, то отвечу тебе по-мужски: промолчу на твой вопрос.
- Почему это промолчишь?
- А потому что если признаюсь, то ты потом моим же признанием будешь меня терзать, как и положено женщине.
- Верно мыслишь. Ну а если я слово дам тебе чекистское, что не приму в свое женское внимание твою откровенность, что тогда?
- Слово чекиста серьезная клятва, но я тебе в свою очередь дам честное ментовское, которое не менее твоего крепкое, что опять не скажу тебе правды, потому что женская твоя суть, Маруся Климова, через твою гимнастерку с погонами четвертым номером выпирает, а потому ты в первую очередь женщина, а уж только во вторую – чекист.
Одним словом, не скажу я тебе ответа на твой провокационный вопрос.
Да и какая половая разница – трахаю я подопечных или не трахаю. Главное, что службу свою знаю, политику партии и правительства провожу в массы, план по выявлению правонарушений выполняю и даже представлен к награде – памятному знаку «Почётный милиционер».
- Ладно, капитан, отвлеклись мы с тобой от нашего дела. Ты рассказывай подробно, какие из этих женщин были связаны с иностранцами? – Маруся открыла альбом наугад.
- Понимаешь, Юрьевна, дело в том, что почти все под иностранными подданными они побывали, вот в чем дело. Но если более подробно, то уж назови тогда, какие станы тебя интересуют – Чили, Парагвай или Княжество Монако?
- Меня интересуют две страны – США и Великобритания. Вернее, подданные этих стран.
- Понятно. Тогда я тебе на память отвечу. Не очень много сейчас в сплоченных рядах советских проституток таких есть. Думаю, что штук двенадцать-пятнадцать, не больше.
- Одна из них Фаина Гольдман?
- Ну да, невеста без места, жених без сапог.
- Это, прости, как?
- Это в нашей орловской деревне поговорка такая есть. Фима Гольдман и английский подданный Абрам Фельтон хотели сочетаться браком, Абрам даже подавал рапорт на имя начальника охраны посольства Велибритании. Но англичане решили не иметь проблем и отозвали жениха на берега туманного Альбиона. Пусть проветрится от любовного дурмана. К тому времени, глядишь, война кончится или Гольдман замуж выйдет за советского еврея. К чему союзникам геморрой с нами.
- Всё так. А кто ещё из твоего контингента имел половые связи с работниками посольства Британии? Ведь охранники в увольнение обычно ходили парами или тройками? Не могли же трое англичан пользоваться услугами одной Гольдман?
- Почему не могли? Ещё как могли! Наши девки очень даже выносливые, вот однажды, дело было в сорок втором году, когда американские летчики, которые по ленд-лизу перегоняли свои «аэрокобры» к нам, приезжали для того, чтобы прокладывать курс. Сначала их привезли сюда, в Москву, уж не знаю зачем. Недели три они околачивались в гостинице Интурист. Дело молодое, девок в Москве много, но ни языка американцы не знают, да и запрещено им было с нашим народом вступать в различного вида связи. Но, сама понимаешь, шила в мешке не утаишь. И вот однажды ночью семеро смелых, среди которых было два негра, подцепили около гостиницы проститутку, Лёлю-Курицу. Лёля сначала думала, что клиентов будет два, то есть по их, ****ским меркам, это ерунда. Привели американцы Лёлю в номер и начали её … сама понимаешь. Один, потом второй, потом третий. Когда явился четвёртый, да ещё негр, Лёля всполошилась – негр у неё был в первый раз, а она про негров слышала такие ужасы, что волосы у неё на теле поднялись от страха и любопытства.
- Погоди, капитан, не наливай больше. Сегодня хоть и день поминовения моего покойного мужа, а твоего двоюродного брата, но нам хватит. Мне по крайней мере. – остановила Маруся капитанову руку, наливавшую ей очередную порцию водки.
- Тебе хватит, а мне – нет. За то, чтоб Жорке в царствие небесном сухо не было! – сказал тост Жмуркин и, оттопырив манерно мизинец правой руки, влил в свою могучую утробу очередной стакан водки.
- Что про твою семью слышно, Петя?
- А ничего. Как освободили наш районный городок, узнал лишь одно, что моих, как жену и детей красного командира, взяли в лагерь, который был под Белгородом. Это в марте сорок второго года было. С тех пор ни слуху, ни духу. Надеюсь, что в Германию на работы угнали. А на что ещё надеяться, Маруся!..
Зазвонил большой чёрный телефон под зеленой лампой с абажуром на капитановом столе.
- Капитан Жмуркин слушает! Никак нет, товарищ подполковник, сейчас не могу – у меня гости с Лубянки, беседуем о моих подопечных. Нет, не с проверкой. У них дело, касающееся разработки нашего контингента. Есть, товарищ подполковник, сразу зайду! – Жмуркин положил трубку.
- Начальство бдит? – спросила Маруся.
- Да в прошлом квартале мы затянули с отчётом по работе первичной парторганизации, я же парторг. Вот и дрючат за задержку.
- Отчеты надо сдавать во-время, - назидательно сказала Маруся.
- Ну так рассказывать, что было с Лёлей под негром или в другой раз?
- В другой раз, Петя. Ты мне к завтрашнему дню подготовь объективку по связям твоих дам с работниками посольств Великобритании и США. Успеешь?
- Успею. Хрюкина подключу. Он писучий, гад!
- Только имей в виду и это уже очень серьёзно: дело особой государственной важности. Это я тебе говорю по-родственному, как свояку. Пойду я. Спасибо за гостеприимство.
Ты больше не пей, ладно?
- Эх, Маруся, не пей. Горе не зальёшь ни водкой ни водой.

       Майор НКВД Кузнецов возвращался в Магадан. Двое суток снятия показаний с капитана Пониделко с перерывами на завтрак-обед-ужин-сон принесли мало сюрпризов – Кузнецову было совершенно ясно, что Пониделко никоим образом не мог быть связан с утратой документов. Более того, его показания не привнесли ни капли ясности в это мутное и тёмное, как могила, дело. Машину трясло на раздолбанном зимнике, мотор натужно ревел на подъёмах, шофёр беззвучно материл погоду, дорогу, ранние сумерки и начальника гаража, который выдал ему для поездки только один комплект колесных цепей, а уже на двух передних колесах цепи порвались и машину колбасило. Кузнецов и двое сопровождающих его капитанов устали до чертиков от длинной дороги, клонило в сон, несмотря на напряжение, вызванное сообщением, полученным Пониделко перед самым отъездом Кузнецова. Совершенно секретная радиограмма гласила, что в одном из больших лагерей, расположенном неподалёку от «хозяйства Пониделко» произошли волнения заключённых, выразившихся в захвате ими оружейного склада, убийством почти всего начальствующего состава и уходом в побег более трёх сотен зэка, в основном, осужденных фронтовиков.
       Пониделко предлагал Кузнецову дать в сопровождение трактор с санями, на который он посадил бы десяток вохровцев с пулеметом для сопровождения московского гостя до Магадана, но тогда виллису Кузнецова пришлось бы тащиться со скоростью трактора и до пункта назначения они ехали бы дней шесть, а Кузнецова в Магадане ждал самолёт, а в Москве – товарищ Абакумов с докладом. Кузнецов отказался от сопровождения.
 
      Первые пули пробили ветровое стекло и одна из них попала в лоб шофёру. Виллис завилял на дороге и уткнулся радиатором в сугроб, ограждающий зимник справа. Мотор заглох. Оба капитана выпали из задних дверей на снег и начали беспорядочную стрельбу.
- Прекратить огонь, беречь патроны! – прокричал им Кузнецов, тоже с ловкостью ящерицы уползший в щель между машиной и сугробом. Треск капитанских автоматов прекратился.
- Занять круговую оборону! Я попробую завести машину. Прыгайте на ходу, как только я тронусь. Поняли? – негромко спросил капитанов Кузнецов. Они подтвердили, что поняли.
Однако как только Кузнецов попытался встать на колени, чтобы открыть водительскую дверь и вытащить убитого, затрещали новые выстрелы из темноты. В сгущавшихся сумерках на дорожном снегу черная машина и черная шинель Кузнецова хорошо просматривались.
- Эй, пассажиры! – раздался голос из темноты, откуда летели пули, - сдавайся, все равно вы как на ладони. Мы вас как куропаток перестреляем через пять минут. А если сдадитесь, то отпустим. Может быть! – из тьмы дружно захохотали своей же шутке, - штрафники и зэки шутить не любят, нам все равно вышка. Даём три минуты на размышление. Время пошло!
       Кузнецов поднял голову и посмотрел вокруг. На белой дороге меньше всего были заметны капитаны в своих белых полушубках. Но их выдавали черные сапоги и синие бриджи. Этакий получеловек – низ виден, а выше колен – невидимка.
Кузнецов перевернулся на спину в узкой щели между сугробом и машиной, ловко снял шинель, стянул гимнастерку, брюки, сапоги. Шапку он потерял, когда выпадал из машины. Остался в нижнем белье и белых длинных шерстяных носках. Взял в зубы пистолет. Холода пока не чувствовалось. Терять было нечего – решение принято. Кузнецов приподнялся из своего укрытия – выстрелов не было. Сумерки сгущались и он, в одном белье, как в маскировочном халате, был невидим нападавшим. Кузнецов осторожно забрался на место пассажира, выстрелов не было – его пока не видели. Тщательно и медленно, перегнувшись через убитого шофера, открыл левую дверь. Водитель тоже был в белом полушубке и Кузнецов, придерживая мертвое тело, освободил водительское кресло. Мертвец лежал на дороге, однако ноги его были в машине. Кузнецов сел на место водителя, перекрестился, нажал стартер, предварительно включив скорость и выжав сцепление. Мотор завелся с полоборота. Кузнецов, как учили на курсах диверсантов, нажал на газ и, моля бога об удаче, нежненько отпустил сцепление. Машина рванулась с места. Беспорядочная стрельба из уже почти ночной темноты по тому месту, где несколько секунд назад был виллис, была безрезультатной – машина промчалась несколько десятков метров и замерла, ожидая капитанов. Через несколько секунд задняя дверь хлопнула и хриплый голос прокричал в спину майора:
- Жми! Второго убили! – машина без огней рванулась наугад во тьму. Пули летели мимо.
        Очень скоро Кузнецов понял, что значит ехать без штанов в виллисе, когда за бортом под минус двадцать. Его затрясло от холода и нервного напряжения. Машина виляла на максимальной скорости по зимней дороге. Уже минут пять, как                Кузнецов включил фары, ухабы подбрасывали машину, они с уцелевшим армянином прыгали на своих сиденьях, подобно клоунам.
- У тебя спирт есть во фляге? – спросил через плечо капитана Кузнецов.
- Есть.
- Давай. И снимай полушубок, у тебя под ним гимнастерка, а у меня – одна голая жопа. Яйца отмёрзнут – бабы любить не будут, - притормозив у обочины и отхлебнув с добрый стакан спирта из капитановой фляги, скомандовал Кузнецов.
И оба, счастливые, что остались живы, захохотали во все горло.

- Значит, Пониделко не при делах, - задумчиво сказал Абакумов, выслушав доклад майора.
- Скорее всего нет, товарищ генерал!
- А кто тогда при делах, майор? – из-под насупленных бровей глянул на Кузнецова Абакумов.
- Пока сказать не могу, товарищ генерал!
- Иди и работай, да так, чтобы искры сыпались и дым валил, герой!
- Есть!

           В своём кабинете Кузнецов пересмотрел ещё раз показания Пониделко. Нет, ничего, за что можно зацепиться. В дверь постучали.
- Войдите!
Вошла старший лейтенант Климова.
- Товарищ майор, разрешите доложить о результатах проделанной работы? – подмигнув любовнику, слегка нарушила субординацию Маруся.
- Докладывайте! – не смог удержать радостной улыбки майор. Маруся подошла к начальству, прижалась к майорскому погону тугой грудью и тихонько, почти бесшумно, сказала ему в ухо:
- Слушай, майор, я так по тебе скучала.
- Докладывайте, я слушаю, - пересохшим горлом хрипло сказал майор.
- Родственница только послезавтра вернется с гастролей, так что у нас две ночи, - нежно прошептала Маруся. И, уже официально, отойдя от любимого начальника, начала доклад:
- Мной было установлено, что кроме Фаины Гольдман в связи с работниками посольств Великобритании и США замечены двенадцать женщин легкого поведения. Вот список, их фотографии и объективки на каждую из фигуранток. Все опрошены и дали показания, из которых следует, что ничего серьёзного ни одна из этих ****ей не представляет. Тем более, что у самой образованной ровно шесть классов образования. Кроме, правда, Фаины Гольдман. У неё техникум советской торговли за плечами. Ни одну из них иностранцы не пытались завербовать или использовать как связников. Эти выводы подтверждает наблюдение капитана Жмуркина из МУРа, который курирует девиц легкого поведения. Между прочим, каждая из опрошенных является внештатным осведомителем Жмуркина.
- Понятно, - закурил очередную папиросу Кузнецов, - я так и думал, что на этом направлении мы мало что узнаем. Ладно, сейчас уже двадцать три часа четырнадцать минут, я сейчас рапорт на имя Абакумова напишу и – домой. Ты свои дела все доделала на сегодня, товарищ старший лейтенант?
- Осталось последнее, самое главное, которое я оставила на сладкое, - томно произнесла старший лейтенант НКВД Климова.

       Но майор предполагает, а генерал располагает. Зазвонил телефон на столе Кузнецова.
- Майор Кузнецов слушает, - представился хозяин кабинета. Маруся, уже взявшаяся за ручку двери, обернулась.
- Слушаюсь, товарищ генерал! Да, немедленно выезжаю. Есть. Задачу понял! – Кузнецов положил трубку и сказал разочарованно Марусе:
- Мимо кассы, товарищ старший лейтенант. Будете спать в одиночку, я выезжаю на аэродром и оттуда за линию фронта, к партизанам.
- Вот б...ь! – не сдержалась Маруся, - это Абакумов, да?
- Так точно. По указанию Берия. Верховный давит с поисками предателя, лечу в отряд Дегтяря. Он в сороковом году в Катыни отвечал за мероприятие по линии контрразведки. Позавчера его отряд, действовавший на территории Белоруссии, был разгромлен карателями, а сам командир, то бишь Дегтярь, сейчас в тюрьме, в плену у немцев. Получен приказ мне в составе диверсионно-штурмовой группы вылететь в Белоруссию и принять все меры для освобождения Дегтяря с последующей доставкой его на большую землю. Давай попрощаемся, Маруся Климова, может не придется больше свидеться нам. Штурм тюрьмы в городе Бобруйск это тебе не поездка в лагерь капитана Пониделко. Хоть и придаются мне два взвода специально обученных десантников из спецназа ГРУ и целое партизанское соединение в тамошних лесах, но … сама понимаешь, товарищ старший лейтенант.

         Два «дугласа» с десантниками уже на подлёте к месту высадки были атакованы немецкими истребителями. Наши «лавочкины», сопровождавшие десантные транспортники, вступили в бой с превосходящими силами противника, чтобы отвлечь их и дать возможность выбросить десант.
         Скоротечен воздушный бой. Десять-пятнадцать минут – и всё кончено. Потеряв половину боевых машин, наши истребители сопровождения, тем не менее, дали возможность парашютистам приземлиться.

        Через шесть часов Кузнецов и возглавляемая им группа в составе двух взводов спецназовцев достигла расположения штаба партизанского соединения «Сталинские мстители».

        Их ждали. Полковник Симкин и начштаба Медведко уже получили указание о подчинении соединения особоуполномоченному Центра майору НКВД Кузнецову.
Симкин распорядился разместить личный состав, накормить и начать ознакомление с обстановкой.
В штабе срочно началось совещание – времени на подготовку штурма было в обрез.
- Товарищ полковник, - начал совещание Кузнецов, - мы должны немедленно выступить маршем в сторону города и, не считаясь с потерями, взять штурмом городскую тюрьму. Цель – освобождение командира партизанского отряда «За Родину!» Дегтяря, который попал в плен к немцам. Командовать операцией поручено мне. Приказ получен от Берия. Я готов выслушать ваши предложения, товарищи командиры.
- Штурмовать город с марша, в лоб дело безнадёжное, - сказал Медведко, - без подготовки и разведки мы всех людей положим и приказа не выполним.
- Сколько времени нужно для подготовки? – спросил Кузнецов.
- Несколько дней.
- Исключено. Сутки на подготовку, больше времени дать не могу.
- Мы не знаем оперативной обстановки в городе. Без связи с городским подпольем вопрос решен быть не может, - твёрдо сказал командир соединения, полковник Симкин.
- Что скажет начальник разведки соединения? – Кузнецов обернулся к низкорослому кучерявому мужчине в потёртой кожанке с черным меховым воротником.
- Моё предложение таково, товарищи командиры, - после недлинной паузы ответил начальник разведки, - нескольким группам партизан, усиленных прибывшими спецназовцами, ночью следует просочиться в город. Их задача – тюрьма. Основные силы партизан начнут атаку на железнодорожную станцию, как отвлекающий маневр. Немцы выдвинут максимальное количество сил, находящихся в их распоряжении, на помощь роте охраны, которая дислоцируется в районе вокзала, что ослабит оборону тюрьмы. Это, по моему мнению, единственный шанс на успех.
- Неплохо. Но у меня есть дополнение, - добавил командир отряда, - отвлекающих ударов должно быть два. Один по станции, второй – по казармам полевой жандармерии, это примерно на два километра севернее вокзала. С одной стороны, это раздробит наши силы, но и немцам придется держать оборону в двух местах. Причем, начинать отвлекающие удары следует за час до начала штурма тюрьмы. Штурм предлагаю начать следующей ночью. За это время мы свяжемся с городским подпольем, они пришлют проводников, мы обеспечим скрытное проникновение в город четырех штурмовых групп с прибывшими десантниками, как ударной силой и, думаю, что задачу, поставленную Москвой, мы выполним.
- Принимается, - подвёл черту Кузнецов, - начинаем подготовку к операции. Кто на связи с городским подпольем? Вы, начальник разведки? Вызывайте их представителя в срочном порядке для согласования действий.

         Капитан Величко, третий из группы майора Кузнецова, готовил спецгруппу для заброски в дальний тыл немцев в район Познани, где на нелегальном положении под фамилией Шварц работал офицер НКВД Курский, один из четырёх подозреваемых в хищении материалов по катынскому расстрелу. Курский-Шварц служит в городской управе и является резидентом советской разведсети в районе Познани.
      В задачу группы входит вывоз Шварца-Курского на большую землю или, в случае невозможности этого, допрос его на месте. Задача по руководству операцией возложена лично на капитана Величко.
Величко, Михаил Сидорович, уроженец города Харькова, 1917 года рождения, член ВКП(б) с 1942 года, холост, в органах НКВД с 1940 года, куда попал из войсковой разведки. Рост 179, вес 81, волосы русые, глаза серые, спортсмен-лыжник, превосходный стрелок из штатного оружия. Образование – среднее и разведшкола. Слабые стороны – иностранными языками не владеет, опыта работы за границей не имел, родители – на оккупированной территории.
Величко, прибыв на Лубянку для получения последних указаний перед вылетом, после инструктажа заглянул в кабинет к Марусе Климовой.
- Пришёл попрощаться – завтра улетаю на задание.
- Когда думаешь вернуться?
- Срок – две недели. Но это если фарт будет.
- На фарт надейся, да сам не плошай, - съехидничала Маруся, недолюбливавшая Величко – причины нелюбви особой не было, просто увидев его в первый раз еще год назад, Маруся сразу почувствовала к нему неприязнь. Величко же наоборот, несколько раз совершал попытки подбития клиньев под неё. Однако тщетно. Но Маруся видела, что Величко ревнует её к Кузнецову. И это была вторая причина неприязни.
- От майора никаких известий? Как долетели, нормально? – продолжил беседу Величко.
- Товарищ капитан, извините, но я не располагаю интересующими Вас сведениями, - подчёркнуто сухо ответила ему Маруся и, заметив, что Величко очень уж настойчиво интересуется её коленями, поправила юбку, но, посчитав это недостаточным, взяла со стола газету «Красная звезда» и, развернув её, положила газету поверх юбки, с вызовом взглянув на капитана. Тот понял, что ему не рады и, хмыкнув, попрощался. И, уже за дверью, Величко буркнул себе под нос:
- Ничего, будет и на моей улице праздник, Маня!

       Маруся, вернувшись на квартиру балерины, попила чаю, послушала сводку Информбюро.
«Наши войска, преодолевая упорную оборону противника, вели наступательные бои силами Первого и Второго Украинских фронтов, в результате которых было уничтожено 54 танка, 21 самолёт и большое количество живой силы противника» - вещал товарищ Левитан из черной тарелки репродуктора.
      Маруся разделась, однако спать не легла, а достала толстый альбом в серой плюшевой обложке, открыла его.
      На первой странице была довоенная фотография: очень молодая женщина в шляпке с розеткой и демисезонном пальто стояла рядом со светловолосым мужчиной в кожаном командирском реглане. Мужчина держал на руках ребенка трёх лет, мальчика. Мальчик таращил глаза и вот-вот должен был зареветь – чего-то испугался. Фотография была на фоне Петергофских фонтанов. Осень 1940 года. Через шестнадцать месяцев мальчик умрёт от голода в ледяной комнате опустевшей от жильцов коммунальной квартиры на Разъезжей улице, потому что буржуйку достать было некому и некому отоварить карточки – он переживёт свою бабушку на двенадцать дней, а ещё через три месяца погибнет его отец. В живых останется только молодая женщина, бывшая матерью ребенку и женой мужчине. Это – Маруся Климова.
    Маруся, сжав до боли руками виски, заплакала, слёзы текли сквозь пальцы, плечи вздрагивали, однако эти горькие слёзы были бесшумны.

     Никогда не знаешь, чем обернётся вчерашнее и каким пальцем ткнёт оно тебя под дых – добрым или в печень. Кто бы мог подумать три дня назад, что двое милейших людей, Хаим и Борис, которые принесли пану Миколе Зинченко четверть самогона по случаю его, Миколиного дня ангела, окажутся такими поцами, что дальше некуда!

     Непроспавшийся после ночного дежурства начальник городской полиции Зинченко изумлённо таращил глаза, когда его разбудил грубый голос, подкреплённый весьма чувствительным толчков в правый бок. До Миколы не сразу дошло, что в его печень упирается ствол автомата, а неуважительно разбудивший его похмельный организм голос принадлежит тому самому Хаиму Берднику, который и угостил пана славным самогоном.
- Вставай, сука! – это к Хаиму присоединился Борис и для наглядности собственных слов ударил рукояткой нагана Миколу по скуле. Потекла кровь. В доме, некогда принадлежавшем местному скорняку Горгуле, который уже больше года вместе со своим многочисленным семейством гнил в силосной яме, расстрелянный как и большинство обитателей гетто, Зинченко поселился аккурат после расстрела. Руководил ликвидацией не он, а прикомандированный эсэсман Койду, уроженец города Таллина. Однако же оцеплением места казни руководил Микола, как начальник городской полиции.
В доме скорняка было неубрано – на столе сохли объедки после вчерашнего пиршества, грязные сапоги Зинченко валялись посреди комнаты. Тускло светила керосиновая лампа, скудно освещая лица людей, наполнивших дом. Это были вооружённые люди и от них пахло, как и положено партизанам, дымом и махоркой.
- Налейте ему полстакана, пусть придёт в себя, он нам нужен, - скомандовал Хаиму старший, в справном десантном немецком комбинезоне, с автоматом ППД на плече.
Хаим приказание выполнил и Зинченко самостоятельно выпил опохмелочную дозу.
В мозгах его просветлело и он, мучимый похмельной тоской понял, что ему конец. Ноги Зинченко ослабели и лицо жалобно скукожилось.
- Товарищи партизаны, я сделаю всё, что скажете, только не убивайте, я мобилизованный, под угрозой расстрела, я жить хочу… - жалобно бормотал Микола, физически ощущая на себе ненависть, вытекающую из глаз двух евреев, которых он должен был отконвоировать из гетто послезавтра всё к той же силосной яме, в которой гнило семейство Горгули и ещё трех с лишним тысяч городских евреев. Послезавтра должна была завершиться полная ликвидация гетто – там оставалось каких-то восемь десятков евреев и их оттого почти не охраняли, а так – присматривали за ними подчиненные Зинченко, куда денутся эти пархатые, которым жить оставалось каких-нибудь сорок восемь часов.
- Значит так, фашист, - сказал Миколе сквозь зубы Хаим, - ты, как начальник полиции, сейчас поведёшь группу наших людей к воротам тюрьмы под видом полицейских. Тебя знают. Если попадётся немецкий патруль, ты скажешь, что вы проявляете сознательность и возвращаетесь с ночного обыска в гетто. Понял?
- А как же вы без формы?
- Cоображает, значит помогло лекарство! – усмехнулся старший, - это не твоя забота. Вносите сюда шинели и головные уборы.
Вошли двое партизан с ворохами немецких шинелей и форменных шапок. На рукавах шинелей белели повязки полицейских.
- Переодевайтесь, - приказал своим людям старший, - и ты вставай, хватит отдыхать, пора за дело, - это уже относилось к Миколе.
Когда Микола дрожащими руками натягивал левый сапог, в районе железнодорожной станции раздались взрывы и началась стрельба.
- Выходи строиться! – скомандовал старший.
Миколу вытолкнули в ночь. Было холодно. Там, где станция, разгорался бой. Когда выступили, по соседней улице проехали грузовики.
- Хорошо, это из казарм жандармерии спешат на помощь, это нам на руку, - довольно сказал старший, - шире шаг!

    Человек двадцать людей, одетых в форму полицейских, спешили к городской тюрьме.
     Впереди шёл начальник городской полиции Микола Зинченко. На ремне его висела пустая кобура. Шёл он между двумя знакомыми евреями – Хаимом и Борисом. В спину Зинченко упирался парабеллум одного из партизан.
Десантники с Кузнецовым во главе и несколько партизан, проникшие через неохраняемую территорию городского гетто, через четверть часа беспрепятственно подошли к задним воротам городской тюрьмы. В сумраке переулка, от которого до ворот оставалось несколько десятков метров, группа остановилась.
- Приготовиться, через две минуты атака, задача всем известна, - приказал Кузнецов. Полицейские шинели полетели в строну.
- Оружие к бою, - последовала команда, - этого кончай, - добавил Кузнецов. Худощавый десантник с белесыми бровями выбросил правую руку в сторону Миколы и полоснул начальника полиции финкой по горлу. Микола захрипел и захлебнулся кровью.
      В стороне железнодорожной станции и возле казарм немецкой жандармерии гремел бой.
- Начали! – скомандовал Кузнецов. Двое его людей метнулись к закрытым воротам, перемахнули через них. Во дворе рванула граната, раздались две короткие автоматные очереди и ворота раскрылись.
Атака началась.
   Первые, кто бросился в открытые ворота, были встречены огнём пулемёта и все почти полегли, однако брошенная перед смертью одним из бойцов граната взорвалась рядом с пулеметчиком и пулемет смолк. Ослабленная тюремная охрана не смогла дать отпор и группа Кузнецова, открыв и основные ворота тюрьмы, сломила сопротивление.
     Тюрьма была небольшой, построенной еще в царское время для небольшого тогда городишки – двухэтажной. Дегтяря обнаружили в одиночной камере сильно изувеченным пытками, однако в сознании. Его положили на плащ-палатку и вынесли за ворота, где урчали моторами два захваченных в тюремном гараже немецких грузовика.
- Трогай! Приказ выполнен! – скомандовал Кузнецов и грузовики тронулись. Подойдя к заднему борту, Кузнецов выстрелил из ракетницы. Зелёная ракета взлетела в ночное небо, за ней – вторая, тоже зеленая, это был знак, что цель достигнута. Через несколько минут бой в районе станции и казарм стал стихать – сигнал был замечен и партизаны начали отход из города.
При выезде, за городской чертой у бывшего молокозавода группе Кузнецова пришлось подавить огонь блок-поста, на это ушло не более пяти минут – ударили с ходу из ручного пулемета и огневые точки противника были подавлены.

      Пытки и дорога очень повредили командиру отряда «Сталинские соколы» Дегтярю Б.С. – он впал в беспамятство еще в кузове грузовика. И в партизанском лагере, несмотря на все усилия единственного и, надо сказать, не слишком хорошего врача, Дегтяря так и не смогли привести в чувство.
Лишь на второй день Дегтярь ненадолго пришел в себя. Кузнецов немедленно прибыл в лазарет и начал допрос. Однако узнать удалось немного, Дегтярь ничего существенного сказать по делу не мог и с трудом выдавил из себя через боль, шепелявя выбитыми в гестапо зубами, что никто из вверенных ему людей не мог скопировать документы и, уж тем более, вынести их за пределы охраняемой зоны. А о работе в Москве с документами он сказал лишь одно, что там и мышь не проскользнет, а не только кассеты с фотопленками исчезнут. И окончательно впал в беспамятство. Врач сказал, что жить ранбольному осталось от силы трое суток – отбиты почки и начался отек легких. Вывозить на большую землю на самолете было невозможно – на партизанском аэродроме мог приземлиться только У-2.
Биплан с лётчицей прилетел за Кузнецовым под утро следующей ночи. В самолет загрузили какие-то два ящика – погрузкой руководил начальник разведки, в кабину пассажира сел Кузнецов и старый аэроплан взмыл в светлеющее на востоке небо.
На фронтовом аэродроме, куда через полтора часа приземлился самолет, летчица обернулась к майору и сказала:
- Вы случайно не в Москву, товарищ командир?
- В Москву.
- Письмо маме не бросите в первый увиденный ящик, а то больно долго они от нас идут, а мама волнуется.
- Отчего же, отправлю, - согласился Кузнецов.

      Капитан Жмуркин явился в коктейль-холл по-гражданке одетым. Сел за столик в левом углу, если смотреть от входа. Подошла незнакомая официантка, принесла меню. Жмуркин сделал заказ и спросил девушку:
- А куда Тамара девалась, уволилась, что ли?
- Не знаю, товарищ, я здесь новенькая.
- А тебя как зовут?
- Кира.
- Ну ладно, - равнодушно сказал Жмуркин, достал папиросы, закурил и тут же забыл про свой случайный вопрос – пришёл он по делу.
Фима явилась как положено, с опозданием. Жмуркин недовольно хмыкнул, но промолчал.
- Здрасьте, гражданин начальник! – изогнув левое бедро, приветствовала его Фима.
- Здорово! Присаживайся, не маячь.
- Спасибо и на том, что не сажаете, - усмехнулась Фима и достала портсигар. Курила она американские сигареты «Кэмел», - моих не желаете? – предложила Фима Жмуркину.
- Я патриот своей страны! – поиграл скулами Жмуркин.
- Я, между прочим, тоже подписываюсь на заём обороны! – плечиком обиделась Фима.
- Кончай базар, докладывай по существу, - оборвал её капитан.
- Между прочим, не я начала, - и Фима приступила к докладу…
Жмуркин с первых слов понял, что дохлое это дело, порученное ему Климовой – девицы легкого поведения мало что знают, мало в чем смыслят, да и умок у них – куриный. Только время на пустые разговоры тратить
Поэтому, послушав Фимино щебетанье и запивая его водочкой из маленького графина, да закусывая водочку рыжиками, капитан думал совершенно о другом.
Думалось Жмуркину о том, что пора ему обзавестись собственной отдельной квартирой, что в перенаселенной даже по военному времени Москве было непросто.
      Был, был у капитана Жмуркина заветный план, который не смог он исполнить до войны, с семьёй. А теперь вот может и выгореть.
      Дело было простым и сложным одновременно: часть москвичей была эвакуирована в начале войны, то есть по осени и в начале зимы сорок первого года, когда коварный враг стоял у стен столицы и фашистские солдаты в бинокль рассматривали город.
      Когда врага оттеснили, а потом и погнали назад, некоторые эвакуированные не возвращались в город – пропали без вести или умерли в эвакуации. Вот на этом и строился план капитана Жмуркина.

         Четыре месяца тому назад случились у капитана Жмуркина неприятности…
- Товарищ капитан, разрешите войти? – просунул голову в дверь кабинета лейтенант Хрюкин.
- Заходи, - не поднимая глаз от бумаг сказал Жмуркин, - чего у тебя?
- Труп, товарищ капитан, - ответил Хрюкин.
Жмуркин посмотрел на подчиненного.
- Трупами заведует подполковник Мурашко, это к нему.
- Я в курсе, товарищ капитан, но труп наш.
- В смысле?
- Вот, здесь всё изложено, - Хрюкин протянул начальнику несколько листков бумаги.
- Коротенько сам доложи, мне через час к начальству идти, свои рапорты не готовы, - Жмуркин откинулся на спинку стула.
- В квартире, которая проходит как притон, что на улице Народной, в доме номер восемь, дворником этого дома обнаружен труп, идентифицированный как труп гражданки Жмуркиной З. Е., 1918 года рождения, уроженки Челябинска, незамужней, прописанной в Орехово-Зуево, улица Вокзальная, дом шесть.
- Это одна из наших подопечных, помню такую.
- Так точно, товарищ капитан!
- Ну обнаружен и обнаружен. Одной ****ью в столице нашей родины меньше. Что из того? Пусть мураши репу чешут, это их работа, - капитан откинулся вместе со стулом и зевнул.
- При обыске в квартире обнаружено неотправленное письмо в виде записки, вот текст:
«Дорогой Петя! Ты мне много раз повторял, что мы сойдёмся наконец и ты навсегда забудешь Лёльку Мокрую. Я тебе поверила и не стала делать аборт. Но третьего дня я узнала, что ты меня обманул. Вчера мы с тобой вечером сильно поругались и ты отверг меня полностью. Ты сказал, что меня не знаешь. Нет, товарищ капитан, ты меня знаешь и ещё как узнаешь потом! Я тебе говорила вчера, что пойду к твоему начальнику, а если надо, то дойду до самого главного в МУРе, пусть тебя выведут на чистую воду. Я им всё расскажу, как ты нарушаешь свои обещания. Если ты не поверил моим словам, то жестоко ошибся. Завтра письмо с рассказом про твоё истинное лицо с адресом Петровка 38 начальнику МУРа, будет брошено в почтовый ящик, а там посмотрим. Эту записку передаст тебе моя подруга. Вернись, Петя!»
- Дай сюда! – капитан вскочил со стула и вырвал бумагу у Хрюкина, - это копия, а где сама записка?
- Записка у мурашкинского опера в деле.
- Фамилия опера! – рявкнул Жмуркин.
- Лейтенант Ёлкин, товарищ капитан.
- Лейтенанта Ёлкина, - набрав по памяти номер, сказал в трубку Жмуркин, - Ёлкин, здорово, капитан Жмуркин беспокоит. Ты свободен, я к тебе зайду минут через десять. Что там за бумаги ещё у тебя, Хрюкин?
- Протокол осмотра места происшествия, описи и акт вскрытия потерпевшей с подтверждением, что она на третьем месяце беременности была.
- Вот сука, вот попадалово! – и Жмуркин матерно выругался, - ты ж знаешь, Хрюкин, кто из наших с этой бабой путался, почему там не Лёха Баринов фигурирует, а какой-то капитан Петя? Получается, что она на меня указывает, верно?
- Получается, что так, товарищ капитан, - потупился Хрюкин.
- Где Лёха Баринов?
- В командировке в Шапкино, это под Наро-Фоминском, по делу иностранных шпионов.
- Когда вернется?
- Послезавтра.
- Срочно свяжись и передай приказ, чтоб он мне перезвонил в течение часа!
- Есть, товарищ капитан. Разрешите идти?
- Иди.

      С Ёлкиным разговора у Жмуркина не получилось – лейтенант был из молодых и резвых, «рвал жопу» и ничего знать не хотел, кроме фактов, зафиксированных на бумаге. «Волосатая лапа» вела бойкого лейтенанта и тот очень хотел сделать карьеру.
- А почему, товарищ капитан, Вы так забеспокоились, собственно говоря? – нагло глядя в глаза Жмуркину, пыхнул папиросным дымом лейтенант, - мы пока только завели дело об убийстве, где подозреваемых пока нет. Вот когда возникнут у нас к Вам вопросы, тогда и вызовем.
     Жмуркин, выйдя от Ёлкина, заглянул в кабинет подполковника Мурашко, начальника отдела особо тяжких, или «убойного» на жаргоне. Тот поздоровался с капитаном за руку и, сославшись на занятость, спросил только:
- А ты, капитан, в самом деле всех своих подопечных е..л, как ходят слухи?
На это Жмуркин ничего не ответил, а Мурашко с некоторой завистью закончил разговор:
- Силён ты, Жмуркин! Не переживай, разберёмся.
Жмуркин вернулся к себе. Задумываться было некогда, следовало идти к своему начальству с докладом. В этот момент раздался телефонный звонок.
- Здравия желаю, товарищ капитан, это лейтенант Баранов по вашему приказанию, - раздался в трубке далекий, будто из-под земли, голос Лёхи Баранова.
- Слышь, Баранов, ты в курсах, что Зинку порешили у неё же на квартире? – крикнул в трубку Жмуркин.
- Ни х..я себе! – Баранов помолчал и добавил, - доигралась, дурра!
- А ты знаешь, что у неё записку нашли какому-то капитану Пете, который у нас служит, где она его грузит?
- Вот дурра! – раскатисто закричал Баранов, - поверила! Ни в каком МУРе он не служит, а совсем по другой линии, только я по телефону об этом говорить не могу!
- Козлы вонючие, суки, пи..ры гнойные, всех на фронт вас, падл отправлю! – заорал Жмуркин, - вы что, хором её е..ли, паразиты?!!! – c облегчением в душе продолжил кричать в чёрный эбонит трубки Жмуркин.
- Виноват, товарищ капитан… – последнее, что услышал Жмуркин от своего подчиненного, когда бросал трубку на рогатый рычаг телефона.

       Капитана Бубликова, приятеля Баранова, взяли прямо в казарме пехотного училища, где командир роты проживал вместе с курсантами. Отпираться Бубликов не стал и чистосердечно признался, что зарезал Зинку, будучи сильно пьян. На вопрос, почему он представился Зинаиде Жмуркиной работником милиции, он сказал, что для форсу. Бубликова судили, разжаловали и в составе роты штрафников поехал он искупать вину кровью на Ленинградский фронт.

      Вот эта история и навела Петра Жмуркина на мысль, как заполучить вожделенную отдельную квартиру в столице.
       По довоенной телефонной книге Жмуркин нашёл около трех десятков однофамильцев, а паспортный стол столицы только по первому запросу, связанному с убийством его однофамилицы, выдал больше двух сотен семей Жмуркиных, не имевших телефона. Потратив ещё неделю на обработку данных, бравый капитан выбрал пятьдесят один подходящий адрес семей Жмуркиных, которые были эвакуированы из Москвы в первые месяцы войны. Далее он подыскал состав семей, где женщины были одного года рождения с его женой и имели детей, подходящих под состав его, капитана Жмуркина, детей. Дело в том, что он соврал свояченице, Марусе Климовой, что не знает судьбы своей семьи. Ещё в ноябре сорок третьего он получил списки расстрелянных в лагере, куда была помещена его семья. Жена и двое детей его числились в этих списках как уничтоженные в августе 1942 года. Аккуратные немцы вели учёт как положено. Полученные списки Жмуркин сжёг, погоревав об убиенных и заказав молебен за упокоение душ мучеников. Однако же жить следовало дальше.
Наиболее всего для исполнения капитанова плана подходило три семьи, а одна – просто идеально. Мужчина носил не только фамилию Жмуркин, но был Павлом Ивановичем, служил он вместе с супругой в охране номерного завода, в своё время
эвакуированного за Урал, жена и двое детей – тоже. Все они эвакуировались в самое лихое время, когда ни толкового учета отъезжавших, ни мест их размещения не было. Вдобавок, эта семья не имела родственников.
       Двухкомнатная отдельная квартира этих Жмуркиных в настоящее время занималась тремя семьями работников железной дороги, которые проживали там как временно-размещенные, до возвращения хозяев. Трудолюбивый капитан раскопал самый последний факт, который позволил замкнуть цепочку, ведущую к цели: после гибели взрослых Жмуркиных, сопровождавших эшелон с военной техникой к линии фронта, этот эшелон разбомбили немецкие самолёты. Дети находились в детском доме города Свердловска.
      Чтобы схема сработала, Жмуркину нужна была женщина, которая могла выправить кое-какие бумаги. Этой женщиной могла быть только Маруся Климова. Но Марусе был нужен английский шпион и тогда «деньги ваши будут наши».
Жмуркин понял, что пособница английского шпиона сидела перед ним. Жмуркин махнул ещё одну рюмку водки, зажевал жестким балыком и сказал Фиме:
- Слушай сюда! Ты когда в последний раз встречалась с этим твоим Абрашкой из посольства?
- Да за неделю до того, как его отправили в Англию. Я ж Вам, гражданин капитан, про то раз двадцать уже говорила.
- Повторение – мать учения! – задумчиво произнес Жмуркин, - на сегодня всё. Ты это, напиши к послезавтрему про последнюю встречу с англичанином-то. Только пиши покрасивее, да пореже, через строчку, да на каждой странице распишись. Поняла?
- Да чего же не понять, Павел Иванович, напишу. Ну я пошла, что ли?
- Иди. Эй, новенькая, счёт принеси! – крикнул Жмуркин официантке.

       В спецчасти капитану Величко выдали пакет под роспись. В пакете был подробный опросник для допроса Курского-Шварца на месте, то есть на территории Польши.
       Пакет следовало уничтожить в случае опасности. Для этого в пакет был вмонтирован пиропатрон, уничтожавший пакет в считанные секунды. Для приведения пиропатрона в действие необходимо было дёрнуть за кольцо, заклеенное плотной бумагой для предохранения от случайного воздействия.
На аэродроме Величко проверил снаряжение и оружие своей группы, еще раз проинструктировал одиннадцать своих подчинённых и через полчаса самолёт без опознавательных знаков лёг на боевой курс.

      Очередной доклад у Сталина закончился разносом всех присутствующих. Вождь, багровый от гнева, едва сдерживаясь, сказал, что времени нет и, если в течение недели вопрос не будет закрыт, то всем присутствующим не поздоровится.

       Кузнецов ждал Абакумова в приёмной генерала уже полтора часа. Меркулов задерживался. Наконец, дверь открылась, вошли двое охранников, затем сам начальник СМЕРШ. Взглянул исподлобья на вскочившего Кузнецова и сказал ему:
- Если через неделю не найдёшь врага, майор, то рядовым штрафником отправишься в разведку боем. Вопросы есть? Тогда иди. И помни, что у тебя ровно неделя. Восьмого дня у тебя нет.

       Маруся и Кузнецов отдыхали. Кузнецов курил уже вторую папиросу и молчал. Маруся заговорила первой:
- Не обижайся, Паша, но сегодня тебя со мной не было, ты в другом месте пребывал.
- Маруся, не трави душу.
- Ты мне чего-то не договариваешь. Расскажи, облегчи сердце, мы же одной крови, ты и я.
- Кровь-то у нас, может и одна, да мера ответственности разная.
- На то ты и начальник, чтоб за всех отвечать.
- Сегодня Абакумов предупредил, что у меня семь дней осталось.
- А потом…
- А потом – штрафная рота.
- Мне тебя жаль, дорогой мой начальничек, - Маруся прижалась лицом к груди майора.
- Чем дальше раскручиваю это дело, тем больше мне кажется, что информация о получении плёнок – просто английская деза, - Кузнецов зло раздавил окурок в пепельнице, стоявшей на тумбочке.
- Как бы я хотела тебе помочь, Пашенька, - прошептала Маруся в майорское ухо, - я бы на всё пошла, чтобы тебе помочь, милый мой.
Душевные слова и жаркое тело Маруси воскресили майора, он забыл про генеральские угрозы и занялся тем, чем ему и положено заниматься мужчине в постели, когда рядом желанная женщина…

      Утром в кабинет Кузнецова ввели человека в старой солдатской гимнастерке без ремня, худых кирзовых сапогах и трёхдневной щетиной, однако с довольно упитанным лицом.
- Идите, - отпустил конвоира Кузнецов, - присаживайтесь, гражданин Забигайло.
- Есть, гражданин майор НКВД, - Забигайло присел на край стула.
- Вас сегодня доставили?
- Так точно, сегодня ночью. Из Мордовского ОСОБЛАГА.
- Вот приказ генерала Абакумова о том, что я имею право задавать Вам вопросы по акции в Смоленской области, конкретно в Катыни, - майор протянул Забигайло бумагу с приказом. Тот внимательно изучил бумагу, так же, как Пониделко, посмотрел подпись на свет и вернул её Кузнецову.
- Я готов отвечать на Ваши вопросы, гражданин майор НКВД.
- Рассказывайте подробнейшим образом о характере задания, условиях выполнения и недостатках, которые были при выполнении этой акции. Недостатки в хранении или копировании материалов, особенно фотографических, а так же о том, какие недоработки были во время подготовки отчета по этой акции для доклада на Политбюро.
       Забигайло начал говорить. Кузнецов стенографировал его слова. Прошло более часа и Забигайло умолк, сказав, что это всё.
- Скажите, может быть кто-то из технических работников или из офицеров НКВД вызывали у Вас подозрение или их поведение показалось странным.
- Да, один случай был. Знаете, как бывает во время таких акций, нервное напряжение высочайшее, особенно у исполнителей приговоров, да и у фотографов, присутствующих при этом тоже нервы на пределе. Одним словом, когда работа бывала выполнена, то все расслаблялись, то есть выпивали. И выпивали сильно. Часто приглашали для компании и женский персонал – радисток, телефонисток, санитарок.
- А санитарки там зачем? – не удержался Кузнецов от вопроса.
- Вдруг кому-то понадобится медпомощь, нашатырь или сердце прихватит. Были такие случаи и не раз. Представьте себе, когда нужно привести в исполнение приговор не одному, не десятерым, а тысячам врагов народа! Это очень непросто, уверяю Вас! – со вздохом сказал Забигайло.
- Мы отвлеклись, так что там было на одной из пьянок? – остановил Кузнецов Забигайло.
- Однажды, пьяный до изумления Курский начал говорить по-английски. Говорил минут десять, с вывертами, очень уж был пьян. А когда утром проспался и его спросили, где это он английский выучил, то Курский испугался, побледнел до синевы и сказал, что нам почудилось, что это тайна, что его готовят к нелегальной работе в одной из англоязычных стран.
Кузнецов прервал допрос, вызвал конвоира – Забигайло увели  и немедленно позвонил в приемную Абакумова. Его сразу соединили с генералом. Кузнецов сообщил о только что полученных от Забигайло сведениях о Курском.
- Так, срочно дай радиограмму в партизанский отряд, где ты только что был, пусть любым способом приведут в сознание Дегтяря и зададут ему вопрос об этом случае. О результате молнией сообщат тебе. Допрос Забигайло продолжать
- Есть, товарищ генерал, - Кузнецов позвонил связистам и отдал приказ о немедленной связи с партизанами.
      Вновь ввели Забигайло.
- Почему о только что сообщенном факте Вы не доложили по инстанции, этого нигде не зафиксировано? – спросил Кузнецов.
- Я докладывал в устной форме представителю областного НКВД, который курировал акцию, его фамилия Терехов.
      Кузнецов помнил, что Забигайло посадили в январе 1941 года и он не мог знать, что Терхов погиб в первые дни войны. Значит валить на мёртвеца Забигайло не мог.
    Кузнецов закончил допрос Забигайло и распорядился вернуть его в камеру внутренней тюрьмы и до особого распоряжения обратно в лагерь не отправлять.       Через несколько минут вошел курьер и под роспись передал Кузнецову справку, где значилось, что Курский не планировался для работы в англоязычной стране и английского языка не изучал.
     Кузнецов нервно смял мундштук папиросы, прикурил и посмотрел на часы. Раздался телефонный звонок и с узла связи сообщили, что получена телеграмма от партизан, где говорится, что Дегтярь без сознания.

      Ещё через двадцать минут Кузнецову сообщили, что группа капитана Величко вышла на связь – приземлились благополучно, сейчас находятся в отряде Армии Людовой, состоящим из польских коммунистов и бойцов НКВД.
Кузнецов подготовил шифровку для передачи Величко с пометкой «молния», в которой требовал «по вновь открывшимся обстоятельствам архисрочно обеспечить явку Курского-Шварца в расположение отряда любой ценой, в том числе и путём похищения и снять с него допрос согласно указаниям, полученным при инструктаже, а так же обеспечить доставку Курского в Москву».

     Пригород Познани. Раннее утро. Дома, крытые красной черепицей, садики у домов, огороженные низенькими заборчиками.
- Глянь, Василий, ни одной поломанной штакетины в заборах не видать, не то, что у нас в Чухломе или в Волоколамске, - толкнул в плечо Иван Василия.
- Европа. Погоди, Ваня, доберёмся мы до всего этого порядка, покажем полякам и другим фашистам, как родину любить.. – цыкнул зубом Вася.
- Разговорчики! – одёрнул своих бойцов Величко. Он и пятеро десантников из его группы, переодетые в немецкую форму, сидели в кузове крытого брезентом немецкого грузовика, припаркованного напротив дома, где квартировал Курский-Шварц.
- Внимание, сейчас объект должен выйти из дома. Действуем по плану. Готовность номер один! – скомандовал Величко, посмотрев на свои швейцарские часы, которыми очень гордился.
      Дверь дома приоткрылась.
- Приготовились. Как только объект дойдет до конца забора, начинаем, - Величко кивнул головой и трое бойцов поднялись со скамеек и встали у заднего борта, готовые выпрыгнуть наружу.
     Дверь приоткрылась и оттуда вышла хозяйка дома с корзиной.
- Отставить, - все вернулись на свои места, - на рынок пошла, - проводил ее взглядом Величко.
Прошло полчаса – Курского не было. Потом еще и ещё.
- Возвращаемся, - приказал водителю Величко, - что-то не срослось.

     На следующий день Кузнецов получил очередную радиограмму от Величко, где говорилось, что Курский-Шварц исчез. Подпольщики из города сообщили, что на работе его тоже нет.

      Капитан Жмуркин прочитал отчёт Фимы Гольдман. Несколько листов были исписаны аккуратным почерком, похожим на школьные прописи через строчку, как он и велел.
- Молодец, хорошо. Можешь идти.
- А у меня новости, гражданин капитан!
- Рассказывай, да покороче.
- К Люське Селецкой иностранец повадился. Хоть и говорит, что до войны в Риге работал в каком-то культурном учреждении, но акцент у него не прибалтийский. Я с прибалтами дело имела, знаю.
- А кто это, как ты думаешь?
- Не знаю. Но точно не прибалт.
- А ты его видела?
- Дважды. Один раз у Люськи, второй раз – в ресторане.
- А ну-ка, глянь фотографии, - и Жмуркин положил перед Фимой несколько фото, полученных от Климовой, где изображены были работники английского посольства.
- Да вот он, - показала Фима на одну из фотографий, где был изображён мужчина средних лет, стриженый коротко, плотного телосложения, выходящий из ворот посольства.
- Спасибо, иди.
- Да, гражданин капитан, я дня на три отлучусь из города, надо к родственникам съездить в Загорск, так что имейте в виду, - сказала капитану Фима уже в дверях.
- А что, работы нет?
- Ага, месячные, - и Фима ушла.
Но Жмуркин уже забыл про неё. Он набирал номер телефона Климовой.
- Здорово, родственница! У меня к тебе дело и срочное. Да, по твоему вопросу и по моему тоже. Нет, я бы хотел на нейтральной территории. Ты можешь выскочить на полчасика в скверик, что у станции метро, которая близко от вас, поняла намёк? Ну и хорошо. Тогда через полтора часа, где мы встречались в предпоследний раз.

     У старшего лейтенанта НКВД Марии Юрьевны Климовой перехватило сердце, когда на фото, предъявленном ей Жмуркиным, она увидела четвёртого секретаря посольства Великобритании.
- Откуда узнал и кто с ним на связи? – резко, по-деловому спросила она капитана.
- А кто это? – в свою очередь поинтересовался Жмуркин.
- Это уже серьёзно, Пётр Иванович, это не твоего ума дело, а государственное.
- Понял, не дурак. Однако у меня тоже интерес есть, товарищ старший лейтенант НКВД.
- Не поняла.
- А чего же не понять, Маруся! Это только птички задаром поют, а всем остальным жрать хочется.
- Ты о чём, капитан!
- Короче, родственница, баш-на-баш. Я тебе связь этого мужика даю, а ты для меня одно дельце делаешь. Не переживай, ничего антисоветского или против родного государства в том деле нету. Так, частная просьба, личный интерес.
- Хм.. – Маруся нагнула голову к левому плечу и с прищуром взглянула на свояка, - говори..
- Хочу я, Маруся, стать настоящим москвичом. Есть такая у меня мечта. И жена моя покойница мечтала, да не дожила и детки тоже.
- Ты что-то узнал о семье?
- Узнал. Но про то – после скажу. Нужна мне твоя помощь. Выпала мне по случаю козырная карта и хочу я ее в жилплощадь превратить. В личную, а не в казенную, где всё, вплоть до табуретки и примуса - с бирками и сортир на двенадцать комнат. Имею возможность с твоей помощью получить отдельную двухкомнатную. Думаю, что заслужил не меньше, чем вся эта тыловая сволочь, да дети генеральские, да прочие, кто грудь под пули да под ноже не подставлял.
- Петя, ты не горячись. Ты, насколько мне известно, по бабской части, а не по убойной работаешь, так что подставляешь ты известно под что совсем другие части своего доблестного тела. Впрочем, продолжай, я слушаю.
- Жила-была семья москвичей – папа, мама да двое ребят. Ютились они в двухкомнатной отдельной квартире, хотя служили в охране номерного завода, он, правда, был замначальника охраны, а она – простым стрелком. Когда случилась война, их вместе с заводом эвакуировали за Урал. А потом папа с мамой при сопровождении военного эшелона с завода на фронт угодили под немецкую бомбежку и оба пали смертью храбрых.
Детей, само собой, отправили в детдом, где они и пребывают.
- Ну и что?
- Погоди. В их квартире, временно оборудованной как общежитие, проживают несколько семей железнодорожников приезжих, до того времени, как законные хозяева вернутся. Война к концу, завод вернут обратно. Короче говоря, фамилия этой семьи – Жмуркины. Мужика того звали Павел Иванович Жмуркин. А я – Пётр Иванович Жмуркин. Доходит?
- Кажется, начинаю догадываться. То есть ты хочешь каким-то образом стать родным братом этого Жмуркина…
- Так точно. Дядя находит родных племяшей, забирает их из детского дома и возвращает в квартиру, где они прописаны до сих пор. И, как опекун, прописывается туда же.
Нужна бумажка, которая подтверждает, что я и он – родные братья. Ты мне и поможешь, Маруся такую бумажку получить. А я – сдаю тебе ****ь, которая с этим твоим кренделем трахается. Не знаю, кто он, но шишка важная, если ты аж затряслась, когда фотку его увидела. Короче: ты – мне, я – тебе. Тебе на твои красивые груди – орден, а мне – квартиру, правда, с двумя племяшами в нагрузку. Но это не самое главное, да и война еще не кончилась. Идёт?
- Я должна подумать.
- Марусенька, яблочко наливное, думать некогда. Соглашайся.
- А если я тебя сдам, Петя?
- Не сдашь, Маруся. Ты совестливая, ты о родную кровь мараться не станешь.
- А ты, Петя?
- О твою – нет, а другой родной у меня пока нет. Расстреляли моих немцы еще летом сорок второго в лагере. Вот так…
- Я сделаю тебе такую бумагу, вернее, помогу сделать.
- Спасибо, Маруся, я и не сомневался, что мы договоримся.
- Ну, кто там из твоих баб был в постели с этим красавцем?
- Людка Селецкая. Дорогая ****ь. Снимает комнату в районе Сокола. Записывай адрес…

- Товарищ майор НКВД, мне нужна машина и двое конвоиров, обнаружен серьёзный фигурант по делу «Папка Д» - услышал в телефонной трубке голос Маруси майор Кузнецов.
- Сейчас распоряжусь.

      Дверь Климовой и одному из конвоиров открыла седая старуха.
- Здравствуйте, Людмила Селецкая дома?
- Дома. Людка, сволочь, доигралась – за тобой пришли! – крикнула старуха в глубь квартиры.

      Селецкая снимала у старухи две комнаты, одна из которых служила гостиной, вторая – спальней.
       Спальня была обставлена шикарно по тем временам: кровать с балдахином, явно из дворца или музея, комод, столы и стулья из карельской березы, несколько картин фривольного содержания. Обои на стенах – вызывающе алого цвета. В углу малахитовый умывальник.
- Всё это богатство Людка через свою дырку приобрела, - поджав губы куриной гузкой, зло и охотно рассказывала Марусе бабка, пока Селецкая дожидалась своей очереди, - к ней ведь только богатые мужики ходят, пожилые, им людкино свежее мясцо очень по вкусу. А ведь дура-дурой, господи прости, двух слов связать не может. Вот этот гарнитур совсем недавно ей один полковник подарил, из трофейщиков, откуда-то с Украины привёз, говорит, что немцы бросили. Врет наверняка. Из музея взял, хапуга.
Маруся выслушала бабку, которая толково характеризовала посетителей своей жилички, вспомнила бабка и работника культурного фронта, который до войны жил в Риге.
- Ефросинья Марковна, а откуда Вы так много знаете про жиличку и про её гостей, особенно про их разговоры? – поинтересовалась Климова.
- Ходи сюда, глянь! – и бабка подошла к стене своей комнаты, за которой была спальня жилички и сдвинула иконку. За иконкой была дырка в стене, величиной с небольшое яйцо. Маруся заглянула туда и увидела кровать с балдахином и сидящую на атласном одеяле Селецкую, которая дожидалась своей очереди на допрос. Маруся усмехнулась:
- Интересные вещи Вы наблюдали, поди, Ефросинья Марковна?
- Господи прости, они там такое вытворяют, что смотреть противно! – плюнула бабка и перекрестилась то ли на иконку, то ли на дырку за ней.

        Допрашивать Селецкую на квартире Маруся не стала, а сразу привезла её на Лубянку.
         Правда, поинтересовалась, когда они шли до машины, как фамилия того полковника-трофейщика, который подарил ей гарнитур из карельской березы. Фамилия полковника была Васин, тот самый, на свидание к которому опоздала Фима Гольдберг из-за порванного чулка.
      «Страшная штука, женская мстя, значит Фима банально заложила соперницу, потому что богатый полковник Васин предпочёл Фиме эту глупую красотку» - подумала Маруся.

      Селецкую допрашивал сам Кузнецов, как только Маруся доставила её к нему в кабинет, не теряя времени.
    Селецкая была насколько хороша собой, настолько же и глупа. Вдобавок, имея за плечами три класса образования, она была порой чудовищно наивна, что, как ни странно, добавляло ей определенный шарм для мужчин, что не преминул заметить Кузнецов. Была в ней женская изюминка особого рода, которая привлекала мужчин, особенно в возрасте.
      Четвертого секретаря посольства она опознала на фотографии сразу, однако, узнав, что он иностранец, долго не могла в это поверить:
- Но он же по-русски говорит, а иностранцы по-нашему не понимают, я точно знаю – что, у меня настоящих иностранцев не было! – искренне недоумевала Селецкая.
А когда поверила, испугалась, потому что знала об ответственности за связь с иностранными гражданами. И, оказавшись в кабинете на Лубянке, наконец поняла, что момент истины наступил и надо отвечать за содеянное. Выйти из этого кабинета на свободу было большой удачей и она сквозь слёзы уверила Кузнецова, что расскажет всё, без утайки. Что, собственно, она и сделала, вплоть до подробностей интимного характера.
        Однако Кузнецов уже понял, что вновь вытащена пустышка – эта барышня легкого поведения никак не могла быть замешана в деле о хищении государственных тайн. Тогда Кузнецов начал «крутить» её вокруг фигуры четвертого секретаря посольства, спрашивая про его привычки, манеру одеваться, пристрастия, контакты - любые детали могли быть полезны.
       Изо всей шелухи и ереси, которые несла Селецкая, удалось выудить лишь один небольшой факт:
- Он несколько раз приходил ко мне со старинными книгами. И раза три оставлял их у меня на несколько дней. Я открыла раз такую книгу – очень старая, в кожаной обложке, на дореволюционных буквах.
- А год издания не вспомните?
- Да нет, я не рассматривала. Мне картинки только было интересно посмотреть. Неинтересные там картинки, ненатуральные. То как ведьму жгут на костре, то кожу снимают с живого человека. А на одной показано было, как бабу на кол посадили – вот смеху-то! Кол у неё через задницу прошёл и в рот вышел. Смешно! – и Селецкая рассмеялась.
Кузнецов хмыкнул.
- А где твой любовник эти книги покупал, у кого, не говорил тебе?
- Говорил. Смешная такая фамилия у продавца. Я запамятовала. Подштанников или Портков или Окуркин – нет, не помню.
       Кузнецов прекратил допрос, отправил Селецкую в камеру и позвонил коллегам, которые курировали букинистов.
      Время было позднее, Кузнецов позвонил на узел связи, но новостей для него не было – ни из Польши о судьбе Курского-Шварца, ни от белорусских партизан – Дегтярь умирал и привести его в чувство не удавалось.
      Напоследок Кузнецов позвонил еще раз «книголюбам» и предупредил, чтобы в своей работе по розыску букиниста со смешной фамилией, который бы опознал четвертого секретаря посольства Великобритании они не миндальничали – дело требовало применения в случае необходимости к допрашиваемым особых мер, то есть пыток.

     В одном из лондонских пабов резидент советской разведки в Великобритании встретился со своим коллегой, заместителем руководителя СИС.
За кружкой темного гиннеса англичанин сообщил, что правительство Её Величества предприняло все меры для недопущения недобросовестного распространения слухов и фальшивок, сфабрикованных немецкой разведкой, направленной на подрыв союзнических отношений между СССР и Великобританией в том числе и о якобы имевших место массовых расстрелах иностранных военнопленных, имевших место в 1940 году на территории СССР, даже если фальшивки сработаны так тонко, что неотличимы от настоящих документов.
    Советскому резиденту не было известно, о каких расстрелах идёт речь, но он получил инструкции перед этим разговором из Москвы и знает, что это дело – чрезвычайной важности.
       Сразу же после встречи он составляет отчет, который через несколько минут был расшифрован в Москве и лёг на стол Берия.
       Ещё через пять часов отчет аналогичного содержания пришёл из Вашингтона.

      На следующий день Кузнецов вызван к Абакумову. Вновь, как и в прошлый раз майор ждал начальство в приемной больше часу.

     В это время у Берии происходило совещание с участием его заместителя Кобулова, Абакумова и Фитина.
    Берия с довольным видом сообщил уже известную всем присутствующим новость о том, что и англичане и американцы согласились не публиковать полученные ими материалы по Катыни.
- Фитин, готовьте дырку под орден, Верховный доволен Вашей идеей и её исполнением. Союзнички испугались, что мы сдадим их разведсети и затихарились. Как минимум – до конца войны. А после войны видно будет. Теперь главная задача – найти предателей у себя дома. Что там у твоих сыскарей, Абакумов?
- Пока практически ничего. Работают, не покладая рук.
- Плохо работают, из рук вон плохо.
- Вызвать Кузнецова для доклада? – спросил Абакумов.
- Не надо. Не хочу слушать пустые слова. Передайте ему и от меня лично неудовольствие и отдельно: две недели и ни дня больше не отведено ему на раскрытие вражеской сети. Потом он поедет туда, где недавно был – за Магадан, только не в самолете, а в телятнике и не майором, а зэком. Найдём других следователей, порасторопнее. Всё, совещание окончено.

        Выслушав очередную угрозу от Абакумова, Кузнецов вернулся к себе в кабинет. Два с лишним часа драгоценного времени было потеряно, хотя срок, отведенный на розыск, неожиданно увеличился до двух недель вместо оставшихся четырех дней. В кабинете его ждал сюрприз.
     Это было совершенно секретная бумага из архива, который в данное время находился в Куйбышеве, куда был вывезен зимой сорок первого года.
В бумаге значилось, что количество копий фотоплёнок с материалами по катынскому расстрелу, хранящихся в данное время в архиве, не соответствует с количеством копий, которые, согласно описи, были отправлены при эвакуации из Москвы в декабре 41 года.
     Оригиналы пленок и документов имели место быть. Но вместо трех контрольных копий в архиве находится две. Одна исчезла. Значит, пропасть она могла только в период подготовки к эвакуации или в момент их последнего копирования, 21 августа 1941 года.
      С того времени сменился весь личный состав и лаборатории, остались лишь две женщины-лаборантки, которые по-прежнему находились в Москве и замзавлаба лейтенант Цекало, который в настоящее время является начальником типографии дивизионной газеты в Действующей Армии.
     На следующее утро Кузнецов вылел в расположение указанной в донесении дивизии.

     Цекало, коротконогий, тучный человек лет под пятьдесят, со вставной челюстью, которая плохо держится и при разговоре Цекало вынужден постоянно причмокивать, чтобы удержать челюсть во рту. Лейтенант сообщил, что непосредственно копированием такого рода документов в интересующее товарища майора НКВД время занимался некто Сидоров, первоклассный специалист, мастер фотографии и фотомонтажа, работавший как вольнонаёмный в их лаборатории. Однако Сидоров ушел на фронт военным фотокорреспондентом газеты «Красная Звезда» сразу же после эвакуации архива и погиб ещё в прошлом году на Курской дуге – сгорел в командирском танке в одной из атак под Прохоровкой.

    Кузнецов прямо с аэродрома поехал на Лубянку – следовало подготовить срочные запросы по этому Сидорову, по его прошлому, составу семьи и прочее.
Когда Кузнецов поворачивал за очередной угол коридора, ведущего к своему кабинету, он столкнулся с мужчиной, машинально извинился, поднял глаза и … - на Кузнецова смотрел Курский-Шварц, одетый в форму майора НКВД. Курский Кузнецова не знал и поэтому проследовал дальше.
       Кузнецов, ворвавшись в свой кабинет, схватил трубку и позвонил в приёмную Абакумова.
       Через полчаса в кабинете Абакумова состоялась интересная встреча и знакомство, где Кузнецов уже не в первый раз убедился в том, что в их чрезмерно серьёзном и секретном ведомстве правая рука часто не знает, что делает левая.
Курский-Шварц работал у генерала Судоплатова и участвовал в подготовке диверсионной работы в немецком тылу перед летне-осенним наступлением Красной Армии, которое разрабатывалось в строжайшем секрете. Заметив за собой слежку, которую организовали по приказу Кузнецова городские подпольщики и грузовик для его похищения, в котором Курского ждала группа захвата во главе с Величко, он скрылся через окно, сообщил в Москву о слежке и за ним был срочно отправлен самолет.
     Майор НКВД Курский, услышав о доносе Забигайло о том, что он английский шпион, потому что пьяным говорил по-английски, Курский от души посмеялся. И тут же продекламировал наизусть на языке оригинала три сонета Шекспира, потом стихотворение Петрарки на итальянском, и отрывок из «Пышки» Мопассана на французском.
- И что это значит, товарищ майор? – спросил Абакумов.
- Этот метод заучивания наизусть текстов на непрофильных языках практикуется при подготовке нелегалов, - объяснил генерал-майор из ведомства Судоплатова, сопровождавший Курского, - при работе за линией фронта, когда агент один, бывают различные случаи и это один из методов подготовки на случай нестандартный.
     Теперь Кузнецову стало ясно, почему донос Забигайло оставил без внимания покойный Терехов – он знал о такой практике.А пьяный Курский таким образом демонстрировал свою эрудицию для очарования телефонистки или радистки, на которую положил глаз.

      После этой интересной встречи Кузнецов дал команду Величко возвращаться с его людьми через линию фронта.

        Маруся слово сдержала – капитан Жмуркин получил в тот же вечер вожделенную справку о том, что у его родителей было двое сыновей : Пётр и Павел, с разницей возраста в один год (Петр старший) и на радостях расцеловал родственницу. Та вырвалась из его объятий и ушла, не попрощавшись. В обмен на справку Жмуркин отдал Марусе отчёт Фимы Гольдман, где в одном из свободных мест рукой, очень похожей на руку Фимы, значилось, что Абрам Фельтон завербовал Фиму в декабре 1943 года и она передавала охраннику посольства, по совместительству любовнику, сведения о расположении воинских частей в окрестностях Москвы, а так же о системе ПВО столицы.

     Вернувшись на службу, Маруся получила указание от Кузнецова вылететь в Омск, где следовало получить все имеющиеся сведения о Сидорове Дамиане Дамиановиче, копировальщике секретных материалов и фронтовом фотокорреспонденте, ныне покойном. А так же все сведения о жене Сидорова и о его приёмной дочери. Прочитав показания Фимы Гольдберг, она положила их в сейф, надела шинель и вышла на улицу. Весна вступала в самую сладкую пору – наливались почки, трепеща перед тем, как раскрыться и удивить мир зеленым лаком свежих листов, вечернее небо стало фиолетовым и загадочным, обещая всем любовь и счастье этой близкой весной.
     Сердце Маруси сладко ёкнуло от этих манящих и дразнящих запахов, но грузовик, прогремевший мимо, обрызгал её водой из лужи и она вернулась в настоящее.
     Маруся, заехав на полчаса домой, убыла на аэродром.


      Было около двадцати часов, когда Кузнецову позвонил лейтенант Дыгало, проводивший работу среди букинистов по выявлению торговца, поставлявшего раритеты четвертому секретарю английского посольства.
- Товарищ майор, фамилия этого букиниста – Пржепюрко.

      Через полтора часа Кузнецов допрашивал Пржепюрко. Для начала Пржепюрко потребовал, чтобы Кузнецов позвонил по телефону, номер которого тут же и назвал майору. Ни много, ни мало, а на другом конце провода оказался куратор букиниста капитан НКВД Дуб. Пожилой букинист был сексотом еще со времен Дзержинского и хорошо знал таких легендарных товарищей, как чекист Блюмкин или поэт Есенин.
     Рассказывал Пржепюрко толково, привычно и даже с удовольствием (опыт – великое дело, подумалось Кузнецову).
      Четвёртого секретаря посольства Великобритании Пржепюрко знал давно как Сергея Сергеевича, до войны заведовавшего литературной частью Рижского русского театра, а после приезда в Москву работавшего в Министерстве культуры. Интересовался Сергей Сергеевич книгами по истории русской иконописи и книгами на тему пыток и казней в царской России – с незапамятных времен и до середины девятнадцатого века, то есть до конца царствования Николая Первого.
Оба предмета Сергей Сергеевич знает превосходно, можно сказать, почти что
профессионально. Любит женщин, выпить и хорошую беседу. Да, трубку еще курит, добавил Пржепюрко. Где-то голландский табак достаёт. Книги по интересующей тематике заказывает Сергей Сергеевич у Пржепюрко заранее, аванс дает, расплачивается щедро. Книги получает прямо в букинистическом магазине, где служит Пржепюрко. Никакого криминала. И опять букинист свернул разговор на табаки:
- Я в табаках разбираюсь, - многозначительно сказал букинист, - еще незабвенной памяти великий пролетарский писатель Горький, вот уж был заядлый курильщик, со мной спорил на пари, кто точнее марку табака угадает. Идём мы с ним по улице Горького, а впереди человек, который трубочку покуривает. Ну и угадываем, что там за табачок. Я чаще выигрывал, чем Алексей Максимыч! – гордо поднял палец букинист.
- Давайте ближе к делу, - оборвал мемуар Пржепюрко майор, который злился про себя, что нельзя применить к старому хрычу метод посерьезнее, чем задушевная беседа, а следовало бы, ибо время не терпит, - ничего подозрительного у Вас Сергей Сергеевич не вызывал?
- Да нет. А что, он кто, собственно? Вы позвоните капитану Дубу – он все мои рапорты может поднять. Там все записано.
Два часа мурыжил Кузнецов букиниста и в конце концов убедился, что это очередной тупиковый путь. Никаким боком старый сексот не мог быть замешан в краже гостайны.
      Пришлось его отпустить. Разумеется, майор пустил за Пржепюрко наружку.

       Прошло два дня. Наружка ничего полезного для дела не дала. Мария Климова из Омска полетела в Самарканд, куда были эвакуированы из Москвы жена и приемная дочь Сидорова после того, как он ушел на фронт.
Шестой день был на исходе. И была это суббота. День пустой в смысле результатов. От Марии не было новостей. Кузнецов уже собирался идти домой, как раздался звонок из Средней Азии. Звонила Маруся. И было у Маруси две новости. Первая та, что обе Сидоровых умерли от тифа, свирепствовавшего в Средней Азии прошлой зимой. А вторая новость заключалась в том, что девичья фамилия матери Сидорова была Качиньская, то есть бала она полькой, её родители родом из Ченстохова как члены польской националистической революционной организации были сосланы в прошлом ещё веке в Сибирь, где Мария Качиньская-Сидорова и родилась.
       Под конец разговора Маруся сообщила, что справки из самаркандского ЗАГСа о смерти Людмилы и Тамары Сидоровых она везет с собой и вылетает через три часа. То есть в ночь на понедельник будет в Москве.
        Майор Кузнецов пришел домой поздно. Комната в коммунальной квартире, которую он занимал, была в самом конце коридора, напротив кухни. Чад от примусов ему не мешал, поскольку спать дома приходилось не часто. Зато другое удобство – сортир под боком. В сортире был один унитаз и тринадцать гвоздей. Под каждым гвоздём была приклеена бирка с номером или фамилией, потому что стульчаки, которые висели на этих гвоздях, тоже имели номер или фамилию владельца (кому что нравилось). Кузнецовский стульчак был под номером пять.
Квартира спала. Только на кухне горела закопченная лампочка в сорок свечей, освещавшая пиршественный стол, за которым сидели и пили водку под единственную закуску, квашеную капусту, сантехник Сукин и инвалид Грачев, уволенный вчистую из армии по причине тяжелого ранения в бедро. Ноги у Грачева не было. Сукин пригласил товарища майора присоединяться и тот согласился, предварительно зайдя в свою комнату, открыв форточку и взяв из тумбочки бутылку водки – пить на халяву Кузнецов считал западло.
Инвалид Грачев был родом из Витебска, где были раскулачены по ошибке (по перегибу) его родители. Папу-Грачёва раскулачивал родной брат, дядя-Грачев, председатель комбеда. И десять братьев и сестер инвалида остались в пустой хате, откуда родной дядя вынес все, кроме лавок и печки – вплоть до посуды и подушек. Из амбара выгребли весь запас кормового и семенного зерна и картофеля, свели со двора двух коров и лошадь. Отец Грачева уехал в Смоленск, чтобы не попасть под высылку в Сибирь и пошел работать на кирпичный завод под чужой фамилией. А мать Грачева и дети, ходили по соседним деревням побирушками, чтобы не умереть с голоду. Младшую сестру инвалида не взяли в школу как дочь кулака. Но учиться она очень хотела. И мать записала дочь в соседней деревне на свою девичью фамилию. Там взяли, поскольку в черных списках такой фамилии не было. Все восемь классов отучилась Марфуша под девичьей фамилией матери.
Кузнецов, выпив второй стакан водки, дослушал историю сестры инвалида, попрощался с пирующими и направился спать. Разделся в своей комнате, погасил свет, сдвинул черную бумагу светомаскировки, чтобы выкурить последнюю папиросу перед сном. Зажег спичку – и тут его осенило.
     В деле Сидорова, которое уже третий день лежало на столе у Кузнецова, в анкете, заполненной Сидоровым, мать его значилась как Качинова, родом из Омской области.
     Кузнецов быстро оделся, вызвал по телефону, висевшему в другом конце коридора, дежурную машину и уже через полчаса был в кабинете. Набрал номер дежурного офицера по управлению СМЕРШ и, представившись, сделал запрос о том, были ли среди расстрелянных в катынском лесу военнослужащие польской армии по фамилии Качиньские родом из города Ченстохов.
       Через три часа последовал ответ фельдпочтой с сообщением, что в 1940 году на территории Смоленской области во время акции по ликвидации польских военнопленных были подвергнуты расстрелу двое Качиньских из Ченстохова: Казимир Качиньский в чине подполковника и Юзеф в звании полковника.

       В двенадцать часов тридцать минут Абакумов докладывал Берия о том, что Сидоров Дамиан Дамианович (девичья фамилия матери Качиньская Мария) копируя документы по катынской акции, в списке расстрелянных обнаружил двух родных дядьёв по материнской линии. Затаив злобу, этот замаскировавшийся враг выкрал копию фотопленки с документами государственной важности и сумел передать её заклятым врагам СССР.
       Берия хмыкнул одобрительно, задав один только вопрос: этот пан Сидоров-Качиньский что, с того света переправил пленку в британское посольство или у него были пособники?

      Поздно вечером того же дня Берия прибыл на доклад к Сталину в том числе и по делу «Папки Д». Когда повестка дня дошла до этой проблемы, Берия с уверенностью доложил, что дело решено, предатель установлен, он мёртв, предотвращена публикация материалов по крайней мере до конца войны, а человека, который передал плёнку англичанам, найдут в самое ближайшее время, потому что уже установлена его личность. Когда задержание произойдёт и связника покарают по всей строгости военного времени, об этом будет незамедлительно доложено товарищу Сталину.
- А что этот англичанин, кажется четвёртый секретарь посольства, он так и останется безнаказанным? – прервал Берия Сталин.
- Он офицер разведки союзников, товарищ Сталин и выполняет свою работу, - ответил Берия.
- И, смею заметить, работу свою он выполняет неплохо, если сумел раздобыть такого рода материал не где-нибудь в Гондурасе, а в Москве, под боком у Советского правительства.
Вот пройдёт несколько лет, закончится война, уйдёт этот офицер в отставку и начнёт писать мемуары о том, какие дела он совершал под носом у советской контрразведки в самом сердце Советского Союза. Вы думаете это укрепит престиж наших внутренних органов, которые Вы курируете, товарищ Берия?
- Нет, не укрепит, товарищ Сталин.
- Вот и я так считаю. Так что подумайте над моими словами, товарищ член Политбюро.
- Мы примем все надлежащие меры, товарищ Сталин!
- Идите и работайте…

     С этой ночи замученный польский офицер перестал сниться вождю. Проблема была практически решена.

     В понедельник с утра Кузнецов вызвал старшего лейтенанта Климову для доклада.
     Не успела Маруся начать, как раздался звонок. Звонил Абакумов.
- Слушай сюда, майор! У тебя есть соображения и подозреваемые по связникам с англичанином?
- В разработке, товарищ генерал!
- Ты поторопись, потому что опять сроки урезали и давят на скорейшее задержание связника или цепочки связников. Ты представляешь в принципе, как была передана плёнка от этого пана Сидорова к англичанам?
- Пока существуют пробелы в схеме, товарищ генерал!
- Ты не мальчик, майор. У тебя есть отправитель, этот Сидоров, есть получатель – секретарь посольства, осталось дело за малым – заполнить промежуток. Соображаешь?
- Так точно, соображаю!
- Тогда действуй, потому что этот промежуток хоть и важен, но не принципиален.

- Абакумов дал понять, что не обязательно искать истину, кто был связником, важно заполнить пустоту. Поняла, старший лейтенант!
- Поняла, товарищ майор, и даже имею на это кое-какие заготовки.
- Молодец. Но сначала доложи по существу командировки.
- Сведений немного, товарищ майор. Мать Дамиана Сидорова полька с девичьей фамилией Качиньская, родом из Ченстохова. В Сибирь были сосланы ее родители, здесь она и родилась. Умерла вместе с мужем Дамианом Сидоровым в восемнадцатом году от испанки. Сын Дамиан уехал в Среднюю Азию, где начал работать мелиоратором, однако женился на дочери фотографа и стал работать с тестем. Обнаружил задатки серьезного фотомастера. В Москву они уехали из Ферганы в тридцатом году. Детей своих не было. Усыновили сироту Тамару из детдома.
- Ага, хорошо анкету Сидорова пересказала, где все, за исключением того, что мать – полька.
- А разве это не явилось ключом к разгадке, товарищ майор? – слегка обиделась Маруся.
- Явилось, не переживай. Это самое главное ты и добыла. Но сейчас наша задача – связать воедино Сидорова, четвертого секретаря и связников. Понимаешь?
- Понимаю, не найти, а связать. Свяжем, благо наработки есть.
- А вот с этого места – поподробнее, - насторожился Кузнецов.
- Слушай, Паша, а если мы не свяжем воедино это дело, что нам будет?
- Для начала дело отберут и отдадут более догадливым следакам, которые свяжут, а меня, например, могут отправить на только что освобожденные территории, куда-нибудь на Украину или в Белоруссию или в Прибалтику, где скоро начнутся серьезные наступления. А там буду я ловить диверсантов, националистов и прочую братию. Не страшно, конечно, потому что работа такая, но неприятно. Да и от тебя далеко.
- Как ты думаешь, почему тебя отправят под пули?
- Потому что много узнал такого, что лучше бы и не знать. Ты, кстати, тоже можешь улететь из Москвы мелкой пташкой куда-нибудь в Кушку или на Курилы.
- Не очень бы хотелось…
- Сам не хочу. Так что давай, выкладывай, что там за наработки у тебя по связникам сидоровским имеются?
- Есть некая Фаина Гольдман, проститутка, которая спала с одним из охранников английского посольства и есть донесение этой Фаины-Фимы, где она про то очень подробно объясняет.
- Ну и что с того?
- А то с того, что в той бумаге легко может появиться фраза о том, что она передала пленки своему английскому любовнику.
- А потом этой Фиме ничего не останется сделать, как подтвердить свои слова, верно?
- Да. Для светлого будущего проститутка лишний элемент и вообще – проституция есть пережиток, подлежащий уничтожению.
- Молодец. Социально чуждый элемент мы обязаны вычищать со всей строгостью военного времени.
- Вот-вот. Только Фима это один конец нити Ариадны, который уже привязан к англичанам, а нужен второй, который исходил от ясновельможного пана Сидорова. Это уж твоя забота, дорогой мой и возлюбленный…
- Ага. В настоящее время есть две кандидатуры, - начал размышлять вслух Кузнецов, - одна кандидатура уже здесь, во внутренней тюрьме сидит, еще в сорок первом, перед войной срок получила, а вторая на Первом Белорусском заведует типографией дивизионной газеты. Оба Сидорова знали, причем тот, который «первопечатник» был его начальником. Хорошо. Надо обмозговать технические моменты. Слушай, а эта твоя Гольдман, кому стучала, не самому ли Жмуркину?
- Да.
- Тогда ей лучше…
- Я тоже об этом уже подумала. Через полчаса я узнаю, где она и сообщу. А её показания с нужным материалом будут у тебя после обеда. Ну я пошла сдавать авансовый отчет по командировке. Целую, товарищ майор и до вечера! Я так соскучилась по тебе…

     В четырнадцать двадцать майор Кузнецов внимательно ознакомился с показаниями Фаины Гольдберг, где она признавалась в том, что была завербована своим любовником, охранником Абрамом Фельтоном, передавала ему сведенья о системе ПВО Москвы, а так же лично передала ему кассету с плёнкой неизвестного ей содержания, полученную ею от лейтенанта Цекало.
- Надо немедленно брать Гольдман. На задержание едешь лично сама, - приказал Марусе Кузнецов, закончив читать последнюю страницу отчёта Фимы и удовлетворенно хмыкнув, потому что на каждой странице стояла подпись Гольдман, а вписанные другой рукой показания о передаче пленки охраннику английского посольства были практически неотличимы от оригинального почерка Фимы.
      Впрочем, подделывать почерки работников спецслужб учат специально.
- Не повезло лейтенанту, - пожалел про себя Кузнецов Цекало, - но ведь и нам с Марусей расставаться нет резона. И, набрав номер коммутатора, сказал в трубку:
- Начальника СМЕРШ второго Белорусского фронта срочно, - и когда тот ответил, представился: с Вами говорит начальник отдела Главного управления контрразведки РККА СМЕРШ майор НКВД Кузнецов. Этапируйте срочно в моё распоряжение лейтенанта Цекало, начальника типографии дивизионной газеты «Бей врага». По задержании доложите мне лично. Приказ высылаю фельдпочтой. Жду, – и повесил трубку.

       Начинало смеркаться, когда телефон на столе у Кузнецова зазвонил:
- Докладывает старший лейтенант Климова. Подозреваемая Гольдман убита при попытке к бегству.
- Что ж вы не уберегли такого важного свидетеля. Объявляю вам выговор, старший лейтенант! – улыбнулся Кузнецов.
- Есть выговор, - бодро ответила Маруся.

     Первым заснул Кузнецов, Маруся ещё минут пятнадцать с довольной улыбкой, лёжа с закинутыми за голову руками, вспоминала совсем недавнее. Ей было хорошо и уютно и расставаться им теперь причин не было. Они многое преодолели за эти недели, что могло помешать их счастью. На этой мысли старший лейтенант НКВД Мария Юрьевна Климова зевнула, посмотрела на будильник – без четверти три и закрыла глаза…

         Капитан Дуб в пивной на Остоженке встречался с букинистом Пржепюрко. Выслушав очередной доклад букиниста: кто что и почем купил, Дуб уже за третьей кружкой, между прочим, спросил:
- А что Сергей Сергеич в этот раз заказал тебе?
- А вот это! – Пржепюрко с гордостью достал из брезентового портфеля потрепанную книжку в переплете с застежкой и даже с замочком.
- Начало восемнадцатого века, петровские времена, очень редкая книга, никонианская!
- Отличная книга, редкая! – с уважением поджал губы Дуб, - дай почитать на пару дней!
- Уважаемому человеку ничего не жаль, - скрепя сердце, согласился Пржепюрко.

      На третий день Дуб вернул букинисту книгу, завернутую в упаковочную бумагу:
- Спасибо тебе, Ромуальдыч! Сроду ничего подобного не видал! Дорогущая, поди, книга! Я для сохранности даже завернул её, чтобы не испортить.
- Ничего ей не станет! – махнул рукой Ричард Ромуальдович Пржепюрко, - она еще нас с тобой, товарищ капитан НКВД, переживёт!
- А вот это точно! – хохотнул Дуб и старые знакомые (агент и куратор) расстались.

      Дома, в холостяцкой своей комнате, уставленной до потолка полками со старинными книгами, концертным роялем и чучелом рыси на комоде, Пржепюрко развернул бумагу, удостоверился, что книга в порядке и через три часа в сквере у театра отдал её заказчику – Сергею Сергеевичу. Тот заплатил щедро. Стороны остались довольны друг другом.

Лейтенанта Цекало начали бить сразу после задержания. На этапе, по личному указанию Кузнецова, ему не давали спать, а на вторые сутки в вагоне, где везли ещё двадцать арестованных, Цекало изнасиловали конвоиры. Поэтому прибыл лейтенант к майору НКВД Кузнецову сломленным и готовым подтвердить всё, лишь бы поскорее попасть в лагерь, как ему было обещано лично начальником СМЕРШ фронта.
    Под диктовку Кузнецова он разбитыми пальцами коряво писал, как Д. Д. Сидоров в конце сентября сорок первого года передал ему, Цекало С.А., как бывшему сослуживцу плёнку с отснятыми на ней документами неизвестного ему содержания. Будучи польским шпионом, за три месяца до передачи кассеты с пленкой, Сидоров завербовал Цекало путём шантажа, напоив Цекало пьяным и сфотографировав его в непотребном виде с уличной проституткой. Потом Сидоров дал Цекало пароль для связи, который выглядел как часть купюры трехрублевого достоинства, разрезанной таким образом, что часть номера купюры отсутствовало. Означенную плёнку Цекало должен был отдать человеку, который предъявит вторую часть купюры. Это и произошло в начале апреля сего года в городе Подольске, куда Цекало приехал в краткосрочный отпуск к себе домой. Пленка все это время хранилась у него дома в тайнике, оборудованном в переплёте одного из томов «Капитала». Этим связным оказалась женщина среднего роста, волосы курчавые, тёмные, вьющиеся. Одета в серое пальто с каракулевым воротником, в шапочке-менингитке бордового цвета, с сумочкой тоже бордового цвета. Когда женщина вынимала свою часть трехрублевой купюры-пароля, у нее из сумочки выпал паспорт. Цекало, как галантный кавалер нагнулся за ним и успел прочесть фамилию – Гольдман. Получив пароль, он отдал Гольдман кассету с плёнкой, оставленной ему Сидоровым.
- Хорошо, - прочтя признательные показания Цекало, кивнул Кузнецов, распишитесь и поставьте число. Больше Вас бить не будут, я позаботился. Через пару недель поедете в лагерь.
- Спасибо, товарищ майор! Я Вам так благодарен, Вы не представляете, что мне пришлось перенести – это ужас… - шамкая беззубым ртом (вставную челюсть ему сломали смершевцы ещё при задержании) заплакал Цекало.
- Уведите, - сказал конвоиру Кузнецов. Устало зевнул, потянулся. Всё. Работа закончена. Хорошо они потрудились с Марусей, чтобы больше не разлучаться.

- Ведь можете работать, когда захотите! – довольно сказал Абакумов, прочтя материалы дела, - вот это по-чекистски, по-большевистски, хороший сделали подарок начальству на Первомай! Крутите дырки под ордена и ты и вся твоя группа. Величко вернулся из Польши?
- Еще нет, но линию фронта пересек, товарищ генерал!
- Приказ подготовили, тебя, Кузнецов, к Боевому Красному Знамени представили, а Климовой и Величко – по Красной Звезде.
- Служу Советскому Союзу, товарищ генерал!
- Иди, работай. А от меня лично – всей группе отпуск на три дня. Больше дать не могу – война. Едва не забыл: ты в курсе, что англичанин, твой союзный коллега, четвертый секретарь посольства сегодня утром умер от сердечного приступа?
- Никак нет, товарищ генерал. А ведь с виду здоровый был. Никогда б не подумал, - ухмыльнулся Кузнецов.
- Да, война… нервная работа. Гроб с телом покойного завтра отправят самолетом на родину, в Англию. Кстати, тебе знакома фамилия Пржепюрко?
- Так точно, был такой букинист в разработке по делу «Папки Д».
- Позавчера прямо на работе, в магазине умер. Инфаркт.
- Ну этот ладно, этот был в годах.
- Да, этот был ветеран… Иди, майор, отдыхай. Хорошо поработали, молодцы!

     Дверь за майором Кузнецовым закрылась. Абакумов сел за стол, надел очки – в последнее время стало сдавать зрение – и на решении Особого Совещания о расстреле Цекало С.А., состоявшегося вчерашней ночью, красным карандашом написал: «Утверждаю».

- Вставай, пойдём! – один из вошедших тронул Цекало за плечо и лейтенант сразу проснулся.
- А куда я ночью пойду? У меня в Москве никого из знакомых сейчас нет, на вокзале придется ночевать, - встрепенулся Цекало, уверенный в том, что майор Кузнецов сдержал слово и его выпускают на волю.
- Куда надо, туда и пойдешь, - ответил ему военный с погонами младшего лейтенанта и голубыми петлицами летчика. От летчика пахло спиртом и луком.
- У меня вещи все остались в дивизии, только шинель и сапоги, их отобрали здесь. На дворе холодно, простужусь. Каптерка сейчас работает, я надеюсь? – забеспокоился Цекало.
- Работает. Пойдем. Только руки за спину, как положено! – скомандовал третий вошедший, с коротко подстриженными усиками. И, когда Цекало привычно уже сделал руки «за спину», усатый ловко защелкнул на них наручники.
- А это зачем? – почуял неладное Цекало.
- Надо. Иди, не волнуйся, не отставай от ведущего! – подтолкнул его в спину усатый. Так и пошли по коридору: впереди – разбудивший Цекало сутулый военный, потом арестованный, а за ним, плечом к плечу, двое – усатый и младшой со спиртовым перегаром. Пройдя длинным тюремным коридором, спустились по решетчатой лестнице в нижний этаж. Прошли еще один коридор, покороче. Опять лестница, еще два пролета вниз, потом совсем коротенький коридор, поворот, тупичок. Водопроводный люк в полу, в люке – дырки насверлены. Пожарный шланг на стене, лампочка яркая сверху.
- На колени! – скомандовали Цекало сзади.
- Зачем? – не понял он.
- На колени становись и голову нагни, - последовал тычок в спину и Цекало неловко упал на бок, пытаясь подняться. Мешали скованные за спиной руки.
- Логинов, подсоби, - дыхнул перегаром в лицо Цекало, усатый взял арестованного за левый локоть, сутулый – за правый. Они приподняли Цекало, поставили на колени.
Цекало все понял и закричал страшно, вобрав голову в плечи и зажмурив глаза. Те двое, кто его подняли, отошли назад. Младший лейтенант рыгнул луковым перегаром, вытащил из кобуры револьвер и выстрелил Цекало в самое основание черепа. Уже мёртвый, Цекало секунду сохранял позу живого, из дыры в затылке ударил фонтанчик крови, затем труп ткнулся лбом в бетон пола. Усатый толкнул сапогом труп:
- Готов. Контрольного не надо. Логинов, зови врача, пусть справку пишет. И смой по-быстрому кровь – через пятнадцать минут следующего приведем, сегодня еще четырнадцать надо исполнить.
- Удачная смена в этот раз, уже седьмой и все - с первого выстрела, - подвел черту летчик-исполнитель.


ЧАСТЬ 2 «ОРИГИНАЛ»


          Отец мыл Тамару в ванночке-корытце, а мама мыла раму. Через вымытое стекло в комнату светило очень чистое солнце. Папа поёт песенку про рогатого козлика, который по садику бродит, а за козликом ходит усатый котик. Вода в корытце тёплая и голубая, солнце жёлтое, папина песенка весёлая, мама улыбается – начало жизни прекрасно. Это начало, переплавленное в сон, снится Тамаре и она улыбается. Тамара знает, что ей тогда было два года, за окном бушевала ферганская весна, когда в начале апреля уже все цветет и жужжат пчелы и плотный пахучий воздух разрезают черные кинжалы стрижей и скрипит арба, которую тащит ушастый ослик.
      Тамара всегда считала его отцом, даже после того, как узнала, что родители у неё – приёмные. Она не перестала называть отца папой, а приемную мать – мамой. Родители любили Тамару.
       Тамара переживала, что не пойдёт в школу с друзьями детства, которые жили на их улице: Рустам, Антон, Рахиль, Стёпка – они остались в Фергане, а Тамару родители увезли в Москву.
      Отец был ближе Тамаре, чем мать – с ним у неё сложились совершенно доверительные отношения. Он первым узнавал про её школьные сложности, о дворовых новостях и о первой влюбленности (это было в третьем классе) Тамара сначала рассказала отцу.
      Когда у него были выходные или свободное время, он непременно брал Тамару и они гуляли по Москве, ели мороженое, пили восхитительную газировку с вишневым сиропом и ходили в кино на детские сеансы.
      Мать, если честно, даже ревновала отца к Тамаре, Тамара это поняла, когда стала взрослеть.
       Отец научил Тамару драться и она одно время верховодила в своем дворе, особенно в первые два года, когда после переезда в Москву дети из их дома звали Тамару «Томка из колхоза Красный лапоть». Неоднократно битые ею, они быстро переменили мнение о новенькой и признали её верховенство.
Кажется, в пятом классе, когда обучение стало раздельным и Тамаре пришлось перейти в другую школу, потому что их школа стала мужской, Тамара не сошлась характером с учительницей пения и та стала придираться к девочке, поставив ей двойку в четверти, несмотря на то, что голос и слух у Тамары были превосходными. Мать хотела идти к директору и учинить скандал, а отец сделал иначе: несколько вечеров подряд по старым истрепанным нотам, которые он купил у букинистов, они с Тамарой разучили маленькую арию пастушки из оперы Даниэль Франсуа Эспри Обера «Пастушка – владелица замка», отец аккомпанировал Тамаре на аккордеоне. После того, как «номер» был готов, отец взял аккордеон, Тамару и прямо в коридоре, у двери учительской, они вдвоём исполнили эту арию. При первых звуках аккордеона из учительской вышли все свободные от уроков учителя и, после окончания исполнения дружно хлопали. Учительница пения стояла красной, как рак. Ей ничего не оставалось делать, как исправить Тамаре оценку.
         Но отношения между ученицей и учительницей испортились навсегда. Хорошо, что уроки пения были всего два года.
         Другим, навсегда запомнившимся Тамаре случаем, был поход с ночёвкой. Отец принес с работы настоящую палатку, они взяли припасы, походную посуду, удочки, саперную лопатку и еще множество вещей, которые отец упаковал в огромных размеров рюкзак, взвалил его на плечи и они поехали на электричке в сторону Петушков.
     Вышли они в Усаде. Там, в двух километрах от станции, у отца жил знакомый. Он встретил их на платформе. Зеленая электричка, зашумев, растворилась в июльском мареве, колыхавшемся над горячими рельсами, которые сходились в одну точку в районе горизонта. Знакомый, которого звали Валет-Валентин, приехал на велосипеде. Огромный рюкзак отца приторочили к раме, а Тамару посадили на багажник и двинулись в путь. Жужжали пчелы, окрестности пахли земляникой, они шли по тропинке через пшеничное поле под голубым небом, по которому лениво ползли одинокие, разомлевшие от зноя облака.

        В доме у Валета жил его сын Васька, собака Хрюня и кот Волосан. Жена Валета уехала в гости к матери в Ярославль и Валет сам вел хозяйство. Электричество в доме включали на несколько часов ночью, поэтому, когда начинало темнеть, Васька доставал с буфета керосиновую лампу, важно снимал треснутое стекло, зажигал фитиль, потом накрывал маленький огонек пузатым ламповым стекло, отчего огонь волшебно усиливался и становился почти ярок.
Васька и Тамара играли в пиратов, когда отец и Валет, откупорив привезенную отцом водку, о чем-то беседовали.
      Отец разбудил Тамару на рассвете. Вчетвером с Васькой и Валетом они двинулись к водоёму, пёс Хрюня увязался за ними.
      Раннее утро пахло необыкновенно вкусно: парным молоком, свежими лещами и чем-то неуловимо тревожным, что Тамара, по младости лет, понять не могла. Однако запомнила на всю жизнь.

      Восемь классов закончила Тамара за год до войны и пошла учиться в техникум общественного питания.
      Война для неё началась с чёрной тарелки громкоговорителя, установленной у правления колхоза, где студенты уже второго курса были на прополке сахарной свеклы.
       В тот же день, ближе к вечеру, всех распустили по домам. Тамара добралась до квартиры поздно ночью.
     Отца не было дома. Мать, по обыкновению последних лет, встретила дочь недружелюбно – она уже принимала её за соперницу и жутко ревновала приемную дочь к мужу, которого совершенно беспочвенно видела причиной собственного бесплодия.
    Отец, как вольнонаёмный служащий НКВД, был переведён на казарменное положение и домой появлялся лишь изредка.
     Мать совсем взбеленилась – она стала подсматривать, подслушивать, пытаясь уличить мужа в неверности, а приемную дочь – в распутстве.
      В августе у матери случился первый приступ душевного расстройства на почве ревности, который закончился попыткой облить Тамару кипятком, а мужа, который в тот момент находился дома, она обвинила в сожительстве с Тамарой совершенно не стесняясь соседей.
      В середине сентября мать поместили в психиатрическую клинику, откуда её выпустили уже через месяц, по случаю начала массовой эвакуации семей работников министерств и ведомств из Москвы.
    С отцом Тамара виделась в последний раз за несколько дней до начала эвакуации – он уезжал в действующую армию военным фотокорреспондентом газеты «Красная звезда».
    Отец в то утро говорил Тамаре очень важные и страшные вещи о том, что Сталин – душегуб, что люди из НКВД – мучители и убийцы, говорил о том, как уничтожены были сотни тысяч семей так называемых кулаков, которые на деле были не врагами народа, а его кормильцами. Голод начала тридцатых годов Тамара немного помнила – ей было около пяти лет.

       Отец рассказал Тамаре историю своей семьи. Его родители – крепкие хозяева из Сибири, у которых была мельница, маслобойня, сыроварня и много скота. Мать – женщина образованная, полька, из рода Качиньских, правда, родилась уже в Сибири, куда были сосланы её родители.
- В семье Качиньских из Ченстохова было шестеро детей. Двое сыновей и четверо дочерей. Когда их сослали в Сибирь, пятерых детей они оставили в Польше, у бабки с дедом, младшая дочь Мария родилась уже в ссылке. Она рано вышла замуж за купца Сидорова Дамиана и родила мальчика, которого тоже назвали Дамианом. Мальчик хорошо рисовал и был отдан в ученики к местному фотографу. Это был я. Очень трудно понять тому, кто сам не пережил разрушения семьи, дома, сложившегося быта. Но что было – то было, моя девочка. Пора переходить к главному, - отец Тамары закрыл дверь на ключ, чтобы ненароком не заглянули соседи, встал на табурет и достал с платяного шкафа старый кожаный чемодан. В чемодане находились всякого рода ветхие реликвии: тамарины игрушки, альбом с её рисунками, древний гербарий, который давным-давно собирала мать отца, книги, готовальня, два очень старых фотоаппарата и прочие дорогие сердцу отца вещи. С самого дна чемодана он извлёк жестяную коробку зелёного цвета из-под зубного порошка, на откидной крышке которого пионер в белой рубахе и синих трусах бил в барабан. Внутри коробки были десятка полтора проявленных фотоплёнок, четыре из них находились в кассетах. Отец вытащил эти кассеты и сказал, что сейчас он их проявит. Через час уже просохшие фотопленки он скрутил в рулончики, запаковал каждую в черную бумагу и продолжил свой рассказ о прошлой жизни, о которой Тамаре ничего известно не было.
- У родителей отобрали всё. Вместе с моим братом и другими врагами народа их погрузили в теплушки и отправили из Сибири в Среднюю Азию. По дороге брат умер от дизентерии. Родителей и еще две семьи поселили в кошаре, в которой не было ни дверей, ни окон, а вместо крыши были жерди. Начиналась зима. До весны не дожил никто. Я в то время учился на землеустроителя в городе Днепропетровске, где и женился на твоей матери. Тебя мы взяли из детского дома в 27 –м году, тебе было два года. Перед войной я узнал, что двух моих родных дядьёв, польских офицеров, взятых в плен при разделе Польши между СССР и Германией, расстреляли в лесу под Смоленском в числе нескольких тысяч других безоружных людей. Я ухожу на фронт и не знаю, вернусь ли. Вот на этих четырех пленках, которые я только что проявил, неопровержимые факты, свидетельствующие о вопиющем преступлении Сталина и его кровавых подручных из НКВД – фотоснимки казней и копии документов, которые подтверждают, что санкцию на расстрел безоружных пленных давал сам Сталин. Если у тебя появится возможность, ты должна передать эти пленки в английское или американское посольство – мир должен знать о злодеяниях Сталина. Мне не удалось этого сделать, может быть, удастся тебе.  Но помни, что это смертельно опасное дело и эти пленки могут стоить тебе жизни. Если ты боишься, скажи и я тотчас же сожгу эти пленки.
- Нет, - твердо сказала Тамара, не раздумывая ни минуты, - я обещаю тебе, папа, это сделать.
- Спасибо, дочь! – отец обнял её, поцеловал и стал собираться. Он сложил плёнки в коробочку из-под зубного порошка с пионером на крышке, пленки перемешались с другими, совершенно безобидными, - спрячь их, только так, чтобы о них не забыть и не потерять, когда уедешь из города и вернешься назад через долгое время.
- Хорошо, папа, - Тамара взяла коробку, вынула из тумбочки новую коробку с зубным порошком, только картонную, и спросила:
- Если я засыплю пленки зубным порошком, это им не повредит?
- Молодец, хорошо придумала, дочь. Ничего не будет негативам.
Через час отец ушёл и они больше не виделись.

     На дворе был конец октября 1941 года, враг стоял у ворот столицы, массовое бегство высокопоставленных чиновников различных министерств и ведомств превратилось в паническое, однако организованной эвакуации не было.
Тамара с душевнобольной матерью были эвакуированы в Ташкент лишь через месяц с лишним.
      Коробку с пленками, засыпанную сверху зубным порошком, Тамара спрятала на чердаке их дома, поскольку квартиру работника НКВД, хотя и вольнонаемного, каким являлся Дамиан Дамианович Сидоров, забронировали за его семьей и опечатал мастичной печатью домоуправ.

      А в феврале 1942 года, в Ташкенте, Тамара и полусумасшедшая приемная мать заболели тифом. Мать умерла, а Тамара выздоровела, хотя её по ошибке вписали в список умерших. А весной 1942 года она вернулась в Москву уже женой военного летчика Игошина и поселилась в комнате мужа.
      Они расписались в кишлаке под Хорезмом через два дня после Тамариного восемнадцатилетия, где неподалёку размещалась лётная школа, где Борис служил командиром учебной эскадрильи.
      Борис Игошин через три месяца погиб под Ростовом в воздушном бою и Тамара осталась вдовой Тамарой Игошиной и стала работать посудомойкой на кухне коктейль-холла гостиницы «Националь».
     Протекцию Тамаре составила совершенно случайная знакомая, с которой Тамара познакомилась в кино, вместе пришли посмотреть в кинотеатре «АРС» новый фильм «Иван Антонович сердится» и в фойе, ожидая сеанса, разговорились две молодые женщины, две вдовы, Маруся и Тамара, недавно потерявшие мужей, летчиков, один сгорел в торпедоносце на севере, второй погиб под Ростовом. Слушая в фойе пожилого незнаменитого артиста-куплетиста, они разговорились о своем, о женском. Тамара пожаловалась, что вернулась из эвакуации, где потеряла мать, отец в армии, а устроиться на приличную работу – проблема. Маруся пообещала помочь и обещание исполнила – Тамару взяли посудомойкой в теплое местечко, коктейль-холл гостиницы «Националь». Больше случайны подруги Тамара Сидрова-Игошина и Маруся Климова не виделись никогда…
       Вскоре красивую, расторопную и добросовестную Тамару перевели в официантки, малость подучив. «Курс молодого бойца» преподавал ей и ещё пятерым кандидатам в официанты старичок Макар Евсеич, половой из трактира Тестова. Старичок любил вспоминать древность и в перерыве между «лекциями» рассказывал:
- Бывало, что и столичная знать во главе с великими князьями специально приезжала из Петербурга съесть тестовского поросенка, раковый суп с расстегаями и знаменитую гурьевскую кашу. Наше заведение быстро забило баки таким знаменитым заведениям в Москве, как трактир «Саратов», а так же другие знаменитые рестораны.
      Половых называли «шестерками», потому что те служили «тузам да дамам». В новом трактире, который отстроил Тестов пела сама Анна Захаровна, которая потом блистала у «Яра». Кроме ряда отдельных кабинетов для посетителей, в трактире были две огромные залы, где на часы обеда или завтрака именитые купцы имели свои столы, которые никем не могли быть заняты. Так, в левой зале крайний столик у окна с четырех часов стоял за миллионером Чижёвым, бритым, толстенным стариком огромного роста. Приходил миллионер не один, а со слугой. Тот приносил клетку с канарейкой. Когда миллионер выпивал вторую рюмку водки, он снимал платок с клетки и канарейка, решив, что наступило утро, начинала петь. Чижёв очень любил пение этой птички. Он в свой час аккуратно садился за стол, всегда один, ел часа два и между блюдами дремал.
Меню его, как правило, было таково: порция холодной белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком. Затем на третье блюдо неизменно сковорода гурьевской каши. Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом - огромной кулебякой с начинкой в двенадцать ярусов, где было все, начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в черном масле. При этом пил красное и белое вино, а подремав с полчаса, уезжал домой спать, чтобы с восьми вечера быть в Купеческом клубе, есть целый вечер по особому заказу уже с большой компанией и выпить шампанского. В Купеческий клуб канарейку, как говорят, он уже не брал.
Тамару Макар Евсеич отметил сразу и благоволил к ней. Понравилась ему эта молодая женщина:
- Из тебя, Тамара, вышел бы превосходный половой, будь ты мужчиной в мои времена! – подкрутив седой редкий ус, говорил Евсеич.
- А если б я не была мужчиной, тогда что? – смеялась Тамара.
- Тогда б я на тебе женился! – после этих слов все ученики умирали со смеху.
На «испытаниях», то есть на выпускном экзамене, Евсеич Тамаре, единственной из всех, поставил оценку «отлично».
В первые же дни работы Тамару посвятили в некоторые тайны заведения. Эту миссию возложила на себя Елизавета Михайловна, самая опытная официантка:
- Тамарка, ты не чинись, когда тебя кто-нибудь за грудь ущипнет или по заднице шлепнет – значит, понравилась ты посетителю и будет тебе за это на чай. Только имей в виду – не спи с посетителями, потому что ****ь и официантка – это две разные профессии. ****ей здесь много и они конкуренции не потерпят – вылетишь, как пробка. У них, у проституток тутошних, есть свой начальник, вроде надзирателя, из ментов он. Капитан Жмуриков. Он тут по два раза на неделю объявляется – контролирует контингент. Сидит всегда воон за тем столиком, у входа – оттуда все наше заведение просматривается. Ты его сразу увидишь – он мужчина видный. Сюда ходит по-гражданке, без мундира. Пьёт только водку, ни коньяку, ни вин не признаёт. Это первое. Второе: к тебе будут клеиться пьяные посетители, ты их не отгоняй, но и не позволяй лишнего – все же клиенты и небедные, потому что из бедных здесь только фронтовики после излечения, которым завтра обратно на передовую, да случайные командировочные из провинции, но эти деньги пропьют – и все, одноразовые они. А постоянный клиент – это наш золотой запас. Они нас кормят и поят. А мы, в свою очередь, кормим и поим наше начальство. Чаевые после работы отдаешь заведующему все до копейки – он пересчитает и себе половину заберет. А вторая половина – твоя, но из его рук. Такие правила не мы придумали и не нам их менять. Если хоть раз чаевые утаишь – вышибут. Да, последнее, если ты что-либо увидишь необычное, то сразу воон к тому столику подойди, за ним сидят разные люди, но все они из одного учреждения, сама знаешь из которого. У нас здесь иностранцы часто бывают, так что все строго и под присмотром. Если люди с того столика, который я тебе показала, что-то прикажут – позвонить срочно куда или постового вызывать или швейцара или врача – бросай все и беги исполнять. Поняла?
- Поняла, - кивнула Тамара.
- Ну и хорошо. На работу не опаздывать, раньше заведующего не уходить, не болеть и быть всегда в форме, то есть при перманенте и все такое. Чулки у тебя не те, да и туфли тоже. Надо другие найти.
- Других нет.
- Это я тебе помогу на первых порах, выручу. Потом сочтемся.
- Спасибо, Елизавета Михайловна.
- Спасибо на хлеб не намажешь. Десятая доля твоих чаевых – моя.
- Я поняла, Елизавета Михайловна!
- О, да ты не жадная. Тогда сработаемся, Томочка… - улыбнулась старшая.

         Тамара приступила к работе. Вначале было трудно – и ноги к концу смены не подгибались и поясница болела и туфли, выданные Михайловной, жали, пока не разносились. Но прошел месяц, затем другой, Тамара пришлась ко двору в заведении…

         Тамара давно заприметила коренастого, коротко стриженого рыжеватого мужчину, который курил трубку с душистым табаком и регулярно пользовался услугами местных проституток…

      Шел третий месяц, как Тамара работала официанткой. Был вторник. Наши войска отступали в сторону Сталинграда. Ходили разговоры, что Сталин отдал приказ о том, что Сталинград сдавать нельзя, поскольку бывший Царицын был непосредственно связан со славными делами гражданской войны, где вождь проявил свою волю, талант полководца и знаменитое сталинское предвиденье в дни обороны исторической обороны города на Волге.

     В тот летний вечер в заведение вошли трое офицеров, один из них с палкой, все с новенькими нашивками золотого цвета о тяжелом ранении и новенькими же орденами Красной Звезды. Сели за свободный столик. Закурили. Один, с правой рукой в черной кожаной перчатке, зажигал спичку левой рукой, тогда как правая мертво лежала на столе.
      От протянутой спутником спички он отказался.
Тамара приняла заказ: два графина водки, небогатая закуска, Тамара, как опытная официантка, поняла, что офицеры после госпиталя и денежное содержание у них подходило к концу, видать, поистратились уже в столице.
      Из всех троих выделялся невысокий, коренастый, с седым ежиком коротко остриженных волос, носатый капитан по имени Володя. Он был единственным из троих, кто возвращался на фронт после отпуска по ранению.
Двое других – безрукий лейтенант Антон и старший лейтенант Гриша с перебитой, еще загипсованной ногой, списывались из действующей армии и возвращались домой. Антон – в Алма-Ату, а Гриша оказался москвичом. Лежали все трое в госпитале в Подольске, откуда и прибыли в столицу для следования в места назначения.
      Офицеры очень быстро выпили два графина, почти не разговаривая. Потом заказали ещё два. Разговор в виде спора разгорелся после третьего графина водки:
- Вот скажи мне, Антон, в каком уставе какой армии сказано, что мы должны окапываться в низине, а противник – на господствующих высотах? – зло спросил лейтенант Гриша.
- Не знаю, Гриша, но ты прав: я на двух фронтах побывал и везде одна и та же картина – мы в болоте, немец – над нами. И каждый раз наступление снизу вверх, по льду, если зимой или по пояс в воде, если весной или осенью. Ну и, само собой, все окопы и траншеи залиты, если дождик мало-мальский. Я лично не знаю, почему.
- А почему у нас самое распространённое стрелковое оружие – винтарь Мосина образца хер знает какого года, а у немца – автоматы. У нас пулемет максим станковый, а у него – целая линейка «машингеверов» разной модификации? Перед войной сколько крику было, что «на вражьей земле малой кровью, могучим ударом», а когда дело дошло до драки – пол-России потеряли, все заманиваем, - горько усмехнулся Гриша, выпив, не закусывая, очередную рюмку.
- Ни хвалёных краснозвездных сталинских соколов, ни танков многобашенных я не видел целыми неделями ни на Волховском, в Мясном Бору, что под Новгородом, ни на Южном, когда два мессера расстреливали, как на полигоне, мой батальон, - продолжал Антон, левой рукой пытаясь зажечь спичку, - не надо, я сам! – Антон оттолкнул зажигалку, которую поднес ему к папиросе молчаливый их спутник Володя.
- Товарищи офицеры! Вы не забывайтесь, что здесь вам не окопы, а столица Советского Союза! И пораженческие речи здесь вести не пристало! – раздалось из-за соседнего столика, богато накрытого, с коньяком, икрой и балыками, за которым расположились четверо офицеров в чине от майора и до полковника, в отлично подогнанной форме, с пустыми кабурами пистолетов.
- Мы из госпиталя, товарищ подполковник, из нас троих только я один годен к строевой оказался, - глядя в рюмку, ответил за всех капитан Володя, - и мы завтра разъезжаемся к месту дислокации: они как инвалиды – по домам, а я – в Резевную армию, получать свой батальон. И, между прочим, товарищ подполковник, мы в болотах сидели для того, чтобы наша славная столица, дорогая моя Москва могла опеспечить возможность нашему дорогому вождю товарищу Сталину осуществлять свое мудрое руководство для победы Рабочее Крестьянской Красной Армии над немецко-фашистскими захватчиками! – громко и твердо закончил капитан Володя.
- Встать! Смирно! Как ты разговариваешь со старшим по званию, капитан! – взорвался подполковник, получивший капитанскую отповедь.
- Сидеть, товарищи офицеры, я сам встану, - скомандовал Володя своим товарищам.
     Капитан Володя медленно встал, вышел из-за стола, подошёл к полковничьему столику, опёрся левой изуродованной рукой, на которой не хватало мизинца и среднего пальца, о спинку стула бравого подполковника и, посмотрев ему в глаза, медленно, растягивая слова, сказал:
- Товарищ подполковник, мы кровь свою пролили за товарища Сталина, а Вы? Я через неделю буду до последней капли защищать безымянный хутор в донской степи, а Вы?  Этот вот лейтенант, когда ему в руку попала разрывная пуля, еще полчаса командовал боем, а Вы? – подполковнику в лицо смотрели глаза человека с того света, человека-убийцы, человека, которому ничего не стоит взять вилку и воткнуть её в подполковничью глазницу… Подполковник понял, что сейчас так оно и будет и, вскочив со стула, отскочил от этого отмороженного капитана.
       Первой мыслью подполковника была мысль о том, что следует вызвать патруль, но его действия пресек его приятель, полковник с малиновым кантом на брюках, сказавший дружелюбно, но строго капитану Володе:
- Идите к друзьям, товарищ капитан, отдыхайте. Подполковник погорячился, не принимайте близко к сердцу.
- Есть, товарищ полковник, - медленно разогнувшись, произнёс капитан, - мы с товарищами гуляем напоследок, больше уж не увидимся наверняка, - и Володя вернулся к спутникам.
     Тамара, наблюдавшая за развитием событий, боялась, что ей придётся вызывать комендантский патруль – она уже имела опыт пьяных схваток забредавших сюда фронтовиков с тыловыми, столичными штабистами и интендантами. Фронтовики выделялись повышенной обидчивостью, нервным возбуждением и патологической неприязнью к тыловым крысам. Тыловики же на дух не переносили окопной правды и прямолинейного понимания справедливости, присущего прошедшим бои, ранения и гибель товарищей фронтовикам.
      На этот раз обошлось. К Тамаре, стоявшей за дверью, отделявшей зал от рабочих помещений, подошёл человек и спросил:
- Что, официантка, боишься за разбитую посуду? Не волнуйся, драки не будет, пока я здесь.
Тамара смерила человека взглядом и спросила, не удержав любопытства:
- А Вы что за птица: комендант города Москвы или кто?
- А ты новенькая, сразу видно. У тебя кто сегодня в напарницах – Люба Матросова или Садыкова Вера?
- А Вам какой интерес?
- Простой. Могли бы и показать новенькой завсегдатаев этого заведения, чтобы прокола не было да неразберихи.
- Елизавета Михайловна со мной сегодня. Только она у заведующего отпросилась в аптеку сбегать – голова у неё болит, мигрень.
- Ну тогда совсем удивительно – Михайловна стареть стала, стареть… - покачал головой человек и уселся за столик у входа.
Тамара пожала плечами и пошла к столу капитана Володи – он позвал её:
- Счёт принесите нам, мы уходим – пора.
- Сию минуту, - ответила Тамара и пошла к кассе.

       Расплатившись, лейтенанты и капитан Володя покинули заведение.
Когда вернулась Михайловна, Тамара спросила у неё, кивнув головой в сторону загадочного человека:
- Кто это?
- Здрасьте вам – это же капитан Жмуркин, я тебе про него говорила давеча.
- А…, кажется поняла, - сказала Тамара.
- Он что, тебе что-либо предлагал?
- Да нет, сказал, что драки не будет, пока он тут и все.
- Это верно. Когда Жмуркин тут – драк не бывает.
- Почему?
- Потому что никто не хочет неприятностей.
- Поняла, - сказала Тамара.

       О том, что рыжеватый курильщик трубки с душистым табаком иностранец и английский шпион, Тамара узнала случайно. Дело было зимой, за три дня до Нового, сорок четвертого года.
        Она работала в заведении уже больше двух лет, знала все писаные и неписаные правила этой непростой точки общепита Москвы военного времени. Узнала в лицо всех местных шлюх, запросто, на «ты» общалась с капитаном Жмуркиным и его помощниками, а так же запросто отличала агентов безопасности, которые «ходили» за отдельно взятыми посетителями их заведения, в основном, за иностранцами. Агенты наружного наблюдения, иначе «топтуны», обычно работали вдвоем. Когда объект слежки заходил в коктейль-холл, один из агентов оставался на улице, наблюдал за выходом, а второй поднимался в заведение, а там пребывал на кухне, наблюдая через специальное смотровое окно за залом, где находился объект наблюдения.
       Все работники заведения были предупреждены и лишних вопросов не задавали – подписку о неразглашении с них брал начальник отдела кадров гостиницы.
Топтун ждал на кухне, пока объект наблюдения выпьет и закусит, а затем следовал за ним на улицу.

       В упомянутый день 29 декабря 1943 года посудомойки на кухне не было – заболела. И официантки были вынуждены поочередно мыть грязные тарелки, рюмки и прочую посуду.
       Тамара, пустив горячую воду в большую раковину из нержавеющей стали, гремела ножами и вилками.
      Неподалёку от неё два топтуна грелись горячим чаем и, уверенные, что посудомойка ничего не слышит, говорили между собой о делах своих тайных:
- Значит, Петро, ты поведешь англичанина первым, а я тебя сменю не доходя пяти кварталов до посольства. Васька его примет на выходе и тут же тебе его передаёт – у Васьки смена кончается, да и жену он сегодня в роддом отвёз – надо Ваську отпустить вовремя, сам понимаешь – дети это цветы жизни.
- У Васьки это четвертый. Силен, мужик. Правда, одних девок баба ему рожает, но в этот раз Васька объявил, если будет сын, он нас с тобой до усрачки напоит!
- Вот мы и узнаем, быть ли нам пьяным, - засмеялся первый топтун, - какой нам сюрприз васькина баба предъявит. Она ведь ужас как не любит пьяненьких.
- Пьяненьких любая баба не любит – это у них в крови, - Петро заглянул в окошечко обозрения зала, - сидит, трубку курит наш шпион. Сегодня, глянь, он опять с книгой. Старинные любит книги англичанин. Интересно, в старинных книгах про конец света что сказано, не знаешь, Митрохин?
- Ну что ты пургу погнал, Петро? Какой конец света, если война скоро закончится, карточки отменят, нам с тобой по медали и за беспорочную службу путевки в санаторий в Ялту дадут, а ты – конец света, конец света… - забурчал недовольный Митрохин.
- Эх, была б моя воля, я бы этого английского шпиона взял за яйца да электрическим током его попытал – он бы и раскололся до самой сраки.
- Ну и что?
- А то, что тогда бы мы с тобой по морозу не таскались за ним, вот что. Глянь, англичанин собрался расплачиваться. Значит и нам пора. Ну, я в уборную побегу, а то потом когда еще получится.
- Хватит болтать, вдруг посудомойка нас услышит.
- Не услышит эта деваха ни хера. Хороша у нее задница – как взгляну, так у меня встает. Может подвалить к ней, а?
- Подвали, да под юбку к ней залезь, так она на тебя сразу рапорт напишет, что ты в рабочее время пытался трахнуть внештатного осведомителя. За такие дела прямо на фронт и пошлют.
- А ты думаешь, что она …
- Других тут не держат. Я в уборную побежал, а ты следи за англичанином.
Тамара выключила воду и шпики затихли, как по команде. Митрохин щелкнул задвижкой уборной, а Петро приник к окошку обозрения.
Тамара вышла в зал, подошла к только что пришедшей компании командировочных, которые заранее начали справлять новый год и искоса взглянула туда, где должен был сидеть шпион. Она сразу определила старого клиента заведения – он выбивал трубку в стеклянную пепельницу и знаками подзывал Тамару, чтобы расплатиться.

        После смены Тамара долго не спала – она увидела того, кому должна была передать плёнки отца.
          После того, как она вернулась в Москву с мужем уже под его фамилией, её прописали на его жилплощадь, в маленькую комнатёнку в огромной коммунальной квартире в переулке рядом с Трубной площадью. Заветную банку с пионером на крышке, полную зубного порошка, под слоем которого хранились чрезвычайно опасные тайны, Тамара  достала  из тайника на чердаке дома, где они жили до войны - в дом был заселен вернувшимися из эвакуации незнакомыми людьми и никто не обратил внимания и, тем более, не узнал бывшую жиличку. Коробку с плёнками она положила на дно корзины со старыми вещами.
Отец предупредил Тамару при прощании, что лучше им не переписываться, потому что по письмам очень легко вычислить человека.
        Сейчас, лежа в постели и слушая, как за тонкой стенкой шумно занимаются любовью соседи (муж соседки Колюня приехал на два дня в Москву с фронта по какой-то военной надобности) и вздыхая в подушку, Тамара стала обдумывать план – как исполнить поручение отца теперь, когда появилась такая реальная возможность.

       Завелась у Тамары подруга – невозможно женщине вариться бесконечно в собственном соку – ни тебе поговорить по душам, ни обсудить новости, ни просто поболтать о своем, о женском, то есть душевно ни о чём.
        Покупала Тамара пирожок с ливером на площади трех вокзалов. Было это в выходной – в четверг (работала Тамара по графику и выходные у неё не совпадали с воскресными или иными прочими праздничными днями, которых, надобно отметить, в военное время было немного.
      Продавала пирожки очень молодая женщина её, Тамариного возраста. Зацепились они языками просто оттого, что обоим захотелось вдруг это сделать – по наитию.
      Продавщицу пирожков звали Рита. Пирожки у Риты заканчивались. Смена – тоже. Тамаре гуляла бецельно – так получилось. Москва город большой, однако Тамара ни разу после возвращения из эвакуации не встречала знакомых по прошлой, довоенной жизни.
      Ничего странного – у неё и раньше друзей не было практически, а сейчас, на третьем году войны время-лихолетье повырубило практически всех знакомых парней, погибших на фронте, школьные знакомые и однокурсницы, скорее всего, трудились, не покладая рук кто где. Да и комната покойного мужа, где проживала в настоящее время Тамара, была совсем на другом конце города. Да и на прежнее место жительство Тамару не тянуло и понимала она, что взяв на себя смертельно опасное обязательство, должна она сторониться прежней жизни и старых, довоенных связей.
     Рита сдала смену (это рядом, в ресторане Казанского вокзала) и они пошли гулять, разговаривая обо всем, что придет в голову. Взаимная женская симпатия возникла ниоткуда – просто из ничего.
      История Риты была незамысловатой и весьма типичной для того времени, когда свела вновь испеченных подруг судьба-случайница.
- Я в школе больше с мальчишками дружила, - бойко рассказывала Рита, - они меня всегда выделяли из наших девчонок. У нас было совместное обучение в последнем девятом классе, город небольшой, Брест называется. Отец - военный, мать – медсестра в медсанчасти. До того, как отца перевели в Брест, я училась в пяти школах. Иногда начинала учебный год в одной, а заканчивала в другой. В первый класс, например, я пошла в Ашхабаде, а табель об окончании этого класса получила в Ленинабаде. Представляешь!
     Отца переводили из гарнизона в гарнизон. Я переезды любила – это так интересно, когда едешь на незнакомое место, новые люди, новый климат, новые учителя в новой школе.
      Учиться было легко – во всех школах мне была скидка – что взять с новенькой! – смеялась Рита.
- А как же ты из Бреста оказалась в Москве? Ведь немцы на Брест напали в первый же день войны? – спросила Тамара.
- Очень просто. Я решила поступить учиться на актрису. Выпускной отгуляли двадцатого и в тот же день вечером я уехала в Москву. О том, что фашисты напали на нас, узнала уже здесь, у тётки. Рванула на вокзал, но не уехала – билетов не было. Что с родителями – я не знаю до сих пор, - вздохнула Рита.
- А потом?
- А потом – суп с котом и пироги с котятами, - усмехнулась Рита, - через неделю устроилась работать кассиром в магазин, благо тетка работала в паспортном столе и прописала меня к себе каким-то образом. Вернее, способ, как ты понимаешь (не маленькая, чай) был прост – женский способ, с начальником переспала и выхлопотала мне прописку. Одинокая она у меня была.
- Почему – была?
- Зарезали её в конце ноября. Шла поздно вечером домой и в тёмном переулке напали на неё лихие люди – ограбили, раздели до белья и зарезали. Я ходила на опознание. Пропуск на передвижение по городу рядом с трупом обнаружила милиция, вот по нему и нашли меня, как совместно проживающую с ней родственницу. Пропуск теткин убийцы выбросили или просто потеряли…
- Не нашли сволочей?
- Какое там – нашли! Здесь с середины октября до марта сорок второго такое творилось…Девятнадцатого октября магазин наш закрыли с утра и всех распустили по домам. В городе паника, улицы забиты толпами беженцев, машины начальников со скарбом, грузовики, вокзалы сначала были оцеплены, но потом оцепление народ прорвал – с боем брали вагоны, лезли на крышу, дрались за место в электричках, которые шли в тыл. Первыми бежали начальники, это уж само собой. Один, из очень больших людей, я его фотку в газете видела, где он речугу с трибуны какой-то партконференции толкает, багровый весь, стоит на подножке полуторки, загруженной доверху скарбом, а за этой полуторкой – ЗИМ, полный семейством, а за ЗИМом – ещё три полуторки с барахлом – мебель дорогая, ковры, трюмо. Застрял в толпе беженцев, требует пропустить, а его никто не слушает. Он маузер, представляешь, вынул и стрелять в воздух начал. Ноль внимание, кило презрения от окружающих. Так ничего и не добился в части скорости бегства из города.
- Я про этот день слышала от сотрудников, тоже много чего порассказали об этом паническом дне, - поддакнула новой подруге Тамара.
- Я в тот день домой долго добиралась – работа у меня далеко, транспорт не работает. Метро почему-то закрыли, ну, станцию нашу. Потом рассказывали, что в метро есть какие-то тайные линии, где жило руководство страны и даже сам вождь и учитель, представляешь!
Так гуляли и разговаривали они почти весь день. Рита пригласила Тамару домой в Сокольники, где они до вечера просидели за чаем, рассказывая друг дружке о своей жизни.

         Рита забеременела по осени.
- Выручай, подруга! – плакала Рита, - ты как-то говорила, что у тебя знакомая врачиха есть, которая на дому аборты делает.
- Да не у меня, это моя сменщица говорила про эту врачиху, - в растерянности ответила Тамара. На самом деле, никакой сменщицы с такой врачихой не было. Это проститутки, которые ловили клиентов вокруг их заведения, пользовались, время от времени, услугами подпольного абортария на дому у Зинаиды Петровны, гинеколога из районной больницы.
     Аборт проститутки деликатно называли «дамским маникюром».
      Но дело это было подсудное, поскольку еще перед войной вышел указа о запрещении абортов.
    Рита, как и положено близкой подруге, делилась с Тамарой о своей личной жизни, которая была по военным временам весьма небогатой. Виновником торжества был некий снабженец с номерного завода, находящегося в Казани, которого Рита подцепила всё там же, на рабочем месте – у Казанского вокзала, где продавала жареные пирожки с ливером и повидлом.
- Рит, но это денег стоит, сама понимаешь, тебе этот твой Равиль может помочь, всё ж ты от него залетела, а не от святого духа, - спросила Тамара.
- Да какое там, помочь, Томка! Когда я заикнулась про беременность, он сразу слинял и больше носа не кажет. А раньше всегда у меня останавливался, на гостинице экономил. Да и в гостиницу бабу не приведёшь – там строго. А у меня полный пансион со всеми удобствами, - рассмеялась сквозь слёзы подруга.
- А может оставишь ребенка-то?
- Ты с ума сошла! Кому я буду с дитём нужна, когда война кончится! – покрутила пальцем у виска Рита, - узнавай, сколько стоит операция и договаривайся конкретно – время-то не терпит, боюсь опоздать.

       Тамара после смены подошла к одной из местных проституток, Вале. Разговор состоялся на улице, чтоб лишних ушей не было.
- Тамар, не ввязывалась бы ты в это дело, - предупредила Валя, - понимаешь, эта самая Зинаида Петровна про наши все аборты отчитывается перед Жмуркиным и деньги ему платит, чтоб он не стукнул про её подпольный абортарий. А твоя подруга никакого отношения к нашей сестре не имеет. Вот если б ты залетела, тьфу-тьфу-тьфу, не дай бог, - Валька трижды сплюнула через левое плечо, - мы бы со Жмуркиным договорились, всё ж в одном заведении, хоть и на разных фронтах трудимся. А тут я и не знаю…
- Валюша, поговори ты с этой самой докторшей, пообещай хорошие деньги, я Ритке помогу, добавлю, если у нее денег не хватит, - стала настаивать Тамара.
- Ладно. Но если что – я не при делах, Тамар, ты сама, типа, с Зинаидой договаривалась, сама на неё вышла. Я не хочу иметь головную боль, поняла? – Валя бросила окурок в урну, - меня клиент ждет. Пойду. Послезавтра сообщу.
- Спасибо, Валя!
- Не за что – все там будем! – оптимистично ухмыльнулась Валентина.

      Аборт прошёл не слишком удачно и Рита попала в больницу по скорой с серьезным осложнением.
       Там сообщили куда следует о том, что пациентка явно делала запрещенную законом операцию.
        К едва живой от большой кровопотери Рите явился следователь, седой и благообразный. Риту два дня назад выписали из больницы и она лежала, бледная, как полотно, у себя дома.
        Как на грех, у Тамары была вечерняя смена и она с утра приехала помочь больной подруге.
       Следователь, как человек опытный, взял в оборот обеих и Тамара, напуганная и ошеломленная, совершила ошибку – проговорилась о Зинаиде Петровне.

      Следователь Сушкин взял след и через два дня явился к докторше домой. Там проходила очередная подпольная операция и врачиху взяли с поличным. Но у Зинаиды Петровны была крыша в виде капитана Жмуркина и система оповещения. Услышав звонок в дверь и увидев в глазок людей в форме на лестничной площадке за дверью, Зинаида моментально позвонила Жмуркину и сообщила ему о том, что её сейчас возьмут.
      Жмуркин явился в самый разгар обыска. Пациентка Зинаиды Петровны лежала на кушетке без чувств, прикрытая простынёй. Сушкин, довольный своей работой, строчил протокол задержания. Соседи-понятые топтались в прихожей, дворник Еремей вытягивал шею, пытаясь получше разглядеть кресло и орудия гинекологического труда, которые валялись на полу вперемешку с окровавленными перевязочными материалами. В квартире пахло нашатырем, йодом, кровью и какой-то кислятиной.
     Жмуркин позвал Сушкина на площадку, между ними состоялся короткий разговор, после чего Сушкин собрал бумаги, понятым и дворнику велел забыть, что здесь происходило и, для убедительности, показал им внушительный кулак. Те послушно кивнули и со вздохом облегчения ушли.

      Жмуркин на следующий день поджидал Тамару у входа в гостиницу.
- Отойдём-ка в сторону, поговорить надо, - тоном, не предвещавшим ничего хорошего, сказал Жмуркин.
- Я на смену опаздываю, - дрожащим голосом ответила Тамара.
- Ничего. Очень моожет быть, тебе на работу и идти больше не понадобится. В лагере наработаешься, сучка! – прошипел сквозь зубы Жмуркин.
Пройдя метров сто, он втолкнул Тамару в подъезд, взял её за лацканы пальто левой рукой, а правой, в черной кожаной перчатке, ударил в лицо. У Тамары из носа хлынула кровь.
- Ты что, ****ь, делаешь, а? Ты же всю систему сдала, дурра! Да тебя за это убить мало, тварь! – далее последовал удар в низ живота, отчего Тамара сползла по стенке на заплеванный мозаичный пол. Последовало еще несколько ударов сапогами в живот и по ногам.
- Значит, так, паскуда, - подытожил экзекуцию Жмуркин, - у тебя теперь два выхода: либо в лагерь за организацию незаконных абортов, либо… Завтра вечером придёшь по этому адресу, - Жмуркин, нагнувшись, бросил Тамаре в лицо кусок газеты с карандашной надписью. И ушёл, громко хлопнув дверью. Через минуту дверь отворилась и вошла старушка с двумя авоськами. Старушка не испугалась, увидев лежащую в крови Тамару.
- Вам плохо, милочка? На Вас напали?
- Нет, у меня кровь из носу хлынула, у меня это бывает, - слабо произнесла Тамара.
- Давайте я помогу, зайдем ко мне, холодное следует приложить к переносице, - пытаясь помочь Тамаре, сказала старушка.
- Не надо. Я сама справлюсь.
- Тогда лежите, я – мигом.
        Старушка жила этажом выше и через пару минут вернулась с полотенцем, в котором было завернуто что-то очень холодное. Старушка, велев Тамаре не вставать, приложила ледяное полотенце к разбитому носу Тамары и вскоре Тамаре полегчало.

- Напишешь объяснительную, - сказал ей заведующий, - почему опоздала.
- Плохо стала, упала, ударилась о кромку тротуара, - сказала слабым голосом Тамара.
- Работать можешь?
- Могу.

      Она с трудом работала в этот день, однако следующий день был много хуже/


     Грубо изнасилованная Жмуркиным на конспиративной квартире Тамара беззвучно плакала. Жмуркин, стоя у окна, за которым в пяти метрах заслоняла небо глухая стена соседнего дома, курил.
- Заткнись, не скули. Думать надо прежде, чем что-то делаешь.
Тамара зарыдала в голос.
- Замолчи, тебе говорят, не то рот заткну портянкой! – рявкнул Жмуркин, Тамара умолкла.
Жмуркин, надевая шинель, сказал:
- Вставай, хватит прохлаждаться. Ничего с тобой не случилось, даже целку не сломали - чего ныть. Замужем была или просто так?
- Замужем.
- А муж где?
- Погиб.
- Ясно. Ладно, не реви. Это тебе на будущее наука. Считай, что повезло и я добрый. В общем, я тебя сажать не буду – передумал. А вот твою подругу посадят, это к бабке не ходи. И молись, чтоб на следствии она тебя не назвала. Урок усвоила? – Жмуркин за подбородок поднял лицо плачущей Тамары и посмотрел ей в глаза:
- Скажи спасибо войне. Выходи, оденешься на лестнице, там никого – соседние квартиры пустые. Дорогу сама найдешь. Бывай, вдова! – и, не оборачиваясь, Жмуркин пошел по лестнице вниз, к выходу.

      Только дома, ночью, содрогаясь в рыданиях и ненавидя себя самоё за только что произошедние с нею мерзости, Тамара осознала, что самое страшное в случившемся был не позор, не омерзительный поступок Жмуркина, не осквернение её тела, а то, что она была на грани гибели – ареста с последующим обыском, когда наверняка нашли бы пленки, из-за которых погибла бы не только она, не выполнив отцовского наказа, но остались бы неотмщёнными незнакомые ей родственники отца и тысячи людей, невинно убитых в смоленских лесах. И, вне всякого сомнения, был бы уничтожен обожаемый ею отец.
       Прошло уже около года с того предновогоднего вечера, когда Тамара подслушала разговор двух шпиков и увидела англичанина. За это время она по случайным разговорам, увиденным мелочам, когда он посещал из заведение, убедилась, что англичанин настоящий. Несколько раз она, притворившись случайной прохожей, видела, как он входил и выходил в посольство. А однажды, это было осенью, она увидела его в форме английского офицера, когда он ехал в посольской машине и, отпустив стекло, курил.
        Теперь, после случившегося следовало действовать максимально быстро. Но и осторожно. Тамара, разумеется, очень боялась пыток и смерти, но мысль о том, что она не сможет выполнить волю отца, была невыносима и нереальна. Дело должно быть сделано!
        На следующий день после смены Тамара пришила к внутренней стороне юбки специальный карман, куда каждый раз, идя на работу, клала коробку с пленками. Риск был смертельным, но другого выхода не было.

       Прошла неделя, затем вторая. Передать пленки англичанину следовало незаметно, чтобы и его после их передачи не схватили и не обыскали.
Главную опасность в ресторане представляли шпики-топтуны, которые следовали за англичанином.
       С утра шел снег. Потом выглянуло солнце. У Тамары было хорошее настроение. Весна была не за горами, подруга Рита её не выдала, хотя получила срок за незаконный аборт. И вообще, у Тамары в то утро было предчувствие удачи.
Капитана Володю она узнала сразу. Только теперь он был майором. Пришел Володя не один, с ним был человек лет на двадцать старше его. Выделялся мужчина осанкой, манерой сидеть прямо, будто проглотил аршин, коротким ёжиком седых волос и какой-то неуловимой нездешностью во всем облике, хотя был на нём обычный советский мундир и погоны подполковника.
Сели они как раз за столик Тамары.
- Не узнаете меня? – улыбнулся ей Володя.
- Почему ж не узнаю – узнаю. Только в прошлый раз Вы были капитаном.
- Растём, потому что живём, - ответил ей майор Володя.
- Что будете заказывать? – Тамара достала карандаш и блокнотик.
- В этот раз будет заказывать мой друг, подполковник Лещинский, герой Ленино, командир полка первой Польской дивизии имени Костюшко, отличный мужик! – отрекомендовал своего спутника майор.
- А это мой начальник штаба, майор Клячко, - с акцентом, но свободно сказал по-русски поляк, - мы теперь союзники против общего врага – фашизма.

      Отобедали «союзники» быстро и, попрощавшись с Тамарой ушли – явно спешили.

       Тамаре подполковник понравился. Впрочем, майор Володя был моложе. Именно так подумала Тамара, перед тем, как заснуть в эту ночь.

       «Союзники» пришли в заведение через два дня. Тамара в тот день не работала. На следующий день сменщица, подмигнув, сообщила Тамаре о том, что «тебя вчера спрашивали два очень интересных офицера».
     Тамара огорчилась этому сообщению и совершенно напрасно, поскольку через два дня Клячко и Лещинский пришли вновь, а когда они расплачивались, Лещинский предложил Тамаре сходить в кино, если она завтра свободна.
Тамара подумала несколько секунд и – согласилась.

      Март 1944 года подходил к концу. Заканчивалась и командировка Клячко и Лещинского в столицу. Через неделю они уезжали в Саратов, где продолжалось формирование новых соединений Войска Польского.

        Тридцатого марта подполковник Лещинский объяснился Тамаре в любви и предложил ей руку и сердце.
       Тамара ничего не ответила, поскольку отъезд из Москвы, связанный с замужеством, мог изменить её планы и свести на «нет» все усилия по выполнению отцовского наказа.
     Но подполковник Войска Польского был Тамаре глубоко небезразличен. Проблема…
     Уже дважды пыталась она передать англичанину коробку с пленками и оба раза срывались в самый последний момент.

      Очередной случай представился тридцать первого числа, около шестнадцати часов по московскому времени.
      Посетителей в зале было немного, рядом с англичанином – никого, все сидели в отдалении от его столика.
      Англичанин явился с портфелем, из которого, пока не подошла Тамара, вынул старинную книгу в черном кожаном переплете и внимательно её рассматривал. Он не в первый раз приходил в коктейль-холл с книгами, что было отмечено и агентами-топтунами и Тамарой.
    Итак, англичанин подозвал рукой хорошо знакомую ему Тамару и сделал заказ. Тамара пошла его выполнять. На кухне все были заняты своим делом, а агент, пришедший с англичанином, в очередной раз засел в уборной – его в этот день донимал понос.
       Тамара достала из потайного кармана юбки коробку, завернула ее в салфетку, положила между тарелками на поднос, перекрестилась и пошла к столику англичанина. По дороге она от волнения споткнулась и едва не выронила поднос. Вспыхнув как маков цвет, от ужаса, Тамара на деревянных ногах подошла к столику англичанина . Тот громко захохотал, потирая руки, - была у него такая манера приветствовать любимый им коньяк.
       Тамара нагнулась и, медленно переставляя с подноса на стол графин с коньяком, фужеры и тарелки, сказала, глядя прямо в глаза англичанину:
- Господин! Я не знаю, как Вас зовут, но я знаю, что Вы – англичанин и работник посольства. Вот в этой салфетке, - Тамара положила сверток рядом с его правой рукой, - находится коробка с фотопленками, на которых скопированы документы, подтверждающие, что расстрел пленных польских офицеров в 1940 году в местечке Катынь под Смоленском были совершены офицерами НКВД по личному приказу Сталина и Берия, - негромко, раздельно и твердо закончила первую фразу Тамара, текст которой заставил выучить её наизусть при последней встрече отец. Англичанин внимательно слушал Тамару и она продолжила:
- Я не провокатор НКВД, потому что о Катыни не может знать провокатор НКВД – это очень большая государственная тайна и Вы, господин англичанин, это знаете. Если Вы сейчас не поверите мне и поднимете шум, меня арестуют и убьют, но убьют и Вас, потому что Вы стали носителем этой тайны, Вы к ней невольно прикоснулись. И тогда мир не узнает о страшном преступлении Сталина и НКВД. Пленки с материалами никогда не попадут за рубеж и мы с Вами погибнем зря. В Ваших руках не только моя судьба и жизнь, но уже и Ваша, а так же память тысяч казненных польских пленных офицеров, среди которых и мои близкие родственники, - закончила Тамара свою речь, которую слышал только один человек – англичанин.
       Он молчал. Его рука потянулась к салфетке, замерла на несколько секунд, затем англичанин отогнул край салфетки, оттуда показался угол коробки из-под зубного порошка. Англичанин посмотрел на Тамару, видимо, продолжая сомневаться. Тамара стояла ни жива, не мертва, ожидая, что будет.
Англичанин, так же молча, сделал ей знак – она налила ему коньяк из графина, он поднял фужер, сделал ей «прозит» , выпил добрый глоток, улыбнулся и сказал Тамаре «спасибо».
     Тамара пошла на кухню. Открылась дверь уборной и незадачливый агент-топтун с бледным лицом, держась за живот, вышел оттуда.
- Тамара, ещё самого крепкого чаю сделай, будь ласка, - попросил её он, - не пойму, чего я съел вчера, никак брюхо не успокоится.
- Сейчас, Василий Петрович, сию минуту чай будет, - с готовностью откликнулась Тамара, - Вам с сахаром или без?
- Без сахара. Сейчас бы водки с солью, да нельзя на службе. Водка с солью – первейшее дело от поноса! – прихлебывая чай, сказал занемогший.
- Хорошо еще от живота настойку калгана на спирту – как рукой снимет, - посоветовала другая официантка, Марина.
      Время тянулось медленно. Тамара поглядывала время от времени на англичанина. Он невозмутимо обедал, маленькими глотками пил коньяк. Через час он расплатился и ушел. Когда Тамара убирала грязную посуду с его стола, под салфеткой коробки не оказалось.
      Тамара вздохнула с облегчением.
       За два часа до конца смены пришли майор Клячко и подполковник Лещинский.
Принимая у них заказ, Тамара, глядя прямо в глаза подполковнику, сказала:
- Я принимаю твое предложение, Михал!
Лещинский широко улыбнулся и, поднявшись со стула, поцеловал Тамаре руку.
- Я счастлив, что ты согласилась. Мы послезавтра уезжаем назад, под Рязань, в Селецкие лагеря. У нас завтра целый день свободный. Мы успели бы оформить наши отношения прямо в штабе армии, по нашим законам это возможно – зафиксировать наш с тобой брак.
- Я не успею уволиться с работы, - растерялась Тамара.
- Возьми отпуск, а там разберемся…

         В эту ночь Тамара спала крепко – нервное напряжение сказалось и ей приснился сон странного содержания, будто летят она по небу с покойным мужем на парашютах, но не опускаются на землю, как положено, а движутся к горизонту. Неожиданно налетает туча, молния ударяет в мужнин парашют и купол его охватывает пламя. Тамара хочет ему помочь, но не успевает. Муж падает камнем вниз, а Тамару ветром несет дальше, одну и уже под солнцем – грозы и тучи как не бывало. Навстречу же на трехцветном парашюте приближается Михал. Он берет Тамару за руку и они летят дальше вместе. Она знает, что Михал заменит ей и погибшего Бориса и отца, Дамиана Дамиановича Сидорова, Качиньского по материнской линии.

         Через неделю, уже из штаба вновь формируемой польской пехотной бригады, командовать которой должен был подполковник Михал Лещинский, а начальником штаба – майор Владимир Клячко, Лещинская Тамара отправила по почте заказное письмо, в котором ушло её заявление на имя заведующего коктейль-холлом с просьбой уволить её, Тамару Игошину, с работы по собственному желанию.


ЭПИЛОГ

        Через три года после окончания войны Тамара Лещинская, уже жительница Вроцлава, родит второго ребенка, которого назовёт Дамианом. Первенца, дочь, они назвали Евой, в честь матери Михала, который к тому времени уже был генералом.
Подполковник Кузнецов, будучи тяжело ранен при зачистке местечка в Белоруссии, встретил Победу в госпитале, откуда 7 мая уехала капитан НКВД Маруся Кузнецова, бывшая Климова.
        Капитан Жмуркин своих новых родственников – детей обретенного «брата» пристроил в детский дом в Ивановской области, а сам женился и с молодой женой превосходно устроился в отдельной квартире почти в центре столицы.

        Тема катынской трагедии время от времени будет подниматься вновь и вновь за пределами СССР, как разменная монета в политических играх государств, когда возникнет в том необходимость.

      У каждого человека и у каждого государства в шкафу есть свои скелеты и они ждут своего часа.

КОНЕЦ