Воспоминания

 
         











ПРЕДИСЛОВИе
















               
               
               

Я  всегда  поражался  способностям  писателей  исписывать  огромное  количество  бумажных  листов  и  при  этом  не  страдать  писчим  спазмом.  Для  меня  всегда  было  подвигом  -  заполнить  каракулями  пару  тетрадных  листов.  Я  не  был  дремучим  неучем  и  даже  много  читал  в  своей  жизни,  но  писать  -  увольте!  В  эпоху  гусиных  перьев  у  меня  не  хватило  бы  терпения  написать  даже  любовную  записку.
Но  времена  меняются,  и  человек  изобрёл  самого  страшного  врага  пап  и,  особенно,  мам  школьников  -  персональный  компьютер.  Дети  перестали  учиться,  а  стали  играть  в  стрелялки.  Правда,  после  очередной  экзекуции  они  садились  за  уроки  и,  глядя  в  учебник  по  литературе,  обдумывали,  как  пройти  на  следующий  уровень  игры.
Я  тоже  участвовал  в  воспитании  внука  Ярослава,  до  тех  пор,  пока  он  не  выстрелил  в  меня  стареньким  компьютером,  получив  в  подарок  более  совершенный  от  своего  дяди.  Я  долго  боялся  нажать  кнопку  пуска,  но  через  неделю  решился  и  включил.  С  умным  видом  я  катал  мышку  по  столу,  наблюдая  за  маленькой  стрелочкой  на  экране,  и  не  знал,  что  дальше  делать.  А  ведь  я  к  этому  времени  прочитал  пол  книги  «ПК  для  чайников».  Пришлось  звать  на  помощь  внука-неуча.  С  его  помощью  я  за  два  дня  освоил  клавиатуру.  Почему  клавиатуру,  не  знаю.  Это  была  просто  случайность.  Мне,  ненавидевшему  пишущие  средства,  вплоть  до  паркеровских  авторучек,  необычайно  понравилось  нажимать  кнопки  клавиатуры  и  видеть,  как  на  экране  монитора  появляются  безупречно  ровные  буковки.
Игра   эта  меня  так  захватила,  что  иногда  я  мог  увидеть  какой-то  смысл  в  буквах.  Я  решил  напечатать  вошедшую  снова  в  моду  родословную,  которую  бы  мои  потомки  показывали  знакомым,  сами  не  прочтя  её  даже  до  середины.  Написав  её,  я  некстати  вспомнил,  что  у  меня  было  и  детство,  и  решил  немного  рассказать  о  нём,  дабы  родители  моих  потомков  не  говорили,  что  их  предок  был  послушным  ребёнком.
Я  так  увлёкся  игрой  на  клавиатуре,  что  незаметно  доигрался  до  семьдесят  восьмой  страницы.  Тут  я  понял,  что  пора  заканчивать  -  всё  равно  никому  не  интересно  жизнеописание  простого  человека.  Был  бы  я  артистом,  политиком  или  преступником,  (что,  между  прочим,  почти  одно  и  то  же),  или,  на  худой  случай,  писателем,  можно  было  бы  писать  безостановочно,  как  Акунин.
  Предисловие  обычно  служит  комментарием  к  написанному  тексту  и   обращёно  к  непонятливым  читателям.  Моё  предисловие  -  всего  лишь  оправдание  к  неоправданному  (простите  за  тавтологию)  расходу  бумаги.










   

               
               
 


                ВАДИМ   НАЗАРЕНКО



               




                ЖИЗНЬ  ОТ…  И  ДО…










                КАЛИНИНГРАД

                2005





               


РОДОСЛОВНАЯ

Помню  себя,  как   все  старики,  с  двух  лет.  Нет,  я  не  заглядывал  в  ту  пору
в  свидетельство  о  рождении,  не  спрашивал  у  мамы,  а  тем  более,    у  отца,  с  ремнём  которого  я  уже  был  знаком;  нет,  только  в  зрелом  возрасте,  с  помощью сложнейших  математических  размышлений  и  сопоставлений,  я  пришёл  к  такому,
прискорбному  для  меня,  выражаясь  научно,  выводу:  самый  счастливый  возраст –со  дня  рождения  и  до  двух  лет,  когда  тебя  носят  на  руках,  не  ругают,  если  ты помочился  в  штаны,  кормят  с  ложечки.  Его,  к  сожалению,  я  не  помню.
В  то  время  мы  жили  в  Запорожье.  Я теперь  горд,  что  детство  своё  провёл   заграницей  и  летом  вместе  с  родителями  купался  в  тёплой  и  чистой  воде  Днепровского  водохранилища.
Родители  мои  работали  на  заводе  «Запорожсталь».  Отец,  Евгений  Семёнович  Назаренко,  был  разметчиком,  мать,  Антонина  Иосифовна,  - сверловщицей.  Там,  наверное, и  познакомились.  Затем  поженились.  Поэтому  моё  происхождение в  советское  время  было  идеальным,  если  не  считать,  что  отец  матери,  Липский Юзеф  Юзефович  (по-русски,  Иосиф  Иосифович),  служил  в  царской  армии  в  чине полковника  и  погиб  в  1915 г. на  германском  фронте.  Бабушка  моей  матери  Ларина  владела  маслобойнями  в  Екатеринославской  губернии.  У  неё  родились три  дочери:  Татьяна,  Ольга  и  Елена  -  моя  бабушка.  И  поскольку  их  отчество  было  Ивановна,  то  мне не  пришлось  прибегать  к  математике,  чтобы  узнать,  что моего  прадеда  звали  Иван  Ларин.
Не  помню,  Татьяна   или  Ольга  была  замужем  за  графом  Синельниковым, который,  со  слов  моей  бабушки,  отдал  все  свои  ценности  революции,  что  и  позволило  узловой  железнодорожной  станции  между  Днепропетровском  и  Запорожьем  остаться  под  своим  прежним  названием  Синельниково.
У  моей  бабушки  было  четверо  детей.  Старший,  Иосиф,  работал  технологом  Днепропетровского  металлургического  завода.  Второй  сын  -  Пётр  погиб  на  финском  фронте.  Третьим  ребёнком  была  моя  матушка  и  четвёртый  -  Илья родился  от  второго  мужа.
            Дедушка  по  отцу  жил  в  городе  Моздоке  на  реке  Терек,  и  название  улицы,
на   которой  стоял  его  дом,  говорит  само  за  себя:  Фортштадская.  Это  была  линия  обороны  от  горцев. 
            Бабушка по отцу,  Вера  Фёдоровна,  в  отличие  от  Елены  Ивановны,  славилась жгучей  красотой  и,  успев  родить  моего  отца,  стала  «жертвой»  похищения  её начальником  вокзала.  Через  много  лет  она  вышла  замуж  за  Кошелева  Михаила Николаевича,  от  которого  родила  в  1932 г.  сына  Бориса  и  в  1940 г. -  Алексея, когда  ей  было 54  года!  После  войны  они  жили  в  городе  Макеевка, Донецкой  области.  Михаил  Николаевич  (по  специальности  строитель)  восстанавливал   металлургический  завод,  где  и  погиб,   соскользнув  с  трубы,  по  которой переходил  через  глубокую  траншею.
             Дедушка по  отцу,  Семён  Иванович  Назаренко,  работал  в  Моздоке  ревизором-бухгалтером  и  часто  брал  меня  в  поездки  по  хуторам,  где,  как  я  полагаю,  проводил  бухгалтерские  проверки.  После  освобождения  Моздока  от  немцев,  по навету  одного  из  немецких  прихвостней,  дедушка  был  арестован,  помещен в лагерь, и  через  короткое  время  его  жене  Анне  Ивановне,  когда  она  пришла  с  передачей, сказали,  что  он  умер.  Скорее  всего,  его  расстреляли.  В  те  времена  это  было  одним из  любимых  развлечений  определенной  касты  хомо  несапиенс.  Впоследствии, Семён  Иванович  был  полностью  реабилитирован.
              Я  родился  в  городе  Никополе   27  февраля  1934-года  в  «двойне»  с  сестрёнкой  Леночкой,  умершей, к  сожалению,  в  1936  году  от  менингита.
            

               
                МИЛОЕ   ДЕТСТВО

 Такова  моя  родословная,  если  только  можно  назвать  эти  хаотичные сведения  таким  благородным  словом.  Но,  что  поделаешь,  советская  власть  поощряла  только  одну  краткую  родословную :  « из  рабочих  и  крестьян».  А  ведь у  рабочих  и  крестьян  тоже  были  предки  -  люди  достойные  летописи.                А мы росли   людьми  без  роду  и  племени.
              Итак,  что  я  могу  вспомнить  из  своего  раннего  детства?  Как  ни  странно,
как  только  я  засел  за  писанину,  «воспоминания  хлынули  толпой»  в  мою  склеротическую  голову.  Запорожье.    Соцгородок  для  работников  завода  «Запорож-
сталь»,  дома  трёхэтажные,  крыши  плоские,  ограждённые  невысоким  барьером.
Летом  на  крышах было  весьма  оживлённо,  так  как  на  семью  полагалась  одна небольшая  комната.  Днём  крыша  была  во  власти  детей,  а  вечером  взрослые, как  они  выражались,  питались  на  ней  свежим  воздухом.  Туалеты  были  на  улице  и  по  утрам  кое-где  под  окнами  валялись  газетные  свертки  с  содержимым  кишечников  некоторых  неопрятных  жильцов.  А  у  «опрятных»  в  комнатах  стояли  вёдра  с  небольшим  количеством  воды.
               Дом  стоял  фасадом  на  одну  из  главных  улиц   «Нового  Запорожья» –
района,  построенного  при  советской  власти.  На  противоположной  стороне  улицы
 большой  песчаный  пустырь  украшала  парашютная  вышка.  С  вышкой  связан эпизод,  сюжет  которого  я  вспомнил  уже  школьником,  читая  «Золотой  Ключик».
У  мамы  была  маленькая  брошка  в  виде  серебряного  аэропланчика.  И  надо  же было ей  в  этот  день прикрепить  его  к  моему  берету.  И  вот  один  негодный  мальчишка,  чуть  постарше  меня,  предложил  мне  взобраться  вместе  с  ним  на парашютную  вышку.  По   крутой  лестнице  мы  с  трудом  поднялись  на  самый  верх. 
Мне казалось,  что  я  попал  на  небо.  Наш  дом  казался  очень  маленьким,  правее     виднелся  рынок,  ещё  правее  дымил  уже  упомянутый  завод,  но  неожиданно  заоблачная  тишина  была  прервана  загадочным  голосом  моего  нового  приятеля:
                -  Давай  запустим  твой  берет  как  самолёт.
                Он  быстренько  стащил  с  меня  берет  и,  придав  ему  вращательное движение,  «запустил»  его  с  вышки.
               Внизу  его дружок  снял  с  берета  серебряный  аэропланчик,  и  когда  мы спустились  вниз,  ни  дружка  моего  «приятеля»,  ни  аэропланчика  на  берете  не было  в  пределах  прямой  видимости.
                Это  не  единственный  эпизод,  когда  меня  дурили  более  взрослые  ребята.
Так,  по  их  совету,  я  закапывал  свои  туфли  в  песок,  а  потом  не  мог  их  найти, как  ни  скрёб  ногтями  не  только  в  том  месте,  где  закопал  свои  туфли,  но  и  вокруг. 
            Кроме  глупости,  был  у  меня  ещё  один  существенный  недостаток.  Уж  очень  любил  я  гулять  без  родителей.  Дело  доходило  до  того,  что  в  мои  поиски включалась  милиция.  В  центре  города  за  витриной  магазина  построили  игрушеч-
ную  железную  дорогу.  Она  собирала  множество  зевак  и  трудно  было  сказать, кого  было  больше  -  детей  или  взрослых.  Всё  -  как  настоящее:  паровоз,  пассажирские  вагоны,  рельсы,  семафоры  и  здание  вокзала.  Поезд  катил  среди красот  природы,  семафоры  то  открывались,  то  закрывались  и  паровоз  послушно
останавливался.  Ну,  как  не  постоять  часик  с  открытым  ртом,  глядя  на  такое  чудо!
                А  однажды, мы  с  соседской  девочкой  пошли  гулять  в  поле  и  попали на  бахчу,  где  росли  ещё  маленькие  зеленые  арбузы.  Я  нашёл  камень  и  разбивал эти  несчастные  созданьица,  а  девочка  ела  их.  Мне  же  они  не  понравились,  и  я только  тем  и  занимался,  что  дробил  арбузы  на  кусочки.  Потом  мы  долго  бродили  по  пустырям,  пока  не  пришли  к  дому.  Не  помню,  кому  первому  пришло в голову,  но  мы  забрались  в  легковушку,  которую  все  называли  «эмочкой»,  и  решили   так:
  « Придёт  дядя  -  шофёр,  поедет,  а  мы,  накатавшись,  попросим  его  остановить,  выйдем  и  пойдём  домой».
               Устроились  между  задним  сиденьем  и  спинкой  переднего  и  притихли. Через  какое-то  время  Зина  (так  звали  девочку), не  сумев  переварить  зелёные арбузы,  не  выдержала  и  извергла  их  прямо  на  пол.  Не  знаю,  какое  было выражение  лица  у  ответственного  работника,  когда  он  увидел  такое  безобразие на  полу  его  персональной  машины.  Мы  были  уже  на  крыше  дома  и  боялись посмотреть  вниз.
В  августе  1937  года  у  меня  родился  брат  Борис.  Помню,  бабушка  Вера  Фёдоровна  привела  меня  к  роддому,  поставила  на  мокрый  (шёл  дождь)  подоконник,  и  я  увидел  маму  с  маленьким  ребёночком  на  руках.  Пока  мама  лежала  в  роддоме,  отец  ушёл  к  другой  женщине.  Так  мы  с  Борисом  остались  без  отца,  а  мама  без  мужа.               
Почему-то  мы  с  мамой  часто  переезжали  из  города  в  город.  Их  было  три -  Запорожье,  Днепропетровск,  и  Никополь,  в  котором  я  и  родился.
            В  Днепропетровске,  как  я  уже  говорил,  жила  бабушка  с  тремя  сыновьями, в  Запорожье  жили  и  работали  отец  с  мамой,  а  в  Никополе  жили  бабушкины  родственники,  а  кто  именно,  не  могу  сказать.  Помню,  из  города  в  город  летом добирались  по  Днепру  на  колёсном  пароходе.
                У  бабушки  на  улице  Благаевской  был  приличный  дом  с  террасой,  в котором  ей,  после  утверждения  советской  власти,  оставили  одну  комнату .  Такая доброта  объяснялась  тем,  что  бабушку  на  германском  фронте  большевики уговорили  вступить  в  партию,  членом  которой  она  и  являлась  до  «чистки» в  1929  году.  Остальные  комнаты  стали  коммуналками.  В  них  стал  жить  трудовой
народ.
                Никополь  помню  тем,  что  в  детском  саду  нам  как-то  дали  по  листу  бумаги  и  предложили  нарисовать  что-нибудь.  Я  не  стал  долго  раздумывать  и
полукруги  выпуклостью  вниз  заполнили  весь  лист.  Я  думаю,  их  было не  меньше
полусотни.  Воспитательнице  я  долго  объяснял,  что  это  лодки.  Она  сделала  вид, что  поверила.  И  сейчас  я  рисую  не  лучше.
                Вообще,  в  этом  городе  мне  ужасно  невезло.  В  садике,  съезжая  с деревянной  горки,  я  зацепился  за  что-то  ногой,  упал  и  носом  «пропахал»  до самой  земли.  Потом  нос  покрылся  коричневой  корочкой,  и  дети  стали  называть
меня  Шоколадный  Нос.  Домой  из  садика  я  возвращался  всегда  один,  так  как мама  была  на  работе.  Идти  приходилось  вдоль  длинной  траншеи  и  там, почему-то,  часто  проводили  учения  с  красноармейцами.  Однажды,  учения  носили характер,  изображённый  на  известной  картине  «Взятие  снежного  городка». Раскрыв  рот,  я  смотрел  на  интересную  игру  в  снежки,  как  один  из  снежков, слепленный  из  талого  снега,  попал  мне  прямо  в  мой  шоколадный  нос.  Хлынула кровь,  и  я  не  помню,  чтобы  мне  кто-нибудь  оказал  помощь.  В  другой  раз красноармеец,  поскользнувшись  на  бруствере  траншеи,  пропорол  мне  спереди
пальто  штыком-молодцом.  И  хотя  город  носит  имя  богини  победы  Ники, у  меня  в  этом  городе  были  только  поражения.
                Я  ощущаю  дыхание  зевоты  моих  потомков,  если  они  набрались терпения   прочитать  первые  страницы  и  слышу  ворчание:  где  же  прямая  речь!
Подождите  немного,  я  ведь  ещё  маленький  и  понятия  не имею  ни  о  какой  прямой речи!  Она  ещё  надоест  вам.
                Чем  же  мне,  малышу,  нравился  Днепропетровск?  Наша  улица  была  в 
верхней  части  города  и  если  пройти  совсем  немножечко,  открывался  вид  на Днепр!  Это  уже  в  школе  я  узнал,  что  Днепр  чуден  при  тихой  погоде!  А  тогда
мне  просто  нравилось  смотреть  на  красивую  реку.  Улица  была  широкой,  дома–
одно -  двухэтажные,  и  мальчишки  постарше,  летом,  запускали  в  небо бумажного змея.
Меня  не  обижали:  у  мальчишек  с  Благаевской  улицы  был  закон -  своих  только  защищать.
Мама  работала  неподалёку  в  детском  саду  и,  конечно,  я  тоже  ходил в  это  заведение.  В  ночь  дежурства  она  брала  меня  с  собой,  укладывала  спать, я  притворялся  что  сплю,  сам  же  очень  прислушивался  к  разговорам  взрослых нянечек  и  воспитательниц.  Очень  нравились  их  рассказы  о  каком-то  загадочном
то  ли  бандите,  то  ли  маньяке  по  имени   Тальма.  Ему   приписывали  необыкно-
венные  способности:  он  мог  мгновенно  появляться  или  исчезать,  мог  летать, и  милиция  никак  не  могла  его  поймать.
Водила  мама  меня  и  в  цирк. Представления  производили на   меня сильнейшее   впечатление:  я  всё  принимал  на  веру.  Особенно  пугали  меня гипнотизеры,  и  отдельные  моменты  их  выступлений  снились  по  ночам. 
было  очень  жалко  гипнотизируемых,  я  думал,  что  они   умирали  прямо  на  арене.
Мне  больше  нравилось,  когда  с  мамой  ходили  в  парк  кататься  на  детской  железной  дороге.  Там  было  всё  уменьшенное,  но  настоящее.  Весь  персонал  дороги  состоял  из  детей.  Поезд  проходил  через  весь  огромный  парк  и  возвращался  на  станцию…
Однажды  мама  послала  меня  в  магазин  купить  хлеба  и  строго-настрого предупредила:
                -Смотри,  если  увидишь  трамвай,  дождись,  пока  он  пройдёт  и  только
тогда  переходи  улицу.
                Я  пошёл,  сжимая  в  руке  деньги.  Подойдя  к  улице,  по  которой  ходил
трамвай,  я  честно  выполнил  требования  маминого  инструктажа:  посмотрел в  одну  сторону  и  ничего  не  увидел,  посмотрел  в  другую  и  увидел  трамвай. Я  остановился  и  стал  ждать,  когда  он  пройдёт.  А  трамвай  не  шёл,  так  как стоял  в  кольце,  чего  я,  увы,  не  знал.  Я  устал  стоять  и  присел  на  травку.
 Не  знаю,  сколько  я  прождал,  но  очень  долго.  Наконец  трамвай  прогрохотал мимо  меня,  и  я  с  чувством  выполненного  долга  перешёл  улицу  и  вошёл  в магазин…
Домой  я  вернулся  без  хлеба  и,  как  через  много  лет  рассказывала мама,  бодро  отрапортовал:
- Тётка  спит,  хлеба  нет,  а  на  полках  что-то  лежит,  накрытое
чёрными  корками!
Надо  сказать,  у  меня  была  неплохая  память,  и  мама  заставляла  заучивать
наизусть  стихи  то  о  полёте  лётчицы  Гризодубовой,  то  о  папанинцах,   то  о других
героях  нашей  страны.  Меня,  в  присутствии  гостей,  ставили  на  стул  и  заставляли
читать  вслух.  Мне  эта  процедура  не  очень  нравилась,  и  я  делал  вид,  что  забыл
текст.  Но  маму  было  трудно  обмануть,  и  она  прибегала  к  крайнему  средству -
обещала  купить  мороженого.  Отказаться  от  такого  предложения  я  был  не  в  силах, приходилось  продолжать  декламацию.  Кстати,  хорошо  помню  газетные  страницы с  фотографиями  ледокола  ЕРМАК,  который,  вроде,  пытался  спасти  папанинцев. Благодаря  своей  памяти,  я  в  то  время  научился  читать.  Букварь  у  меня  был  украинским  и  назывался  ЧИТАНКА.  Мама  покупала  детские  книжки,  и  я  читал  их  сам,  приводя   мать  в  восторг  тем,  что  избавил  её  от  необходимости  возиться  со  мной.
    Примерно,  в  1939  году,  по  настоятельному  приглашению  дедушки  по  отцу Назаренко  Семёна  Ивановича,  мама  забрала  меня  и  моего  младшего  брата  Бориса и  поехала  на  Кавказ  в  город  Моздок.  В  те  времена  ходила  поговорка:  «В  Моздок я  больше  не  ездок»,  но  для  меня  этот  город  стал  настоящей  родиной,  и  я до сих пор вспоминаю его, как  поётся  в  песне, со слезами  на  глазах.  Семья  у  дедушки была  немаленькая,  но в  основном  --  родственники  его  второй  жены  Анны  Ивановны Мухиной:  две сестры  -  Мария  и  Антонина,  сын  Марии  --  Иосиф,  старушка, кажется,  это  была  мать  Анны  Ивановны,  и  два  сына:  старший  --  Борис               
и  младший  -  Иван,  или,  как  его  все  называли,  -  Вавик.  А  тут  ещё   нас  трое.
Но,  ничего,  все  разместились.  Дом,  по  тем  временам,  выглядел  неплохо:  полы  были  деревянными,  что  встречалось  нечасто,  и  находились  на  высоте  около  метра  от  земли,  так  что  в  дом  приходилось  подниматься  по  ступенькам.  Во  двор  выходила  застеклённая  веранда,  Комнат  было  три  или  четыре,  уже  не  помню.  Во  дворе, напротив  основного  дома,  стоял  ещё  один  и  тоже - окнами  на  улицу.  Этот  дом  тянулся  в  глубину  двора,  а  за  ним  шли  сарайные  пристройки.  Прилегающая  к  улице  часть  дома  была  жилой,  и  состояла  из  одной,  но  вместительной  комнаты  с  простой,  можно  сказать  деревенской,  мебелью.  В  ней  мы  и  стали  жить.
Вторую  половину  дома  занимала  огромная  кухня  с  русской  печью. Два  окна  выходили  во  двор.  Почти  во  всю  длину  кухни  стоял  самодельный  деревянный  стол,  обставленный  двумя  такими  же  длинными  лавками.  Было  время,  когда  за  этим  столом  спокойно  обедали  восемнадцать  человек!  Мне  очень  нравилась  камышовая  крыша:  в  некоторые  камышинки  пчёлы  откладывали  мёд                и  я  наслаждался,  высасывая  из  них  содержимое.
В  сарае,  пристроенном  к  кухне,  находился  погреб.  Чего  только  не  было  там!  Кадушки  с  соленьями,  банки  с  вареньями,  ящики  с  салом,  своё  вино  в  бутылях,  запечатанных  сургучом, и  в  трёхлитровых  бутылках,  которые  называли просто  «четвертями».  По  другую  сторону  двора,  на  стороне  основного  дома,  находился  ледник  -  глубокая  яма  с  соломенной  подстилкой,  на  соломе  лежали  бруски  льда,  затем  ещё  солома  и,  наконец,  доски,  на  коих  стояли  жбаны  с  молоком,  сметаной;  завёрнутые  в  пергаментную  бумагу  лежали  куски  сливочного  масла.  В  изготовлении  масла,  обычно,  принимали  участие  все  «постояльцы».  Из  молока  масло  изготавливалось  следующим  способом:  на  ручном  сепараторе  (его  ручку  крутили  все  по  очереди)  отбивались  сливки,  разливались  в  банки  примерно  на  треть  объёма,  закрывались  крышками  и  вручались  всем  дееспособным  членам  семейной  артели.  Каждый  «маслопроизводитель»  сидел  (или  стоял)  и  непрерывно  встряхивал  банку  удобным  для  него  способом.  Через  час-полтора  Анна  Ивановна  отбирала  у  наиболее  энергичного  встряхивателя  ёмкость  и  сцеживала  содержимое  через  марлю.  На  марле  оставались  кусочки  масла,  процеженные  сливки  наливались  в  ту  же  банку  и  вручались  тому  же  работнику  со  словами:  «Потряси  ещё  немного»,  что  означало  -  ещё  столько.  И  так  все  по  очереди  проходили  эту  процедуру.  Но  все  эти  неприятности  забывались  вечером,  когда  все  садились  ужинать.  Каждому  доставался  кусок  свежеиспечённого  хлеба,  намазанного  маслом  и  немного  политого  мёдом,  накачанного  дедушкой  с  собственной  небольшой  пасеки,  находившейся  в  глубине  огромного  сада.          
Надо  сказать,  дедушка  умел  делать  всё  не  только  в  доме,  но  и  в  саду.  У  него,  скажем,  на  яблоне  росли  груши,  сливы,  абрикосы  и  прочие  фрукты,  я  уже  и  не  припомню,  какие.  Треть  сада  занимали  диковинные  плодовые  деревья  и  ягодные  кустарники.  Ближе  ко  двору  росли  овощи:  редиска,  петрушка,  укроп,  капуста,  морковь  и  прочая  зелень.  Остальную  часть  сада  занимал  божественный  виноградник!  Дедушка  очень  им  гордился,  ведь  в  нём  росло  около  десятка  разных  сортов.  В  центре  виноградника возвышалась  сторожевая  вышка,  на  которую  можно  было  взобраться  по  крутой  лестнице-стремянке.  Никто,  конечно,  не  охранял  сад,  но  какое  удовольствие  -  полежать  на  вышке  под  навесом,  когда  тебя  обдувает  ветерок,  и  нет  надоедливых  мух.  Мы  с  дедом  частенько  лежали  там  вдвоём,  и  он  рассказывал  мне,  как  взрослому,  о  житьё-бытьё,  о  том,  что  главное  в  жизни.  У  него  в  доме  было  много  книг,  и  некоторые  я  помню.  Больше  всего  мне  нравилась  «Жизнь  животных»  А.  Брема,  а  его книгу  О.  Ф.  Вальдгауэра  «Этюды  по  истории  античного  портрета»  храню,  как  зеницу  ока  по  сей  день.
За  нашим  виноградником  шли  сады  так  называемого  «Зеленстроя»,  которые  охранял  сторож,  сидящий  на  вышке  с  ружьём,  заряженным  солью.  И  хотя                «зеленстроевские»  фрукты  манили  нас,  мальчишек,  ружья  мы  побаивались.  Зато  объедались  чёрным  и  белым  тутовником  окружающим  «зеленстроевский»  сад.
Дальше,  за  садами,  находилась  прекрасная  роща  -  место  народных  гуляний.   По воскресеньям  и  праздникам  нарядные  жители  гуляли  по  аллеям,  на  спортивных  площадках  сражались  волейболисты  и  городошники,  а  на  футбольном  поле  игрались «матчи  века».  На  футбольном  поле  проводились  и  состязания  военных  конников,  на  полном  скаку  рубивших  саблей  лозу.  В  тёплую  погоду  берег  Малого  Терека  был  усеян  купающимися.  Методика  купания  выглядела  следующим  образом:  в  воду  заходили  намного  выше,  и  быстрое  течение  доставляло  пловцов  туда,  откуда  они  пришли.   
Но  вернёмся  во  двор  моего  деда.
Как-то  заболела  корова.  Её  живот  раздулся  до  страшных  размеров.  Все,  в  том  числе  и  соседи,  советовали  прирезать  её,  тем  более,  до  её  смерти  оставалось  совсем  немного,  но  дедушка,  не  долго  думая,  взял  остро  заточенную  трубку  и  пробил  бедному  животному  брюхо.  Раздалось  шипение  -  это  вышел  воздух,  и  корова  осталась  жива!  Кроме  коровника,  в  углу  двора,  подальше  от  дома  стоял  свинарник,  в  котором  хрюкали  милые  чушки,  а  недалеко,  в  сарае,  висели  ароматные  окорока  их  незабвенных  предков.  Во  дворе,  между  сараем   и  коровником,  устремила  к  небу  трубу  коптильня.  По  мере  надобности,  её  разжигали  соломой,  потом  в  топку  клали  дрова,  а  выше  уже  висели  кабаньи  бёдра,  потрошеные  гуси  и  остальная  живность,  которой  не  повезло. 
Дедушка  часто  своим  острейшим  ножом  отрезал  от  окорока,  висящего  в  сарае,  тонкий  ломтик  пахнущего  дымом  и жестковатого  мяса  и  я  часами  жевал  его,  как  сейчас  жуют  заграничную  жвачку.  Только  та  «жвачка»  приносила  большее  удовольствие.
Своим  ножом  он  тонко-тонко  резал  и  высушенные  в  сарае  табачные  листья.
Полученный  таким  способом  табак,  специальным  приспособлением  набивался  в  папиросные  гильзы,  которые  продавались  в  магазинах.  Курил  почти  беспрерывно,  и  мне  нравился  табачный  запах,  исходящий  от  дедушки.  В  погребе  хранилось  много  вина,  но  я  никогда  не  видел  деда  пьяным, хотя  в  доме  водилась  и  водка.  О  водке  я  знаю  вот  из  какого  случая.  Как-то  я  пристал  к  своим  дядькам  Борису  и  Вавику  с  просьбой:  «Пить  хочу,  пить  хочу».  В  то  время  они  ещё  учились  в  школе  и  не  совсем  понимали  опасность  их  шутки.  Они  налили  в  чайную  чашку  водки,  подали  мне  со  словами:  «Пей,  пей,  это  вода».  Я  доверчиво  хлебнул  полный  глоток  и  задохнулся.  После  того,  как  задышал,  я  закричал  от  страха.  Прибежавший  дедушка  разобрался,  в  чём  дело  и  выпорол  ремнём  будущего  главного  технолога  Красноводского  нефтеперерабатывающего  завода  и  будущего  геройского  лётчика,  топившего  немецкие  подводные  лодки  в  Баренцевом  море.  Любили  они,  надев  противогазы,  гоняться  за  мной,  наслаждаясь  моим  истошным  криком.  Теперь  для  своих  «шуток»  они  выбирали  время,  когда  их  отец  был  на  работе  или  ходил  куда-то  по  делам.
Однажды  осенью,  я  вышел  во  двор  в  одних  трусах.  Было  холодно,  и  я  стоял,  раздумывая:  не  пойти  ли  мне  одеться.  На  крыльцо  вышел  Борис  и,  увидев  меня,  как  «добрый»  ангел  в  одно  мгновение  оказался  рядом.
--Вадим,  веришь,  что  в  деревне  волки  церковь  съели?  -  спросил  он    меня  вкрадчиво.
К  тому  времени,  я  считал  себя  уже  большим  и  умным  и,  конечно,  ответил  отрицательно  на  простенький  вопрос.
--  А  если  съели,  оболью  я  тебя  водой?  --  показал  он  на  ведро  с  дождевой  водой.
Не  чувствуя  подвоха,  на  этот  вопрос  я  ответил  положительно.  В  мгновение  ока  Борис  схватил  ведро  и  окатил  меня  холодной  водой.  Я  заорал  от  такой  несправедливости,  но  в  доме,  одевшись  в  тёплое,  согласился  с  объяснением  Бориса:  «В  деревне  Волки  церковь  с  ели».
Весной  цвела  акация,  и  дети  очень  любили кушать  её  цветы,  которые  мы  называли «кашкой».  Залез  я  на  забор,  дотянулся  до  ветки  с  кашкой,  подтянул  к  себе  и  только  начал  обгладывать  ароматные  кисти,  как  вдруг  под  моими  ногами  хрустнула  доска,  и  я  полетел  вниз.  На  мой  крик  прибежали  все,   меня  занесли  в  дом,  положили  на  кушетку,  и  дедушка  стал  меня  ощупывать,  всё  ли  цело  у  меня. Дойдя  до  левой  руки,  он  обнаружил  (по  моему  истошному  вскрику)  перелом  кости  предплечья.  Обрадовавшиеся  дядьки  Борис  и  Вавик  принесли  быстренько  серпы  и  подступили  ко мне  с  криками:
--  Отрезаем,  отрезаем  ему  руку! 
Я  завопил  ещё  громче,  но  дедушка  быстро  навёл  порядок  и  дядьки,  подвывая,  выбежали  из  дома.  Убедившись,  что  я  могу  держаться  на  ногах,  дедушка  повёл  меня  в  больницу,  тем  более,  что  в  округе  не  было  телефона,  чтобы  вызвать  «скорую  помощь».  В  больнице  я  был  первый  раз,  и  зубы  мои  стучали  от  страха  при  виде  рентгеновского  аппарата  и  гипсовой  повязки:  я  думал,  что  с  этой  повязкой  мне  придётся  ходить  всю  жизнь. 
Надо  отдать  должное  моим  дядькам:  они  на  всю  жизнь  сохранили  чувство  юмора. 
Но  вернёмся  к  описанию  условий,  в  которые  мы  попали  из  запорожской  «цивилизации»,  грохочущей  каждые  десять  минут  проезжающим  автомобилем.
Воду  для  всех  нужд  брали  в  саду  из  колодца,  но  для  питья  и  приготовления  пищи  ходили  за  водой  (боже  упаси,  сказать  так  в  то  время,   говорили  только «по  воду»)  к  артезианской  колонке  в  сотне  метров  от  дома.  Бросив  в  щёлку  трёхкопеечную  монету,  можно  было  набрать  ведро  воды,  нажав  на  рычаг  колонки.  Мне  же  больше  нравился  колодец  с  «журавлем»  и  ведром,  привязанным  к  его  концу.  Рядом  с  колодцем  стоял  огромный  металлический  чан,  сильно  расширяющийся  кверху  и  всегда  заполненный  водой.  В  нём  я  любил  купаться,  особенно  во  второй  половине  дня,  когда  вода  становилась  тёплой.  Вечером  этой  водой  поливались  грядки  с  овощами.
Через  некоторое  время  мама  устроилась  работать  на  просорушку,  и  вскоре  ей  дали  одну  комнату  в  двухкомнатном  саманном  домике.  И  здесь  нам  досталась  комната  с  двумя  окнами  на  улицу.  На  ночь  окна  закрывались  ставнями  и  запирались  засовами,  стержни  которых  через  отверстия  в  оконной  раме  входили  в  комнату,  и  в щели  на  их  концах  вставлялись,  как  мы  их  называли,  задвижечки.  Двор,  по  сравнению  с  соседскими,  поражал  большими  размерами:  раньше  здесь  размещался  конный  двор.  Во  дворе  был  колодец  (и  какой  двор  без  колодца!),  но  уже  с  барабаном.  Вращая  барабан  за  изогнутую  ручку,  наматывали  на  него  верёвку,  и  из  колодца  выползало  ведро  с  водой.  Я  не  знаю,  почему  мы  ушли  от  дедушки  -  может  быть,  мама  решила  жить  самостоятельно,  может  у  неё  не  совсем  складывались  отношения  с  Анной  Ивановной.  Последняя  обладала  властным  характером.  Но,  надо  отдать  ей  должное,  умела  хозяйствовать,  была  отличной  матерью,  уважала,  и  не  ошибусь,  если  скажу,  любила  своего  мужа.
Улица,  где  стоял  наш  дом  №  82,  носила  имя  Фомина,  вероятно,  местного  революционера.  Она    тянулась  от  базара  на  юге  города  до  конца  города  на  севере.  Дома  на  ней  были  одноэтажные,  почти  все  саманные,  дворы  огорожены  плетнями.  Только  здание  детского  сада  имело  кирпичные  стены  и  железную  крышу.  В  этот  детский  сад  и  стала  водить  меня  мама.  Туда  же,  в  ясли,  носила  моего  маленького  брата.  Ей  было  удобно  тем,  что  садик  находился  по  пути  на  работу.  На  обратном  пути  она  забирала  нас  домой.
В  1939  году  приехала  бабушка  Вера  Фёдоровна  и  забрала  меня  к  себе  в  Подмосковье  в  город  Гривно  (не  знаю,  как  он  сейчас  называется).  Может, это  был  не  город,  а  просто  посёлок.  Вскорости,  Михаила  Николаевича  перевели  на  работу  в  Загорск  (ныне  -  Сергиев  Посад).  Переезжали  на  грузовике.  Мы  с  бабушкой  сидели  в  кабине  «полуторки»,  а  Михаил  Николаевич  с  сыном,  а, следовательно,  с  моим  дядькой  Борисом,  сидели  в  кузове  на  вещах.  Дядька  был  старше  меня  всего  на  полтора  года,  и  мы  очень  хорошо  дружили  с  ним.
Когда  подъехали  к  Москве,  нашу  машину  остановил  милиционер  в  белой  гимнастёрке  и  белым  милицейским  шлемом  на  голове.  Проверив  документы  и  сопроводительные  бумаги,  он  сел  за  руль,  проехал  немного,  тормознул  и  вернулся  назад  к  нашему  шофёру.
-Тормоза  в  порядке,  можете  ехать, - напутствовал  нас  милиционер.
Проехав  без  приключений  Москву,  к  концу  дня   приехали  в  Загорск.  Нас  поселили  в  общежитие  строителей  (напомню,  что  Михаил  Николаевич  был  инженером  -  строителем)  в  одной  комнате  с  общей  кухней.
В  этом  городе  жилось  намного  интересней,  чем  в  Гривно.  Недалеко  от  нас
был  хлебный  магазин,  дорогу  к  которому  перекрывала  огромная  и  глубокая  грязевая  лужа.  Каждый  раз,  телега  с  хлебной  будкой  останавливалась  перед  лужей,  и  возница  ждал,  когда  кто-нибудь  будет  ехать  мимо.  Тогда  он  договаривался  с  другим  возницей,   и  уже  общими  усилиями  протаскивали  тяжёлую  будку  через  грязь.  Мы  с  Борисом  всегда  ходили  смотреть  это  представление:  бедные  лошади,  утопая  по  брюхо  в  грязной  жиже,  с  трудом  тащили  хлеб  наш  насущный.  Дорогу  эту  решили,  в  конце  концов,  отремонтировать:  завезли  гравий,  засыпали  яму  и  поставили  огромный  железный  чан.  В  нём  стали  варить  смолу  для  изготовления  асфальта.  Смолу  мы  называли  «вар»  и  жевали,  «чтобы  зубы  были  белыми».  Когда  смола  в  чане  стала  кипеть,  я  взял  палочку  и  решил  набрать  для  жевания  мягкой   смолы,  но  не  рассчитал   и  окунул  в  смолу  вместе  с  палочкой  свои  пальцы.  Домой  бежал  с  криком  и  отчаянно  махал  рукой,  чтобы  остудить  руку.  Одна  капля  попала  на  висок  и  ожоговая  рана  долго  не  заживала.  Бабушка  говорила:
--  Повезло  тебе:  ещё  немного,  и  остался  бы  без  глаза.
Не  успели  зажить  мои  ожоги,  как  мы  с  Борисом  заболели  корью.  Утром  Борис  посмотрел  на  меня  и  сказал  удивлённо:
    -А  ты  -  рыжий.
Я  посмотрел  на  него  и  сказал:
                - И  ты  -  рыжий.
              За  ночь  мы  успели  покрыться  красной  сыпью.  Болеть  было  приятно:  ничего  не  болело,  вдобавок  бабушка  лечила  нас  сладким  кагором.  Высокий  рост  и  приличная  полнота  бабули  скрывали  её  беременность.  Мы  в  этом  не  особенно  разбирались,  и  я  удивился,  когда  приехал  мой  отец  и  забрал  меня  на  время  бабушкиных  родов  в  подмосковный  город  Люберцы,  где  он  работал  на  строительстве  чего-то  на  заводе,  изготовлявшим  геликоптеры.  Прожил  я  у  него  недолго.  Запомнились  странные  самолёты,  поднимающиеся  вертикально  вверх  с  помощью  горизонтально  расположенного  винта  и  затем  устремляющиеся  вперёд  с  помощью  винта,  расположенного  в  носовой  части.  По-моему  их  называли  ещё  автожирами.
Отец  как-то  в  шутку  сказал,  что  устроил  меня  на  работу,  и  что  завтра  мы  пойдём  на  работу  вместе.  Я,  конечно,  поверил  и  почти  всю  ночь  не  спал,  боясь  проспать.  Утром  поднялся  раньше  отца,  оделся  и  ждал,  когда  он  проснётся.  Он  проснулся  и  спросил  меня:
- Ты  чего  оделся?
- Идти  на  работу.
С  трудом,  вспомнив  вчерашнее  обещание,  он  признался,  что  пошутил.
Весь  день  слёзы  обиды  не  высыхали  на  моих  глазах.  Больше  ничем  Люберцы  мне  не  запомнились.  Скоро  я  снова  жил  у  Веры  Фёдоровны,  только  нас  стало  на  одного  человека  больше:  появился  ещё  один  дядька  -  малюсенький  Алексей,  или,  как  мы  его  называли  -  Алик.  И  жили  мы  уже  не  в  Загорске,  а  в  Подольске.  Местом  нашего  обитания  был  длинный  барак.  В  нём  мы,  как  многодетная  семья,  занимали  две  комнаты.  Бабушка  родила  моего  отца  в  1910  году  в  городе  Кушка   на  юге  Туркмении,  Бориса  в  1932-м,  а  Алика  в  1940-м  в  54  года.  Поэтому  я  точно  могу  сказать,  что  сама  она  родилась  в  1886  году.
Наш  дом  (не  люблю  слово  барак)  находился  на  самой  окраине  города,  дальше  шло  поле,  а  за  полем  -   лес.  Мы  с  мальчишками  часто  ходили  в  лес:  нам  нравилось  прыгать  по  болотным  кочкам,  мы  ведь  не  понимали,  чем  это  могло  кончиться.  Возле  дома  тоже  было   чем  заняться:  упрощённая  лапта,  классики,  ножички,  прятки  и  другие  подвижные  игры.  Бабушка  отпускала  меня  с  Борисом  в  кино.  Кинокартины  производили  на  меня  большое  впечатление:  всё  принималось  за  правду.  Я  имею  в  виду  не  политическую  сторону,  а  то,  что  во  время  сеанса  я  был там  -  на  экране.
В  нашем  доме  жило  много  старшеклассников.  У  них  часто  проходили  военные  учения.  Ребята  (они  казались  мне  уже  взрослыми  мужчинами)  сами  смастерили  деревянные  винтовки,  пулемёт  Максим.  Зимой  уходили  на  лыжах  в  поле  или  лес  и  там  сражались  с  неизвестным  пока  врагом.  Возвращались  домой  весёлые,  краснощёкие.
В  один  из  летних  дней  Михаил  Николаевич  взял  Бориса  и  меня  и  повёл  прогуляться  по  городу.  Был  солнечный  воскресный  день,  и  по  этому  случаю,  Михаил  Николаевич  надел  белые  брюки  и  начистил  зубным  порошком  парусиновые  туфли.  Дойдя  до  центра  города,  мы  увидели  толпу  людей  под  большим  рупорным  громкоговорителем.  Передавали  речь  В. Молотова  о  начале  войны  с  Германией.     
                -_____________________________________-      


               
    

В     О    Й     Н     А


Началась  война,  и  жизнь  резко  изменилась,  даже  у  детей.  Мы  понимали  тревогу  взрослых  и  меньше  стали  орать  на  улице,  прислушивались  к  разговорам  взрослых  и  даже  пытались  задавать  вопросы.  Считая  нас  несмышленышами,  они  только  отмахивались.  Вера  Фёдоровна  любила  общественную  работу  и  умела  её  вести.  Так,  приезжая  в  новый  город,  она  сразу  организовывала  различные  кружки,  а  так  как  она  была  замечательной  портнихой,  в  первую  очередь  она  открывала  кружок  по  кройке  и  шитью.  В  этот  раз  общественная  работа  приняла  другой  характер:  она  стала  помощником  товарища,  ответственного  за  гражданскую  оборону  (честно  говоря,  я  не  имею  понятия,  как  называлась  его  должность).  Помню  только,  что  фамилия  его  была  Кудинов.  Запомнил  его  фамилию  по  следующей  причине.  Мы  с  Борисом  никак  не  могли  запомнить  её,  и  каждый  раз  спрашивали  друг  друга:  «Как  же  его  фамилия?»  Заканчивались  наши  умственные  мучения  походом  к  Вере  Фёдоровне  и  надоевшим  ей  вопросом.  Это  было  просто  какое-то  наваждение:  через  несколько  минут  мы  забывали,  что  существует  фамилия  Кудинов  и  глупо  смотрели  друг  на  друга.  И  так  бы  я  никогда  не  вспомнил  совершенно  не  нужную  мне  фамилию,  но  через  десяток  лет  я  встретил  человека  по  фамилии  Кудрин  и  сразу  вспомнил  Кудинова.  Как  я  был  счастлив!  Теперь  никак  не  могу  от  неё  отвязаться  и,  при  всяком  упоминании  о  войне,  слово  КУДИНОВ  нагло  лезет  мне  в  голову,  оттесняя  в  сторону  нужные  в  данный  момент  мысли.
Бабушка,  а  мы  с  Борисом  часто  сопровождали  её,  вечерами  ходила  по  улицам  и,  завидев  свет  в  окне,  требовала  немедленно  плотно  завесить  окно.  Требовала,  а  точнее,  настоятельно  советовала  проклеить  стёкла  полосками  бумаги    крест-накрест.
Москву  уже  бомбили,  и мы  ночью  видели  зарево:  горел,  как  утверждали  знатоки,  толевый  завод.
Как-то  мы  с  Борисом  пошли  побродить  по  лесу  и  натолкнулись  на  холмик  из  свежесорванных    листьев.  Подфутболив  его  ногой,  мы  обнаружили  под  листьями  срезанные  с  какого-то  мундира  пуговицы  и  неизвестные  нам  знаки  различия.  На  медных  пуговицах  был  изображён  лев,  стоящий  на  изогнутом  мече  и  держащий  передними  лапами  над  головой  такой  же  меч.  Мы  всё  собрали  и  принесли  бабушке.  Она  понесла  нашу  таинственную  находку  к  не  менее  таинственному  Кудинову,  а  тот,  не  долго  думая,  отнёс  её  в  нашу  дощатую  уборную  и  бросил  в  отверстие,  предназначенное  совсем  для  других  целей.  Сейчас  я  думаю,  что  он  поступил  вполне  осмотрительно.
Немцы  двигались  к  Москве,  и,  разумеется,  к  Подольску.  Пришло  время  подумать  об  эвакуации.  Не  знаю,  чья  была  инициатива  -  Михаила  Николаевича,  или  его  начальства,  но  скоро  мы  стали  собираться  в  дорогу.  Пока  решили  ехать  в  Моздок,  так  знакомый  Вере  Фёдоровне.  Сели  в  вагон  и  поехали.  Дороги  до  Кавказа  не  помню,  но  когда  подъезжали  к  предгорьям,  я  не  мог  оторваться  от  сказочного  пейзажа:  горы,  покрытые  лесами,  бередили  моё  воображение.  Но  вот  показались  вершины,  покрытые  снегом,  и  я  был  близок  к  обмороку  от  счастья.  Я,  не  отрываясь, смотрел  в  окно,  и  никакие  бабушкины  уговоры  спуститься   с  верхней  полки  и  поесть  на  меня  не  действовали.  Потом  наступила  ночь,  и  сказка  исчезла,  а  утром  мы  приехали  в  Моздок.  Наняв  извозчика,  мы  направились  на  Фортштадскую  улицу.  Вокзал  был  далеко  от  города,  и  ехали  мы  долго.  Дедушка  и  Анна  Ивановна  ничего  не  знали  о  нашем  приезде  -  это  явствовало  из  бесчисленных  охов  и  ахов,  встретивших  нас.  Надо  отдать  должное  дедушке  и  его  жене  Анне  Ивановне  (я  даже  ребёнком  называл  её  по  имени  и  отчеству),  они  приняли  нас  весьма  радушно.  Правда,  очень  скоро  Вера  Фёдоровна  с  Михаилом  Николаевичем  и  детьми  уехали  дальше  -  в  Красноводск,  так  как  немцы  безостановочно  двигались  вглубь  страны.  Я  стал  жить  на  два  дома  -  у  дедушки  и  у  мамы.  Дядьки  мои  разъехались  в  разные  стороны.  Борис,  как  непригодный  к  военной  службе  из-за  сильной  близорукости,  учился  в  нефтяном  институте  где-то  в  Поволжье,  где  точно  не  знаю.  А  Вавик  поступил  в  авиационное  училище,  прибавив  к  своему  возрасту  один  год,  и  стал  пилотом.  Уже  после  войны  я  узнал,  что  он  воевал  на  Севере,  охраняя  с  воздуха  конвои,  идущие  в  Мурманск  и  охотился  за  немецкими  подводными  лодками.  С  его  слов,  за  всю  войну  он  ни  разу  не  был  ранен,  и  только  16  мая   1945  года  сломал  палец  руки,  меняя  двигатель  на  самолёте.
Но  вернёмся  в  Моздок,  где  1-го  сентября  мама  повела  меня  в  первый  класс  неполной  средней  школы  НСШ.  Первую  учительницу  я,  к  своему  стыду,  не  помню:  она  учила  нас  неполную  первую  четверть.  Её  сменила  Бекетова  Анна   Николаевна.  Мы  её  любили,  но  часто  портили  ей  настроение  хулиганскими  выходками,  конечно,  не  по  отношению  к  ней.  В  ученической  среде  процветал  культ  силы,  и  на  переменах, по  чьему-либо  науськиванию,  мальчишки  с  помощью  кулаков  выясняли,  кто  сильней  и,  следовательно,  кто  кому  должен  подчиняться.  Приходили  в  класс  с  размазанной  кровью  под  носом.  Эти  выяснения  не  миновали  и  меня,  и  некоторые  свои  поединки  помню  до  сих  пор.
К  началу  учёбы  я  уже  бегло  читал,  поэтому  с  изучением  букваря  проблем  не  было,  но  с  «каллиграфией»  был  полный  провал.  Печатными  буквами  я  мог  писать  что  угодно,  а  вот  ровненькие  завитушки  мне  не  давались,  и  сказать,  что  у  меня  плохой  почерк  было  нельзя,  можно  было  только  сказать,  что  у  меня  нет  никакого  почерка.  Зато  Анна  Николаевна  давала  мне  читать  «взрослые»  книги,  тогда  как  другим  -  тексты  из  букваря,  соответствующие  уровню  подготовки  ученика.
Арифметику,  как  мне  казалось,  знал  хорошо  -  смог  бы  досчитать  до  тысячи,  если  бы  такое  потребовалось.  А  с  задачками  дружбы  не  получилось.  Учительница  предложила  решить  сложную  задачу:  «У  мальчика  было  несколько  яблоков.  Одно  яблоко  он  отдал  девочке,  а  себе  оставил  два  яблока.  Сколько  яблоков  было  у  мальчика?».  Пока  остальные  ученики  напрягали  мозги,  я  быстро  сложил  на  парте  ручку  (одно  яблоко)  и  два  клочка  бумаги,  наскоро  вырванные  из  тетради  по  арифметике  (два  яблока)  и  громко  крикнул:  «Три!».  Анна  Николаевна  похвалила  меня  и  привела  в  пример  остальному  классу.  Вторая  задача  начиналась  также:  «У  мальчика  было  несколько  яблок»… Условия  дальше  были  другие,  и  требовалось  также  узнать,  сколько  яблоков  было  у  этого  доброго  мальчика.  Удивляясь  тупости  соучеников  (ведь  в  предыдущей  задаче  было  определено,  что  несколько  -  это  три),  я  ещё  громче  воскликнул:  «Три!!!».  Учительница  укоризненно  посмотрела  на  меня  и  стала  опрашивать  учеников,  поднявших  руку.  Много  дней  отходил  я  от  этого  конфуза.  Потом  я  учёл,  как  недавно  говорилось,  «свои  ошибки»  и  первый  класс  окончил  с  Похвальным  листом.  Несмотря  на  удовлетворительную  учёбу,  маму  несколько  раз  вызывали  в  школу,  очевидно,  имея  в  виду  моё  поведение.  Мы  подходили  к  школе,  останавливались,  и  я  должен  был  зайти  в  школу  и  узнать,  в  школе  ли  директор.  Разумеется,  директор  отсутствовал,  и  сумма  предстоящих  порок  становилась  на  одну  меньше.  А  порола  меня  мама  частенько,  за  что,  став  старше,  был  ей  благодарен  очень  и  очень.  Лишь  потом  я  понял,  что  стоило  ей  прокормить  двух  детей,  работая  грузчицей  на  просорушке.  Спасало  ещё  то,  что  ей  удавалось  иногда  насыпать  в  укромные  места  немного  пшена.  Я  сознательно  избегаю  слова  украсть,  многие  работники  делали  так  не  из-за  страсти  к  воровству,  а  по  желанию  спасти  детей  от  голода,  да  и  самим  остаться  в  живых.  У  дедушки  тоже  кончилась  сытая  жизнь:  живность  забрали  на  нужды  фронта,  оставили  только  самое  необходимое  с  учётом  количества  членов  семьи,  и  я  уже  постоянно  жил  у  мамы.
Не  успели  закончиться  каникулы,  как  стали  готовиться  к  приходу  немцев:  трудоспособное  население  посылали  рыть  окопы,  устанавливать  противотанковые  «ежи».  Стали  взрывать  знаменитый  моздокский  собор  -  самый  высокий  на  Северном  Кавказе,  дабы  немцы  не  использовали  его  в  качестве  наблюдательного  пункта.   Удалось  взорвать  только  четыре  боковых  шатра,  а  центральный,  самый  высокий,  так  и  не  поддался  взрывчатке.  Моздок  был  обречён:  ведь  и  окопы  граждане  рыли  намного  южнее  Моздока,  на  Терском  хребте.  В  середине  августа  1941  года  в небе  над  Моздоком  стали  появляться  немецкие  «рамы»  и  «мессеры».  Мы  с  мамой,  соседкой  тётей  Клавой  и  её  сыном  -  подростком  Серёжей  стали  рыть  во  дворе  блиндаж.  Вырыли  яму  примерно  два  на  два  метра  и  такой  же  глубины,  положили  сверху  плетни,  их  накрыли  ненужными  тряпками  и  насыпали  на  «крышу»,  с  полметра по высоте  земли.  Вырубили  ступени,  застелили  пол  соломой,  и  «блиндаж»  был  готов.  К  тому  времени  взорвали   просорушку,  и  мама  припёрла  на  горбу  (её  выражение)  мешок  слегка  обгоревшего  пшена.  Его  и  часть  «ценных»  вещей  закопали  в  сенях.  Как  потом  выяснилось,  почти  все  жители  закапывали  вещи  и  продукты  в  сенях.
В  период  20  -  22  августа  (точной  даты  не  помню)  1942  года  начались  бои  за  город  Моздок.  Они  длились  несколько  дней  и  были  ожесточёнными.  Война  шла  не  только  на  земле,  но  и  в  воздухе.  Страшно  завывали  наши  «кукурузники»,  наводя  ужас  не  только  на  нас,  но,  наверняка,  и  на  немцев.  Во  время  боёв  куда-то  исчез  соседский  Серёжа,  но  через  некоторое  время  он  вернулся  в  сопровождении  военного  командира,  который,  обращаясь к  тёте  Клаве,  произнёс  проникновенные  слова  в  её  адрес  за  то,  что  она  вырастила  мужественного  сына,  готового,  несмотря  на  юный  возраст,  на  подвиг.  Эту  речь  мы  слушали,   затаив  дыхание,  но  боялись  высунуть  нос  наружу,  так  как  шла  беспрерывная  стрельба,  не  дающая  посмотреть  на  героя  Серёжу.  Силы  между  обороняющимися  и  нападающими  оказались  неравными,  и  наши  оставили  город.  Наступила  непривычная  тишина,  вдруг  прерванная  гулом  мотора.
Мы  храбро  бросились  к  забору  и    через  щели  и  увидели  следующее.  По  улице  Фомина  со  стороны  вокзала  шла  танкетка,  а  за  ней  солдаты  с  автоматами  наперевес.  На  перекрёстке  (наш  дом  был  вторым  от  угла,  и  всё  хорошо  просматривалось)  танкетка  остановилась,  из  люка  показался  офицер  с  огромным  перстнем  на  руке.  Неожиданно  из-за  угла  вышла  странная  делегация  граждан  с  преобладанием,  как  бы  сейчас  сказали,  лиц  кавказской  национальности.  Они  поднесли  офицеру  наверняка  заранее  испечённый  хлеб  и,  разумеется,  соль.  После  коротких  речей  делегация  исчезла,  танкетка  тронула  с  места,  и  мы,  не  сговариваясь,  бросились  прочь  от  забора,  но  почему-то  не  в  наш  спасительный  окоп,  а  в  дом.  Тётя  Клава  лихорадочно  заперла  дверь  на  засов  и  убежала  в  свою  комнату  напротив.  Услышав  стук  в  запертую  на  «вертушку»  калитку,  мы  затряслись  от  страха.  Выбив  калитку,  немец  подошёл  к  двери  дома  и  застучал  в  дверь  всё  настойчивеё  и  настойчивей,  но  парализованные  страхом  мы  не  могли  тронуться  с  места.  Наконец  тётя  Клава  сдвинула  засов,  и  дверь,  от  удара  снаружи,  открылась.  Вошёл  огромный  солдат  с  автоматом.
-Русиш  зольдат  есть?  - спросил  он.
-Нет,  нет! -   закричали  наши  женщины.
Он  прошёл  в  нашу и соседкину  комнаты,  заглянул  под  кровати  и  ушёл.  Не  помню,  вздохнули  ли  мы  облегчённо,  так  легко  отделавшись  от  солдата,  разозлившегося  оттого,  что  ему  долго  пришлось  барабанить  в  дверь,  но  через  некоторое  время  мама  и  тётя  Клава  со  смехом  вспоминали  о  своих  страхах.
На  следующее  утро  появился  Серёжа  и  рассказал  о  своём  «геройском»  подвиге.  Ему  дали  в  напарники  такого  же  сопливого  мальчишку  и  привели  в  лес,  через  который  когда-то  проходила  узкоколейная  железная  дорога  от  вокзала  через  лес - на  мост  через  Терек.  Другой  (автомобильный)  мост  уже  взорвали,  и  оставшиеся  части  наших  войск  уходили  по  железнодорожному.  Мальчишкам  дали  по  противотанковой  гранате,  объяснили,  что  с  ними  надо  сделать  перед  броском  и  приказали  задержать  немецкую  танковую  колонну.  Сами  ушли  в  сторону  моста.  Лежали  наши  герои  долго,  пока  не  послышался  рёв  моторов.  Выглянув  из-за  кустов,  ребята  увидели  приближающиеся  танки.  Недолго  думая,  они  оставили  в  кустах  гранаты  и  в  страхе  убежали  вглубь  леса.  Переночевав  в  лесу,  они  утром  добрались  до  своих  домов.  Позже  Серёжу  должны  были  угнать  в  Германию.  Но  он  быстренько  вырезал  в  городской  больнице  аппендицит  и  до  ухода  немцев  ковырял  свой  шов,  не  давая  ему  зажить.  Его  всё-таки  забрали  с  воспалённым  швом,  но  где-то  в  районе  Ростова  сняли  с  поезда,  и  через  некоторое  время  он  вернулся  домой  в  уже  освобождённый  Моздок.  На  этом  его  геройские  подвиги  закончились,  и  что  с  ним  стало  дальше,  не  знаю:  тётя  Клава  переехала  жить  в  другое  место.
Жизнь  в  оккупированном  городе  потихоньку  налаживалась,  насколько  это  было  возможно:  в  первую  очередь  заработал  базар  -  людям  надо  было  что-то  кушать  и  во  что-то  одеваться.  Мы  жили  тем,  что  покупали  кукурузу  и  мололи  её  на  ручной  мельнице.  Устройство  её  было  нехитрое.  На  внутренней  поверхности  трубы  диаметром  50-60  миллиметров  были  уложены  вплотную  друг  к  другу  длинные  куски  проволоки,  концы  которых  сверху  и  снизу  были загнуты  наружу  и  приварены  к  трубе.  Труба  надевалась  на  вертикально  установленный  на  толстой  доске,  шестигранный  стержень.  Снаружи  к  трубе  приварена  ручка,  за  которую  можно  вращать  трубу  вокруг  стержня.  Сверху  сыпешь  кукурузу,  а  снизу  сыпется  мука.  Из  двух  банок  кукурузы  выходило  около  трёх  банок  муки.  Хватало  на  еду  и  на  продажу,  тем  более,  что  банка  муки  стоила  немного  дороже  банки  кукурузы.
Здорово  выручало  пшено,  спрятанное  в  нехитром  замаскированном  погребке.  Из  погребка  мама  доставала  припрятанные  вещи  и  продавала  на  базаре.  В  безвыходных  положениях  посылала  к  дедушке  за  помощью,  и  он  всегда  что-нибудь  передавал  нам.  Но  Анна  Ивановна  встречала  меня  всегда  словами:  «Гость  г…о  не  был  давно».  Я  привык  к  этому  выражению  и  не  обижался.
По  дворам  стали  ходить  учителя  и  приглашать  в  школу.  Говорили  -  это  приказ  немцев.  Деваться  было  некуда,  и  мы  начали  учиться.  Прибавился  ещё  один  предмет  -  Закон  Божий,  который  вёл  неизвестный  доселе  мужчина,  не  очень  похожий  на  священника.  Но  скоро  занятия  прекратились.  Около  школы  стали  рваться  снаряды. 
Когда  стабилизировалась  линия  фронта  на  южной  стороне  Терского  хребта,  начались  ежедневные  обстрелы  нашей  артиллерией  города  Моздока.  Обстрел  длился  с  десяти  утра  до  четырёх  часов  вечера.  Не  знаю,  была  ли  какая-то  система  у  артиллеристов,  но  нам  казалось,  что  снаряды  попадали  только  в  жилые  дома  или  дворы  жителей.  Были  жертвы  среди  мирного  населения,  мы  привыкли  к  этим  потерям,  но  когда  убивало  одного-двух  немцев  (они  квартировали  в  хороших  домах  в  центре  города),  слух  об  этом  быстро  распространялся  по  городу.  С  наступлением  темноты  начинались  авианалёты,  основной  целью  которых  была  бомбёжка  понтонной  переправы  через  Терек  на  месте  взорванного  моста  недалеко  от  базара.
Не  все  самолёты  решались  подлететь  к  переправе,  проще  было  облететь  её  стороной  и  сбросить  бомбы  на  город,  что  они  и  делали.  Бомбы  летели  вниз  с  ужасным  воем,  и  он  был  страшнее  самих  разрывов.  Вот  и  приходилось  нам  и  день,  и  ночь  сидеть  в  нашем  подземелье  и  читать  молитву  «Отче  наш».  Её  мы  заканчивали  словами:  «Господи,  пронеси  мимо  нас».  Четырёхлетний  брат  Борис  произносил  эту  фразу  таким  образом:  «Гошподи,  пронеси  нас».  Мы,  смеясь,  поправляли  его,  но  лучше  сказать  он,  наверное,  просто  не  мог.  Бросали  наши  самолёты  и  пустые,  просверленные  во  многих  местах,  металлические  бочки.  Трудно  описать  звук,  который  они  издавали:  по  сравнению  с  ним,  вой  обычных  бомб  казался  тихим  шёпотом.  Как  я  понимаю,  бомбёжка  бочками  делалась  для  наведения  паники  в  рядах  противника.
Днём  летели  снаряды.  По  их  свисту,  основываясь  на  законе  Доплера,  мы  определяли,  что  снаряд  уже  пролетел  мимо  нас.  О  Доплере  мы,  конечно,  ничего  не  могли  знать,  это  шутка,  но  бывалые  граждане  объясняли  нам,  что  снаряд  летит  быстрее  звука,  и  когда  мы  услышим  его,  снаряд  уже  далеко.
  Немецкие  прожектора  пытались  ловить  наши  самолёты  в  перекрестие  лучей,  и  если  это  им  удавалось,  то  на  самолёт  обрушивался  огонь  многоствольных,  по-моему,  шестиствольных  зениток.  С  «кукурузниками»  немцам  сражаться  было  труднее:  те  подлетали,  планируя,  с  выключенным  мотором,  бросали  бомбы,  давали  полный  газ  и  скрывались  в  ночной  тьме.  По  словам  тех  же  бывалых  людей,  одна  лётчица  тихо  подлетела    к  Моздоку,  и,  увидев  внизу  огонёк,  бросила  гранату,  включила  двигатель  и  была  такова.  Огонёк  оказался  зажженной  сигарой  в  руках  или  во  рту  (где  точно,  бывалые  люди  не  знали)  крупного  немецкого  военачальника,  высунувшегося  из  танка  покурить.  Его  похоронили  во  дворе  нашего  детсада.  На  деревянный  крест  повесили  его  железный  крест,  но  перед  бегством,  начальника  выкопали  и  увезли,  скорее  всего,  в  Германию,  чего  не  сделали  с  остальными  захоронениями.  А  ведь  все  скверики  города  хранят  останки  невезучих  завоевателей.  Я  сам  видел,  как  в  наш  детсад  пришла  крытая  машина,  и  в  заранее  выкопанную  могилу  снесли  коротенькие  тела,  завёрнутые  в  брезент.  Отдельно  принесли  мешок,  с  чем  мы  ещё  не  знали.  На  следующий  день  по  городу  пошёл  слух:  наши  храбрецы  проникли  в  немецкий  окоп  и  поотрезали  головы  у  тех,  кто  сопротивлялся.
Кстати,  ночная  тактика  «кукурузников»  сыграла  плохую  шутку  и  со  мной.  Я  ночевал  в  этот  день  у  дедушки  и  поздно  вечером  вышел  во  двор  по  понятным  причинам.  Стоя  у  сарая,  я  разглядывал  звёздное  небо,  как  вдруг  совсем  близко  раздался  взрыв,  и  меня  ослепила  огненная  вспышка.  Инстинктивно  я  бросился  в  сарай  и  прыгнул  в  подвал.  В  темноте  я  не  попал  на  ступеньки  и  полетел  вниз  головой.  Шишку  набил  себе  величиною  с  кулак.  Оказалось,  что  самолет  с  выключенным  двигателем  подлетел  к  нашей  улице,  бросил  бомбу,  «дал  по  газам»  и  смылся.  Невыясненным  только  остался  вопрос,  лётчица  или  лётчик  изуродовал  мою  голову. А бомба попала в соседские ворота. 
В  Моздоке  в  это  время  не  выходила  газета,  не  работало  радио,  зато  слухи  распространялись  с  неимоверной  быстротой.  Мы,  мальчишки,  бродили  по  городу,  и  никто  нас  не  останавливал,  не  задерживал.  Мы  жили  своей  жизнью,  немцы  -  своей.  По-видимому,  сказывалась  близость  к  фронту,  и  они  не  решались  прибегать  к  жестоким  мерам,  опасаясь  потерять  лицо  «освободителей».  Были  случаи  из  ряда  вон  выходящие.  В  дальнем  углу  нашего  двора  забор  граничил  с  двором  известного  на  рынке  мясника  Анохина,  имевшего  двух  дочерей  лет  18  --  20-ти.  Как-то  поздно  вечером  мы  услышали  отчаянные  крики:  «Помогите!  Помогите!»  и  очень  скоро  воцарилась  тишина.  Мы  сидели,  сжавшись  от  страха,  и  даже  не  помышляли  оказать  помощь.  На  следующий  день  выяснилось,  что  два  немца,  видимо  ранее  заприметившие  девушек,  вломились  в  дом  Анохина  и  пытались  изнасиловать  его  дочерей.  А  чтобы  они  не  кричали,  душили  их  за  горло.  Отец  вбежал  в  комнату  и  двумя  ударами  кулака  привёл  «гостей»  в  бессознательное  состояние.  Появился  патруль  и  забрал  Анохина  и  своих  братьев  по  оружию.  Утром  у  Анохиных  появились  следователь,  врач  и  два  солдата  с  автоматами.  Следователь  допросил  девушек,  а  врач  осмотрел  синяки  на  их  шеях.  Дело  было  ясное,  следователь  извинился  и  сказал,  что  виновников  отправят  на  передовую.  Вскоре  вернулся  из  комендатуры  их  отец,  живой  и  невредимый.
Теперь  о  соседях.  Если  смотреть  на  наш  дом  с  улицы,  то  слева  от  нашего,  на  углу  перекрёстка  улиц  Фомина  и  Армянской  стоял  длинный  Г-образный  дом.  В  нём  обитало  многочисленное  семейство  горских  евреев.  Их  немцы  не  трогали, признавая  их  кавказской  нацией.  Не  повезло  лишь  красивой  девушке  Розе.  Национальность  у  родни  была  записана   «горская  еврейка»  или  «горский  еврей»,  а  у  Розы  -  «еврейка  горская».  Не  выдержав  придирок  немцев,  она  уехала  к  родственникам  на  один  из  хуторов  в  моздокских  степях.  Когда  немцев  погнали  с  Северного  Кавказа,  то  на  хуторе  всю  эту  родню  нашли  в  глубоком  колодце  убитыми.  Была  ли  среди  них  Роза,  не  знаю,  помню  только,  что  среди  убитых  был  маленький  мальчик  по  имени  Майор,  которого  Роза  взяла  с  собой  из  Моздока.
Так  вот,  в  этом  доме  на  Фоминой  пустовали  несколько  комнат,  в  которых  селились  немцы.  Поскольку  между  нашими  дворами  уже  не  было  забора,  я  часто  забегал  в  соседский  двор  за  огнём  (о  спичках  мы  тогда  и  не  мечтали).  Однажды,  мой  братик  смотрел  из  нашего  двора,  как  немец  варил  что-то  в  большом  котле.  Увидев  моего  братишку,  он  стал  подзывать  его  жестами,  шаря  другой  рукой  среди  поленьев.  Я  понял,  что  пора  убегать,  схватил  брата  на  руки,  бросился  с  ним  в  свой  двор  и  не  напрасно:  мимо  просвистело  полено,  к  счастью  не  задев  нас.
Вот  другой  пример.  Как-то  вечером,  не  было  авианалёта,  и  мы  сидели  в  темнеющей  комнате.  Мама  чистила  от  нагара  стекло  от  керосиновой  лампы,  и тут  вошли  в  комнату  два  немца.  Надо  сказать,  они  никогда  не  спрашивали  разрешения  войти,  то  ли  от  незнания  русского  языка,  то  ли  от  чувства  великого  превосходства  над  нами.  Они  сели  на  стулья  и  заговорили  между  собой  по-немецки.  На  колени  одному  из  них  прыгнула  наша  кошка,  и  он  отшвырнул  её  подальше  от  себя.  Мама  не  вы  держала  и  обматерила  немца.  И  вдруг  немец  на  довольно  хорошем  русском  языке  спокойно  сказал:
-Я  бы  на  вашем  месте  вёл  себя  осторожней.
Раздался  хруст  стекла  -  это  мама  с  перепугу  раздавила  ламповое  стекло.  Второй  немец  неожиданно  запел  на  русском  языке  песню  «Синенький  скромный  платочек».  «Русский»  немец  что-то  сказал  по-немецки  солисту,  и  тот  замолчал.  Нам  же он  рассказал  следующее.  Учился  он  в  Москве  несколько  лет,  но  перед  началом  войны  его  отозвали  в  Германию.  Сам  он  антигитлеровец  и,  попав  на  передовую,  сдастся  в  плен.  Он  подговорил  к  этому  и  своего  напарника,  который,  по  его  словам,  до  войны  работал  в  цирке,  где  и  выучил  русскую  песню.  По  совету  мамы  они  ушли  ночевать  в  «еврейский»  дом,  оставив  у  нас  свою  амуницию.  Ночью,  перед  рассветом,  они  ворвались  в  нашу  комнату,  схватили  свои  вещи,  наскоро  объяснив  спешку  тревогой,  и  исчезли.
Теперь  о  других  соседях.  Это  сейчас,  проживая  в  многоэтажках,  слово  соседи  имеет  совсем  другой  смысл.  Мы,  в  лучшем  случае,  знаем,  что  существуют  соседи  за  стеной,  потому  что  порой  громко  шумят  и  стучат.  Встречаясь  с  кем-то  на  лестнице,  мы,  здороваемся, не  зная  точно,  сосед  это  или  посторонний  человек.  И  живём  мы,  не  помогая  и  не  ожидая  помощи.
В  провинциальных  же  городах,  да  ещё  в  описываемые  времена,  соседей  можно  было  бы  назвать  полуродственниками,  хорошими  или  плохими - это  уже  другой  вопрос.  Поэтому,  описывая  свою  жизнь,  нельзя  не  вспомнить  и  о  соседях.  Так  вот,  продолжая  смотреть  на  наш  дом  со  стороны  улицы,  мы  увидим  с  правой  стороны  высокий  добротный  дом  под  железной  крышей,  правее  -  крепкие  ворота,  а  ещё  правее  -  кузницу,  принадлежащую  хозяину  дома,  по  фамилии  Кузнецов.  Звали  его  Пётр,  жену  -  Лиза.  Их  старшего  сына  (моего  ровесника)  звали  Петька,  а  младшего – Лёнька.  Молотобойцем  у  дяди  Пети  работал  здоровый  молодой  человек,  живший  неподалёку.  Звали  его  Сергей.  Помогали  в  кузнице  и  мы  с  Петькой  -  он  по  долгу,  а  я  -  в  охотку.  Мы  раздували  меха,  подающие  воздух  в  кузнечный  горн,  или  крутили  маховик,  насаженный  на  шпиндель  сверлильного  станка.
Дом  Кузнецовых,  как  я  уже  упоминал,  был  просторным,  и  у  них  квартировали  немцы.  Среди  них  выделялся  хорошим  отношением  к  хозяевам  пожилой  немец,  по  профессии,  видимо,  плотник  или  столяр.  Он  отремонтировал  поломанную  мебель  и,  вырубив  в  стене,  выходящей  в  наш  двор,  проём,  вставил  в  него  изготовленное  им  окно.  Всё  дело  в  том,  что  одна  комната  в  том  доме  была  «глухая»,  теперь  же  стала  с  нормальным,  естественным  освещением.  Сам  немец  частенько  потихоньку  говорил  хозяевам:  «Гитлер  капут».  Я  слышал,  как  об  этом  тётя  Лиза  рассказывала  моей  маме.  Жестокостями  отличались,  в  первую  очередь,  те,  кто  был  помоложе.  На первый  взгляд,  в  городе  было  спокойно,  но  после  ухода  немцев  вскрыли  несколько  массовых  захоронений  гражданских  лиц.
Наши  войска,  видимо,  поокрепли:  участились  авианалёты,  усилился  артобстрел.  Самолёты  не  разлетались  в  разные  стороны  при  появлении  «мессеров»,  а  смело  вступали  в  воздушный  бой.  Мы  с  интересом  наблюдали  за  этими,  всё  ещё  неравными,  боями  и  радовались,  когда  задымивший  «мессер»  выходил  из  боя.  Бомбардировщикам  уже  удавалось  сбрасывать  бомбы  на  немецкий  понтонный  мост.  Я  был  свидетелем,  как  сбитый  наш  бомбардировщик  развернулся  и,  дымя,  пошёл   к  переправе,  но,  к  сожалению,  не  дотянул  несколько  сот  метров,  упав  на  песчаный  берег  Терека.
Приближался  Новый  Год.  Немцы  вдруг  начали  суетиться:  куда-то  уходили  машины,  по  улице  быстрым  шагом  маршировали  немцы.  Знатоки  сказали:  «немцы  уходят…».  Прибежал  водитель  грузовика,  стоящего  в  нашем  дворе  и  стал  заводить  машину.  Мама  ехидно  спросила  его:
-Что,  фриц,  убегаешь?  Нас  не  возьмёшь?
             Он  с  каким-то  виноватым  видом   стал  оправдываться  наполовину  жестами,  наполовину  смесью  русских  и  немецких  слов:
-Вир  фарэн  нах  Моздок  - широк  дорога.   Он развёл  широко  руки,  как  это  делают  рыбаки,  показывая,  какая  рыба  сорвалась  с  крючка.
-Тепер  дорога,  -  и  он  свёл  руки  близко  друг  к  другу.
Он  газанул  и  быстро  выехал  из  двора.
3-го  января  1943  года, без  единого  выстрела,  в  Моздок,  к  всеобщей  радости,  вошли  наши  войска.  А  ведь  немцы  уверяли  население  и  даже  показывали  фашистские  газеты  на  русском  языке,  что  немцы  заняли  Москву  и  Ленинград.  Уже  значительно  позже  я  узнал:  одновременно  начались  бои  за  Сталинград  и  Моздок  и  одновременно  закончились.  Разница  только  в  масштабах  боёв.
По  городу  сразу  пронеслись  слухи:  военные  будут  вскрывать  немецкие  склады  и  раздавать  населению  одежду  и  продукты.
Мама,  поддавшись  всеобщему  энтузиазму  горожан,  оделась  потеплее  и,  не  теряя  минуты,  захватив  санки,  ушла.  Я  сидел  с  братом  дома  и  давал  волю  своей  фантазии:  приходит  мама  с  тёплой  курткой  и  ботинками  в  одной  руке,  другой  же  рукой  тащит  санки,  набитые  продуктами.  Мама  действительно  пришла,  но,  увы,  с  пустыми  руками  и  санками.  Это  время  помню  как  время  сильного  голода  и  холода.  Всё,  что  можно  было  сжечь,  уже  сожгли  в  печке.  На  базаре  продавали  небольшими  вязанками  (в  один  обхват)  дрова  по  высокой  цене.  Тогда  мы  с  мамой  стали  ходить  в  лес,  который  уже  охранялся  полувоенными  лесниками.  Мама  договорилась  с  ними,  что  они  разрешат  рубить  пни.  Мама,  как  завзятый  лесоруб,  рубила  и  раскалывала  пеньки,  а  я  собирал  поленья  и  укладывал  их  на  санки  таким  образом,  чтобы  уместилось  как  можно  больше.  Разгорячённая  мать,  устав,  отдыхала  несколько  минут,  а  я  стоял  и  мёрз.  Часть  дров  мы  продавали  и  покупали  что-нибудь  поесть  и  могли  купить  младшему  брату  молока,  которое  всегда  продавалось  разбавленным  водой.  Самое  аппетитное  воспоминание:  на  базаре  армяне  продавали  прямо  с  жаровни, пышущие  необыкновенным  ароматом,  котлеты.  Продавец  укладывал  котлету  на  кусок  хлеба,  жир  с  котлеты  растекался  по  хлебу.  Ты  отдавал  десять  рублей,  получал  волшебный  продукт  и  начинал  сначала  объедать  хлеб,  любуясь  котлетой  и  наслаждаясь  её  запахом,  а  потом,  а  потом…. Тут  я  замолкаю:  боюсь,  что  пойду  на  кухню,  сваляю  котлету  из  фарша,  купленного  в  супермаркете  ВЕСТЕР  и  нарубленного  из,  бог  весть,  какого  животного,  изжарю  её  на  тефлоновой  сковородке,  съем…  и  разочаруюсь!
На  деньги,  заработанные  от  продажи  дров,  мама  сделала  мне  хороший  подарок:  купила  брезентовые  ботинки  на  толстой  деревянной  подошве,  жаль  только,  что  не  разрешила  прибить  к  ним  коньки.  Я  очень  гордился  этими  ботинками,  тем  более,  что  однажды  они  спасли, как я думаю,  мою  физиономию  от  расквашивания.  Шёл  как-то  вдалеке  от  дома,  увидел  незнакомых  мальчишек,  играющих  в  войну.  Они  пригласили  играть  и  меня,  дав  мне  обрезок  ржавой  трубы  как  винтовку.  Во  время  неловкого  поворота  я  нечаянно  ударил  трубой  по  голове  соседа  по  шеренге.  Он  дико  закричал,  все  уставились  на  меня  недобрыми  глазами.  Я  всё  понял  и  бросился  бежать.  Они  гнались  за  мной  с  категорическим  требованием  остановиться,  но  у  меня  на  этот  счёт  было  другое  мнение.  Они  так  и  не  догнали  меня.  Потом  я  рассказывал  дружкам,  почему  меня  не  догнали  воины,  вооружённые  ржавыми  трубами:  с  каждым  шагом  я  выбрасывал  ногу  с  тяжёлым  ботинком  и  он  (ботинок)  придавал  мне  дополнительную  скорость.
У  Кузнецовых  квартировал  командир  со  своей  семьёй,  но  вскоре  съехал,  случайно  оставив  первый  том  «Истории  философии»  Г.Ф.  Александрова.  Не  помню,  на  что  я  выменял  эту  непонятную  книгу  у  Петьки  и  с  интересом  читал  написанные  мелким  шрифтом  биографии  древних  философов.  Впоследствии  она  пригодилась  мне  для  более  важных  дел.
По  домам  снова  стали  ходить  учителя,  записывая  оставшихся  в  живых  учеников  и  предупреждая,  что  с  16-го  февраля  1943  года  в  школе  начнутся  занятия.  Мы  соскучились  по  школе  и  с  радостью  восприняли  эту  весть.  В  назначенный  день  мы,  умытые  и  приглаженные,  с  тряпичной  сумкой  на  боку,  пока  ещё  пустой,  заявились  в  школу.  К  началу  занятий  школу  очистили  от  немецкого  духа  (они  жили  в  ней),  вставили  выбитые  стёкла,  отремонтировали  парты  и  стулья,  покрасили  и  побелили.  Встретила  нас  наша  учительница  Бекетова,  и  она  провела  с  нами  урок  вживания  в  школьную  жизнь.  Посоветовала  нам  поскорее  обзавестись  ручками, чернильницами,  тетрадками,  а  если  тетрадок  не  окажется,  она  разрешила  писать  хоть  на  газетах.  Вот  тут  я  и  вспомнил  о  своём  томе  по  истории  философии.  Как  завидовали  мне  одноклассники,  когда  видели,  как  важно  открывал  я  фолиант  и  с  глубокомысленным  видом  писал  в  нём  что-то  вроде:  «Мама  мыла  раму».  Но  было  нечто,  что  примиряло  нас  и  умиляло.  Каждый  учебный  день  учительница  получала  на  класс  буханку  хлеба  и  баночку  джема.  На  учительском  столе,  под  бульканье  проглатываемых  учениками  слюнок,  она  разрезала  хлеб  на  количество  кусочков,  равное  количеству  присутствующих  учеников,  намазывала  их  джемом  и  раскладывала   на  столе.  Потом  подзывала  к  столу  девочку  -  старосту  класса,  поворачивала  её  спиной  к  хлебу,  брала  наугад  кусочек  хлеба  и  спрашивала  старосту:  «Кому?».  Девочка  смотрела  в  список  учеников  класса  и  так  же  произвольно  называла  фамилию,  ставя  около  неё  карандашом  галочку.  Обладатель  счастливой  или  несчастливой,  в  зависимости  от  величины  кусочка,  фамилии  шёл  к  столу  получать  свою  порцию.  Надо  сказать,  Анна  Николаевна  резала  хлеб  на  абсолютно  равные  кусочки,  но  наши  голодные  глаза  различали  неуловимую  для  учительницы  разницу.  Счастливчикам  попадали  горбушечки:  их  можно  было  жевать  намного  дольше  мякушек.
После  ухода  немцев  по  улицам  ходить  было  небезопасно:  то  тут,  то  там  валялись  неразорвавшиеся  артиллерийские  снаряды,  миномётные  мины,  гранаты,  замёрзшие  убитые  лошади,  от  которых  одичавшие  собаки  пытались  отгрызть  кусок  мяса.  Попадались  целые  штабеля  снарядов,  и  всё  это  -  по  пути  в  школу!
Однажды,  я  с  попутчиком  -  старшеклассником  (а  в  нашей  школе  было  всего  четыре  класса)  шёл  в  школу.  Около  одного  из  штабелей  снарядов  возились  два  подростка  в  форменных  ватниках  ФЗУ  (фабрично-заводское  училище).  Они  откручивали  от  снарядов  взрыватели  и,  увидев  нас,  позвали  помочь  им.  Я,  по  простоте  душевной,  направился  было  к  ним,  но  мой  «старший»  товарищ  схватил  меня  за  руку  и под  улюлюканье  фэзэушников  повёл  в  школу.  Уже  сидя  в  классе,  мы  услышали  сильный  взрыв  и  выбежали  на  улицу.  В той  стороне,  откуда  мы  пришли  в  школу,  поднимался  столб  дыма.  Говорили,  что  от  этих  несчастных  ребят  не  осталось  ничего.
Вскорости,  погиб  мой  сосед  Петька  Кузнецов.  Он  нашел  противотанковую  мину,  что-то  стал  с  ней  делать,  думаю,  что  тоже  выкручивал  взрыватель,  и  мина  грохнула.
Другой  мальчик,  мой  дальний  родственник,  по  имени  Коля  ковырял  гвоздём  взрыватель  от  гранаты.  Взрывом  ему  оторвало  пальцы,  а  в  больнице  ему  ампутировали  кисть  руки.  Помню,  как  его  старший  брат,  плача,  собирал  по  двору  Колины  пальцы.
Со  мной  был  случай  полегче:  мальчишки  в  нашем  дворе,  окружив  костёр,  пытались  поджечь  гильзу  осветительной  ракеты.  Они  подносили  огонь  сверху,  но  безуспешно  -  она  не  загоралась.  Как  умный  мальчик,  я  сказал  им:
-  Вы  неправильно  поджигаете,  дайте  мне  ракету.
Я  скатал  кусок  бумаги,  поджёг  её  от  костра  и  поднёс  её  к  гильзе  снизу.
Начался  конец  света:  опалив  пальцы,  держащие  бумажку,  гильза  вырвалась  из  руки  и  с  бешенным  свербящим  свистом  начала  носиться  по  двору  по  замысловатой  траектории,  Каждому  из  нас  казалось,  что  ракета  гонялась  именно за  ним,  и  мы  так  же  беспорядочно  бегали  по  двору,  спасаясь  от  взбесившейся  ракеты.  Несколько  недель  мама  мазала  мне  обожжённые  пальцы  сливочным  маслом,  выделенным  бабушкой  Анной  Ивановной,  пока  они  не  зажили.  Надо  сказать,  Анна  Ивановна  тяжело  переживала  смерть  мужа  -  моего  дедушки  Семёна  Ивановича  Назаренко:  когда  бы  ни  приходил  к  ним,  глаза  её  всегда  были  мокрыми  от  слёз.  Я  понял  тяжесть  потери  намного  позже.
Пришла  весна,  зацвела  акация:  она  снабжала  наши  желудки  своими  цветами,  и  жизнь  стала  расцветать  более  светлыми  тонами.  А  скоро  мама  устроилась  на  работу  в  К Э Ч  (квартирно-эксплуатационная  часть),  ведавшую  расквартированием  воинских  подразделений  в  Моздоке.  Ей  поручили  получать  продукты  на  складе  и  привозить  их  в  контору,  а  уже  конторщики  распределяли  небогатые  пайки.  Для  подвоза  продуктов  маму  обеспечили  персональным  транспортом  -  лёгкой  телегой  и  бодренькой  лошадкой.  Ну  а  запрягать  и  распрягать  в  то  время  умели  все,  даже  дети.  Детсад  заработал  буквально  через  неделю  после  освобождения  города,  и  мама  по  утрам  отводила  в  него  моего  братишку.  В  общем,  стало  намного  легче,  и  мне  уже  не  приходилось  нюхать  мамину  пудру,  чтобы  заглушить  чувство  голода.
Однажды,  на  складе  списали  целый  мешок  подгнивших  пряников,  и  складчик  попросил  маму  выбросить  их  где-нибудь,  а  мешок  вернуть.  Весь  вечер  мы  вдвоём  обрезали  и  скоблили  пряники.  Нашёл  дураков  -  выбросить!  Почти  всё  лето  мы  пили  чай  с  отличным  десертом.  Правда,  чай  был  суррогатным  -  сильно  обжаренные  кусочки  хлеба  -  но  с  пряниками, и  такой  чай  был  вкусным.
В  начале  мая  мы,  мальчишки,  открывали  купальный  сезон  на  Тереке.  Купались  на  протоке,  на  берегу  которой  росла  любимая  горожанами  роща.  Протоку  называли  Малым  Тереком,  за  ней  был  длинный  остров,  отделявший  Малый  Терек  от  Большого.  На  этом  острове  мы  и  любили  загорать  -  подальше  от  взрослых.  Но  полностью  наслаждаться  свободой  мешал  один,  как  говорят,  нюанс.  Дело  в  том,  что  на  Тереке  были  отливы  и  приливы:  с  утра  уровень  воды  понижался,  в  полдень  был  самый  низкий  уровень,  а  к  вечеру  вода  начинала  резко  прибывать.  Это  объяснялось  дневным  таянием  снега  и  льда  в  районе  горы  Казбек  и  временем,  за  которое  вода  доходила  от  Кавказского  хребта  до  нашего  островка.  Учитывая  не  только  природные  явления,  но  и  своё  неумение  в  то  время  плавать,  я  зорко  следил  за  солнцем.  В  те  времена  часы  были  роскошью,  и  если  бы  древние  люди  не  изобрели  солнечные  часы,  то  это  бы  сделали  моздокские  пацаны.
И  вот,  как-то  закупавшись,  мы,  с  таким  же  «пловцом»  как  и  я,  прозевали  время  безопасного  для  нас  возвращения.  Поскуливая  от  страха,  мы  вошли  в  заметно  прибывшую  негостеприимную  воду  и,  лихорадочно  перебирая  ногами  по  дну,  руками  по  воде,  двинулись  к  родному  берегу.  Несколько  раз  вода  накрывала  нас  с  головой,  но  мы,  отталкиваясь  ногами  от  дна,  выныривали  для  вдоха  и  продолжали  скорбный  путь.  Оказавшись  на  твёрдой  земле,  мы,  почему-то,  стали  хохотать.  Дома  было  уже  не  до  хохота:  мама  взгрела  меня  мотком  бельевой  верёвки:  во-первых,  я  пришёл  позже  назначенного  срока,  во-вторых  -  за  минуту  до  моего  прихода  пришёл  одноклассник  Трифонов  с  вестью,  что  я  утонул.  Отстегав  меня,  как  следует,  мама  обняла  меня  и  долго  плакала.
Каникулы  начались  с  первого  августа,  а  первого  сентября  1943-го  года  я  пришёл  в  третий  класс – пошли  будничные  школьные  дни.
С  наступлением  зимы,  я  уговорил  маму  купить  мне  коньки.  В  магазинах  коньков  не  было,  пришлось  идти  на  базар,  и  там,  на  барахолке,  мы  нашли  и  купили  хорошие  коньки.  Назывались  они  «шестнадцать  -  двадцать»  -  это  их  цена  в  довоенном  магазине.  Полозья  их  были  не  прямые,  как  у  остальных  коньков,  а  слегка  выпуклые,  и  на  льду  на  одном  коньке  можно  вращаться  сколько  угодно.  Я  подозреваю,  что  эти  коньки  предназначались  для  фигурного  катания.  Крепил  их  я  к  обуви  нехитрым  способом,  как  и  все  мальчишки,  верёвками.  Жёсткость  крепления  обеспечивалась  закручиванием  верёвочной  петли  палочкой.  Свободный  конец  палочки  заводился  за  голеностоп  и  там  оставался  до  конца  катания.  Кататься  ходили  на  замёрзшие  огромные  лужи  -  их  в  Моздоке  было  предостаточно.  Особым  шиком  считалось  катание  на  центральной  улице  -  улице  Кирова.  Верхняя  часть  её  была  заасфальтирована,  снег  был  укатан  машинами  и  разогнавшись,  можно  катить  долго-долго.  Возвращались,  прицепившись  проволочным  крючком  за  борт  попутного  грузовика.  Но  вскоре  там  поставили  милиционера,  и   лафа  закончилась.  Но  мы  не  унывали:  дорожку  одной  из  горок  залили  водой,  и  получилось  что-то  вроде  трамплина,  где  мы  могли  проявлять  своё  «мастерство».
Как  бы  мы  ни  любили  коньки,  санки  и  снежки,  но  всегда  с  нетерпением  ждали  весны  и  лета:  впереди  были  фрукты,  овощи,  игры  в  лапту,  войну,  купание  на  Тереке  и  самое  прекрасное  -  каникулы,  которые  каждый  год  начинались  21-го  мая.  И  вот,  наконец,  пришла  весна  44-го  года,  круто  переменив  жизнь  нашей  семьи.  Недалеко  от  нашего  дома  расположился  31-й  автомобильный  полк,  заняв  несколько  пустующих  дворов.  Служащих  в  нём  военных  стали  распределять  по  частным  квартирам.  Вторая  комната  в  нашем  доме  пустовала,  так  как  тётя  Клава  давно  из  неё  выехала.  После  неё,  в  эту  комнату  вселили  пожилого  армянина  -  сапожника,  потерявшего  ногу  в  северных  лагерях.  Дядька  отличался  исключительным  трудолюбием  -  шил  на  продажу  хорошие  кожаные  сапоги.  Он  и  меня  научил  простеньким  операциям:  делать  деревянные  гвозди,  делать  со  стороны  подошвы  стяжку  передков,  шить  двумя  иглами,  что  впоследствии  пригодилось  мне  при  ремонте  семейной  обуви.  К  сожалению,  он,  может  быть  по  неграмотности,  научил  меня  курить  -  посылал  к  соседям  прикурить  «козью  ножку»,  и  когда  я  возвращался,  он  ждал  меня  уже  с  новой.  Мы  не  только  дымили  «на  пару»,  он  научил  меня  пускать  кольца  разной  величины  и  толщины.  Он  прожил  нашим  соседом  не  очень  долго  и  куда-то  уехал,  может  быть  в  Армению,  о  которой  он  часто  рассказывал.
Но  вернёмся  к  весне  44-го.  В  пустующую  комнату  нам  вселили  (дом  ведь    принадлежал   ЖАКТу  -  нынешний   ЖЭК)  солдата,  невысокого  роста,  худощавого,  горбоносого.  Нам  представили  его:  Сушков  Алексей  Никифорович  -  старший  повар  полка.  Если  хозяйка  согласится  стирать  его  вещи,  то  воинская  часть  оплатит  деньгами  или  продуктами.  Мама  не  возражала.
Дядя  Лёня,  как  мы  называли  нашего  постояльца,  отличался  редкой  неразговорчивостью,  уходил  на  службу  затемно,  возвращался  поздно.  В  редких  случаях  приходил  днём  и  обязательно  молча  совал  в  руку  мне,  но  чаще  Борьке,  как  младшему,  что-нибудь  вкусненькое:  кусок  сахара,  конфету  или  пряник.  Мы  даже  маме  об  этом  не  говорили,  боясь,  что  она  нас  заругает.
Курил  он  часто,  но  всегда  выходил  во  двор,  чтобы  дым  не  просачивался  в  нашу  комнату.  Спиртного  не  пил  -  помню,  как  позже  дядя  Лёня  от  стакана  вина  потерял  сознание,  и  мама  отхаживала  его.
Поварское  дело,  по-видимому,  тяготило  его,  и  он  рассказывал  маме  о  своих  просьбах  к  начальству  перевести  его  из  кухни  в  автопарк  водителем.  Весной  1945-го  года  просьбу  удовлетворили,  и  он  на  радостях  принёс  ту  злополучную  бутылку  вина.
Здесь  уместно  объяснить  причину  его  службы  в  тылу.  Он  воевал,  и  вместе  со  всеми  отступал  к  Северному  Кавказу,  В  одном  из  боёв  был  ранен,  да  ещё  через  его  ноги,  когда  он  упал,  переехала  машина.  Его  отправили  в  Тбилиси,  в  госпиталь,  где,  подлечив,  пристроили  на  кухню  столовой  для  начальствующего  состава.  Он  проявил  недюжинные  способности  в  кулинарии  и  примерно  через  год  -  полтора  был  награждён  значком  «Отличный  повар».
Шёл  март  1945-го  года.  В  свободное  время  я  бегал  в  центр  города,  где  на  столбе  висел  большой  громкоговоритель,  и  слушал  сводки  Информбюро.  Особенно  любил  суммировать  «взятых  в  плен».  В  то  время  большинство  мальчишек  интересовалось  сводками  с  фронта.  Может,  и  девочек  они  интересовали,  но  в  том  возрасте  мы  не  особенно  дружили  с  ними,  и  я  не  знал  о  круге  их  интересов.  Кроме  всего  прочего,  на  мне  лежала  обязанность  выстоять  очередь  за  хлебом,  который  выдавался  по  карточкам:  рабочим  -  500  грамм,  служащим  -  400,  на  иждивенцев  и  детей  -  по  300  грамм.  На  нас,  троих,  причиталось  ровно  один  килограмм.  Это  немного,  если  учесть,  что  хлеб  был,  практически,  основным  продуктом  питания,  особенно  зимой  и  весной.
Мы  завели  поросёнка  (несколько  кур  уже  бегали  по  двору),  и  моей  дополнительной  обязанностью  стало  приносить  ведро  с  объедками,  или,  как  мы  говорили,  помоями  с  дяди  Лёниной  кухни.
             Заканчивался  апрель  1945-го  года.
                ___________________________

                ПОБЕДА
В  ночь  на  3  мая  (а  точнее  в  четыре  утра)  нас  разбудила  сильная  стрельба,  которая  неслась  со  всех  сторон.  Дядя  Лёня  побежал  в  расположение  части.  Мы  выскочили  на  улицу.  Из  всех  домов  выбегали  люди,  инстинктивно  собираясь  в  толпу  и  спрашивая  друг  друга,  в  чём  дело.  И  вдруг  кто - то  самый  умный  закричал:
-  Победа,  победа!
  Люди  разом  прозрели.  Не  берусь  описывать,  что  кричали  и  как  вели  себя  жители  нашей  улицы:  зрелище  было  потрясающим,  да  ещё  обрамлённое  небом,  исполосованным  трассирующими  пулями.
С  автоматом  ППШ  вернулся  дядя  Лёня.  Мы  зашли  во  двор,  он  дал  короткую  очередь  вверх  и,  держа  автомат  в  своих  руках,  разрешил  мне  нажать  на  спусковой  крючок.  Наступил  день,  и  началось  народное  гуляние.  Много  народа  было  на  главной  улице,  но  во  много  раз  больше  -  в  роще.  Сначала,  я  с  дружками  толкался  по  нашему  «проспекту»  -  улице  Кирова,  где  был  свидетелем  забавного  и  редкого  случая:  мужчина  без  одной  руки  попросил  у  военного  автомат  стрельнуть  вверх.  Тот  перевёл  автомат  на  одиночную  стрельбу  и  дал  выстрелить  инвалиду.  Инвалид,  не  глядя,  сделал  два  выстрела  и  перебил  два  телефонных  провода.  Потом  по  городу  пошли  слухи,  что  стрелявший  был  вовсе  не  инвалид,  а  шпион,  иначе,  как  бы  он  попал  двумя  пулями  в  два  провода.
              Насладившись  этим  зрелищем,  мы  пошли  в  рощу,  в  которой  чувствовали  себя  как  дома.  В  роще,  особенно  на  берегу  Терека,  военные,  кто  имел  оружие,  стреляли  по  корягам,  плывущим  по  воде,  стреляли  просто  вверх,  пока  не  появились  патрули,  призывавшие  прекратить  стрельбу.  Постепенно  выстрелы  стихли,  и  люди  занялись  тем,  чем  обычно  занимается  русский  люд  в  минуты  великой  радости  -  выпивать  содержимое  бутылок.
В  том  же  мае  маму  назначили  заведующей,  и  в  то  же  время  продавцом,  в  военторговский  магазинчик,  расположенный  на  базаре.  Ассортимент  товара  был  необычайно  широк:  альбомы  мод  тридцатых  годов,  глиняные  барельефы  с  лубочной  тематикой,  игральные  карты,  фуфайки  (ватники)  с  почти  марлевым  верхом,  огромные  ярко-жёлтые  пуговицы  и  прочая  ерунда,  не  нужная  никому.  После  школы  я  заходил  домой,  ел  что  бог  послал,  брал  нужные  тетрадки  и  учебники  и  шёл  в  мамин  магазинчик.  Мама  уходила  домой  готовить  обед,  поработать  по  хозяйству,  а  я  сидел  за  прилавком  готовил  уроки  на  завтра,  благо  покупателей  было  раз  -  два  и  обчёлся.  Ну,  а  если  подходил  «серьёзный»  покупатель,  то  я  с  ловкостью  мошенника  всучивал  ему  товар,  да  ещё  чуть  подороже,  чем  он  стоил.
Видимо,  с  развитием  нашей  промышленности,   стали  приходить  товары  повышенного  спроса:  нитки,  иголки,  химические  карандаши,  иголки  для  прочистки  горелки  примуса  и  пр.  Тут  дело  не  проходило  без  «нагрузки».  Обычно  шли  в  ход  злополучные  альбомы  мод,  заполнявшие,  наверное,  половину  полезного  объёма  магазина.  Привезли,  как-то,  бочку  грузинского  кахетинского  вина.  Вино  стоило  очень  дёшево,  и  я  только  успевал  засасывать  через  шланг  вино  в  мерную  посуду.  Покупатели,  правда,  жаловались,  что  вино  не  сладкое,  а  кисловатое,  но  я  со  знанием  дела  объяснял  им,  что  сухое  вино  должно  быть  таким.  К  концу  продажи,  я  был  уже  навеселе.
В  другой  раз  привезли  бочонок  чёрной  (осетровой)  икры.  Не  ругайте  и  не  бейте  меня  -  я  говорю  истинную  правду:  икру  никто  не  покупал,  хотя  стоила  она  дешевле  вина,  мяса  и  хлеба.  Покупатель  спрашивал  иронично:
- Это  что,  гуталин?
- Чёрная  икра,  -  отвечал  я  терпеливо.
- Попробовать  можно?
Я  накладывал  на  тыльную  сторону  ладони  покупателя  шмат  икры,  он      
пробовал,  сплёвывал  на  землю  икру  и  говорил:  «Фу,  гадость…»
Приходилось  использовать  икру  в  качестве  нагрузки!
Постепенно  ко  мне  привыкали  не  только  покупатели:  я  стал  писать  отчёты,  и  сдавать  их  в  горторг.  Магазин,  а  точнее  -  ларёк,  называли  уже  понятней  -  «Это  там,  где  пацан  торгует».
В  школе  «выпускникам»  (напомню,  что  школа  была  четырёхлетней)  устроили  экскурсию-поход  в  воинскую  часть,  расположенную  далеко  на  север  от  города.  Военрук  построил  нас  в  «колонну  по  четыре»  и  мы  зашагали  в  сторону  вокзала  и  дальше.  По  росту,  я  был  самый  маленький  и  шёл  в  последней  шеренге  один.  Мы  перешли  железную  дорогу,  и  военрук  разрешил  нам  идти  обыкновенной  гражданской  толпой  по  необъятной  моздокской  степи.
С  нами  шла  учительница, и,  когда  мы  проходили  мимо  очередного  кургана,  она  рассказывала  нам  интересные  истории  о  возникновении  курганов  и  о  сокровищах,  которые  хоронились  вместе  с  вождями.  Опережая  события,  напомню,  что  в  восьмидесятых  годах  в  одном  из  курганов,  недалеко  от  Моздока,  нашли  богатейшую  коллекцию  сокровищ.
Степь  местами  горела,  и  нам  приходилось  «вилять»,  но  через  несколько  часов  путешествия,  которое,  впрочем,  нас  не  утомило,  мы  подошли  к  расположенной  в  небольшой  рощице  воинской  части.  Военрук  построил  нас  в  ту  же  колонну  по  четыре,  оглядел  её  и  вдруг  сказал  мне:
Назаренко,  ты  портишь  вид  отряда.  Выйди  из  строя!  -  Я  вышел,  а  он  продолжал  -  Останься  здесь  и  жди  нас.
Такого  подлого  удара  я  не  ожидал,  и  слёзы  фонтаном  брызнули  из  моих  глаз.  А  отряд,  с  песней,  прошёл  через  ворота  и  исчез  за  деревьями.  И  вдруг  я  услышал  голос  часового: 
-  Мальчик,  а  почему  ты  не  пошёл  со  всеми?  -  Я,  сглотнув  слёзы,  как  смог,  объяснил.  Часовой  вошёл  в  будку  и  долго  говорил  с  кем-то  по  телефону.    
Наконец,  он  вышел  и  сказал:
-  Иди,  догоняй  своих,  скажи,  что  командир  разрешил. 
  Первой  реакцией  военрука  было  схватить  меня  за  шиворот,  но  я  увернулся, и  закричал:  «Мне  командир  разрешил!  Мне  командир  разрешил!».  Не  знаю,  поверил  он  мне,  или  нет,  но  я  присоединился  к  ребятам  и  с  интересом  осматривал  зенитки  и  слушал  объяснения  военных.  Домой  возвращались  толпой,  и  мне  уже  ничего  не  грозило,  хотя  я  и  был  самым  маленьким  по  росту.
В  сентябре  1945-го  года  я  пошёл  в  пятый  класс  средней  школы.  Она  находилась  рядом  с  рынком,  что  было  для  меня  очень  удобно.  После  уроков  я  шёл  на  свою  «работу»,  мама  давала  мне  поесть  и  бежала  домой,  чтобы  покормить  Бориску,  пришедшего  из  школы,  Он  ходил  в  ту  школу,  из  которой  я  ушёл.
Наступил  Новый  Год.  Мама  повела  меня  в  Дом  офицеров  на  ёлку,  как  работница  военторга.  Ёлка,  конечно,  была  шикарная,  дети  офицеров  читали  стихи,  пели  песни,  за  что  им  вручались  подарки.  Мама  меня  подталкивала  к  Деду  Морозу  и  шептала:  «Прочти  что-нибудь,  ты  ведь  много  знаешь  стихов»,  но  я  чувствовал  себя   как-то  неуютно  среди   счастливых  краснощёких   детей  и  упорно  отказывался,  как  бедный  гость,  которого  просят  скорчить  уморительную  рожу.  Может  быть, с  тех  пор  ёлки  не  вызывают  во  мне  особого  восторга.
В  мае  в  отпуск  приехал  мой  дядька  -  Иван  Семёнович  - из  Заполярья,  где  воевал   лётчиком.  Приехал  весь  в  орденах,  в  морской  форме,  с  кортиком,  Он  вошёл  к  нам  в  дом,  и  всё  вокруг  засветилось.  После  бурных  приветствий,  он  сел  на  стул  и,  первым  делом,  достал  из  кармана  толстую  пачку  денег  и  отдал  маме:
-На,  Тоня,  детям  на  молоко.  А  это  тебе  на  мороженное,  -  обратился  Вавик    уже  ко  мне,  давая  мне  в  руки  огромное  богатство  -  красную  тридцатку.  -  Жаль,  не  нашёл  вашего  отца  -  Женьку,  а  то  бы  убил…
…У  меня  появились  подозрения  относительно  взаимных  отношений  мамы  и  дяди  Лёни.  Я  был  за,  так  как  надоела  безотцовщина,  те  более,  что  дядя  Лёня  относился  к  нам  с  Борисом  хорошо.  Летом  он  демобилизовался,  устроился  работать  шофёром  в  организацию,  занимавшуюся  дальними  перевозками  грузов.  По  пути,  если  была  возможность,  шабашил.  Приезжая  домой,  с  улыбкой  картинно  разбрасывал  деньги  по  комнате,  а  мы  с  Борисом  собирали  их.  Мама,  конечно,  ворчала,  но  не  зло.  У  неё  было  трепетное  отношение  к  деньгам  -  как  к  живому  существу.
Однажды,  в  середине  лета  дядя  Лёня  спросил  меня:
-  Хочешь  поехать  со  мной  в  командировку?   
-  Конечно,  хочу.  А  это  правда?  -  вспомнил  я  «работу»  в  Люберцах.
-  Правда,  правда.  И  с  мамой  я  уже  договорился.
  Настал  день  отъезда.  Пятитонку  ЯАЗ  загрузили  доверху  мешками  с  мукой,  на  мешки  уселись  двенадцать  женщин,  меня  посадили  в  кабину  между  дядей  Лёней  и  стажёром  шофёра  молодым  парнем,  которого  тоже  звали  Лёня.  Грузовик,  ещё  довоенного  выпуска,  с  трудом  завёлся,  и  мы  поехали  в  станицу  Донская  Балка  Ставропольского  края.
            Дядя  Лёня  на  этом  экземпляре  не  ездил,  но  согласился  ехать,  услышав  из  уст  начальника  гаража,  что  машина  только  что  вышла  из  капитального  ремонта.  Во  время  поездки,  однако,  вела  себя  так,  как  будто  очень  хотела  уйти  на  капремонт:  протекал  радиатор,  не  светились  фары,  постоянно  рвалась  проволочная  тяга  тормозов.  На  одной  стоянке  у  болотца  мы  заливали  радиатор.  Навстречу  шёл  автобус  и  тоже  остановился  «заправиться».  Мы  уже  отъезжали,  как  подбежал  водитель  автобуса  и  сказал,  что  заднее  колесо  нашей  машины  держится  на  одной  шпильке.  У  автобуса  были  такие  же  колёса,  и  шофёр  автобуса  -  добрая  душа  -  нашёл  у  себя  несколько  шпилек  и  отдал  их  дядя  Лёне.               
            Наступил  вечер,  воды  в  радиаторе  оставалось  немного,  и  надо  было  ехать  до  следующей  воды.  Пришлось  Лёне  -  стажёру  накинуть  на  спину  белое  полотенце  и  идти  по  середине  дороги,  а  дядя  Лёня  неторопливо  рулил  за  ним.
Утром,  мы  добрались  до  города  Благодарное,  где  купили  буханку  необыкновенного  белого  хлеба  высотою  с  полметра.  Как  только  от  него  отламывали  кусок,  мякоть  тут  же  покрывалась  тонюсенькой  хрустящей  корочкой.  Такого  вкусного  хлеба  я  не  ел  ни  до,  ни  после.  Поедание  хлеба  сопровождалось  непрерывными  междометиями,  выражающими  восторг.  Запивали  хлеб  чистой  холодной  водой  из  глубочайшего  колодца.  Что  ели  наши  пассажиры,  не  знаю,  но  что-то  ели.  Ещё  в  Моздоке,  они  жаловались,  что  дома  они  голодают.
Во  второй  половине  дня,  на  удивление,  мы - таки  доехали  до  Донской  Балки.
Представьте  себе  посреди  степи  пропасть  глубиной  около  сотни  метров,  шириною  с  половину  километра  и  длиною,  наверное,  несколько  километров,  заросшую  густым  лесом.  По  дну  этого  райского  уголка  протекает  полноводный  ручей  с  ключевой  водой.  Я  заранее  прошу  извинения,  если  на  самом  деле  размеры  Донской  Балки  я  «несколько  преувеличил»:  моему  детскому  восприятию  всё  казалось  именно  так.
Первое,  что  сделал  дядя  Лёня  -  высадил  всех  пассажиров  и  предложил  им  идти  вниз  пешком.  С  ними  он  послал  Лёню,  чтобы  тот  раздобыл  толстой  проволоки  для  тяги  тормозов,  а  сам  стал  осматривать  машину,  в  основном  ходовую  часть.  Через  некоторое  время  стажёр  вернулся  с  проволокой, и  они  вдвоём  прицепили  её  куда  надо.  Проверив  действие  тормозов  на  равнине,  дядя  Лёня  осторожно  подъехал  к  спуску,  и  сказал,  чтобы  мы  шли  позади  машины.  Слава  богу,  всё  прошло  прекрасно.  Тётки,  ждавшие  нас  внизу,  даже  закричали  что-то  вроде  «Ура!».  Пока  машину  разгружали  у  разных  дворов,  мы  с  Лёней  пошли  к  истоку  ручья.  У  подножия  склона  стояла  каменная  будка,  из  стены  которой  выходила  металлическая  труба  с  загнутым  вниз  концом.  Из  трубы  под  напором  вытекала  холоднющая  вода,  создавая  прекрасный  ручей,  бегущий  по  дну  балки.  Ручей  перекрывался    небольшими  дамбами,  перед  которыми  можно  было  набирать  воду  для  хозяйственных  нужд  и  не  ходить  за  ней  далеко  к  источнику.
Хозяйка  дома,  где  нам  предстояло  переночевать,  нагрела  нам  котёл  воды,    мы,  «водители»,  с  наслаждением  смыли  с  себя  пыль,  и  пошли,  по  совету  хозяйки,  осматривать  Донскую  Балку.  Вернувшись,  мы  вошли  в  дом  и  остолбенели:  за  столами  сидели  многие  из  наших  пассажирок,  а  сами  столы  были  уставлены  тарелками,  мисками,  кувшинами  и  горками,  пышущих  вкусным  теплом,  пышек.  В  мисках  были  навалены  горы  пельменей,  на  тарелках  лежали  куски  жареного  и  варёного  мяса.  Я  уже  не  говорю  об  изобилии  помидоров,  огурцов  и  фруктов.  Когда  мы,  объевшись,  лежали  в  «своей»  комнате,  дядя  Лёня  сумел  только  сказать:  «А  говорили,  что  помирают  с  голоду…».
Утром,  попрощавшись  с  хозяевами,  мы  тронулись  в  обратный  путь.  Не доехав  несколько  десятков  километров  до  Моздока,  машина  сломалась.  Дядя  Лёня  пересадил  меня  на  попутную  машину,  в  кузове  которой  хрюкали  и  визжали  поросята.  В  их  обществе  я  и  приехал  домой.
Осенью  я  пошёл  в  шестой  класс,  и  нас  сразу  послали  в  колхоз  на  сбор  колосков.  Поехали  6  -  10-е  классы.  Наш  класс  ехал  на  огромной  телеге,  запряженной  волами.  Командовала  нами  старая  высокая  и  худая  учительница  немецкого  языка,  которую  мы  между  собой  называли  «кащейкой»  за  её  необычайную  строгость.  Ехали  мы  очень  долго  и  приехали  в  колхоз  поздно  вечером.  За  время  пути  мы  совершенно  поменяли  своё  мнение  об  учительнице:  она  много  и  откровенно  рассказывала  о  своей  жизни.  Её  муж,  оказывается,  был  среди  тех,  кто  увозил  и  закапывал  расстрелянную  царскую  семью  в  Свердловске    (мы  тогда  не  имели  понятия,  что  город  в  те  времена  назывался  Екатеринбургом).  Расстрел  она  не  осуждала,  но  жалела  царских  детей.
Наша  работа  в  колхозе  заключалась  в  сборе  колосков  на  уже  убранном  комбайнами  поле.  Утром  нам  дали  завтрак:  тарелку  затирухи  и  кусочек  хлеба.  Затируха  представляла  собой  суп  из  муки,  или  жидкую  кашу,  если  хотите.  Отвезли  нас  на  поле,  дали  каждому  мешок  и  сказали,  что  он  должен  быть  полностью  заполнен  до  обеда.  До  вечера  должен  заполнится  второй  мешок  -  тогда  получим  и  ужин.  Мы  весело  принялись  за  работу  -  что  такое  набрать  всего  один  мешок  колосков  за  полдня!  Но  не  тут-то  было!  Сколько  я  не  набрасывал  колосков  в  мешок,  но  он  всё  оставался  пустым.  Перед  началом  работы  нас  предупредили,  чтобы  мы  не  вздумали  есть  пшеницу  из  колосков,  иначе  будем  наказаны  по  всей  строгости  закона.  Какой  там  есть!  Некогда  было  утереть  пот,  и  к  обеду,  взъерошив  мешок,  я  с  жалобным  видом  сдал  колоски  строгому  бригадиру.  Обед  был  заработан:  на  первое  -  суп  из  муки,  на  второе  -  галушки,  разумеется,  из  той  же  муки.  После  ужина,  нам  выдали  пустые  матрасы  и  наволочки  и  показали,  из  какой  скирды  можно  взять  соломы  для  набивки.  Разместили  всех  в  большом  амбаре.  Места  занимались  согласно  субординации:  лучшие  -  10-му  классу,  потом  выбирал  9-й,  и  так  далее.  Понятно,  какое  место  досталось  6-му  классу  -  у  амбарных  ворот.  Но  мы  особенно  не  переживали:  ночью  нам  легче  было  найти  выход,  если  требовалось  выйти  по  нужде.
Есть  хотелось  всегда,  даже  после  обеда.  Я  не  помню,  чтобы  в  то  время  у  меня,  да,  наверное,  и  у  остальных  детей,  был  хотя  бы  один  час,  когда  не  хотелось    есть.  И  мы,  несмотря  на  все  угрозы,  ели  зёрна  пшеницы.  Колосок  разминался  в  руке,  сдувалась  полова  и  зёрна  отправлялись  в  рот.  Каждая  операция  проделывалась  в  тот  момент,  когда  бригадир  был  спиной  к  «злоумышленнику».
Вечером  валялись  на  своих  матрасах  и  слушали,  как  десятиклассники  поют  довоенные  песни  под  аккомпанемент  гитары.
Через  две  недели  работа  закончилась:  все  колоски  были  собраны  и  сданы  государству,  а  частично  съедены  нами.
            Дядя  Лёня  всё  настойчивей  уговаривал  маму  переезжать  в  Грозный,  и  весной  всё  было  решено  -  едем!  Мама   к  тому  времени  уволилась:  она  была  уже  в  интересном  положении,  будущий  папа  уехал  в  Грозный  устраиваться  на  работу  и  договориться  относительно  жилья.
И  вот  настал  день  отъезда.  На  грузовик  ЗИС-5  погрузили  свой  скарб,  мама  с  Борисом  села  в  кабину,  а  мы  с  отцом  (так  мы  братом  с  этого  дня  стали  называть  дядю  Лёню)  забрались  в  кузов,  и  машина  тронулась.  Не  скажу,  что  я  очень  переживал,  покидая  Моздок:  детей  всегда  манит  новое,  а  ностальгия  -  удел  пожилых  людей.
Натужно  гудя  мотором,  машина  поднялась  на  Терский  хребет,  спустилась  в  Алханчуртскую  долину  и  поехала  между  Терским  и  Сунженским  хребтами.  Наконец,  показался  Грозный  с  чёрной  шапкой  дыма  над  ним.  Проехав  почти  весь  город,  мы  остановились  у  барака,  расположенного  рядом  с  пустырём,  впоследствии  названного  Южной  площадью.  Поселились,  как  все  строители  той  поры,  в  одной  отдельной  комнате  с  удобствами  во  дворе.  Пищу  готовили  на  самой  популярной  бытовой  технике  -  примусе,  которому  до  сих  пор  никто  не  догадался  поставить  памятник.  Откуда-то  появилась  трехлитровая  банка  рыбьего  жира,  и  мама  жарила  на  нём  ячменные  лепёшки.  Много  позже,  я  попросил  маму  испечь  ячменных  лепёшек,  но  они  не  были  уже  такими  вкусными,  как  раньше.  Отец,  по  довоенной  профессии  штукатур-маляр,  работал  в  тресте  «Грозстрой»  отделочником.  Я  часто  приходил  к  нему  на  работу,  лазил  по  лесам,  а  после  работы  мы  шли  с  ним  на  «шабашку»:  ремонтировали  какую-то  контору.
Наступил  август,  и  мама  легла  в  роддом,  где  ей  сделали  «кесарево  сечение»  и  вынули  мёртвую  девочку  (а  я  так  мечтал  о  сестрёнке).  Похоронили  новорожденную  на  кладбище  Октябрьского  района.  Маме  занесли  инфекцию,  и  она  пролежала  в  больнице  до  сентября.
А  теперь  о  самом  постыдном  факте  из  моей  жизни,  который  мне  простили,  но  я  себе  -  нет.
Приближался  учебный  год,  а  я  никак  не  мог  устроиться  в  школу:  то  в  школе  нет  седьмого  класса,  то  я  живу  не  в  том  районе и  т.  д.  С  этими  дурными  новостями  я  приходил  к  отцу  на  работу. Он  не  очень  верил  им,  так  как  был  коммунистом  и  не  представлял  себе,  что  в  нашей  стране  счастливого  детства  возможно  такое.  Конечно,  он  раздражался,  ему  и  так  хватало  переживаний:  смерть  дочери,  болезнь  жены,  заботы  о  маленьком  Борисе.  И  однажды  он  «сорвался»:  во  время  очередного  моего  «донесения»  он  швырнул  в  мою  сторону  горстью  жидкой  штукатурки.  Обиженный  до  дна  детской  души,  я  пришёл  домой  и  сказал  Борису,  что  уезжаю  поступать  в  моряки  (давняя  моя  мечта,  навеянная  морскими  романами  и  военной  формой  моего  дядьки  -  Вавика).  Борис  с  детским  простодушием  помог  собрать  немного  вещей,  предназначавшихся  девочке,  я  взял  с  собой  свидетельство  о  рождении,  документ  об  окончании  шести  классов,  самодельный  нож  и  карту  СССР.  Мы  дошли  до  трамвайного  кольца  и,  прицепившись,  поехали  на  базар.  Там,  продав  детские  вещи,  купили  огромную  дыню  и  съели  её.  Борис  проводил  меня  на  вокзал,  где  совершенно  случайно  мы  увидели  юнгу  в  бескозырке  с  надписью:  «Бакинское  мореходное  училище»,  и  я  принял  решение  -  ехать  в  Баку!
В  то  время,  чтобы  попасть  на  перрон,  надо  было  покупать  перронный  билет,  поэтому,  услышав  шум  подходящего  поезда,  я  распрощался  с  братишкой,  взяв  с  него  слово,  что  он  ничего  не  скажет  обо  мне  дома  -  я  потом  сам  напишу.  Проникнув  через  известную  мне  лазейку  на  перрон,  и  дождавшись  отхода  поезда,  я  вскочил  на  подножку  и,  затем,  забрался  на  крышу  вагона,  где  уже  сидело  огромное  количество  безбилетников.  Поезд  выбирался  из  города,  постепенно  ускоряя  ход.  Мелькнули  последние  дома,  и  меня  охватил  какой-то  болезненный  восторг  от  своего  поступка.  Мне  очень  тяжело  писать  об  этом,  но  раз  уж  решил  писать  только  правду,  то  отступать  не  буду.  Может,  позднее  «публичное»  раскаяние  перед  родителями  и  перед  собой  облегчит  груз,  висящий  более  полувека  на  моей  душе.
Слева  надвигался  Брагунский  хребет,  пряча  заходящее  солнце,  и  скоро  показался  Гудермес.  Стоянка  была  недолгой  -  мы  поехали  в  ночной  Дагестан.  Обхватив  трубу  вагона  обеими  руками,  я  улёгся  спать.  Не  помню,  снилось  мне  что-нибудь  или  нет,  но  проснулся  я  от  яркого  луча  солнца.  Открыв  глаза,  я  увидел  синее-синее  море.  Поезд  шёл  буквально  по  берегу,  было  даже  немного  страшно  -  как  бы  нам  не  свалиться  в  Каспий.  «Верхние  пассажиры»  начали  разворачивать  газеты,  доставая  снедь,  у  меня  же  не  было  ни  еды,  ни  денег,  чтобы  её  купить.
Но  недолго  счастливчики  наслаждались  едой:  от  головного  вагона  по  направлению  к  нам  двинулась  милицейская  облава  -  кто  по  крышам,  кто  по  вагонам.  Всех  безбилетников  сгоняли  к  хвостовому  вагону,  чтобы  на  ближайшей  станции  «разобраться»  с  ними  на  вокзале.  Это  не  входило  в  мои  планы,  и  я  стал  озираться  в  поисках  путей  отступления.  Я  спустился  с  крыши,  вышел  на  межвагонный  переход  и,  как  знаменитый  Райбек,  в  исполнении  не  менее  знаменитого  Стивена  Сигала,  стал  на  буфер,  а  уже  с  него  -  перелез  на  ступеньки  вагона.  Мне  повезло  -  дверь  вагона  милиционеры  не  открывали,  не  знаю,  по  какой  причине.  На  станции  Хачмас  пассажиры  бросились  покупать  самые  дешёвые  яблоки  в  Союзе,  мне  оставалось  довольствоваться  информацией  о  низкой  цене  и  необычайном  вкусе  «плодов  познания».
После  Хачмаса  я  обнаглел  и  пристроился  в  тамбуре,  где  постоянно  висело  табачное  облако,  даже  не  облако,  а  туча.  Мне  это  было  наруку  -  притуплялось  чувство  голода.
Вскоре  пейзаж  стал  походить  на  грозненский:  нефтяные  вышки,  станки  качалки,  земля,  пропитанная  нефтью.  В  Баладжарах  в  тамбур  подсел  рабочий-нефтяник.    Ладони  рук  его  были  в  глубоких  трещинах  чёрного  цвета,  и  мне  стало  жаль  его.  Но  жалость  длилась  недолго  -  мы  уже  въезжали  в  Баку.
В  славной  столице  Азербайджана  я  потерпел  полное  фиаско.  Найдя  школу  юнг,  я  не  смог  даже  войти  в  здание:  у  массивной  двери  стоял  юноша  в  морской  форме  с  винтовкой,  который  на  все  мои  вопросы  отвечал  грубо  и  односложно:  «На  посту  разговаривать  запрещено!»  и  делал  вид,  что  собирается  ударить  меня  прикладом.
Я  дождался,  когда  вышел  офицер  и,  как  смог,  изложил  свои  намерения  стать  моряком.  Он  расспросил  меня  и  сочувственно  объяснил  условия  приёма  в  школу:  надо  быть  сыном  погибшего  на  фронте  моряка,  согласие  второго  родителя  и  так  далее.  Но,  что  было  далее,  я  уже  не  слышал  и  не  понимал.
Расстроенный  неудачей,  я  пошёл  по  «малому  кругу».  Узнавая  из  объявлений  адреса  ремесленных  училищ,  связанных  с  морскими  профессиями,  я  приходил  в  училища,  но  везде  слышал  один  ответ:   приходи  через  год,  когда  тебе  будет  четырнадцать  лет,  чтобы  после  окончания  училища  мы  могли  выдать  тебе  паспорт.
На  этом  закончилась  моя  «морская»  эпопея.  Я  пошёл  на  базар,  снял  майку,  продал  её  и  купил  большой  арбуз.  Нож  у  меня  был  и,  пристроившись  за  каким-то  ларьком,  я  съел  весь  арбуз,  хорошенько  обглодав  корки.  Наевшись,  я  вернулся  на  вокзал.  Поезд,  в  сторону  Грозного,  уходил  вечером,  и  я  сел  на  лавку  и  стал  дожидаться  отхода  поезда.  Конечно,  я  собирался  вернуться  домой,  но  дальнейшие  события  изменили  мои  намерения.
Я  уже  имел  некоторый  опыт  безбилетника,  поэтому  вышел  за  пределы  вокзала  и  стал  дожидаться  поезда.  Паровоз  загудел,  тронулся,  и  я  приготовился  к  «посадке».  Вагоны  ускоряли  ход,  и  я  не  рискнул  цепляться  за  поручни,  боясь  попасть  под  вагон.  Дождавшись  последних  ступенек  хвостового  вагона,  я,  предварительно  разогнавшись,  схватился  за  поручень,  прыгнул  на  подножку  и…  получил  удары  по  голове  и  спине.  Оказывается, это  была  платформочка  для  кондуктора  с  флажком.  Кончилось  тем,  что  мы  поладили.  Оказывается,  что  он  тоже  мечтал  стать  моряком,  но  его  жизнь  сложилась  по-другому.  Он  посоветовал  пройти  мне  в  передний  тамбур,  что  я  и  сделал,  прикорнув  на  корточках.  Я  задремал,  но  неожиданно  был  разбужен.  Молодой  парень  и  пожилой  мужчина  пытались  узнать  от  меня,  кто  я  и  куда  еду.  Я  всё  честно  рассказал  им  о  моих  проблемах  и не  ожидал  от  них  ничего  плохого:  мы  ведь  были  одной  судьбы  -  странствующие  несчастливцы.  Но  они  повели  себя  совсем  не    честно  -  молодой  парень  заставил  обменять  мои  брюки  на  его  вонючие-превонючие  военные  галифе  и  забрал  мои  документы,  кроме  географической  карты.  Когда  они  ушли,  я,  плача,  вошёл  в  вагон.  Какой-то  офицер  выхватил  из  кобуры  пистолет  и  выскочил   вместе  со  мной  в  тамбур,  где  никого  не  оказалось.  Он  открыл  дверь  и,  увидев  кого-то  на  ступенях  соседнего  вагона,  закричал:
-А  ну,  поднимись,  а  то  стрелять  буду!
Человек  вошёл  в  вагон  и  оказался  немощным  старцем.  Офицер  спросил:
-Это  он?
Нет,  это  был  совсем  не  грабитель.  Военный  вернулся  и  продолжил  флиртовать  с  молодухой,  довольно  симпатичной.  Тут  появился  милиционер, и  офицер  объяснил  ему  ситуацию.  Я,  в  свою  очередь,  захныкал,  и  стал  просить  милиционера  помочь  мне  устроиться  в  моряки.  Он  пообещал  и  ушёл  дальше  по  вагону.  В  дальнейшем  я  прибегал  к  этому  приёму,  когда  оказывался  в  их  руках.  А  об  офицере,  который  прервал  ухаживание  за  красивой  девицей,  ради  грязного  мальчишки,  я  вспоминаю  до  сих  пор  с  благодарностью.
На  следующий  день,  сидя  на  крыше  вагона  и  наслаждаясь  свежим  ветерком,  я  увидел  Грозный.  Как  Гамлет,  я  мучился  вопросом:  сходить  или  не  сходить.  Мне  было  стыдно  и  страшно  появиться  дома  без  документов  и  в  галифе,  подвязанными  где-то  у  горла.  И  я  почти  решил  ехать  к  бабушке  Вере,  в  Макеевку.
Тут  поезд  тронулся,  набирая  ход,  и  прыгать  с  крыши  было  поздно.  К  вечеру  стало  прохладно,  и  я  спустился  вниз.  Устроившись  верхом  на  буфере,  я  прислонился  спиной  к  стене  вагона,  и  благополучно  задремал.  Проснулся  я  оттого,  что  милиционер  стаскивал  меня  за  шиворот  на  перрон.  Ему  это  удалось,  и,  не  отпуская  воротник  моей  рубахи,  он  повёл  меня  вдоль  перрона,  а  я  успел  прочитать  название  стации:  АРМАВИР.  «Трогательные»  слова  на  моего  конвоира    не  действовали,  а  поезд,  между  прочим,  уже  двинулся  с  места,  и  вагоны  проплывали  мимо  всё  быстрее  и  быстрее.  Я,  почувствовав  ослабление  хватки  -  видимо  милиционер  посчитал,  что  дело  уже  сделано  -  вырвался  и  бросился  бежать  рядом  с  вагонами.  Сзади  я  слышал  крики:  «Стой!  Стой!».  Поняв,  что  я бегу  быстрее,  он  на  прощанье  поддал  мне  сапогом  под  зад.  Его  удар  прибавил  скорости,  я  уцепился  за  поручень  и  сел  на  ступеньку  вагона.  Здесь,  надо  сказать,  что  вагоны  в  то  время  были  совсем  другие:  поручни  и  ступеньки  даже  после  закрытия  дверей,  оставались  снаружи.
Днём  я  забрался  на  крышу,  достал  карту  и  стал  изучать,  как  мне  попасть  в  Макеевку.  Много  позже,  в  «Золотом  Телёнке»  Ильфа  и  Петрова  я  прочёл,  что  учитель  географии  сошёл  с  ума,  не  найдя  на  карте  Берингова  пролива,  который  издатели  забыли  напечатать  из-за  головотяпства.  На  моей  карте  выходило,  что  из  Ростова  (мой  поезд  был  Баку  -  Ростов)  в  Макеевку  путь  лежал  через  Новочеркасск.                Ко  мне  подсел  парень,  постарше  меня,  и  предложил  мне  поменяться  штанами,  так  как  свои  ему  были  очень  тесны.  Мы  ударили  по  рукам,  я  охотно  снял  свои  «вонючки»,  и  мы  произвели  обмен.  Его  брюки  мне  пришлись  впору,  но  зад  их  был  распорот  прилично.  На  одной  из  остановок  я  нашёл  кусок  бечёвки  и  проволочку.  Пользуясь  ими  как  ниткой  и  иглой,  я  «зашил»  дыру  и  остался  довольным  сделкой.
Вечером,  в  Ростове  я  сел  на  поезд  и  приехал  в  Новочеркасск.  В  зале  ожидания  я  спросил,  на  какой  поезд  мне  сесть  чтобы  попасть  в  Макеевку.
-Тебе  надо  ехать  в  Ростов,  там   пересесть  на  поезд,  идущий  в  Москву,  доехать  до  Харцызска,  а  там  уж  добирайся,  как  можешь,  до  Макеевки,  -  растолковал  мне  один  знаток.
Что  делать,  пришлось  возвращаться  в  Ростов,  и  утром  я  уже  ехал  в  тамбуре  вагона  московского  поезда  в  сторону  Харцызска.  Шли  седьмые  сутки  моего  путешествия.
В  тамбуре  (чуть  не  сказал  в  купе)  со  мной  ехали  несколько  матросов.  Впервые,  за  недельную  невольную  голодовку,  мне  предложили  поесть.  И  это  сделали  матросы!  Один  из  них  намазал  огромный  ломоть  хлеба  сливочным(!)  маслом  и  подал  его  мне.  У  меня  ещё  хватило  нравственных  сил   сказать  «спасибо».  Моряк,  поняв,  что  я  буду  глотать,  не  пережёвывая,  предупредил,  чтобы  я  не  торопился.
-А  то  заворот  кишок  будет,  -  пояснил  он.
Заворота  кишок  не  было,  но  на  следующий  день  возникли  некоторые  проблемы  с  опорожнением  кишечника.
Проблемы  возникли  и  в  Харцызске:  железной  дороги  из  него  в  Макеевку  не  существовало,  но  можно  было  добраться  на  попутных  машинах  за  три  рубля.  Попрошайничать  я  не  мог,  пришлось  уговаривать  шоферов  попуток,  пока  один  из  сердобольных  водителей  не  согласился  подвезти.  На  окраине  города  он  высадил  меня,  я  горячо  поблагодарил  его  и  стал  осматриваться.  Адрес  бабушки  я  помнил  ещё  с  моздокских  времён,  но  меня  смутило  одно  обстоятельство.  Адрес  был  такой:  28-я  линия,  9-й  проспект,  дом  номер…  Если  в  городе  девять  проспектов,  то  это  должен  быть  огромный  город,  а  передо  мной  была,  буквально  деревня.  Как  я  узнал  от  прохожих,  проспекты  -  это  улицы,  идущие,  скажем,  с  востока  на  запад,  а  линии  -  с  севера  на  юг.  Выйдя  на  девятый  проспект,  я  начал  отсчитывать  линии,  пока  не  дошёл  до  двадцать  восьмой.  А  вот  и  нужный  дом.  С  колотящимся  от  волнения  сердцем  я  стал  подниматься  по  лестнице  и,  найдя  нужный  мне  номер  квартиры,  постучал.  Открылась  дверь  -  на  пороге  стояла  бабушка.
-Мальчик,  тебе  кого?  -  спросила  она.  Я  ничего  не  смог  ответить  и  только  заплакал.
-Вадик,  ты!  -  закричала  бабушка  и,  зарыдав,  стала  обнимать,  тискать  и  рассматривать  меня.  Первым  делом,  она  накормила  меня  до  отвала,  потом  стала  расспрашивать.  Я  подробно  рассказывал  ей  о  своей  «одиссее»,  но  чувствовал,  что  она  не  очень  верит  моим  словам.  Она  так  и  спросила:
-Может,  тебя  мама  прислала  ко  мне?
             В  тот  же  день  она  написала  в  Грозный  письмо.  Как  потом  я  узнал,  отец  скрывал  от  лежащей  в  больнице  мамы  мой  побег.  О  моём  отъезде  ему  сказал
Борис  (и  правильно  сделал).  Получив  письмо,  отец  отнёс  его  в  больницу.  С  мамой,  конечно,  был  обморок,  и,  в  тоже  время,  она  была  рада,  что  я  в  надёжных  руках.  Кстати,  бабушка  тактично  не  упомянула  о  моих  «морских»  странствиях,  а  написала,  что  я  приехал  прямо  из  Грозного.  Я  читал  потом  это  письмо  и,  скажу  честно,  бабушка  не  пожалела  «эпитетов»  в  адрес  моих  родителей  за  мой  грязно-голодный  вид,  рваные  штаны  и  т.  п.
Пока  я  ел  и  вёл  свой  рассказ,  из-за  спинки  кровати  выглядывал  красивый  мальчик,  который,  казалось,  очень  внимательно  слушал  о  моих  невероятных,  с  его  точки  зрения,  приключениях.  И  только  наевшись,  я  понял,  что  это  мой  дядька  Алик,  семи  лет  от  роду.  Я  спросил  бабушку,  где  Борис  -  мой  дядька  постарше?
- Борис  сейчас  в  училище,  придёт  после  ужина,  -  сказала  бабушка.            
             Потом  она  рассказала,  что  после  гибели  Михаила  Николаевича,  ей  удалось  устроить  Бориса  в  специальное  ремесленное  училище  на  строительную  специальность,  куда  обычно  принимали  детей  погибших  воинов.
Я  с  нетерпением  ожидал  Бориса,  так  как  мы  не  виделись,  можно  сказать,  полжизни  -  целых  шесть  лет!  Наконец,  раздался  стук  в  двери,  бабушка  открыла,  и  в  комнату  вошёл  почти  взрослый  юноша  в  форменной  одежде  Трудовых  резервов.  Он  скользнул  по  мне  взглядом  и  вопросительно  посмотрел  на  мать.  Бабушка  засмеялась:
-  Не  узнаёшь,  что  ли?  Это  Вадим,  Женькин  сын.
       -  Вадим,  ты?   -  Борис  важно  подошёл  ко  мне  и  подал  руку.  -  Надолго  к  нам?
Я  не  знал  что  сказать,  за  меня  ответила  бабушка:
-Ну,  на  год  -  это  точно.  Ему  через  несколько  дней  в  школу.
Мы  уединились  с  Борисом  в  углу  комнаты,  и  я  рассказал  Борису  о  своём  путешествии.  В  отличие  от  бабушки,  он  поверил  всему.  В  дальнейшем,  он  взял  надо  мной  шефство,  и  снова,  как  раньше,  мы  крепко  сдружились.
Первого  сентября  (это  был,  напомню,  1947  год)  бабушка  отвела  меня  в  среднюю  школу  и  договорилась,  чтобы  меня  взяли  без  документов  в  седьмой  класс.  Учился   я  средненько,  особенно  мучил  меня  украинский  язык:  я  никак  не  мог  разобраться,  когда  писать  букву  «и»,  а  когда  -  i.  Получал,  соответственно,  двойки  и  единицы.  Бабушка  жила  в  коммуналке  в  одной  комнате.  Мы  с  Борисом  спали  на  полу,  а  бабушка  с  Аликом  -  на  кровати.  Это  был  привычный  быт  строителей,   а,  может  быть,  и  не  только  строителей.  Никто  из  обитателей  коммуналок  всеръёз  не  мечтал  жить  в  отдельной  трёхкомнатной  квартире.
Бабушка,  под  воскресенье,  сказала  мне,  что  завтра  приедет  мой  родной  отец  из  Харцызска,  где  он  работает  главным  инженером  строительства  канатного  завода  и  будет  удивлён,  увидев  меня.  В  воскресенье  отец  действительно  приехал,  и  наша  встреча  произошла  весьма  буднично  -  как  будто  мы  расстались  неделю  назад.  Он  не  схватил  меня  в  объятья  (на  что  я,  честно  говоря,  надеялся),  и  у  меня  тоже  пропало  желание  броситься  ему  на  шею.  Отец  вывел  бабушку  на  кухню,  там  они  о  чём-то  долго  говорили.  Вернувшись  из  кухни,  отец  стал  расспрашивать,  что  меня  привело  в  Макеевку.  Я  уже  не  расписывал  свои  «подвиги»,  больше  ссылался,  на  проблемы  со  школой.  Мне  он  пообещал,  что,  как  только  получит  жильё  к  Новому  Году,  то  заберёт  меня  к  себе.  Вечером,  погладив  меня  по  голове,  отец  уехал  в  Харцызск.  Мне  было  смешно  слышать,  как  Борис  и  Алик  называли  моего  отца  Женькой  -  он  ведь  был  для  них  просто  братом.
Жить  у  бабушки  было  очень  хорошо  и  весело.  Она  была  очень  начитана,  знала  и  рассказывала  нам  много  смешных  и  не  смешных  историй  из  дореволюционной  жизни.  Хорошо  знала  историю  Древней  Греции  и  Рима.  Алика  своего  называла  не  иначе,  как  Аполлон.
-Вы  посмотрите  на  него,  -  говорила  бабушка,  -  у  него  и  фигура,  и  лицо,  как  у  Аполлона.         
             Борис  морщился,  а  я  не  знал,  каким  был  Аполлон,  но  согласно  кивал  головой.  Вообще  мои  дядьки  были  хорошими  и  добрыми  ребятами.  Алик  уж  тем  был  хорош,  что  никогда  не  жаловался  матери,  если  мы  с  его  братом  подшучивали  над  его  древнегреческим  происхождением.  Борис  же  сразу  взял  меня  под  свою  опеку.  Во-первых,  во  дворе  дома  сказал  соседским  ребятам,  что  я  -  его  племянник  и,  будьте  любезны,  его  не  трогать.  Надо  сказать,  Борис  в  своей,  элегантно  сидящей  на  нём  форме,  сам  -  красавец-брюнет,  производил  на  дворовых  ребят,  да  и  на  меня  в  том  числе,  соответствующее  впечатление.  Буквально,  я  стал  его  «хвостиком».  Он  водил  меня  в  кинотеатр,  к  себе  в  училище,  если  там  демонстрировались  кинофильмы  или  проводились  развлекательные  мероприятия.  Он  знал  лазейку,  через  которую  можно  было  проникнуть  во  двор  военной  части,  расположенной  недалеко  от  нашего  дома,  где  мы  смотрели  кино,  сидя  с  обратной  стороны  матерчатого  экрана.  Смеялись,  когда  военные  на  экране  отдавали  честь  левой  рукой.  Но,  самое  главное,  он  доверял  мне  свою  самую  большую  ценность  -  Х В З  -  велосипед  Харьковского  велосипедного  завода.  Эта  добротно  сделанная  машина  была  несколько  тяжеловата,  и  чтобы  разогнать  её,  требовалось  много  усилий  и  времени.  Однажды,  катаясь  по  заасфальтированному  девятому  проспекту,  я  попытался  установить  «рекорд»  скорости.  На  ногах  у  меня  были  кожаные  тапочки,  или,  как  мы  их  называли,  «чувяки».  Так  вот,  на  большой  скорости  правый  чувяк  соскользнул  с  педали  и  вместе  со  стопой  попал  в  спицы  переднего  колеса.  Колесо  остановилось,  и  я  вместе  остальной  частью  велосипеда  перелетел  через  колесо  и  ударился  об  асфальт.  Как  я  поднял  велосипед  на  второй  этаж,  ума  не  приложу,  так  как  спустя  несколько  мгновений  после  моего  прихода,  у  меня  отказали  руки  -  я  не  мог  их  поднять  ни  на  сантиметр.  Сам  велосипед  нисколько  не  пострадал.
Утром,  в  понедельник,  надо  было  идти  в  школу.  Бабушка  одела  меня,  повесила  через  плечо  матерчатую  сумку  с  учебниками,  тетрадями  и  пишущими  принадлежностями  и  отправила  в  школу.  В  классе,  узнав  про  мою  немощь,  ребята  (школа  была  мужская  -  «выверты»  в  организации  школьного  образования  не  прекращаются  и  по  сию  пору)  стали  наперебой  ухаживать  за  «инвалидом».  Учителя  разрешили  мне  не  писать,  чем  я  пользовался  некоторое  время,  и  после  того,  как  руки  уже  работали  нормально.
На  Новый  Год  Борис  взял  меня  в  училище.  Праздник  прошёл  очень  интересно  и  весело.  Слегка  был  огорчён,  не  получив  подарка,  как  все  учащиеся,  но  дома  Борис  честно  разделил  его  на  четыре  части.  Правда,  бабушка,  как  мы  с  Борисом  подозревали,  отдала  свою  долю  Алику.
Шли  зимние  каникулы.  Борис  ещё  раньше  научил  меня  играть  в  шахматы,  и  мы,  если  не  были  в  кинотеатре,  сражались  за  самодельной  доской.  Сами  фигуры  были  настоящие,  но  не  было  доски,  и  мы, найдя  кусок  фанеры,  расчертили  клетки.  Фанера  была  не  квадратная,  а  немного  удлинённая,  и  на  свободной  от  клеток  поверхности,  мы  стали  ставить  палочки,  если  вдруг  выигрывал  я.  С  шахматами  у  меня  дела  обстояли  лучше,  чем  с  учёбой  и  могу  похвастаться,  что  много  позже  в  сеансе  грозненского  мастера  Новотельного  на  12  досках,  я,  единственный  из  участников,  выигрывал  у  него  партию.  Но  мастеру  было  обидно  проигрывать,  и  он  смёл  фигуры  с  доски  и  сказал:   
  -  Я  в  этой  партии  не  проиграю,  но  и  путей  к  выигрышу  не  вижу.               
Новотельнов,  конечно,  кривил  душой,  так  как  до  мата  его  королю  оставалось  два  хода.  Правда,  случилось  это  уже  в1958-м  году.  А  в  середине  70-х  годов  пришлось  поиграть  партию  в  сеансе  с  самим  Виктором  Корчным,  которую  я  блестяще  проиграл.
После  зимних  каникул  планировался  мой  переезд  в  Харцызск,  чего  мне  не  очень  хотелось,  и  Борис  утешал  меня:
- Ничего,  Вадим,  приезжай  каждую  субботу.
            В  воскресенье  приехал  отец,  взял  у  бабушки  справку  о  моих  «успехах»  в  макеевской  школе  и  увёз  меня  в  Харцызск.  В  школу  меня  взяли,  но  морщились,  глядя  на  мои  отметки.  Директор  повела  меня  в  класс  и  представила  любопытным  физиономиям  примерно  так:
          -  Этот  мальчик  будет  учиться  в  вашем  классе.  Он  очень  слабенький,  и  вы  на  первых  порах  помогайте  ему:  у  него  нет  ни  одной  четвёрки  -    только  тройки  и  двойки.  -  В  это  время  я  разглядывал  класс,  и  меня  поразила  красота  одной  девочки,  одиноко  сидящей  за  второй  партой  у  окна.  -  Мы  его  посадим… - Она  обвела  класс  глазами,  -  с  Аней.  Она  у  нас  отличница  и  возьмёт  новенького  на  буксир.
             Красавица,  а  это  и  была  Аня,  бурно  запротестовала:
           -  Не  нужен  мне  двоечник,  не  нужен!  Посадите  ко  мне  девочку,  а  его  на  её  место.
             На  моё  счастье,  директор  настояла  на  своём,  и  я  робко  примостился  на  краю  скамейки.  Но  Ане  решил  отомстить.  Я  бросил  гулянки  и  чтение  художественных  книг  и  начал  усердно  заниматься  учёбой.  Сыграла  свою  роль,  наверное,  природная  память, и  уже  через  пару  недель  я  стал  получать  пятёрки,  и  третью  четверть  закончил,  как  и  первые  две,  без  единой  четвёрки,  но  уже  без  троек,  двоек  и  единиц.  Даже  Аня  не  выдержала  и  похвалила  меня.  Я  до  сих  пор  считаю,  что  она  сыграла  большую  роль  в  моём  отношении  к  учёбе.  Четвёрка  появилась  у  меня  только  в  1962-м  году  в  вечернем  институте,  куда  меня  «загнала»  тоже  женщина  -  моя  жена.
Возвращаясь  назад,  в  класс,  скажу,  что  все  ребята  завидовали  мне,  и  я  в  первый  же  приезд  в  Макеевку  написал  на  запотевшем  окне  буквы  К.А.М.  и  сказал  Борису,  что  он  «ни  в  жисть»  не  отгадает,  кто  скрывается  за  этими  инициалами.  Борис  усмехнулся,  кивнул  на  Алика  и  равнодушно  сказал:  «Кошелев  Алексей  Михайлович»  Я  чуть  не  закричал  от  досады:  ведь  эти  инициалы  были  для  меня  святыми  -  Кругляк  Анна  Михайловна!
Помимо  учёбы,  у  меня  были  обязанности  и  по  дому  -  ночью  идти  занимать  очередь  за  хлебом.  Незадолго до  уроков, приходила  сожительница  отца,  становилась  вместо  меня  в  очередь,  а  я  бежал  в  школу,  благо  она  находилась  неподалёку  -  сразу  за  железной  дорогой,  рядом  с  трубосварочным  заводом.  Однажды  ночью,  направившись  в  магазин  занять  очередь  за  хлебом,  я  услышал  впереди  кошачье  мяуканье.  В  небе  светила  луна,  и  я  увидел  движущиеся  тени  на  светлой  стене  дома,  мимо  которого  я  должен  был  пройти.  Внезапно,  одна  тень  отделилась  от  стены,  и  кто-то  направился  в  мою  сторону.  Инстинктивно,  я  развернулся  и  бросился  бежать.  Сзади  я  слышал  топот  ног  и  приглушенный  крик:  «Стой!  Стой!».  Но  в  эту  ночь  меня  не  догнал  бы  и  чемпион  мира  по  бегу  на  стометровку.  Вернувшись  домой,  я  разбудил  отца  и  сбивчиво  рассказал  ему  о  банде  «Чёрная  кошка».  Отец  же  только  рассердился  на  мои  «выдумки»,  сказав,  что  я  несу  чепуху.  В  этот  день  мы  сидели  без  хлеба.
Было  бы  несправедливо,  если  бы  я  не  сказал  о  помощи,  на  первых  порах,  отца  в  решении  математических  задач  с  применением  системы  двух  уравнений.  Поняв  суть  решений,  вскоре  я  сам  решал  их,  как  говорят  сейчас,  без  проблем.
Весна  -  это  пора,  когда  меньше  всего  хочется  учиться.  Новые  школьные  друзья  -  Юра  Пузанов  и  Илья  Слезингер  втянули  меня  в  очередную  авантюру.
Мы  садились  на  проходящий  товарняк  и  ехали  на  нём  до  станции  Ясиноватая,  или  в  другую  сторону  -  до  Иловайска.  С  тем  же  комфортом  возвращались  назад.  Особенно  нам  нравилось  ездить  на  открытых  платформах,  гружёных  песком.  Это  так  напоминало  мне  путешествие  на  крыше  вагона.  Скоро  от  учителей  (по  доносу  одноклассников)  об  этом  узнали  наши  отцы.  Они  «уговорили»  нас  бросить  опасное  дело.  Мы  переключились  на  плавание  на  самодельном  плоту  по  грязной  воде  небольшого  пруда  между  школой  и  трубным  заводом.  Не  могли  же  мы  заниматься  в  нашем  возрасте  только  учёбой!  А  учеба  шла  неплохо,  во  всяком  случае,  у  меня  -  получал  по  всем  предметам  только  пятёрки.  За  отличную  учёбу  отец  часто  давал  мне  деньги  на  кино  и  мороженное,  а  также  на  еженедельные  поездки  в  Макеевку,  где  у  бабушки  отъедался,  отмывался  и  отдыхал  душой.  Борис  к  моему  приезду  подготавливал  что-нибудь  новенькое.  Как-то  мы,  прихватив  товарища  по  двору,  пошли  в  поход  в  сторону  Сталино  (ныне  -  Донецк).  К  сожалению,  на  полпути  у  нашего  попутчика  начался  приступ  эпилепсии.  Я  только  позже  осознал,  как  быстро  и  чётко  действовал  Борис:  крикнув,  чтобы  я  держал   мальчика  за  ноги,  разжал  ему  рот  и  вставил  ему  между  зубами  конец  палки  -  нашего  оружия  от  собак  -  и  прижал  бьющееся  тело  к  земле.  Когда  парнишка  (я  не  помню,  как  его  звали)  пришёл  в  себя,  Борис  отменил  поход,  и  мы  вернулись  домой.  Но  это  был  единственный  печальный  случай  в  дни  нашего  отдыха.  Обычно  же,  выходные  проходили  более  весело,  а  иногда  Борис  сам  приезжал  в  Харцызск  и,  помню,  устроил  поход  на  Зуевскую  ГРЭС.  Прихватив  моих  школьных  друзей,  мы  на  попутных  машинах  добрались  до  электростанции,  где  искупались  в  тёплом  водохранилище.
Между  прочим,  в  то  время  нас  не  брала  никакая  зараза  или  простуда.  Чем  больше  мы  издевались  над  своим  организмом,  тем  крепче  он  становился,  и  пропадала  надежда  отдохнуть  несколько  дней  от  школы.
27-го  февраля  мне  исполнилось  четырнадцать  лет,  и  в  марте  комсорг  школы  предложила  написать  заявление  о  приёме  в  комсомол.  Сейчас  много  отыскивается  людей,  которые  утверждают,  что  в  те  времена  были  диссидентами,  но,  тогда,  «живьём»  таковых  не  встречал.  Я,  конечно,  с  радостью  и  гордостью  написал  заявление  -  ведь  мы,  дети,  были  очень  счастливы  в  нашей  стране,  которой  руководил  великий  Сталин!  А  в  апреле,  в  райкоме  комсомола  я  был  принят  в  самую  массовую  молодёжную  организацию  мира.  Я  вспомнил  об  этом  ещё  и  потому,  что  секретарь  райкома  спросил  меня,  кем  я  буду.  Я  ответил,  что  не  знаю.  Он  пристально  посмотрел  на  меня,  затем  на  мои  затёртые,  без  ширинки,  штаны  из  байки,  такую  же  рубаху,  сшитые  наспех  бабушкой,  и  уверенно  сказал:  «Ты  будешь  механиком».  Тут  он,  как  в  воду  смотрел:  несмотря  на  различные  зигзаги  моей  профессиональной  деятельности,  я  оставался,  в  душе,  механиком.  Но  об  этом  будет  рассказано  позже,  если  хватит  терпения  у  меня  и  тех,  кто  будет  читать  эти  малограмотные  записки.
Я  очень  скучал  по  маме,  мы  писали  друг  другу  письма,  и  я  с  нетерпением  ждал  конца  учебного  года,  чтобы  вернуться  домой,  который  я  так  предательски  покинул.  И  в  то  же  время  я  страшился  нашей  встречи:  мне  было  очень  стыдно  за  свой  поступок.
Кончился  учебный  год.  На  школьной  линейке  меня  похвалили  и  даже  выдали  Похвальный  Лист,  который  я  формально  не  заслужил:  в  выпускном  документе  двойки  и  тройки  за  первые  две  четверти  «съели»  все  мои  пятёрки  за  второе  полугодие.  В  аттестате  стояли  только  четвёрки.  Слава  богу,  в  этой  школе  меня  освободили  от  изучения  украинского  языка,  как  впервые  поступившего  в  школу  на  Украине.
Я  съездил  в  Макеевку  и  тепло,  а  вернее,  горячо,  попрощался  с  бабушкой  Верой  Фёдоровной  Кошелевой  -  моим  любимым  ангелом - хранителем,  с  моим  дядькой  Борисом  Михайловичем  Кошелевым,  который  был  мне  больше  братом,  и  другим  дядькой  -  Алексеем  Михайловичем  Кошелевым  -  дядькой  по  документам,  поскольку  был  на  шесть  лет  моложе  меня  и  остался  в  памяти  как  ангелочек.  Бабушка  сунула  мне  немного  денег  на  дорогу,  (она  подрабатывала  шитьём),  и  я  вернулся  в  Харцызск.  Я  умышленно  назвал  полными  именами  Кошелевых  в  знак  моей  благодарности  этой  прекрасной  семье.
Наступил  день  отъезда,  и  отец  пошел  провожать  меня  на  вокзал.  Я  не  помню,  попрощался  ли  я  с  «женой»  отца,  которая  морила  меня  голодом,  но  на  вокзале  я  справедливо  забыл  о  ней.
Подошёл  поезд  Москва  -  Баку.  Я  распрощался  с  отцом,  с  удивлением  увидев  на  его  глазах  слёзы.  Я  помахал  ему  рукой  из  окна,  и  поезд  увёз  меня  из  Харцызска  навсегда.  Став  взрослым  и  наезжая  в  командировки  в  Москву,  я  всегда  выскакивал  в  Харцызске,  и  двухминутную  остановку  с  ностальгическим  чувством  стоял  на  перроне.  Когда  поезд  трогался,  я  переходил  на  другую  сторону  вагона,  чтобы  увидеть  за  деревьями  школу,  так  по – человечески,  принявшую  меня.
Вагон  был  общий,  на  местах  внизу  сидели  люди,  и  я  забрался  на  третью  полку.  Дорога  ничем  не  запомнилась  -  я  с  нетерпением  ожидал  приезда  домой.  Всё,  что  было  в  моей  жизни   за  последний  год,  отошло  на  второй  план,  как  кошмарный  сон  с  прекрасными  эпизодами.
После  унылых  равнин,  наконец-таки,  показались  горы,  и  через  несколько  часов  мы  въехали  в  промышленный  район  Грозного.  Промелькнули  нефтеперерабатывающие  установки,  и  поезд  остановился  на  небольшом,  но  уютном  вокзале.  В  окно  я  увидел  маму,  Бориса  и  дядю  Лёню,  который  на  всю  жизнь  заменил  нам  отца.  Я  напрасно  боялся  встречи:  ко  мне  отнеслись  так,  как  будто  я  вернулся  из  пионерского  лагеря.  Много  позже,  мама  рассказала,  что  стоил  ей  мой  «пионерский  лагерь».
Родители  теперь  жили  на  новом  месте  -  на  Бароновке,  за  рекой  Сунжа,  минутах  в десяти  ходьбы  от  центра  города.  Перейдя  мост  через  Сунжу,  мы  прошли  по  улице  Батурина  до  Сунженской    улицы,  и  тут  же,  на  углу,  вошли  в  большой  двор.  Я  вспомнил  «еврейскую  колонию»  в  Моздоке,  по  соседству  с  нашим  домом  - тот  же  Г-образный   угловой  дом,  но  более  комфортабельный,  огромный  двор,  но  ухоженный  жильцами.  Да  и  квартира  состояла  из  двух  комнат.  Правда,  вторая  комната  была  без  окна.  В  небольшой  прихожей можно  было  готовить  еду.  Для  строителя  это  была  шикарная  квартира.  В  получении  её  сыграло  награждение  отца  орденом  Трудового  Красного  Знамени.
На  следующий  день  родители  повели  меня  в  универмаг  и  купили  мне  самый  настоящий  костюм  серого  цвета!  У  меня  впервые  появились  карманы  и  ширинка,  как  у  взрослых.  Несмотря  на  жару,  я  любил  пройтись  по  улицам  города  в  таком  великолепном  костюме,  короче  говоря,  пофорсить.
  Лето  провёл,  как  и  все  мальчишки  -  играл  с  новыми  друзьями  из  соседних  квартир  (а  квартир  в  нашем  длинном  доме  было  более  десятка)  в  футбол  на  заросшей  травой  улице,  или  ездил  на  сталинский  пруд,  как  раньше  называлось  водохранилище,  среди  нефтеперерабатывающих  заводов.  В  него  втекала  чистая  Сунжа,  и  на  противоположной  стороне  пруда  вытекала,  уже  неся  на  своей  поверхности  огромные  нефтяные  пятна.  Добирались до  пруда  на  рабочем  поездке,  проезжая  через  территории  заводов.  Проезд  был  бесплатным,  что  особенно  нравилось  детворе.
Передо  мной  стал  самый  популярный  в августе  вопрос:  куда  пойти  учиться?  Решили,  что  буду  поступать  в  нефтяной  техникум.  С  мамой  мы  пришли  в  техникум,  и  в  длинном  коридоре  я  остановился  у  доски  с  расписанием  экзаменов,  а  мама  пошла  дальше.  Рядом  со  мною  стояли  две  девочки  и  списывали  расписание.  Не  могу  сказать,  какая  причина  заставила  маму  позвать  меня  таким  образом:   
-  Сыночек!  Иди-ка  сюда.
Девчонки  прямо-таки  подавились  смехом,  а  одна  из  них  передразнила:
            -  Бедный  сыночек,  иди  к  маме…
    Этого  я  уже  вынести  не  мог  и  бросился  вон  из  техникума.  Вышедшей  маме  сказал,  что  в  техникум  поступать  передумал,  а  пойду  в  ремесленное  училище,  как 
Борис  Кошелев.
Ну,  ремесленное,  так  ремесленное.  Мы  на  следующий  день  пошли  в  училище  №3  на  улице  Лермонтова  и  меня  зачислили  в  группу  слесарей  -  инструментальщиков.
                ----------------------------------------------




                ЮНОСТЬ


Кончилось  детство,  началась  юность.  Мы  уже  не  босотва,  а  будущие квалифицированные  рабочие.  Нам  выдали  форменную  одежду,  которой  мы  очень  гордились  и  в  первый  же  вечер,  одев  её,  пошли  гулять  по  городу.  Не  забудьте,  что  это  был  третий  год  после  войны,  и  мы  считали  себя  как  бы  маленькими  военными.  Нам  казалось,  что  все  пацаны  смотрели  на  нас  с  завистью,  а  взрослые  -  с  уважением.  Погуляв  по  центральной  улице,  пошли  в  парк  имени  Кирова,  или,  как  его  называли  все  грозненцы,  -  трек.  Мы  надеялись  на  благожелательность,  восхищённых  нашим  видом,  контролёров,  но  они  оказались  несознательными  и  не  пустили  в  парк  без  входных  билетов.  Пришлось  тряхнуть  стариной  и,  пройдя  подальше,  проникнуть  в  трек  через  известные  нам  дыры  в  заборе.
Учебный  день  в  училище  начинался  с  завтрака.  В  понедельник,  среду  и  пятницу  после  завтрака  мы  шли  в  классы,  где  восемь  уроков  занимались  теорией.  Урок  длился  50  минут,  перемена  -  10.  В  остальные  дни,  кроме  воскресенья,  шли  в  слесарную  мастерскую,  где  осваивали  слесарное  дело.  Примерно  в  час  дня  нас  строем  вели  в  столовую  на  обед,  а  после  занятий  -  на  ужин.  После  ужина  шли,    кто  домой,  а  кто  в  общежитие,  расположенное  над  столовой.  Училище  существовало  ещё  с  дореволюционных  времён,  и  некоторые  мастера  производственного  обучения  работали  в  нём  с  той  же  поры.  Кроме  нашей  специальности,  готовили  слесарей  по  ремонту  промышленного  оборудования,  токарей,  сварщиков  и  литейщиков.  Д ля  этого  были  прекрасные  условия  -  мастерских  на  всех  хватало,  а  литейный  цех  привлекал  наше  внимание,  как  ад  -  грешников.  В  полутьме  этого  цеха  летели  искры  от  чугуна,  разливаемого  в  подготовленные  формы.  Плавился  чугун  в  шахтной  печи  -  вагранке.
У  нас,  слесарей  -  инструментальщиков,  мастерская  отличалась  необыкновенной  чистотой.  Мастер,  после  работы,  ходил  с  белым  платком  и  проверял  чистоту,  убранного  рабочего  места.  Он  внушал  нам,  что  инструмент  для  точных  измерений  не  терпит  даже  пылинки.  За  два  года  обучения  у  нас  было  три  мастера.  Первый  -  Норкин  учил  нас  около  трёх  месяцев,  потом  у  него  обострился  туберкулёз,  и  в  декабре  он  умер  в  больнице,  буквально  на  следующий  день  после  того,  как  наша  группа  посетила  его  в  палате.  Он  был  фронтовик,  к  нам  относился  по - отечески,  и  мы  его  любили.  Несмотря  на  сильный  мороз,  вся  группа  пришла  на  его  похороны.  Второй  мастер  был  очень  молод  -  только  что  окончил  техникум  трудовых  резервов,  который  готовил  мастеров  для  ремесленных  училищ.  Я  не  помню  его  ни  имени,  ни  фамилии.  Пробыл  он  у  нас  месяц  -  два  и  ушёл  в  другую  группу.  К  нам  пришёл  и  довёл  нас  до  выпуска  Александр  Ильич  Котельников.  Его  приход  к  нам  был  огромным  везением  для  нашей  группы.  Похожий  на  артиста  Бабочкина  в  роли  Чапаева,  начавший  работать  слесарем  -  лекальщиком  ещё  до  революции,  он  был  в  училище  для  нас  отцом,  дедушкой  и  другом.  Он - то  и проверял  наши  рабочие  места  белой  салфеткой.  Когда  он  объяснял  или  показывал  нам  приёмы  работы,  мы  разевали  рты  до  хруста  челюстных  связок.  Он  приучил  нас  относиться  к  инструменту,  как  к  родному  живому  существу.  Это  отношение  сохранилось  у  меня  на  всю  жизнь.
Начали  мы,  конечно,  с  простого  -  изготовления  слесарных  молотков  из  простых  болванок.  Кончили  -  изготовлением  мерных  инструментов  с  допусками  в  несколько  микрон  (1 микрон  = 0.001  мм).  Но  до  кончили  пройдёт  два  года.
В  училище  был  прекрасный  спортзал.  В  нём  проходили  уроки  физкультуры  и  работали  секции  бокса,  волейбола,  баскетбола  и  футбола.  Из  всех  преподавателей  физкультуры  помню  тренера  по  боксу,  который  так  увлекался  боем,  что  переставал  судить  по  правилам,  допуская  драки  в  перчатках.  Баскетбол  вёл  учитель  Саркисов,  а  футбол  -  Константин  Константинович  Секач,  сам  игравший  за  команду  «Трудовые  Резервы»  Грозного.  Все  они  привили  нам  любовь  к  спорту,  а  мне  -  уж  точно!  Я  занимался  во  всех  секциях,  только  скоро  пришлось  бросить  бокс  -  уж  очень  слабым  у  меня  оказался  нос:  чуть  заденут  -  сразу  кровь.  В  остальных  видах  выступал  за  сборные  училища.
На  мой  взгляд,  нынешние  подростки  курят  и  выпивают  в  не  меньшей  степени  оттого,  что  занятия  в  секциях  платные,  и  плата  эта  многим  родителям  не  под  силу.  Энергии  природа  дает  им  много,  а  девать  некуда  -  вот  и  нарушают  Уголовный  кодекс.
Вчера  смотрел  передачу  по  телевизору  о  беспризорниках  в  наше  время.  По  скромным  подсчётам  их  насчитывается  в  нашей  славной  России  более  пяти  миллионов (!).  Ни  о  каких  проектах  по  устранения  этого  позора  страны  речи  и  не  шло,  только  вспоминали  Дзержинского,  и  то  в  контексте  нарушения  им  прав  ребёнка -  дескать,  дома,  в  которых  перевоспитывали  детей,  охранялись  военными.
Итак,  занимаясь  спортом,  мы  стали  интересоваться  всесоюзными  соревнованиями,  благо  по  радио  часто  передавали  репортажи  со  стадионов.  Их  вёл.  чаще  всего,  мой  тёзка  -  Вадим  Синявский.  И  мальчишки  училища  поделились  на  две  неравные  части  -  одни  (большая  часть)  болели  за  ЦДКА,  другие  -  за  московское  ДИНАМО.  К  тому  времени  я  успел  прочитать  книгу  Льва  Кассиля  «Девятнадцать  на  девять»  о  поездке  динамовцев  в  Англию  и,  разумеется,  стал  болеть  за  них.  За  мостом  через  Сунжу  была  отличная  полянка,  и  мы  устраивали  на  ней  матчи  между  ЦДКА  и  Динамо.  Своего  надувного  мяча  у  нас  не  было,  и  мы  играли  мячом,  сшитым  из  тряпок.  Да  и  опасно  там  было  играть  надувным  мячом  -  рядом  протекала  быстрая  Сунжа,  и,  попади  в  неё  мяч,  с  ним  можно  было  бы  попрощаться.
Закончился  первый  учебный  год,  и  нам,  городским,  предложили  поехать  в  летний  лагерь  в  станицу  Троицкую.  Но,  прежде,  чем  отправить  основную  часть  ребят,  послали  бригаду  из  семи  учащихся  привести  лагерь  в  надлежащий  порядок.  В  эту  бригаду  попал  и  я.  Бригадиром  назначили  великовозрастного  ученика  (ему  было  около  двадцати  лет)  из  группы  сварщиков,  звали  его  Миша  Игнатов.  Отличался  он  от  нас  ещё  тем,  что  его  тело,  абсолютно  всё,  было  покрыто  татуировкой.  Даже  на  его  интимной  части  тела  было  наколото  слово  нахал.  Несмотря  на  свой  устрашающий  вид,  он  оказался  прекраснейшим  парнем,  или,  как  мы  его  называли  дядька.  К  нам  он  относился  как  к  детям,  говорил  тихим  спокойным  голосом,  никогда  не  приказывал,  а  только  просил  сделать  то-то  и  то-то,  и  его  просьбы  выполнялись  мгновенно.  Надо  сказать,  он  обладал  необыкновенной  физической  силой,  но,  слава  богу,  к  нам  он  её  не  применял.  Первым  делом,  взяв  меня,  как самого  молодого,  в  помощники,  сложил  во  дворе  печь  и  стал  готовить  завтраки,  обеды  и  ужины  из  продуктов,  привезённых  из  училища.  Мы  ремонтировали  помещение,  отмывали  и  собирали  кровати,  набивали  матрацы  и  подушки  сеном.  Меня,  правда,  Миша  забрал  себе  в  помощь  -  надо  было  приносить  воду  из  чистейшей  Сунжи  (вся  станица  пила  эту  воду),  чистить  картошку,  мыть  посуду,  заготавливать  дрова.
Интересно  то,  что,  используя  положенный  нам  «сухой  паёк»,  все  мы  наедались  до  отвала,  в  то  время  как  в  столовой  училища  вставали  из-за  стола  полуголодными,  как  сейчас  советуют  диетологи.  После  работы  нам  разрешали  ходить  в  колхозный  сад  и  есть  фрукты,  сколько  влезет.
Через  две  недели,  к  положенному  сроку,  лагерь  был  готов  принять  остальных  учащихся.  Они  и  приехали  на  грузовых  ЗИС-5,  привезя  с  собой  целую  свиту  хозяйственных  работников  с  их  семьями.  И  снова  мы  стали  питаться  так,  чтобы,  не  дай  бог,  не  ожиреть.  Нашлась  для  нас  и  работа  -  собирать  урожай  фруктов  в  садах  колхоза.  Те  калории,   которые  мы  не  добирали  в  лагерной  столовой,  мы  восполняли  в  саду.  После  работы  мы  бежали  на  Сунжу  и,  нырнув  с  головой,  пили  воду.
В  одно  из  воскресений  в  Грозном  должен  был  состояться  финальный  матч  на  кубок  города  по  футболу  между  командами  «Динамо»  и  «Трудовые  резервы».
Отпросившись  у  начальника  лагеря,  я  попутной  машиной  уехал  в  Грозный.  На  следующий  день  я  наслаждался  победным  для  «Трудовых  резервов»  матчем,  в  котором  участвовали  наш  физрук  Константин  Секач  и  учащийся  нашего  училища  Валерий  Тунзин,  чья  нога  и  забила  победный  гол.
В  понедельник  я  пошёл  на  вокзал  и  решил,  используя  свой  богатый  опыт,  уехать  на  попутном  поезде  в  Троицкую.  Покупать  перронный  билет  мне  было  просто  стыдно,  и  я,  выйдя  за  пределы  вокзала,  по  рельсам  пришёл  на  перрон.  Я  терпеливо  ожидал  поезда,  и  тут  ко  мне  подошёл  милиционер  и  вкрадчиво  спросил:
             -  Куда  едем?
             -  В  Троицкую.
-  Зачем?
Не  сообразив,  что  милиция  болеет  за  «Динамо»,  я  сказал,  что  приезжал  из  лагеря  посмотреть  футбол  и  красочно  описал,  как  наши  обыграли  динамовцев.
             -  А  билет  есть?    
             Я  медленно  шарил  по  карманам,  делая  вид,  что  никак  найду  билет,  но милиционер  остановил  меня:
              -Если  бы  у  тебя  был  билет,  ты  прошёл  бы  на  перрон  через  двери.  Я  же  видел,  откуда  ты  пришёл.  Пойдём  со мной.
И  он,  даже  не  взяв  меня  ни  за  руку,  ни  за  шиворот,  повёл  в  линейное  отделение  милиции.  Он  завёл  меня  в  маленькую  вонючую  камеру,  под  лестницей,  запер  дверь  и  ушёл  продолжать  нести  боевую  службу.  Привыкнув  к  темноте,  я  увидел  ещё  двоих  мужиков  -  молодого  и  пожилого.  Больше  всего  я  боялся,  что  кто-то  из  них  предложит  меняться  одеждой,  поэтому  присев  на  корточки,  я  стал  мурлыкать  блатные  песни,  которых  знал  во  множестве.  Скорее  всего,  их  головы  были  заняты  более  серьёзными  проблемами,  чем  пацановская  одежда,  но  я  тешил  себя  мыслью,  что  они  приняли  меня  «за  своего».
             Уже  под  вечер,  меня  завели  в  кабинет,  где  я  снова  рассказал  о  причинах  моего  появления  на  вокзале.  Записав  все  данные  обо  мне,  лейтенант  предупредил:
             - Ещё  раз  попадёшься,  посадим  в  тюрьму.  Иди  домой  и,  если  вздумаешь  ехать  на  поезде,  покупай  билет.
             У  меня  хватило  ума  поблагодарить  его,  и  я,  к  удивлению  родителей,  появился  дома.  Не  помню,  как  я  объяснил  своё  возвращение,  но  про  милицию  не  сказал  ни  слова.
На  следующее  утро  я  побежал  в  училище  и  ещё  застал  машину  с  продуктами  и  каким-то  барахлом,  которая  вот-вот  должна  была  уехать  в  лагерь.  Пристроившись  в  кузове  там,  где  было  помягче,  я  отбыл  в  лагерь.  Через  несколько  часов  я  описывал  друзьям   свои  приключения  на  вокзале,  сдабривая  рассказ  вымышленными  подробностями,  более  красочными,  чем  были  на  самом  деле.
В  лагере,  несмотря  на  «трудовую  повинность»,  мне  очень  нравилось:  работали  всего  часа  три  в  день,  остальное  время  купались  в  Сунже,  играли  в  футбол,  лапту  и,  даже  не  поверите,  читали  книжки,  привезенные  администрацией  из  училища.  Понятно,  что  чтением  мы  занимались  в  дождливую  погоду.  Всё  было  прекрасно,  тем  более,  что  в  лагере  я  отдыхал  в  первый  раз.  Было  со  мной  происшествие,  но  закончилось  оно  к  счастью,  благополучно.  Грузовик,   марки  ДОДЖ,  вез  нас  на  работу  в  сад.  На  откидных  сиденьях  вдоль  бортов  сидели  колхозницы  и  мы,  несколько  учащихся.  На  скользкой  от  прошедшего  ночью  дождя  дороге  шофёр  не  смог  удержать  машину,  и  она  рухнула  с  высоты  нескольких  метров  в  реку  Сунжу.  Я  сидел  у  борта,  оказавшегося  на  дне,  и  мне  показалось,  что  все  женщины,  что  сидели  напротив,  навалились  на  мои  ноги.  Но,  слава  богу,  все  вынырнули  быстро,  а  за  ними  и  я,  успев  немного  нахлебаться  воды.  Несколько  дней  сильно  болело  под  коленками,  но  купания,  футбол  и  молодость  быстро  вылечили  их.
Во  второй  половине  августа  в  лагере  состоялась  торжественная  линейка.  Нас  поблагодарили  от  лица  председателя  колхоза  за  хорошую  работу,  и  честно  говоря,  мы  испытали  какую-то  гордость.  После  многочисленных  речей  и  пожеланий  мы  погрузились  в  грузовики  и  благополучно  отбыли  в  Грозный.
Дома,  в  первые  дни,  меня  просто  обкармливали,  но  я  стойко  выдерживал  непомерную  нагрузку.
А  1-го  сентября  с  торжественной  линейки  начался  второй  год  моего  обучения  в  ремесленном  училище  №3.  На  линейке  неожиданно  увидел  среди  новичков  моего  моздокского  друга  и  даже  дальнего  родственника  -  Вовку  Юрко.  После  того,  как  нас  распустили,  я  подбежал  к  нему  и  сзади  обнял  его.  Он  ошеломлённо  обернулся  и  был   радостно  удивлён,  увидев  меня.  С  Вовкой  мы  были  всегда  откровенны  и  никогда  не  подводили  друг  друга.  Он  тоже  поступил  в  группу  инструментальщиков  и,  забегая  вперёд,  скажу,  что  на  втором  году  обучения  его  тоже  учил  Александр  Ильич  Котельников.
Пошли  «трудовые  будни»,  выходные  дни  были  только  по  воскресеньям,  и  время  летело  незаметно.  Запомнилась  трудовая  лихорадка  в  стране  по  поводу  семидесятилетия  Сталина.  И  мы,  отработав  20  декабря  весь  день,  в  добровольно-обязательном  порядке  должны  были  работать  всю  ночь  на  21  декабря.  За  сутки  наделали  кучу  гаечных  ключей,  и  утром  пошли,  как  обычно,  на  занятия.  Сидя  в  классе,  боялись  заснуть  и  с  трудом  таращили  глаза  на  преподавателей. После  ужина  пришёл  домой  и  сразу  заснул.
После  Нового  Года  нашу  группу  распределили  по  заводам  в  инструментальные  цеха  на  производственную  практику.  Я  попал  в    соответствующий  цех  завода  «Красный  Молот».  Моими  наставниками  стали  опытные  инструментальщики  Хирнов  и  Герой  Социалистического  Труда  Минаев.  Вот  где  я  вспоминал  добрым  словом  своего  мастера  Котельникова.  Если  Минаев  мало  уделял  мне  внимания,  то  Хирнов  с  места  в  карьер  дал  мне  задание:  изготовить  комплект  цифр  для  нанесения  клейма  на  металлическую  поверхность.  И  хотя  мне  не  приходилось  их  делать  в  училище,  но  мастер  рассказывал  нам  технологию  изготовления  на  примере  цифры  «0».  Сначала  изготавливается  дзэк,  то  есть  негатив  цифры  -  эллипс,  отвечающий  формой  и  размером  внутренней  части  нуля.  Он  делается  на  торце  металлического  стержня  квадратного  сечения  длиной  50-60  мм,  и  подвергается  закалке.  Затем,  с  помощью  дзэка,  и,  разумеется,  молотка,  на  торце  стержня  -  заготовки  будущего  клейма  -  делается  углубление  внутренней  части  нуля.  Снаружи  напильником  убирается  всё  лишнее  и  оставляется  ребро,  разделяющее  внутреннее  углубление  и  то,  что  мы  спилили  снаружи.  Ребро  делается  острым,  конец  стержня  закаливается  -  клеймо  готово.  Понятно?  Мне  -  да.
Комплект  цифр  я  сделал,  и  он  пошёл  в  работу.  Не  буду  утомлять  себя  и  тех,  кто  мужественно  дочитает  до  этих  строчек,  описанием  остальных  работ,  в  которых  я  принимал  участие.  Если  честно  признаться,  я  и  сам  подзабыл  многое.  Зато  хорошо  помню,  как  Хирнов  дал  задание  запилить  фаску  на  конце  огромного  вала.  Её  забыл  сделать  токарь  на  станке,  и  теперь  это  пришлось  делать  мне  с  помощью  напильника.  Вал  лежал  на  верстаке,  и  его  надо  было  периодически  поворачивать  для  удобства  работы.  В  какой-то  момент  он  стал  скатываться  с  верстака,  я  пытался  удержать  стокилограммовый  вал,  но  не  смог,  и  он,  упав  одним  концом  на  пол,  другим  сильно  поранил  мне  мизинец  правой  руки,  попавший  между  валом  и  верстаком.  Хлынула  кровь,  и  я  побежал  в  медпункт,  оставляя  на  снегу  кровавую  дорожку.  Врач  скоренько  наложил  на  руку  жгут  и  собрался  зашивать  рану,  но  оказалось,  что  не  оказалось  новокаина  для  обезболивания.  Он  честно  сказал  мне  об  этом  и  спросил:
                - Выдержишь  без  наркоза?      
                -  Выдержу.
-Будет  больно  -  разрешаю  кричать.
                Было  больно,  с  меня  ручьями  катился  пот,  но  я  принципиально  не  издал  ни  звука.  Зашитый  палец  забинтовали,  и  врач  похвалил,  что  я  не  мешал  ему  криками.  Через  пару  дней  уже  пришлось  играть  на  первенство  училища  по  баскетболу.  На  перевязки  я  не  ходил,  и  как-то  во  время  игры  бинт  сам  соскочил  с  пальца  -  на  том  дело  о  травме  закончилось.  Правда,  перерезанное  сухожилие  до  сих  пор  не  даёт  мизинцу  полностью  сгибаться,  приходится  помогать  ему  безымянным  пальцем.
Вторая  практика  началась  весной  на  Центральном  ремонтно-механическом  заводе  ЦРМЗ  в  инструментальном  цехе.  В  короткое  время  пришлось  освоить  работу  на  всех  станках:  фрезерном,  плоскошлифовальном,  круглошлифовальном,  строгальном  и  даже  -  токарном.  Здесь  уже  платили  зарплату  -  тридцать  процентов  от  заработанного.  Научили  электросварочным  работам,  и  мы  с  напарником  из  группы  Юрой  Ходиным  сварили  себе  большой  верстак.
Как-то  услышал  в  цехе  разговор  о  том,  что  комплектуется  заводская  футбольная  команда.  На  заводе  работало  много  демобилизованных  солдат,  и  некоторые  поигрывали  в  армии,  а  один  из  них  даже  играл  за  сборную  оккупационных  войск  в  Германии,  где  играл  вратарём  Чанов  -  в  последствии  игрок  ЦДКА.  Беда,  как  я  понял,  была  в  том,  что  не  могли  подобрать  вратаря.  И  тут,  отбросив  в  сторону  смущение,  я  предложил  им  взять  вратарём  меня.  Они  засмеялись,  но  я  сказал  им,  что  играю  вратарём  за  училище.  Мне,  шестнадцатилетнему  пацану  дали  вратарскую  форму,  даже  перчатки,  и  я  пошёл  с  командой  на  футбольное  поле  недалеко  от  завода.  Сильно  возбуждённый  я  стал  в  ворота  и  для  меня  наступил,   как  говорят  сейчас,  «звёздный  час».  Никогда  -  ни  до,  ни  после,  я  не  бросался  с  таким  остервенением  за  мячом,  и  с  линии  штрафной  площади  никто  не  мог  забить  мяч  в  ворота.  Так  я  стал  вратарём  довольно  неплохой  заводской  команды,  и  мы  выигрывали  у  многих,  более  известных,  команд.  Разумеется,  моя  доля  в  победах  была  не  более  одной  одиннадцатой  доли  успеха  команды.  Летом  меня  уже  стали  приглашать  в  солидные  команды,  например,  в  «Спартак».  Записали  даже  в  сборную  юношескую  команду  Грозного,  но  играть  за  неё  не  пришлось,  по  причинам,  зависящим  только  от  меня.
Прошу  прощения  за  то,  что  я  много  говорю  о  футболе.  Любил  я  эту  игру  не  знаю  за  что,  но  любил  очень.  Сейчас,  если  и  осталось  немного  от  былых  чувств,  то  больше  -  по  привычке.  Всё  испортил  спортивный  бизнес  и  особенно,  вошедшие  чуть  ли  не  в  правило,  позорные  договорные  матчи.  Болельщики  кричат  на  трибунах,  «пускают  волну»,  не  зная,  что  их  любимая  команда  своим  проигрышем  зарабатывает  десятки  тысяч  долларов.  Уж  писали  бы  в  афишах:  «Болельщиков  такой-то  команды  просим  не  беспокоиться».
Футбол  футболом,  но  приближался  выпускной  экзамен  по  специальности,  назначенный  на  конец  июля.  Каждый  из  выпускников  нашей  группы  должен  был  изготовить  какой-нибудь  измерительный  инструмент.  Мастер,  зная  мою  любовь  к  кропотливой  работе,  поручил  сделать  два  штихмаса  для  точной  проверки  внутреннего  диаметра  полой  детали.  Один  штихмас  -  проходной  -  должен  был  входить  в  полую  часть,  другой  -  непроходной  -  не  должен.  Разница  длин  двух  штихмасов  должна  была  быть  пять  микрон.  Обрадую  тех,  кто  дочитал  до  этих  строк,  тем,  что  опущу  технологию  изготовления,  скажу  только,  что  понадобилась  целая  неделя,  прежде  чем  смазанные,  они  были  завернуты  в  бархатную  тряпочку  и  положены  в  сейф  нашего  мастера.  Я  уже  упоминал  о  том,  что  нам  должны  были  присвоить  пятый  разряд.  Когда  Александр  Ильич  пришёл  к  начальнику  цеха  подписать  бумагу,  что  я  выполнял  на  практике  работы  пятого  и  шестого  разряда  (и  это  соответствовало  истине),  тот  заупрямился  и  проставил  мне  четвёртый  разряд,  ссылаясь  на  низкие  разряды  его  рабочих.  Мой  мастер  возмутился,  и  на  глазах  у  начальника  цеха  исправил  четвёрку  на  пятёрку.  Я  был  свидетелем  их  разговора  и  сильно  огорчился  такой  несправедливостью.  Приехав  домой,  собрал  футбольную  форму  и  отвёз  её  на  завод.
Экзамен  сдал  на  отлично,  только  Александра  Ильича  покоробило,  когда  приезжий  председатель  комиссии  попытался  проверить  разницу  длин  штихмасов  (размеры  были  выбиты  на  их  поверхностях)  обычным  штангенциркулем  с  точностью  измерения  в  одну  десятую  долю  миллиметра.  Напомню,  что  один  микрон  составляет  одну  тысячную  долю  миллиметра
На  следующий  день  после  экзамена  меня  вызвал  директор  Париков  и  предложил  мне  поехать  в  Саратовский  индустриальный  техникум  Трудовых  резервов  учиться  на  мастера  производственного  обучения  в  ремесленных  училищах.
Я  уже  знал,  что  нескольких  ребят  посылают  в  такой  же  техникум,  но  в  Тбилиси,  который  мне  казался  сказочным  городом,  тем  более,  что  там  две  футбольных  команды  играли  в  классе  «А».  Стал  просить  директора  направить  и  меня  в  Грузию,  где,  по  слухам,  на  всех  улицах  росли  мандарины.  Но  директор  сказал:
-Туда  мы  посылаем  детей – сирот.  Если  тебе  так  хочется,  я  могу  дать  тебе  направление  сверх  нормы,  но  тебе  придется  сдавать  все  вступительные  экзамены,  а  практический  экзамен  обязателен  для  всех  поступающих.
             Я,  не  размышляя  ни  секунды,  согласился.
-Кроме  того,  ты  едешь  за  свой  счёт,  там  тебя  не  кормят,  но  если  поступишь,  то  с  первого  сентября  будешь  уже  на  полном  государственном  обеспечении.
             Числа  семнадцатого  августа  я,  полный  советов  по  расходованию  денег,  благословлённый  родителями,  с  маленьким  чемоданчиком  в  руке,  и  провожаемый  на  несколько  кварталов  братишкой  Борисом,  отправился  на  автовокзал.
Напрямую  автобусы  в  Грузию  не  шли  -  надо  было  ехать  до  Орджоникидзе,  а  там  пересаживаться  на  тбилисский  автобус.  На  автовокзале  встретил  двух  наших  выпускников,  о  которых  говорил  директор,  и  мы  вместе  поехали  в  столицу  Северной  Осетии.   
Приехав  на  автовокзал  в  Орджоникидзе,  мы, к нашему  счастью,  успели  на  тбилисский  автобус,  и  минут  через  десять  покатили  вдоль  Терека  на  юг.
Скоро  мы  выехали  из  города,  и  здесь  я  увидел  настоящее  чудо:  слева  открылся  вид  на  Столовую  гору  с  плоской  вершиной,  справа  всё  круче  и  ближе  становились  зелёные  стены  предгорья  Кавказского  хребта,  и  вот  уже  дорога  пошла  у  самого  их  подножия.  Слева,  Терек  тоже  подобрался  вплотную  к  дороге  так,  что  её  не  стало  видно,  несмотря  на  то,  что  я  сидел  у  самого  борта.  Мне  казалось,  что  мы  летим  над  Тереком  на  старом  фыркающем  самолёте,  а  не  едем  на  автобусе,  изготовленном  на  базе  грузовика  ЗИС-5.  Брезентовый  верх  автобуса  был  откинут,  что  усиливало  впечатление  парения  в  воздухе.  Но  это  были  «цветики»,  «ягодки»    начались  чуть  позже.
А  позже,  дорога  пошла  по  участку,  вырубленном  в  скалах,  так  что  камень  окружал  нас  с  трёх  сторон,  и  только  слева,  в  полуметре  от  дороги,  и  в  сотне  метров  ниже  её  бушевал  Терек,  да  так,  что  грохот  его  перекрывал  надсадный  вой  мотора  нашей  колымаги.  Через  некоторое  время,  показавшееся  нам  часами,  каменный  потолок  исчез.  Минут  через  десять,  водитель  крикнул  нам:
-Сейчас  будет  «Пронеси,  господи!»
            Мы  уже  знали  об  этом  страшилище  от  опытных  пассажиров  и  со  страхом  вперили  свои  глаза  в  неизвестное  будущее.  И  вот  показался  валун  величиной  с  трёхэтажный  дом,  нависший  над  дорогой.  Шофёр  снизил  скорость,  чтобы  продлить  нам  удовольствие.  С  замершими  сердцами  мы  проехали  под  «камушком»,  и  как  будто  вырвались  из  тюрьмы  на  волю.  В  одном  месте  автобус  остановился,  и  «опытные»  путешественники  повели  нас  к  красным  скалам,  чуть  ниже  дороги,  пить  ледяной  шипучий  нарзан.  Они  даже  набрали  его  в  бутылки,  а  мы  довольствовались  несколькими  глотками  -  больше  выпить  было  невозможно:  мы  и  так  дрожали  от  холода.  Позже,  я  часто  ездил  по  Военно-Грузинской  дороге и  всегда  предусмотрительно  брал  с  собой бутылку  с  пробкой,  чтобы  чуть  позже  насладиться  божественным  напитком.
  В  Казбеги  водитель  разрешил  нам  погулять,  а  сам  занялся  приведением  машины  в  порядок:  заливал  водой  радиатор,  проверял  и  подтягивал тормоза  и  прочее.  Я  первый  раз  оказался  в  горах,  в  их  сердце,  и  не  мог  оторвать  глаз  от  громады  Казбека.  Казалось,  что  до  него  минут  десять  ходьбы  -  так  нависал  он  над  головой.  Лет  через  двадцать  мне  посчастливилось  с  друзьями  добраться  почти  до  метеостанции  на  высоту  примерно  3800  метров,  и  я  понял  сотую  долю  того,  что  такое  альпинизм.  А  мы  были  налегке  и  даже  в  босоножках!  На  подъём  и  спуск  ушло  много  часов,  причём  спуск  был  более  нудным,  и  я  просто  мечтал  когда-нибудь  попасть  на  землю,  лежащую  горизонтально…
Но  вот  забибикал  автобус,  и  все  бросились  усаживаться  на  свои  места,  чтобы,  не  дай  бог,  не  остаться  хоть  и  в  прекрасном,  но  чужом  месте.  Улыбки  вызывала  одна  очень  белокожая  семья:  мать,  отец  и  их  полновато-рыхлый  сын,  лет  двадцати.  Они  заполняли  автобус  ахами,  охами,  восторженными  сравнениями  гор  с  пирогами,  посыпанными  сахаром.  В  опасных  местах  родители  обнимали  сына,  пытаясь  закрыть  ему  глаза  своими  ладонями,  но  он  протестовал,  крича:
-Мама,  папа,  я  не  боюсь  бездны!
            Мы  смеялись,  и  в  тоже  время  немножечко  пугались,  так  как  на  их  крики  оборачивался  шофёр,  и  нам  казалось  -  вот-вот  машина  съедет  в  пропасть.  Но  сам  шофёр  вел  себя  спокойно  и  каким-то  чутьём  угадывал,  когда  ему  надо  посмотреть  вперёд.  Он  был  грузином  и  ездил  по  этой  дороге,  наверное,  много  лет.
Проверив,  все  ли  на  местах,  водитель,  попрощавшись  со  знакомыми  работниками  чайханы,  включил  передачу,  и  автобус,  под  аккомпанемент  восторженных  восклицаний  «белокожей»  семейки,  оставил  Казбеги  позади.  Скоро  мы  попрощались  и  с  Тереком,  ушедшим  вправо  от  нас,  куда-то  за  Казбек  -  к  своему  истоку.  Впереди,  нас  ждал  Крестовый  перевал,  вдохновивший  Пушкина  на  бессмертные  строки:  «Кавказ  подо  мною.  Один  в  вышине…».
Нам  повезло:  небо  -  чистое,  синее,  и  только  к  вершине  Казбека  прислонилось  небольшое,  лёгкое  облачко.  А  нам  по  пути  стали  попадаться  редкие  клочки  тумана.  Но  вот  дорога  полностью  очистилась,  и  наш  автобус  медленно  приблизился  к  каменному  обелиску  -  мы  на  перевале!  Машина,  облегчённо  фыркнув,  остановилась.  Наш  добровольный  экскурсовод-шофёр  сказал:
- Идите  к  камню  и  потрогайте  его  -  значит,  вы  были  на  перевале.  Чуть  пройдите  вниз  и  посмотрите  на  Койшару.  Только  осторожно  -  не  упадите  вниз.
            Мы,  прощупывая  землю  ногами,  пошли  к  обелиску,  а  сзади  нас  хохотал  шутник-водитель.  Потрогав  камень,  мы  ещё  более  осторожно  немного  спустились  вниз,  и  перед  нашими  глазами    возникло  незабываемое  зрелище.  Далеко-далеко  внизу  под  нами  лежала  зелёная  Койшаурская  долина.  Честно  говоря,  я  был  так  восхищён  увиденным,  что  даже  забыл  о  Пушкине.  В  действительность  меня  вернул  такой  громкий  крик,  что  я  вздрогнул:
-Мама,  папа,  можно  я  спрыгну!
             Парень,  нам  уже  известный,  конечно,  пошутил,  но  родители  схватили  его  за  руки  и  оттащили  сына  подальше  от  пропасти,  по  пути  читая  ему  лекцию  по  поведению.
Я  понял:  стихов  о  Кавказе  сегодня  не  получится,  и  поднялся  к  автобусу.  Впереди  предстояло  самое  страшное  -  съезд  в  долину  по  «двенадцатиперстной  кишке»,  как  наш  шофёр  называл  серпантин  дороги  с  умопомрачительным  перепадом  высот.  Как  тут  было  не  вспомнить  тормоза  отцовой  пятитонки,  на  которой  мы  везли  муку  в  Зелёную  Балку.  Я  даже  продумал,  как  мне,  при  случае,  быстрее  выпрыгнуть,  но  выпрыгивать  не  пришлось:  на  удивление  плавно,  машина  спустилась  вниз,  даже  не  заподозрив,  что  один  из  пассажиров  собирался  покинуть  автобус  без  её  ведома.
Спустившись  в  долину,  мы  поехали  вдоль  речки  Арагви  и  менее,  чем  через  час,  приехали  в  село  Пасанаури,  где  водитель  дал  нам  возможность  напиться  и  отдохнуть.  О  грузинских  сёлах  очень  трудно  говорить  спокойно.  Мне  кажется,  что  места  для  них  помогал  выбирать  господь-бог.  Сёла   органично  слиты  с  природой,  обязательно  течёт  рядом  речка  с  чистейшей  водой,  много  корма  для  животных  и  вокруг  домов  сады  и  виноградники  -  просто  рай  земной,  особенно,  если  не  знаешь,  сколько  трудов  уходит  на  построение  этого  рая.
  Мы  уже  уселись  на  свои  места,  пребывая  в  благодушном  настроении,  как  увидели  бегущего  на  призывный  сигнал  автобуса,  нашего  любимца  из  белокожей  семьи,  Само  собой,  бежал  он  не  молча,  а  просто  исторгал  из  себя  многократно  единственную  фразу:
- Мама,  папа,  я  плод  нашёл!!!
                Не  знаю,  какой  плод  был  зажат  в  его  ладони  -  он  показал  его  родителям,  а  не  нам,  но  его  фраза,  впоследствии,  стала  для  нас  поговоркой.  Если  кто  из  нас  в  общежитии  искал,  скажем,  свои  носки,  и  через  продолжительное  время  находил  их  под  матрасом,  то  он  устало  говорил:  «Мама,  папа,  я  плод  нашёл».  Я  часто  употребляю  слова  «мы»,  «нас».  Это  я  и  мой  друг  из  нашей  группы  Юра  Ходин  -  высокий,  худощавый,  лицом  очень  похожий  на  молодого  Горького.  Третьим  из  нашего  училища  был  мальчик  из  токарной  группы,  и  я,  к  сожалению,  не  помню  ни  его  имени,  ни  фамилии.
Я  настолько  устал  от  впечатлений,  что  не  помню,  как  проехали  Душети,  в  нём  мы  даже  не  остановились.  Но  Мцхета!    
                …Там,  где  сливаяся  шумят
                Обнявшись,  будто  две  сестры
                Струи  Арагвы  и  Куры,
                Был  монастырь…
           Наш  добрый  водитель  остановил  автобус,  попросил  не  выходить  и  рассказал  нам  легенду  о  монастыре,  построенном  на  высокой  скале  на  противоположном  берегу  Арагви.
Когда-то  между  монастырём  и  собором  в  Мцхета  была  протянута  цепь,  по  которой  монахи  ходили  из  монастыря  в  собор  и  обратно,  рискуя  упасть  с  высоты  чуть  меньше  сотни  метров,  но  никто  никогда  не  упал.  Легенда!  Но  красивая.  Мы  уезжали  вперёд,  в  Тбилиси,  а  головы  наши  были  повёрнуты  назад,  и  только потеряв  из  виду  монастырь,  все  части  тела  приняли  естественное  положение,  а  бедный  мальчик,  нашедший  плод,  даже  задремал.
В  пути  я  так  «накушался»  экзотики,  что  Тбилиси  не  потряс  моего  воображения.  Расположенный  на  пологих  берегах  Куры,  с  длинными  улицами   вдоль  реки  и  короткими  -  поперёк,  этим  он  напомнил  мне  Макеевку,  только  был,  конечно,  во  много  раз  больше  и  красивее,  и  в  центре  города  не  дымил  металлургический  завод.  К  тому  же,  на  улицах  не  росли  мандарины,  как  нам  наговорили  в  Грозном.  Не  знаю,  возможно,  это  и  было  главной  причиной  лёгкого  разочарования.
Постоянно  спрашивая  прохожих,  мы  добрались  до  техникума,  где  нам  выдали  направления  в  общежитие,  расположенное  в  другом  конце  города,  на  площади  Ираклия  Второго.  Сам  же  техникум  был  на  улице  Орджоникидзе  в  доме  №49.  В  общежитие  мы  пришли  не  втроём,  а  вшестером  -  к  нам  присоединились  ещё  трое,  тоже  грозненцев,  но  из  других  училищ.  Наш  приют  на  последующие  четыре  года  представлял  собой  ряд  комнат,  выходящих  в  длинный  коридор,  в  конце  которого  был  туалет,  совмещённый  с  умывальником.  Всё  это  находилось  на  четвёртом  этаже  старинного  дома,  построенного,  наверное,  вскоре  после  смерти  царя  Ираклия  Второго.  У  входа  в  коридор  в  малюсенькой  комнатке  сидел  кто-то  вроде  коменданта,  следивший    за  входящими  и  выходящими.  Его  зоркость  я  познал,  через  некоторое  время  на  себе.
Итак,  утром,  доев  «дорожный  провиант»,  мы  на  трамвае  поехали  в  техникум.  Секретарь  выходила  и  говорила,  кому  заходить  к  завучу,  а  кому  -  к  директору.  У  завуча  лицо  было,  вроде  бы  добрее,  и  я  хотел  попасть  к  нему,  но  меня  вызвали  к  директору  Бибилейшвили.  Маленького  роста,  с  блестящей  лысиной  он,  по  виду,  был  воплощением  строгости.  Я  как  «незаконный  довесок»  со  страхом  вошёл  в  кабинет.  Мои  документы,  сданные  вчера  секретарю,  лежали  у  него  на  столе.
              - Садись, -  сказал  он,  показывая  на  стул.
              - Да,  я  постою.
              - Стоять  у  доски  будешь,  когда  вызовут.
              От  волнения  у  меня  выступил  на  лице  пот,  я  вытер  его  рукавом  и  сел.  Он  стал  меня  расспрашивать  о  родителях  и  затем  спросил  меня,  почему  я  поехал  в  Тбилиси  сверх  нормы,  когда  с  моими  отметками  мог  ехать  в  любой  другой  техникум  в  качестве  основного  претендента.  Я  честно  признался,  что  из-за  футбола,  что  сам  поигрывал  вратарём  и  хотелось  бы  посмотреть  как  играют  мастера.  Спросил  за  кого  болею,  я  сказал  -  за  московское  «Динамо».
-А  тбилисское  тебе  нравится?
            Я ответил,  что  да  и  в  доказательство  своих  слов  перечислил  пофамильно  весь  основной  состав  команды.  Он  ещё  раз  просмотрел  мои  документы  и  сказал:
            -  У  тебя  отметки  отличные,  так  что  будешь  сдавать  только  один  экзамен  по  практике,  как  и  все  поступающие.  С  сегодняшнего  дня  будешь,  как  и  все  питаться  в  нашей  столовой.  Он  позвал  секретаршу  и  сказал  ей  что-то  по-грузински.  Мне  он  сказал,  что  отдал  распоряжение  зачислить  меня  на  довольствие.  А  во  второй  половине  дня,  после  обеда,  я  сидел  на  трибуне  стадиона  и  смотрел  матч  между  тбилисским  «Динамо»  и  харьковским  «Локомотивом».  И,  хотя  они  сыграли  со  счётом  0:0,  игра  запомнилась  на  всю  жизнь.  Если  не  верите,  то  пожалуйста:  за  Динамо  играли  бесподобный  Борис  Пайчадзе,  Панюков,  вратарь  Владимир  Маргания  и  др.  (не  хочу  утомлять  вас  перечислением  всех  игроков),    в  харьковском  Локомотиве  вместо  Уграицкого  в  воротах  стоял  Брюховецкий.
На  следующий  день  сдавали  экзамен  по  практике.  Мастер  выдал  нам  по  две  стальных  «кочерыжки»  и  дал  нам  32  часа  на  превращение  их  в  ручные  тиски.  Мы  рьяно  взялись  за  дело,  но  тут  ко  мне  подошёл  Юра  Мурашов,  тоже  грозненец  и  сообщил,  что  видел  такие  тиски  в  магазине  и  предложил  не  мучиться  с  изготовлением,  а  пойти  и  купить  готовые.  Я  проявил  слабость  и  согласился.  Мы  пошли  в  туалет  во  дворе  и  хотели  выбросить их  в  дырки.  На  наше  счастье  заготовки  в  дырки  не  пролезли,  и  были  выброшены  в  кусты  за  туалетом.  Пошли  в  магазин  и  купили  новые  тиски.
На  второй  день  мы  с  Мурашовым  неторопливо  очищали  поверхность  тисков  от  чёрного  воронения.  Впереди  было  ещё  два  дня  -  времени  более,  чем  достаточно.  Не  учли  только  одного  -  опыта  мастера.  Он  заловил  нас  за  незаконным  делом,  отобрал  тиски  и  сказал,  чтобы  мы  уезжали  домой,  так  как  ставит  нам  двойки.  Всё  рухнуло:  учёба,  футбол,  прекрасный  город,  тёплый  климат.  Впереди  был  только  позор.  Раздражал  и  вид  Мурашова.  Казалось,  ему  абсолютно  безразлична  наша  судьба.  Выйдя  во  двор,  я  сказал  ему,  что  лучше  бы  не  послушал  его  совета  -  за  32  часа  я  запросто  изготовил  бы  злополучные  тиски.  Но  Юра  и  не  собирался  унывать.
             -  У  тебя  есть  100  рублей? -  спросил  он.  Я  ответил  утвердительно.  -  Давай  сюда,  только  целой  сотней.
             Таковая  у  меня  была.  Пришлось  отдать  деньги,  на  которые  я  так  рассчитывал.
  Дождавшись  момента,  когда  вышел  последний  счастливец  из  мастерской,  мы  -  впереди  Мурашов,  я  за  ним,  с  покаянным  видом  подошли  к  мастеру,  который  не  захотел  даже  слушать  нас.  Но  он,  как  и  я,  не  знал  Юру  Мурашова.  Юра  говорил  такие  проникновенные  слова,  и  таким  печально-жалобным  голосом,  при  этом,  постоянно  засовывая  200  рублей  в  ящик  стола  мастера  (которые  мастер  каждый  раз  выбрасывал  на  пол),  что  ему  позавидовал  бы  любой  Народный  артист.  Юра  даже  выдавал  нас  за  круглых  сирот.  Я,  конечно,  не  засекал  время,  даже,  если  бы  у  меня  и  были  часы,  но  прошло  не  менее  получаса,  когда  сердце  мастера  дрогнуло.  И  он,  отказавшись  от  денег,  разрешил  нам  продолжить  работу  -  делать  тиски  из  выданных  нам  заготовок.  Он стал  закрывать  сейф,  а  Юра  незаметно  положил  деньги  в  его  ящик,  наверное,  уже  в  пятидесятый  раз.
Не  трудно  догадаться,  куда  мы  с  Юрой  бросились  из  мастерской  -  разумеется,  за  туалет,  и  через  несколько  секунд  стали  обладателями  сокровищ  -  четырех  грубых  железок,  которые  за  16  часов  должны  были,  как  в  сказке,  превратиться  в  пару  элегантных  ручных  тисков.
На  следующее  утро  мы  приехали  в  техникум  раньше  всех  и  с  волнением  ждали,  когда  появиться  мастер.  Подошли  ещё  несколько  поступающих,  а  его  не  было.  В  восемь  утра  пришёл  человек,  от  которого  уже  мало  что  зависело  -  всё  теперь  решало,  успеем  ли  мы  за  два  дня  закончить  работу.  Мы  с  Юрой  первыми  ворвались  в  мастерскую  и  стали  у  дверок  шкафа,  где  был  заперт  инструмент.  Мастер,  не  торопясь,  открыл  шкаф,  выбрал  нам  самые  большие  «драчёвые»  напильники, и  мы  лихорадочно  принялись  за  работу.  Вот  где  пригодилась  школа  Александра  Ильича  Котельникова!  Я  не  только  делал  свои  тиски,  но  и  помогал  товарищу  по  несчастью.  Короче  говоря,  к  вечеру  следующего  дня  мы  сдали  мастеру  готовые  тиски.  Он  многозначительно  усмехнулся  и  сказал:  «Идите».  Позже  мы  узнали,  что  он  поставил  нам  пятёрки.  Мы  тоже  многозначительно  улыбнулись.  Все  несчастья,  как  нам  тогда  казалось,  были  позади.
Перед  первым  днём  занятий  нам  выдали  форменную  одежду,  в  лучшую  сторону  отличающуюся  от  одежды  ремесленника  по  качеству  и  внешнему  виду,  вдобавок,  мы  получили  черные  кителя  -  мы  ведь  были  уже  не  ремесленниками,  а  будущими  мастерами-воспитателями.  Надо  сказать,  форма  очень  дисциплинировала  нас  и,  сколько  помню,  даже  по  Тбилиси  мы  ходили  с  важным  видом.
           1-го  сентября  в  пять  часов  утра  в  общежитии  появился  военрук.   Он  ходил  по  комнатам  и  стучал  палкой  по  спинкам  кроватей,  непрерывно  крича:  «Подъём!  Подъём!».  На  туалет  и  одевание  он  дал  30  минут,  затем  выгнал  на  улицу  и  провёл  с  нами  зарядку.  Эти  процедуры  были  обязательны,  только  для  первокурсников,  старшие  ребята  продолжали  нежиться  в  постелях.  В  6.30  учащиеся  всех  четырёх  курсов  приехали  в  техникум,  и  в  длинном,  широком  коридоре  на  втором  этаже  началось  общее  построение.  Затем  военрук  поприветствовал  нас  (как  будто  он  не  видел  нас  до  этого),  а  техникум  прокричал  в  ответ:  «Здравия  желаем,  товарищ  военрук!».
Военрук  ходил  в  полувоенной  форме,  был  уже  не  молод,  худощав  и  высок.  Еврей  по  национальности, он  носил  имя  Сруль,  фамилию  -  Капилевич.  Старшекурсники  потом  открыли  нам  секрет,  как  отвечать  на  приветствие  военрука:  вместо  слова  военрук  надо  кричать  Сруль,  что  мы,  шалопаи,  и  стали  делать  со  следующего  утра.  Оказывается,  это  было  многолетней  традицией,  и  бедный  старик  так  и  не  узнал  этого.
После  завтрака  разошлись  по  классам.  В  техникуме  учащиеся  делились  на    два  факультета:  русский  и  грузинский.  Последний  предназначался  для   жителей  Грузии,  и  всё  обучение  велось  на  грузинском  языке.  У нас  же  появился  предмет    «грузинский  язык».  Мне  понравилось  написание  грузинских  букв  и,  читая  таблички  на  дверях  кабинетов,  таких  как  «директор»,  «библиотека»  и  другие,  подобные  им,  на  второй  день  я  уже  знал  все  грузинские  буквы.  Занимались  мы  до  ужина,  а  потом  шли  в  общежитие,  или  гуляли  по  городу,  где  было  на  что  посмотреть.
Потекла  учёба,  прерываемая  редкими,  но  яркими  эпизодами,  которые  не  хотят  уходить  из  памяти.
В  соседней  группе  учился  симпатичный  паренёк  Жора  Карев.  Ему,  видно,  было  скучно,  или  боязно,  идти  одному,  и  он  почему-то  стал  уговаривать  меня  пойти  с  ним  в  оперный  театр.  Я,  в  свою  очередь,  стал  уговаривать  Юру  Ходина  пойти  с  нами,  за  компанию,  тем  более,  что  в  этот  день  шла  опера  «Кармен».  К  тому  времени  я  знал  из  классики  только  две  вещи:  куплеты  тореадора  из  этой  оперы  и  арию  Ленского  «Куда,  куда  вы  удалились…»  Знал  ещё  одну  мелодию  -  «Полонез»  Огинского,  но  постоянно  забывал  мотив  и  просил  Ходина  напомнить  мне  её.  И  вот  мы  втроём,  в  ремесленской  форме  пошли  в  оперный  театр  имени  Захария  Палиашвили.  Билеты  купили  самые  дешёвые  и  сидели  где-то  под  потолком,  но  зато  не  только  сцена,  но  и  весь,  сверкающий  позолотой,  зал  был  перед  нами.  О  музыке  Ж. Бизе  столько  сказано  хорошего,  что  я  лучше  помолчу.  Два  дня  я  спорил  до  хрипоты  с  Ходиным,  которому  не  понравился  ни  театр,  ни  музыка,  и  чем  больше,  с  юношеским  пылом,  пытался  заставить  его  полюбить  оперу,  тем  больше  влюблялся  сам,  а  Ходин  разочаровывался  в  ней.  Но  я  всю  жизнь  вспоминаю  Жору  Карева,  приобщившего  меня  к  серьёзной  музыке.  Потом  я  стал  таким  завзятым  посетителем  оперы,  что  меня  знали  уже  все  тётеньки – контролёры  и,  примерно,  через  полгода,  зная  мои  скудные  денежные  ресурсы,  они  стали  пропускать  меня  в  театр  бесплатно.  И  только,  когда  приезжали  звёзды,  и  свободных  мест  не  предвиделось,  я  покупал  билет  на  самый  верхний  ярус.
Забавная  вещь  произошла  во  время  второго  посещения  театра.  Купив  билет,  я  забрался  на  «свой»  ярус  и  приготовился  наслаждаться  балетом  «Доктор  Айболит».  Мне  казалось,  что  увертюра  слишком  затянулась:  вот  уже  и  зверюшки  пляшут  с  доктором  Айболитом,  но  почему-то  молча.  Когда  же  они  начнут  петь?  Такой  вот  я  был  малограмотный  в  искусстве.
Другой  эпизод  из  моей  жизни  был  не  очень  приятен. Дело  в  том,  что,  учитывая  теплый  климат  и  нашу  молодость,  ребята,  тайком  от  нашего   начальства  продавали  на   Сабурталинском  рынке  нижнее  бельё,  рукавицы  и  прочее  барахло,  абсолютно  не  нужное  нам.  Наслушавшись  разговоров  об  удачных  «сделках»,  я, завернув  в  газету  исподнюю  рубаху  и,  извините,  кальсоны,  в  воскресное  утро  отправился  на  рынок.  На  выходе  из  коридора  я  был  остановлен  громовым  окриком  дежурного  по  этажу:  «Стой,  что  несёшь!?».  Я  не  нашёл  ничего  лучшего,  как  броситься  вниз  по  лестнице.  На  базаре,  со  страху,  продал  свой  «товар»  по  дешёвке  и  долго  бродил  по  улицам,  дожидаясь  обеда  в  техникумовской  столовой.  Пообедав,  снова  пошёл  на  «прогулку».  И  только  после  ужина,  когда  дежурный  сменился,  пришёл  в  общежитие.  На  следующее  утро  меня  вызвали  к  заместителю  директора  по  хозчасти,  и  он  начал  допрос.  Оказывается,  за  день  до  моей  торговой  операции  из  Красного  уголка  общежития  стащили  со  стола  красное  суконное  покрывало.  Дежурный  просто  хотел  посмотреть,  не  несу  ли  я  оное.  Пришлось  признаться  в  преступной  торговле  нижним  бельём.  Поверили  только  через  день,  когда  вышедший  на  вахту  другой  дежурный  объяснил,  что  брал  его  домой  отстирать  пятна.  А  за  торговлю  пообещали  исключить  из  техникума,  если  ещё  попадусь.  Я  дал  слово  и  больше  не  попадался.
Учёба  шла  нормально  -  старался  учиться  только  на  пятёрки.  Меня  подстёгивало  и  желание  как-то  загладить  свою  вину  за  незаконную  торговлю,  и привычка,  приобретённая  в  ремесленном  училище,  получать  отличные  отметки.
Зимой  меня  включили  в  сборную  техникума  по  баскетболу,  и  мы  заняли  первое  место  в Тбилиси  среди  средних  учебных  заведений.  Здесь,  надо  сказать  следующее:  наш  директор,  пользуясь  тем,  что  время  было  несытое,  переманивал  в  наш  техникум  хороших  спортсменов.  Некоторые  переходили  к  нам  даже  из  физкультурного  техникума.  Например,  в  нашей  баскетбольной  команде  играл  Лео  Инцкирвели,  потом  игравший  за  тбилисское  «Динамо»,  и  в  одно  время  ставший  капитаном  сборной  СССР  (правда,  не  надолго).  В  сборной  нашего  техникума  по  футболу  играл  Вано  Сарджвеладзе,  впоследствии,  ставший  капитаном  тбилисского  «Динамо».  Вот  в  какие  команды  я  попал  в  техникуме!  И  попал  в  них  не  столько  из-за  своего  умения,  как  я  думаю,  а  из-за  фанатизма  в  игре.  Понятна  стала   и  доброта  директора  по  отношению  ко  мне  во время  нашего  первого  разговора.
В  общежитии  я  жил  в  большой  комнате  коек  на  двадцать,  стоящих  у  двух  противоположных  стен.  У  одной  стены  жили  мы  -  грозненцы  и  ребята  из  других  российских  городов.  У  другой  стены  расположились  грузины,  приехавшие  из  глухомани  и  почти  не  умеющие  говорить  по-русски.  У  нас  с  ними  началось  негласное  соревнование  -  кто  быстрее  овладеет  неродным  языком.  Они  победили  нас,  и  концу  учебного  года,  хотя  и  с  ужасным  акцентом,  свободно  говорили  по-русски.  Мы  же  могли  только  объясняться.
В  конце  декабря,  на  зимних  каникулах,  уехал  домой  в  Грозный.  В  Баку,  где  я  делал  пересадку,  поразили  продавцы,  дающие  сдачу  до  копейки,  В  Тбилиси  же  мы  привыкли  к  тому,  что  мелочь  не  считалась  за  деньги  (у  продавцов),  и  сдачу  мелочью  в  магазинах  не  давали.  Приходилось  давать  деньги  «под  расчёт».  Бабушка  Вера  Фёдоровна  каждый  месяц  присылала  мне  по  пятьдесят  рублей  и  они  позволяли  побаловаться  мандаринами,  круглым  вкусным  хлебом  и  сходить  в  кино  или  в  театр.  Платили  нам  и  стипендию – сорок,  или  сорок  пять  рублей,  точно  не  помню.  Присылала  немного  и  мама,  но  я  ей  категорически  запрещал  это  делать.  Когда  же  деньги  приходили  от  неё,  я  наступал  ногой  на  свою  совесть  и  радовался  почтовому  переводу.  В  Тбилиси  было  на  что  их  потратить.
Дома  я  узнал,  что  отец  решил  строить  свой  дом.  Участок  ему  уже  выделили  в западной  части  города,  и  как  только  потеплеет,  начнётся  строительство.  Отъевшись  и  отоспавшись,  к  началу  учёбы  вернулся  в  Тбилиси,  окунулся  в  учёбу  и  занятия  спортом,  но  весной  со  спортом  пришлось  распрощаться.  В  апреле  1951 года  я  с  одним  третьекурсником,  окончившим  наше  училище,  пошёл  в  поход  на  озеро  Лиси.  Кстати, слово  Тбилиси  переводится  как  «тёплое  озеро»,  где  «тби»  означает  «тёплый»,  а  «лиси»  -  «озеро».  Поднявшись  в  горы,  пришли  к  озеру.  Разгорячённый,  я  решил  остудиться  в  озере,  хотя  мой  спутник,  по  фамилии  Кудрин,  не  советовал  мне  купаться  в  холодной  воде.  Но  тогда  мне  было  море  по  колено,  и  я  получил  большое  удовольствие  от  барахтанья  в  отнюдь  не  тёплом  озере.
Через  несколько  дней  я  заболел  ангиной,  которая  дала  осложнение:  распухли  колени.  Меня  забрали  в  больницу,  где  нашли  ревмокардит.  Лечили,  в  основном,  валерьянкой  и  в  середине  мая,  перед  экзаменами,  меня  выписали  из  больницы.  Пришлось  переквалифицироваться  на  другие  виды  спорта:  стрельбу,  шахматы.
От  экзаменов  меня  освободили.  Я  приходил  с  зачётной  книжкой  к  преподавателям,  и  они  все,  заглядывая  в  журнал,  ставили  пятёрки.  В  группе    считали  меня  счастливчиком. «Сдав»  таким  способом  экзамены,  я  уехал  по  Военно-Грузинской  дороге  домой.
Приехал  уже  не  на  любимую  Бароновку,  а  буквально  в  степь,  пролегающую  между  нашим,  в  то  время  последним,  домом  на  улице  и  воинской  частью,  Улица  называлась  Андийской  в  честь  Андийского  хребта  в  Дагестане.  Другого  названия,  видимо  не  нашли,  и  только  после  нескольких  лет  раздумий,  власти  нашли  более  подходящее  и  элегантное  название  -  улица  Буровая.
Строительство  дома  было  в  самом  разгаре:  был  залит  фундамент  и  поставлен  цоколь.  Пока отец  был  на  работе,  мама  с  Борисом  делали  саманы.
Если  я  не  расскажу,  что  такое  саман,  моим  потомкам  (а  я  льщу  себя  надеждой,  что  хоть  один  из  них,  лениво  позёвывая,  откроет  эти  воспоминания  и,  не дай  бог,  как  раз  попадёт  на  слово  саман)  всё  остальное  станет  непонятным,  и  он,  просто,  захлопнет  книжку.
Огромную  кучу  глины  делают  наподобие  кратера  вулкана.  Кратер  заливается  водой  и  засыпается  определённым  количеством  резаной  соломы.  Дальше  начинается  главное  -  перемешивание  босыми  ногами,  примерно,  как  знаменитый  Челентано  давил  в  известном  итальянском  фильме  виноград.  Работа эта  трудная  и  длительная.  Но  вот  тестообразная  масса  готова  -  солома  равномерно  распределена  в  глине  -  и  ею  заполняется  ящик  без  дна  размером  50 \ 25 \ 25  сантиметров.  За  привязанную  к  нему  веревку  ящик  «буксируется»,  на  площадку  для  сушки  на  солнце,  приподнимается  за  ручки,  и  саман,  выскальзывая,  остаётся  на  земле.  Ему  надо  лишь  высохнуть,  и  он  готов  для  кладки  стен  дома.  В  саманном  доме  свой  микроклимат  -  зимой  теплее,  чем  в  кирпичном,  а  летом  прохладнее.  Не  надо  сверлить  стены,  если  понадобится  что-то  повесить,  все  изъяны  легко  замазываются  глиной  -  все  достоинства  не  перечислишь!  Такой  дом  может  простоять  долго,  если  в  него  не  стрелять  из  пушки.  Через  42  года,  убегая  из  Грозного,  я  оставил  дом  в  полной  сохранности.
Сразу  после  приезда  я  активно  включился  в  работу,  Днем  мы  делали  саманы, а  когда  приходил  с  работы  отец,  помогал  ему  -  подавал   их  на  леса,  заготавливал  раствор  для  кладки,  а  самой  кладкой  стен  занимался  отец.
Жили  мы  во  «времянке»  -  маленькой  халупе,  построенной  из  досок.  Она  стояла в  центре  двора  у  стояка  с  водой  и  даже  была  подключена  к  электросети.  И  у  нас  (неслыханная  роскошь!)  наполнял  времянку  то  музыкой,  то  спектаклями,  то  голосами  дикторов  большой  ламповый  радиоприёмник.  Отец  поставил  антенну,  протянувшуюся  из  одного  конца  двора  в  другой,  но  однажды  вечером,  когда  я  гулял  в  городе,  разразилась  гроза,  молния  ударила  в  антенну  и  разрядилась  через  мою  подушку  на  землю.  Обгорелые  перья  заполнили  всю  «спальню». 
Перепуганные  и  оглохшие  родители  выскочили  на  дождь  и  боялись  заходить  до  окончания  грозы.  Они  не  трогали  ничего  до  моего  прихода,  надо  же  было  показать, что  могло  со  мной  случиться,  будь  я  в  грозу  дома.  Антенну  тут  же  повалили  на  землю,  вставили  метровый  кусок  провода  в  антенное  гнездо  приёмника,  и  тот  заговорил  не  хуже,  чем  до  грозы.  И  всё  равно,  при  прибли-  жении  грозы  и  даже  просто  дождя,  мама  опускала  провод  и  накрывала  его  какой-нибудь  тряпкой.  Я  смеялся  над  её  страхами,  но  не  спорил,  так  как  приёмник  прекрасно  работал   и  со  спрятанной  антенной.
Родители  высадили  в саду  нашего  участка  в  шесть  соток  вишни,  абрикосы,  айву,  яблоню,  виноград,  ягодные  кустарники,  овощи.  Участок,  вроде  бы  небольшой,  но  нам  хватало.  В  углу  сада   в  котухе,  жила  свинья,  ожидая  своей  участи.  В  курятнике  кудахтали  куры,  балуя  нас  яичками.
  К концу  лета  дом  стал  определяться  как  таковой:  крыша  была  на  месте,  плотники  укладывали  полы,  печь  взметнула  трубу  в  небо  -  можно  уезжать  со  спокойной  душой,  что  я  и  сделал  29-го  августа  1951-го  года.
Я  знал,  что  Владимир  Юрко  -  мой  старый  друг -  уже  уехал  в  Тбилиси  и  поступил  на  первый  курс  нашего  техникума.  С  двумя  закадычными  друзьями  -  им  и  Юрой  Ходиным  будет  надёжней  и  веселей. Приехав  в  Орджоникидзе  на  рейсовом  автобусе, я  сел  в  шабашку  -  «Москвич  401»  -  легковушку  тех  времён  и  поехал  в  Тбилиси.  Хозяин  «Москвича»  оказался  бывшим  гонщиком,  и  его  владение  рулём  и  акселератором  действительно  было  виртуозным,  и  мы  приехали  в  Тбилиси быстрее,  чем  это  сделал  бы  рейсовый  автобус.  Через  день  у  нас   начались  занятия, и  всё  пошло  своим  чередом.  Почти весь  декабрь  проходили  слесарную  практику  на  одном  из  заводов.  Нам  показывали  токарный  станок,  на  котором  до  революции  работал  М.И. Калинин.  Станки  были  старые,  с  общим  приводом:  от  вращающегося  вала  под  потолком.  К  каждому  станку  спускался  плоский  ремень,  передающий  вращение  ведущему  валу  коробки  передач  станка.  Таким  вот  станкам  мы  делали  капитальный  ремонт.  Токарные  группы  проходили  практику  на  другом  заводе  с  современными    станками.  Там  произошёл  несчастный  случай  с  нашим  однокурсником  из  Таганрога  Сашей  Кривоносовым.  Работая  на  большом  станке,  он  не  завязал  рукава  халата.  Завязки  зацепились  за  патрон  и  потянули  за  собой  рукав.  Кончилось  тем,  что  руку  оторвало  вместе  с  лопаткой.  Ребята  рассказывали,  что  он,  увидев  оторванную  руку,  попросил  товарищей  снять  с  неё  часы,  но  когда  посмотрел  на  левое  плечо,  осознал  что  случилось  и  потерял  сознание.  Мы  считали  его  погибшим,  но  его  спасли,  несмотря  на  громадную  потерю  крови.  Мало  того,  тщедушный  до  прискорбного  случая,  выздоровев, он  стал,  буквально,  атлетом,  с  ним  мы  даже  опасались  здороваться  за  руку  -  до  того  сильным  было  его  рукопожатие.  А  когда  на  третьем  курсе  в  техникуме  стали  учиться  девочки,  Саша  стал  их   любимцем.  Техникум  он  закончил  на  отлично, вернулся  в  Таганрог  и  без  экзаменов  поступил  в  радиотехнический  институт.  К  сожалению,  не  знаю  его  дальнейшую  судьбу,  но  надеюсь,  что  он  жив  и  здоров  поныне.
Видимо,  планеты  расположились  нескладно  в  ту  зиму.  Как-то  я  пришёл  в  общежитие  припозднившись  и  увидел  на  полу  нашего  коридора  крупные  пятна  крови,  ведущие  из  нашей  комнаты  в  умывальник.  С  тревогой  в  душе  я  вошёл  в  комнату  и  спросил,  что  случилось.  У  всех  был  растерянный  вид,  и  несколько  минут  никто  не  мог  говорить.  Оказывается, перед  моим  приходом  у  Юры  Ходина  из  горла  хлынула  кровь.  Он  побежал  в  умывальник,  а  ребята  к  дежурному  -  вызвать  «Скорую  помощь»,  которая  увезла  Юру  в  больницу.  Через  день  мы  узнали,  что  у  него  оказалась  открытая  форма  туберкулёза.  Всех,  кто  жил  с  ним  в  комнате  проверили  рентгеном  и  поставили  на  медицинский  учёт.  Когда  его  немного  подлечили,  он  уехал  домой  в  Ставропольский  край  и  обещал  выздороветь  и  на  следующий  год  вернуться  в  техникум.  Но,  увы,  не  вернулся.  Как  потом  мы  узнали,  он  умер.  Очень  жаль!  Замечательный  был  друг,  несмотря  на  наши  частые  споры.
А  на  Новый  год  я  поехал  домой  и  увидел  разительную  перемену  -  дом  был  полностью  готов,  мало  того,  у  родителей  жили  квартиранты.  Дело  в  том,  что  в  расположенную  неподалёку  воинскую  часть  прибыл  большой  контингент  военных.  Солдат  разместили  в  казармах,  а  офицеров  по  ближайшим  к  части  домам.  А  наш  дом  был  не  только  ближайшим,  а,  наверное,  самым  близким.  Вот  и  поселились  в  зале  сразу  четыре  молодых  лейтенанта,  прибывших  в  дом  со  своими  кроватями,  постельными  принадлежностями  и,  разумеется,   личными  вещами.  Родители  не  возражали:  за  каждого  постояльца  воинская  часть  платила  неплохие  деньги,  офицеры  же  договорились  с  мамой,  чтобы  она  готовила  им  завтраки,  обеды  и ужины  за  их  счёт.  Компания  оказалась  весёлой  и  дружной  и  абсолютно  не  тяготила  моих  родителей,  хотя  все  были  разных  характеров,  вкусов  и  воспитания.
Володя  Синельников  -  высокий  симпатичный  мужчина,  врождённый  интеллигент,  лишний  раз  не  засмеётся,  часто  извинялся,  не  знаем  даже  за  что.  Спустя  год  получил  назначение  куда-то  на  северо-восток.
Саша  Черников  -  тоже  прожил  у  нас  года  полтора  и  отбыл  в  другой  военный  округ.  Со  своим  замечательным  характером  с  трудом  управлялся  с  подчинёнными,  и,  как  рассказывали  друзья,  иногда  даже  плакал  от  бессилия.
Юра  Синенко  прожил  около  года  и,  женившись,  ушёл  жить  к  жене.
Владимир  Ильич  Терёхин  прожил  у  нас  дольше  всех.  Он  тоже  женился,  и  с  женой  стали  жить  у  моих  родителей.  Лет  через  семь  его  направили  учиться  в  Москву,  в  военную  академию.  С  ним  мы  буквально  породнились  -  настолько  стали  близкими  людьми.  После  окончания  академии,  служил  в  Хабаровске,  воевал  во  Вьетнаме,  дослужился  до  полковника,  а  при  увольнения  со  службы,  выбрал  местом  жительства  Грозный.  Сейчас  живёт  в  Зеленограде,  Московской  области. Часто  писали  друг  другу,  а  с  развитием  телефонизации,  звоним  друг  другу  по  поводу  и  без  повода.  В  2003-м  году  был у  него  в  гостях.
Во  время  моих  каникул   приехал  в  Грозный  тогда  ещё  молодой пианист  Владимир  Ашкенази.  Володю  Синельникова  не  пришлось  уговаривать,  и  мы,  под  насмешки  остальных,  пошли  на  концерт  в  местную  филармонию.  Не  помню  программу  концерта,  но  помню,  его  страдальческую  мимику  и  постанывания  во  время  исполнения,  что  мне  не  очень  понравилось.  Я  ведь  не  знал,  что  этот  юноша,    со  временем  превратится  в  знаменитого  музыканта  и  дирижёра  мировой  величины.  Поздно  вечером  мы   подошли  к  нашему  дому,  и  вдруг  Володя  остановил  меня:
--  Подожди,  не может  быть,  чтобы  они  какую-нибудь  пакость  не  придумали.         
Он  чуть-чуть  приоткрыл  ставень,  посмотрел  в  щель  и  подозвал  меня.
 Я заглянул  и  всё  понял:  три  советских  офицера  сидели  за  столом  лицами  к  двери,  а  перед  ними  на  столе  стояли  перевёрнутые пустые  кастрюли.  На  дне  кастрюль  лежали  бесформенные  палки.  Володя,  скомандовал  мне:  «Делай,  как  я».  Мы  вошли  в  кухню,  разделись,  сели  на  табуретки  и  стали  тихо  беседовать.  Из  зала  слышались  призывы  войти  к  ним  и  рассказать,  о  концерте,  но  Володя  отвечал:  «Сейчас,  сейчас».  Наконец,  те  не  выдержали  и,  взяв  в  руки  кастрюли,  и  палки,  вышли  к  нам  и  нестройно  застучали  марш,  но  эффект  был  уже  не  тот.  «Музыканты»  были  возмущены  нашим  «сидением»  и  обвинили  нас  в  срыве  торжественной  встречи.  Такие  шутки  не  переводились  в  доме,  и родителям нравились  проказы  квартирантов.
Интересно  было  с  ними,  но  пришло  время,  и  я  вернулся  в  свою  «альма-матер».
Вторая  половина  второго  курса  прошла  незаметно,  запомнилось  только  1-е  место  в  Грузии  в  заочных  соревнованиях  среди  учебных  заведений  по  стрельбе  из  малокалиберной  винтовки,  за  что  мы  с  напарником  Колей  Тумасяном  получили  второй  спортивный  разряд.  Скажу  без «всяких  яких»,  что,  несмотря  на  свою  фанатичную  любовь  к  спорту,  понимал,  что  физических  и  моральных  кондиций  у  меня  хватало  не  более,  чем  на  второй  разряд.  Получая  этот  разряд  в  разные  годы  по  баскетболу,  стрельбе,  шахматам,  настольному  теннису  я был  рад  не  менее,  чем  иной  спортсмен,  принимающий  в  руки  олимпийскую  медаль.
  Предыдущая  осень,  была  необыкновенно   урожайная  на  мандарины.
Цены  настолько  снизились,  что  мы  брали  одеяло,  шли  в  магазин  и  покупали  столько,  сколько  могли  унести.  Ели  и  клялись:  «Вот  уедем  в  Россию  и  никогда  в  жизни  в  рот  не  возьмём».  Искривив  свои  физиономии  от  кислоты,  мы  ели  их  потому,  что  на  данный  момент  они  были  самым  дешёвым  продуктом.  Само  собой  разумеется,  что  покупались  нами  не  отборные  красавцы-мандарины,  а  третьесортные  -  самые  дешёвые.  А  уж,  что  было  для  нас  совершенно  несъедобным,  так  это  хурма  и  минеральная  вода  «Боржоми».  Глядя  на  грузин,  поглощавших  и  то,  и  другое  в  больших  количествах,  мы  представляли  их  какими-то  извращенцами.  Намного  позже,  я  понял,  насколько  сильно  мы  заблуждались.  Только  купить  и  то,  и  другое  стало  намного  сложнее,  особенно,  из-за  цен.
Экзамены  за  второй  курс  сдавал  вместе  со  всеми  -  постарался  доказать  преподавателям,  что  не  напрасно  поставили  мне  пятёрки  год  назад.  Учиться  было  не  трудно:  нам  надиктовывали  текст,  оставалось  прочесть  его  и  запомнить.  В  то  время  появились  шариковые  авторучки,  и  считалось  шиком  её  иметь.  Паста  была  такой,  что  если  на  текст  ложилась  рука,  то  на  руке  с  помощью  зеркала  можно  было  прочесть  то, чем  мы  заполняли  тетради.
Лето  провёл  дома  отлично.  Почти  каждый  день  ездил  на  упомянутый  выше  «сталинский»  пруд  с  пока  ещё  чистой  водой.  Когда  же  выше  по  течению  Сунжи  построили  химический  комбинат,  то  чистая  вода  осталась  только  в  ванной.  Кстати, вода  в  грозненском  водопроводе  была  чистейшей  и  вкусной.  Добывалась  она  из  артезианских  скважин.  Пили  мы  её  с  удовольствием  сырую,  и  всё  было  безо  всяких  проблем.  Дома  работы   тоже  хватало:  копал,  поливал  в  саду  и  огороде,  помогал  маме  в  уборке  дома.  В  общем,  старался  не  висеть  на  шее  родителей.
  Заходил  в  гости  к  Александру  Ильичу,  рассказывал  ему  об  учёбе,  о  практике  на  заводе,  ненавязчиво  благодарил   его  за  трудовую  школу  и  видел,  что  ему  это  нравилось.  Жена  его  угощала  нас  вкусными  вещами,  которые  могут  быть  только  на  Кавказе.  Спиртное  не  пили:  я  в  то  время  в  рот  не  брал  по  молодости,  а  Ильич  -  за  компанию.
Прошло  лето,  В  пятый  раз  поехал  по  Военно-Грузинской  дороге,  и  в  пятый  раз  не  уставал  восхищаться  дикой  природой.  Ехал  и  не  знал,  что  ждут  меня  перемены,  повлиявшие  на  мою  дальнейшую  судьбу.  Во-первых,  придя  в  техникум  31-го  августа,  чтобы  стать  на  «продуктовый»  учёт,  был  поражён  обилием  девочек  в  коридорах  главного  здания.  А  на  следующий  день  на  линейке  во  дворе я  увидел  несколько  новых  групп,  состоящих  из  мальчишек  и  девчонок.  Вышел  директор  и  торжественно  объявил  следующее.  Наш  техникум  по  распоряжению  Правительства  СССР  переходит  в  Министерство  радиотехнической  промышленности.  Соответственно,  меняется  будущая  специальность  учащихся  1-го,  2-го  и  3-го  курсов.  Называться  она  будет  «радиотехник  широкого  профиля».  Классы  и  лаборатории  подготовлены.  4-й  курс  продолжит  учёбу  по  старой  специальности  -  «мастер  производственного  обучения»  для  работы  в  ремесленных  училищах.  Это  был  гром  среди  безоблачного  неба.  Директор  добавил  в  своём  выступлении  существенную  для  нас  деталь:  все,  кто  поступал  в  индустриальный  техникум,  остаются  на  полном  государственном  обеспечении,  как  и  раньше.  Мы  облегчённо  вздохнули  и,  как  все  молодые,  даже  обрадовались  переменам.
Слесарей  и  токарей  объединили  в  одну  группу  -  радиотехников.               Новые преподаватели  нам  очень  понравились:  они  были  практиками,  до  этого  не  работали  с  учащимися  и  относились  к  нам,  как  к  товарищам  по  работе.  Мы,  со  своей  стороны,  относились  к  ним  с  огромным  уважением,  были  очень  внимательны  к  их  объяснениям,  непонятных  для  нас  вначале,  радиотехнических  истин  и  терминов.  Но,  мало  помалу,  мы  привыкали  к  новой  специальности,  тем  более,  что  за  время  наших  каникул  были  оборудованы  прекрасные,  по  тем  временам,  радио -  и  электролаборатории.  О  нашем  уважении  к  новым  учителям  может  сказать  такой  факт.  У  преподавателя  Основ  радиотехники,  ранее  работавшего  на  радиостанции  им.  Коминтерна,  был  нервный  тик,  заработанный  им  в  результате  прямого  контакта  с  высокочастотным  током  немалого  напряжения.  Каждую  минуту  его  передёргивало:  и  лицо,  и  плечи.  Через  пару  недель  почти  все  мальчишки  стали  непроизвольно  дёргаться.  Потом,  конечно,  это  прошло.
На  практических  занятиях  каждый  учащийся  поначалу  должен  был  сделать детекторный  приёмник,  чтобы  понять,  как  радиоволны  превращаются  в  звуковые.  Нынешнему  поколению  трудно  понять  восторг,  когда  в  наушниках  я  услышал  музыку,  передаваемую  из  Москвы.  Сейчас  подросток  вставляет  диск  в  плеер,  втыкает  в  уши  широкополосные  наушники,  наслаждается  хитами  и  понятия  не  имеет,  что  всего  пятьдесят  лет  назад  не  было  полупроводников,  во  всяком  случае,  на  бытовом  уровне.  А  уж  о  физических  процессах  происходящих  в  его  игрушке,  нет  даже  смутного  представления.  Может  так  и  надо?!  Пусть  тонкостями электроники  занимаются  специалисты.
На  третьем  курсе  я  жил  уже  не  в  огромной  комнате,  а  в  привилегированной  -  на  шесть  человек.  Компания  собралась,  как  сейчас  говорят,  по  интересам.  По  понедельникам,  радио  часто  транслировало  оперные  спектакли  и  мы,  как  дураки,  распределив  роли,  записывали  слова,  которые  распевали  народные  артисты.  У  нас  даже,  как  в  спорте,  появились  «болельщики»  С..Я. Лемешева  и  «болельщики»  И.С.  Козловского.  А  певцы  того  времени  были  великими:  М.Д. Михайлов,  М.О.  Рейзен,  Г.М. Нэлепп,  два  соперника  -  Андрей  и  Алексей  Ивановы  (мне  больше  нравился  Андрей),  А.С. Пирогов,  Н.С. Ханаев  и  другие.  В  Тбилисском  театре  пели  два  замечательных  артиста:  Давид  Андгуладзе  (тенор)  и  обладатель  неповторимого  по  красоте  тембра  голоса  Петрэ  Амиранишвили  (баритон).
Записав  «либретто»  оперы,  мы,  ломающимися  вследствие  переходного  возраста,  гнусавыми  голосами,  не  обладая  нормальным  музыкальным  слухом,  исполняли  отрывки  из  оперы,  и  нам  казалось,  что  ещё  чуть-чуть,  и  мы  станем  солистами  оперного  театра.
            На  зимние  каникулы  как  всегда  поехал  поездом  и,  слава  богу,  что  эта  поездка  не  стала  последней  в  моей  жизни.  Поезд  притормозил  у  товарной  станции  Махачкала –2  и  стал  набирать  скорость,  двигаясь  по  направлению  к  пассажирской  станции  Махачкала –1.  Неожиданно  автоматическая  стрелка,  пропустив  паровоз,  почтовый  вагон  и  передние  колёса  багажного  вагона,  перевела  движение  на  соседний  путь.  Я  ехал  в  первом  «купе»  первого  вагона,  и  при  первых  признаках  ненормальной  тряски,  я,  почему-то,  стал  лихорадочно  надевать  калоши.  Вагон  под оглушительный  треск  и  лязг,  наконец-таки  остановился.  Я  бросился  к  выходу,  открыл  дверь  в  тамбур,  а  тамбура  не  было.  На  соседних  путях  слева  мирно  дымил  паровоз  с  одним  вагоном,  второй  вагон,  сорванный  с  тележек,  стоял  поперёк  между  нашей  колеёй  и,  уходящей  влево,  соседней.  Дело  было  поздним  вечером  и  мороз  достигал  - 25  градусов  (в  том  году  на  Кавказе  зима  была  суровой).  Посудачив  на  холоде,  пассажиры  вернулись  в  вагоны,  и  начались  разговоры  о  подобных  авариях.  Рассказывали,  что  в  Средней  Азии  произошёл  такой  же  случай,  только  на  большей  скорости,  и  закончился  он  трагично.  У  нас  пострадали  только  шесть  первых  вагонов,  да  некоторые  обитатели  вагонов  получили  синяки  и  шишки  от  упавших  с  верхних  полок  чемоданов.
Под  утро  нас  пересадили  в  задние  шесть  вагонов,  подцепили  к  попутному  поезду,  пообещав  комфортную  поездку  от  Минеральных  Вод,  где  уже  заготовили  шесть  целеньких  вагонов.  До  Грозного  я  ехал,  сидя  на  своём  чемоданчике  в  забитом  людьми  проходе.  Ещё  пару  лет  я  пугался  всякой  тряски  вагона,  но  потом  привык.
Вскоре  после  возвращения  в  техникум  произошло  событие,  выбившее  многих  людей  из  привычной  колеи.  По  радио  в  общежитии  мы  услышали,  что  заболел  Сталин.  Всю  нашу  жизнь  мы  слышали  так  много  о  его  бессмертности,  что  не  придали  особого  значения  сообщению  о  его  болезни.  Ну,  поболеет  немного  и  поправится.  Но  через  несколько  дней,  рано  утром,  услышали,  как  Ю. Левитан  трагическим  голосом  возвестил  на  весь  мир,  что  «Великий  и  так  далее…»  Иосиф  Виссарионович  Сталин  скончался.  Мы  смотрели  друг  на  друга,  открыв  от  изумления  рты  -  как  это  могло  случиться?  Второе,  что  пришло  в  голову  -  надо  рыдать,  как  рыдал  пролетариат  после  смерти  Ленина.  Может  быть,  если  кто - нибудь  из  нас  зарыдал  в  этот  момент,  другие  бы  поддержали  его,  как  положено  в  момент  великого  горя,  но  никто  не  осмелился  взять  на  себя  инициативу.  Только  Вася  Любимов,  мой  близкий  дружок  протянул:  «Да-а-а-а».  В  день  похорон  всех  нас  повели  на  центральную  площадь  Тбилиси   (тогда  она  была  имени  Берия)  на  всенародный  митинг.  Во  время  слушания  не  очень  связной  речи  человека,  давшего  площади,  на которой  мы  стояли,  своё  имя,  какой-то  грузин  вытащил  из  моего  кармана  большую  ценность  -  шариковую  ручку.  При  этом  он,  наверняка,  рыдал,  потрясённый  кончиной  своего  великого  земляка. 
   В  мае  стало  известно:  в  июне  будем  проходить  производственную  практику  на  радиозаводе  в  городе  Муроме,  Владимирской  области.  В  конце  месяца  две  группы  -  грузинская  и  русская  погрузились  в  вагон,  и  поезд  пошёл  на  Москву  по  недавно  открытой  дороге  вдоль  Черноморского  побережья.  К  счастью,  поезд               
вдоль  моря  шёл  днём.  На  каждой  остановке  все  бежали  купаться  и  следили  за  машинистом  -  он  прибегал  к  морю  раньше  всех.  Остановки  были  длительными  -  не  менее  получаса.  Потом  машинист  возвращался  на  паровоз  и  давал гудки,  собирая  пассажиров.  В  Туапсе  приехали  к  вечеру,  и  дальше  поезд  пошёл,  подчиняясь  графику,  хотя  он  мог  это  сделать  после  Сочи.  Приехав  на  Курский  вокзал  Москвы,  мы  вышли  на  привокзальную  площадь.  Вдруг  наши  грузины  захохотали,  показывая,  на  крышу  большого  жилого  здания,  увенчанную  огромной  вывеской:  «ТКАНИ».  Оказывается,  это  безобидное  русское  слово  является  корнем  наиболее  распространённого  грузинского  ругательства.  Вечером  того  же  дня  мы  выехали  в  Муром.  Там  нас  -  сорок  человек  -  разместили  в  пустой   школе.  В  нескольких  классах  вместо  парт  уже  стояли  койки  с  постельными  принадлежностями.  Как  обычно,  мы  разместились  отдельно  по  национальному  признаку,  и  сделано  это  было  не  из-за  какого-то  антагонизма  -  жили  мы  с  грузинами  очень  дружно  -  а  просто  ради  более  удобного  общения.  К  тому  же  мы  понимали,  что  они  приехали  с  какой-то  наличностью,  и  нам  хотелось  «лучше  быть  бедными,  но  гордыми». 
А  дружба  с  ними  нам  очень  помогла  в  другом.  Как  все  молодые,  мы  стали  ходить  в  местный  парк  на  танцы  (других  развлечений  в  маленьком  городишке  не  было).  Местной  шпане  такое  нашествие  молодых  «красавцев»  не  понравилось,  и  они  стали  затевать  драки  с  нами  в  таких   тёмных  уголках,  где  имели  численное  преимущество.  Поэтому  мы,  договорились,  что  в  случае  малейшей  опасности  со  стороны  местных  ребят,  «наш  человек»  издаёт  свист,  а  все  остальные  мчатся  в  направлении  источника  звуковых  колебаний.  После  нескольких  таких  случаев  неглупая  молодёжь  мужского  рода  города  Мурома  поняла,  что  с  приезжими  лучше  дружить,  тем  более,  что  через  месяц  соперники  освободят  им  пьедестал  верховенства.
Но  это  было  потом,  а  в  первый  день  вся  наша  многонациональная  орава 
(среди  нас  были  русские,  грузины,  мингрелы,  украинцы,  армяне,  греки  и  даже  один  курд)  после  долгой  дороги  бросилась  с  высокого  берега  к  Оке  и  стала  мыться  ,  плавать,  барахтаться,  стирать  -  кто  во  что  горазд.  Клятвенно  заверяю,  что  31-го  мая  1953-го  года  русская  река  Ока  была  настолько  чистой,  что,  стоя  по  «шейку»  в  воде,  можно  было  увидеть,  как  долго  ты  не  стриг  на  ногах  ногти.  Завтраком  и  обедом  нас  кормили  на  заводе,  а  ужинали  в  столовой  недалеко  от  школы,  в  которой  мы  жили.  Практику  проходили  в  цехе,  изготавливавшем  простенькие  радиоприёмники  АРЗ  с  диапазонами  длинных  и  средних  волн.  Сводилась  она,  в  основном,  к  «подай,  принеси»,  поэтому  от  практики  в  памяти  ничего  не  осталось.
  Параллельно  с  нами,  на  практике  была  группа  студентов  четвёртого  курса  из  Горьковского  политехнического  института.  Они  работали  в  «закрытом»  цехе,  куда  нас  не  пускал  часовой.  Да  и  жили  они  в  другой,  более  благоустроенной  школе,  около  которой   была  волейбольная  площадка.  На  ней  происходили  настоящие  баталии  между  студентами  и  заводчанами  до  десяти  вечера,  а  то  и  до  одиннадцати:  в  десять  вечера  ещё  во  всю  светило  солнце,  что  для  нас,  южан,  было  непривычным.
Один  раз  у  студентов  не  хватило  одного  игрока,  и  я  попросился  в  их  команду.  После  нескольких  приёмов  мяча  и  ударов  через  сетку,  я  остался  в  их  основном  составе  к  неудовольствию  студенток:  я  ведь  занял  место  их  любимца  Юры  Горина  -  кстати,  штангиста – перворазрядника.  Эта  история  имело  свое  продолжение,  о  чём  я  расскажу  позднее.  Больше  всех  возмущалась  красивая  девушка  по  имени  Ирина.  Она  даже  мне  высказала  всё,  что  думает  о  выскочках,  и  поскольку  в  то  время  я  не  очень  умел  разговаривать  с  девушками,  я  просто  показал  ей  язык.  Несколько  позднее,  выяснилось,  что  она  решила  отомстить  -  влюбить  меня  в  неё,  а  потом  нанести  «решающий  удар».  Не  знаю,  была  это  игра,  или  она  на  самом  деле,  в  какой-то  степени,  влюбилась,  но  в  день  нашего  отъезда  она  наговорила  мне  много  хороших  слов,  мы  обменялись  адресами  и  разъехались.  Она  -  в  Горький,  я  -  в  Грозный  на  каникулы…
Дома  всегда  хорошо,  даже  если  много  работы.  Перекладывали  печь  на  новый  вид  топлива  -  дрова  и  уголь.  До  этого,  топили  шелухой  от  проса,  семечек  подсолнуха,  опилками.  Технология  была  такова:  на  чердак  засыпалось  большое  количество  указанного  топлива.  С  чердака  в  печь  оно  поступало  по  жёлобу.  Количество  топлива  регулировалось  заслонкой,  установленной  на  жёлобе.  Заканчивается  горение  -  открыл  заслонку,  добавил  шелухи  и  продолжай  готовить  обед.  Удобно,  не  правда  ли?  Только  от  печи  не  уходи  более,  чем  на  пять-десять  минут.  Красота!  И  так  топились  печи  у  всех  соседей.  Когда  в  Грозный  стали  завозить  уголь,  отец  решил  избавиться  от  применения  экологически  чистого  топлива,  и  стал  переделывать  печь.
Второй  «объёмной»  работой  занимался  только  я.  Холодильников  тогда  не  было,  и  я  (не  без  просьбы  мамы)  решил  выкопать  погреб.  Чтобы  не  скучать  при  копании,  распевал  оперные  арии  и  так,  что  мама  прибегала  с  испуганным  лицом  -  не  случилось  ли  что-нибудь  со  мною.  Кстати,  пение  скоро  закончилось:  голос  «сломался»,  и  мой  бархатный  бас  превратился  в  подобие  несмазанного  тенора.  С  тех  пор  я  даже  в  подвыпившей  компании  стесняюсь  открыть  рот.
  В  августе  керогаз  (модернизированный  примус),  был  спрятан  в  сарай:  из  печной  трубы  шёл  паровозный  дым,  запах  которого  был  мне  так  знаком,  в  погребе застывала  кастрюля  борща,  а  я  в  последних  числах  месяца  собирался  отбыть  в  Тбилиси,  что и  сделал  31-го  августа  1953-го  года.
Осенью я  познакомился  с  местным  парнем  -  Эдиком  Петрусенко  -  одним  из  сильнейших  спортсменов  Грузии  по  мотокроссу  (его  сестрёнка  училась  в  нашем  техникуме),  и  он  помог  мне  получить  права  на  вождение  мотоцикла  без  обязательного  обучения  на  курсах.  Дело  в  том,  что  у  отца  постоянно  были  мотоциклы  -  менялись  только  марки.  Я  часто  брал  двухколёсный  транспорт  и  осмеливался  даже  ездить  по  городу.  Эдик  посадил  меня  на  своего  железного  коня  и  возил  то  на  медкомиссию,  то  на  сдачу  экзаменов  по  Правилам  дорожного  движения,  то  на  сдачу  самого  вождения.  Экзамены  я  сдал  успешно  и  получил  права,  очень  пригодившиеся  мне  в  армии.
Не  забывал  бегать  в  оперный  театр  и  в  филармонию.  Мне  повезло:  я  присутствовал  на  одном  из  последних  концертов великого  пианиста  Александра  Борисовича  Гольденвейзера.  Его  вывели  под  руки,  усадили  за  рояль  и,  как  мне  показалось,  даже  руки  положили  на  клавиатуру.  Помощники  ушли,  наступила  кошмарная  тишина,  слушатели  боялись  дышать,  Мастер  пошевелил  пальцами,  и  полилась  небесная  музыка.  В  заключение  концерта,  исполнил  сонату  «Apassionata».
Это  дало  мне  возможность  говорить  нахально:  «Гольденвейзер  играл  Льву  Толстому,  играл  Ленину,  играл  мне!..».
На  оперной  сцене  танцевала  ещё  молодая  Майя  Плисецкая.  Не  очень  тактичный  зал  громко  засмеялся,  когда  во  время  вращения  из  под  рук, придерживавшего  её  за  талию  партнёра  Николая   Фадеечева,   полетели  «перья»  Одетты.
Следующим  запомнившимся  эпизодом  моей  жизни  была  весенняя  преддипломная  практика,  где  вы  думаете?  В  моём,  родном  городе  -  городе  Запорожье! 
Снова,  тот  же  многонациональный  коллектив,  менее  года  назад  «терроризировавший»  древний  город  Муром,  отправился  покорять  Запорожскую  Сечь.  Жить  нас  распределили  по  частным  квартирам  в  «старом»  Запорожье,  недалеко  от  завода,  название  которого  трудно  определить.  Был  он  комбайновым,  потом  у  этого  завода  забрали  часть  цехов  и  решили  собирать  в  них  автомобили  «Запорожец».  После  постановления  правительства  о  развитии  радиотехники,  «экспроприировали»  часть  производственных  площадей  (у  кого,  именно,  не  знаю)  под цеха  радиозавода.  Подскажите,  если  сможете,  как  назвать  этот  симбиоз  трёх  заводов!
В  одной  комнатке  старенького  дома  жило  нас  четыре  человека:  я,  Любимов  и  два  таганрожца.  Три  раза  в  день  нас  кормили  в  заводской  столовой,  в  меню  превалировала,  конечно  же,  свинина,  которую  почему-то  не  ели  грузины,  несмотря  на  своё  православие.  Они  возмещали  недостаток  калорий  покупками  в  столовском  буфете,  а  свинину  отдавали  нам.  Мы  не  возражали.
В  первый  же  выходной  я  поехал  в  «новый»  Запорожье  посмотреть  места,  где  провёл  часть  своего  «милого»  детства.  Огромные  наши  дома  превратились  в  небольшие  двухэтажечки  с  плоскими  крышами  -  местом  нашего  довоенного  времяпрепровождения,  парашютная  вышка  исчезла,  но  всё  равно  сердце  защемило...
В  следующий  выходной  отпросился  у  руководителя  практики  на  несколько  дней  и уехал  поездом  в  Днепропетровск  к  бабушке  Липской  Елене  Ивановне,  которую  не  видел  лет  пятнадцать.  Для  неё  мой  приезд  был  неожиданным,  но  она  сразу  узнала  меня  и  долго  держала  в  своих  объятиях  и  плакала,  плакала.  Жила  она  очень  бедно:  мебели  почти  никакой  (во  время  оккупации  пришлось  всё  продать),  спала  на  полу  на  матрасе,  набитом  соломой,  рядом  такое  же  ложе  сына  от  второго  мужа  -  Ильи.  Две  табуретки,  маленький  столик  и  большой  сундук  делали  комнату  хоть  чуть-чуть  похожей  на  жилище  людей.  В  остальных  многочисленных  комнатах,  когда-то  принадлежащих  дворянину  Липскому,  жила  такая  же  беднота.  В одной  из  тех  комнат  проживали  жена  и дочь  дяди  Пети  Липского,  погибшего  на  финской  войне.  Дочь  звали  Лида,  она  была  на  три  года  моложе  меня.  Вместе  с  ней  мы  поехали  проведать  дядю  Юзика  Липского.  Жил  он  в  центре  города,  работал  технологом  на  металлургическом  заводе.  Жена  его  тётя  Поля  родила  ему  двух  сыновей  и дочь  красавицу  Тамару  -  ровесницу  Лиды.  Старший  сын  Анатолий  учился  в институте,  а  младший  Юрий  -  в  школе.
Обстановка  в  квартире  была,  по  тем  временам,  неплохая,  чувствовался  достаток  в  семье.  Радиоприёмник,  правда,  не  поражал  новизной – это был  довоенный  СИ-235,  но  проигрыватель  был  уже  «на  электрическом  ходу».  Двигатели  на  них  тогда  стояли  синхронные,  и  после  включения  мотора,  пластинку  с  диском  раскручивали   рукой  до  необходимой  скорости,  а  дальше  мотор  входил  в  синхронизм,  и  вращался  сам.  Дядя  Юзик  спросил  про  бабушку  -  я  рассказал.  Он  хмурился  и  сетовал,  что  нет  времени  посетить  её.  Но,  видно,  нашел  время  -  в  следующий  мой приезд  у  бабушки  стояли  кровати,  на  окне  висели  занавески,  да  и  настроение  у  неё  улучшилось.  Во  второй  приезд  она  мне  и  рассказала  о  своих  родителях,  сёстрах,  о  моем  дедушке  Липском,  о  том,  как  она  после  гибели  мужа  уехала  на  германский  фронт  и  стала  медсестрой  по  традиции  жён  погибших  офицеров.  На  фронте  научилась  курить  и  не  бросила  «дурную»  привычку  до  конца  своей  жизни.  Она  тоже  любила  оперу,  но  в  театр  не  ходила  по  многим  причинам.  Например,  она  говорила:
              -Я  не  могу  слушать,  как  Ленский  поёт:  «Паду  ли  я  дрючком  пропэртый?».
              Другие  причины  носили  материальный  характер,  да  и  отвыкла  она  от  большого  скопления  народу.  От  неё  узнал  о  Синельниковых,  один  из  которых  и  был  женат  на  бабушкиной  сестре.  И  когда  возвращался  в  Запорожье,  для  меня   название  обыкновенной  узловой  станции  Синельниково  приобрело  новый  оттенок.
В  Запорожье  нам  организовали  экскурсию  на  Днепрогэс  с  посещением  генераторного  зала  и  центра  управления.  Водили  и  на  завод  «Запорожсталь»,  где  когда-то  работали  мои  родители.  Мы  также участвовали  в  художественной  самодеятельности  нашего  завода  -  пели  в  заводском  хоре.  Старенький  руководитель  его  постоянно  останавливал  наше  пение  и  умолял  петь  потише,  но  с  чувством.  Возмущался  он  и  первой  строкой  песни  о  Ленине,  которая  начиналась  с  соединительного  союза:  «И  сказал  товарищ  Ленин…».  Мы  стали  придумывать  другое  начало  песни,  но  наш  хормейстер  отверг  все  наши  предложения:  «Эти  слова  уже  утверждены,  и  менять  ничего  не  разрешено».  И  ещё  мы  репетировали  песню,  где  есть  такие  слова:  «Снова  цветут  каштаны…».  Её пели  с  большим  удовлетворением  -  в  ней  была  красивая  мелодия.  Пришло  время,  и  мы  выступили  перед  слушателями  -  работниками  завода.  Они  щедро  аплодировали  нам. С  чувством  «исполненного  долга»  мы  покидали  гостеприимный  город.   По  приезде  в   Тбилиси  мы  принялись  за  самое  главное  дело  в  нашей  учёбе  -  выполнение  дипломного  проекта.  Мне  досталась  тема:  «Проектирование  электронного  осциллографа  с  минимальным  количеством  ламп».
В  последние  месяцы  учёбы  вдруг  стал  получать  письма  от  Ирины.  Она  писала,  что  у  неё  умерла  мама,  что  она  просто  в  отчаянии,  и  хотела  бы,  чтобы  я  получил  направление  в  Горький.  При  распределении  выпускников  я  просмотрел  список  городов,  мечтающих  о  нашем  приезде,  и  не  нашёл  ничего,  чтобы  хотел  найти.  Города  все  были  провинциальные.  Не  скажу,  что  я  хотел  полететь  на  крыльях  любви  к  Ирочке  -  я  «умеренно»  разочаровался  в  ней,  и  вот  по  какому  поводу.  Когда  мы  расставались  в  Муроме,  она  советовалась(!)  со мной  -  с  кем  ей  лучше  дружить:  со  мной  или  с  Юрой - тем  самым,  вместо  которого  я  вошёл  в  их  волейбольную  команду.  Я  наивно  сказал,  что  чем  больше  друзей,  тем  лучше.
               И  всё  же  я  пошёл  к  директору  проситься  в  Горький.  Он  во  второй  раз  пошёл  мне  навстречу  и  сделал  запрос  в  Москву.  Оттуда  пришло  согласие  с  одним  условием  -  «без  представления  жилплощади».  Делать  было  нечего,  и  я  согласился:  всё-таки  Горький  -  крупный  город  с  культурными  традициями,  и,  к  тому  же,  недалеко  от  Москвы.
  Защита  проекта  прошла  нормально,  и  я  получил  «красный»  диплом.  Получив  направление  и  распрощавшись  с  друзьями,  я  уехал  домой  в  Грозный.         
О  Тбилиси  и  его  жителях  остались  самые  приятные  воспоминания.  Через  28  лет  мы  с  приятелем  возвращались  с  черноморского  отдыха  в  Грозный  на его  машине  и  решили  «махнуть»  домой  через  Грузию.  В  Тбилиси  мы  задержались  на  ночь,  а  утром  ездили  по  магазинам,  чтобы  набрать  двадцать  сортов  вина  ко  дню  рождения  моей  дочери  Риты,  как  раз  -  к  её  двадцатилетию.  Атмосфера  в  городе  была  не  той,  что  была  тридцать  лет  назад.  Бросалась  в  глаза  заносчивость  по  отношению,  прямо  скажем,  к  русским.  На  переговорном  пункте  меня  даже  не  хотели  соединить  с  Грозным  -  дама  принимала  у  всех  заказы  в  любые  города,  на  меня  же  не  хотела  смотреть.  Кончилось  тем,  что  я  не  выдержал  и  ушёл,  выругавшись  вслух  по-грузински.  Розовые  воспоминания  поблекли.  Подтвердилось  моё  мнение:  чем  меньше  нация,  тем  больше  индюшинной  спеси.  Желание  остаться  ещё  на  день  пропало.
Дома  меня  встретили  восторженно.  Ещё  бы  -  сын  получил  диплом!  Обмывать  его  не  стали  -  дома  не  принято  было  выпивать,  разве  только  на  Новый  год,  да  на  день  рожденья.  Это  уже  потом,  когда  виноградник  разросся,  то  стало  появляться  желание  превращать  солнечные  ягоды  в  божественный  напиток,  или,  как  мы  его  называли,  пузодуйку.  От  этого  вина  никто  не  пьянел,  потому  оно  и  получило  такое  название.  Виноград  носил  название  изабелла  и  был  двух  сортов:  алый  и  чёрный.  Из  него  делалось  вино,  хотя  алый  виноград  был  вкусен,  особенно,  если  довисел  до  первых  морозов.  «Изабеллой»,  как  крышей,  был  закрыт  весь  двор,  а  в  начале  сада  рос  виноград  без  косточек  -  кишмиш.  Он  предназначался  для  еды,  вернее,  для  наслаждения.  В  саду  уже  плодоносили  абрикосы,  вишни,  айва,  яблоня.  Наевшись  даров  юга,  я  стал  готовиться  к  отъезду.
Мама  затосковала:  «Опять  уезжаешь…».  Отец,  работая  в  своём  СМУ-5,  гордился  своей  общественной  нагрузкой  больше,  чем  работой  -  он  стал  членом  горисполкома,  хотя  я  уверен,  что  с  работой  у  него  получалось  куда  лучше!  Борис  перешёл  на  второй  курс  ремесленного  училища,  где  учился  на  слесаря-ремонтника.  Так  что  я  оставлял  вполне  устроившую  свою  жизнь  семью.  Маме  было  43  года,  отцу  -  41,  «вся  жизнь  была  впереди».  Сейчас  у  меня  отъезд  из  дома вызывает  стресс,  а  в  те  годы  отъезд  -  это,  как  выйти  на  улицу.  Счастливое  свойство  молодости!  Итак,  с  чемоданом  в  руке,  с  тысячью  советов  в  голове  и  с  лёгким  беспокойством  в  душе,  окружённый  мамой,  отцом  и  братом  я  отправился  на  вокзал.  Наш  район  не  был  связан  с  городом,  не  только  транспортными  артериями,  но  даже  и  капиллярами.  Ходили  в  город  пешком,  но  если  кому  было  трудно,  он  мог  пойти  на  трамвайную  остановку  в  паре  километров  от  дома.  До  вокзала  шли  около  часа  и  наговорились  на  разные  темы,  кроме  темы  отъезда.  Шёл  конец  августа  -  время  сбора  плодов,  и  отец  нес  тяжёлую  сетчатую  авоську  с  жареной  курицей,  варёными  яйцами  и  прочей  снедью,  над  которой  улеглись  разнообразные  фрукты  и  овощи.
Томительное  ожидание  поезда  (мы  пришли  на  вокзал  часа  за  два  до  его  прибытия),  наконец,  прервалось  громким,  но  малоразборчивым  объявлением  по  радио.  Пассажиры  всё  же  догадались  и  высыпали  на  раскалённый  солнцем  перрон.
Подошёл  поезд,  я  попрощался  с  родными  и  поднялся  в  вагон.  Через  двое  суток,  под  бодрые  песни  о  Москве  колёса  застучали  по  многочисленным  стрелкам,  и  мы  въехали   на  Курский  вокзал.  Переехав  на  Казанский,  я  закомпостировал  билет,  сдал  вещи  в  камеру  хранения  и пошел  побродить  по  Москве,  которую  в  то  время  очень  любил.  Поздним  вечером,  уставший,  но  довольный  прогулкой,  занял  своё  место  в  вагоне,  и  поезд  повёз  меня  в  Горький.
Утром  следующего  дня  я  вышел  на  площадь  перед  Московским  вокзалом  и  стал  думать:  где  же  мне  искать  «мой»  завод,  о  котором  знал  только  то,  что  называется  он  -  п/я  680.  Решил  зайти  в  почтовое  отделение  при  вокзале:  имеют  же  они  какое-то  отношение  к  почтовым  ящикам.  Начальник  отделения  долго  рассматривал  моё  направление  на  работу,  потом  вывел  меня  из  помещения  и,  показав  рукой,  сказал:
             - Видишь  улицу,  пройдешь  по  ней  минут  десять,  и  слева  увидишь  нужный  тебе  завод.
      В  отделе  кадров  завода  я  робко  намекнул  на  счет  жилплощади  (вдруг  сжалятся),  но  оказалось,  что  завод  не  имеет  общежития.  Мало  того,  начальник  отдела  кадров  предупредил,  что  без  прописки  на  работу  меня  не  примут,  так  что  надо  поторопиться.  Оставшиеся  два  дня  до  сентября,  решил  потратить  на  поиски  пристанища.
  Первым  делом,  отыскал  общежитие  политехнического  института,  надеясь  встретить  там  хотя  бы  одного  знакомого  по  муромской  практике:  через  те  же  два  дня  у  них  начиналась  учёба.  Нашёл  не  одного,  а  нескольких.  Ребята  встретили  меня,  как  старого  знакомого  и  предложили  временно  пожить  у  них,  пока  не  найду  себе  угол.  И  тут  мой  «соперник»  Юра  Горин,  неожиданно  для  меня,  очень  естественно  сказал:
              -  Вадим,  я  дам  тебе  адрес  Иры,  поезжай  к  ней  в  Сормово  -  она  найдёт  тебе  квартиру.  На  первый  случай,  можешь  пожить  у  неё  -  у  неё  огромный  свой  дом.   
   Вот,  тебе  и  на!  Вот,  тебе  и  Юра  Горин!  Если  во  мне  есть  хоть  капля  чего  -  то  хорошего,  то  это  от  таких  людей.
Пятьдесят  минут  на  трамвае,  и  я  -  в  Сормово.  Не  открывая  бумажку,  написанную  Юрой,  я  нашел  нужный  дом,  так  как  я  знал  адрес  по  письмам,  в  чём  мне  стыдно  было  признаться  в  общежитии.  Бревенчатый  дом  имел  два  этажа  и  казался  огромным,  по  сравнению  с  нашим  грозненским.  Я  постучал.  Вышла  Ирина, и  мы  почему - то  поздоровались  за  руку.  Она  быстренько  переоделась  и  повела  меня  к  своей  подруге  Гале  Польской,  жившей  неподалёку  на  улице  Льва  Толстого.
Галя  тоже  проходила  практику  в  Муроме  вместе  с  Ирой  и  встретила  меня     приветливо,  даже,  можно  сказать,  бурно.  Она  тут  же  повела  меня  по  дому,  тоже  деревянному,  но  одноэтажному,  познакомила  с  мамой  и  старшей  сестрой,  показала  все  помещения  и  сказала,  чтобы  я  поехал  сейчас  же  в  общежитие  за  своим  чемоданом.  Еле  уговорил  её  перенести  поездку  на  завтра.  Все  трое  стали  уговаривать  меня  жить  у  них,  пока  завод  не  обеспечит  жильём.  Назавтра,  решили  начать  прописную  деятельность. 
Увы,  начальник  паспортного  стола  сказал,  что  не  имеет  права  прописывать   
неработающего  человека.  Вот  устройся  на  работу,  тогда  другое  дело.  Не  помогло  ни  моё  направление  на  работу,  ни  мои  и  Галины  уговоры.  Вернулись  домой  расстроенные.  Пришла  Ира.  Мы  подробно  описали  ей  наши  мытарства.  Она  не  очень  расстроилась  и  сказала,  что  пойдёт  со  мной  завтра:            
-  Не  может  такого  быть,  чтобы  прибывшего  по  направлению  не  прописывали,  -  возмутилась  она.
На  следующее  утро,  вдвоём  мы  пошли  к  этому  милицейскому  чиновнику  «доказывать  правду».
Я  уже  говорил  о  красоте  Иры,  кстати,  по  отцу  -  литовки.  Пришли  мы  в  паспортный  стол  со  вчерашними  листками  прибытия  и  остальными  документами.  Зашли  к  начальнику.  Увидев  Иру,  он  открыл  рот  и долго  не  закрывал  его.  Наконец,  спросил,  причём  не  меня,  а  её:  «Вам  что?».  Мы,  наперебой,  начали  «качать  права».
            -  Стойте,  стойте.  Что  вам  конкретно  нужно?  -  спросил  он  Иру.
              Ира  забрала  у  меня  бумаги  и  передала  их  милицейскому  мундиру.  Он  просмотрел  их,  подписал  и  отдал  ей  с  улыбкой.   
             -  Идите  оформляйте  прописку  у  паспортистки,  -  сказал  начальник  сладким  голосом.
             - Мне  тоже  можно  идти?  -  спросил  я  его,  как  мне  показалось,  язвительно.
             - А  ты  мог  бы  и  не  заходить,  -  ответил  он  ещё  более  язвительно.
             Действительно,  миром  правят  красивые  женщины!
  На  следующее  утро,  1-го  сентября,  как  и  задумало  великое  государство,  я  вошел  в  отдел  кадров  со  штампом  прописки:  «Сормовский  район,  улица  Льва  Толстого,  дом  №42».  Заполнил  анкету,  написал  скудную  автобиографию,  написал  печатными  буквами  копию  диплома,  получил  пропуск  с  разрешительным  штампом  на  право  входа  в  цех  № 29,  завели  на  меня  трудовую  книжку  с  записью  «техник»  с  окладом  540  рублей,  я  расписался  в  ней  и  пошел  к  начальнику  цеха.  Тот  обрадовался  моему  приходу:
               -  Слава  богу,  гора  с  плеч!  Столько  дел,  а  тут  ещё  конвейер,  -  и  он  потащил  меня  за  руку  к  этому  конвейеру.  -  Твоё  дело,  чтобы  линия  работала  без  остановки,  -  и  он  крикнул  вдоль  нескончаемой  ленты,  за  которой  сидели  женщины,  молодые  и  пожилые,  -  Вот  ваш  мастер!  По  всем  вопросам  -  к  нему!  -  И  исчез.
                Невозможно  рассказать,  какие  чувства  охватили  меня.  На  конвейере  работало  около  восьмидесяти  человек,  и  уже  стали  раздаваться  крики:  «Мастер!  Мастер!».  У  кого-то  заканчивались  радиодетали,  у  кого-то – припой,  у  кого-то  перегорел  паяльник,  и  мастер  должен  был  моментально  разрешать  эти  проблемы.  В  конце  рабочего  дня  меня  впору  было  выносить  на  руках.  Цех  поражал  своими  размерами:  раньше  здесь  собирали  автобусы  (по  старой  памяти  завод  продолжали  называть  автобусным).  Цех  перегородили  по  середине,  и  в  одной  половине  стали  собирать  аппаратуру  для  лёгких  самолётов,  в  другой  -  производился  окончательный  монтаж  аппаратуры  для  тяжёлых  самолётов  и  их  регулировка.  Предварительный  монтаж  её  делали  на  другом  заводе.  Я  попал  на  первую  половину  цеха,  где  аппаратура  собиралась  с  «нуля».  Это  был  тяжёлый  период  в  моей  трудовой  деятельности:  знания,  полученные  в  техникуме,  не  пригодились:  нужны  были  быстрые  ноги  и  хороший  слух.  Мало  того,  девицы  часто  подзывали  меня,  но  вместо  производственного  вопроса  обсуждали  мою  внешность,  что  меня  сильно  смущало.  Я  пытался  разговаривать  с  ними  командным  голосом,  но  у  меня  это  плохо  получалось.
Житейские  дела  сложились  вот  как.  Я  очень  переживал  своё  вторжение  в размеренную  жизнь  Польских:  они  пытались  меня  кормить  завтраками  и  ужинами,  хотя  нельзя  было  сказать,  что  в  доме  был  какой-то  достаток.  Может,  пока  жив  был  отец,  жилось  получше,  так  как  в  доме  стояло  пианино  -  символ  благополучия. 
Старшая  сестра  работала  на  «Красном  Сормово»  инженером  и  получала  не  бог  весть,  какую  зарплату.  Галя  приносила  раз  в  месяц  студенческую  стипендию.  Не  знаю,  платили,  или  нет,  пенсию  их  маме.  Короче  говоря,  я  упросил  найти  мне  неподалёку  от  них  квартиру.  И  они  нашли  её  у  соседки  -  в  маленьком  деревянном    (как  и  большинство  домов  в  Сормово)  доме  было  две  изолированных(!)  комнатки.  Одну  из  них  занимала  хозяйка  -  подружка  Галиной  мамы,  в  другую  вселился  я  со  своим  неразлучным  чемоданом.  Комната  освещалась  малюсеньким  окошечком  под  низким  потолком,  но  я  обрадовался:  теперь  никому  не  буду  мешать.  Квартирная  плата  была  стандартной  для  того  времени  -  сто  рублей.  Забыл  сказать,  что  при  поступлении  на  работу  мне  выплатили   «подъёмные»,  и  я  некоторое  время  ощущал  себя  богачом.
Случилось  ещё  одно  событие  в  моей  жизни,  о  котором  нельзя  не  упомянуть.  В  самом  начале  сентября  я  поступил  в  Горьковский  политехнический  институт  на  радиотехнический  факультет  на  вечернее  отделение.  Приняли  без  экзаменов,  как  обладателя  «красного  диплома».  В  Сормово  находился  филиал  института,  и  после  работы  занимался  рядом  с  домом,  что  было  очень  удобно.  На  «музыкальной»  почве  познакомился  с  преподавателем  начертательной  геометрии,  и  он  приглашал  меня  по  воскресеньям  к  себе  домой,  где  собирался  квартет  из  таких  же  полупрофессионалов,  как  и  он.  Сам  он  играл  на  скрипке,  один  гость  -  на  виолончели,  другой  -  на  альте,  а  дочь  хозяина  -  на  фортепьяно  (старинном  чёрном  рояле).  Я  был  единственным  слушателем  и,  честно  говоря,  чувствовал  себя  неловко:  мне  казалось,  что  они  играют  для  человека,  не  заслуживающего  такого  почёта,  хотя,  на  самом  деле,  играли  они  для  себя,  и  вряд  ли  думали,  какое  впечатление  производит  их  исполнение  на  бедного  студента-вечерника,  не  обладающего  абсолютно  никакими  музыкальными  способностями,  в  чём  я  искренне  признался  в  моё  первое  посещение  «музыкального  салона».
Ира  с  Галей  скоро  отбили  меня  у  музыки  и  стали  возить  с  собой  по  красивейшим  окрестностям  города  -  вверх  по  Оке,  вниз  по  Волге  (как  в  песне),  за  Волгу.  Мне  с  ними  было  весело  и  легко.  С  Ирой  мы  уже  договорились,  что  после  окончания  института  выйдет  замуж  за  Юру  Горина  -  а  какой  с  меня  муж  -  «ни  кола,  ни  двора,  да  ещё  в  перспективе  маячит  служба  в  армии,  хотя  работал  я  на  военном  заводе,  и  у  меня  была  «броня».  Мы  стали  с  ней  просто  хорошими  друзьями  -  так,  во  всяком  случае,  казалось  мне.
На  работе  я  завидовал  тем,  кто  занимался  регулировкой  радиопередатчиков  по  кличке  «Дунай» - это  в  «тяжёлой»  половине  цеха,  но  у  меня  не  было  допуска  к  секретной  документации.  Пришло  время,  и  мне  сказали,  что  я  могу  пользоваться  таковой.  Я  развил  кипучую  деятельность  и  уговорил  главного  инженера  завода  Косюгу,  что  бы  он  перевёл  меня  на  регулировку  «Дунаев».  Меня  поддержали  военпреды,  и  я  перешёл  во  вторую  половину  цеха  на  регулировку  радиопередатчиков  для  тяжёлых  самолётов.  Здесь  я,  по  натуре  кустарь-одиночка,  нашёл  работу  по  себе. 
Наша  страна  не  может  обходиться  без  «штурмовщины».  Случалась  она  и  на  нашем  заводе  -  половину  месяца  ждали,  пока  придут  с  другого  завода  смонтированные  изделия,  а  во  второй  половине  месяца  начиналась  гонка  со  временем.  Работали  по  двенадцать  часов  в  день  без  выходных.  Часто  и  этого  времени  не хватало  -  приходилось  спать  в  цехе,  и,  проснувшись,  продолжать  работу:  план  был  главнее  Конституции.  Надо  ещё  успеть  сдать  изделие  по  всем  параметрам  военпредам.  Зато  платили  сдельно,  и  я  почувствовал  разницу  -  стал,  хоть  и  не  много,  посылать  денег  родителям.  Появились  друзья  из  среды  регулировщиков,  о  которых  не  могу  не  рассказать.
Павлик  Фридман - невысокий  худосочный  парнишка  -  отличный  работник,  умница,  но  не  имел  (подвела  фамилия)  допуска  к  документации  на  передатчик,  схему  которого  знал  наизусть.
Валерий  Стурман  -  красавец-мужчина,  старше  меня  на  десять  лет,  как  и  Паша,   «не допущенный»,   лучший  специалист  завода  по  передатчикам.  Его  отец,  по  национальности  латыш, имел  несчастье  в  конце  тридцатых  годов  быть  прокурором  Балтийского  флота,  за  что  и  был  расстрелян.
Через  тридцать  лет  мне  посчастливилось  встретиться  с  ними.  Наш  экскурсионный   теплоход  «Михаил  Лермонтов»,  возвращаясь  из  Москвы  в  Астрахань,  сделал  остановку  на  несколько  часов  в  Горьком,  и  мы  больше  часа  проговорили  у  проходной  нашего  завода.
Ранее,  во  время  стоянки  по  пути  в  Москву,  я  «замучил»  телефонистку  справочного.  Спросил  номер  телефона  Павлика  Фридмана,  но  на  эту  фамилию     оказалось  более  тридцати  человек,  имевших  счастье  обладать  телефоном.  Она  обзванивала  их,  надеясь  найти  Пашу,  но  сдалась.  Тогда  я  дал  ей  более  редкую  фамилию  Валеры,  и  она  сразу  дала  мне  номер  его  телефона.  Я  позвонил.  Ответила  дочь  и  сказала,  что  отец  на  даче  у  приятеля  -  на  дне  рождения  (был  воскресный  день).  Я  попросил  передать  отцу,  что  на  обратном  пути  забегу  на  завод.  Для  верности,  позвонил  ещё  из  Москвы  и  договорился  уже  с  самим  Валерием.  После  встречи  Павел  проводил  меня  до  пристани,  и  я  напомнил  ему,  что  и  в  армию  он  с  Вовкой  Юрко  на  своём  мотоцикле  провожал  меня  от  Горького  до  Дзержинска.
Возвращаясь  на  тридцать  лет  назад,  скажу,  что  Валерий  привил  мне  любовь  к  живописи.  У  него  была  громадная  коллекция  репродукций  живописных  полотен.  В  квартире  много  места  занимали  ящики  и  ящички  с  рассортированными  по  странам  и  фамилиям  художников  иллюстрациями   шедевров  живописи.  Жена  ворчала  на  Валерия,  как  все  жёны,  тёща  поддерживала  её,  но  Валерий  говорил:  «эти  ящики  можно  выбросить  только  вместе  со  мной.  Выбирайте».  Таким  категоричным  он  был  всегда.  Он  отслужил  в  авиации  в  технической  службе,  потом  окончил  Горьковский  радиотехникум  и  по распределению  попал  на  наш  завод,  как  и  Павлик  Фридман.  Через  год  моей  работы,  его  перевели  в  технологическую  радио- лабораторию  инженером,  так  как  там  требовалась  умная  голова,  да  и  в  цехе  он  зарабатывал  сдельно  больше  всех  на  заводе,  включая  директора  и  главного  инженера.  А  это  не  всем  нравилось.  Об  армии  вспоминал  с  юмором,  рассказывал  много  историй.  Например,  любимым  занятием  «технарей»  было  залезть  в  люк  настолько,  чтобы  высовывались  наружу  только  ноги,  и  спать.  Проходящие  мимо,  думали,  что  техник  усердно  работает.  Как-то  к  ним  приехал  проверяющий  из  тех,  кто  к  авиации  не  имел  никакого  отношения  и  приказал  начать  полёты,  Моросил  дождь  и  никому  не  хотелось  подниматься  в  воздух.  Проверяющему  сказали,  что  с  травяного  поля  самолёт  не  взлетит:  колеса  будут  буксовать  на  скользкой  траве,  и  самолёт  не  наберёт  нужной  скорости  для  взлёта.  Тот не  стал  спорить  и  приказал:  «Отменить  полёты!».
Напряжённая  работа  и  легкомыслие  послужили  причиной  моего  ухода  из  института.  Сыграли  свою  роль  лёгкое  поступление  и  замаячившая  возможность  попасть  во  «внешнюю  инспекцию»  завода,  куда  мечтали  попасть  многие  регулировщики.  Моя  занудность  (стыдно  писать  -  аккуратность)  в  работе  позволяла  сдавать  военпредам  передатчики  с  первого  раза.  Они  предложили  мне  ездить  в  командировки  по  вызову  с  авиазаводов  и  из  воинских  авиачастей,  но  оставалось  договориться  с  главным  инженером.
К  этому  времени  я переехал  жить  в  город,  где  одна  девушка  из  нашего  цеха  нашла  мне  комнатку    (бывший  чулан)  в  благоустроенной  квартире  за  те  же  100  рублей.  Хозяйка  -  пожилая  женщина  жила  со  своей  мамой  и  была  рада  постояльцу,  приходящему  домой  поздно  вечером.  В  этой  квартире  по  Ошарской, 61,  я  прожил  до  ухода  в  армию.  Вставать  на  работу  приходилось  рано.  По  пути, заходил  за  Валерием,  жившем  на  улице  Балакирева,  вместе  шли  на  трамвай,  ехали  до  вокзала,  а  там  - пешком  до  завода.  На  последнем  этапе,  особенно  зимой,  спали    на  ходу.  Шли  по  дороге  с  высокими  бордюрами,  и  можно  было  не  бояться  свалиться  в  кювет.  С  работы  заходили  на  вокзал,  покупали  двадцать  пирожков  с  ливером  по сорок  за  штуку,  складывали  их  в  кожаные  карманы  кожаного  пальто  Валерия  (по  десять  штук),  и  каждый  ел  пирожки  из  «своего»  кармана.  Честно  и  справедливо!  Желудки  наши  переваривали  всё.  Однажды,  семья  Валерия  отравилась  купленными  в  магазине  пельменями. Тёща,  жена  и  сынишка  лежали  с  опустошёнными  «скорой  помощью»  кишечниками.  Пельменей  оставалось  ещё  много,  и  Валерий  предложил  своё  решение  проблемы:               
-  Слушай,  жалко  выбрасывать  такой  вкусный  продукт  -  может,  рискнём?
Что  мне  оставалось  делать,  как  не  согласиться.  Пельмени  были  сварены  и  с  аппетитом  съедены.  Не  знаю,  по  какой  причине  с  нами  ничего  не  стряслось!
В  заводской  столовой  аппетит  удовлетворялся  так  называемым  комплексным  обедом  за  5  рублей.  Ужинал  в  ближайшей  к  дому  городской  столовой,  где  покупал  что-нибудь  на  завтрак. 
Не  пропускал  новых  кинофильмов,  ходил  в  филармонию  и  оперный  театр.  Мне  повезло  услышать  ещё  раз  Петре  Амиранишвили  в  роли  Риголетто.  Жаль,  что  он  так  и  не  узнал,  что  в зале  сидел  один  из  самых  горячих  поклонников  его  таланта.  Местная  же  публика  очень  скупилась  на  аплодисменты,  кто бы  ни  приехал  -  пусть  хоть  сам  Шаляпин.
Молдавский  хор  «Дойна»  привёз  в  Горький  «Реквием»  Моцарта.  В  этот  раз  население  города  удивило  меня  -  в  зале  филармонии  сидели  в  проходах,  стояли  вдоль  стен  -  везде,  где  можно  было  пристроиться  так,  чтобы  не  мешать  «законным»  слушателям.
  Пришла  весна.  Мои  «подружки»  защитили  дипломы  и  разъехались.  Ирина  всё-таки  вышла  замуж  за  Горина,  и  они  уехали  работать  в  город  Жуковский  Московской  области.  Галя  Польская  тоже  с  каким-то  выпускником  уехала  в  город  Куйбышев  (Самара).  Работая  во  внешней  инспекции,  я  приходил  к  ней  в  гости.  Галин  муж  разочаровал  меня:  всё  время  заставлял  меня  выпить  водки,  которую  я  не  переносил,  он  смеялся  надо  мной,  говорил,  что  я  не  мужчина,  раз  не  пью.  Я  доказал  ему  обратное  -  налил  железную  кружку  водки,  взял  кусок  хлеба  и,  как  стакан  горячего  чая  с  пряником,  причмокивая,  выпил  всю  водку,  постоянно  жуя  при  этом  хлеб.  Представьте  себе,  я  даже  нисколько  не  опьянел.
Лет  через  десять  моя  жена  ездила  в  командировку  в  Горький.  Я  дал  ей  адрес,  и  она  зашла  к  Польским  передать  от  меня  привет.  Галя  уже  работала  в  родном  городе,  а  о  «муже»  не  было  ни  слуху,  ни  духу.
Я  съездил  домой  в  отпуск.  Все  мои  чувства  подтвердили  русскую  пословицу:  «В  гостях  хорошо,  а  дома  лучше».  Дома  всё  было  нормально,  только  мама  немного  располнела.  Борис  после  окончания  ремесленного  училища  получил  направление  в  Кемерово  и,  судя  по  письмам,  там  ему  было  неплохо.  Как-то,  гуляя  по городу,  встретил  моего  воспитателя  из  ремесленного  училища  Дмитрия  Моисеевича  Бромберга.  Во  время  войны  он  служил  на  Северном  флоте,  имел  много  наград,  но  перед  нами,  мальчишками,  не  задавался,  а  вёл  себя  как  старший  товарищ.  Да  и  было  ему  всего  чуть  больше  тридцати  лет.  Он  подробно  интересовался,   как  прошли  пять  лет  моей  жизни  после  окончания  училища.  Вернувшись  после  армии  в  Грозный  я  часто  встречал  его,  и  отношения  наши  перешли  в  дружеские.
Быстро  прошёл  отпуск,  и  я  снова  в  Горьком.  На  работе  ждал  сюрприз  -  меня  перевели  в  отдел  внешней  инспекции.  Первая  командировка  -  в  Казань,  Набив  чемодан  запасными  частями,  я  выехал  на  завод,  собиравший  в  то  время  бомбардировщики  ТУ-16.  Завод  поразил  своими  размерами  -  по  сборочному  цеху  постоянно  курсировали  пассажирские  автобусы,  на  которых  работники  могли  попасть  с  одного  участка  цеха  на  другой.  Говорили,  что  завод  строили  американцы  в  тридцатых  годах.  Поэтому  я  не  открыл  никакого  секрета.  Рядом  с  заводом  построили  соцгородок  для  его  работников.  Там  же  находилась  бесплатная  гостиница  для  командированных.  Сразу  расскажу  о  некоторых  «незаконных»  источниках  дополнительных  доходов  работников  внешней  инспекции.  Жили  мы,  как  правило,  бесплатно,  но  получали  на  жильё  по  7  рублей  в  сутки.  На  короткие  расстояния  покупали  железнодорожный  билет  в  «общий»  вагон,  но  просили  проставить  на  командировочном  удостоверении  (такое  было  в  то  время)  стоимость  билета  в  купейном,  а  то  и  в  мягком  вагоне.  Правда,  в  последнем  случае  приходилось  после  возвращения  на  завод,  писать  заявление  на  оплату  проезда  в  мягком  вагоне.  Тогда  ходил  такой  анекдот.  В  финансовом  отчёте  работник,  вернувшийся  из  командировки,  указывает  стоимость  шляпы,  сорванной  ветром,  когда  он  выглянул  из  окна  вагона.  В  бухгалтерии  над  ним  посмеялись  и  сказали,  чтобы  он  убрал  шляпу  из  отчёта.  В  новом  отчёте  шляпы,  действительно,  не  было.       
-  Ну,  вот  теперь  отчет  правильный  -  шляпы  нет,  -  облегчённо  вздохнула  бухгалтер.
             -  Шляпа  есть,  но  попробуйте  её  найти,  -  пробурчал  работник.
             Чем-то  подобным  занимались  и  мы.  Должность  моя  стала  называться  «контролёр  8-го  разряда»,  и  я  стал  разъезжать  по  европейской  части  СССР,  возвращаясь  на  завод  каждые  полтора  месяца  для  переоформления  командировочного  удостоверения.  В  командировке  же  с  более  длительным  сроком  суточная  оплата  начислялась  в  половинном  размере.  Вот  и  приходилось  периодически  возвращаться,  чтобы  рассчитаться  с  бухгалтерией  без  убытка  для  себя.  Распорядок  у  нас  был  такой.  Оформив  командировку  на  заводе  и  получив  минимальное  количество  денег, я  выезжал  в  назначенный  пункт,  где  на  почте  меня  ожидал  телеграфный  перевод  на  оставшуюся  сумму  (с  безналичностью  нашей  бухгалтерии  было  проще).  Пока  я  оживлял  радиостанции,  приходила  телеграмма  с  указанием  следующего  адреса,  куда  мне  нужно  было  отправиться.  Когда  деньги  подходили  к  концу,  посылал  на  завод  телеграмму:  «Вышлите  …  рублей».  Телеграммы  отправлял  по короткому  адресу:  «Горький  -  Русло  -  Косюге»,  где  кодовое  слово  (второе)  было,  конечно,  другим.  Как  правило,  деньги  приходили  не  позже  следующего  дня.  Что  ещё  нужно  было  молодому  холостяку,  не  обременённому  домашними  заботами!  Хозяйке  квартиры  платил  вперёд,  чтобы  не  паниковала.  Все  многочисленные  командировки  на  Поволжье,  в  Белоруссию,  в  Прикарпатье,  Киев,  Харьков, Таганрог,  Воронеж  -  всех  не  перечислишь,  остались  в  моей  памяти  на  всю  жизнь.  Наши  военпреды  были  довольны  моей  работой,  так  как  почти  все  рекламационные  акты  заканчивались  фразой: «……в  результате  выхода  из  строя  вакуумного  прибора».  Я  понимал,  что  иду  на  сделку  со  своей  совестью,  но  что  поделаешь!  Радиостанции  на  заводе  проходили  жёсткий,  даже  жестокий,  контроль,  но  в  условиях  длительной  вибрации  всегда  могло  что-нибудь  стрястись  -  отломаться  провод,  где-то  произойти  замыкание,  да  и,  действительно,  часто  выходили  из  строя  вакуумные  приборы  -  радиолампы.  А  за  лампы  никто  не  отвечал,  хотя  известно  было,  что  выпускал  их  Ленинградский  завод  «Светлана».
Но,  боже  упаси,  если  вина  ляжет  на  наш  завод! 
У  меня  была  «чёрная»  тетрадь,  в  которую  я  подробно  записывал  истинные  причины  отказа  и  в  каких  условиях  он  произошёл.  И  завод  тогда  принимал  решения  не  только  технические,  но  иногда  и  кадровые.
             В  одну  из  поездок  в  июне  1955-го  года  я  попал  в  Москву  во  время  демонстрации  в  музее  изобразительных  искусств  имени  Пушкина  живописных  работ перед  отправкой  их  после  десятилетнего  «плена»  в  Дрезден.  Выстояв   прохладную  ночь  в  очереди,  я  попал  с  первым  «заходом»  в  музей.  Вместе  с  публикой,  первым  делом,  побежал  на  второй  этаж  посмотреть  на  «Сикстинскую  Мадонну»  Рафаэля.  До  поездки  я  много  слышал  от  Валерия  Стурмана  и  читал  в  прессе  о  необыкновенном  шедевре  живописи.  Я  стоял  в  толпе,  смотрел  на  картину  и  не  мог  понять,  что  в  ней  необыкновенного.  Мадонна,  вроде,  прекрасна,  но  я  не  видел  ничего  такого,  от  чего  падать  в  обморок.  Надо  было  успеть  посмотреть  всё  до  конца  «сеанса»  продолжительностью  в  два  часа  -  от  музея  уже  тянулась  километровая  очередь  любителей  живописи. 
               Минут  через  десять  я  подумал,  что  не  мешало  бы  еще  раз  посмотреть  на  «Мадонну»:  ведь  Валерий  будет  подробно  расспрашивать  о  ней,  а  я  к  тому  времени  многое  подзабуду.  Постоял  у  картины  немного  дольше,  чем  в  первый  раз,  и  ушёл,  оглядываясь  на  «священный  лик».  Дальше  со  мной  стало  твориться  нечто  странное:  я  всё  чаще  и  чаще  стал  возвращаться  к  «обыкновенной»  картине.  Наконец,  я  окончательно  «бросил  якорь»  и  больше  не  хотел,  и  не  мог  отойти  от  «Сикстинской  мадонны».  И  когда  зазвенел  звонок,  предлагающий  покинуть  всем  музей,  я  продолжал  смотреть  на  неё.  Несколько  раз  спускался    вниз  по  лестнице,  оглядываясь,  -  вот  скрываются  святая  Варвара  и  не  менее  святой  Сикст,  прячутся  за  лестницей  ноги  Мадонны,  туловище,  маленький  Христос,  видно  пока   лицо  прекрасной  женщины,  и  я  не  выдерживаю  -  взбегаю  наверх,  чтобы  ещё  раз,  не  знаю  почему,  увидеть  божественное  чудо.  От  картины  меня  увели,  буквально,  с  милиционером.
Много  лет  спустя,  я  купил  в  букинистическом  магазине  сочинения  Василия  Андреевича  Жуковского  и  случайно  наткнулся  на  его  впечатление  от  осмотра  Художественной  галерее  в  Дрездене.  С  ним  произошло  то,  что  и  со мной,  если  не  принимать  во  внимание  подробности.  И  он  тоже  не  мог  объяснить  притягательной  силы  «обыкновенной»  картины. 
Запомнился  Таганрог.  Живу  в  дачном  домике  на  территории  завода.  Рядом  море.  В  него  уходят  слипы  для  спуска  самолёта  на  воду.  Время  -  конец  сентября  -  начало  октября.  Солнечные  лучи  пронизывают  уже  покрасневшую  листву  рощицы,  окружающей  дом.  Я  в  позе  отпускника  сижу  на  террасе  и  с  интересом  слежу  за  спуском  гидросамолёта.  Его  буксируют  подальше  от  берега,  там  запускаются  двигатели,  самолёт  долго  мчится  по  воде  и  взлетает.  У  него  в  первом  полёте  перегорел  предохранитель  в  радиопередатчике.  В  третьем  полёте  -  снова.  Я  сказал  конструкторам,  чтобы  поставили  предохранитель  на  ток  в  два  раза  больший.  Дело  в  том,  что  «старый»  предохранитель  при  большом  токе  нагревался  и  при  вибрации  мог  разрушиться.  Поэтому,  уже  месяц  назад,  нашими  конструкторами  было  принято  решение  -  ставить  более  «мощный»  предохранитель.  Вчера  я  дал  телеграмму  на  завод,  сегодня  принёс  таганрогским  конструкторам  телеграфное  подтверждение  замены  предохранителя  и  успел  его  заменить.  Не  успей  я  этого  сделать,  то  должен  бы  лететь  и  в  полёте  выяснять  причины  отказа,  что  было  бы  пустой  работой. 
Честно  скажу,  перспектива  полетать  над  морем  немного  страшила  меня:  «необлётанный»  самолёт  мог  и  не  вернуться.  А  теперь  сидел  и  наслаждался  отдыхом  в  прекрасном  уголке  природы,  хотя   приходилось  отгонять  тревожные  мысли.  Но  всё  прошло  нормально,  и  больше  проблем  с  предохранителями  не  возникало.
Поездил  я  за  зиму  много.  На  предыдущей  странице  я  перечислил  направления  моих  командировок.  Благодаря  им,  я  увидел  города  и  места  неизвестные  мне,  и  такими  они  могли  остаться,  не  будь  этих,  совсем  не  обременительных  для  меня,  странствий.  Но  ранней  весной  1956-го  года  мне  приказали  быть  постоянным  представителем  нашего  завода  в  Москве  и  её  окрестностях.  Здесь,  в  Москве,  прошёл  самый  счастливый  период  моей  работы  во  внешней  инспекции  завода.  Поселился  я  в  «финском»  домике  на  Центральном  аэродроме,  обслуживающем  наше  Правительство.  От  Ленинградского  проспекта  взлётное  поле  было  закрыто  высоким  каменным  забором.  На  уютный  аэродром,  окружённый  с  торцов  сравнительно  высокими  домами,  было  сложно  садиться,  и,  недаром,  пилотами  служили  лётчики  высочайшего  класса.  Я  не  случайно  употребил  слово  «служили»:  аэродром  обслуживала  авиационная  дивизия.  Самолёт  № 1  (Н.С.  Хрущёва)  пилотировал  Герой  Советского  Союза  командир  дивизии  -  генерал-майор  Цыбин.  Самолёты  ИЛ-14  были  в  «салонном»  исполнении  -  пару  диванов,  стол  и  два  кресла.  И  когда  через  несколько  лет  в  отчёте  о  поездке  в  Индию  и  другие  азиатские  страны  Н.Булганин  упомянул  о  том,  что  самолёт  управляемый  прекрасным  летчиком  Цыбиным  пролетел  в  общей  сложности,  28  тысяч  километров  и  вёл  себя  безотказно,  в  Грозном,  наверное,  я  один  знал,  кто  такой  Цыбин.  Сейчас  об  этом  можно  писать  (и  не  то  пишут!),  а  тогда  это  было  строжайшим  секретом.
Главным  инженером  дивизии  был  подполковник  Тахтаров,  с  которым  я  имел  непосредственный  контакт  по  всем  вопросам.  Например,  он  мне  говорил,  что  на  самолёте,  номер  такой-то,  необходимо  сделать  профилактику  радиостанции  и  прогнать  её  на  всех  каналах  и  режимах.  Я  уже  понимал,  кто  собирается  лететь,  шёл  к  этому  ИЛ-14,  снимал  обувь,  и  в  носках  (не  ручаюсь,  что  они  были  так  же  чисты,  как  белый  чехол  на  ковровой  дорожке)  шёл  в  кабину  пилота  и  начинал,  в  присутствии  соответствующего  офицера,  работать.
В  свободное  время  я  мог  ходить  куда  угодно,  но,  на  всякий  случай,  должен  был  звонить  Тахтарову,  всё  ли  нормально.
Вторым  объектом  моей  работы  был  ЦАГИ  в  городе  Жуковский,   Московской
области.  Но  туда  я  приезжал,  если  был  вызов,  о  котором  мне  сообщал  тот  же  Тахтаров.  Один  раз  меня  вызвали  в  ЦАГИ  ознакомить  с  работой  схемы  радиостанции  лётчиков-испытателей  и  лиц,  имеющих  отношение  к  приборам.  Волновался  поначалу  я  ужасно,  но  доброжелательное  отношение  к  очень  молодому  специалисту  рассеяло  мою  скованность.  А  среди  аудитории  были  лётчики  -  гордость  нашей  страны,  имена  которых  вошли  в  историю  освоения  авиации.  Там  довелось  мне  увидеть  и  наших  знаменитых  конструкторов  самолётов.  Однажды  мне  пришлось  проехать  из  Жуковского  в  район  Тушино,  для  ремонта  радиопередатчика  на  опытном  вертолёте,  в  персональном  автомобиле  Михаила  Леонтьевича  Миля.  В  то  время  мне  было  всего  двадцать  два  года, и  я  очень  гордился  своей  работой.
В  июне  мне  пришлось  съездить  в  Харьков,  и  через  день  я  вернулся  в  Москву.  Тахтаров  встретил  меня  словами:
-Вадим,  вот  тебе  билет  на  закрытый  спектакль  в  Большой  театр.  Билет  дали  мне,  но  я  переделал  его  на  тебя  -  ты  ведь  у  нас  любитель  этого.  Возьми  с  собою  только  паспорт  и  допуск.
Прибежал  я  в  театр  на  «Лебединое  озеро».  Балет  с  участием  Майи  Плисецкой  давался  по  случаю  визита  в  СССР  французского  Премьер-министра  Ги  Молле.  Зал  был  заполнен  дипломатическим  корпусом  Москвы.  В  центральной  ложе  вместе  с  гостем  присутствовали  Никита  Сергеевич  Хрущёв  и  Министр  иностранных  дел  Франции  Пино  со  своей  красавицей  женой.  Я  сидел  на  почётном  десятом  ряду,  сзади  сидели  англичане,  и  один  из  них,  видно,  столько  раз  бывал  на  официальных  спектаклях,  что  знал  всю  музыку  на память,  безостановочно  мурлыкая  все  мелодии.  Прежде чем  я  добрался  до  своего  места,  товарищи  в  штатском   неоднократно  проверяли  мой  билет  вкупе  с  остальными  документами.
В  антракте  я  пошёл  в  буфет,  так  как  не  успел  поесть  перед  спектаклем.  Набрав  продуктов  на  скромный  ужин,  я  достал  деньги,  но  буфетчица  гордо  заметила  мне,  что  сегодня  всё  бесплатно.  Как  я  пожалел  о  своей  «скромности»  при  выборе  еды,  но  просить  дополнительно  ещё  чего-нибудь  постеснялся,  а  работница  буфетной  стойки  не  догадалась  по  моему  виду,  что  я  голоден.
Я  сидел  у  прохода,  и  мимо  меня  прокатили  кинокамеру  -  видимо  снимали  для  киножурнала.  Это  было,  кажется,  6-го  июня,  а  в  начале  июля  я  приехал  в  Горький  на  переоформление  командировки.  В  субботу  пришёл  на  завод  и  договорился  с  начальством,  что  пошлют  меня  в  Таганрог,  оттуда  поеду  в  отпуск  домой,  к  окончанию  отпуска  пришлют  мне  телеграфом  командировочное  направление  в  Москву.  А  затем  приеду  в  Горький  и  оформлю  всё  как  надо.  Так  что  на  поездку  домой  я  оплачу  только  переезд  Таганрог  -  Грозный.  Дела  складывались  удачно.


                АРМИЯ

            На  следующий  день,  в  воскресенье,  рано  утром  раздался  громкий  стук  в  квартирную  дверь.  Вышла  хозяйка,  послышался  громкий  разговор  в  прихожей,  позвали  меня.  Я  оделся,  вышел,  увидел  офицера  и  двух  штатских  парней.  Офицер  раздражённо  сказал:
           -Где  ты  скрываешься?  Мы  уже  месяц,  как  тебя  ищем!
            И  не  став  слушать  мои  объяснения,  заторопил  меня:
            -Забирай  свои  документы  и  пошли  в  военкомат.
             Делать  нечего,  пришлось  подчиниться.  В  военкомате  тоже  плюнули  на то,  что  я  работаю  на  военном  заводе,  что  у  меня  освобождение  от  призыва  по  состоянию  здоровья  -  тут  же  провели  по  врачам,  которые  признали  меня  абсолютно  здоровым,  остригли  и  сказали,  чтобы  я  увольнялся  с  работы,  и  через  три  дня  был  бы  во  дворе  военкомата  с  котомкой.  Тогда  я  стал  проситься  в  авиацию,  уверяя  военкоматчиков,  что  я  уже  готовый  специалист  по  самолётным  радиостанциям.  Но  мне  сказали,  чтобы  я  не  валял  дурака,  и что  меня  уже  зачислили  в  танковые  войска  (это  туда,  куда  я  меньше  всего  мечтал  попасть).  В  понедельник  военпреды  звонили  в  военкомат,  объясняли  военным  чиновникам  всё,  что  могли,  но  те  сказали,  что  теперь  меня  может  освободить  от  службы  только  приказ  министра  обороны.  Ну  что  ж,  значит  судьба  такая.
За  оставшиеся  дни  я  успел  уволиться,  отослать  багажом  все  свои  вещи  и  книги  родителям  и  попрощаться  со  всеми,  кто  был  мне  дорог.  Стоя  в  строю  во  дворе  военкомата,  я  увидел,  как  к  воротам  подъехал  мотоцикл  Павлика  Фридмана  с  Вовкой  Юрко  на  заднем  сиденье.  Перед  посадкой  в  автобус,  я  успел  подбежать  к  ним  и  переброситься  парой  слов.  Они  сказали,  что  будут  сопровождать  нас  до  Дзержинска,  где  располагался  областной  сборный  пункт.  В  автобусе  я  сел  сзади,  чтобы  следить  за  своими  друзьями  сквозь  «тюремное»  окошко.  Они  проехали  половину  из  двадцатикилометрового  пути,  как  начался  дождь.  Я  махал  им  рукой,  чтобы  они  поворачивали  назад,  но  мотоцикл  упрямо  шёл  за  нами.  Наконец,  «разверзлись  хляби  небесные»  -  начался  ливень.  Я  махал  двумя  руками,  призывая  их  вернуться,  и  вот  они  с  виноватым  видом  стали  тормозить  и  остановились.  Мы  долго  семафорили  руками,  пока  завеса  дождя  не  скрыла  нас  друг  от  друга.
На  сборном  пункте  нас  прогнали  через  не  очень  чистую  баню,  после  купания  сунули  каждому  в  пах  квачом  с  омерзительной  жидкостью  и  выдали  солдатскую  форму,  пообещав  отослать  родителям  снятую  нами  гражданскую  одежду.  Надо  отдать  им  должное  -  в  Грозном  мама  получила  то,  что  от  меня  осталось  на  гражданке.
Появились  «покупатели»  -  подполковник  и  несколько  сержантов.  Мы  пытались  выяснить  у  них,  куда  нас  повезут,  но  они  с  непроницаемыми  лицами  отвечали,  что  мы  будем  выполнять  сверхсекретное  задание.  Среди  призывников  поползли  слухи,  что  нас  повезут  в  Венгрию,  где  в  это  время назревала  известная  заваруха.  Не  смущало  призывников  даже  то,  что  мы  не  прошли  курса  молодого  бойца,  и  не  приняли  присягу.  Я  пытался  убедить  ребят  (они  были  моложе  меня  на  три  года),  что  такая  поездка  невозможна,  но  они,  восторженно  принявшие  такую  версию,  не  слушали  меня.  В  Венгрию  я,  действительно, поехал,  но  только  через  тридцать  четыре  года,  и  совсем  по  другой  причине.
После  неплохого  обеда  нас  отвели  к  железнодорожным  путям  и  погрузили  в  товарный  вагон-теплушку.  В  вагоне  по  обе  стороны  от  входа  были  устроены  двухъярусные  нары.  Я  залез  на  второй  этаж,  рядом  со  мной  улёгся  высокий  парень.  За  несколько  минут  все  нары  заполнились  так,  что  лежать  можно  было  только  на  боку.  Нары  оказались  коротковаты,  и  мы  легли  ногами  к  входной  двери.  Последовал  идиотский  приказ  лечь  наоборот.  Это  было  дьявольски  неудобно:  ноги  всё  время  оставались  полусогнутыми,  и  нельзя  было  вытянуться.  Так,  скажу,  забегая  вперёд,  мы  промучились  полмесяца,  пока  не  приехали  к  конечному  пункту  нашего  путешествия.
А  вот  начало  нашего  путешествия:  Казанский  вокзал  Горького,  и  далее  -  на  восток.  Венгрия  осталась  с  другой  стороны.  И  чем  дальше  мы  ехали,  тем  понятней  становились  ребятам  мои  контрдоводы  к  их  фантазиям.  Верзила,  лежащий  на  нарах  рядом  со  мной,  оказался  интеллигентнейшим  и  умным  парнем.  Его  отец  командовал  каким-то  военным  училищем  на  Ставрополье,  а  он  с  мамой  жил  в  Горьком.  И  что  интересно,  он,  как  и  Миша  Игнатов,  с  которым  мы  благоустраивали  летний  лагерь  в  Троицкой,  обладал  невероятной  физической  силой.  Звали  новоявленного  силача  Герман  Юликов.  Как-то,  он  сидел  на  полу  вагона  перед  открытой  дверью,  сзади  подошёл  один  из  «приблатнённых»  горьковчан  и  упёрся  ногой  в  спину  Германа,  как  бы  намереваясь  выпихнуть  его  из  вагона.  Герман  неторопливо  повернулся  к  нахалу,  неспеша  обхватил  его  сапог  своими  длинными  пальцами  и  сжал  их.  Раздался  душераздирающий  крик  боли  нашего  однополчанина  вперемежку  с  ругательствами.  Юликов  нравоучительно  сказал  ему:
-Никогда  не  нападай  на  незнакомого  человека.
            Кстати,  с  того  парня  спустя  пару  месяцев  полностью  слетел  «блатной»  налёт.  Армия  была  не  та,  что  сейчас:  большинство  офицеров  прошли  войну.  Но  об  этом  чуть  позже.
Кормили  нас,  солдат,  три  раза  в  день,  поезд  останавливался  в  условленном  месте  -  там  уже  стояли  дымящиеся  полевые  кухни.  Нас,  вооружённых  ложками  и  котелками,  повзводно  (вернее,  повагонно)  подводили  к  одной  из  кухонь,  повар,  не  скупясь,  наполнял  котелки  сначала  супом  или  борщом,  а  потом  -  вторым  блюдом.  Наевшись,  с  алюминиевыми  кружками  мы  шли  за  компотом,  или  чаем  -  что  приготовили  повара.
Потихоньку  доехали  до  Свердловска  (Екатеринбург)  и  повернули  на  юг.  Проехали  Челябинск,  и  от  станции  Карталы  снова  повернули  на  восток.  Мы  недоумевали  -  что  за  секретное  задание  нам  дано.  Чем  дальше  едем  -  тем  дальше  от  капиталистических  стран
Пошла  степь,  плоская  как  море  -  не  за  что  глазу  зацепиться.  Кушмурун,  Есиль.… И  вдруг  в  Есиле  команда:  «Всем  с  вещами  на  выход!».  Нас  построили,  и  начальник  колонны  сказал  примерно  так:  «Сейчас  выгрузите  палатки,  ящики  с  продуктами,  матрасы,  одеяла,  полевую  кухню,  в  общем,  всё,  что  прикажут  сержанты».  Часа  через  полтора,  колонна  грузовиков,  гружённая  армейским  скарбом  и  людским  составом,  шла  на  юг.  На  окраине  посёлка  Двуреченский,  машины  остановились  на  высоком  берегу  реки  Ишим.  До  конца  дня  ставили  палатки,  оборудовали  кухню,  набивали  матрасы  и  подушки  соломой,  имеющейся  на  месте  в  неограниченном  количестве,  распределялись  по  палаткам. Поужинали  всухомятку.  Утром  нас  построили,  и  начальник  колонны  произнёс  речь,  суть  которой  сводилась  к  следующему.  На  целине  созрел  богатый  урожай  пшеницы.  Пшеницу  убрали,  но  не  хватает  транспорта  и  грузчиков  вывозить  её  на  элеваторы.  Зерно  в  буртах  «горит»,  и  его  надо  постоянно  перелопачивать.  Колонна  военных  грузовиков  уже  пришла,  и  с  сегодняшнего  дня  начинаем  работать.  Нас  было  три  взвода  -  это  около  сотни  человек  (остальные  призывники  из  нашего  железнодорожного  состава  разъехались  по  другим  посёлкам),  мы  сели  в  машины  и  поехали  на  тока  лопатить  зерно  -  перебрасывать  с  одного  места  на  другое.
             Грузовики,  предназначавшиеся  для  перевозки  пшеницы,  приехали  на  целину  из  военно-морской  части  Ленинграда.  Я,  Гера  Юликов  и  ещё  один  солдатик  подрядились  на  погрузку.  Шофёром  на  полуторке  оказался  грузин,  и  я  быстро  нашёл  с  ним  общий  язык  после  первой  же  ездки  на  элеватор.  Он  залёг  в  тени  высокой  травы,  а  мы,  загрузив  машину,  ехали  на  элеватор  без  него.  Вы  отгадали  -  за  рулём,  конечно,  сидел  я.  На  обратном  пути  я  давал  моим  попутчикам  немного  порулить,  и  все  оставались  довольными,  особенно,  я  и  шофёр-грузин.  Правда,  бывали  дни,  когда  нас  «бросали»  на  другие  тока,  где  была  «запарка»,  но  никто  не  унывал,  и  даже  шло  соревнование  -  кто  быстрее  перебросит  с  одного  места  на  другое  свою  норму  пшеницы.
Из-за  сильной  жары,  мы  работали  без  обеда  до  трёх  часов,  и  уезжали  в  свой  палаточный  лагерь,  охраняемый  дневальными.  Приехав,  на  ходу  снимали  одежду  и  бросались  в  Ишим  и  пили  его  чистейшую  воду,  оставляя  в  желудке  немного  места  для  обеда.  Кухня,  по  некоторым  соображениям  начальства,  находилась  на  некотором  отдалении  от  лагеря,  но  тоже  на  берегу  Ишима.
Нас  строили  по  взводам,  и  мы  одновременно  шагали  к  котлам,  излучающим  необыкновенные  запахи,  особенно  чувствующиеся  после  купания  в  прохладной  воде.  По  мере  приближения  к  заветной  цели,  шаги  наши  ускорялись  и,  наконец,  переходили  в  бег.  Каждый  взвод  хотел  быть  первым  у  раздачи.
Мы,  с  Юликовым  поразмышляли  и  предложили  нашему  взводу  не  торопиться  и  приходить  на  кухню  последними.  Мы  объяснили  возмущённым  нашим  предложением  ребятам,  что  мясо  в  гречневой  каше  сосредотачивается  ближе  ко  дну  котла,  а  длина  поварёшки  намного  меньше  его  глубины.  Повар  мешает  кашу  перед  закладыванием  в  солдатский  котелок,  но,  фактически,  пришедшим  первыми  мяса  достаётся  мало.
Так,  мы  некоторое  время  наслаждались  «очень  мясной»  кашей,  но  в  других  взводах,  хоть  и  с  запозданием  на  пару  недель,  тоже  нашлись  умники,  проанализировавшие  наше  поведение  на  самом  приятном  пути  в  армии.  С  этого  времени  началось  негласное  соревнование  -  кто  придёт  последним.  Дело  доходило  до  того,  что  непонимающие  сержанты  не  могли  сдвинуть  с  места  три  голодных  взвода,  шагающие  на  месте.
В  заросшем  камышом  Ишиме  водилось  много  рыбы.  Сержанты,  достав  лодку,  с  факелом  на  носовой  части  и  самодельной  острогой  в  руке,  ночью  охотились  на  щук.  Вылавливали  рыбы  много,  и  всю  сдавали  на  кухню.  Вообще,  если  забыть  глупый,  с  моей  точки  зрения,  приказ  спать  в  вагоне  с  согнутыми  ногами,  то  сержанты  оказались  неплохими  парнями.  Ко  мне  и  Герману,  как  к  переросткам  относились  по-товарищески,  да  и  к  другим  солдатам  не  придирались  по  мелочам.  Однажды,  с  разрешения  начальника  колонны,  они,  взяв  меня  и  Юликова,  поехали  на  машине  заработать  немного  денег  и  купить  для  кухни  что-  нибудь  вкусного.  На  станции  Есиль  мы  целый  день  разгружали  вагоны  с  лесом,  а  утром,  получив  заработанное,  набрали  в  магазине  продуктов,  о  существовании  которых  мы  уже  подзабыли  в  степи.
Как-то  на  утреннем  построении  начальник  колонны  спросил:    
-Кто  из  вас  умеет  штукатурить?   
Пока  все  размышляли,  к  чему  бы  это,  я  быстро  сделал  шаг  вперёд.  Подполковник  пояснил  задачу  -  оштукатурить  помещение,  в  котором  скоро  будем  жить,  так  как  ночи  становятся  холодными,  и  приказал  подобрать  двух  помощников. 
  Для  чего  предназначалось  здание  размерами,  примерно,  десять  на  восемь  метров,  я  не  знаю,  но  мы  споро  взялись  за  дело.  В  помощники  себе  я,  разумеется,  выбрал  Юликова  и  того  солдатика  (к  сожалению,  не  помню  его  имени)  с  которым  возили  зерно  на  грузинской  полуторке.
Навык,  полученный  мною  на  шабашках  с  отцом,  не  пропал,  и  через  неделю  дом  изнутри  был  оштукатурен.  Потребовались  плотники  для  изготовления  нар,  я  не  осмелился  выходить  из  строя,  и   моя  «бригада» в  полном  составе  отправилась  лопатить  зерно.  Грузина  перебросили  на  другой  участок,  и  мы  принялись  за  работу,  порядком  надоевшую  всем.  Но,  если  уж кому  начало  везти,  то  повезет  и  дальше.  На  очередном  утреннем  построении  начальник  колонны  задал  новый  вопрос:
            -Кто  из  вас  разбирается  в  электричестве?
             Тут  я  сделал  не  шаг  вперёд,  а  все  три!  Командир,  подозрительно  осмотрел  меня:
             -Ты  же  штукатур.  Какое  отношение  имеешь  к  электричеству?
             - Я  -  штукатур-любитель,  но  заканчивал  радиотехникум  и  два  года  работал  с  электричеством, -  в  популярной  форме  объяснил  я  начальнику. 
              - Ну,  ладно,  посмотрим,  какой  ты  знаток.  Спрошу  через  день  электрика  -  не  понравишься  ему  -  накажу!
  Бедный  Гера!  Мне  не  разрешили  брать  себе  помощника  -  сам  проходил по этой  «должности».
Электрик  оказался  неплохим  человеком   и  опытным  электромонтажником.  Нам  предстояло  сделать  внутриквартирную  электропроводку  в  новых  домах  посёлка,  чем  мы  сразу  и  занялись.  Его  опыт  был  виден  хотя  бы  из  того,  что  там,  где  мне  пришлось  бы  поразмышлять,  как  сделать,  Юрий Иванович  (так  звали  электрика)  не  тратил  ни  секунды,  а  сразу  приступал  к  делу.  Я  у  него  научился  многим  правилам  и  хитростям  электромонтажа.  Он  был  старше меня  лет  на  восемь,  но  я  уважительно  называл  своего  бригадира  по  имени  и  отчеству.  Повезло  мне  и  то,  что  по  совместительству  мой  новый  шеф  выполнял  обязанности  киномеханика,  и  вечерами  я  мог  из  будки  смотреть  любой  фильм.  В  один  из  дней    нас  повели  в  кинотеатр  на  какой-то  фильм,  и  в  киножурнале  «Новости  дня»  показали  приезд  французского  премьер-министра  в  Москву.  Показали  и  посещение  им  Большого  театра.  Вот  камера  движется  по  проходу  партера,  и  на  экране  возникает  моя  физиономия  с  глазами,  направленными  не  на  сцену,  а  в  объектив  камеры.  Честно  говоря,  я  от  волнения  плохо  разобрал,  что  показывал  экран,  но  на  следующий  день  Юрий  Иванович  прокрутил  в  пустом  зале  этот  журнал  несколько  раз,  тогда-то  я  и  увидел  свои  глаза.  Он   даже  вырезал  для  меня  несколько  кадров  из  ленты,  склеив  её  после  вырезки.
Пришла  осень  с  холодными  ночами.  Мы  жили  в  оштукатуренном  мною  доме.  Спали  на  нарах  как  шпроты  в  консервной  банке - в  ужасной  тесноте.  Правда, к  проходу  лежали  ногами,  и  длина  нар  позволяла  даже  Юликову  спать  с  выпрямленными  ногами.
Работы  становилось  меньше,  и  в  конце  октября,  когда  уже  выпал  снег,  стали  готовиться  к  отъезду.  Пришли  грузовики,  мы  погрузились,  и…  прощай  целина!
В  Есиле  нам  подали  те  же  «комфортабельные»  вагоны  с  нарами.  По  привычке  все  заняли  те  места,  на  которых  ехали  четыре  месяца  назад  из  Горького.  Куда  поедем,  нам  не  говорили,  и  мы  гадали  -  в  Челябинск,  или  в  Чимкент?  Что  в  один  из  этих  городов,  уже  было  известно  из  подслушанных  разговоров  начальства. В  Чимкент  не  хотелось,  и  когда  состав  пошёл  на  северо-запад,  мы  облегчённо  вздохнули  -  всё-таки  в  Челябинск!
Через день  мы  стали  курсантами  31-го  Отдельного  учебно-танкового  полка.  Мы  с  Германом  Юликовым  были  зачислены  в  батальон  будущих  командиров  танков.  Началась  настоящая  армия  -  без  халяв,  без  рыбалок,  без  сытной  жизни,  без  задумчивых  состояний.  Утром  -  бег  на  три  километра,  завтрак,  занятия,  обед,  занятия,  ужин,  30  минут  свободного  времени  для  ухода  за  собой  и  обмундированием,  изучение  Устава  строевой  службы,  сон. 
Через  месяц  -  присяга  -  волнующее  действо.  Я  получил  автомат  Калашникова  за  номером  1741  с  множеством  нулей  впереди.  Это один  из  первых  автоматов,  выпущенных  в  нашей  стране.  Жили  мы  в  казарме  -  старом  здании,  по-моему,  дореволюционной  постройки,  с  высокими  потолками  (метров  5-6),  койки - двухъярусные.  Одна  тумбочка  на  двоих  для  гигиенических  средств  и  письменных  принадлежностей.  Вещмешок  -  под  кроватью.  Сапоги  за  кроватью  -  в  проходе,  голенища  обёрнуты  портянками.  У  входной  двери  -  два  дневальных  со  штык-ножами  на  поясе.  Каждое  утро  в  6  часов  утра,  под  их  истошные  крики:  «Рота,  подъём!»,  мы  вскакивали  с  постелей,  одевались  за  36  секунд  (с  теми,  кто  не  успевал,  в  их  личное  время  проводились  тренировки)  и  выстраивались  в  проходе.  Сержанты  обходили  строй  и  проверяли,  все  ли  пуговицы  застёгнуты,  не  морщит  ли  гимнастёрка,  и,  самое  главное,  выборочно  проверяли,  не  надеты  ли  сапоги  на  босую  ногу  -  таким  сразу  объявлялся  наряд  вне  очереди.  Затем:  «На  выход  марш!»  и  три  километровых  круга  по  городку  бегом.  После  бега  -  заправка  постелей,  бритьё,  умывание,  туалет  в  свободной  последовательности.
Кормили  вкусно,  но  еды  не  хватало,  и  когда  получали  солдатское  жалование  в  размере  трёх  рублей  в  месяц,  у  полкового  магазина  собиралась  огромная  толпа  солдат,  жаждущих  купить  булочку  и  конфет  «подушечек».
Около  месяца  мы  проходили  начальную  теоретическую  подготовку  и,  наконец,  нас,  изголодавшихся  по  «железу»  привели  в  танковый  бокс.  Ещё  раньше,  наш  взвод,  состоящий  из  двух  отделений,  разбили  по  экипажам,  и  теперь  каждый  экипаж  выстроился  перед  танком.  Сержант  достал  из  кармана  секундомер  и  дал  вводную:  «Сейчас  я  дам  команду  -  ПО  МАШИНАМ,  засеку  время  и  мы  узнаем  какой  из  экипажей  самый  проворный.  Напоминаю,  что  механик  занимает  место  за  рычагами,  пулемётчик  -  рядом,  наводчик  -  за  прицелом,  заряжающий  -  рядом,    командир  -  на  самом  высоком  сиденье  у  перископа».  Прозвучала  команда,  и  мы,  отталкивая  друг  друга,  застревая   в  люках,  под  хохот  сержантов  кое-как  разместились  в  танках.  Нам  даже  показалось,  что  времени  ушло  на  это  совсем  немного.  Самый  «проворный»  экипаж  потратил  на  выполнение  команды  чуть  более  минуты.
Сержант  гордо  сказал: 
            -А  теперь  посмотрите,  как  в  танке  занимают  свои  места  настоящие  танкисты.
              Спектакль  был  разыгран  превосходно:  как  бы  случайно  проходящие  мимо  сержанты  из  других  подразделений  батальона   оказались  рядом.         
  Командир  отделения  дал  мне  секундомер,  и  пятеро  сержантов  построились  в  шеренгу  перед  «тридцать  четвёркой».  Один  из  сержантов  крикнул  «своему»  экипажу:  «по  машинам»  и  я  включил  секундомер.  В  момент  захлопывания  люка  я  остановил  его.  Взглянув  на  циферблат,  я  не  поверил  тому,  что  увидел:  стрелка  остановилась  на  результате  3,2  секунды!  Вылезшие  из  танка  сержанты  стали  спорить,  по  чьей  вине  набежали  злосчастные  две  десятые  доли  секунды,  что  рассмешило  нас,  солдат.  Через  несколько  месяцев  мы,  в  результате  постоянных  тренировок,  занимали  свои  места  в  танке за  время  не  более  четырёх  секунд,  поняв,  что  от  времени  «посадки»  в  танк  зависит  жизнь  экипажа.  Во  всяком  случае,  зависела  тогда.  Сейчас,  сопливый  мальчишка,  из  гранатомёта  отправит  на  тот  свет  всех  членов  экипажа,  даже  если  они  заняли  свои  места  за  одну  секунду.
Пришло  время  рассказать  о  своих  сержантах.  В  нашем,  первом,  взводе  их  было  трое.
Помкомвзвода  сержант  Иванов  -  небольшого  роста,  но  с  большой  душой.  Никогда  не  кричал  на  солдат,  но  приказы  его  исполнялись  мгновенно.
Командир 2-го  отделения  младший  сержант  Науменко  -  неплохой  парень.  Покрикивал  на  подчинённых,  но  без  зла.
Командир  1-го,  моего,  отделения  -  младший  сержант  Кошечко  -  гроза  не  только  1-го  отделения,  но  и  всей  роты.  Прежде,  чем  скомандовать  нам:  «Направо»  или  «Налево»,  поворачивался  к  строю  спиной  и,  глядя  на  свои,  слегка  разведённые  руки,  долго  соображал,  какую  команду  подать.  Но  офицеры  только  ему  доверяли  водить  роту  в  столовую  и  в  баню,  зная  его  маниакальную  страсть  покомандовать.
В  соседнем  по  казарме  взводе  два  командира  отделений  были  взаимно  противоположны  по  характеру  и  по  отношению  к  солдатам.
Младший  сержант  Бунчук  -  подстать  своему  другу  Кошечко,  но  похитрее  -  знал,  когда  надо  сбавить  тон.
Младший  сержант  Виктор  Войтовецкий.  Не  знаю,  по  каким  заслугам  его  после  окончания  учебного  полка  оставили  командовать. Интеллигент  с  добрейшей  душой,  любитель  искусства,  сочинитель  прекрасных  стихов,  исключённый  из  Свердловского  политехнического  института  за  то,  что  очень  нравился  студенткам.  Однажды,  в  споре  со  мной,  доказывая,  что  для  стихов  хороши  любые  темы,  он  посмотрел  на  мой  кирзовый  сапог  и  спросил:
            -Сапог  -  это  тема  для  поэзии?
            -Нет.         
             На  следующий  день  он  прочёл  мне  стихотворение,  которое  начиналось  так:  «Ты  сделан  на  совесть  в  рязанской  артели…».  Дальше  шли  слова  о  взаимоотношениях  солдата  и  его  сапог,  как  берегли  они  друг  друга,  и  как  довели  они  друг  друга  до  Победы  в  45-м.  Это  стихотворение  с  удовольствием  напечатала  газета  Уральского  округа  и  просила  автора  прислать  ещё,  обещая  все  напечатать.  А  Войтовецкий  писал  только  лирику,  да  и  то  редко,  так  как  был  в  меру  лентяем  и  сибаритом.
Скажу  заодно  и  об  офицерах,  с  которыми  приходилось  нам  вынужденно  встречаться  ежедневно.
Техник-лейтенант  Худяков  обучал  нас  всему,  что  стреляло  из  танка  и  по  танку.
Техник-лейтенант  Залетило  Михаил  Александрович  -  наш  преподаватель  по  устройству  танка.  Знать  танк  мы  должны  были  до  последней  шайбы,  и  Залетило  добился  этого,  хотя  сделать  это  было  непросто.
Старший  лейтенант  Аситянов  Анатолий  Александрович  -  командир  взвода.  К  такому  командиру  я  бы  и  сейчас  пошёл  служить.
Не  лишним  будет  сказать,  что  все  они  являлись  примером  в  физической  подготовке,  и  нам  поначалу  было  стыдно  за  свою  неуклюжесть  на  спортивных  снарядах. Только  спустя  несколько  месяцев  мы,  в  какой-то  мере,  приблизились  к  их  уровню  подготовки,  но  только  приблизились.  Из  солдат,  только  Володя  Гатилов – второразрядник  по  спортивной  гимнастике  мог  посоревноваться  с  нашими  командирами  в  качестве  исполнения  упражнений.
  Пришло  время,  и  нас  повели  в  батальон  обслуживания.  Там  нас  посадили  в  танки,  за  рычагами  которых  сидели  опытные  водители-сверхсрочники  и  повезли  нас  на  танкодром.  Мы  предвкушали  удовольствие  поводить  танк  на  заснеженном  поле,  как  вдруг  наш  танк  врезался  во  впереди  идущий.  Оказывается,  самый  первый  танк  резко  остановился  у  переезда,  чтобы  положить  на  рельсы  специальные  мостки  для  проезда  танков  без  повреждения  рельсового  пути.  Для  остальных  водителей  видимость  была  практически  нулевой  из-за  снежной  пыли,  поднимаемой  гусеницами.  Худо-бедно,  но  все  остановились,  кроме нашего.  В  результате  у  впереди  идущего  танка  была  разбита  бортовая  передача,  и  он  был  отбуксирован  в  батальон  во  время  возвращения  танков  с  полигона.
На  полигоне  же  события  развивались  не  по  нашему  сценарию.  Нам  приказали  расцепить  гусеницы,  что  мы  и  сделали  под  присмотром  механиков-водителей. Нас  усадили  на  их  места  и  стали  учить  переключать  передачи  с  низшей  на  высшую  и  наоборот  при  включённом  двигателе.  Этим  мы  и  занимались  целый  день,  не  понимая,  зачем  это  нужно  -  включить  бы  передачу  и  погонять  танк  по  чисту  полю!  Только  намного  позже  мы  поняли,  что  все  движения  танкиста,  да  и  не  только  танкиста,  должны  быть  доведены  до  автоматизма.  Весной  мы    «дорвались»  до  рычагов,  а  летом  водили  танки  по  полосе  препятствий:  эскарпы,  контрэскарпы,  ограниченные  проходы,  глубокие  воронки,  колейный  мост  и  многое  другое.  После  таких  препятствий  не  было  сил  выбраться  из  танка,  и  товарищи  вытаскивали  за  руки  через  верхний  люк.
Весной  произошло  событие,  намного  облегчившее  мне  службу.  В  казарме  командир  роты  объявил,  что  комбат  вызывает  к  себе  всех,  кто  имеет  водительское  удостоверение  на  право  вождения  мотоцикла.  Я,  с  группой  «водителей»  в  семь-восемь  человек,  под  бдительном  оком  сержанта,  прибыли  в  штаб  батальона.  Мы  выстроились  в  шеренгу  перед  командиром  батальона  подполковником  Михальчуком.  Каждому  он  задавал  один  и  то  же  вопрос:  «Какой  марки  мотоцикл  у  тебя  дома?».  Наивные  ребята  простодушно  говорили:  «К-175»,  «Москва»,  «ИЖ-350»  и  тому  подобное.  Когда  очередь  дошла  до  меня,  я  уже  был  готов  ответить  так,  как  ждал  комбат.  На  его  вопрос  я,  вытянувшись  в  струнку,  чеканно  ответил:  «М-72,  товарищ  подполковник».  (В  этот  период  у  отца  был  старенький  ИЖ-350).  Комбат  приказал  сержанту  отвести  «неудачников»  в  казарму,  а  мне  -  остаться  у  него.
-Вот  тебе  ключ  от  гаража.  В  нём  стоит  мотоцикл  М-72.  Будешь  меня    возить,  когда  понадобится.  На  нём  давно  не  ездили,  иди и  приводи  его  в  порядок.  Как  будет  на  ходу,  доложишь  мне.  Вестовой  покажет,  где  гараж.
             Открыв  гараж,  я  задрожал  от  восторга:  передо  мной  стояла  мечта  любого  юноши  -  мощный  красавец  М-72.
Я  проверил  -  бензина  было  пол  бака,  но  заводиться  «красавец»  никак  не  хотел.  Топливо  в  цилиндр  поступало,  искра  была  прекрасной  -  не  искра,  а  молния,  но  двигатель  не  запускался,  хотя  иногда  и  «чихал».  Через  краник  спустил  всё  топливо,  залил  в  бак  свежий  бензин  с  необходимой  порцией  масла,  но  безрезультатно.  Комбат  прислал  нескольких  офицеров-техников,  но  и  специалисты  не  могли  понять,  в  чём  дело.  Не  знаю  почему,  я  открутил  от  рамы  топливный  бак,  и  слил  через  заливное  отверстие  бензин.  При  переворачивании  бака  я  услышал  как  внутри  что-то  перекатывается,  я  стал  трясти  бак,  и  из  него  посыпались  кусочки  сахара-рафинада.  Я  промыл  бак  свежим  бензином  (слава  богу,  его  было  предостаточно)  и  залил  бак  чистым.  Нажал  на  кик стартер,  и  на  глазах  изумлённой  публики  мотор  взревел  и  заработал,  как  часы.  Один  из  офицеров  вспомнил  подобный  случай  из  практики.  Офицеры  пришли  к  выводу,  что  эту  пакость  сделал  сержант  технической  службы,  обидевшийся  тем,  что  у  него  отобрали  мотоцикл  и  отдали  «салаге».  С  этой  минуты  двигатель  ни  разу  не  подвёл  меня.  А  сахар,  видимо,  связывал  легкие  фракции  и  горючая  смесь  в  цилиндре  не  вспыхивала.
Офицеры  решили  не  говорить  комбату  о  сахаре,  не  будучи  полностью  уверенными  в  вине  бывшего  «владельца»  мотоцикла,  тем  более,  что  сержанту  в  этом  году  предстоял  «дембель».
  К  концу  дня  вестовой  вызвал  меня  с  мотоциклом  в  штаб  батальона,  и  я  подкатил  к  входным  дверям,  гордо  восседая  на  немного  жёстковатом  сиденье.
Вышел  комбат,  я  соскочил  с  мотоцикла  стал  вытягиваться  в  струнку,  одновременно  докладывая,  что  «Рядовой  Назаренко  по  вашему…»,  но  комбат,  досадливо  морщась,  остановил  меня  жестом  и  сказал:
            -Устав  будешь  соблюдать  везде  и  всегда,  только  не  со  мной,  а  то  в  аварию  попадём.  Один  на  один,  я  для  тебя - Степан  Кондратьевич  и  пассажир,  которого  ты  должен  привезти  и  отвезти  в  целости  и  сохранности.  И  ещё,  я  не  должен  тебя  долго  искать.  Ты  должен  быть  или  в  казарме,  или  в  столовой,  или  в  классах  на  занятиях,  или  в  гараже.
              На  мой  вопрос,  а  как  же  с  нарядами,  с  копанием  танкового  тира  (его  начали  копать  много  лет  назад,  в  нём  уже  стреляли  танки,  но,  чтобы  солдаты  не  скучали,  их  посылали  на  «углубление  и  расширение»),  комбат  сказал,  что  приказал  командиру  взвода  освободить  меня  от  «привлечений».
Мой  распорядок  дня  кардинально  изменился.  Вставал  я  на  полчаса  раньше  роты  (в  5.30)  и  был  счастлив,  что  не  слышу  душераздирающих  криков  дневальных:  «Рота,  подъём!».  Потом  шёл  в  столовую,  где  мне  давали  столько,  сколько  хотел,  а  оттуда  в  гараж.  Заводил  мотоцикл,  ехал  через  весь  Челябинск  за  комбатом  и  привозил  его  в  часть.  Вечером  отвозил  его  домой,  или  с  кем-нибудь  из  близких  ему  офицеров - в  ресторанчик  в  одном  из  парков.  А  потом  развозил  их  по  домам.  И  им  было  хорошо,  и  мне.
Чтобы  закончить  «парковую»  тему,  расскажу  об  одном  случае,  произошедшем  во  время  приятного  ожидания  у  ворот  парка.  Было  поздно.  Вдруг  откуда-то  появилась  орава  молодых  людей  навеселе.  Увидев  меня,  они  подошли  и  стали  раскачивать  мотоцикл,  требуя  дать  им  покататься.  По  произношению  я  сразу  понял,  что  это  грузины  и  успокоился.  Для  начала,  я  по-русски  стал  уговаривать  их  не  трогать  военных,  так  как  это  может  плохо  закончиться.  Но  они,  по-моему,  даже  не  слышали,  что  я  им  говорил.
И  тут  я  как  рявкнул  на  них  по-грузински,  сначала  матом,  а  потом  стал  говорить  им  то,  что  говорил  до  этого  по-русски.  Эффект  был  потрясающим.  Они  никак  не  ожидали  услышать  на  Урале  родную  речь.  Наперебой,  они  спрашивали  меня:  «Шэн  картвели  хар?»  (Ты  -  грузин?),  но  когда  узнали,  что  я  русский  и  говорю  по-грузински,  появились  новые  проблемы.  Они  стали  уговаривать  меня  пойти  с  ними  в  ресторан,  и  обещали  поить  до  утра,  с  чем  я  никак  не  мог  согласиться.  Выяснилось  -  целый  состав  грузинских  студентов  шёл  на  целину,  ну,  конечно  же,  помогать  убирать  урожай.  В  Челябинске  у  них  была  запланированная  ночёвка.  Вот,  как  никогда,  пригодилось  знание,  теперь  можно  сказать,  иностранного  языка.
Столкнула  меня  судьба  и  с  бывшим  мотоциклистом,  насыпавшим  в  бензобак  сахару.  Я  отвёз  комбата  домой  и  недалеко  от  контрольно-пропускного  пункта  (КПП)  меня  остановил,  чуть  не  бросившись  под  колёса, этот  самый  сержант.  Он  умолял  меня  отвезти  недалеко  к  знакомым,  так  как  он  де  опаздывает  на  встречу.
          У  меня  уже  не  было  обиды  на  его  хамский  поступок,  и  я  подвёз  его  к  какому-то  подъезду.  Сержант  вошёл,  попросив  меня  подождать  немного,  и  скоро  вышел.  Поехали  дальше  и  вновь  остановились  у  одного  из  подъездов.  Он  стал  уговаривать  меня  зайти  хоть  на  минуту  познакомиться  с  его  очень  хорошими  друзьями.  Я  «дал  слабину»  и  зашёл.  В  накуренной  комнате  сидело  несколько  парней  блатного  вида,  сержант  из  нашей  части  и  столько,  если  не  больше,  подвыпивших  девиц.  «Мой»  сержант  представил  меня  как  жертву  его  плохого  поступка,  и  все  стали  дружно  уговаривать  меня  выпить  в  знак  примирения.  Я  категорически  отказался,  но  тут  в  дело  вступили  девицы,  и  я  второй  раз  нарушил  строевой  и  свой  внутренний  уставы.  Выпив  сто  грамм  водки,  я  поспешно  распрощался,  и  уехал.  Моральная  расплата  не  заставила  долго  ждать.                Прошло  недели  две,  и  нас  повели  в  клуб  на  судебное  заседание  -  судили  двух  сержантов  из  нашей  части,  тех  самых,  с  кем  я  пил  водку.  Оказывается,  они  украли  ночью  у  мирно  спавших  в  казарме  солдат  часы,  продали  их  и  деньги  пропили.  Я  сжался  в  комок,  когда  военный  судья  стал  дотошно  выяснять,  каким  образом  он  («мой»  сержант)  передвигался  по  городу,  чтобы  везде  успеть  и  не  войти  в  противоречие  с  показаниями  свидетелей.  Я  уже  видел  себя  рядом  с  сержантами  на  скамье  подсудимых.  Каждую  секунду  я  ждал,  что  мой  невольный  пассажир  скажет:  «Да  вот,  тот  салага  меня  возил  за  сто  граммов  водки».
  Судья  так  и  не  дождался  правдивого  ответа  от  подсудимого -  тот  меня  не  выдал.  Сержантов  приговорили  к  штрафбату,  к  какому  сроку  не  помню,  потому  что  просто  ничего  не  слышал  от  волнения.  Когда  их  уводили,  я,  всё-таки,  нашел  силы  посмотреть  на  них.  Сержант  скользнул  по  мне  равнодушным  взглядом,  как будто  видел меня  в  первый  раз,  Не  знаю,  какое  выражение  он  увидел  на  моём  лице  в  тот  момент.  Как  ни  горько  сознавать,  но  приходишь  к  нелепому  выводу:  воровские  законы  более  исполняемы,  чем  светские,  то бишь,  государственные. Не продал  сержант-вор  меня  -  не  «подельника»,  а  седьмую,  для  него,  воду  на  киселе…
Мой  постоянный  пассажир,  Степан  Кондратьевич  Михальчук  очень  любил  ездить  на  моем  мотоцикле  за  рулём.  Частенько,  он  говорил  мне:  «Подвинься»,  что  означало:  «Садись  в  коляску».  Я  пересаживался,  он  садился  за  руль,  и  не  я  его  вёз,  а  он  меня.  Встречавшиеся  по  пути  офицеры,  младшие  по  званию,  отдавали  честь  нашему  мотоциклу,  и  я  небрежно  отвечал  им.  Доверял  я  ему  руль  полностью  по  следующим  причинам.  Во-первых,  у  него  были  права,  во – вторых,  он  весил  120  килограмм  при  атлетической  фигуре,  что  вселяло  в  меня  уверенность  -  он  никогда  не  выпустит  руль  из  своей  медвежьей  хватки.  Однажды,  он  попал  передним  колесом  в  глубокую  колдобину,  заполненную  жидкой  грязью.  Добрая  часть  этой  грязи  перебралась  из  ямы  на  мою  гимнастёрку.  Что  он,  по-вашему,  сделал?  Правильно,  он  отвез  меня  к  себе  домой,  и  пока  его  жена  стирала  мою  одежду,  мы  с  ним  пили  чай  с  мёдом,  закусывая  вкусными  блинами.  Я  впервые  надел  на  себя  отутюженную  гимнастёрку.  Вообще,  чета  Михальчук  относилась  ко  мне  как  к  близкому  человеку.  Не  было  ни  разу,  чтобы  они  не  предложили  мне  утром  завтрак,  а  вечером  ужин.  Я,  правда,  старался  изо  всех  сил  не  наглеть,  и  только  после  «командирского  приказа»  Степана  Кондратьевича  приходилось  присаживаться  на  краешек  стула  и  что-то  съесть.  В  моей  жизни  не  было  людей,  не  связанных  со  мною  родством,  оказавших  на  меня  такое  огромное  благотворное  влияние,  как  Степан  Кондратьевич  и  мастер  ремесленного  училища  Котельников  Александр  Ильич.  Если  существует  обитель  для  душ,  то  я  хотел  бы,  чтобы  их  души  знали  это.
Лето  прошло  в  интенсивных  учениях  по  вождению  танков  и  боевых  стрельбах.  Если  водили  мы  танки  недалеко  от  Челябинска,  то  стрельбы  проводились  в  сотне  километров  от  города,  где  были  подходящие  для  этого  условия.  На  стрельбах  я  провёл  почти  три  месяца,  постоянно  курсируя  между  стрельбищем  и  железнодорожной  платформой,  то  привозя,  то  увозя  офицеров.
Перед  каждой  серией  стрельб  я  объезжал  посты  оцепления  и  предупреждал  их  о  начале  стрельб.  Начиналась  осень,  в  этот  район  хлынули  грибники  из  города.  Грибов  было  столько,  что  некуда  было  ступить,  чтобы  не  раздался  хруст  груздя,  и  задача  постов  была  не  пропустить  ни  одного  человека  в  опасный  район.  Зато  уезжающим  домой  офицерам  мы  набирали  полные  мешки  грибов.
Конец  октября.  Снега  ещё  нет,  но  морозец  за  нос  хватает.  Приказ  -  возвращаться  в  Челябинск.  Сажусь  на  мотоцикл,  в  коляску  -  офицер,  нас  укутывают  солдатскими  одеялами  (прошу  закрыть  хорошенько  мои  колени),  и  мы  становимся  похожими  на  египетские  мумии.  В  путь!
В  Челябинске  на  центральной  площади  нас  останавливает  милиционер.  Мы  соображаем,  в  чём  дело,  и  выбираемся  из  под  одеял.  Впервые  вижу  хохочущего  милиционера.  Ему  подхохатывают  зеваки.  Номер  мотоцикла  военный,  милиционер  машет  рукой  и  мы,  поёживаясь  от  холода, едем  в  часть.
В  декабре  сдаём  экзамены  по  результатам  годовой  учёбы,  принимает  их  комиссия  из  Уральского  военного  округа.  У  меня  пока  -  все  пятёрки  и  я  предвкушаю  удовольствие  от  грядущего  краткосрочного  отпуска  домой.  Но  вот  последний  экзамен  -  по  строевой  подготовке,  которая  всегда  была  у  меня  на  высоте.  Я  почему-то  разволновался  (счастье  было  так  близко!),  меня  стало  качать  в  разные  стороны  и  экзамен  я  проваливаю. С  натяжкой  проверяющий  ставит  четвёрку.  Комбат  защищает  меня,  говорит,  что  я  вчера  проехал  на  мотоцикле  триста  километров  по  снегу  и  ещё  не  отошёл  от  езды  и  перемерзания.  Проверяющий,  после  длительной  паузы,  сдаётся  и  ставит  мне  пятёрку.
Через  несколько  дней  я  уже  ехал  в  десятидневный  (без  времени  на  дорогу)  отпуск.
Дома  меня  встретили  с  генеральскими  почестями,  а  уже  старший  лейтенант  Терёхин  отрапортовал,  что  за  время  моего  отсутствия  никаких  ЧП  не  произошло.
Новый  Год  встретили  шумно  и  весело,  но  отпуск,  увы,  скоро  закончился,  и  я  вернулся  в  часть,  ещё  не  зная,  где  я  буду  служить,  в  своём  полку  -  сержантом,  наподобие  Кошечко,  или  буду  отправлен  в  какую  либо  танковую  часть  в  качестве  командира  танка.
Незадолго  до  этого  в  газетах  появилось  сообщение  об  очередном  сокращении  нашей  армии  на  300  тысяч  человек. Не  знаю,  по этой  ли  причине,  или  нет,  но  приехала  из  округа  медицинская  комиссия  для  проверки  здоровья  всех  выпускников  нашего  учебного  полка.  На  рентгене  врачи  увидели  у  меня  некоторое  увеличение  левого  желудочка  сердца  (последствие  ревмокардита  в  1951-м  году).  Вышел  от  врачей  комбат,  отозвал  в  сторонку  и  спросил:
- Хочешь  поехать  домой?
- Так  я  уже  ездил.
- Нет,  насовсем.
- Хочу.
- Тогда  заходи  в  кабинет,  и,  чтобы  не  спросили,  отвечай:  «Да».
          Я  вошёл  с  комбатом  к  врачам.  Ко  мне  подошла  пожилая  женщина  и  стала  задавать  вопросы,  на  которые  отвечал  я  утвердительно.  Мне  сказали,  что  я  могу  идти.  Я  вышел.  Несколько  позже  вышел  комбат  и  сказал,  что  я  признан  негодным  к  службе  в  армии,  и  что  моё  дело  отвезут  в  Округ,  где  будет  принято  окончательное  решение.  Не  знаю  почему,  но  мне  стало  грустновато.  На  армейскую  жизнь  мне  было  бы  грешно  жаловаться.  Были,  конечно,  тяжёлые  моменты,  но  на  то  и  армия  -  десять  вёдер  пота  пролить,  чтобы  в  военной  обстановке  не  попасть  под  глупую  пулю.
Ребята  стали  разъезжаться  по  воинским  частям.  На  память,  мы  всем  взводом  сфотографировались  в  городском  фотоателье.  На  снимке  нет  наших  сержантов:  старший  сержант  Иванов  ещё  раньше  уехал  в  военное  училище,  Науменко  в  этот  день  не  оказался  в  казарме,  а  Кошечко,  заснувший  на  дневном  отдыхе,  не  проснулся  -  так  тихо  мы  все  поднялись  и  оделись,  убедившись,  что  сержант  крепко  и  честно  спит.  Офицеры  нас  поняли,  и,  как  нам  показалось,  были  не  против. 
Герман  Юликов  уехал  на  Ставрополье  к  отцу  в  военное  училище,  и  некоторое  время  мы  переписывались.
Мне  нашли  место  временного  «жительства»  -  музвзвод  и  я  быстро  нашёл  общий  язык  с  музыкантами,  но  вскоре  меня  вызвали  в  штаб  полка  и  приказали      ехать  с  отделением  солдат  в  район  Чебаркуля  охранять  летний  штаб  дивизии.  Каждому  из  нас  выдали  лыжи,  тёплую  одежду,  и  мы  на  электричке  отправились  на  охрану  «вверенного  нам  имущества».  Поселились  мы  в  домике,  специально  приспособленном    для  размещения  в  нём  охраны.  В  нём  стояли  одноэтажные  кровати,  в  кухне  были  отличная  печь,  вода,  электричество.  Дров  было  заготовлено  лет  на  десять.  Нашей  задачей  были  два  обхода  по  периметру  штабной  территории  -  утром  и  вечером.  Если  наша  лыжня  не  пересекалась  чужими  следами,  то  из  штаба  не  были  украдены  столы,  стулья,  шифоньеры  и  прочее.  Скажу  сразу,  за  время  моего  пребывания  там,  даже  звериных  следов  не  видел,  хотя  вокруг  был  густой  лес.  Для  устрашения  воров,  шпионов  и  прочих  нехороших  людей  у  нас  имелось  два  автомата  Калашникова  с  просверленными  патронниками,  чтобы,  не  дай  бог,  автомат  не  выстрелил. 
  У  меня  в  подчинении  было  пятеро  солдат:  один  москвич  и  четыре  сибиряка.  Не  успел  я  распределить  обязанности,  как  один  из  солдат  из  сибиряков  сказал:
-Товарищ  младший  сержант,  там,  во  дворе  штаба  лежит  много  брёвен.              Чтобы  не  было  нам  скучно,  давайте  будем  делать  сруб  дома  -  пригодится  летом.
           Я  в  душе  чертыхнулся,  но  зарубить  на  корню  такую  инициативу  не  мог  и  дал  согласие.  Мне  пришлось  взять  на  себя  обязанности  повара.  Поварёнком  назначил  москвича  Женю,  который,  по-моему,  в  жизни  не  держал  в  руках  топора.  За  сухим  пайком  мои  сибиряки  ходили  на  лыжах  в  соседнюю  часть,  расположенную  неподалёку.  И  опять,  как  на  целине,  у  нас  началась  объедаловка.  Сибиряки  ухитрялись  даже  обменивать  у  местных  жителей  нелюбимые  крупы  на  брагу. 
Морозы  в  эту  зиму  стояли  сильные,  и  я  редко  выходил  из  помещения,  кроме  как  на  обход,  но  как-то,  одевшись  потеплее,  пошёл  проведать,  чем  занимаются  мои  сибиряки.  К  своему  ужасу,  я  увидел  их  в  расстёгнутых  гимнастёрках,  ловко  орудующих  топорами.  Я  закричал  им  «командным»  голосом,  чтобы  они  оделись,  но  они  только  рассмеялись.  А,  между  прочим,  дом  вырос  до  половины  своей  высоты.  Когда  я  уезжал  от  них  (прибыл  мне  на  смену  другой  сержант),  на  доме  уже  возводилась  крыша.  Может  возникнуть  вопрос:  а  где  же  мы  брали  топоры,  пилы,  гвозди  и  прочий  инструмент?  Отвечу  коротко  -  в  армии  в  то  время  было  всё.  В  чулане  нашего  домика  хранился  не  только  плотницкий  инструмент,  но  и  слесарный.  Сибиряки  были  очень  любопытными  -  в  первый  же  день  они  облазили  весь  лагерь  -  и  мне  было  бы  трудно  с  ними  соревноваться  в  этом.
Приехавший  на  смену  мне  сержант  передал  приказ:  сдать  ему  лагерь  и  прибыть  на  следующий  день  в  часть.  К  железнодорожной  платформе  меня  провожало  всё  отделение.  Мы  стали  на  лыжи  и  по  заснеженному  льду  замёрзшего  озера  двинулись  в  путь.  По  пути  ребята  вспоминали,  сколько  жареной  картошки  они  съели.  Вспоминали  и  шашлык,  приготовленный  мною  на  День  Советской  Армии.  В  армии  такими  деликатесами  не  балуют.
  В  штабе  полка  мне  выдали  все  документы,  литер  на  проезд  до  дома,  и        я,  попрощавшись  со  штабистами,  пошёл  к  Степану  Кондратьевичу.  Он  пожал  мне  на  прощанье  руку  и  сказал  несколько  хороших  напутственных  слов.  В  этот  день  я  уехал  домой.


                ЭПИЛОГ 


5-го  марта  1958-го  года  я  приехал  домой  насовсем.  5-го  апреля  поступил  на  работу  в  ГрозНИИ.  В  1961-м  году  женился  на  любимой  женщине  Нине,  которая  в  следующем  году  родила  мне  дочь  Риту.  Рита  выросла,  вышла  замуж  за  прекраснейшего  парня  Лёшу  и  в  1987-м  году  родила  мне  внука  Ярослава.  Так  что  есть,  кому  продолжить  эту  «книгу». 

                2004  г.





















               
   
               
 
         




























               
               
                ПРЕДИСЛОВИЕ

Я  всегда  поражался  способностям  писателей  исписывать  огромное  количество  бумажных  листов  и  при  этом  не  страдать  писчим  спазмом.  Для  меня  всегда  было  подвигом  -  заполнить  каракулями  пару  тетрадных  листов.  Я  не  был  дремучим  неучем  и  даже  много  читал  в  своей  жизни,  но  писать  -  увольте!  В  эпоху  гусиных  перьев  у  меня  не  хватило  бы  терпения  написать  даже  любовную  записку.
Но  времена  меняются,  и  человек  изобрёл  самого  страшного  врага  пап  и,  особенно,  мам  школьников  -  персональный  компьютер.  Дети  перестали  учиться,  а  стали  играть  в  стрелялки.  Правда,  после  очередной  экзекуции  они  садились  за  уроки  и,  глядя  в  учебник  по  литературе,  обдумывали,  как  пройти  на  следующий  уровень  игры.
Я  тоже  участвовал  в  воспитании  внука  Ярослава,  до  тех  пор,  пока  он  не  выстрелил  в  меня  стареньким  компьютером,  получив  в  подарок  более  совершенный  от  своего  дяди.  Я  долго  боялся  нажать  кнопку  пуска,  но  через  неделю  решился  и  включил.  С  умным  видом  я  катал  мышку  по  столу,  наблюдая  за  маленькой  стрелочкой  на  экране,  и  не  знал,  что  дальше  делать.  А  ведь  я  к  этому  времени  прочитал  пол  книги  «ПК  для  чайников».  Пришлось  звать  на  помощь  внука-неуча.  С  его  помощью  я  за  два  дня  освоил  клавиатуру.  Почему  клавиатуру,  не  знаю.  Это  была  просто  случайность.  Мне,  ненавидевшему  пишущие  средства,  вплоть  до  паркеровских  авторучек,  необычайно  понравилось  нажимать  кнопки  клавиатуры  и  видеть,  как  на  экране  монитора  появляются  безупречно  ровные  буковки.
Игра   эта  меня  так  захватила,  что  иногда  я  мог  увидеть  какой-то  смысл  в  буквах.  Я  решил  напечатать  вошедшую  снова  в  моду  родословную,  которую  бы  мои  потомки  показывали  знакомым,  сами  не  прочтя  её  даже  до  середины.  Написав  её,  я  некстати  вспомнил,  что  у  меня  было  и  детство,  и  решил  немного  рассказать  о  нём,  дабы  родители  моих  потомков  не  говорили,  что  их  предок  был  послушным  ребёнком.
Я  так  увлёкся  игрой  на  клавиатуре,  что  незаметно  доигрался  до  семьдесят  восьмой  страницы.  Тут  я  понял,  что  пора  заканчивать  -  всё  равно  никому  не  интересно  жизнеописание  простого  человека.  Был  бы  я  артистом,  политиком  или  преступником,  (что,  между  прочим,  почти  одно  и  то  же),  или,  на  худой  случай,  писателем,  можно  было  бы  писать  безостановочно,  как  Акунин.
  Предисловие  обычно  служит  комментарием  к  написанному  тексту  и   обращёно  к  непонятливым  читателям.  Моё  предисловие  -  всего  лишь  оправдание  к  неоправданному  (простите  за  тавтологию)  расходу  бумаги.










   

               
               
 


                ВАДИМ   НАЗАРЕНКО



               




                ЖИЗНЬ  ОТ…  И  ДО…










                КАЛИНИНГРАД

                2005





               


РОДОСЛОВНАЯ

Помню  себя,  как   все  старики,  с  двух  лет.  Нет,  я  не  заглядывал  в  ту  пору
в  свидетельство  о  рождении,  не  спрашивал  у  мамы,  а  тем  более,    у  отца,  с  ремнём  которого  я  уже  был  знаком;  нет,  только  в  зрелом  возрасте,  с  помощью сложнейших  математических  размышлений  и  сопоставлений,  я  пришёл  к  такому,
прискорбному  для  меня,  выражаясь  научно,  выводу:  самый  счастливый  возраст –со  дня  рождения  и  до  двух  лет,  когда  тебя  носят  на  руках,  не  ругают,  если  ты помочился  в  штаны,  кормят  с  ложечки.  Его,  к  сожалению,  я  не  помню.
В  то  время  мы  жили  в  Запорожье.  Я теперь  горд,  что  детство  своё  провёл   заграницей  и  летом  вместе  с  родителями  купался  в  тёплой  и  чистой  воде  Днепровского  водохранилища.
Родители  мои  работали  на  заводе  «Запорожсталь».  Отец,  Евгений  Семёнович  Назаренко,  был  разметчиком,  мать,  Антонина  Иосифовна,  - сверловщицей.  Там,  наверное, и  познакомились.  Затем  поженились.  Поэтому  моё  происхождение в  советское  время  было  идеальным,  если  не  считать,  что  отец  матери,  Липский Юзеф  Юзефович  (по-русски,  Иосиф  Иосифович),  служил  в  царской  армии  в  чине полковника  и  погиб  в  1915 г. на  германском  фронте.  Бабушка  моей  матери  Ларина  владела  маслобойнями  в  Екатеринославской  губернии.  У  неё  родились три  дочери:  Татьяна,  Ольга  и  Елена  -  моя  бабушка.  И  поскольку  их  отчество  было  Ивановна,  то  мне не  пришлось  прибегать  к  математике,  чтобы  узнать,  что моего  прадеда  звали  Иван  Ларин.
Не  помню,  Татьяна   или  Ольга  была  замужем  за  графом  Синельниковым, который,  со  слов  моей  бабушки,  отдал  все  свои  ценности  революции,  что  и  позволило  узловой  железнодорожной  станции  между  Днепропетровском  и  Запорожьем  остаться  под  своим  прежним  названием  Синельниково.
У  моей  бабушки  было  четверо  детей.  Старший,  Иосиф,  работал  технологом  Днепропетровского  металлургического  завода.  Второй  сын  -  Пётр  погиб  на  финском  фронте.  Третьим  ребёнком  была  моя  матушка  и  четвёртый  -  Илья родился  от  второго  мужа.
            Дедушка  по  отцу  жил  в  городе  Моздоке  на  реке  Терек,  и  название  улицы,
на   которой  стоял  его  дом,  говорит  само  за  себя:  Фортштадская.  Это  была  линия  обороны  от  горцев. 
            Бабушка по отцу,  Вера  Фёдоровна,  в  отличие  от  Елены  Ивановны,  славилась жгучей  красотой  и,  успев  родить  моего  отца,  стала  «жертвой»  похищения  её начальником  вокзала.  Через  много  лет  она  вышла  замуж  за  Кошелева  Михаила Николаевича,  от  которого  родила  в  1932 г.  сына  Бориса  и  в  1940 г. -  Алексея, когда  ей  было 54  года!  После  войны  они  жили  в  городе  Макеевка, Донецкой  области.  Михаил  Николаевич  (по  специальности  строитель)  восстанавливал   металлургический  завод,  где  и  погиб,   соскользнув  с  трубы,  по  которой переходил  через  глубокую  траншею.
             Дедушка по  отцу,  Семён  Иванович  Назаренко,  работал  в  Моздоке  ревизором-бухгалтером  и  часто  брал  меня  в  поездки  по  хуторам,  где,  как  я  полагаю,  проводил  бухгалтерские  проверки.  После  освобождения  Моздока  от  немцев,  по навету  одного  из  немецких  прихвостней,  дедушка  был  арестован,  помещен в лагерь, и  через  короткое  время  его  жене  Анне  Ивановне,  когда  она  пришла  с  передачей, сказали,  что  он  умер.  Скорее  всего,  его  расстреляли.  В  те  времена  это  было  одним из  любимых  развлечений  определенной  касты  хомо  несапиенс.  Впоследствии, Семён  Иванович  был  полностью  реабилитирован.
              Я  родился  в  городе  Никополе   27  февраля  1934-года  в  «двойне»  с  сестрёнкой  Леночкой,  умершей, к  сожалению,  в  1936  году  от  менингита.
            

               
                МИЛОЕ   ДЕТСТВО

 Такова  моя  родословная,  если  только  можно  назвать  эти  хаотичные сведения  таким  благородным  словом.  Но,  что  поделаешь,  советская  власть  поощряла  только  одну  краткую  родословную :  « из  рабочих  и  крестьян».  А  ведь у  рабочих  и  крестьян  тоже  были  предки  -  люди  достойные  летописи.                А мы росли   людьми  без  роду  и  племени.
              Итак,  что  я  могу  вспомнить  из  своего  раннего  детства?  Как  ни  странно,
как  только  я  засел  за  писанину,  «воспоминания  хлынули  толпой»  в  мою  склеротическую  голову.  Запорожье.    Соцгородок  для  работников  завода  «Запорож-
сталь»,  дома  трёхэтажные,  крыши  плоские,  ограждённые  невысоким  барьером.
Летом  на  крышах было  весьма  оживлённо,  так  как  на  семью  полагалась  одна небольшая  комната.  Днём  крыша  была  во  власти  детей,  а  вечером  взрослые, как  они  выражались,  питались  на  ней  свежим  воздухом.  Туалеты  были  на  улице  и  по  утрам  кое-где  под  окнами  валялись  газетные  свертки  с  содержимым  кишечников  некоторых  неопрятных  жильцов.  А  у  «опрятных»  в  комнатах  стояли  вёдра  с  небольшим  количеством  воды.
               Дом  стоял  фасадом  на  одну  из  главных  улиц   «Нового  Запорожья» –
района,  построенного  при  советской  власти.  На  противоположной  стороне  улицы
 большой  песчаный  пустырь  украшала  парашютная  вышка.  С  вышкой  связан эпизод,  сюжет  которого  я  вспомнил  уже  школьником,  читая  «Золотой  Ключик».
У  мамы  была  маленькая  брошка  в  виде  серебряного  аэропланчика.  И  надо  же было ей  в  этот  день прикрепить  его  к  моему  берету.  И  вот  один  негодный  мальчишка,  чуть  постарше  меня,  предложил  мне  взобраться  вместе  с  ним  на парашютную  вышку.  По   крутой  лестнице  мы  с  трудом  поднялись  на  самый  верх. 
Мне казалось,  что  я  попал  на  небо.  Наш  дом  казался  очень  маленьким,  правее     виднелся  рынок,  ещё  правее  дымил  уже  упомянутый  завод,  но  неожиданно  заоблачная  тишина  была  прервана  загадочным  голосом  моего  нового  приятеля:
                -  Давай  запустим  твой  берет  как  самолёт.
                Он  быстренько  стащил  с  меня  берет  и,  придав  ему  вращательное движение,  «запустил»  его  с  вышки.
               Внизу  его дружок  снял  с  берета  серебряный  аэропланчик,  и  когда  мы спустились  вниз,  ни  дружка  моего  «приятеля»,  ни  аэропланчика  на  берете  не было  в  пределах  прямой  видимости.
                Это  не  единственный  эпизод,  когда  меня  дурили  более  взрослые  ребята.
Так,  по  их  совету,  я  закапывал  свои  туфли  в  песок,  а  потом  не  мог  их  найти, как  ни  скрёб  ногтями  не  только  в  том  месте,  где  закопал  свои  туфли,  но  и  вокруг. 
            Кроме  глупости,  был  у  меня  ещё  один  существенный  недостаток.  Уж  очень  любил  я  гулять  без  родителей.  Дело  доходило  до  того,  что  в  мои  поиски включалась  милиция.  В  центре  города  за  витриной  магазина  построили  игрушеч-
ную  железную  дорогу.  Она  собирала  множество  зевак  и  трудно  было  сказать, кого  было  больше  -  детей  или  взрослых.  Всё  -  как  настоящее:  паровоз,  пассажирские  вагоны,  рельсы,  семафоры  и  здание  вокзала.  Поезд  катил  среди красот  природы,  семафоры  то  открывались,  то  закрывались  и  паровоз  послушно
останавливался.  Ну,  как  не  постоять  часик  с  открытым  ртом,  глядя  на  такое  чудо!
                А  однажды, мы  с  соседской  девочкой  пошли  гулять  в  поле  и  попали на  бахчу,  где  росли  ещё  маленькие  зеленые  арбузы.  Я  нашёл  камень  и  разбивал эти  несчастные  созданьица,  а  девочка  ела  их.  Мне  же  они  не  понравились,  и  я только  тем  и  занимался,  что  дробил  арбузы  на  кусочки.  Потом  мы  долго  бродили  по  пустырям,  пока  не  пришли  к  дому.  Не  помню,  кому  первому  пришло в голову,  но  мы  забрались  в  легковушку,  которую  все  называли  «эмочкой»,  и  решили   так:
  « Придёт  дядя  -  шофёр,  поедет,  а  мы,  накатавшись,  попросим  его  остановить,  выйдем  и  пойдём  домой».
               Устроились  между  задним  сиденьем  и  спинкой  переднего  и  притихли. Через  какое-то  время  Зина  (так  звали  девочку), не  сумев  переварить  зелёные арбузы,  не  выдержала  и  извергла  их  прямо  на  пол.  Не  знаю,  какое  было выражение  лица  у  ответственного  работника,  когда  он  увидел  такое  безобразие на  полу  его  персональной  машины.  Мы  были  уже  на  крыше  дома  и  боялись посмотреть  вниз.
В  августе  1937  года  у  меня  родился  брат  Борис.  Помню,  бабушка  Вера  Фёдоровна  привела  меня  к  роддому,  поставила  на  мокрый  (шёл  дождь)  подоконник,  и  я  увидел  маму  с  маленьким  ребёночком  на  руках.  Пока  мама  лежала  в  роддоме,  отец  ушёл  к  другой  женщине.  Так  мы  с  Борисом  остались  без  отца,  а  мама  без  мужа.               
Почему-то  мы  с  мамой  часто  переезжали  из  города  в  город.  Их  было  три -  Запорожье,  Днепропетровск,  и  Никополь,  в  котором  я  и  родился.
            В  Днепропетровске,  как  я  уже  говорил,  жила  бабушка  с  тремя  сыновьями, в  Запорожье  жили  и  работали  отец  с  мамой,  а  в  Никополе  жили  бабушкины  родственники,  а  кто  именно,  не  могу  сказать.  Помню,  из  города  в  город  летом добирались  по  Днепру  на  колёсном  пароходе.
                У  бабушки  на  улице  Благаевской  был  приличный  дом  с  террасой,  в котором  ей,  после  утверждения  советской  власти,  оставили  одну  комнату .  Такая доброта  объяснялась  тем,  что  бабушку  на  германском  фронте  большевики уговорили  вступить  в  партию,  членом  которой  она  и  являлась  до  «чистки» в  1929  году.  Остальные  комнаты  стали  коммуналками.  В  них  стал  жить  трудовой
народ.
                Никополь  помню  тем,  что  в  детском  саду  нам  как-то  дали  по  листу  бумаги  и  предложили  нарисовать  что-нибудь.  Я  не  стал  долго  раздумывать  и
полукруги  выпуклостью  вниз  заполнили  весь  лист.  Я  думаю,  их  было не  меньше
полусотни.  Воспитательнице  я  долго  объяснял,  что  это  лодки.  Она  сделала  вид, что  поверила.  И  сейчас  я  рисую  не  лучше.
                Вообще,  в  этом  городе  мне  ужасно  невезло.  В  садике,  съезжая  с деревянной  горки,  я  зацепился  за  что-то  ногой,  упал  и  носом  «пропахал»  до самой  земли.  Потом  нос  покрылся  коричневой  корочкой,  и  дети  стали  называть
меня  Шоколадный  Нос.  Домой  из  садика  я  возвращался  всегда  один,  так  как мама  была  на  работе.  Идти  приходилось  вдоль  длинной  траншеи  и  там, почему-то,  часто  проводили  учения  с  красноармейцами.  Однажды,  учения  носили характер,  изображённый  на  известной  картине  «Взятие  снежного  городка». Раскрыв  рот,  я  смотрел  на  интересную  игру  в  снежки,  как  один  из  снежков, слепленный  из  талого  снега,  попал  мне  прямо  в  мой  шоколадный  нос.  Хлынула кровь,  и  я  не  помню,  чтобы  мне  кто-нибудь  оказал  помощь.  В  другой  раз красноармеец,  поскользнувшись  на  бруствере  траншеи,  пропорол  мне  спереди
пальто  штыком-молодцом.  И  хотя  город  носит  имя  богини  победы  Ники, у  меня  в  этом  городе  были  только  поражения.
                Я  ощущаю  дыхание  зевоты  моих  потомков,  если  они  набрались терпения   прочитать  первые  страницы  и  слышу  ворчание:  где  же  прямая  речь!
Подождите  немного,  я  ведь  ещё  маленький  и  понятия  не имею  ни  о  какой  прямой речи!  Она  ещё  надоест  вам.
                Чем  же  мне,  малышу,  нравился  Днепропетровск?  Наша  улица  была  в 
верхней  части  города  и  если  пройти  совсем  немножечко,  открывался  вид  на Днепр!  Это  уже  в  школе  я  узнал,  что  Днепр  чуден  при  тихой  погоде!  А  тогда
мне  просто  нравилось  смотреть  на  красивую  реку.  Улица  была  широкой,  дома–
одно -  двухэтажные,  и  мальчишки  постарше,  летом,  запускали  в  небо бумажного змея.
Меня  не  обижали:  у  мальчишек  с  Благаевской  улицы  был  закон -  своих  только  защищать.
Мама  работала  неподалёку  в  детском  саду  и,  конечно,  я  тоже  ходил в  это  заведение.  В  ночь  дежурства  она  брала  меня  с  собой,  укладывала  спать, я  притворялся  что  сплю,  сам  же  очень  прислушивался  к  разговорам  взрослых нянечек  и  воспитательниц.  Очень  нравились  их  рассказы  о  каком-то  загадочном
то  ли  бандите,  то  ли  маньяке  по  имени   Тальма.  Ему   приписывали  необыкно-
венные  способности:  он  мог  мгновенно  появляться  или  исчезать,  мог  летать, и  милиция  никак  не  могла  его  поймать.
Водила  мама  меня  и  в  цирк. Представления  производили на   меня сильнейшее   впечатление:  я  всё  принимал  на  веру.  Особенно  пугали  меня гипнотизеры,  и  отдельные  моменты  их  выступлений  снились  по  ночам. 
было  очень  жалко  гипнотизируемых,  я  думал,  что  они   умирали  прямо  на  арене.
Мне  больше  нравилось,  когда  с  мамой  ходили  в  парк  кататься  на  детской  железной  дороге.  Там  было  всё  уменьшенное,  но  настоящее.  Весь  персонал  дороги  состоял  из  детей.  Поезд  проходил  через  весь  огромный  парк  и  возвращался  на  станцию…
Однажды  мама  послала  меня  в  магазин  купить  хлеба  и  строго-настрого предупредила:
                -Смотри,  если  увидишь  трамвай,  дождись,  пока  он  пройдёт  и  только
тогда  переходи  улицу.
                Я  пошёл,  сжимая  в  руке  деньги.  Подойдя  к  улице,  по  которой  ходил
трамвай,  я  честно  выполнил  требования  маминого  инструктажа:  посмотрел в  одну  сторону  и  ничего  не  увидел,  посмотрел  в  другую  и  увидел  трамвай. Я  остановился  и  стал  ждать,  когда  он  пройдёт.  А  трамвай  не  шёл,  так  как стоял  в  кольце,  чего  я,  увы,  не  знал.  Я  устал  стоять  и  присел  на  травку.
 Не  знаю,  сколько  я  прождал,  но  очень  долго.  Наконец  трамвай  прогрохотал мимо  меня,  и  я  с  чувством  выполненного  долга  перешёл  улицу  и  вошёл  в магазин…
Домой  я  вернулся  без  хлеба  и,  как  через  много  лет  рассказывала мама,  бодро  отрапортовал:
- Тётка  спит,  хлеба  нет,  а  на  полках  что-то  лежит,  накрытое
чёрными  корками!
Надо  сказать,  у  меня  была  неплохая  память,  и  мама  заставляла  заучивать
наизусть  стихи  то  о  полёте  лётчицы  Гризодубовой,  то  о  папанинцах,   то  о других
героях  нашей  страны.  Меня,  в  присутствии  гостей,  ставили  на  стул  и  заставляли
читать  вслух.  Мне  эта  процедура  не  очень  нравилась,  и  я  делал  вид,  что  забыл
текст.  Но  маму  было  трудно  обмануть,  и  она  прибегала  к  крайнему  средству -
обещала  купить  мороженого.  Отказаться  от  такого  предложения  я  был  не  в  силах, приходилось  продолжать  декламацию.  Кстати,  хорошо  помню  газетные  страницы с  фотографиями  ледокола  ЕРМАК,  который,  вроде,  пытался  спасти  папанинцев. Благодаря  своей  памяти,  я  в  то  время  научился  читать.  Букварь  у  меня  был  украинским  и  назывался  ЧИТАНКА.  Мама  покупала  детские  книжки,  и  я  читал  их  сам,  приводя   мать  в  восторг  тем,  что  избавил  её  от  необходимости  возиться  со  мной.
    Примерно,  в  1939  году,  по  настоятельному  приглашению  дедушки  по  отцу Назаренко  Семёна  Ивановича,  мама  забрала  меня  и  моего  младшего  брата  Бориса и  поехала  на  Кавказ  в  город  Моздок.  В  те  времена  ходила  поговорка:  «В  Моздок я  больше  не  ездок»,  но  для  меня  этот  город  стал  настоящей  родиной,  и  я до сих пор вспоминаю его, как  поётся  в  песне, со слезами  на  глазах.  Семья  у  дедушки была  немаленькая,  но в  основном  --  родственники  его  второй  жены  Анны  Ивановны Мухиной:  две сестры  -  Мария  и  Антонина,  сын  Марии  --  Иосиф,  старушка, кажется,  это  была  мать  Анны  Ивановны,  и  два  сына:  старший  --  Борис               
и  младший  -  Иван,  или,  как  его  все  называли,  -  Вавик.  А  тут  ещё   нас  трое.
Но,  ничего,  все  разместились.  Дом,  по  тем  временам,  выглядел  неплохо:  полы  были  деревянными,  что  встречалось  нечасто,  и  находились  на  высоте  около  метра  от  земли,  так  что  в  дом  приходилось  подниматься  по  ступенькам.  Во  двор  выходила  застеклённая  веранда,  Комнат  было  три  или  четыре,  уже  не  помню.  Во  дворе, напротив  основного  дома,  стоял  ещё  один  и  тоже - окнами  на  улицу.  Этот  дом  тянулся  в  глубину  двора,  а  за  ним  шли  сарайные  пристройки.  Прилегающая  к  улице  часть  дома  была  жилой,  и  состояла  из  одной,  но  вместительной  комнаты  с  простой,  можно  сказать  деревенской,  мебелью.  В  ней  мы  и  стали  жить.
Вторую  половину  дома  занимала  огромная  кухня  с  русской  печью. Два  окна  выходили  во  двор.  Почти  во  всю  длину  кухни  стоял  самодельный  деревянный  стол,  обставленный  двумя  такими  же  длинными  лавками.  Было  время,  когда  за  этим  столом  спокойно  обедали  восемнадцать  человек!  Мне  очень  нравилась  камышовая  крыша:  в  некоторые  камышинки  пчёлы  откладывали  мёд                и  я  наслаждался,  высасывая  из  них  содержимое.
В  сарае,  пристроенном  к  кухне,  находился  погреб.  Чего  только  не  было  там!  Кадушки  с  соленьями,  банки  с  вареньями,  ящики  с  салом,  своё  вино  в  бутылях,  запечатанных  сургучом, и  в  трёхлитровых  бутылках,  которые  называли просто  «четвертями».  По  другую  сторону  двора,  на  стороне  основного  дома,  находился  ледник  -  глубокая  яма  с  соломенной  подстилкой,  на  соломе  лежали  бруски  льда,  затем  ещё  солома  и,  наконец,  доски,  на  коих  стояли  жбаны  с  молоком,  сметаной;  завёрнутые  в  пергаментную  бумагу  лежали  куски  сливочного  масла.  В  изготовлении  масла,  обычно,  принимали  участие  все  «постояльцы».  Из  молока  масло  изготавливалось  следующим  способом:  на  ручном  сепараторе  (его  ручку  крутили  все  по  очереди)  отбивались  сливки,  разливались  в  банки  примерно  на  треть  объёма,  закрывались  крышками  и  вручались  всем  дееспособным  членам  семейной  артели.  Каждый  «маслопроизводитель»  сидел  (или  стоял)  и  непрерывно  встряхивал  банку  удобным  для  него  способом.  Через  час-полтора  Анна  Ивановна  отбирала  у  наиболее  энергичного  встряхивателя  ёмкость  и  сцеживала  содержимое  через  марлю.  На  марле  оставались  кусочки  масла,  процеженные  сливки  наливались  в  ту  же  банку  и  вручались  тому  же  работнику  со  словами:  «Потряси  ещё  немного»,  что  означало  -  ещё  столько.  И  так  все  по  очереди  проходили  эту  процедуру.  Но  все  эти  неприятности  забывались  вечером,  когда  все  садились  ужинать.  Каждому  доставался  кусок  свежеиспечённого  хлеба,  намазанного  маслом  и  немного  политого  мёдом,  накачанного  дедушкой  с  собственной  небольшой  пасеки,  находившейся  в  глубине  огромного  сада.          
Надо  сказать,  дедушка  умел  делать  всё  не  только  в  доме,  но  и  в  саду.  У  него,  скажем,  на  яблоне  росли  груши,  сливы,  абрикосы  и  прочие  фрукты,  я  уже  и  не  припомню,  какие.  Треть  сада  занимали  диковинные  плодовые  деревья  и  ягодные  кустарники.  Ближе  ко  двору  росли  овощи:  редиска,  петрушка,  укроп,  капуста,  морковь  и  прочая  зелень.  Остальную  часть  сада  занимал  божественный  виноградник!  Дедушка  очень  им  гордился,  ведь  в  нём  росло  около  десятка  разных  сортов.  В  центре  виноградника возвышалась  сторожевая  вышка,  на  которую  можно  было  взобраться  по  крутой  лестнице-стремянке.  Никто,  конечно,  не  охранял  сад,  но  какое  удовольствие  -  полежать  на  вышке  под  навесом,  когда  тебя  обдувает  ветерок,  и  нет  надоедливых  мух.  Мы  с  дедом  частенько  лежали  там  вдвоём,  и  он  рассказывал  мне,  как  взрослому,  о  житьё-бытьё,  о  том,  что  главное  в  жизни.  У  него  в  доме  было  много  книг,  и  некоторые  я  помню.  Больше  всего  мне  нравилась  «Жизнь  животных»  А.  Брема,  а  его книгу  О.  Ф.  Вальдгауэра  «Этюды  по  истории  античного  портрета»  храню,  как  зеницу  ока  по  сей  день.
За  нашим  виноградником  шли  сады  так  называемого  «Зеленстроя»,  которые  охранял  сторож,  сидящий  на  вышке  с  ружьём,  заряженным  солью.  И  хотя                «зеленстроевские»  фрукты  манили  нас,  мальчишек,  ружья  мы  побаивались.  Зато  объедались  чёрным  и  белым  тутовником  окружающим  «зеленстроевский»  сад.
Дальше,  за  садами,  находилась  прекрасная  роща  -  место  народных  гуляний.   По воскресеньям  и  праздникам  нарядные  жители  гуляли  по  аллеям,  на  спортивных  площадках  сражались  волейболисты  и  городошники,  а  на  футбольном  поле  игрались «матчи  века».  На  футбольном  поле  проводились  и  состязания  военных  конников,  на  полном  скаку  рубивших  саблей  лозу.  В  тёплую  погоду  берег  Малого  Терека  был  усеян  купающимися.  Методика  купания  выглядела  следующим  образом:  в  воду  заходили  намного  выше,  и  быстрое  течение  доставляло  пловцов  туда,  откуда  они  пришли.   
Но  вернёмся  во  двор  моего  деда.
Как-то  заболела  корова.  Её  живот  раздулся  до  страшных  размеров.  Все,  в  том  числе  и  соседи,  советовали  прирезать  её,  тем  более,  до  её  смерти  оставалось  совсем  немного,  но  дедушка,  не  долго  думая,  взял  остро  заточенную  трубку  и  пробил  бедному  животному  брюхо.  Раздалось  шипение  -  это  вышел  воздух,  и  корова  осталась  жива!  Кроме  коровника,  в  углу  двора,  подальше  от  дома  стоял  свинарник,  в  котором  хрюкали  милые  чушки,  а  недалеко,  в  сарае,  висели  ароматные  окорока  их  незабвенных  предков.  Во  дворе,  между  сараем   и  коровником,  устремила  к  небу  трубу  коптильня.  По  мере  надобности,  её  разжигали  соломой,  потом  в  топку  клали  дрова,  а  выше  уже  висели  кабаньи  бёдра,  потрошеные  гуси  и  остальная  живность,  которой  не  повезло. 
Дедушка  часто  своим  острейшим  ножом  отрезал  от  окорока,  висящего  в  сарае,  тонкий  ломтик  пахнущего  дымом  и жестковатого  мяса  и  я  часами  жевал  его,  как  сейчас  жуют  заграничную  жвачку.  Только  та  «жвачка»  приносила  большее  удовольствие.
Своим  ножом  он  тонко-тонко  резал  и  высушенные  в  сарае  табачные  листья.
Полученный  таким  способом  табак,  специальным  приспособлением  набивался  в  папиросные  гильзы,  которые  продавались  в  магазинах.  Курил  почти  беспрерывно,  и  мне  нравился  табачный  запах,  исходящий  от  дедушки.  В  погребе  хранилось  много  вина,  но  я  никогда  не  видел  деда  пьяным, хотя  в  доме  водилась  и  водка.  О  водке  я  знаю  вот  из  какого  случая.  Как-то  я  пристал  к  своим  дядькам  Борису  и  Вавику  с  просьбой:  «Пить  хочу,  пить  хочу».  В  то  время  они  ещё  учились  в  школе  и  не  совсем  понимали  опасность  их  шутки.  Они  налили  в  чайную  чашку  водки,  подали  мне  со  словами:  «Пей,  пей,  это  вода».  Я  доверчиво  хлебнул  полный  глоток  и  задохнулся.  После  того,  как  задышал,  я  закричал  от  страха.  Прибежавший  дедушка  разобрался,  в  чём  дело  и  выпорол  ремнём  будущего  главного  технолога  Красноводского  нефтеперерабатывающего  завода  и  будущего  геройского  лётчика,  топившего  немецкие  подводные  лодки  в  Баренцевом  море.  Любили  они,  надев  противогазы,  гоняться  за  мной,  наслаждаясь  моим  истошным  криком.  Теперь  для  своих  «шуток»  они  выбирали  время,  когда  их  отец  был  на  работе  или  ходил  куда-то  по  делам.
Однажды  осенью,  я  вышел  во  двор  в  одних  трусах.  Было  холодно,  и  я  стоял,  раздумывая:  не  пойти  ли  мне  одеться.  На  крыльцо  вышел  Борис  и,  увидев  меня,  как  «добрый»  ангел  в  одно  мгновение  оказался  рядом.
--Вадим,  веришь,  что  в  деревне  волки  церковь  съели?  -  спросил  он    меня  вкрадчиво.
К  тому  времени,  я  считал  себя  уже  большим  и  умным  и,  конечно,  ответил  отрицательно  на  простенький  вопрос.
--  А  если  съели,  оболью  я  тебя  водой?  --  показал  он  на  ведро  с  дождевой  водой.
Не  чувствуя  подвоха,  на  этот  вопрос  я  ответил  положительно.  В  мгновение  ока  Борис  схватил  ведро  и  окатил  меня  холодной  водой.  Я  заорал  от  такой  несправедливости,  но  в  доме,  одевшись  в  тёплое,  согласился  с  объяснением  Бориса:  «В  деревне  Волки  церковь  с  ели».
Весной  цвела  акация,  и  дети  очень  любили кушать  её  цветы,  которые  мы  называли «кашкой».  Залез  я  на  забор,  дотянулся  до  ветки  с  кашкой,  подтянул  к  себе  и  только  начал  обгладывать  ароматные  кисти,  как  вдруг  под  моими  ногами  хрустнула  доска,  и  я  полетел  вниз.  На  мой  крик  прибежали  все,   меня  занесли  в  дом,  положили  на  кушетку,  и  дедушка  стал  меня  ощупывать,  всё  ли  цело  у  меня. Дойдя  до  левой  руки,  он  обнаружил  (по  моему  истошному  вскрику)  перелом  кости  предплечья.  Обрадовавшиеся  дядьки  Борис  и  Вавик  принесли  быстренько  серпы  и  подступили  ко мне  с  криками:
--  Отрезаем,  отрезаем  ему  руку! 
Я  завопил  ещё  громче,  но  дедушка  быстро  навёл  порядок  и  дядьки,  подвывая,  выбежали  из  дома.  Убедившись,  что  я  могу  держаться  на  ногах,  дедушка  повёл  меня  в  больницу,  тем  более,  что  в  округе  не  было  телефона,  чтобы  вызвать  «скорую  помощь».  В  больнице  я  был  первый  раз,  и  зубы  мои  стучали  от  страха  при  виде  рентгеновского  аппарата  и  гипсовой  повязки:  я  думал,  что  с  этой  повязкой  мне  придётся  ходить  всю  жизнь. 
Надо  отдать  должное  моим  дядькам:  они  на  всю  жизнь  сохранили  чувство  юмора. 
Но  вернёмся  к  описанию  условий,  в  которые  мы  попали  из  запорожской  «цивилизации»,  грохочущей  каждые  десять  минут  проезжающим  автомобилем.
Воду  для  всех  нужд  брали  в  саду  из  колодца,  но  для  питья  и  приготовления  пищи  ходили  за  водой  (боже  упаси,  сказать  так  в  то  время,   говорили  только «по  воду»)  к  артезианской  колонке  в  сотне  метров  от  дома.  Бросив  в  щёлку  трёхкопеечную  монету,  можно  было  набрать  ведро  воды,  нажав  на  рычаг  колонки.  Мне  же  больше  нравился  колодец  с  «журавлем»  и  ведром,  привязанным  к  его  концу.  Рядом  с  колодцем  стоял  огромный  металлический  чан,  сильно  расширяющийся  кверху  и  всегда  заполненный  водой.  В  нём  я  любил  купаться,  особенно  во  второй  половине  дня,  когда  вода  становилась  тёплой.  Вечером  этой  водой  поливались  грядки  с  овощами.
Через  некоторое  время  мама  устроилась  работать  на  просорушку,  и  вскоре  ей  дали  одну  комнату  в  двухкомнатном  саманном  домике.  И  здесь  нам  досталась  комната  с  двумя  окнами  на  улицу.  На  ночь  окна  закрывались  ставнями  и  запирались  засовами,  стержни  которых  через  отверстия  в  оконной  раме  входили  в  комнату,  и  в щели  на  их  концах  вставлялись,  как  мы  их  называли,  задвижечки.  Двор,  по  сравнению  с  соседскими,  поражал  большими  размерами:  раньше  здесь  размещался  конный  двор.  Во  дворе  был  колодец  (и  какой  двор  без  колодца!),  но  уже  с  барабаном.  Вращая  барабан  за  изогнутую  ручку,  наматывали  на  него  верёвку,  и  из  колодца  выползало  ведро  с  водой.  Я  не  знаю,  почему  мы  ушли  от  дедушки  -  может  быть,  мама  решила  жить  самостоятельно,  может  у  неё  не  совсем  складывались  отношения  с  Анной  Ивановной.  Последняя  обладала  властным  характером.  Но,  надо  отдать  ей  должное,  умела  хозяйствовать,  была  отличной  матерью,  уважала,  и  не  ошибусь,  если  скажу,  любила  своего  мужа.
Улица,  где  стоял  наш  дом  №  82,  носила  имя  Фомина,  вероятно,  местного  революционера.  Она    тянулась  от  базара  на  юге  города  до  конца  города  на  севере.  Дома  на  ней  были  одноэтажные,  почти  все  саманные,  дворы  огорожены  плетнями.  Только  здание  детского  сада  имело  кирпичные  стены  и  железную  крышу.  В  этот  детский  сад  и  стала  водить  меня  мама.  Туда  же,  в  ясли,  носила  моего  маленького  брата.  Ей  было  удобно  тем,  что  садик  находился  по  пути  на  работу.  На  обратном  пути  она  забирала  нас  домой.
В  1939  году  приехала  бабушка  Вера  Фёдоровна  и  забрала  меня  к  себе  в  Подмосковье  в  город  Гривно  (не  знаю,  как  он  сейчас  называется).  Может, это  был  не  город,  а  просто  посёлок.  Вскорости,  Михаила  Николаевича  перевели  на  работу  в  Загорск  (ныне  -  Сергиев  Посад).  Переезжали  на  грузовике.  Мы  с  бабушкой  сидели  в  кабине  «полуторки»,  а  Михаил  Николаевич  с  сыном,  а, следовательно,  с  моим  дядькой  Борисом,  сидели  в  кузове  на  вещах.  Дядька  был  старше  меня  всего  на  полтора  года,  и  мы  очень  хорошо  дружили  с  ним.
Когда  подъехали  к  Москве,  нашу  машину  остановил  милиционер  в  белой  гимнастёрке  и  белым  милицейским  шлемом  на  голове.  Проверив  документы  и  сопроводительные  бумаги,  он  сел  за  руль,  проехал  немного,  тормознул  и  вернулся  назад  к  нашему  шофёру.
-Тормоза  в  порядке,  можете  ехать, - напутствовал  нас  милиционер.
Проехав  без  приключений  Москву,  к  концу  дня   приехали  в  Загорск.  Нас  поселили  в  общежитие  строителей  (напомню,  что  Михаил  Николаевич  был  инженером  -  строителем)  в  одной  комнате  с  общей  кухней.
В  этом  городе  жилось  намного  интересней,  чем  в  Гривно.  Недалеко  от  нас
был  хлебный  магазин,  дорогу  к  которому  перекрывала  огромная  и  глубокая  грязевая  лужа.  Каждый  раз,  телега  с  хлебной  будкой  останавливалась  перед  лужей,  и  возница  ждал,  когда  кто-нибудь  будет  ехать  мимо.  Тогда  он  договаривался  с  другим  возницей,   и  уже  общими  усилиями  протаскивали  тяжёлую  будку  через  грязь.  Мы  с  Борисом  всегда  ходили  смотреть  это  представление:  бедные  лошади,  утопая  по  брюхо  в  грязной  жиже,  с  трудом  тащили  хлеб  наш  насущный.  Дорогу  эту  решили,  в  конце  концов,  отремонтировать:  завезли  гравий,  засыпали  яму  и  поставили  огромный  железный  чан.  В  нём  стали  варить  смолу  для  изготовления  асфальта.  Смолу  мы  называли  «вар»  и  жевали,  «чтобы  зубы  были  белыми».  Когда  смола  в  чане  стала  кипеть,  я  взял  палочку  и  решил  набрать  для  жевания  мягкой   смолы,  но  не  рассчитал   и  окунул  в  смолу  вместе  с  палочкой  свои  пальцы.  Домой  бежал  с  криком  и  отчаянно  махал  рукой,  чтобы  остудить  руку.  Одна  капля  попала  на  висок  и  ожоговая  рана  долго  не  заживала.  Бабушка  говорила:
--  Повезло  тебе:  ещё  немного,  и  остался  бы  без  глаза.
Не  успели  зажить  мои  ожоги,  как  мы  с  Борисом  заболели  корью.  Утром  Борис  посмотрел  на  меня  и  сказал  удивлённо:
    -А  ты  -  рыжий.
Я  посмотрел  на  него  и  сказал:
                - И  ты  -  рыжий.
              За  ночь  мы  успели  покрыться  красной  сыпью.  Болеть  было  приятно:  ничего  не  болело,  вдобавок  бабушка  лечила  нас  сладким  кагором.  Высокий  рост  и  приличная  полнота  бабули  скрывали  её  беременность.  Мы  в  этом  не  особенно  разбирались,  и  я  удивился,  когда  приехал  мой  отец  и  забрал  меня  на  время  бабушкиных  родов  в  подмосковный  город  Люберцы,  где  он  работал  на  строительстве  чего-то  на  заводе,  изготовлявшим  геликоптеры.  Прожил  я  у  него  недолго.  Запомнились  странные  самолёты,  поднимающиеся  вертикально  вверх  с  помощью  горизонтально  расположенного  винта  и  затем  устремляющиеся  вперёд  с  помощью  винта,  расположенного  в  носовой  части.  По-моему  их  называли  ещё  автожирами.
Отец  как-то  в  шутку  сказал,  что  устроил  меня  на  работу,  и  что  завтра  мы  пойдём  на  работу  вместе.  Я,  конечно,  поверил  и  почти  всю  ночь  не  спал,  боясь  проспать.  Утром  поднялся  раньше  отца,  оделся  и  ждал,  когда  он  проснётся.  Он  проснулся  и  спросил  меня:
- Ты  чего  оделся?
- Идти  на  работу.
С  трудом,  вспомнив  вчерашнее  обещание,  он  признался,  что  пошутил.
Весь  день  слёзы  обиды  не  высыхали  на  моих  глазах.  Больше  ничем  Люберцы  мне  не  запомнились.  Скоро  я  снова  жил  у  Веры  Фёдоровны,  только  нас  стало  на  одного  человека  больше:  появился  ещё  один  дядька  -  малюсенький  Алексей,  или,  как  мы  его  называли  -  Алик.  И  жили  мы  уже  не  в  Загорске,  а  в  Подольске.  Местом  нашего  обитания  был  длинный  барак.  В  нём  мы,  как  многодетная  семья,  занимали  две  комнаты.  Бабушка  родила  моего  отца  в  1910  году  в  городе  Кушка   на  юге  Туркмении,  Бориса  в  1932-м,  а  Алика  в  1940-м  в  54  года.  Поэтому  я  точно  могу  сказать,  что  сама  она  родилась  в  1886  году.
Наш  дом  (не  люблю  слово  барак)  находился  на  самой  окраине  города,  дальше  шло  поле,  а  за  полем  -   лес.  Мы  с  мальчишками  часто  ходили  в  лес:  нам  нравилось  прыгать  по  болотным  кочкам,  мы  ведь  не  понимали,  чем  это  могло  кончиться.  Возле  дома  тоже  было   чем  заняться:  упрощённая  лапта,  классики,  ножички,  прятки  и  другие  подвижные  игры.  Бабушка  отпускала  меня  с  Борисом  в  кино.  Кинокартины  производили  на  меня  большое  впечатление:  всё  принималось  за  правду.  Я  имею  в  виду  не  политическую  сторону,  а  то,  что  во  время  сеанса  я  был там  -  на  экране.
В  нашем  доме  жило  много  старшеклассников.  У  них  часто  проходили  военные  учения.  Ребята  (они  казались  мне  уже  взрослыми  мужчинами)  сами  смастерили  деревянные  винтовки,  пулемёт  Максим.  Зимой  уходили  на  лыжах  в  поле  или  лес  и  там  сражались  с  неизвестным  пока  врагом.  Возвращались  домой  весёлые,  краснощёкие.
В  один  из  летних  дней  Михаил  Николаевич  взял  Бориса  и  меня  и  повёл  прогуляться  по  городу.  Был  солнечный  воскресный  день,  и  по  этому  случаю,  Михаил  Николаевич  надел  белые  брюки  и  начистил  зубным  порошком  парусиновые  туфли.  Дойдя  до  центра  города,  мы  увидели  толпу  людей  под  большим  рупорным  громкоговорителем.  Передавали  речь  В. Молотова  о  начале  войны  с  Германией.     
                -_____________________________________-      


               
    

В     О    Й     Н     А


Началась  война,  и  жизнь  резко  изменилась,  даже  у  детей.  Мы  понимали  тревогу  взрослых  и  меньше  стали  орать  на  улице,  прислушивались  к  разговорам  взрослых  и  даже  пытались  задавать  вопросы.  Считая  нас  несмышленышами,  они  только  отмахивались.  Вера  Фёдоровна  любила  общественную  работу  и  умела  её  вести.  Так,  приезжая  в  новый  город,  она  сразу  организовывала  различные  кружки,  а  так  как  она  была  замечательной  портнихой,  в  первую  очередь  она  открывала  кружок  по  кройке  и  шитью.  В  этот  раз  общественная  работа  приняла  другой  характер:  она  стала  помощником  товарища,  ответственного  за  гражданскую  оборону  (честно  говоря,  я  не  имею  понятия,  как  называлась  его  должность).  Помню  только,  что  фамилия  его  была  Кудинов.  Запомнил  его  фамилию  по  следующей  причине.  Мы  с  Борисом  никак  не  могли  запомнить  её,  и  каждый  раз  спрашивали  друг  друга:  «Как  же  его  фамилия?»  Заканчивались  наши  умственные  мучения  походом  к  Вере  Фёдоровне  и  надоевшим  ей  вопросом.  Это  было  просто  какое-то  наваждение:  через  несколько  минут  мы  забывали,  что  существует  фамилия  Кудинов  и  глупо  смотрели  друг  на  друга.  И  так  бы  я  никогда  не  вспомнил  совершенно  не  нужную  мне  фамилию,  но  через  десяток  лет  я  встретил  человека  по  фамилии  Кудрин  и  сразу  вспомнил  Кудинова.  Как  я  был  счастлив!  Теперь  никак  не  могу  от  неё  отвязаться  и,  при  всяком  упоминании  о  войне,  слово  КУДИНОВ  нагло  лезет  мне  в  голову,  оттесняя  в  сторону  нужные  в  данный  момент  мысли.
Бабушка,  а  мы  с  Борисом  часто  сопровождали  её,  вечерами  ходила  по  улицам  и,  завидев  свет  в  окне,  требовала  немедленно  плотно  завесить  окно.  Требовала,  а  точнее,  настоятельно  советовала  проклеить  стёкла  полосками  бумаги    крест-накрест.
Москву  уже  бомбили,  и мы  ночью  видели  зарево:  горел,  как  утверждали  знатоки,  толевый  завод.
Как-то  мы  с  Борисом  пошли  побродить  по  лесу  и  натолкнулись  на  холмик  из  свежесорванных    листьев.  Подфутболив  его  ногой,  мы  обнаружили  под  листьями  срезанные  с  какого-то  мундира  пуговицы  и  неизвестные  нам  знаки  различия.  На  медных  пуговицах  был  изображён  лев,  стоящий  на  изогнутом  мече  и  держащий  передними  лапами  над  головой  такой  же  меч.  Мы  всё  собрали  и  принесли  бабушке.  Она  понесла  нашу  таинственную  находку  к  не  менее  таинственному  Кудинову,  а  тот,  не  долго  думая,  отнёс  её  в  нашу  дощатую  уборную  и  бросил  в  отверстие,  предназначенное  совсем  для  других  целей.  Сейчас  я  думаю,  что  он  поступил  вполне  осмотрительно.
Немцы  двигались  к  Москве,  и,  разумеется,  к  Подольску.  Пришло  время  подумать  об  эвакуации.  Не  знаю,  чья  была  инициатива  -  Михаила  Николаевича,  или  его  начальства,  но  скоро  мы  стали  собираться  в  дорогу.  Пока  решили  ехать  в  Моздок,  так  знакомый  Вере  Фёдоровне.  Сели  в  вагон  и  поехали.  Дороги  до  Кавказа  не  помню,  но  когда  подъезжали  к  предгорьям,  я  не  мог  оторваться  от  сказочного  пейзажа:  горы,  покрытые  лесами,  бередили  моё  воображение.  Но  вот  показались  вершины,  покрытые  снегом,  и  я  был  близок  к  обмороку  от  счастья.  Я,  не  отрываясь, смотрел  в  окно,  и  никакие  бабушкины  уговоры  спуститься   с  верхней  полки  и  поесть  на  меня  не  действовали.  Потом  наступила  ночь,  и  сказка  исчезла,  а  утром  мы  приехали  в  Моздок.  Наняв  извозчика,  мы  направились  на  Фортштадскую  улицу.  Вокзал  был  далеко  от  города,  и  ехали  мы  долго.  Дедушка  и  Анна  Ивановна  ничего  не  знали  о  нашем  приезде  -  это  явствовало  из  бесчисленных  охов  и  ахов,  встретивших  нас.  Надо  отдать  должное  дедушке  и  его  жене  Анне  Ивановне  (я  даже  ребёнком  называл  её  по  имени  и  отчеству),  они  приняли  нас  весьма  радушно.  Правда,  очень  скоро  Вера  Фёдоровна  с  Михаилом  Николаевичем  и  детьми  уехали  дальше  -  в  Красноводск,  так  как  немцы  безостановочно  двигались  вглубь  страны.  Я  стал  жить  на  два  дома  -  у  дедушки  и  у  мамы.  Дядьки  мои  разъехались  в  разные  стороны.  Борис,  как  непригодный  к  военной  службе  из-за  сильной  близорукости,  учился  в  нефтяном  институте  где-то  в  Поволжье,  где  точно  не  знаю.  А  Вавик  поступил  в  авиационное  училище,  прибавив  к  своему  возрасту  один  год,  и  стал  пилотом.  Уже  после  войны  я  узнал,  что  он  воевал  на  Севере,  охраняя  с  воздуха  конвои,  идущие  в  Мурманск  и  охотился  за  немецкими  подводными  лодками.  С  его  слов,  за  всю  войну  он  ни  разу  не  был  ранен,  и  только  16  мая   1945  года  сломал  палец  руки,  меняя  двигатель  на  самолёте.
Но  вернёмся  в  Моздок,  где  1-го  сентября  мама  повела  меня  в  первый  класс  неполной  средней  школы  НСШ.  Первую  учительницу  я,  к  своему  стыду,  не  помню:  она  учила  нас  неполную  первую  четверть.  Её  сменила  Бекетова  Анна   Николаевна.  Мы  её  любили,  но  часто  портили  ей  настроение  хулиганскими  выходками,  конечно,  не  по  отношению  к  ней.  В  ученической  среде  процветал  культ  силы,  и  на  переменах, по  чьему-либо  науськиванию,  мальчишки  с  помощью  кулаков  выясняли,  кто  сильней  и,  следовательно,  кто  кому  должен  подчиняться.  Приходили  в  класс  с  размазанной  кровью  под  носом.  Эти  выяснения  не  миновали  и  меня,  и  некоторые  свои  поединки  помню  до  сих  пор.
К  началу  учёбы  я  уже  бегло  читал,  поэтому  с  изучением  букваря  проблем  не  было,  но  с  «каллиграфией»  был  полный  провал.  Печатными  буквами  я  мог  писать  что  угодно,  а  вот  ровненькие  завитушки  мне  не  давались,  и  сказать,  что  у  меня  плохой  почерк  было  нельзя,  можно  было  только  сказать,  что  у  меня  нет  никакого  почерка.  Зато  Анна  Николаевна  давала  мне  читать  «взрослые»  книги,  тогда  как  другим  -  тексты  из  букваря,  соответствующие  уровню  подготовки  ученика.
Арифметику,  как  мне  казалось,  знал  хорошо  -  смог  бы  досчитать  до  тысячи,  если  бы  такое  потребовалось.  А  с  задачками  дружбы  не  получилось.  Учительница  предложила  решить  сложную  задачу:  «У  мальчика  было  несколько  яблоков.  Одно  яблоко  он  отдал  девочке,  а  себе  оставил  два  яблока.  Сколько  яблоков  было  у  мальчика?».  Пока  остальные  ученики  напрягали  мозги,  я  быстро  сложил  на  парте  ручку  (одно  яблоко)  и  два  клочка  бумаги,  наскоро  вырванные  из  тетради  по  арифметике  (два  яблока)  и  громко  крикнул:  «Три!».  Анна  Николаевна  похвалила  меня  и  привела  в  пример  остальному  классу.  Вторая  задача  начиналась  также:  «У  мальчика  было  несколько  яблок»… Условия  дальше  были  другие,  и  требовалось  также  узнать,  сколько  яблоков  было  у  этого  доброго  мальчика.  Удивляясь  тупости  соучеников  (ведь  в  предыдущей  задаче  было  определено,  что  несколько  -  это  три),  я  ещё  громче  воскликнул:  «Три!!!».  Учительница  укоризненно  посмотрела  на  меня  и  стала  опрашивать  учеников,  поднявших  руку.  Много  дней  отходил  я  от  этого  конфуза.  Потом  я  учёл,  как  недавно  говорилось,  «свои  ошибки»  и  первый  класс  окончил  с  Похвальным  листом.  Несмотря  на  удовлетворительную  учёбу,  маму  несколько  раз  вызывали  в  школу,  очевидно,  имея  в  виду  моё  поведение.  Мы  подходили  к  школе,  останавливались,  и  я  должен  был  зайти  в  школу  и  узнать,  в  школе  ли  директор.  Разумеется,  директор  отсутствовал,  и  сумма  предстоящих  порок  становилась  на  одну  меньше.  А  порола  меня  мама  частенько,  за  что,  став  старше,  был  ей  благодарен  очень  и  очень.  Лишь  потом  я  понял,  что  стоило  ей  прокормить  двух  детей,  работая  грузчицей  на  просорушке.  Спасало  ещё  то,  что  ей  удавалось  иногда  насыпать  в  укромные  места  немного  пшена.  Я  сознательно  избегаю  слова  украсть,  многие  работники  делали  так  не  из-за  страсти  к  воровству,  а  по  желанию  спасти  детей  от  голода,  да  и  самим  остаться  в  живых.  У  дедушки  тоже  кончилась  сытая  жизнь:  живность  забрали  на  нужды  фронта,  оставили  только  самое  необходимое  с  учётом  количества  членов  семьи,  и  я  уже  постоянно  жил  у  мамы.
Не  успели  закончиться  каникулы,  как  стали  готовиться  к  приходу  немцев:  трудоспособное  население  посылали  рыть  окопы,  устанавливать  противотанковые  «ежи».  Стали  взрывать  знаменитый  моздокский  собор  -  самый  высокий  на  Северном  Кавказе,  дабы  немцы  не  использовали  его  в  качестве  наблюдательного  пункта.   Удалось  взорвать  только  четыре  боковых  шатра,  а  центральный,  самый  высокий,  так  и  не  поддался  взрывчатке.  Моздок  был  обречён:  ведь  и  окопы  граждане  рыли  намного  южнее  Моздока,  на  Терском  хребте.  В  середине  августа  1941  года  в небе  над  Моздоком  стали  появляться  немецкие  «рамы»  и  «мессеры».  Мы  с  мамой,  соседкой  тётей  Клавой  и  её  сыном  -  подростком  Серёжей  стали  рыть  во  дворе  блиндаж.  Вырыли  яму  примерно  два  на  два  метра  и  такой  же  глубины,  положили  сверху  плетни,  их  накрыли  ненужными  тряпками  и  насыпали  на  «крышу»,  с  полметра по высоте  земли.  Вырубили  ступени,  застелили  пол  соломой,  и  «блиндаж»  был  готов.  К  тому  времени  взорвали   просорушку,  и  мама  припёрла  на  горбу  (её  выражение)  мешок  слегка  обгоревшего  пшена.  Его  и  часть  «ценных»  вещей  закопали  в  сенях.  Как  потом  выяснилось,  почти  все  жители  закапывали  вещи  и  продукты  в  сенях.
В  период  20  -  22  августа  (точной  даты  не  помню)  1942  года  начались  бои  за  город  Моздок.  Они  длились  несколько  дней  и  были  ожесточёнными.  Война  шла  не  только  на  земле,  но  и  в  воздухе.  Страшно  завывали  наши  «кукурузники»,  наводя  ужас  не  только  на  нас,  но,  наверняка,  и  на  немцев.  Во  время  боёв  куда-то  исчез  соседский  Серёжа,  но  через  некоторое  время  он  вернулся  в  сопровождении  военного  командира,  который,  обращаясь к  тёте  Клаве,  произнёс  проникновенные  слова  в  её  адрес  за  то,  что  она  вырастила  мужественного  сына,  готового,  несмотря  на  юный  возраст,  на  подвиг.  Эту  речь  мы  слушали,   затаив  дыхание,  но  боялись  высунуть  нос  наружу,  так  как  шла  беспрерывная  стрельба,  не  дающая  посмотреть  на  героя  Серёжу.  Силы  между  обороняющимися  и  нападающими  оказались  неравными,  и  наши  оставили  город.  Наступила  непривычная  тишина,  вдруг  прерванная  гулом  мотора.
Мы  храбро  бросились  к  забору  и    через  щели  и  увидели  следующее.  По  улице  Фомина  со  стороны  вокзала  шла  танкетка,  а  за  ней  солдаты  с  автоматами  наперевес.  На  перекрёстке  (наш  дом  был  вторым  от  угла,  и  всё  хорошо  просматривалось)  танкетка  остановилась,  из  люка  показался  офицер  с  огромным  перстнем  на  руке.  Неожиданно  из-за  угла  вышла  странная  делегация  граждан  с  преобладанием,  как  бы  сейчас  сказали,  лиц  кавказской  национальности.  Они  поднесли  офицеру  наверняка  заранее  испечённый  хлеб  и,  разумеется,  соль.  После  коротких  речей  делегация  исчезла,  танкетка  тронула  с  места,  и  мы,  не  сговариваясь,  бросились  прочь  от  забора,  но  почему-то  не  в  наш  спасительный  окоп,  а  в  дом.  Тётя  Клава  лихорадочно  заперла  дверь  на  засов  и  убежала  в  свою  комнату  напротив.  Услышав  стук  в  запертую  на  «вертушку»  калитку,  мы  затряслись  от  страха.  Выбив  калитку,  немец  подошёл  к  двери  дома  и  застучал  в  дверь  всё  настойчивеё  и  настойчивей,  но  парализованные  страхом  мы  не  могли  тронуться  с  места.  Наконец  тётя  Клава  сдвинула  засов,  и  дверь,  от  удара  снаружи,  открылась.  Вошёл  огромный  солдат  с  автоматом.
-Русиш  зольдат  есть?  - спросил  он.
-Нет,  нет! -   закричали  наши  женщины.
Он  прошёл  в  нашу и соседкину  комнаты,  заглянул  под  кровати  и  ушёл.  Не  помню,  вздохнули  ли  мы  облегчённо,  так  легко  отделавшись  от  солдата,  разозлившегося  оттого,  что  ему  долго  пришлось  барабанить  в  дверь,  но  через  некоторое  время  мама  и  тётя  Клава  со  смехом  вспоминали  о  своих  страхах.
На  следующее  утро  появился  Серёжа  и  рассказал  о  своём  «геройском»  подвиге.  Ему  дали  в  напарники  такого  же  сопливого  мальчишку  и  привели  в  лес,  через  который  когда-то  проходила  узкоколейная  железная  дорога  от  вокзала  через  лес - на  мост  через  Терек.  Другой  (автомобильный)  мост  уже  взорвали,  и  оставшиеся  части  наших  войск  уходили  по  железнодорожному.  Мальчишкам  дали  по  противотанковой  гранате,  объяснили,  что  с  ними  надо  сделать  перед  броском  и  приказали  задержать  немецкую  танковую  колонну.  Сами  ушли  в  сторону  моста.  Лежали  наши  герои  долго,  пока  не  послышался  рёв  моторов.  Выглянув  из-за  кустов,  ребята  увидели  приближающиеся  танки.  Недолго  думая,  они  оставили  в  кустах  гранаты  и  в  страхе  убежали  вглубь  леса.  Переночевав  в  лесу,  они  утром  добрались  до  своих  домов.  Позже  Серёжу  должны  были  угнать  в  Германию.  Но  он  быстренько  вырезал  в  городской  больнице  аппендицит  и  до  ухода  немцев  ковырял  свой  шов,  не  давая  ему  зажить.  Его  всё-таки  забрали  с  воспалённым  швом,  но  где-то  в  районе  Ростова  сняли  с  поезда,  и  через  некоторое  время  он  вернулся  домой  в  уже  освобождённый  Моздок.  На  этом  его  геройские  подвиги  закончились,  и  что  с  ним  стало  дальше,  не  знаю:  тётя  Клава  переехала  жить  в  другое  место.
Жизнь  в  оккупированном  городе  потихоньку  налаживалась,  насколько  это  было  возможно:  в  первую  очередь  заработал  базар  -  людям  надо  было  что-то  кушать  и  во  что-то  одеваться.  Мы  жили  тем,  что  покупали  кукурузу  и  мололи  её  на  ручной  мельнице.  Устройство  её  было  нехитрое.  На  внутренней  поверхности  трубы  диаметром  50-60  миллиметров  были  уложены  вплотную  друг  к  другу  длинные  куски  проволоки,  концы  которых  сверху  и  снизу  были загнуты  наружу  и  приварены  к  трубе.  Труба  надевалась  на  вертикально  установленный  на  толстой  доске,  шестигранный  стержень.  Снаружи  к  трубе  приварена  ручка,  за  которую  можно  вращать  трубу  вокруг  стержня.  Сверху  сыпешь  кукурузу,  а  снизу  сыпется  мука.  Из  двух  банок  кукурузы  выходило  около  трёх  банок  муки.  Хватало  на  еду  и  на  продажу,  тем  более,  что  банка  муки  стоила  немного  дороже  банки  кукурузы.
Здорово  выручало  пшено,  спрятанное  в  нехитром  замаскированном  погребке.  Из  погребка  мама  доставала  припрятанные  вещи  и  продавала  на  базаре.  В  безвыходных  положениях  посылала  к  дедушке  за  помощью,  и  он  всегда  что-нибудь  передавал  нам.  Но  Анна  Ивановна  встречала  меня  всегда  словами:  «Гость  г…о  не  был  давно».  Я  привык  к  этому  выражению  и  не  обижался.
По  дворам  стали  ходить  учителя  и  приглашать  в  школу.  Говорили  -  это  приказ  немцев.  Деваться  было  некуда,  и  мы  начали  учиться.  Прибавился  ещё  один  предмет  -  Закон  Божий,  который  вёл  неизвестный  доселе  мужчина,  не  очень  похожий  на  священника.  Но  скоро  занятия  прекратились.  Около  школы  стали  рваться  снаряды. 
Когда  стабилизировалась  линия  фронта  на  южной  стороне  Терского  хребта,  начались  ежедневные  обстрелы  нашей  артиллерией  города  Моздока.  Обстрел  длился  с  десяти  утра  до  четырёх  часов  вечера.  Не  знаю,  была  ли  какая-то  система  у  артиллеристов,  но  нам  казалось,  что  снаряды  попадали  только  в  жилые  дома  или  дворы  жителей.  Были  жертвы  среди  мирного  населения,  мы  привыкли  к  этим  потерям,  но  когда  убивало  одного-двух  немцев  (они  квартировали  в  хороших  домах  в  центре  города),  слух  об  этом  быстро  распространялся  по  городу.  С  наступлением  темноты  начинались  авианалёты,  основной  целью  которых  была  бомбёжка  понтонной  переправы  через  Терек  на  месте  взорванного  моста  недалеко  от  базара.
Не  все  самолёты  решались  подлететь  к  переправе,  проще  было  облететь  её  стороной  и  сбросить  бомбы  на  город,  что  они  и  делали.  Бомбы  летели  вниз  с  ужасным  воем,  и  он  был  страшнее  самих  разрывов.  Вот  и  приходилось  нам  и  день,  и  ночь  сидеть  в  нашем  подземелье  и  читать  молитву  «Отче  наш».  Её  мы  заканчивали  словами:  «Господи,  пронеси  мимо  нас».  Четырёхлетний  брат  Борис  произносил  эту  фразу  таким  образом:  «Гошподи,  пронеси  нас».  Мы,  смеясь,  поправляли  его,  но  лучше  сказать  он,  наверное,  просто  не  мог.  Бросали  наши  самолёты  и  пустые,  просверленные  во  многих  местах,  металлические  бочки.  Трудно  описать  звук,  который  они  издавали:  по  сравнению  с  ним,  вой  обычных  бомб  казался  тихим  шёпотом.  Как  я  понимаю,  бомбёжка  бочками  делалась  для  наведения  паники  в  рядах  противника.
Днём  летели  снаряды.  По  их  свисту,  основываясь  на  законе  Доплера,  мы  определяли,  что  снаряд  уже  пролетел  мимо  нас.  О  Доплере  мы,  конечно,  ничего  не  могли  знать,  это  шутка,  но  бывалые  граждане  объясняли  нам,  что  снаряд  летит  быстрее  звука,  и  когда  мы  услышим  его,  снаряд  уже  далеко.
  Немецкие  прожектора  пытались  ловить  наши  самолёты  в  перекрестие  лучей,  и  если  это  им  удавалось,  то  на  самолёт  обрушивался  огонь  многоствольных,  по-моему,  шестиствольных  зениток.  С  «кукурузниками»  немцам  сражаться  было  труднее:  те  подлетали,  планируя,  с  выключенным  мотором,  бросали  бомбы,  давали  полный  газ  и  скрывались  в  ночной  тьме.  По  словам  тех  же  бывалых  людей,  одна  лётчица  тихо  подлетела    к  Моздоку,  и,  увидев  внизу  огонёк,  бросила  гранату,  включила  двигатель  и  была  такова.  Огонёк  оказался  зажженной  сигарой  в  руках  или  во  рту  (где  точно,  бывалые  люди  не  знали)  крупного  немецкого  военачальника,  высунувшегося  из  танка  покурить.  Его  похоронили  во  дворе  нашего  детсада.  На  деревянный  крест  повесили  его  железный  крест,  но  перед  бегством,  начальника  выкопали  и  увезли,  скорее  всего,  в  Германию,  чего  не  сделали  с  остальными  захоронениями.  А  ведь  все  скверики  города  хранят  останки  невезучих  завоевателей.  Я  сам  видел,  как  в  наш  детсад  пришла  крытая  машина,  и  в  заранее  выкопанную  могилу  снесли  коротенькие  тела,  завёрнутые  в  брезент.  Отдельно  принесли  мешок,  с  чем  мы  ещё  не  знали.  На  следующий  день  по  городу  пошёл  слух:  наши  храбрецы  проникли  в  немецкий  окоп  и  поотрезали  головы  у  тех,  кто  сопротивлялся.
Кстати,  ночная  тактика  «кукурузников»  сыграла  плохую  шутку  и  со  мной.  Я  ночевал  в  этот  день  у  дедушки  и  поздно  вечером  вышел  во  двор  по  понятным  причинам.  Стоя  у  сарая,  я  разглядывал  звёздное  небо,  как  вдруг  совсем  близко  раздался  взрыв,  и  меня  ослепила  огненная  вспышка.  Инстинктивно  я  бросился  в  сарай  и  прыгнул  в  подвал.  В  темноте  я  не  попал  на  ступеньки  и  полетел  вниз  головой.  Шишку  набил  себе  величиною  с  кулак.  Оказалось,  что  самолет  с  выключенным  двигателем  подлетел  к  нашей  улице,  бросил  бомбу,  «дал  по  газам»  и  смылся.  Невыясненным  только  остался  вопрос,  лётчица  или  лётчик  изуродовал  мою  голову. А бомба попала в соседские ворота. 
В  Моздоке  в  это  время  не  выходила  газета,  не  работало  радио,  зато  слухи  распространялись  с  неимоверной  быстротой.  Мы,  мальчишки,  бродили  по  городу,  и  никто  нас  не  останавливал,  не  задерживал.  Мы  жили  своей  жизнью,  немцы  -  своей.  По-видимому,  сказывалась  близость  к  фронту,  и  они  не  решались  прибегать  к  жестоким  мерам,  опасаясь  потерять  лицо  «освободителей».  Были  случаи  из  ряда  вон  выходящие.  В  дальнем  углу  нашего  двора  забор  граничил  с  двором  известного  на  рынке  мясника  Анохина,  имевшего  двух  дочерей  лет  18  --  20-ти.  Как-то  поздно  вечером  мы  услышали  отчаянные  крики:  «Помогите!  Помогите!»  и  очень  скоро  воцарилась  тишина.  Мы  сидели,  сжавшись  от  страха,  и  даже  не  помышляли  оказать  помощь.  На  следующий  день  выяснилось,  что  два  немца,  видимо  ранее  заприметившие  девушек,  вломились  в  дом  Анохина  и  пытались  изнасиловать  его  дочерей.  А  чтобы  они  не  кричали,  душили  их  за  горло.  Отец  вбежал  в  комнату  и  двумя  ударами  кулака  привёл  «гостей»  в  бессознательное  состояние.  Появился  патруль  и  забрал  Анохина  и  своих  братьев  по  оружию.  Утром  у  Анохиных  появились  следователь,  врач  и  два  солдата  с  автоматами.  Следователь  допросил  девушек,  а  врач  осмотрел  синяки  на  их  шеях.  Дело  было  ясное,  следователь  извинился  и  сказал,  что  виновников  отправят  на  передовую.  Вскоре  вернулся  из  комендатуры  их  отец,  живой  и  невредимый.
Теперь  о  соседях.  Если  смотреть  на  наш  дом  с  улицы,  то  слева  от  нашего,  на  углу  перекрёстка  улиц  Фомина  и  Армянской  стоял  длинный  Г-образный  дом.  В  нём  обитало  многочисленное  семейство  горских  евреев.  Их  немцы  не  трогали, признавая  их  кавказской  нацией.  Не  повезло  лишь  красивой  девушке  Розе.  Национальность  у  родни  была  записана   «горская  еврейка»  или  «горский  еврей»,  а  у  Розы  -  «еврейка  горская».  Не  выдержав  придирок  немцев,  она  уехала  к  родственникам  на  один  из  хуторов  в  моздокских  степях.  Когда  немцев  погнали  с  Северного  Кавказа,  то  на  хуторе  всю  эту  родню  нашли  в  глубоком  колодце  убитыми.  Была  ли  среди  них  Роза,  не  знаю,  помню  только,  что  среди  убитых  был  маленький  мальчик  по  имени  Майор,  которого  Роза  взяла  с  собой  из  Моздока.
Так  вот,  в  этом  доме  на  Фоминой  пустовали  несколько  комнат,  в  которых  селились  немцы.  Поскольку  между  нашими  дворами  уже  не  было  забора,  я  часто  забегал  в  соседский  двор  за  огнём  (о  спичках  мы  тогда  и  не  мечтали).  Однажды,  мой  братик  смотрел  из  нашего  двора,  как  немец  варил  что-то  в  большом  котле.  Увидев  моего  братишку,  он  стал  подзывать  его  жестами,  шаря  другой  рукой  среди  поленьев.  Я  понял,  что  пора  убегать,  схватил  брата  на  руки,  бросился  с  ним  в  свой  двор  и  не  напрасно:  мимо  просвистело  полено,  к  счастью  не  задев  нас.
Вот  другой  пример.  Как-то  вечером,  не  было  авианалёта,  и  мы  сидели  в  темнеющей  комнате.  Мама  чистила  от  нагара  стекло  от  керосиновой  лампы,  и тут  вошли  в  комнату  два  немца.  Надо  сказать,  они  никогда  не  спрашивали  разрешения  войти,  то  ли  от  незнания  русского  языка,  то  ли  от  чувства  великого  превосходства  над  нами.  Они  сели  на  стулья  и  заговорили  между  собой  по-немецки.  На  колени  одному  из  них  прыгнула  наша  кошка,  и  он  отшвырнул  её  подальше  от  себя.  Мама  не  вы  держала  и  обматерила  немца.  И  вдруг  немец  на  довольно  хорошем  русском  языке  спокойно  сказал:
-Я  бы  на  вашем  месте  вёл  себя  осторожней.
Раздался  хруст  стекла  -  это  мама  с  перепугу  раздавила  ламповое  стекло.  Второй  немец  неожиданно  запел  на  русском  языке  песню  «Синенький  скромный  платочек».  «Русский»  немец  что-то  сказал  по-немецки  солисту,  и  тот  замолчал.  Нам  же он  рассказал  следующее.  Учился  он  в  Москве  несколько  лет,  но  перед  началом  войны  его  отозвали  в  Германию.  Сам  он  антигитлеровец  и,  попав  на  передовую,  сдастся  в  плен.  Он  подговорил  к  этому  и  своего  напарника,  который,  по  его  словам,  до  войны  работал  в  цирке,  где  и  выучил  русскую  песню.  По  совету  мамы  они  ушли  ночевать  в  «еврейский»  дом,  оставив  у  нас  свою  амуницию.  Ночью,  перед  рассветом,  они  ворвались  в  нашу  комнату,  схватили  свои  вещи,  наскоро  объяснив  спешку  тревогой,  и  исчезли.
Теперь  о  других  соседях.  Это  сейчас,  проживая  в  многоэтажках,  слово  соседи  имеет  совсем  другой  смысл.  Мы,  в  лучшем  случае,  знаем,  что  существуют  соседи  за  стеной,  потому  что  порой  громко  шумят  и  стучат.  Встречаясь  с  кем-то  на  лестнице,  мы,  здороваемся, не  зная  точно,  сосед  это  или  посторонний  человек.  И  живём  мы,  не  помогая  и  не  ожидая  помощи.
В  провинциальных  же  городах,  да  ещё  в  описываемые  времена,  соседей  можно  было  бы  назвать  полуродственниками,  хорошими  или  плохими - это  уже  другой  вопрос.  Поэтому,  описывая  свою  жизнь,  нельзя  не  вспомнить  и  о  соседях.  Так  вот,  продолжая  смотреть  на  наш  дом  со  стороны  улицы,  мы  увидим  с  правой  стороны  высокий  добротный  дом  под  железной  крышей,  правее  -  крепкие  ворота,  а  ещё  правее  -  кузницу,  принадлежащую  хозяину  дома,  по  фамилии  Кузнецов.  Звали  его  Пётр,  жену  -  Лиза.  Их  старшего  сына  (моего  ровесника)  звали  Петька,  а  младшего – Лёнька.  Молотобойцем  у  дяди  Пети  работал  здоровый  молодой  человек,  живший  неподалёку.  Звали  его  Сергей.  Помогали  в  кузнице  и  мы  с  Петькой  -  он  по  долгу,  а  я  -  в  охотку.  Мы  раздували  меха,  подающие  воздух  в  кузнечный  горн,  или  крутили  маховик,  насаженный  на  шпиндель  сверлильного  станка.
Дом  Кузнецовых,  как  я  уже  упоминал,  был  просторным,  и  у  них  квартировали  немцы.  Среди  них  выделялся  хорошим  отношением  к  хозяевам  пожилой  немец,  по  профессии,  видимо,  плотник  или  столяр.  Он  отремонтировал  поломанную  мебель  и,  вырубив  в  стене,  выходящей  в  наш  двор,  проём,  вставил  в  него  изготовленное  им  окно.  Всё  дело  в  том,  что  одна  комната  в  том  доме  была  «глухая»,  теперь  же  стала  с  нормальным,  естественным  освещением.  Сам  немец  частенько  потихоньку  говорил  хозяевам:  «Гитлер  капут».  Я  слышал,  как  об  этом  тётя  Лиза  рассказывала  моей  маме.  Жестокостями  отличались,  в  первую  очередь,  те,  кто  был  помоложе.  На первый  взгляд,  в  городе  было  спокойно,  но  после  ухода  немцев  вскрыли  несколько  массовых  захоронений  гражданских  лиц.
Наши  войска,  видимо,  поокрепли:  участились  авианалёты,  усилился  артобстрел.  Самолёты  не  разлетались  в  разные  стороны  при  появлении  «мессеров»,  а  смело  вступали  в  воздушный  бой.  Мы  с  интересом  наблюдали  за  этими,  всё  ещё  неравными,  боями  и  радовались,  когда  задымивший  «мессер»  выходил  из  боя.  Бомбардировщикам  уже  удавалось  сбрасывать  бомбы  на  немецкий  понтонный  мост.  Я  был  свидетелем,  как  сбитый  наш  бомбардировщик  развернулся  и,  дымя,  пошёл   к  переправе,  но,  к  сожалению,  не  дотянул  несколько  сот  метров,  упав  на  песчаный  берег  Терека.
Приближался  Новый  Год.  Немцы  вдруг  начали  суетиться:  куда-то  уходили  машины,  по  улице  быстрым  шагом  маршировали  немцы.  Знатоки  сказали:  «немцы  уходят…».  Прибежал  водитель  грузовика,  стоящего  в  нашем  дворе  и  стал  заводить  машину.  Мама  ехидно  спросила  его:
-Что,  фриц,  убегаешь?  Нас  не  возьмёшь?
             Он  с  каким-то  виноватым  видом   стал  оправдываться  наполовину  жестами,  наполовину  смесью  русских  и  немецких  слов:
-Вир  фарэн  нах  Моздок  - широк  дорога.   Он развёл  широко  руки,  как  это  делают  рыбаки,  показывая,  какая  рыба  сорвалась  с  крючка.
-Тепер  дорога,  -  и  он  свёл  руки  близко  друг  к  другу.
Он  газанул  и  быстро  выехал  из  двора.
3-го  января  1943  года, без  единого  выстрела,  в  Моздок,  к  всеобщей  радости,  вошли  наши  войска.  А  ведь  немцы  уверяли  население  и  даже  показывали  фашистские  газеты  на  русском  языке,  что  немцы  заняли  Москву  и  Ленинград.  Уже  значительно  позже  я  узнал:  одновременно  начались  бои  за  Сталинград  и  Моздок  и  одновременно  закончились.  Разница  только  в  масштабах  боёв.
По  городу  сразу  пронеслись  слухи:  военные  будут  вскрывать  немецкие  склады  и  раздавать  населению  одежду  и  продукты.
Мама,  поддавшись  всеобщему  энтузиазму  горожан,  оделась  потеплее  и,  не  теряя  минуты,  захватив  санки,  ушла.  Я  сидел  с  братом  дома  и  давал  волю  своей  фантазии:  приходит  мама  с  тёплой  курткой  и  ботинками  в  одной  руке,  другой  же  рукой  тащит  санки,  набитые  продуктами.  Мама  действительно  пришла,  но,  увы,  с  пустыми  руками  и  санками.  Это  время  помню  как  время  сильного  голода  и  холода.  Всё,  что  можно  было  сжечь,  уже  сожгли  в  печке.  На  базаре  продавали  небольшими  вязанками  (в  один  обхват)  дрова  по  высокой  цене.  Тогда  мы  с  мамой  стали  ходить  в  лес,  который  уже  охранялся  полувоенными  лесниками.  Мама  договорилась  с  ними,  что  они  разрешат  рубить  пни.  Мама,  как  завзятый  лесоруб,  рубила  и  раскалывала  пеньки,  а  я  собирал  поленья  и  укладывал  их  на  санки  таким  образом,  чтобы  уместилось  как  можно  больше.  Разгорячённая  мать,  устав,  отдыхала  несколько  минут,  а  я  стоял  и  мёрз.  Часть  дров  мы  продавали  и  покупали  что-нибудь  поесть  и  могли  купить  младшему  брату  молока,  которое  всегда  продавалось  разбавленным  водой.  Самое  аппетитное  воспоминание:  на  базаре  армяне  продавали  прямо  с  жаровни, пышущие  необыкновенным  ароматом,  котлеты.  Продавец  укладывал  котлету  на  кусок  хлеба,  жир  с  котлеты  растекался  по  хлебу.  Ты  отдавал  десять  рублей,  получал  волшебный  продукт  и  начинал  сначала  объедать  хлеб,  любуясь  котлетой  и  наслаждаясь  её  запахом,  а  потом,  а  потом…. Тут  я  замолкаю:  боюсь,  что  пойду  на  кухню,  сваляю  котлету  из  фарша,  купленного  в  супермаркете  ВЕСТЕР  и  нарубленного  из,  бог  весть,  какого  животного,  изжарю  её  на  тефлоновой  сковородке,  съем…  и  разочаруюсь!
На  деньги,  заработанные  от  продажи  дров,  мама  сделала  мне  хороший  подарок:  купила  брезентовые  ботинки  на  толстой  деревянной  подошве,  жаль  только,  что  не  разрешила  прибить  к  ним  коньки.  Я  очень  гордился  этими  ботинками,  тем  более,  что  однажды  они  спасли, как я думаю,  мою  физиономию  от  расквашивания.  Шёл  как-то  вдалеке  от  дома,  увидел  незнакомых  мальчишек,  играющих  в  войну.  Они  пригласили  играть  и  меня,  дав  мне  обрезок  ржавой  трубы  как  винтовку.  Во  время  неловкого  поворота  я  нечаянно  ударил  трубой  по  голове  соседа  по  шеренге.  Он  дико  закричал,  все  уставились  на  меня  недобрыми  глазами.  Я  всё  понял  и  бросился  бежать.  Они  гнались  за  мной  с  категорическим  требованием  остановиться,  но  у  меня  на  этот  счёт  было  другое  мнение.  Они  так  и  не  догнали  меня.  Потом  я  рассказывал  дружкам,  почему  меня  не  догнали  воины,  вооружённые  ржавыми  трубами:  с  каждым  шагом  я  выбрасывал  ногу  с  тяжёлым  ботинком  и  он  (ботинок)  придавал  мне  дополнительную  скорость.
У  Кузнецовых  квартировал  командир  со  своей  семьёй,  но  вскоре  съехал,  случайно  оставив  первый  том  «Истории  философии»  Г.Ф.  Александрова.  Не  помню,  на  что  я  выменял  эту  непонятную  книгу  у  Петьки  и  с  интересом  читал  написанные  мелким  шрифтом  биографии  древних  философов.  Впоследствии  она  пригодилась  мне  для  более  важных  дел.
По  домам  снова  стали  ходить  учителя,  записывая  оставшихся  в  живых  учеников  и  предупреждая,  что  с  16-го  февраля  1943  года  в  школе  начнутся  занятия.  Мы  соскучились  по  школе  и  с  радостью  восприняли  эту  весть.  В  назначенный  день  мы,  умытые  и  приглаженные,  с  тряпичной  сумкой  на  боку,  пока  ещё  пустой,  заявились  в  школу.  К  началу  занятий  школу  очистили  от  немецкого  духа  (они  жили  в  ней),  вставили  выбитые  стёкла,  отремонтировали  парты  и  стулья,  покрасили  и  побелили.  Встретила  нас  наша  учительница  Бекетова,  и  она  провела  с  нами  урок  вживания  в  школьную  жизнь.  Посоветовала  нам  поскорее  обзавестись  ручками, чернильницами,  тетрадками,  а  если  тетрадок  не  окажется,  она  разрешила  писать  хоть  на  газетах.  Вот  тут  я  и  вспомнил  о  своём  томе  по  истории  философии.  Как  завидовали  мне  одноклассники,  когда  видели,  как  важно  открывал  я  фолиант  и  с  глубокомысленным  видом  писал  в  нём  что-то  вроде:  «Мама  мыла  раму».  Но  было  нечто,  что  примиряло  нас  и  умиляло.  Каждый  учебный  день  учительница  получала  на  класс  буханку  хлеба  и  баночку  джема.  На  учительском  столе,  под  бульканье  проглатываемых  учениками  слюнок,  она  разрезала  хлеб  на  количество  кусочков,  равное  количеству  присутствующих  учеников,  намазывала  их  джемом  и  раскладывала   на  столе.  Потом  подзывала  к  столу  девочку  -  старосту  класса,  поворачивала  её  спиной  к  хлебу,  брала  наугад  кусочек  хлеба  и  спрашивала  старосту:  «Кому?».  Девочка  смотрела  в  список  учеников  класса  и  так  же  произвольно  называла  фамилию,  ставя  около  неё  карандашом  галочку.  Обладатель  счастливой  или  несчастливой,  в  зависимости  от  величины  кусочка,  фамилии  шёл  к  столу  получать  свою  порцию.  Надо  сказать,  Анна  Николаевна  резала  хлеб  на  абсолютно  равные  кусочки,  но  наши  голодные  глаза  различали  неуловимую  для  учительницы  разницу.  Счастливчикам  попадали  горбушечки:  их  можно  было  жевать  намного  дольше  мякушек.
После  ухода  немцев  по  улицам  ходить  было  небезопасно:  то  тут,  то  там  валялись  неразорвавшиеся  артиллерийские  снаряды,  миномётные  мины,  гранаты,  замёрзшие  убитые  лошади,  от  которых  одичавшие  собаки  пытались  отгрызть  кусок  мяса.  Попадались  целые  штабеля  снарядов,  и  всё  это  -  по  пути  в  школу!
Однажды,  я  с  попутчиком  -  старшеклассником  (а  в  нашей  школе  было  всего  четыре  класса)  шёл  в  школу.  Около  одного  из  штабелей  снарядов  возились  два  подростка  в  форменных  ватниках  ФЗУ  (фабрично-заводское  училище).  Они  откручивали  от  снарядов  взрыватели  и,  увидев  нас,  позвали  помочь  им.  Я,  по  простоте  душевной,  направился  было  к  ним,  но  мой  «старший»  товарищ  схватил  меня  за  руку  и под  улюлюканье  фэзэушников  повёл  в  школу.  Уже  сидя  в  классе,  мы  услышали  сильный  взрыв  и  выбежали  на  улицу.  В той  стороне,  откуда  мы  пришли  в  школу,  поднимался  столб  дыма.  Говорили,  что  от  этих  несчастных  ребят  не  осталось  ничего.
Вскорости,  погиб  мой  сосед  Петька  Кузнецов.  Он  нашел  противотанковую  мину,  что-то  стал  с  ней  делать,  думаю,  что  тоже  выкручивал  взрыватель,  и  мина  грохнула.
Другой  мальчик,  мой  дальний  родственник,  по  имени  Коля  ковырял  гвоздём  взрыватель  от  гранаты.  Взрывом  ему  оторвало  пальцы,  а  в  больнице  ему  ампутировали  кисть  руки.  Помню,  как  его  старший  брат,  плача,  собирал  по  двору  Колины  пальцы.
Со  мной  был  случай  полегче:  мальчишки  в  нашем  дворе,  окружив  костёр,  пытались  поджечь  гильзу  осветительной  ракеты.  Они  подносили  огонь  сверху,  но  безуспешно  -  она  не  загоралась.  Как  умный  мальчик,  я  сказал  им:
-  Вы  неправильно  поджигаете,  дайте  мне  ракету.
Я  скатал  кусок  бумаги,  поджёг  её  от  костра  и  поднёс  её  к  гильзе  снизу.
Начался  конец  света:  опалив  пальцы,  держащие  бумажку,  гильза  вырвалась  из  руки  и  с  бешенным  свербящим  свистом  начала  носиться  по  двору  по  замысловатой  траектории,  Каждому  из  нас  казалось,  что  ракета  гонялась  именно за  ним,  и  мы  так  же  беспорядочно  бегали  по  двору,  спасаясь  от  взбесившейся  ракеты.  Несколько  недель  мама  мазала  мне  обожжённые  пальцы  сливочным  маслом,  выделенным  бабушкой  Анной  Ивановной,  пока  они  не  зажили.  Надо  сказать,  Анна  Ивановна  тяжело  переживала  смерть  мужа  -  моего  дедушки  Семёна  Ивановича  Назаренко:  когда  бы  ни  приходил  к  ним,  глаза  её  всегда  были  мокрыми  от  слёз.  Я  понял  тяжесть  потери  намного  позже.
Пришла  весна,  зацвела  акация:  она  снабжала  наши  желудки  своими  цветами,  и  жизнь  стала  расцветать  более  светлыми  тонами.  А  скоро  мама  устроилась  на  работу  в  К Э Ч  (квартирно-эксплуатационная  часть),  ведавшую  расквартированием  воинских  подразделений  в  Моздоке.  Ей  поручили  получать  продукты  на  складе  и  привозить  их  в  контору,  а  уже  конторщики  распределяли  небогатые  пайки.  Для  подвоза  продуктов  маму  обеспечили  персональным  транспортом  -  лёгкой  телегой  и  бодренькой  лошадкой.  Ну  а  запрягать  и  распрягать  в  то  время  умели  все,  даже  дети.  Детсад  заработал  буквально  через  неделю  после  освобождения  города,  и  мама  по  утрам  отводила  в  него  моего  братишку.  В  общем,  стало  намного  легче,  и  мне  уже  не  приходилось  нюхать  мамину  пудру,  чтобы  заглушить  чувство  голода.
Однажды,  на  складе  списали  целый  мешок  подгнивших  пряников,  и  складчик  попросил  маму  выбросить  их  где-нибудь,  а  мешок  вернуть.  Весь  вечер  мы  вдвоём  обрезали  и  скоблили  пряники.  Нашёл  дураков  -  выбросить!  Почти  всё  лето  мы  пили  чай  с  отличным  десертом.  Правда,  чай  был  суррогатным  -  сильно  обжаренные  кусочки  хлеба  -  но  с  пряниками, и  такой  чай  был  вкусным.
В  начале  мая  мы,  мальчишки,  открывали  купальный  сезон  на  Тереке.  Купались  на  протоке,  на  берегу  которой  росла  любимая  горожанами  роща.  Протоку  называли  Малым  Тереком,  за  ней  был  длинный  остров,  отделявший  Малый  Терек  от  Большого.  На  этом  острове  мы  и  любили  загорать  -  подальше  от  взрослых.  Но  полностью  наслаждаться  свободой  мешал  один,  как  говорят,  нюанс.  Дело  в  том,  что  на  Тереке  были  отливы  и  приливы:  с  утра  уровень  воды  понижался,  в  полдень  был  самый  низкий  уровень,  а  к  вечеру  вода  начинала  резко  прибывать.  Это  объяснялось  дневным  таянием  снега  и  льда  в  районе  горы  Казбек  и  временем,  за  которое  вода  доходила  от  Кавказского  хребта  до  нашего  островка.  Учитывая  не  только  природные  явления,  но  и  своё  неумение  в  то  время  плавать,  я  зорко  следил  за  солнцем.  В  те  времена  часы  были  роскошью,  и  если  бы  древние  люди  не  изобрели  солнечные  часы,  то  это  бы  сделали  моздокские  пацаны.
И  вот,  как-то  закупавшись,  мы,  с  таким  же  «пловцом»  как  и  я,  прозевали  время  безопасного  для  нас  возвращения.  Поскуливая  от  страха,  мы  вошли  в  заметно  прибывшую  негостеприимную  воду  и,  лихорадочно  перебирая  ногами  по  дну,  руками  по  воде,  двинулись  к  родному  берегу.  Несколько  раз  вода  накрывала  нас  с  головой,  но  мы,  отталкиваясь  ногами  от  дна,  выныривали  для  вдоха  и  продолжали  скорбный  путь.  Оказавшись  на  твёрдой  земле,  мы,  почему-то,  стали  хохотать.  Дома  было  уже  не  до  хохота:  мама  взгрела  меня  мотком  бельевой  верёвки:  во-первых,  я  пришёл  позже  назначенного  срока,  во-вторых  -  за  минуту  до  моего  прихода  пришёл  одноклассник  Трифонов  с  вестью,  что  я  утонул.  Отстегав  меня,  как  следует,  мама  обняла  меня  и  долго  плакала.
Каникулы  начались  с  первого  августа,  а  первого  сентября  1943-го  года  я  пришёл  в  третий  класс – пошли  будничные  школьные  дни.
С  наступлением  зимы,  я  уговорил  маму  купить  мне  коньки.  В  магазинах  коньков  не  было,  пришлось  идти  на  базар,  и  там,  на  барахолке,  мы  нашли  и  купили  хорошие  коньки.  Назывались  они  «шестнадцать  -  двадцать»  -  это  их  цена  в  довоенном  магазине.  Полозья  их  были  не  прямые,  как  у  остальных  коньков,  а  слегка  выпуклые,  и  на  льду  на  одном  коньке  можно  вращаться  сколько  угодно.  Я  подозреваю,  что  эти  коньки  предназначались  для  фигурного  катания.  Крепил  их  я  к  обуви  нехитрым  способом,  как  и  все  мальчишки,  верёвками.  Жёсткость  крепления  обеспечивалась  закручиванием  верёвочной  петли  палочкой.  Свободный  конец  палочки  заводился  за  голеностоп  и  там  оставался  до  конца  катания.  Кататься  ходили  на  замёрзшие  огромные  лужи  -  их  в  Моздоке  было  предостаточно.  Особым  шиком  считалось  катание  на  центральной  улице  -  улице  Кирова.  Верхняя  часть  её  была  заасфальтирована,  снег  был  укатан  машинами  и  разогнавшись,  можно  катить  долго-долго.  Возвращались,  прицепившись  проволочным  крючком  за  борт  попутного  грузовика.  Но  вскоре  там  поставили  милиционера,  и   лафа  закончилась.  Но  мы  не  унывали:  дорожку  одной  из  горок  залили  водой,  и  получилось  что-то  вроде  трамплина,  где  мы  могли  проявлять  своё  «мастерство».
Как  бы  мы  ни  любили  коньки,  санки  и  снежки,  но  всегда  с  нетерпением  ждали  весны  и  лета:  впереди  были  фрукты,  овощи,  игры  в  лапту,  войну,  купание  на  Тереке  и  самое  прекрасное  -  каникулы,  которые  каждый  год  начинались  21-го  мая.  И  вот,  наконец,  пришла  весна  44-го  года,  круто  переменив  жизнь  нашей  семьи.  Недалеко  от  нашего  дома  расположился  31-й  автомобильный  полк,  заняв  несколько  пустующих  дворов.  Служащих  в  нём  военных  стали  распределять  по  частным  квартирам.  Вторая  комната  в  нашем  доме  пустовала,  так  как  тётя  Клава  давно  из  неё  выехала.  После  неё,  в  эту  комнату  вселили  пожилого  армянина  -  сапожника,  потерявшего  ногу  в  северных  лагерях.  Дядька  отличался  исключительным  трудолюбием  -  шил  на  продажу  хорошие  кожаные  сапоги.  Он  и  меня  научил  простеньким  операциям:  делать  деревянные  гвозди,  делать  со  стороны  подошвы  стяжку  передков,  шить  двумя  иглами,  что  впоследствии  пригодилось  мне  при  ремонте  семейной  обуви.  К  сожалению,  он,  может  быть  по  неграмотности,  научил  меня  курить  -  посылал  к  соседям  прикурить  «козью  ножку»,  и  когда  я  возвращался,  он  ждал  меня  уже  с  новой.  Мы  не  только  дымили  «на  пару»,  он  научил  меня  пускать  кольца  разной  величины  и  толщины.  Он  прожил  нашим  соседом  не  очень  долго  и  куда-то  уехал,  может  быть  в  Армению,  о  которой  он  часто  рассказывал.
Но  вернёмся  к  весне  44-го.  В  пустующую  комнату  нам  вселили  (дом  ведь    принадлежал   ЖАКТу  -  нынешний   ЖЭК)  солдата,  невысокого  роста,  худощавого,  горбоносого.  Нам  представили  его:  Сушков  Алексей  Никифорович  -  старший  повар  полка.  Если  хозяйка  согласится  стирать  его  вещи,  то  воинская  часть  оплатит  деньгами  или  продуктами.  Мама  не  возражала.
Дядя  Лёня,  как  мы  называли  нашего  постояльца,  отличался  редкой  неразговорчивостью,  уходил  на  службу  затемно,  возвращался  поздно.  В  редких  случаях  приходил  днём  и  обязательно  молча  совал  в  руку  мне,  но  чаще  Борьке,  как  младшему,  что-нибудь  вкусненькое:  кусок  сахара,  конфету  или  пряник.  Мы  даже  маме  об  этом  не  говорили,  боясь,  что  она  нас  заругает.
Курил  он  часто,  но  всегда  выходил  во  двор,  чтобы  дым  не  просачивался  в  нашу  комнату.  Спиртного  не  пил  -  помню,  как  позже  дядя  Лёня  от  стакана  вина  потерял  сознание,  и  мама  отхаживала  его.
Поварское  дело,  по-видимому,  тяготило  его,  и  он  рассказывал  маме  о  своих  просьбах  к  начальству  перевести  его  из  кухни  в  автопарк  водителем.  Весной  1945-го  года  просьбу  удовлетворили,  и  он  на  радостях  принёс  ту  злополучную  бутылку  вина.
Здесь  уместно  объяснить  причину  его  службы  в  тылу.  Он  воевал,  и  вместе  со  всеми  отступал  к  Северному  Кавказу,  В  одном  из  боёв  был  ранен,  да  ещё  через  его  ноги,  когда  он  упал,  переехала  машина.  Его  отправили  в  Тбилиси,  в  госпиталь,  где,  подлечив,  пристроили  на  кухню  столовой  для  начальствующего  состава.  Он  проявил  недюжинные  способности  в  кулинарии  и  примерно  через  год  -  полтора  был  награждён  значком  «Отличный  повар».
Шёл  март  1945-го  года.  В  свободное  время  я  бегал  в  центр  города,  где  на  столбе  висел  большой  громкоговоритель,  и  слушал  сводки  Информбюро.  Особенно  любил  суммировать  «взятых  в  плен».  В  то  время  большинство  мальчишек  интересовалось  сводками  с  фронта.  Может,  и  девочек  они  интересовали,  но  в  том  возрасте  мы  не  особенно  дружили  с  ними,  и  я  не  знал  о  круге  их  интересов.  Кроме  всего  прочего,  на  мне  лежала  обязанность  выстоять  очередь  за  хлебом,  который  выдавался  по  карточкам:  рабочим  -  500  грамм,  служащим  -  400,  на  иждивенцев  и  детей  -  по  300  грамм.  На  нас,  троих,  причиталось  ровно  один  килограмм.  Это  немного,  если  учесть,  что  хлеб  был,  практически,  основным  продуктом  питания,  особенно  зимой  и  весной.
Мы  завели  поросёнка  (несколько  кур  уже  бегали  по  двору),  и  моей  дополнительной  обязанностью  стало  приносить  ведро  с  объедками,  или,  как  мы  говорили,  помоями  с  дяди  Лёниной  кухни.
             Заканчивался  апрель  1945-го  года.
                ___________________________

                ПОБЕДА
В  ночь  на  3  мая  (а  точнее  в  четыре  утра)  нас  разбудила  сильная  стрельба,  которая  неслась  со  всех  сторон.  Дядя  Лёня  побежал  в  расположение  части.  Мы  выскочили  на  улицу.  Из  всех  домов  выбегали  люди,  инстинктивно  собираясь  в  толпу  и  спрашивая  друг  друга,  в  чём  дело.  И  вдруг  кто - то  самый  умный  закричал:
-  Победа,  победа!
  Люди  разом  прозрели.  Не  берусь  описывать,  что  кричали  и  как  вели  себя  жители  нашей  улицы:  зрелище  было  потрясающим,  да  ещё  обрамлённое  небом,  исполосованным  трассирующими  пулями.
С  автоматом  ППШ  вернулся  дядя  Лёня.  Мы  зашли  во  двор,  он  дал  короткую  очередь  вверх  и,  держа  автомат  в  своих  руках,  разрешил  мне  нажать  на  спусковой  крючок.  Наступил  день,  и  началось  народное  гуляние.  Много  народа  было  на  главной  улице,  но  во  много  раз  больше  -  в  роще.  Сначала,  я  с  дружками  толкался  по  нашему  «проспекту»  -  улице  Кирова,  где  был  свидетелем  забавного  и  редкого  случая:  мужчина  без  одной  руки  попросил  у  военного  автомат  стрельнуть  вверх.  Тот  перевёл  автомат  на  одиночную  стрельбу  и  дал  выстрелить  инвалиду.  Инвалид,  не  глядя,  сделал  два  выстрела  и  перебил  два  телефонных  провода.  Потом  по  городу  пошли  слухи,  что  стрелявший  был  вовсе  не  инвалид,  а  шпион,  иначе,  как  бы  он  попал  двумя  пулями  в  два  провода.
              Насладившись  этим  зрелищем,  мы  пошли  в  рощу,  в  которой  чувствовали  себя  как  дома.  В  роще,  особенно  на  берегу  Терека,  военные,  кто  имел  оружие,  стреляли  по  корягам,  плывущим  по  воде,  стреляли  просто  вверх,  пока  не  появились  патрули,  призывавшие  прекратить  стрельбу.  Постепенно  выстрелы  стихли,  и  люди  занялись  тем,  чем  обычно  занимается  русский  люд  в  минуты  великой  радости  -  выпивать  содержимое  бутылок.
В  том  же  мае  маму  назначили  заведующей,  и  в  то  же  время  продавцом,  в  военторговский  магазинчик,  расположенный  на  базаре.  Ассортимент  товара  был  необычайно  широк:  альбомы  мод  тридцатых  годов,  глиняные  барельефы  с  лубочной  тематикой,  игральные  карты,  фуфайки  (ватники)  с  почти  марлевым  верхом,  огромные  ярко-жёлтые  пуговицы  и  прочая  ерунда,  не  нужная  никому.  После  школы  я  заходил  домой,  ел  что  бог  послал,  брал  нужные  тетрадки  и  учебники  и  шёл  в  мамин  магазинчик.  Мама  уходила  домой  готовить  обед,  поработать  по  хозяйству,  а  я  сидел  за  прилавком  готовил  уроки  на  завтра,  благо  покупателей  было  раз  -  два  и  обчёлся.  Ну,  а  если  подходил  «серьёзный»  покупатель,  то  я  с  ловкостью  мошенника  всучивал  ему  товар,  да  ещё  чуть  подороже,  чем  он  стоил.
Видимо,  с  развитием  нашей  промышленности,   стали  приходить  товары  повышенного  спроса:  нитки,  иголки,  химические  карандаши,  иголки  для  прочистки  горелки  примуса  и  пр.  Тут  дело  не  проходило  без  «нагрузки».  Обычно  шли  в  ход  злополучные  альбомы  мод,  заполнявшие,  наверное,  половину  полезного  объёма  магазина.  Привезли,  как-то,  бочку  грузинского  кахетинского  вина.  Вино  стоило  очень  дёшево,  и  я  только  успевал  засасывать  через  шланг  вино  в  мерную  посуду.  Покупатели,  правда,  жаловались,  что  вино  не  сладкое,  а  кисловатое,  но  я  со  знанием  дела  объяснял  им,  что  сухое  вино  должно  быть  таким.  К  концу  продажи,  я  был  уже  навеселе.
В  другой  раз  привезли  бочонок  чёрной  (осетровой)  икры.  Не  ругайте  и  не  бейте  меня  -  я  говорю  истинную  правду:  икру  никто  не  покупал,  хотя  стоила  она  дешевле  вина,  мяса  и  хлеба.  Покупатель  спрашивал  иронично:
- Это  что,  гуталин?
- Чёрная  икра,  -  отвечал  я  терпеливо.
- Попробовать  можно?
Я  накладывал  на  тыльную  сторону  ладони  покупателя  шмат  икры,  он      
пробовал,  сплёвывал  на  землю  икру  и  говорил:  «Фу,  гадость…»
Приходилось  использовать  икру  в  качестве  нагрузки!
Постепенно  ко  мне  привыкали  не  только  покупатели:  я  стал  писать  отчёты,  и  сдавать  их  в  горторг.  Магазин,  а  точнее  -  ларёк,  называли  уже  понятней  -  «Это  там,  где  пацан  торгует».
В  школе  «выпускникам»  (напомню,  что  школа  была  четырёхлетней)  устроили  экскурсию-поход  в  воинскую  часть,  расположенную  далеко  на  север  от  города.  Военрук  построил  нас  в  «колонну  по  четыре»  и  мы  зашагали  в  сторону  вокзала  и  дальше.  По  росту,  я  был  самый  маленький  и  шёл  в  последней  шеренге  один.  Мы  перешли  железную  дорогу,  и  военрук  разрешил  нам  идти  обыкновенной  гражданской  толпой  по  необъятной  моздокской  степи.
С  нами  шла  учительница, и,  когда  мы  проходили  мимо  очередного  кургана,  она  рассказывала  нам  интересные  истории  о  возникновении  курганов  и  о  сокровищах,  которые  хоронились  вместе  с  вождями.  Опережая  события,  напомню,  что  в  восьмидесятых  годах  в  одном  из  курганов,  недалеко  от  Моздока,  нашли  богатейшую  коллекцию  сокровищ.
Степь  местами  горела,  и  нам  приходилось  «вилять»,  но  через  несколько  часов  путешествия,  которое,  впрочем,  нас  не  утомило,  мы  подошли  к  расположенной  в  небольшой  рощице  воинской  части.  Военрук  построил  нас  в  ту  же  колонну  по  четыре,  оглядел  её  и  вдруг  сказал  мне:
Назаренко,  ты  портишь  вид  отряда.  Выйди  из  строя!  -  Я  вышел,  а  он  продолжал  -  Останься  здесь  и  жди  нас.
Такого  подлого  удара  я  не  ожидал,  и  слёзы  фонтаном  брызнули  из  моих  глаз.  А  отряд,  с  песней,  прошёл  через  ворота  и  исчез  за  деревьями.  И  вдруг  я  услышал  голос  часового: 
-  Мальчик,  а  почему  ты  не  пошёл  со  всеми?  -  Я,  сглотнув  слёзы,  как  смог,  объяснил.  Часовой  вошёл  в  будку  и  долго  говорил  с  кем-то  по  телефону.    
Наконец,  он  вышел  и  сказал:
-  Иди,  догоняй  своих,  скажи,  что  командир  разрешил. 
  Первой  реакцией  военрука  было  схватить  меня  за  шиворот,  но  я  увернулся, и  закричал:  «Мне  командир  разрешил!  Мне  командир  разрешил!».  Не  знаю,  поверил  он  мне,  или  нет,  но  я  присоединился  к  ребятам  и  с  интересом  осматривал  зенитки  и  слушал  объяснения  военных.  Домой  возвращались  толпой,  и  мне  уже  ничего  не  грозило,  хотя  я  и  был  самым  маленьким  по  росту.
В  сентябре  1945-го  года  я  пошёл  в  пятый  класс  средней  школы.  Она  находилась  рядом  с  рынком,  что  было  для  меня  очень  удобно.  После  уроков  я  шёл  на  свою  «работу»,  мама  давала  мне  поесть  и  бежала  домой,  чтобы  покормить  Бориску,  пришедшего  из  школы,  Он  ходил  в  ту  школу,  из  которой  я  ушёл.
Наступил  Новый  Год.  Мама  повела  меня  в  Дом  офицеров  на  ёлку,  как  работница  военторга.  Ёлка,  конечно,  была  шикарная,  дети  офицеров  читали  стихи,  пели  песни,  за  что  им  вручались  подарки.  Мама  меня  подталкивала  к  Деду  Морозу  и  шептала:  «Прочти  что-нибудь,  ты  ведь  много  знаешь  стихов»,  но  я  чувствовал  себя   как-то  неуютно  среди   счастливых  краснощёких   детей  и  упорно  отказывался,  как  бедный  гость,  которого  просят  скорчить  уморительную  рожу.  Может  быть, с  тех  пор  ёлки  не  вызывают  во  мне  особого  восторга.
В  мае  в  отпуск  приехал  мой  дядька  -  Иван  Семёнович  - из  Заполярья,  где  воевал   лётчиком.  Приехал  весь  в  орденах,  в  морской  форме,  с  кортиком,  Он  вошёл  к  нам  в  дом,  и  всё  вокруг  засветилось.  После  бурных  приветствий,  он  сел  на  стул  и,  первым  делом,  достал  из  кармана  толстую  пачку  денег  и  отдал  маме:
-На,  Тоня,  детям  на  молоко.  А  это  тебе  на  мороженное,  -  обратился  Вавик    уже  ко  мне,  давая  мне  в  руки  огромное  богатство  -  красную  тридцатку.  -  Жаль,  не  нашёл  вашего  отца  -  Женьку,  а  то  бы  убил…
…У  меня  появились  подозрения  относительно  взаимных  отношений  мамы  и  дяди  Лёни.  Я  был  за,  так  как  надоела  безотцовщина,  те  более,  что  дядя  Лёня  относился  к  нам  с  Борисом  хорошо.  Летом  он  демобилизовался,  устроился  работать  шофёром  в  организацию,  занимавшуюся  дальними  перевозками  грузов.  По  пути,  если  была  возможность,  шабашил.  Приезжая  домой,  с  улыбкой  картинно  разбрасывал  деньги  по  комнате,  а  мы  с  Борисом  собирали  их.  Мама,  конечно,  ворчала,  но  не  зло.  У  неё  было  трепетное  отношение  к  деньгам  -  как  к  живому  существу.
Однажды,  в  середине  лета  дядя  Лёня  спросил  меня:
-  Хочешь  поехать  со  мной  в  командировку?   
-  Конечно,  хочу.  А  это  правда?  -  вспомнил  я  «работу»  в  Люберцах.
-  Правда,  правда.  И  с  мамой  я  уже  договорился.
  Настал  день  отъезда.  Пятитонку  ЯАЗ  загрузили  доверху  мешками  с  мукой,  на  мешки  уселись  двенадцать  женщин,  меня  посадили  в  кабину  между  дядей  Лёней  и  стажёром  шофёра  молодым  парнем,  которого  тоже  звали  Лёня.  Грузовик,  ещё  довоенного  выпуска,  с  трудом  завёлся,  и  мы  поехали  в  станицу  Донская  Балка  Ставропольского  края.
            Дядя  Лёня  на  этом  экземпляре  не  ездил,  но  согласился  ехать,  услышав  из  уст  начальника  гаража,  что  машина  только  что  вышла  из  капитального  ремонта.  Во  время  поездки,  однако,  вела  себя  так,  как  будто  очень  хотела  уйти  на  капремонт:  протекал  радиатор,  не  светились  фары,  постоянно  рвалась  проволочная  тяга  тормозов.  На  одной  стоянке  у  болотца  мы  заливали  радиатор.  Навстречу  шёл  автобус  и  тоже  остановился  «заправиться».  Мы  уже  отъезжали,  как  подбежал  водитель  автобуса  и  сказал,  что  заднее  колесо  нашей  машины  держится  на  одной  шпильке.  У  автобуса  были  такие  же  колёса,  и  шофёр  автобуса  -  добрая  душа  -  нашёл  у  себя  несколько  шпилек  и  отдал  их  дядя  Лёне.               
            Наступил  вечер,  воды  в  радиаторе  оставалось  немного,  и  надо  было  ехать  до  следующей  воды.  Пришлось  Лёне  -  стажёру  накинуть  на  спину  белое  полотенце  и  идти  по  середине  дороги,  а  дядя  Лёня  неторопливо  рулил  за  ним.
Утром,  мы  добрались  до  города  Благодарное,  где  купили  буханку  необыкновенного  белого  хлеба  высотою  с  полметра.  Как  только  от  него  отламывали  кусок,  мякоть  тут  же  покрывалась  тонюсенькой  хрустящей  корочкой.  Такого  вкусного  хлеба  я  не  ел  ни  до,  ни  после.  Поедание  хлеба  сопровождалось  непрерывными  междометиями,  выражающими  восторг.  Запивали  хлеб  чистой  холодной  водой  из  глубочайшего  колодца.  Что  ели  наши  пассажиры,  не  знаю,  но  что-то  ели.  Ещё  в  Моздоке,  они  жаловались,  что  дома  они  голодают.
Во  второй  половине  дня,  на  удивление,  мы - таки  доехали  до  Донской  Балки.
Представьте  себе  посреди  степи  пропасть  глубиной  около  сотни  метров,  шириною  с  половину  километра  и  длиною,  наверное,  несколько  километров,  заросшую  густым  лесом.  По  дну  этого  райского  уголка  протекает  полноводный  ручей  с  ключевой  водой.  Я  заранее  прошу  извинения,  если  на  самом  деле  размеры  Донской  Балки  я  «несколько  преувеличил»:  моему  детскому  восприятию  всё  казалось  именно  так.
Первое,  что  сделал  дядя  Лёня  -  высадил  всех  пассажиров  и  предложил  им  идти  вниз  пешком.  С  ними  он  послал  Лёню,  чтобы  тот  раздобыл  толстой  проволоки  для  тяги  тормозов,  а  сам  стал  осматривать  машину,  в  основном  ходовую  часть.  Через  некоторое  время  стажёр  вернулся  с  проволокой, и  они  вдвоём  прицепили  её  куда  надо.  Проверив  действие  тормозов  на  равнине,  дядя  Лёня  осторожно  подъехал  к  спуску,  и  сказал,  чтобы  мы  шли  позади  машины.  Слава  богу,  всё  прошло  прекрасно.  Тётки,  ждавшие  нас  внизу,  даже  закричали  что-то  вроде  «Ура!».  Пока  машину  разгружали  у  разных  дворов,  мы  с  Лёней  пошли  к  истоку  ручья.  У  подножия  склона  стояла  каменная  будка,  из  стены  которой  выходила  металлическая  труба  с  загнутым  вниз  концом.  Из  трубы  под  напором  вытекала  холоднющая  вода,  создавая  прекрасный  ручей,  бегущий  по  дну  балки.  Ручей  перекрывался    небольшими  дамбами,  перед  которыми  можно  было  набирать  воду  для  хозяйственных  нужд  и  не  ходить  за  ней  далеко  к  источнику.
Хозяйка  дома,  где  нам  предстояло  переночевать,  нагрела  нам  котёл  воды,    мы,  «водители»,  с  наслаждением  смыли  с  себя  пыль,  и  пошли,  по  совету  хозяйки,  осматривать  Донскую  Балку.  Вернувшись,  мы  вошли  в  дом  и  остолбенели:  за  столами  сидели  многие  из  наших  пассажирок,  а  сами  столы  были  уставлены  тарелками,  мисками,  кувшинами  и  горками,  пышущих  вкусным  теплом,  пышек.  В  мисках  были  навалены  горы  пельменей,  на  тарелках  лежали  куски  жареного  и  варёного  мяса.  Я  уже  не  говорю  об  изобилии  помидоров,  огурцов  и  фруктов.  Когда  мы,  объевшись,  лежали  в  «своей»  комнате,  дядя  Лёня  сумел  только  сказать:  «А  говорили,  что  помирают  с  голоду…».
Утром,  попрощавшись  с  хозяевами,  мы  тронулись  в  обратный  путь.  Не доехав  несколько  десятков  километров  до  Моздока,  машина  сломалась.  Дядя  Лёня  пересадил  меня  на  попутную  машину,  в  кузове  которой  хрюкали  и  визжали  поросята.  В  их  обществе  я  и  приехал  домой.
Осенью  я  пошёл  в  шестой  класс,  и  нас  сразу  послали  в  колхоз  на  сбор  колосков.  Поехали  6  -  10-е  классы.  Наш  класс  ехал  на  огромной  телеге,  запряженной  волами.  Командовала  нами  старая  высокая  и  худая  учительница  немецкого  языка,  которую  мы  между  собой  называли  «кащейкой»  за  её  необычайную  строгость.  Ехали  мы  очень  долго  и  приехали  в  колхоз  поздно  вечером.  За  время  пути  мы  совершенно  поменяли  своё  мнение  об  учительнице:  она  много  и  откровенно  рассказывала  о  своей  жизни.  Её  муж,  оказывается,  был  среди  тех,  кто  увозил  и  закапывал  расстрелянную  царскую  семью  в  Свердловске    (мы  тогда  не  имели  понятия,  что  город  в  те  времена  назывался  Екатеринбургом).  Расстрел  она  не  осуждала,  но  жалела  царских  детей.
Наша  работа  в  колхозе  заключалась  в  сборе  колосков  на  уже  убранном  комбайнами  поле.  Утром  нам  дали  завтрак:  тарелку  затирухи  и  кусочек  хлеба.  Затируха  представляла  собой  суп  из  муки,  или  жидкую  кашу,  если  хотите.  Отвезли  нас  на  поле,  дали  каждому  мешок  и  сказали,  что  он  должен  быть  полностью  заполнен  до  обеда.  До  вечера  должен  заполнится  второй  мешок  -  тогда  получим  и  ужин.  Мы  весело  принялись  за  работу  -  что  такое  набрать  всего  один  мешок  колосков  за  полдня!  Но  не  тут-то  было!  Сколько  я  не  набрасывал  колосков  в  мешок,  но  он  всё  оставался  пустым.  Перед  началом  работы  нас  предупредили,  чтобы  мы  не  вздумали  есть  пшеницу  из  колосков,  иначе  будем  наказаны  по  всей  строгости  закона.  Какой  там  есть!  Некогда  было  утереть  пот,  и  к  обеду,  взъерошив  мешок,  я  с  жалобным  видом  сдал  колоски  строгому  бригадиру.  Обед  был  заработан:  на  первое  -  суп  из  муки,  на  второе  -  галушки,  разумеется,  из  той  же  муки.  После  ужина,  нам  выдали  пустые  матрасы  и  наволочки  и  показали,  из  какой  скирды  можно  взять  соломы  для  набивки.  Разместили  всех  в  большом  амбаре.  Места  занимались  согласно  субординации:  лучшие  -  10-му  классу,  потом  выбирал  9-й,  и  так  далее.  Понятно,  какое  место  досталось  6-му  классу  -  у  амбарных  ворот.  Но  мы  особенно  не  переживали:  ночью  нам  легче  было  найти  выход,  если  требовалось  выйти  по  нужде.
Есть  хотелось  всегда,  даже  после  обеда.  Я  не  помню,  чтобы  в  то  время  у  меня,  да,  наверное,  и  у  остальных  детей,  был  хотя  бы  один  час,  когда  не  хотелось    есть.  И  мы,  несмотря  на  все  угрозы,  ели  зёрна  пшеницы.  Колосок  разминался  в  руке,  сдувалась  полова  и  зёрна  отправлялись  в  рот.  Каждая  операция  проделывалась  в  тот  момент,  когда  бригадир  был  спиной  к  «злоумышленнику».
Вечером  валялись  на  своих  матрасах  и  слушали,  как  десятиклассники  поют  довоенные  песни  под  аккомпанемент  гитары.
Через  две  недели  работа  закончилась:  все  колоски  были  собраны  и  сданы  государству,  а  частично  съедены  нами.
            Дядя  Лёня  всё  настойчивей  уговаривал  маму  переезжать  в  Грозный,  и  весной  всё  было  решено  -  едем!  Мама   к  тому  времени  уволилась:  она  была  уже  в  интересном  положении,  будущий  папа  уехал  в  Грозный  устраиваться  на  работу  и  договориться  относительно  жилья.
И  вот  настал  день  отъезда.  На  грузовик  ЗИС-5  погрузили  свой  скарб,  мама  с  Борисом  села  в  кабину,  а  мы  с  отцом  (так  мы  братом  с  этого  дня  стали  называть  дядю  Лёню)  забрались  в  кузов,  и  машина  тронулась.  Не  скажу,  что  я  очень  переживал,  покидая  Моздок:  детей  всегда  манит  новое,  а  ностальгия  -  удел  пожилых  людей.
Натужно  гудя  мотором,  машина  поднялась  на  Терский  хребет,  спустилась  в  Алханчуртскую  долину  и  поехала  между  Терским  и  Сунженским  хребтами.  Наконец,  показался  Грозный  с  чёрной  шапкой  дыма  над  ним.  Проехав  почти  весь  город,  мы  остановились  у  барака,  расположенного  рядом  с  пустырём,  впоследствии  названного  Южной  площадью.  Поселились,  как  все  строители  той  поры,  в  одной  отдельной  комнате  с  удобствами  во  дворе.  Пищу  готовили  на  самой  популярной  бытовой  технике  -  примусе,  которому  до  сих  пор  никто  не  догадался  поставить  памятник.  Откуда-то  появилась  трехлитровая  банка  рыбьего  жира,  и  мама  жарила  на  нём  ячменные  лепёшки.  Много  позже,  я  попросил  маму  испечь  ячменных  лепёшек,  но  они  не  были  уже  такими  вкусными,  как  раньше.  Отец,  по  довоенной  профессии  штукатур-маляр,  работал  в  тресте  «Грозстрой»  отделочником.  Я  часто  приходил  к  нему  на  работу,  лазил  по  лесам,  а  после  работы  мы  шли  с  ним  на  «шабашку»:  ремонтировали  какую-то  контору.
Наступил  август,  и  мама  легла  в  роддом,  где  ей  сделали  «кесарево  сечение»  и  вынули  мёртвую  девочку  (а  я  так  мечтал  о  сестрёнке).  Похоронили  новорожденную  на  кладбище  Октябрьского  района.  Маме  занесли  инфекцию,  и  она  пролежала  в  больнице  до  сентября.
А  теперь  о  самом  постыдном  факте  из  моей  жизни,  который  мне  простили,  но  я  себе  -  нет.
Приближался  учебный  год,  а  я  никак  не  мог  устроиться  в  школу:  то  в  школе  нет  седьмого  класса,  то  я  живу  не  в  том  районе и  т.  д.  С  этими  дурными  новостями  я  приходил  к  отцу  на  работу. Он  не  очень  верил  им,  так  как  был  коммунистом  и  не  представлял  себе,  что  в  нашей  стране  счастливого  детства  возможно  такое.  Конечно,  он  раздражался,  ему  и  так  хватало  переживаний:  смерть  дочери,  болезнь  жены,  заботы  о  маленьком  Борисе.  И  однажды  он  «сорвался»:  во  время  очередного  моего  «донесения»  он  швырнул  в  мою  сторону  горстью  жидкой  штукатурки.  Обиженный  до  дна  детской  души,  я  пришёл  домой  и  сказал  Борису,  что  уезжаю  поступать  в  моряки  (давняя  моя  мечта,  навеянная  морскими  романами  и  военной  формой  моего  дядьки  -  Вавика).  Борис  с  детским  простодушием  помог  собрать  немного  вещей,  предназначавшихся  девочке,  я  взял  с  собой  свидетельство  о  рождении,  документ  об  окончании  шести  классов,  самодельный  нож  и  карту  СССР.  Мы  дошли  до  трамвайного  кольца  и,  прицепившись,  поехали  на  базар.  Там,  продав  детские  вещи,  купили  огромную  дыню  и  съели  её.  Борис  проводил  меня  на  вокзал,  где  совершенно  случайно  мы  увидели  юнгу  в  бескозырке  с  надписью:  «Бакинское  мореходное  училище»,  и  я  принял  решение  -  ехать  в  Баку!
В  то  время,  чтобы  попасть  на  перрон,  надо  было  покупать  перронный  билет,  поэтому,  услышав  шум  подходящего  поезда,  я  распрощался  с  братишкой,  взяв  с  него  слово,  что  он  ничего  не  скажет  обо  мне  дома  -  я  потом  сам  напишу.  Проникнув  через  известную  мне  лазейку  на  перрон,  и  дождавшись  отхода  поезда,  я  вскочил  на  подножку  и,  затем,  забрался  на  крышу  вагона,  где  уже  сидело  огромное  количество  безбилетников.  Поезд  выбирался  из  города,  постепенно  ускоряя  ход.  Мелькнули  последние  дома,  и  меня  охватил  какой-то  болезненный  восторг  от  своего  поступка.  Мне  очень  тяжело  писать  об  этом,  но  раз  уж  решил  писать  только  правду,  то  отступать  не  буду.  Может,  позднее  «публичное»  раскаяние  перед  родителями  и  перед  собой  облегчит  груз,  висящий  более  полувека  на  моей  душе.
Слева  надвигался  Брагунский  хребет,  пряча  заходящее  солнце,  и  скоро  показался  Гудермес.  Стоянка  была  недолгой  -  мы  поехали  в  ночной  Дагестан.  Обхватив  трубу  вагона  обеими  руками,  я  улёгся  спать.  Не  помню,  снилось  мне  что-нибудь  или  нет,  но  проснулся  я  от  яркого  луча  солнца.  Открыв  глаза,  я  увидел  синее-синее  море.  Поезд  шёл  буквально  по  берегу,  было  даже  немного  страшно  -  как  бы  нам  не  свалиться  в  Каспий.  «Верхние  пассажиры»  начали  разворачивать  газеты,  доставая  снедь,  у  меня  же  не  было  ни  еды,  ни  денег,  чтобы  её  купить.
Но  недолго  счастливчики  наслаждались  едой:  от  головного  вагона  по  направлению  к  нам  двинулась  милицейская  облава  -  кто  по  крышам,  кто  по  вагонам.  Всех  безбилетников  сгоняли  к  хвостовому  вагону,  чтобы  на  ближайшей  станции  «разобраться»  с  ними  на  вокзале.  Это  не  входило  в  мои  планы,  и  я  стал  озираться  в  поисках  путей  отступления.  Я  спустился  с  крыши,  вышел  на  межвагонный  переход  и,  как  знаменитый  Райбек,  в  исполнении  не  менее  знаменитого  Стивена  Сигала,  стал  на  буфер,  а  уже  с  него  -  перелез  на  ступеньки  вагона.  Мне  повезло  -  дверь  вагона  милиционеры  не  открывали,  не  знаю,  по  какой  причине.  На  станции  Хачмас  пассажиры  бросились  покупать  самые  дешёвые  яблоки  в  Союзе,  мне  оставалось  довольствоваться  информацией  о  низкой  цене  и  необычайном  вкусе  «плодов  познания».
После  Хачмаса  я  обнаглел  и  пристроился  в  тамбуре,  где  постоянно  висело  табачное  облако,  даже  не  облако,  а  туча.  Мне  это  было  наруку  -  притуплялось  чувство  голода.
Вскоре  пейзаж  стал  походить  на  грозненский:  нефтяные  вышки,  станки  качалки,  земля,  пропитанная  нефтью.  В  Баладжарах  в  тамбур  подсел  рабочий-нефтяник.    Ладони  рук  его  были  в  глубоких  трещинах  чёрного  цвета,  и  мне  стало  жаль  его.  Но  жалость  длилась  недолго  -  мы  уже  въезжали  в  Баку.
В  славной  столице  Азербайджана  я  потерпел  полное  фиаско.  Найдя  школу  юнг,  я  не  смог  даже  войти  в  здание:  у  массивной  двери  стоял  юноша  в  морской  форме  с  винтовкой,  который  на  все  мои  вопросы  отвечал  грубо  и  односложно:  «На  посту  разговаривать  запрещено!»  и  делал  вид,  что  собирается  ударить  меня  прикладом.
Я  дождался,  когда  вышел  офицер  и,  как  смог,  изложил  свои  намерения  стать  моряком.  Он  расспросил  меня  и  сочувственно  объяснил  условия  приёма  в  школу:  надо  быть  сыном  погибшего  на  фронте  моряка,  согласие  второго  родителя  и  так  далее.  Но,  что  было  далее,  я  уже  не  слышал  и  не  понимал.
Расстроенный  неудачей,  я  пошёл  по  «малому  кругу».  Узнавая  из  объявлений  адреса  ремесленных  училищ,  связанных  с  морскими  профессиями,  я  приходил  в  училища,  но  везде  слышал  один  ответ:   приходи  через  год,  когда  тебе  будет  четырнадцать  лет,  чтобы  после  окончания  училища  мы  могли  выдать  тебе  паспорт.
На  этом  закончилась  моя  «морская»  эпопея.  Я  пошёл  на  базар,  снял  майку,  продал  её  и  купил  большой  арбуз.  Нож  у  меня  был  и,  пристроившись  за  каким-то  ларьком,  я  съел  весь  арбуз,  хорошенько  обглодав  корки.  Наевшись,  я  вернулся  на  вокзал.  Поезд,  в  сторону  Грозного,  уходил  вечером,  и  я  сел  на  лавку  и  стал  дожидаться  отхода  поезда.  Конечно,  я  собирался  вернуться  домой,  но  дальнейшие  события  изменили  мои  намерения.
Я  уже  имел  некоторый  опыт  безбилетника,  поэтому  вышел  за  пределы  вокзала  и  стал  дожидаться  поезда.  Паровоз  загудел,  тронулся,  и  я  приготовился  к  «посадке».  Вагоны  ускоряли  ход,  и  я  не  рискнул  цепляться  за  поручни,  боясь  попасть  под  вагон.  Дождавшись  последних  ступенек  хвостового  вагона,  я,  предварительно  разогнавшись,  схватился  за  поручень,  прыгнул  на  подножку  и…  получил  удары  по  голове  и  спине.  Оказывается, это  была  платформочка  для  кондуктора  с  флажком.  Кончилось  тем,  что  мы  поладили.  Оказывается,  что  он  тоже  мечтал  стать  моряком,  но  его  жизнь  сложилась  по-другому.  Он  посоветовал  пройти  мне  в  передний  тамбур,  что  я  и  сделал,  прикорнув  на  корточках.  Я  задремал,  но  неожиданно  был  разбужен.  Молодой  парень  и  пожилой  мужчина  пытались  узнать  от  меня,  кто  я  и  куда  еду.  Я  всё  честно  рассказал  им  о  моих  проблемах  и не  ожидал  от  них  ничего  плохого:  мы  ведь  были  одной  судьбы  -  странствующие  несчастливцы.  Но  они  повели  себя  совсем  не    честно  -  молодой  парень  заставил  обменять  мои  брюки  на  его  вонючие-превонючие  военные  галифе  и  забрал  мои  документы,  кроме  географической  карты.  Когда  они  ушли,  я,  плача,  вошёл  в  вагон.  Какой-то  офицер  выхватил  из  кобуры  пистолет  и  выскочил   вместе  со  мной  в  тамбур,  где  никого  не  оказалось.  Он  открыл  дверь  и,  увидев  кого-то  на  ступенях  соседнего  вагона,  закричал:
-А  ну,  поднимись,  а  то  стрелять  буду!
Человек  вошёл  в  вагон  и  оказался  немощным  старцем.  Офицер  спросил:
-Это  он?
Нет,  это  был  совсем  не  грабитель.  Военный  вернулся  и  продолжил  флиртовать  с  молодухой,  довольно  симпатичной.  Тут  появился  милиционер, и  офицер  объяснил  ему  ситуацию.  Я,  в  свою  очередь,  захныкал,  и  стал  просить  милиционера  помочь  мне  устроиться  в  моряки.  Он  пообещал  и  ушёл  дальше  по  вагону.  В  дальнейшем  я  прибегал  к  этому  приёму,  когда  оказывался  в  их  руках.  А  об  офицере,  который  прервал  ухаживание  за  красивой  девицей,  ради  грязного  мальчишки,  я  вспоминаю  до  сих  пор  с  благодарностью.
На  следующий  день,  сидя  на  крыше  вагона  и  наслаждаясь  свежим  ветерком,  я  увидел  Грозный.  Как  Гамлет,  я  мучился  вопросом:  сходить  или  не  сходить.  Мне  было  стыдно  и  страшно  появиться  дома  без  документов  и  в  галифе,  подвязанными  где-то  у  горла.  И  я  почти  решил  ехать  к  бабушке  Вере,  в  Макеевку.
Тут  поезд  тронулся,  набирая  ход,  и  прыгать  с  крыши  было  поздно.  К  вечеру  стало  прохладно,  и  я  спустился  вниз.  Устроившись  верхом  на  буфере,  я  прислонился  спиной  к  стене  вагона,  и  благополучно  задремал.  Проснулся  я  оттого,  что  милиционер  стаскивал  меня  за  шиворот  на  перрон.  Ему  это  удалось,  и,  не  отпуская  воротник  моей  рубахи,  он  повёл  меня  вдоль  перрона,  а  я  успел  прочитать  название  стации:  АРМАВИР.  «Трогательные»  слова  на  моего  конвоира    не  действовали,  а  поезд,  между  прочим,  уже  двинулся  с  места,  и  вагоны  проплывали  мимо  всё  быстрее  и  быстрее.  Я,  почувствовав  ослабление  хватки  -  видимо  милиционер  посчитал,  что  дело  уже  сделано  -  вырвался  и  бросился  бежать  рядом  с  вагонами.  Сзади  я  слышал  крики:  «Стой!  Стой!».  Поняв,  что  я бегу  быстрее,  он  на  прощанье  поддал  мне  сапогом  под  зад.  Его  удар  прибавил  скорости,  я  уцепился  за  поручень  и  сел  на  ступеньку  вагона.  Здесь,  надо  сказать,  что  вагоны  в  то  время  были  совсем  другие:  поручни  и  ступеньки  даже  после  закрытия  дверей,  оставались  снаружи.
Днём  я  забрался  на  крышу,  достал  карту  и  стал  изучать,  как  мне  попасть  в  Макеевку.  Много  позже,  в  «Золотом  Телёнке»  Ильфа  и  Петрова  я  прочёл,  что  учитель  географии  сошёл  с  ума,  не  найдя  на  карте  Берингова  пролива,  который  издатели  забыли  напечатать  из-за  головотяпства.  На  моей  карте  выходило,  что  из  Ростова  (мой  поезд  был  Баку  -  Ростов)  в  Макеевку  путь  лежал  через  Новочеркасск.                Ко  мне  подсел  парень,  постарше  меня,  и  предложил  мне  поменяться  штанами,  так  как  свои  ему  были  очень  тесны.  Мы  ударили  по  рукам,  я  охотно  снял  свои  «вонючки»,  и  мы  произвели  обмен.  Его  брюки  мне  пришлись  впору,  но  зад  их  был  распорот  прилично.  На  одной  из  остановок  я  нашёл  кусок  бечёвки  и  проволочку.  Пользуясь  ими  как  ниткой  и  иглой,  я  «зашил»  дыру  и  остался  довольным  сделкой.
Вечером,  в  Ростове  я  сел  на  поезд  и  приехал  в  Новочеркасск.  В  зале  ожидания  я  спросил,  на  какой  поезд  мне  сесть  чтобы  попасть  в  Макеевку.
-Тебе  надо  ехать  в  Ростов,  там   пересесть  на  поезд,  идущий  в  Москву,  доехать  до  Харцызска,  а  там  уж  добирайся,  как  можешь,  до  Макеевки,  -  растолковал  мне  один  знаток.
Что  делать,  пришлось  возвращаться  в  Ростов,  и  утром  я  уже  ехал  в  тамбуре  вагона  московского  поезда  в  сторону  Харцызска.  Шли  седьмые  сутки  моего  путешествия.
В  тамбуре  (чуть  не  сказал  в  купе)  со  мной  ехали  несколько  матросов.  Впервые,  за  недельную  невольную  голодовку,  мне  предложили  поесть.  И  это  сделали  матросы!  Один  из  них  намазал  огромный  ломоть  хлеба  сливочным(!)  маслом  и  подал  его  мне.  У  меня  ещё  хватило  нравственных  сил   сказать  «спасибо».  Моряк,  поняв,  что  я  буду  глотать,  не  пережёвывая,  предупредил,  чтобы  я  не  торопился.
-А  то  заворот  кишок  будет,  -  пояснил  он.
Заворота  кишок  не  было,  но  на  следующий  день  возникли  некоторые  проблемы  с  опорожнением  кишечника.
Проблемы  возникли  и  в  Харцызске:  железной  дороги  из  него  в  Макеевку  не  существовало,  но  можно  было  добраться  на  попутных  машинах  за  три  рубля.  Попрошайничать  я  не  мог,  пришлось  уговаривать  шоферов  попуток,  пока  один  из  сердобольных  водителей  не  согласился  подвезти.  На  окраине  города  он  высадил  меня,  я  горячо  поблагодарил  его  и  стал  осматриваться.  Адрес  бабушки  я  помнил  ещё  с  моздокских  времён,  но  меня  смутило  одно  обстоятельство.  Адрес  был  такой:  28-я  линия,  9-й  проспект,  дом  номер…  Если  в  городе  девять  проспектов,  то  это  должен  быть  огромный  город,  а  передо  мной  была,  буквально  деревня.  Как  я  узнал  от  прохожих,  проспекты  -  это  улицы,  идущие,  скажем,  с  востока  на  запад,  а  линии  -  с  севера  на  юг.  Выйдя  на  девятый  проспект,  я  начал  отсчитывать  линии,  пока  не  дошёл  до  двадцать  восьмой.  А  вот  и  нужный  дом.  С  колотящимся  от  волнения  сердцем  я  стал  подниматься  по  лестнице  и,  найдя  нужный  мне  номер  квартиры,  постучал.  Открылась  дверь  -  на  пороге  стояла  бабушка.
-Мальчик,  тебе  кого?  -  спросила  она.  Я  ничего  не  смог  ответить  и  только  заплакал.
-Вадик,  ты!  -  закричала  бабушка  и,  зарыдав,  стала  обнимать,  тискать  и  рассматривать  меня.  Первым  делом,  она  накормила  меня  до  отвала,  потом  стала  расспрашивать.  Я  подробно  рассказывал  ей  о  своей  «одиссее»,  но  чувствовал,  что  она  не  очень  верит  моим  словам.  Она  так  и  спросила:
-Может,  тебя  мама  прислала  ко  мне?
             В  тот  же  день  она  написала  в  Грозный  письмо.  Как  потом  я  узнал,  отец  скрывал  от  лежащей  в  больнице  мамы  мой  побег.  О  моём  отъезде  ему  сказал
Борис  (и  правильно  сделал).  Получив  письмо,  отец  отнёс  его  в  больницу.  С  мамой,  конечно,  был  обморок,  и,  в  тоже  время,  она  была  рада,  что  я  в  надёжных  руках.  Кстати,  бабушка  тактично  не  упомянула  о  моих  «морских»  странствиях,  а  написала,  что  я  приехал  прямо  из  Грозного.  Я  читал  потом  это  письмо  и,  скажу  честно,  бабушка  не  пожалела  «эпитетов»  в  адрес  моих  родителей  за  мой  грязно-голодный  вид,  рваные  штаны  и  т.  п.
Пока  я  ел  и  вёл  свой  рассказ,  из-за  спинки  кровати  выглядывал  красивый  мальчик,  который,  казалось,  очень  внимательно  слушал  о  моих  невероятных,  с  его  точки  зрения,  приключениях.  И  только  наевшись,  я  понял,  что  это  мой  дядька  Алик,  семи  лет  от  роду.  Я  спросил  бабушку,  где  Борис  -  мой  дядька  постарше?
- Борис  сейчас  в  училище,  придёт  после  ужина,  -  сказала  бабушка.            
             Потом  она  рассказала,  что  после  гибели  Михаила  Николаевича,  ей  удалось  устроить  Бориса  в  специальное  ремесленное  училище  на  строительную  специальность,  куда  обычно  принимали  детей  погибших  воинов.
Я  с  нетерпением  ожидал  Бориса,  так  как  мы  не  виделись,  можно  сказать,  полжизни  -  целых  шесть  лет!  Наконец,  раздался  стук  в  двери,  бабушка  открыла,  и  в  комнату  вошёл  почти  взрослый  юноша  в  форменной  одежде  Трудовых  резервов.  Он  скользнул  по  мне  взглядом  и  вопросительно  посмотрел  на  мать.  Бабушка  засмеялась:
-  Не  узнаёшь,  что  ли?  Это  Вадим,  Женькин  сын.
       -  Вадим,  ты?   -  Борис  важно  подошёл  ко  мне  и  подал  руку.  -  Надолго  к  нам?
Я  не  знал  что  сказать,  за  меня  ответила  бабушка:
-Ну,  на  год  -  это  точно.  Ему  через  несколько  дней  в  школу.
Мы  уединились  с  Борисом  в  углу  комнаты,  и  я  рассказал  Борису  о  своём  путешествии.  В  отличие  от  бабушки,  он  поверил  всему.  В  дальнейшем,  он  взял  надо  мной  шефство,  и  снова,  как  раньше,  мы  крепко  сдружились.
Первого  сентября  (это  был,  напомню,  1947  год)  бабушка  отвела  меня  в  среднюю  школу  и  договорилась,  чтобы  меня  взяли  без  документов  в  седьмой  класс.  Учился   я  средненько,  особенно  мучил  меня  украинский  язык:  я  никак  не  мог  разобраться,  когда  писать  букву  «и»,  а  когда  -  i.  Получал,  соответственно,  двойки  и  единицы.  Бабушка  жила  в  коммуналке  в  одной  комнате.  Мы  с  Борисом  спали  на  полу,  а  бабушка  с  Аликом  -  на  кровати.  Это  был  привычный  быт  строителей,   а,  может  быть,  и  не  только  строителей.  Никто  из  обитателей  коммуналок  всеръёз  не  мечтал  жить  в  отдельной  трёхкомнатной  квартире.
Бабушка,  под  воскресенье,  сказала  мне,  что  завтра  приедет  мой  родной  отец  из  Харцызска,  где  он  работает  главным  инженером  строительства  канатного  завода  и  будет  удивлён,  увидев  меня.  В  воскресенье  отец  действительно  приехал,  и  наша  встреча  произошла  весьма  буднично  -  как  будто  мы  расстались  неделю  назад.  Он  не  схватил  меня  в  объятья  (на  что  я,  честно  говоря,  надеялся),  и  у  меня  тоже  пропало  желание  броситься  ему  на  шею.  Отец  вывел  бабушку  на  кухню,  там  они  о  чём-то  долго  говорили.  Вернувшись  из  кухни,  отец  стал  расспрашивать,  что  меня  привело  в  Макеевку.  Я  уже  не  расписывал  свои  «подвиги»,  больше  ссылался,  на  проблемы  со  школой.  Мне  он  пообещал,  что,  как  только  получит  жильё  к  Новому  Году,  то  заберёт  меня  к  себе.  Вечером,  погладив  меня  по  голове,  отец  уехал  в  Харцызск.  Мне  было  смешно  слышать,  как  Борис  и  Алик  называли  моего  отца  Женькой  -  он  ведь  был  для  них  просто  братом.
Жить  у  бабушки  было  очень  хорошо  и  весело.  Она  была  очень  начитана,  знала  и  рассказывала  нам  много  смешных  и  не  смешных  историй  из  дореволюционной  жизни.  Хорошо  знала  историю  Древней  Греции  и  Рима.  Алика  своего  называла  не  иначе,  как  Аполлон.
-Вы  посмотрите  на  него,  -  говорила  бабушка,  -  у  него  и  фигура,  и  лицо,  как  у  Аполлона.         
             Борис  морщился,  а  я  не  знал,  каким  был  Аполлон,  но  согласно  кивал  головой.  Вообще  мои  дядьки  были  хорошими  и  добрыми  ребятами.  Алик  уж  тем  был  хорош,  что  никогда  не  жаловался  матери,  если  мы  с  его  братом  подшучивали  над  его  древнегреческим  происхождением.  Борис  же  сразу  взял  меня  под  свою  опеку.  Во-первых,  во  дворе  дома  сказал  соседским  ребятам,  что  я  -  его  племянник  и,  будьте  любезны,  его  не  трогать.  Надо  сказать,  Борис  в  своей,  элегантно  сидящей  на  нём  форме,  сам  -  красавец-брюнет,  производил  на  дворовых  ребят,  да  и  на  меня  в  том  числе,  соответствующее  впечатление.  Буквально,  я  стал  его  «хвостиком».  Он  водил  меня  в  кинотеатр,  к  себе  в  училище,  если  там  демонстрировались  кинофильмы  или  проводились  развлекательные  мероприятия.  Он  знал  лазейку,  через  которую  можно  было  проникнуть  во  двор  военной  части,  расположенной  недалеко  от  нашего  дома,  где  мы  смотрели  кино,  сидя  с  обратной  стороны  матерчатого  экрана.  Смеялись,  когда  военные  на  экране  отдавали  честь  левой  рукой.  Но,  самое  главное,  он  доверял  мне  свою  самую  большую  ценность  -  Х В З  -  велосипед  Харьковского  велосипедного  завода.  Эта  добротно  сделанная  машина  была  несколько  тяжеловата,  и  чтобы  разогнать  её,  требовалось  много  усилий  и  времени.  Однажды,  катаясь  по  заасфальтированному  девятому  проспекту,  я  попытался  установить  «рекорд»  скорости.  На  ногах  у  меня  были  кожаные  тапочки,  или,  как  мы  их  называли,  «чувяки».  Так  вот,  на  большой  скорости  правый  чувяк  соскользнул  с  педали  и  вместе  со  стопой  попал  в  спицы  переднего  колеса.  Колесо  остановилось,  и  я  вместе  остальной  частью  велосипеда  перелетел  через  колесо  и  ударился  об  асфальт.  Как  я  поднял  велосипед  на  второй  этаж,  ума  не  приложу,  так  как  спустя  несколько  мгновений  после  моего  прихода,  у  меня  отказали  руки  -  я  не  мог  их  поднять  ни  на  сантиметр.  Сам  велосипед  нисколько  не  пострадал.
Утром,  в  понедельник,  надо  было  идти  в  школу.  Бабушка  одела  меня,  повесила  через  плечо  матерчатую  сумку  с  учебниками,  тетрадями  и  пишущими  принадлежностями  и  отправила  в  школу.  В  классе,  узнав  про  мою  немощь,  ребята  (школа  была  мужская  -  «выверты»  в  организации  школьного  образования  не  прекращаются  и  по  сию  пору)  стали  наперебой  ухаживать  за  «инвалидом».  Учителя  разрешили  мне  не  писать,  чем  я  пользовался  некоторое  время,  и  после  того,  как  руки  уже  работали  нормально.
На  Новый  Год  Борис  взял  меня  в  училище.  Праздник  прошёл  очень  интересно  и  весело.  Слегка  был  огорчён,  не  получив  подарка,  как  все  учащиеся,  но  дома  Борис  честно  разделил  его  на  четыре  части.  Правда,  бабушка,  как  мы  с  Борисом  подозревали,  отдала  свою  долю  Алику.
Шли  зимние  каникулы.  Борис  ещё  раньше  научил  меня  играть  в  шахматы,  и  мы,  если  не  были  в  кинотеатре,  сражались  за  самодельной  доской.  Сами  фигуры  были  настоящие,  но  не  было  доски,  и  мы, найдя  кусок  фанеры,  расчертили  клетки.  Фанера  была  не  квадратная,  а  немного  удлинённая,  и  на  свободной  от  клеток  поверхности,  мы  стали  ставить  палочки,  если  вдруг  выигрывал  я.  С  шахматами  у  меня  дела  обстояли  лучше,  чем  с  учёбой  и  могу  похвастаться,  что  много  позже  в  сеансе  грозненского  мастера  Новотельного  на  12  досках,  я,  единственный  из  участников,  выигрывал  у  него  партию.  Но  мастеру  было  обидно  проигрывать,  и  он  смёл  фигуры  с  доски  и  сказал:   
  -  Я  в  этой  партии  не  проиграю,  но  и  путей  к  выигрышу  не  вижу.               
Новотельнов,  конечно,  кривил  душой,  так  как  до  мата  его  королю  оставалось  два  хода.  Правда,  случилось  это  уже  в1958-м  году.  А  в  середине  70-х  годов  пришлось  поиграть  партию  в  сеансе  с  самим  Виктором  Корчным,  которую  я  блестяще  проиграл.
После  зимних  каникул  планировался  мой  переезд  в  Харцызск,  чего  мне  не  очень  хотелось,  и  Борис  утешал  меня:
- Ничего,  Вадим,  приезжай  каждую  субботу.
            В  воскресенье  приехал  отец,  взял  у  бабушки  справку  о  моих  «успехах»  в  макеевской  школе  и  увёз  меня  в  Харцызск.  В  школу  меня  взяли,  но  морщились,  глядя  на  мои  отметки.  Директор  повела  меня  в  класс  и  представила  любопытным  физиономиям  примерно  так:
          -  Этот  мальчик  будет  учиться  в  вашем  классе.  Он  очень  слабенький,  и  вы  на  первых  порах  помогайте  ему:  у  него  нет  ни  одной  четвёрки  -    только  тройки  и  двойки.  -  В  это  время  я  разглядывал  класс,  и  меня  поразила  красота  одной  девочки,  одиноко  сидящей  за  второй  партой  у  окна.  -  Мы  его  посадим… - Она  обвела  класс  глазами,  -  с  Аней.  Она  у  нас  отличница  и  возьмёт  новенького  на  буксир.
             Красавица,  а  это  и  была  Аня,  бурно  запротестовала:
           -  Не  нужен  мне  двоечник,  не  нужен!  Посадите  ко  мне  девочку,  а  его  на  её  место.
             На  моё  счастье,  директор  настояла  на  своём,  и  я  робко  примостился  на  краю  скамейки.  Но  Ане  решил  отомстить.  Я  бросил  гулянки  и  чтение  художественных  книг  и  начал  усердно  заниматься  учёбой.  Сыграла  свою  роль,  наверное,  природная  память, и  уже  через  пару  недель  я  стал  получать  пятёрки,  и  третью  четверть  закончил,  как  и  первые  две,  без  единой  четвёрки,  но  уже  без  троек,  двоек  и  единиц.  Даже  Аня  не  выдержала  и  похвалила  меня.  Я  до  сих  пор  считаю,  что  она  сыграла  большую  роль  в  моём  отношении  к  учёбе.  Четвёрка  появилась  у  меня  только  в  1962-м  году  в  вечернем  институте,  куда  меня  «загнала»  тоже  женщина  -  моя  жена.
Возвращаясь  назад,  в  класс,  скажу,  что  все  ребята  завидовали  мне,  и  я  в  первый  же  приезд  в  Макеевку  написал  на  запотевшем  окне  буквы  К.А.М.  и  сказал  Борису,  что  он  «ни  в  жисть»  не  отгадает,  кто  скрывается  за  этими  инициалами.  Борис  усмехнулся,  кивнул  на  Алика  и  равнодушно  сказал:  «Кошелев  Алексей  Михайлович»  Я  чуть  не  закричал  от  досады:  ведь  эти  инициалы  были  для  меня  святыми  -  Кругляк  Анна  Михайловна!
Помимо  учёбы,  у  меня  были  обязанности  и  по  дому  -  ночью  идти  занимать  очередь  за  хлебом.  Незадолго до  уроков, приходила  сожительница  отца,  становилась  вместо  меня  в  очередь,  а  я  бежал  в  школу,  благо  она  находилась  неподалёку  -  сразу  за  железной  дорогой,  рядом  с  трубосварочным  заводом.  Однажды  ночью,  направившись  в  магазин  занять  очередь  за  хлебом,  я  услышал  впереди  кошачье  мяуканье.  В  небе  светила  луна,  и  я  увидел  движущиеся  тени  на  светлой  стене  дома,  мимо  которого  я  должен  был  пройти.  Внезапно,  одна  тень  отделилась  от  стены,  и  кто-то  направился  в  мою  сторону.  Инстинктивно,  я  развернулся  и  бросился  бежать.  Сзади  я  слышал  топот  ног  и  приглушенный  крик:  «Стой!  Стой!».  Но  в  эту  ночь  меня  не  догнал  бы  и  чемпион  мира  по  бегу  на  стометровку.  Вернувшись  домой,  я  разбудил  отца  и  сбивчиво  рассказал  ему  о  банде  «Чёрная  кошка».  Отец  же  только  рассердился  на  мои  «выдумки»,  сказав,  что  я  несу  чепуху.  В  этот  день  мы  сидели  без  хлеба.
Было  бы  несправедливо,  если  бы  я  не  сказал  о  помощи,  на  первых  порах,  отца  в  решении  математических  задач  с  применением  системы  двух  уравнений.  Поняв  суть  решений,  вскоре  я  сам  решал  их,  как  говорят  сейчас,  без  проблем.
Весна  -  это  пора,  когда  меньше  всего  хочется  учиться.  Новые  школьные  друзья  -  Юра  Пузанов  и  Илья  Слезингер  втянули  меня  в  очередную  авантюру.
Мы  садились  на  проходящий  товарняк  и  ехали  на  нём  до  станции  Ясиноватая,  или  в  другую  сторону  -  до  Иловайска.  С  тем  же  комфортом  возвращались  назад.  Особенно  нам  нравилось  ездить  на  открытых  платформах,  гружёных  песком.  Это  так  напоминало  мне  путешествие  на  крыше  вагона.  Скоро  от  учителей  (по  доносу  одноклассников)  об  этом  узнали  наши  отцы.  Они  «уговорили»  нас  бросить  опасное  дело.  Мы  переключились  на  плавание  на  самодельном  плоту  по  грязной  воде  небольшого  пруда  между  школой  и  трубным  заводом.  Не  могли  же  мы  заниматься  в  нашем  возрасте  только  учёбой!  А  учеба  шла  неплохо,  во  всяком  случае,  у  меня  -  получал  по  всем  предметам  только  пятёрки.  За  отличную  учёбу  отец  часто  давал  мне  деньги  на  кино  и  мороженное,  а  также  на  еженедельные  поездки  в  Макеевку,  где  у  бабушки  отъедался,  отмывался  и  отдыхал  душой.  Борис  к  моему  приезду  подготавливал  что-нибудь  новенькое.  Как-то  мы,  прихватив  товарища  по  двору,  пошли  в  поход  в  сторону  Сталино  (ныне  -  Донецк).  К  сожалению,  на  полпути  у  нашего  попутчика  начался  приступ  эпилепсии.  Я  только  позже  осознал,  как  быстро  и  чётко  действовал  Борис:  крикнув,  чтобы  я  держал   мальчика  за  ноги,  разжал  ему  рот  и  вставил  ему  между  зубами  конец  палки  -  нашего  оружия  от  собак  -  и  прижал  бьющееся  тело  к  земле.  Когда  парнишка  (я  не  помню,  как  его  звали)  пришёл  в  себя,  Борис  отменил  поход,  и  мы  вернулись  домой.  Но  это  был  единственный  печальный  случай  в  дни  нашего  отдыха.  Обычно  же,  выходные  проходили  более  весело,  а  иногда  Борис  сам  приезжал  в  Харцызск  и,  помню,  устроил  поход  на  Зуевскую  ГРЭС.  Прихватив  моих  школьных  друзей,  мы  на  попутных  машинах  добрались  до  электростанции,  где  искупались  в  тёплом  водохранилище.
Между  прочим,  в  то  время  нас  не  брала  никакая  зараза  или  простуда.  Чем  больше  мы  издевались  над  своим  организмом,  тем  крепче  он  становился,  и  пропадала  надежда  отдохнуть  несколько  дней  от  школы.
27-го  февраля  мне  исполнилось  четырнадцать  лет,  и  в  марте  комсорг  школы  предложила  написать  заявление  о  приёме  в  комсомол.  Сейчас  много  отыскивается  людей,  которые  утверждают,  что  в  те  времена  были  диссидентами,  но,  тогда,  «живьём»  таковых  не  встречал.  Я,  конечно,  с  радостью  и  гордостью  написал  заявление  -  ведь  мы,  дети,  были  очень  счастливы  в  нашей  стране,  которой  руководил  великий  Сталин!  А  в  апреле,  в  райкоме  комсомола  я  был  принят  в  самую  массовую  молодёжную  организацию  мира.  Я  вспомнил  об  этом  ещё  и  потому,  что  секретарь  райкома  спросил  меня,  кем  я  буду.  Я  ответил,  что  не  знаю.  Он  пристально  посмотрел  на  меня,  затем  на  мои  затёртые,  без  ширинки,  штаны  из  байки,  такую  же  рубаху,  сшитые  наспех  бабушкой,  и  уверенно  сказал:  «Ты  будешь  механиком».  Тут  он,  как  в  воду  смотрел:  несмотря  на  различные  зигзаги  моей  профессиональной  деятельности,  я  оставался,  в  душе,  механиком.  Но  об  этом  будет  рассказано  позже,  если  хватит  терпения  у  меня  и  тех,  кто  будет  читать  эти  малограмотные  записки.
Я  очень  скучал  по  маме,  мы  писали  друг  другу  письма,  и  я  с  нетерпением  ждал  конца  учебного  года,  чтобы  вернуться  домой,  который  я  так  предательски  покинул.  И  в  то  же  время  я  страшился  нашей  встречи:  мне  было  очень  стыдно  за  свой  поступок.
Кончился  учебный  год.  На  школьной  линейке  меня  похвалили  и  даже  выдали  Похвальный  Лист,  который  я  формально  не  заслужил:  в  выпускном  документе  двойки  и  тройки  за  первые  две  четверти  «съели»  все  мои  пятёрки  за  второе  полугодие.  В  аттестате  стояли  только  четвёрки.  Слава  богу,  в  этой  школе  меня  освободили  от  изучения  украинского  языка,  как  впервые  поступившего  в  школу  на  Украине.
Я  съездил  в  Макеевку  и  тепло,  а  вернее,  горячо,  попрощался  с  бабушкой  Верой  Фёдоровной  Кошелевой  -  моим  любимым  ангелом - хранителем,  с  моим  дядькой  Борисом  Михайловичем  Кошелевым,  который  был  мне  больше  братом,  и  другим  дядькой  -  Алексеем  Михайловичем  Кошелевым  -  дядькой  по  документам,  поскольку  был  на  шесть  лет  моложе  меня  и  остался  в  памяти  как  ангелочек.  Бабушка  сунула  мне  немного  денег  на  дорогу,  (она  подрабатывала  шитьём),  и  я  вернулся  в  Харцызск.  Я  умышленно  назвал  полными  именами  Кошелевых  в  знак  моей  благодарности  этой  прекрасной  семье.
Наступил  день  отъезда,  и  отец  пошел  провожать  меня  на  вокзал.  Я  не  помню,  попрощался  ли  я  с  «женой»  отца,  которая  морила  меня  голодом,  но  на  вокзале  я  справедливо  забыл  о  ней.
Подошёл  поезд  Москва  -  Баку.  Я  распрощался  с  отцом,  с  удивлением  увидев  на  его  глазах  слёзы.  Я  помахал  ему  рукой  из  окна,  и  поезд  увёз  меня  из  Харцызска  навсегда.  Став  взрослым  и  наезжая  в  командировки  в  Москву,  я  всегда  выскакивал  в  Харцызске,  и  двухминутную  остановку  с  ностальгическим  чувством  стоял  на  перроне.  Когда  поезд  трогался,  я  переходил  на  другую  сторону  вагона,  чтобы  увидеть  за  деревьями  школу,  так  по – человечески,  принявшую  меня.
Вагон  был  общий,  на  местах  внизу  сидели  люди,  и  я  забрался  на  третью  полку.  Дорога  ничем  не  запомнилась  -  я  с  нетерпением  ожидал  приезда  домой.  Всё,  что  было  в  моей  жизни   за  последний  год,  отошло  на  второй  план,  как  кошмарный  сон  с  прекрасными  эпизодами.
После  унылых  равнин,  наконец-таки,  показались  горы,  и  через  несколько  часов  мы  въехали  в  промышленный  район  Грозного.  Промелькнули  нефтеперерабатывающие  установки,  и  поезд  остановился  на  небольшом,  но  уютном  вокзале.  В  окно  я  увидел  маму,  Бориса  и  дядю  Лёню,  который  на  всю  жизнь  заменил  нам  отца.  Я  напрасно  боялся  встречи:  ко  мне  отнеслись  так,  как  будто  я  вернулся  из  пионерского  лагеря.  Много  позже,  мама  рассказала,  что  стоил  ей  мой  «пионерский  лагерь».
Родители  теперь  жили  на  новом  месте  -  на  Бароновке,  за  рекой  Сунжа,  минутах  в десяти  ходьбы  от  центра  города.  Перейдя  мост  через  Сунжу,  мы  прошли  по  улице  Батурина  до  Сунженской    улицы,  и  тут  же,  на  углу,  вошли  в  большой  двор.  Я  вспомнил  «еврейскую  колонию»  в  Моздоке,  по  соседству  с  нашим  домом  - тот  же  Г-образный   угловой  дом,  но  более  комфортабельный,  огромный  двор,  но  ухоженный  жильцами.  Да  и  квартира  состояла  из  двух  комнат.  Правда,  вторая  комната  была  без  окна.  В  небольшой  прихожей можно  было  готовить  еду.  Для  строителя  это  была  шикарная  квартира.  В  получении  её  сыграло  награждение  отца  орденом  Трудового  Красного  Знамени.
На  следующий  день  родители  повели  меня  в  универмаг  и  купили  мне  самый  настоящий  костюм  серого  цвета!  У  меня  впервые  появились  карманы  и  ширинка,  как  у  взрослых.  Несмотря  на  жару,  я  любил  пройтись  по  улицам  города  в  таком  великолепном  костюме,  короче  говоря,  пофорсить.
  Лето  провёл,  как  и  все  мальчишки  -  играл  с  новыми  друзьями  из  соседних  квартир  (а  квартир  в  нашем  длинном  доме  было  более  десятка)  в  футбол  на  заросшей  травой  улице,  или  ездил  на  сталинский  пруд,  как  раньше  называлось  водохранилище,  среди  нефтеперерабатывающих  заводов.  В  него  втекала  чистая  Сунжа,  и  на  противоположной  стороне  пруда  вытекала,  уже  неся  на  своей  поверхности  огромные  нефтяные  пятна.  Добирались до  пруда  на  рабочем  поездке,  проезжая  через  территории  заводов.  Проезд  был  бесплатным,  что  особенно  нравилось  детворе.
Передо  мной  стал  самый  популярный  в августе  вопрос:  куда  пойти  учиться?  Решили,  что  буду  поступать  в  нефтяной  техникум.  С  мамой  мы  пришли  в  техникум,  и  в  длинном  коридоре  я  остановился  у  доски  с  расписанием  экзаменов,  а  мама  пошла  дальше.  Рядом  со  мною  стояли  две  девочки  и  списывали  расписание.  Не  могу  сказать,  какая  причина  заставила  маму  позвать  меня  таким  образом:   
-  Сыночек!  Иди-ка  сюда.
Девчонки  прямо-таки  подавились  смехом,  а  одна  из  них  передразнила:
            -  Бедный  сыночек,  иди  к  маме…
    Этого  я  уже  вынести  не  мог  и  бросился  вон  из  техникума.  Вышедшей  маме  сказал,  что  в  техникум  поступать  передумал,  а  пойду  в  ремесленное  училище,  как 
Борис  Кошелев.
Ну,  ремесленное,  так  ремесленное.  Мы  на  следующий  день  пошли  в  училище  №3  на  улице  Лермонтова  и  меня  зачислили  в  группу  слесарей  -  инструментальщиков.
                ----------------------------------------------




                ЮНОСТЬ


Кончилось  детство,  началась  юность.  Мы  уже  не  босотва,  а  будущие квалифицированные  рабочие.  Нам  выдали  форменную  одежду,  которой  мы  очень  гордились  и  в  первый  же  вечер,  одев  её,  пошли  гулять  по  городу.  Не  забудьте,  что  это  был  третий  год  после  войны,  и  мы  считали  себя  как  бы  маленькими  военными.  Нам  казалось,  что  все  пацаны  смотрели  на  нас  с  завистью,  а  взрослые  -  с  уважением.  Погуляв  по  центральной  улице,  пошли  в  парк  имени  Кирова,  или,  как  его  называли  все  грозненцы,  -  трек.  Мы  надеялись  на  благожелательность,  восхищённых  нашим  видом,  контролёров,  но  они  оказались  несознательными  и  не  пустили  в  парк  без  входных  билетов.  Пришлось  тряхнуть  стариной  и,  пройдя  подальше,  проникнуть  в  трек  через  известные  нам  дыры  в  заборе.
Учебный  день  в  училище  начинался  с  завтрака.  В  понедельник,  среду  и  пятницу  после  завтрака  мы  шли  в  классы,  где  восемь  уроков  занимались  теорией.  Урок  длился  50  минут,  перемена  -  10.  В  остальные  дни,  кроме  воскресенья,  шли  в  слесарную  мастерскую,  где  осваивали  слесарное  дело.  Примерно  в  час  дня  нас  строем  вели  в  столовую  на  обед,  а  после  занятий  -  на  ужин.  После  ужина  шли,    кто  домой,  а  кто  в  общежитие,  расположенное  над  столовой.  Училище  существовало  ещё  с  дореволюционных  времён,  и  некоторые  мастера  производственного  обучения  работали  в  нём  с  той  же  поры.  Кроме  нашей  специальности,  готовили  слесарей  по  ремонту  промышленного  оборудования,  токарей,  сварщиков  и  литейщиков.  Д ля  этого  были  прекрасные  условия  -  мастерских  на  всех  хватало,  а  литейный  цех  привлекал  наше  внимание,  как  ад  -  грешников.  В  полутьме  этого  цеха  летели  искры  от  чугуна,  разливаемого  в  подготовленные  формы.  Плавился  чугун  в  шахтной  печи  -  вагранке.
У  нас,  слесарей  -  инструментальщиков,  мастерская  отличалась  необыкновенной  чистотой.  Мастер,  после  работы,  ходил  с  белым  платком  и  проверял  чистоту,  убранного  рабочего  места.  Он  внушал  нам,  что  инструмент  для  точных  измерений  не  терпит  даже  пылинки.  За  два  года  обучения  у  нас  было  три  мастера.  Первый  -  Норкин  учил  нас  около  трёх  месяцев,  потом  у  него  обострился  туберкулёз,  и  в  декабре  он  умер  в  больнице,  буквально  на  следующий  день  после  того,  как  наша  группа  посетила  его  в  палате.  Он  был  фронтовик,  к  нам  относился  по - отечески,  и  мы  его  любили.  Несмотря  на  сильный  мороз,  вся  группа  пришла  на  его  похороны.  Второй  мастер  был  очень  молод  -  только  что  окончил  техникум  трудовых  резервов,  который  готовил  мастеров  для  ремесленных  училищ.  Я  не  помню  его  ни  имени,  ни  фамилии.  Пробыл  он  у  нас  месяц  -  два  и  ушёл  в  другую  группу.  К  нам  пришёл  и  довёл  нас  до  выпуска  Александр  Ильич  Котельников.  Его  приход  к  нам  был  огромным  везением  для  нашей  группы.  Похожий  на  артиста  Бабочкина  в  роли  Чапаева,  начавший  работать  слесарем  -  лекальщиком  ещё  до  революции,  он  был  в  училище  для  нас  отцом,  дедушкой  и  другом.  Он - то  и проверял  наши  рабочие  места  белой  салфеткой.  Когда  он  объяснял  или  показывал  нам  приёмы  работы,  мы  разевали  рты  до  хруста  челюстных  связок.  Он  приучил  нас  относиться  к  инструменту,  как  к  родному  живому  существу.  Это  отношение  сохранилось  у  меня  на  всю  жизнь.
Начали  мы,  конечно,  с  простого  -  изготовления  слесарных  молотков  из  простых  болванок.  Кончили  -  изготовлением  мерных  инструментов  с  допусками  в  несколько  микрон  (1 микрон  = 0.001  мм).  Но  до  кончили  пройдёт  два  года.
В  училище  был  прекрасный  спортзал.  В  нём  проходили  уроки  физкультуры  и  работали  секции  бокса,  волейбола,  баскетбола  и  футбола.  Из  всех  преподавателей  физкультуры  помню  тренера  по  боксу,  который  так  увлекался  боем,  что  переставал  судить  по  правилам,  допуская  драки  в  перчатках.  Баскетбол  вёл  учитель  Саркисов,  а  футбол  -  Константин  Константинович  Секач,  сам  игравший  за  команду  «Трудовые  Резервы»  Грозного.  Все  они  привили  нам  любовь  к  спорту,  а  мне  -  уж  точно!  Я  занимался  во  всех  секциях,  только  скоро  пришлось  бросить  бокс  -  уж  очень  слабым  у  меня  оказался  нос:  чуть  заденут  -  сразу  кровь.  В  остальных  видах  выступал  за  сборные  училища.
На  мой  взгляд,  нынешние  подростки  курят  и  выпивают  в  не  меньшей  степени  оттого,  что  занятия  в  секциях  платные,  и  плата  эта  многим  родителям  не  под  силу.  Энергии  природа  дает  им  много,  а  девать  некуда  -  вот  и  нарушают  Уголовный  кодекс.
Вчера  смотрел  передачу  по  телевизору  о  беспризорниках  в  наше  время.  По  скромным  подсчётам  их  насчитывается  в  нашей  славной  России  более  пяти  миллионов (!).  Ни  о  каких  проектах  по  устранения  этого  позора  страны  речи  и  не  шло,  только  вспоминали  Дзержинского,  и  то  в  контексте  нарушения  им  прав  ребёнка -  дескать,  дома,  в  которых  перевоспитывали  детей,  охранялись  военными.
Итак,  занимаясь  спортом,  мы  стали  интересоваться  всесоюзными  соревнованиями,  благо  по  радио  часто  передавали  репортажи  со  стадионов.  Их  вёл.  чаще  всего,  мой  тёзка  -  Вадим  Синявский.  И  мальчишки  училища  поделились  на  две  неравные  части  -  одни  (большая  часть)  болели  за  ЦДКА,  другие  -  за  московское  ДИНАМО.  К  тому  времени  я  успел  прочитать  книгу  Льва  Кассиля  «Девятнадцать  на  девять»  о  поездке  динамовцев  в  Англию  и,  разумеется,  стал  болеть  за  них.  За  мостом  через  Сунжу  была  отличная  полянка,  и  мы  устраивали  на  ней  матчи  между  ЦДКА  и  Динамо.  Своего  надувного  мяча  у  нас  не  было,  и  мы  играли  мячом,  сшитым  из  тряпок.  Да  и  опасно  там  было  играть  надувным  мячом  -  рядом  протекала  быстрая  Сунжа,  и,  попади  в  неё  мяч,  с  ним  можно  было  бы  попрощаться.
Закончился  первый  учебный  год,  и  нам,  городским,  предложили  поехать  в  летний  лагерь  в  станицу  Троицкую.  Но,  прежде,  чем  отправить  основную  часть  ребят,  послали  бригаду  из  семи  учащихся  привести  лагерь  в  надлежащий  порядок.  В  эту  бригаду  попал  и  я.  Бригадиром  назначили  великовозрастного  ученика  (ему  было  около  двадцати  лет)  из  группы  сварщиков,  звали  его  Миша  Игнатов.  Отличался  он  от  нас  ещё  тем,  что  его  тело,  абсолютно  всё,  было  покрыто  татуировкой.  Даже  на  его  интимной  части  тела  было  наколото  слово  нахал.  Несмотря  на  свой  устрашающий  вид,  он  оказался  прекраснейшим  парнем,  или,  как  мы  его  называли  дядька.  К  нам  он  относился  как  к  детям,  говорил  тихим  спокойным  голосом,  никогда  не  приказывал,  а  только  просил  сделать  то-то  и  то-то,  и  его  просьбы  выполнялись  мгновенно.  Надо  сказать,  он  обладал  необыкновенной  физической  силой,  но,  слава  богу,  к  нам  он  её  не  применял.  Первым  делом,  взяв  меня,  как самого  молодого,  в  помощники,  сложил  во  дворе  печь  и  стал  готовить  завтраки,  обеды  и  ужины  из  продуктов,  привезённых  из  училища.  Мы  ремонтировали  помещение,  отмывали  и  собирали  кровати,  набивали  матрацы  и  подушки  сеном.  Меня,  правда,  Миша  забрал  себе  в  помощь  -  надо  было  приносить  воду  из  чистейшей  Сунжи  (вся  станица  пила  эту  воду),  чистить  картошку,  мыть  посуду,  заготавливать  дрова.
Интересно  то,  что,  используя  положенный  нам  «сухой  паёк»,  все  мы  наедались  до  отвала,  в  то  время  как  в  столовой  училища  вставали  из-за  стола  полуголодными,  как  сейчас  советуют  диетологи.  После  работы  нам  разрешали  ходить  в  колхозный  сад  и  есть  фрукты,  сколько  влезет.
Через  две  недели,  к  положенному  сроку,  лагерь  был  готов  принять  остальных  учащихся.  Они  и  приехали  на  грузовых  ЗИС-5,  привезя  с  собой  целую  свиту  хозяйственных  работников  с  их  семьями.  И  снова  мы  стали  питаться  так,  чтобы,  не  дай  бог,  не  ожиреть.  Нашлась  для  нас  и  работа  -  собирать  урожай  фруктов  в  садах  колхоза.  Те  калории,   которые  мы  не  добирали  в  лагерной  столовой,  мы  восполняли  в  саду.  После  работы  мы  бежали  на  Сунжу  и,  нырнув  с  головой,  пили  воду.
В  одно  из  воскресений  в  Грозном  должен  был  состояться  финальный  матч  на  кубок  города  по  футболу  между  командами  «Динамо»  и  «Трудовые  резервы».
Отпросившись  у  начальника  лагеря,  я  попутной  машиной  уехал  в  Грозный.  На  следующий  день  я  наслаждался  победным  для  «Трудовых  резервов»  матчем,  в  котором  участвовали  наш  физрук  Константин  Секач  и  учащийся  нашего  училища  Валерий  Тунзин,  чья  нога  и  забила  победный  гол.
В  понедельник  я  пошёл  на  вокзал  и  решил,  используя  свой  богатый  опыт,  уехать  на  попутном  поезде  в  Троицкую.  Покупать  перронный  билет  мне  было  просто  стыдно,  и  я,  выйдя  за  пределы  вокзала,  по  рельсам  пришёл  на  перрон.  Я  терпеливо  ожидал  поезда,  и  тут  ко  мне  подошёл  милиционер  и  вкрадчиво  спросил:
             -  Куда  едем?
             -  В  Троицкую.
-  Зачем?
Не  сообразив,  что  милиция  болеет  за  «Динамо»,  я  сказал,  что  приезжал  из  лагеря  посмотреть  футбол  и  красочно  описал,  как  наши  обыграли  динамовцев.
             -  А  билет  есть?    
             Я  медленно  шарил  по  карманам,  делая  вид,  что  никак  найду  билет,  но милиционер  остановил  меня:
              -Если  бы  у  тебя  был  билет,  ты  прошёл  бы  на  перрон  через  двери.  Я  же  видел,  откуда  ты  пришёл.  Пойдём  со мной.
И  он,  даже  не  взяв  меня  ни  за  руку,  ни  за  шиворот,  повёл  в  линейное  отделение  милиции.  Он  завёл  меня  в  маленькую  вонючую  камеру,  под  лестницей,  запер  дверь  и  ушёл  продолжать  нести  боевую  службу.  Привыкнув  к  темноте,  я  увидел  ещё  двоих  мужиков  -  молодого  и  пожилого.  Больше  всего  я  боялся,  что  кто-то  из  них  предложит  меняться  одеждой,  поэтому  присев  на  корточки,  я  стал  мурлыкать  блатные  песни,  которых  знал  во  множестве.  Скорее  всего,  их  головы  были  заняты  более  серьёзными  проблемами,  чем  пацановская  одежда,  но  я  тешил  себя  мыслью,  что  они  приняли  меня  «за  своего».
             Уже  под  вечер,  меня  завели  в  кабинет,  где  я  снова  рассказал  о  причинах  моего  появления  на  вокзале.  Записав  все  данные  обо  мне,  лейтенант  предупредил:
             - Ещё  раз  попадёшься,  посадим  в  тюрьму.  Иди  домой  и,  если  вздумаешь  ехать  на  поезде,  покупай  билет.
             У  меня  хватило  ума  поблагодарить  его,  и  я,  к  удивлению  родителей,  появился  дома.  Не  помню,  как  я  объяснил  своё  возвращение,  но  про  милицию  не  сказал  ни  слова.
На  следующее  утро  я  побежал  в  училище  и  ещё  застал  машину  с  продуктами  и  каким-то  барахлом,  которая  вот-вот  должна  была  уехать  в  лагерь.  Пристроившись  в  кузове  там,  где  было  помягче,  я  отбыл  в  лагерь.  Через  несколько  часов  я  описывал  друзьям   свои  приключения  на  вокзале,  сдабривая  рассказ  вымышленными  подробностями,  более  красочными,  чем  были  на  самом  деле.
В  лагере,  несмотря  на  «трудовую  повинность»,  мне  очень  нравилось:  работали  всего  часа  три  в  день,  остальное  время  купались  в  Сунже,  играли  в  футбол,  лапту  и,  даже  не  поверите,  читали  книжки,  привезенные  администрацией  из  училища.  Понятно,  что  чтением  мы  занимались  в  дождливую  погоду.  Всё  было  прекрасно,  тем  более,  что  в  лагере  я  отдыхал  в  первый  раз.  Было  со  мной  происшествие,  но  закончилось  оно  к  счастью,  благополучно.  Грузовик,   марки  ДОДЖ,  вез  нас  на  работу  в  сад.  На  откидных  сиденьях  вдоль  бортов  сидели  колхозницы  и  мы,  несколько  учащихся.  На  скользкой  от  прошедшего  ночью  дождя  дороге  шофёр  не  смог  удержать  машину,  и  она  рухнула  с  высоты  нескольких  метров  в  реку  Сунжу.  Я  сидел  у  борта,  оказавшегося  на  дне,  и  мне  показалось,  что  все  женщины,  что  сидели  напротив,  навалились  на  мои  ноги.  Но,  слава  богу,  все  вынырнули  быстро,  а  за  ними  и  я,  успев  немного  нахлебаться  воды.  Несколько  дней  сильно  болело  под  коленками,  но  купания,  футбол  и  молодость  быстро  вылечили  их.
Во  второй  половине  августа  в  лагере  состоялась  торжественная  линейка.  Нас  поблагодарили  от  лица  председателя  колхоза  за  хорошую  работу,  и  честно  говоря,  мы  испытали  какую-то  гордость.  После  многочисленных  речей  и  пожеланий  мы  погрузились  в  грузовики  и  благополучно  отбыли  в  Грозный.
Дома,  в  первые  дни,  меня  просто  обкармливали,  но  я  стойко  выдерживал  непомерную  нагрузку.
А  1-го  сентября  с  торжественной  линейки  начался  второй  год  моего  обучения  в  ремесленном  училище  №3.  На  линейке  неожиданно  увидел  среди  новичков  моего  моздокского  друга  и  даже  дальнего  родственника  -  Вовку  Юрко.  После  того,  как  нас  распустили,  я  подбежал  к  нему  и  сзади  обнял  его.  Он  ошеломлённо  обернулся  и  был   радостно  удивлён,  увидев  меня.  С  Вовкой  мы  были  всегда  откровенны  и  никогда  не  подводили  друг  друга.  Он  тоже  поступил  в  группу  инструментальщиков  и,  забегая  вперёд,  скажу,  что  на  втором  году  обучения  его  тоже  учил  Александр  Ильич  Котельников.
Пошли  «трудовые  будни»,  выходные  дни  были  только  по  воскресеньям,  и  время  летело  незаметно.  Запомнилась  трудовая  лихорадка  в  стране  по  поводу  семидесятилетия  Сталина.  И  мы,  отработав  20  декабря  весь  день,  в  добровольно-обязательном  порядке  должны  были  работать  всю  ночь  на  21  декабря.  За  сутки  наделали  кучу  гаечных  ключей,  и  утром  пошли,  как  обычно,  на  занятия.  Сидя  в  классе,  боялись  заснуть  и  с  трудом  таращили  глаза  на  преподавателей. После  ужина  пришёл  домой  и  сразу  заснул.
После  Нового  Года  нашу  группу  распределили  по  заводам  в  инструментальные  цеха  на  производственную  практику.  Я  попал  в    соответствующий  цех  завода  «Красный  Молот».  Моими  наставниками  стали  опытные  инструментальщики  Хирнов  и  Герой  Социалистического  Труда  Минаев.  Вот  где  я  вспоминал  добрым  словом  своего  мастера  Котельникова.  Если  Минаев  мало  уделял  мне  внимания,  то  Хирнов  с  места  в  карьер  дал  мне  задание:  изготовить  комплект  цифр  для  нанесения  клейма  на  металлическую  поверхность.  И  хотя  мне  не  приходилось  их  делать  в  училище,  но  мастер  рассказывал  нам  технологию  изготовления  на  примере  цифры  «0».  Сначала  изготавливается  дзэк,  то  есть  негатив  цифры  -  эллипс,  отвечающий  формой  и  размером  внутренней  части  нуля.  Он  делается  на  торце  металлического  стержня  квадратного  сечения  длиной  50-60  мм,  и  подвергается  закалке.  Затем,  с  помощью  дзэка,  и,  разумеется,  молотка,  на  торце  стержня  -  заготовки  будущего  клейма  -  делается  углубление  внутренней  части  нуля.  Снаружи  напильником  убирается  всё  лишнее  и  оставляется  ребро,  разделяющее  внутреннее  углубление  и  то,  что  мы  спилили  снаружи.  Ребро  делается  острым,  конец  стержня  закаливается  -  клеймо  готово.  Понятно?  Мне  -  да.
Комплект  цифр  я  сделал,  и  он  пошёл  в  работу.  Не  буду  утомлять  себя  и  тех,  кто  мужественно  дочитает  до  этих  строчек,  описанием  остальных  работ,  в  которых  я  принимал  участие.  Если  честно  признаться,  я  и  сам  подзабыл  многое.  Зато  хорошо  помню,  как  Хирнов  дал  задание  запилить  фаску  на  конце  огромного  вала.  Её  забыл  сделать  токарь  на  станке,  и  теперь  это  пришлось  делать  мне  с  помощью  напильника.  Вал  лежал  на  верстаке,  и  его  надо  было  периодически  поворачивать  для  удобства  работы.  В  какой-то  момент  он  стал  скатываться  с  верстака,  я  пытался  удержать  стокилограммовый  вал,  но  не  смог,  и  он,  упав  одним  концом  на  пол,  другим  сильно  поранил  мне  мизинец  правой  руки,  попавший  между  валом  и  верстаком.  Хлынула  кровь,  и  я  побежал  в  медпункт,  оставляя  на  снегу  кровавую  дорожку.  Врач  скоренько  наложил  на  руку  жгут  и  собрался  зашивать  рану,  но  оказалось,  что  не  оказалось  новокаина  для  обезболивания.  Он  честно  сказал  мне  об  этом  и  спросил:
                - Выдержишь  без  наркоза?      
                -  Выдержу.
-Будет  больно  -  разрешаю  кричать.
                Было  больно,  с  меня  ручьями  катился  пот,  но  я  принципиально  не  издал  ни  звука.  Зашитый  палец  забинтовали,  и  врач  похвалил,  что  я  не  мешал  ему  криками.  Через  пару  дней  уже  пришлось  играть  на  первенство  училища  по  баскетболу.  На  перевязки  я  не  ходил,  и  как-то  во  время  игры  бинт  сам  соскочил  с  пальца  -  на  том  дело  о  травме  закончилось.  Правда,  перерезанное  сухожилие  до  сих  пор  не  даёт  мизинцу  полностью  сгибаться,  приходится  помогать  ему  безымянным  пальцем.
Вторая  практика  началась  весной  на  Центральном  ремонтно-механическом  заводе  ЦРМЗ  в  инструментальном  цехе.  В  короткое  время  пришлось  освоить  работу  на  всех  станках:  фрезерном,  плоскошлифовальном,  круглошлифовальном,  строгальном  и  даже  -  токарном.  Здесь  уже  платили  зарплату  -  тридцать  процентов  от  заработанного.  Научили  электросварочным  работам,  и  мы  с  напарником  из  группы  Юрой  Ходиным  сварили  себе  большой  верстак.
Как-то  услышал  в  цехе  разговор  о  том,  что  комплектуется  заводская  футбольная  команда.  На  заводе  работало  много  демобилизованных  солдат,  и  некоторые  поигрывали  в  армии,  а  один  из  них  даже  играл  за  сборную  оккупационных  войск  в  Германии,  где  играл  вратарём  Чанов  -  в  последствии  игрок  ЦДКА.  Беда,  как  я  понял,  была  в  том,  что  не  могли  подобрать  вратаря.  И  тут,  отбросив  в  сторону  смущение,  я  предложил  им  взять  вратарём  меня.  Они  засмеялись,  но  я  сказал  им,  что  играю  вратарём  за  училище.  Мне,  шестнадцатилетнему  пацану  дали  вратарскую  форму,  даже  перчатки,  и  я  пошёл  с  командой  на  футбольное  поле  недалеко  от  завода.  Сильно  возбуждённый  я  стал  в  ворота  и  для  меня  наступил,   как  говорят  сейчас,  «звёздный  час».  Никогда  -  ни  до,  ни  после,  я  не  бросался  с  таким  остервенением  за  мячом,  и  с  линии  штрафной  площади  никто  не  мог  забить  мяч  в  ворота.  Так  я  стал  вратарём  довольно  неплохой  заводской  команды,  и  мы  выигрывали  у  многих,  более  известных,  команд.  Разумеется,  моя  доля  в  победах  была  не  более  одной  одиннадцатой  доли  успеха  команды.  Летом  меня  уже  стали  приглашать  в  солидные  команды,  например,  в  «Спартак».  Записали  даже  в  сборную  юношескую  команду  Грозного,  но  играть  за  неё  не  пришлось,  по  причинам,  зависящим  только  от  меня.
Прошу  прощения  за  то,  что  я  много  говорю  о  футболе.  Любил  я  эту  игру  не  знаю  за  что,  но  любил  очень.  Сейчас,  если  и  осталось  немного  от  былых  чувств,  то  больше  -  по  привычке.  Всё  испортил  спортивный  бизнес  и  особенно,  вошедшие  чуть  ли  не  в  правило,  позорные  договорные  матчи.  Болельщики  кричат  на  трибунах,  «пускают  волну»,  не  зная,  что  их  любимая  команда  своим  проигрышем  зарабатывает  десятки  тысяч  долларов.  Уж  писали  бы  в  афишах:  «Болельщиков  такой-то  команды  просим  не  беспокоиться».
Футбол  футболом,  но  приближался  выпускной  экзамен  по  специальности,  назначенный  на  конец  июля.  Каждый  из  выпускников  нашей  группы  должен  был  изготовить  какой-нибудь  измерительный  инструмент.  Мастер,  зная  мою  любовь  к  кропотливой  работе,  поручил  сделать  два  штихмаса  для  точной  проверки  внутреннего  диаметра  полой  детали.  Один  штихмас  -  проходной  -  должен  был  входить  в  полую  часть,  другой  -  непроходной  -  не  должен.  Разница  длин  двух  штихмасов  должна  была  быть  пять  микрон.  Обрадую  тех,  кто  дочитал  до  этих  строк,  тем,  что  опущу  технологию  изготовления,  скажу  только,  что  понадобилась  целая  неделя,  прежде  чем  смазанные,  они  были  завернуты  в  бархатную  тряпочку  и  положены  в  сейф  нашего  мастера.  Я  уже  упоминал  о  том,  что  нам  должны  были  присвоить  пятый  разряд.  Когда  Александр  Ильич  пришёл  к  начальнику  цеха  подписать  бумагу,  что  я  выполнял  на  практике  работы  пятого  и  шестого  разряда  (и  это  соответствовало  истине),  тот  заупрямился  и  проставил  мне  четвёртый  разряд,  ссылаясь  на  низкие  разряды  его  рабочих.  Мой  мастер  возмутился,  и  на  глазах  у  начальника  цеха  исправил  четвёрку  на  пятёрку.  Я  был  свидетелем  их  разговора  и  сильно  огорчился  такой  несправедливостью.  Приехав  домой,  собрал  футбольную  форму  и  отвёз  её  на  завод.
Экзамен  сдал  на  отлично,  только  Александра  Ильича  покоробило,  когда  приезжий  председатель  комиссии  попытался  проверить  разницу  длин  штихмасов  (размеры  были  выбиты  на  их  поверхностях)  обычным  штангенциркулем  с  точностью  измерения  в  одну  десятую  долю  миллиметра.  Напомню,  что  один  микрон  составляет  одну  тысячную  долю  миллиметра
На  следующий  день  после  экзамена  меня  вызвал  директор  Париков  и  предложил  мне  поехать  в  Саратовский  индустриальный  техникум  Трудовых  резервов  учиться  на  мастера  производственного  обучения  в  ремесленных  училищах.
Я  уже  знал,  что  нескольких  ребят  посылают  в  такой  же  техникум,  но  в  Тбилиси,  который  мне  казался  сказочным  городом,  тем  более,  что  там  две  футбольных  команды  играли  в  классе  «А».  Стал  просить  директора  направить  и  меня  в  Грузию,  где,  по  слухам,  на  всех  улицах  росли  мандарины.  Но  директор  сказал:
-Туда  мы  посылаем  детей – сирот.  Если  тебе  так  хочется,  я  могу  дать  тебе  направление  сверх  нормы,  но  тебе  придется  сдавать  все  вступительные  экзамены,  а  практический  экзамен  обязателен  для  всех  поступающих.
             Я,  не  размышляя  ни  секунды,  согласился.
-Кроме  того,  ты  едешь  за  свой  счёт,  там  тебя  не  кормят,  но  если  поступишь,  то  с  первого  сентября  будешь  уже  на  полном  государственном  обеспечении.
             Числа  семнадцатого  августа  я,  полный  советов  по  расходованию  денег,  благословлённый  родителями,  с  маленьким  чемоданчиком  в  руке,  и  провожаемый  на  несколько  кварталов  братишкой  Борисом,  отправился  на  автовокзал.
Напрямую  автобусы  в  Грузию  не  шли  -  надо  было  ехать  до  Орджоникидзе,  а  там  пересаживаться  на  тбилисский  автобус.  На  автовокзале  встретил  двух  наших  выпускников,  о  которых  говорил  директор,  и  мы  вместе  поехали  в  столицу  Северной  Осетии.   
Приехав  на  автовокзал  в  Орджоникидзе,  мы, к нашему  счастью,  успели  на  тбилисский  автобус,  и  минут  через  десять  покатили  вдоль  Терека  на  юг.
Скоро  мы  выехали  из  города,  и  здесь  я  увидел  настоящее  чудо:  слева  открылся  вид  на  Столовую  гору  с  плоской  вершиной,  справа  всё  круче  и  ближе  становились  зелёные  стены  предгорья  Кавказского  хребта,  и  вот  уже  дорога  пошла  у  самого  их  подножия.  Слева,  Терек  тоже  подобрался  вплотную  к  дороге  так,  что  её  не  стало  видно,  несмотря  на  то,  что  я  сидел  у  самого  борта.  Мне  казалось,  что  мы  летим  над  Тереком  на  старом  фыркающем  самолёте,  а  не  едем  на  автобусе,  изготовленном  на  базе  грузовика  ЗИС-5.  Брезентовый  верх  автобуса  был  откинут,  что  усиливало  впечатление  парения  в  воздухе.  Но  это  были  «цветики»,  «ягодки»    начались  чуть  позже.
А  позже,  дорога  пошла  по  участку,  вырубленном  в  скалах,  так  что  камень  окружал  нас  с  трёх  сторон,  и  только  слева,  в  полуметре  от  дороги,  и  в  сотне  метров  ниже  её  бушевал  Терек,  да  так,  что  грохот  его  перекрывал  надсадный  вой  мотора  нашей  колымаги.  Через  некоторое  время,  показавшееся  нам  часами,  каменный  потолок  исчез.  Минут  через  десять,  водитель  крикнул  нам:
-Сейчас  будет  «Пронеси,  господи!»
            Мы  уже  знали  об  этом  страшилище  от  опытных  пассажиров  и  со  страхом  вперили  свои  глаза  в  неизвестное  будущее.  И  вот  показался  валун  величиной  с  трёхэтажный  дом,  нависший  над  дорогой.  Шофёр  снизил  скорость,  чтобы  продлить  нам  удовольствие.  С  замершими  сердцами  мы  проехали  под  «камушком»,  и  как  будто  вырвались  из  тюрьмы  на  волю.  В  одном  месте  автобус  остановился,  и  «опытные»  путешественники  повели  нас  к  красным  скалам,  чуть  ниже  дороги,  пить  ледяной  шипучий  нарзан.  Они  даже  набрали  его  в  бутылки,  а  мы  довольствовались  несколькими  глотками  -  больше  выпить  было  невозможно:  мы  и  так  дрожали  от  холода.  Позже,  я  часто  ездил  по  Военно-Грузинской  дороге и  всегда  предусмотрительно  брал  с  собой бутылку  с  пробкой,  чтобы  чуть  позже  насладиться  божественным  напитком.
  В  Казбеги  водитель  разрешил  нам  погулять,  а  сам  занялся  приведением  машины  в  порядок:  заливал  водой  радиатор,  проверял  и  подтягивал тормоза  и  прочее.  Я  первый  раз  оказался  в  горах,  в  их  сердце,  и  не  мог  оторвать  глаз  от  громады  Казбека.  Казалось,  что  до  него  минут  десять  ходьбы  -  так  нависал  он  над  головой.  Лет  через  двадцать  мне  посчастливилось  с  друзьями  добраться  почти  до  метеостанции  на  высоту  примерно  3800  метров,  и  я  понял  сотую  долю  того,  что  такое  альпинизм.  А  мы  были  налегке  и  даже  в  босоножках!  На  подъём  и  спуск  ушло  много  часов,  причём  спуск  был  более  нудным,  и  я  просто  мечтал  когда-нибудь  попасть  на  землю,  лежащую  горизонтально…
Но  вот  забибикал  автобус,  и  все  бросились  усаживаться  на  свои  места,  чтобы,  не  дай  бог,  не  остаться  хоть  и  в  прекрасном,  но  чужом  месте.  Улыбки  вызывала  одна  очень  белокожая  семья:  мать,  отец  и  их  полновато-рыхлый  сын,  лет  двадцати.  Они  заполняли  автобус  ахами,  охами,  восторженными  сравнениями  гор  с  пирогами,  посыпанными  сахаром.  В  опасных  местах  родители  обнимали  сына,  пытаясь  закрыть  ему  глаза  своими  ладонями,  но  он  протестовал,  крича:
-Мама,  папа,  я  не  боюсь  бездны!
            Мы  смеялись,  и  в  тоже  время  немножечко  пугались,  так  как  на  их  крики  оборачивался  шофёр,  и  нам  казалось  -  вот-вот  машина  съедет  в  пропасть.  Но  сам  шофёр  вел  себя  спокойно  и  каким-то  чутьём  угадывал,  когда  ему  надо  посмотреть  вперёд.  Он  был  грузином  и  ездил  по  этой  дороге,  наверное,  много  лет.
Проверив,  все  ли  на  местах,  водитель,  попрощавшись  со  знакомыми  работниками  чайханы,  включил  передачу,  и  автобус,  под  аккомпанемент  восторженных  восклицаний  «белокожей»  семейки,  оставил  Казбеги  позади.  Скоро  мы  попрощались  и  с  Тереком,  ушедшим  вправо  от  нас,  куда-то  за  Казбек  -  к  своему  истоку.  Впереди,  нас  ждал  Крестовый  перевал,  вдохновивший  Пушкина  на  бессмертные  строки:  «Кавказ  подо  мною.  Один  в  вышине…».
Нам  повезло:  небо  -  чистое,  синее,  и  только  к  вершине  Казбека  прислонилось  небольшое,  лёгкое  облачко.  А  нам  по  пути  стали  попадаться  редкие  клочки  тумана.  Но  вот  дорога  полностью  очистилась,  и  наш  автобус  медленно  приблизился  к  каменному  обелиску  -  мы  на  перевале!  Машина,  облегчённо  фыркнув,  остановилась.  Наш  добровольный  экскурсовод-шофёр  сказал:
- Идите  к  камню  и  потрогайте  его  -  значит,  вы  были  на  перевале.  Чуть  пройдите  вниз  и  посмотрите  на  Койшару.  Только  осторожно  -  не  упадите  вниз.
            Мы,  прощупывая  землю  ногами,  пошли  к  обелиску,  а  сзади  нас  хохотал  шутник-водитель.  Потрогав  камень,  мы  ещё  более  осторожно  немного  спустились  вниз,  и  перед  нашими  глазами    возникло  незабываемое  зрелище.  Далеко-далеко  внизу  под  нами  лежала  зелёная  Койшаурская  долина.  Честно  говоря,  я  был  так  восхищён  увиденным,  что  даже  забыл  о  Пушкине.  В  действительность  меня  вернул  такой  громкий  крик,  что  я  вздрогнул:
-Мама,  папа,  можно  я  спрыгну!
             Парень,  нам  уже  известный,  конечно,  пошутил,  но  родители  схватили  его  за  руки  и  оттащили  сына  подальше  от  пропасти,  по  пути  читая  ему  лекцию  по  поведению.
Я  понял:  стихов  о  Кавказе  сегодня  не  получится,  и  поднялся  к  автобусу.  Впереди  предстояло  самое  страшное  -  съезд  в  долину  по  «двенадцатиперстной  кишке»,  как  наш  шофёр  называл  серпантин  дороги  с  умопомрачительным  перепадом  высот.  Как  тут  было  не  вспомнить  тормоза  отцовой  пятитонки,  на  которой  мы  везли  муку  в  Зелёную  Балку.  Я  даже  продумал,  как  мне,  при  случае,  быстрее  выпрыгнуть,  но  выпрыгивать  не  пришлось:  на  удивление  плавно,  машина  спустилась  вниз,  даже  не  заподозрив,  что  один  из  пассажиров  собирался  покинуть  автобус  без  её  ведома.
Спустившись  в  долину,  мы  поехали  вдоль  речки  Арагви  и  менее,  чем  через  час,  приехали  в  село  Пасанаури,  где  водитель  дал  нам  возможность  напиться  и  отдохнуть.  О  грузинских  сёлах  очень  трудно  говорить  спокойно.  Мне  кажется,  что  места  для  них  помогал  выбирать  господь-бог.  Сёла   органично  слиты  с  природой,  обязательно  течёт  рядом  речка  с  чистейшей  водой,  много  корма  для  животных  и  вокруг  домов  сады  и  виноградники  -  просто  рай  земной,  особенно,  если  не  знаешь,  сколько  трудов  уходит  на  построение  этого  рая.
  Мы  уже  уселись  на  свои  места,  пребывая  в  благодушном  настроении,  как  увидели  бегущего  на  призывный  сигнал  автобуса,  нашего  любимца  из  белокожей  семьи,  Само  собой,  бежал  он  не  молча,  а  просто  исторгал  из  себя  многократно  единственную  фразу:
- Мама,  папа,  я  плод  нашёл!!!
                Не  знаю,  какой  плод  был  зажат  в  его  ладони  -  он  показал  его  родителям,  а  не  нам,  но  его  фраза,  впоследствии,  стала  для  нас  поговоркой.  Если  кто  из  нас  в  общежитии  искал,  скажем,  свои  носки,  и  через  продолжительное  время  находил  их  под  матрасом,  то  он  устало  говорил:  «Мама,  папа,  я  плод  нашёл».  Я  часто  употребляю  слова  «мы»,  «нас».  Это  я  и  мой  друг  из  нашей  группы  Юра  Ходин  -  высокий,  худощавый,  лицом  очень  похожий  на  молодого  Горького.  Третьим  из  нашего  училища  был  мальчик  из  токарной  группы,  и  я,  к  сожалению,  не  помню  ни  его  имени,  ни  фамилии.
Я  настолько  устал  от  впечатлений,  что  не  помню,  как  проехали  Душети,  в  нём  мы  даже  не  остановились.  Но  Мцхета!    
                …Там,  где  сливаяся  шумят
                Обнявшись,  будто  две  сестры
                Струи  Арагвы  и  Куры,
                Был  монастырь…
           Наш  добрый  водитель  остановил  автобус,  попросил  не  выходить  и  рассказал  нам  легенду  о  монастыре,  построенном  на  высокой  скале  на  противоположном  берегу  Арагви.
Когда-то  между  монастырём  и  собором  в  Мцхета  была  протянута  цепь,  по  которой  монахи  ходили  из  монастыря  в  собор  и  обратно,  рискуя  упасть  с  высоты  чуть  меньше  сотни  метров,  но  никто  никогда  не  упал.  Легенда!  Но  красивая.  Мы  уезжали  вперёд,  в  Тбилиси,  а  головы  наши  были  повёрнуты  назад,  и  только потеряв  из  виду  монастырь,  все  части  тела  приняли  естественное  положение,  а  бедный  мальчик,  нашедший  плод,  даже  задремал.
В  пути  я  так  «накушался»  экзотики,  что  Тбилиси  не  потряс  моего  воображения.  Расположенный  на  пологих  берегах  Куры,  с  длинными  улицами   вдоль  реки  и  короткими  -  поперёк,  этим  он  напомнил  мне  Макеевку,  только  был,  конечно,  во  много  раз  больше  и  красивее,  и  в  центре  города  не  дымил  металлургический  завод.  К  тому  же,  на  улицах  не  росли  мандарины,  как  нам  наговорили  в  Грозном.  Не  знаю,  возможно,  это  и  было  главной  причиной  лёгкого  разочарования.
Постоянно  спрашивая  прохожих,  мы  добрались  до  техникума,  где  нам  выдали  направления  в  общежитие,  расположенное  в  другом  конце  города,  на  площади  Ираклия  Второго.  Сам  же  техникум  был  на  улице  Орджоникидзе  в  доме  №49.  В  общежитие  мы  пришли  не  втроём,  а  вшестером  -  к  нам  присоединились  ещё  трое,  тоже  грозненцев,  но  из  других  училищ.  Наш  приют  на  последующие  четыре  года  представлял  собой  ряд  комнат,  выходящих  в  длинный  коридор,  в  конце  которого  был  туалет,  совмещённый  с  умывальником.  Всё  это  находилось  на  четвёртом  этаже  старинного  дома,  построенного,  наверное,  вскоре  после  смерти  царя  Ираклия  Второго.  У  входа  в  коридор  в  малюсенькой  комнатке  сидел  кто-то  вроде  коменданта,  следивший    за  входящими  и  выходящими.  Его  зоркость  я  познал,  через  некоторое  время  на  себе.
Итак,  утром,  доев  «дорожный  провиант»,  мы  на  трамвае  поехали  в  техникум.  Секретарь  выходила  и  говорила,  кому  заходить  к  завучу,  а  кому  -  к  директору.  У  завуча  лицо  было,  вроде  бы  добрее,  и  я  хотел  попасть  к  нему,  но  меня  вызвали  к  директору  Бибилейшвили.  Маленького  роста,  с  блестящей  лысиной  он,  по  виду,  был  воплощением  строгости.  Я  как  «незаконный  довесок»  со  страхом  вошёл  в  кабинет.  Мои  документы,  сданные  вчера  секретарю,  лежали  у  него  на  столе.
              - Садись, -  сказал  он,  показывая  на  стул.
              - Да,  я  постою.
              - Стоять  у  доски  будешь,  когда  вызовут.
              От  волнения  у  меня  выступил  на  лице  пот,  я  вытер  его  рукавом  и  сел.  Он  стал  меня  расспрашивать  о  родителях  и  затем  спросил  меня,  почему  я  поехал  в  Тбилиси  сверх  нормы,  когда  с  моими  отметками  мог  ехать  в  любой  другой  техникум  в  качестве  основного  претендента.  Я  честно  признался,  что  из-за  футбола,  что  сам  поигрывал  вратарём  и  хотелось  бы  посмотреть  как  играют  мастера.  Спросил  за  кого  болею,  я  сказал  -  за  московское  «Динамо».
-А  тбилисское  тебе  нравится?
            Я ответил,  что  да  и  в  доказательство  своих  слов  перечислил  пофамильно  весь  основной  состав  команды.  Он  ещё  раз  просмотрел  мои  документы  и  сказал:
            -  У  тебя  отметки  отличные,  так  что  будешь  сдавать  только  один  экзамен  по  практике,  как  и  все  поступающие.  С  сегодняшнего  дня  будешь,  как  и  все  питаться  в  нашей  столовой.  Он  позвал  секретаршу  и  сказал  ей  что-то  по-грузински.  Мне  он  сказал,  что  отдал  распоряжение  зачислить  меня  на  довольствие.  А  во  второй  половине  дня,  после  обеда,  я  сидел  на  трибуне  стадиона  и  смотрел  матч  между  тбилисским  «Динамо»  и  харьковским  «Локомотивом».  И,  хотя  они  сыграли  со  счётом  0:0,  игра  запомнилась  на  всю  жизнь.  Если  не  верите,  то  пожалуйста:  за  Динамо  играли  бесподобный  Борис  Пайчадзе,  Панюков,  вратарь  Владимир  Маргания  и  др.  (не  хочу  утомлять  вас  перечислением  всех  игроков),    в  харьковском  Локомотиве  вместо  Уграицкого  в  воротах  стоял  Брюховецкий.
На  следующий  день  сдавали  экзамен  по  практике.  Мастер  выдал  нам  по  две  стальных  «кочерыжки»  и  дал  нам  32  часа  на  превращение  их  в  ручные  тиски.  Мы  рьяно  взялись  за  дело,  но  тут  ко  мне  подошёл  Юра  Мурашов,  тоже  грозненец  и  сообщил,  что  видел  такие  тиски  в  магазине  и  предложил  не  мучиться  с  изготовлением,  а  пойти  и  купить  готовые.  Я  проявил  слабость  и  согласился.  Мы  пошли  в  туалет  во  дворе  и  хотели  выбросить их  в  дырки.  На  наше  счастье  заготовки  в  дырки  не  пролезли,  и  были  выброшены  в  кусты  за  туалетом.  Пошли  в  магазин  и  купили  новые  тиски.
На  второй  день  мы  с  Мурашовым  неторопливо  очищали  поверхность  тисков  от  чёрного  воронения.  Впереди  было  ещё  два  дня  -  времени  более,  чем  достаточно.  Не  учли  только  одного  -  опыта  мастера.  Он  заловил  нас  за  незаконным  делом,  отобрал  тиски  и  сказал,  чтобы  мы  уезжали  домой,  так  как  ставит  нам  двойки.  Всё  рухнуло:  учёба,  футбол,  прекрасный  город,  тёплый  климат.  Впереди  был  только  позор.  Раздражал  и  вид  Мурашова.  Казалось,  ему  абсолютно  безразлична  наша  судьба.  Выйдя  во  двор,  я  сказал  ему,  что  лучше  бы  не  послушал  его  совета  -  за  32  часа  я  запросто  изготовил  бы  злополучные  тиски.  Но  Юра  и  не  собирался  унывать.
             -  У  тебя  есть  100  рублей? -  спросил  он.  Я  ответил  утвердительно.  -  Давай  сюда,  только  целой  сотней.
             Таковая  у  меня  была.  Пришлось  отдать  деньги,  на  которые  я  так  рассчитывал.
  Дождавшись  момента,  когда  вышел  последний  счастливец  из  мастерской,  мы  -  впереди  Мурашов,  я  за  ним,  с  покаянным  видом  подошли  к  мастеру,  который  не  захотел  даже  слушать  нас.  Но  он,  как  и  я,  не  знал  Юру  Мурашова.  Юра  говорил  такие  проникновенные  слова,  и  таким  печально-жалобным  голосом,  при  этом,  постоянно  засовывая  200  рублей  в  ящик  стола  мастера  (которые  мастер  каждый  раз  выбрасывал  на  пол),  что  ему  позавидовал  бы  любой  Народный  артист.  Юра  даже  выдавал  нас  за  круглых  сирот.  Я,  конечно,  не  засекал  время,  даже,  если  бы  у  меня  и  были  часы,  но  прошло  не  менее  получаса,  когда  сердце  мастера  дрогнуло.  И  он,  отказавшись  от  денег,  разрешил  нам  продолжить  работу  -  делать  тиски  из  выданных  нам  заготовок.  Он стал  закрывать  сейф,  а  Юра  незаметно  положил  деньги  в  его  ящик,  наверное,  уже  в  пятидесятый  раз.
Не  трудно  догадаться,  куда  мы  с  Юрой  бросились  из  мастерской  -  разумеется,  за  туалет,  и  через  несколько  секунд  стали  обладателями  сокровищ  -  четырех  грубых  железок,  которые  за  16  часов  должны  были,  как  в  сказке,  превратиться  в  пару  элегантных  ручных  тисков.
На  следующее  утро  мы  приехали  в  техникум  раньше  всех  и  с  волнением  ждали,  когда  появиться  мастер.  Подошли  ещё  несколько  поступающих,  а  его  не  было.  В  восемь  утра  пришёл  человек,  от  которого  уже  мало  что  зависело  -  всё  теперь  решало,  успеем  ли  мы  за  два  дня  закончить  работу.  Мы  с  Юрой  первыми  ворвались  в  мастерскую  и  стали  у  дверок  шкафа,  где  был  заперт  инструмент.  Мастер,  не  торопясь,  открыл  шкаф,  выбрал  нам  самые  большие  «драчёвые»  напильники, и  мы  лихорадочно  принялись  за  работу.  Вот  где  пригодилась  школа  Александра  Ильича  Котельникова!  Я  не  только  делал  свои  тиски,  но  и  помогал  товарищу  по  несчастью.  Короче  говоря,  к  вечеру  следующего  дня  мы  сдали  мастеру  готовые  тиски.  Он  многозначительно  усмехнулся  и  сказал:  «Идите».  Позже  мы  узнали,  что  он  поставил  нам  пятёрки.  Мы  тоже  многозначительно  улыбнулись.  Все  несчастья,  как  нам  тогда  казалось,  были  позади.
Перед  первым  днём  занятий  нам  выдали  форменную  одежду,  в  лучшую  сторону  отличающуюся  от  одежды  ремесленника  по  качеству  и  внешнему  виду,  вдобавок,  мы  получили  черные  кителя  -  мы  ведь  были  уже  не  ремесленниками,  а  будущими  мастерами-воспитателями.  Надо  сказать,  форма  очень  дисциплинировала  нас  и,  сколько  помню,  даже  по  Тбилиси  мы  ходили  с  важным  видом.
           1-го  сентября  в  пять  часов  утра  в  общежитии  появился  военрук.   Он  ходил  по  комнатам  и  стучал  палкой  по  спинкам  кроватей,  непрерывно  крича:  «Подъём!  Подъём!».  На  туалет  и  одевание  он  дал  30  минут,  затем  выгнал  на  улицу  и  провёл  с  нами  зарядку.  Эти  процедуры  были  обязательны,  только  для  первокурсников,  старшие  ребята  продолжали  нежиться  в  постелях.  В  6.30  учащиеся  всех  четырёх  курсов  приехали  в  техникум,  и  в  длинном,  широком  коридоре  на  втором  этаже  началось  общее  построение.  Затем  военрук  поприветствовал  нас  (как  будто  он  не  видел  нас  до  этого),  а  техникум  прокричал  в  ответ:  «Здравия  желаем,  товарищ  военрук!».
Военрук  ходил  в  полувоенной  форме,  был  уже  не  молод,  худощав  и  высок.  Еврей  по  национальности, он  носил  имя  Сруль,  фамилию  -  Капилевич.  Старшекурсники  потом  открыли  нам  секрет,  как  отвечать  на  приветствие  военрука:  вместо  слова  военрук  надо  кричать  Сруль,  что  мы,  шалопаи,  и  стали  делать  со  следующего  утра.  Оказывается,  это  было  многолетней  традицией,  и  бедный  старик  так  и  не  узнал  этого.
После  завтрака  разошлись  по  классам.  В  техникуме  учащиеся  делились  на    два  факультета:  русский  и  грузинский.  Последний  предназначался  для   жителей  Грузии,  и  всё  обучение  велось  на  грузинском  языке.  У нас  же  появился  предмет    «грузинский  язык».  Мне  понравилось  написание  грузинских  букв  и,  читая  таблички  на  дверях  кабинетов,  таких  как  «директор»,  «библиотека»  и  другие,  подобные  им,  на  второй  день  я  уже  знал  все  грузинские  буквы.  Занимались  мы  до  ужина,  а  потом  шли  в  общежитие,  или  гуляли  по  городу,  где  было  на  что  посмотреть.
Потекла  учёба,  прерываемая  редкими,  но  яркими  эпизодами,  которые  не  хотят  уходить  из  памяти.
В  соседней  группе  учился  симпатичный  паренёк  Жора  Карев.  Ему,  видно,  было  скучно,  или  боязно,  идти  одному,  и  он  почему-то  стал  уговаривать  меня  пойти  с  ним  в  оперный  театр.  Я,  в  свою  очередь,  стал  уговаривать  Юру  Ходина  пойти  с  нами,  за  компанию,  тем  более,  что  в  этот  день  шла  опера  «Кармен».  К  тому  времени  я  знал  из  классики  только  две  вещи:  куплеты  тореадора  из  этой  оперы  и  арию  Ленского  «Куда,  куда  вы  удалились…»  Знал  ещё  одну  мелодию  -  «Полонез»  Огинского,  но  постоянно  забывал  мотив  и  просил  Ходина  напомнить  мне  её.  И  вот  мы  втроём,  в  ремесленской  форме  пошли  в  оперный  театр  имени  Захария  Палиашвили.  Билеты  купили  самые  дешёвые  и  сидели  где-то  под  потолком,  но  зато  не  только  сцена,  но  и  весь,  сверкающий  позолотой,  зал  был  перед  нами.  О  музыке  Ж. Бизе  столько  сказано  хорошего,  что  я  лучше  помолчу.  Два  дня  я  спорил  до  хрипоты  с  Ходиным,  которому  не  понравился  ни  театр,  ни  музыка,  и  чем  больше,  с  юношеским  пылом,  пытался  заставить  его  полюбить  оперу,  тем  больше  влюблялся  сам,  а  Ходин  разочаровывался  в  ней.  Но  я  всю  жизнь  вспоминаю  Жору  Карева,  приобщившего  меня  к  серьёзной  музыке.  Потом  я  стал  таким  завзятым  посетителем  оперы,  что  меня  знали  уже  все  тётеньки – контролёры  и,  примерно,  через  полгода,  зная  мои  скудные  денежные  ресурсы,  они  стали  пропускать  меня  в  театр  бесплатно.  И  только,  когда  приезжали  звёзды,  и  свободных  мест  не  предвиделось,  я  покупал  билет  на  самый  верхний  ярус.
Забавная  вещь  произошла  во  время  второго  посещения  театра.  Купив  билет,  я  забрался  на  «свой»  ярус  и  приготовился  наслаждаться  балетом  «Доктор  Айболит».  Мне  казалось,  что  увертюра  слишком  затянулась:  вот  уже  и  зверюшки  пляшут  с  доктором  Айболитом,  но  почему-то  молча.  Когда  же  они  начнут  петь?  Такой  вот  я  был  малограмотный  в  искусстве.
Другой  эпизод  из  моей  жизни  был  не  очень  приятен. Дело  в  том,  что,  учитывая  теплый  климат  и  нашу  молодость,  ребята,  тайком  от  нашего   начальства  продавали  на   Сабурталинском  рынке  нижнее  бельё,  рукавицы  и  прочее  барахло,  абсолютно  не  нужное  нам.  Наслушавшись  разговоров  об  удачных  «сделках»,  я, завернув  в  газету  исподнюю  рубаху  и,  извините,  кальсоны,  в  воскресное  утро  отправился  на  рынок.  На  выходе  из  коридора  я  был  остановлен  громовым  окриком  дежурного  по  этажу:  «Стой,  что  несёшь!?».  Я  не  нашёл  ничего  лучшего,  как  броситься  вниз  по  лестнице.  На  базаре,  со  страху,  продал  свой  «товар»  по  дешёвке  и  долго  бродил  по  улицам,  дожидаясь  обеда  в  техникумовской  столовой.  Пообедав,  снова  пошёл  на  «прогулку».  И  только  после  ужина,  когда  дежурный  сменился,  пришёл  в  общежитие.  На  следующее  утро  меня  вызвали  к  заместителю  директора  по  хозчасти,  и  он  начал  допрос.  Оказывается,  за  день  до  моей  торговой  операции  из  Красного  уголка  общежития  стащили  со  стола  красное  суконное  покрывало.  Дежурный  просто  хотел  посмотреть,  не  несу  ли  я  оное.  Пришлось  признаться  в  преступной  торговле  нижним  бельём.  Поверили  только  через  день,  когда  вышедший  на  вахту  другой  дежурный  объяснил,  что  брал  его  домой  отстирать  пятна.  А  за  торговлю  пообещали  исключить  из  техникума,  если  ещё  попадусь.  Я  дал  слово  и  больше  не  попадался.
Учёба  шла  нормально  -  старался  учиться  только  на  пятёрки.  Меня  подстёгивало  и  желание  как-то  загладить  свою  вину  за  незаконную  торговлю,  и привычка,  приобретённая  в  ремесленном  училище,  получать  отличные  отметки.
Зимой  меня  включили  в  сборную  техникума  по  баскетболу,  и  мы  заняли  первое  место  в Тбилиси  среди  средних  учебных  заведений.  Здесь,  надо  сказать  следующее:  наш  директор,  пользуясь  тем,  что  время  было  несытое,  переманивал  в  наш  техникум  хороших  спортсменов.  Некоторые  переходили  к  нам  даже  из  физкультурного  техникума.  Например,  в  нашей  баскетбольной  команде  играл  Лео  Инцкирвели,  потом  игравший  за  тбилисское  «Динамо»,  и  в  одно  время  ставший  капитаном  сборной  СССР  (правда,  не  надолго).  В  сборной  нашего  техникума  по  футболу  играл  Вано  Сарджвеладзе,  впоследствии,  ставший  капитаном  тбилисского  «Динамо».  Вот  в  какие  команды  я  попал  в  техникуме!  И  попал  в  них  не  столько  из-за  своего  умения,  как  я  думаю,  а  из-за  фанатизма  в  игре.  Понятна  стала   и  доброта  директора  по  отношению  ко  мне  во время  нашего  первого  разговора.
В  общежитии  я  жил  в  большой  комнате  коек  на  двадцать,  стоящих  у  двух  противоположных  стен.  У  одной  стены  жили  мы  -  грозненцы  и  ребята  из  других  российских  городов.  У  другой  стены  расположились  грузины,  приехавшие  из  глухомани  и  почти  не  умеющие  говорить  по-русски.  У  нас  с  ними  началось  негласное  соревнование  -  кто  быстрее  овладеет  неродным  языком.  Они  победили  нас,  и  концу  учебного  года,  хотя  и  с  ужасным  акцентом,  свободно  говорили  по-русски.  Мы  же  могли  только  объясняться.
В  конце  декабря,  на  зимних  каникулах,  уехал  домой  в  Грозный.  В  Баку,  где  я  делал  пересадку,  поразили  продавцы,  дающие  сдачу  до  копейки,  В  Тбилиси  же  мы  привыкли  к  тому,  что  мелочь  не  считалась  за  деньги  (у  продавцов),  и  сдачу  мелочью  в  магазинах  не  давали.  Приходилось  давать  деньги  «под  расчёт».  Бабушка  Вера  Фёдоровна  каждый  месяц  присылала  мне  по  пятьдесят  рублей  и  они  позволяли  побаловаться  мандаринами,  круглым  вкусным  хлебом  и  сходить  в  кино  или  в  театр.  Платили  нам  и  стипендию – сорок,  или  сорок  пять  рублей,  точно  не  помню.  Присылала  немного  и  мама,  но  я  ей  категорически  запрещал  это  делать.  Когда  же  деньги  приходили  от  неё,  я  наступал  ногой  на  свою  совесть  и  радовался  почтовому  переводу.  В  Тбилиси  было  на  что  их  потратить.
Дома  я  узнал,  что  отец  решил  строить  свой  дом.  Участок  ему  уже  выделили  в западной  части  города,  и  как  только  потеплеет,  начнётся  строительство.  Отъевшись  и  отоспавшись,  к  началу  учёбы  вернулся  в  Тбилиси,  окунулся  в  учёбу  и  занятия  спортом,  но  весной  со  спортом  пришлось  распрощаться.  В  апреле  1951 года  я  с  одним  третьекурсником,  окончившим  наше  училище,  пошёл  в  поход  на  озеро  Лиси.  Кстати, слово  Тбилиси  переводится  как  «тёплое  озеро»,  где  «тби»  означает  «тёплый»,  а  «лиси»  -  «озеро».  Поднявшись  в  горы,  пришли  к  озеру.  Разгорячённый,  я  решил  остудиться  в  озере,  хотя  мой  спутник,  по  фамилии  Кудрин,  не  советовал  мне  купаться  в  холодной  воде.  Но  тогда  мне  было  море  по  колено,  и  я  получил  большое  удовольствие  от  барахтанья  в  отнюдь  не  тёплом  озере.
Через  несколько  дней  я  заболел  ангиной,  которая  дала  осложнение:  распухли  колени.  Меня  забрали  в  больницу,  где  нашли  ревмокардит.  Лечили,  в  основном,  валерьянкой  и  в  середине  мая,  перед  экзаменами,  меня  выписали  из  больницы.  Пришлось  переквалифицироваться  на  другие  виды  спорта:  стрельбу,  шахматы.
От  экзаменов  меня  освободили.  Я  приходил  с  зачётной  книжкой  к  преподавателям,  и  они  все,  заглядывая  в  журнал,  ставили  пятёрки.  В  группе    считали  меня  счастливчиком. «Сдав»  таким  способом  экзамены,  я  уехал  по  Военно-Грузинской  дороге  домой.
Приехал  уже  не  на  любимую  Бароновку,  а  буквально  в  степь,  пролегающую  между  нашим,  в  то  время  последним,  домом  на  улице  и  воинской  частью,  Улица  называлась  Андийской  в  честь  Андийского  хребта  в  Дагестане.  Другого  названия,  видимо  не  нашли,  и  только  после  нескольких  лет  раздумий,  власти  нашли  более  подходящее  и  элегантное  название  -  улица  Буровая.
Строительство  дома  было  в  самом  разгаре:  был  залит  фундамент  и  поставлен  цоколь.  Пока отец  был  на  работе,  мама  с  Борисом  делали  саманы.
Если  я  не  расскажу,  что  такое  саман,  моим  потомкам  (а  я  льщу  себя  надеждой,  что  хоть  один  из  них,  лениво  позёвывая,  откроет  эти  воспоминания  и,  не дай  бог,  как  раз  попадёт  на  слово  саман)  всё  остальное  станет  непонятным,  и  он,  просто,  захлопнет  книжку.
Огромную  кучу  глины  делают  наподобие  кратера  вулкана.  Кратер  заливается  водой  и  засыпается  определённым  количеством  резаной  соломы.  Дальше  начинается  главное  -  перемешивание  босыми  ногами,  примерно,  как  знаменитый  Челентано  давил  в  известном  итальянском  фильме  виноград.  Работа эта  трудная  и  длительная.  Но  вот  тестообразная  масса  готова  -  солома  равномерно  распределена  в  глине  -  и  ею  заполняется  ящик  без  дна  размером  50 \ 25 \ 25  сантиметров.  За  привязанную  к  нему  веревку  ящик  «буксируется»,  на  площадку  для  сушки  на  солнце,  приподнимается  за  ручки,  и  саман,  выскальзывая,  остаётся  на  земле.  Ему  надо  лишь  высохнуть,  и  он  готов  для  кладки  стен  дома.  В  саманном  доме  свой  микроклимат  -  зимой  теплее,  чем  в  кирпичном,  а  летом  прохладнее.  Не  надо  сверлить  стены,  если  понадобится  что-то  повесить,  все  изъяны  легко  замазываются  глиной  -  все  достоинства  не  перечислишь!  Такой  дом  может  простоять  долго,  если  в  него  не  стрелять  из  пушки.  Через  42  года,  убегая  из  Грозного,  я  оставил  дом  в  полной  сохранности.
Сразу  после  приезда  я  активно  включился  в  работу,  Днем  мы  делали  саманы, а  когда  приходил  с  работы  отец,  помогал  ему  -  подавал   их  на  леса,  заготавливал  раствор  для  кладки,  а  самой  кладкой  стен  занимался  отец.
Жили  мы  во  «времянке»  -  маленькой  халупе,  построенной  из  досок.  Она  стояла в  центре  двора  у  стояка  с  водой  и  даже  была  подключена  к  электросети.  И  у  нас  (неслыханная  роскошь!)  наполнял  времянку  то  музыкой,  то  спектаклями,  то  голосами  дикторов  большой  ламповый  радиоприёмник.  Отец  поставил  антенну,  протянувшуюся  из  одного  конца  двора  в  другой,  но  однажды  вечером,  когда  я  гулял  в  городе,  разразилась  гроза,  молния  ударила  в  антенну  и  разрядилась  через  мою  подушку  на  землю.  Обгорелые  перья  заполнили  всю  «спальню». 
Перепуганные  и  оглохшие  родители  выскочили  на  дождь  и  боялись  заходить  до  окончания  грозы.  Они  не  трогали  ничего  до  моего  прихода,  надо  же  было  показать, что  могло  со  мной  случиться,  будь  я  в  грозу  дома.  Антенну  тут  же  повалили  на  землю,  вставили  метровый  кусок  провода  в  антенное  гнездо  приёмника,  и  тот  заговорил  не  хуже,  чем  до  грозы.  И  всё  равно,  при  прибли-  жении  грозы  и  даже  просто  дождя,  мама  опускала  провод  и  накрывала  его  какой-нибудь  тряпкой.  Я  смеялся  над  её  страхами,  но  не  спорил,  так  как  приёмник  прекрасно  работал   и  со  спрятанной  антенной.
Родители  высадили  в саду  нашего  участка  в  шесть  соток  вишни,  абрикосы,  айву,  яблоню,  виноград,  ягодные  кустарники,  овощи.  Участок,  вроде  бы  небольшой,  но  нам  хватало.  В  углу  сада   в  котухе,  жила  свинья,  ожидая  своей  участи.  В  курятнике  кудахтали  куры,  балуя  нас  яичками.
  К концу  лета  дом  стал  определяться  как  таковой:  крыша  была  на  месте,  плотники  укладывали  полы,  печь  взметнула  трубу  в  небо  -  можно  уезжать  со  спокойной  душой,  что  я  и  сделал  29-го  августа  1951-го  года.
Я  знал,  что  Владимир  Юрко  -  мой  старый  друг -  уже  уехал  в  Тбилиси  и  поступил  на  первый  курс  нашего  техникума.  С  двумя  закадычными  друзьями  -  им  и  Юрой  Ходиным  будет  надёжней  и  веселей. Приехав  в  Орджоникидзе  на  рейсовом  автобусе, я  сел  в  шабашку  -  «Москвич  401»  -  легковушку  тех  времён  и  поехал  в  Тбилиси.  Хозяин  «Москвича»  оказался  бывшим  гонщиком,  и  его  владение  рулём  и  акселератором  действительно  было  виртуозным,  и  мы  приехали  в  Тбилиси быстрее,  чем  это  сделал  бы  рейсовый  автобус.  Через  день  у  нас   начались  занятия, и  всё  пошло  своим  чередом.  Почти весь  декабрь  проходили  слесарную  практику  на  одном  из  заводов.  Нам  показывали  токарный  станок,  на  котором  до  революции  работал  М.И. Калинин.  Станки  были  старые,  с  общим  приводом:  от  вращающегося  вала  под  потолком.  К  каждому  станку  спускался  плоский  ремень,  передающий  вращение  ведущему  валу  коробки  передач  станка.  Таким  вот  станкам  мы  делали  капитальный  ремонт.  Токарные  группы  проходили  практику  на  другом  заводе  с  современными    станками.  Там  произошёл  несчастный  случай  с  нашим  однокурсником  из  Таганрога  Сашей  Кривоносовым.  Работая  на  большом  станке,  он  не  завязал  рукава  халата.  Завязки  зацепились  за  патрон  и  потянули  за  собой  рукав.  Кончилось  тем,  что  руку  оторвало  вместе  с  лопаткой.  Ребята  рассказывали,  что  он,  увидев  оторванную  руку,  попросил  товарищей  снять  с  неё  часы,  но  когда  посмотрел  на  левое  плечо,  осознал  что  случилось  и  потерял  сознание.  Мы  считали  его  погибшим,  но  его  спасли,  несмотря  на  громадную  потерю  крови.  Мало  того,  тщедушный  до  прискорбного  случая,  выздоровев, он  стал,  буквально,  атлетом,  с  ним  мы  даже  опасались  здороваться  за  руку  -  до  того  сильным  было  его  рукопожатие.  А  когда  на  третьем  курсе  в  техникуме  стали  учиться  девочки,  Саша  стал  их   любимцем.  Техникум  он  закончил  на  отлично, вернулся  в  Таганрог  и  без  экзаменов  поступил  в  радиотехнический  институт.  К  сожалению,  не  знаю  его  дальнейшую  судьбу,  но  надеюсь,  что  он  жив  и  здоров  поныне.
Видимо,  планеты  расположились  нескладно  в  ту  зиму.  Как-то  я  пришёл  в  общежитие  припозднившись  и  увидел  на  полу  нашего  коридора  крупные  пятна  крови,  ведущие  из  нашей  комнаты  в  умывальник.  С  тревогой  в  душе  я  вошёл  в  комнату  и  спросил,  что  случилось.  У  всех  был  растерянный  вид,  и  несколько  минут  никто  не  мог  говорить.  Оказывается, перед  моим  приходом  у  Юры  Ходина  из  горла  хлынула  кровь.  Он  побежал  в  умывальник,  а  ребята  к  дежурному  -  вызвать  «Скорую  помощь»,  которая  увезла  Юру  в  больницу.  Через  день  мы  узнали,  что  у  него  оказалась  открытая  форма  туберкулёза.  Всех,  кто  жил  с  ним  в  комнате  проверили  рентгеном  и  поставили  на  медицинский  учёт.  Когда  его  немного  подлечили,  он  уехал  домой  в  Ставропольский  край  и  обещал  выздороветь  и  на  следующий  год  вернуться  в  техникум.  Но,  увы,  не  вернулся.  Как  потом  мы  узнали,  он  умер.  Очень  жаль!  Замечательный  был  друг,  несмотря  на  наши  частые  споры.
А  на  Новый  год  я  поехал  домой  и  увидел  разительную  перемену  -  дом  был  полностью  готов,  мало  того,  у  родителей  жили  квартиранты.  Дело  в  том,  что  в  расположенную  неподалёку  воинскую  часть  прибыл  большой  контингент  военных.  Солдат  разместили  в  казармах,  а  офицеров  по  ближайшим  к  части  домам.  А  наш  дом  был  не  только  ближайшим,  а,  наверное,  самым  близким.  Вот  и  поселились  в  зале  сразу  четыре  молодых  лейтенанта,  прибывших  в  дом  со  своими  кроватями,  постельными  принадлежностями  и,  разумеется,   личными  вещами.  Родители  не  возражали:  за  каждого  постояльца  воинская  часть  платила  неплохие  деньги,  офицеры  же  договорились  с  мамой,  чтобы  она  готовила  им  завтраки,  обеды  и ужины  за  их  счёт.  Компания  оказалась  весёлой  и  дружной  и  абсолютно  не  тяготила  моих  родителей,  хотя  все  были  разных  характеров,  вкусов  и  воспитания.
Володя  Синельников  -  высокий  симпатичный  мужчина,  врождённый  интеллигент,  лишний  раз  не  засмеётся,  часто  извинялся,  не  знаем  даже  за  что.  Спустя  год  получил  назначение  куда-то  на  северо-восток.
Саша  Черников  -  тоже  прожил  у  нас  года  полтора  и  отбыл  в  другой  военный  округ.  Со  своим  замечательным  характером  с  трудом  управлялся  с  подчинёнными,  и,  как  рассказывали  друзья,  иногда  даже  плакал  от  бессилия.
Юра  Синенко  прожил  около  года  и,  женившись,  ушёл  жить  к  жене.
Владимир  Ильич  Терёхин  прожил  у  нас  дольше  всех.  Он  тоже  женился,  и  с  женой  стали  жить  у  моих  родителей.  Лет  через  семь  его  направили  учиться  в  Москву,  в  военную  академию.  С  ним  мы  буквально  породнились  -  настолько  стали  близкими  людьми.  После  окончания  академии,  служил  в  Хабаровске,  воевал  во  Вьетнаме,  дослужился  до  полковника,  а  при  увольнения  со  службы,  выбрал  местом  жительства  Грозный.  Сейчас  живёт  в  Зеленограде,  Московской  области. Часто  писали  друг  другу,  а  с  развитием  телефонизации,  звоним  друг  другу  по  поводу  и  без  повода.  В  2003-м  году  был у  него  в  гостях.
Во  время  моих  каникул   приехал  в  Грозный  тогда  ещё  молодой пианист  Владимир  Ашкенази.  Володю  Синельникова  не  пришлось  уговаривать,  и  мы,  под  насмешки  остальных,  пошли  на  концерт  в  местную  филармонию.  Не  помню  программу  концерта,  но  помню,  его  страдальческую  мимику  и  постанывания  во  время  исполнения,  что  мне  не  очень  понравилось.  Я  ведь  не  знал,  что  этот  юноша,    со  временем  превратится  в  знаменитого  музыканта  и  дирижёра  мировой  величины.  Поздно  вечером  мы   подошли  к  нашему  дому,  и  вдруг  Володя  остановил  меня:
--  Подожди,  не может  быть,  чтобы  они  какую-нибудь  пакость  не  придумали.         
Он  чуть-чуть  приоткрыл  ставень,  посмотрел  в  щель  и  подозвал  меня.
 Я заглянул  и  всё  понял:  три  советских  офицера  сидели  за  столом  лицами  к  двери,  а  перед  ними  на  столе  стояли  перевёрнутые пустые  кастрюли.  На  дне  кастрюль  лежали  бесформенные  палки.  Володя,  скомандовал  мне:  «Делай,  как  я».  Мы  вошли  в  кухню,  разделись,  сели  на  табуретки  и  стали  тихо  беседовать.  Из  зала  слышались  призывы  войти  к  ним  и  рассказать,  о  концерте,  но  Володя  отвечал:  «Сейчас,  сейчас».  Наконец,  те  не  выдержали  и,  взяв  в  руки  кастрюли,  и  палки,  вышли  к  нам  и  нестройно  застучали  марш,  но  эффект  был  уже  не  тот.  «Музыканты»  были  возмущены  нашим  «сидением»  и  обвинили  нас  в  срыве  торжественной  встречи.  Такие  шутки  не  переводились  в  доме,  и родителям нравились  проказы  квартирантов.
Интересно  было  с  ними,  но  пришло  время,  и  я  вернулся  в  свою  «альма-матер».
Вторая  половина  второго  курса  прошла  незаметно,  запомнилось  только  1-е  место  в  Грузии  в  заочных  соревнованиях  среди  учебных  заведений  по  стрельбе  из  малокалиберной  винтовки,  за  что  мы  с  напарником  Колей  Тумасяном  получили  второй  спортивный  разряд.  Скажу  без «всяких  яких»,  что,  несмотря  на  свою  фанатичную  любовь  к  спорту,  понимал,  что  физических  и  моральных  кондиций  у  меня  хватало  не  более,  чем  на  второй  разряд.  Получая  этот  разряд  в  разные  годы  по  баскетболу,  стрельбе,  шахматам,  настольному  теннису  я был  рад  не  менее,  чем  иной  спортсмен,  принимающий  в  руки  олимпийскую  медаль.
  Предыдущая  осень,  была  необыкновенно   урожайная  на  мандарины.
Цены  настолько  снизились,  что  мы  брали  одеяло,  шли  в  магазин  и  покупали  столько,  сколько  могли  унести.  Ели  и  клялись:  «Вот  уедем  в  Россию  и  никогда  в  жизни  в  рот  не  возьмём».  Искривив  свои  физиономии  от  кислоты,  мы  ели  их  потому,  что  на  данный  момент  они  были  самым  дешёвым  продуктом.  Само  собой  разумеется,  что  покупались  нами  не  отборные  красавцы-мандарины,  а  третьесортные  -  самые  дешёвые.  А  уж,  что  было  для  нас  совершенно  несъедобным,  так  это  хурма  и  минеральная  вода  «Боржоми».  Глядя  на  грузин,  поглощавших  и  то,  и  другое  в  больших  количествах,  мы  представляли  их  какими-то  извращенцами.  Намного  позже,  я  понял,  насколько  сильно  мы  заблуждались.  Только  купить  и  то,  и  другое  стало  намного  сложнее,  особенно,  из-за  цен.
Экзамены  за  второй  курс  сдавал  вместе  со  всеми  -  постарался  доказать  преподавателям,  что  не  напрасно  поставили  мне  пятёрки  год  назад.  Учиться  было  не  трудно:  нам  надиктовывали  текст,  оставалось  прочесть  его  и  запомнить.  В  то  время  появились  шариковые  авторучки,  и  считалось  шиком  её  иметь.  Паста  была  такой,  что  если  на  текст  ложилась  рука,  то  на  руке  с  помощью  зеркала  можно  было  прочесть  то, чем  мы  заполняли  тетради.
Лето  провёл  дома  отлично.  Почти  каждый  день  ездил  на  упомянутый  выше  «сталинский»  пруд  с  пока  ещё  чистой  водой.  Когда  же  выше  по  течению  Сунжи  построили  химический  комбинат,  то  чистая  вода  осталась  только  в  ванной.  Кстати, вода  в  грозненском  водопроводе  была  чистейшей  и  вкусной.  Добывалась  она  из  артезианских  скважин.  Пили  мы  её  с  удовольствием  сырую,  и  всё  было  безо  всяких  проблем.  Дома  работы   тоже  хватало:  копал,  поливал  в  саду  и  огороде,  помогал  маме  в  уборке  дома.  В  общем,  старался  не  висеть  на  шее  родителей.
  Заходил  в  гости  к  Александру  Ильичу,  рассказывал  ему  об  учёбе,  о  практике  на  заводе,  ненавязчиво  благодарил   его  за  трудовую  школу  и  видел,  что  ему  это  нравилось.  Жена  его  угощала  нас  вкусными  вещами,  которые  могут  быть  только  на  Кавказе.  Спиртное  не  пили:  я  в  то  время  в  рот  не  брал  по  молодости,  а  Ильич  -  за  компанию.
Прошло  лето,  В  пятый  раз  поехал  по  Военно-Грузинской  дороге,  и  в  пятый  раз  не  уставал  восхищаться  дикой  природой.  Ехал  и  не  знал,  что  ждут  меня  перемены,  повлиявшие  на  мою  дальнейшую  судьбу.  Во-первых,  придя  в  техникум  31-го  августа,  чтобы  стать  на  «продуктовый»  учёт,  был  поражён  обилием  девочек  в  коридорах  главного  здания.  А  на  следующий  день  на  линейке  во  дворе я  увидел  несколько  новых  групп,  состоящих  из  мальчишек  и  девчонок.  Вышел  директор  и  торжественно  объявил  следующее.  Наш  техникум  по  распоряжению  Правительства  СССР  переходит  в  Министерство  радиотехнической  промышленности.  Соответственно,  меняется  будущая  специальность  учащихся  1-го,  2-го  и  3-го  курсов.  Называться  она  будет  «радиотехник  широкого  профиля».  Классы  и  лаборатории  подготовлены.  4-й  курс  продолжит  учёбу  по  старой  специальности  -  «мастер  производственного  обучения»  для  работы  в  ремесленных  училищах.  Это  был  гром  среди  безоблачного  неба.  Директор  добавил  в  своём  выступлении  существенную  для  нас  деталь:  все,  кто  поступал  в  индустриальный  техникум,  остаются  на  полном  государственном  обеспечении,  как  и  раньше.  Мы  облегчённо  вздохнули  и,  как  все  молодые,  даже  обрадовались  переменам.
Слесарей  и  токарей  объединили  в  одну  группу  -  радиотехников.               Новые преподаватели  нам  очень  понравились:  они  были  практиками,  до  этого  не  работали  с  учащимися  и  относились  к  нам,  как  к  товарищам  по  работе.  Мы,  со  своей  стороны,  относились  к  ним  с  огромным  уважением,  были  очень  внимательны  к  их  объяснениям,  непонятных  для  нас  вначале,  радиотехнических  истин  и  терминов.  Но,  мало  помалу,  мы  привыкали  к  новой  специальности,  тем  более,  что  за  время  наших  каникул  были  оборудованы  прекрасные,  по  тем  временам,  радио -  и  электролаборатории.  О  нашем  уважении  к  новым  учителям  может  сказать  такой  факт.  У  преподавателя  Основ  радиотехники,  ранее  работавшего  на  радиостанции  им.  Коминтерна,  был  нервный  тик,  заработанный  им  в  результате  прямого  контакта  с  высокочастотным  током  немалого  напряжения.  Каждую  минуту  его  передёргивало:  и  лицо,  и  плечи.  Через  пару  недель  почти  все  мальчишки  стали  непроизвольно  дёргаться.  Потом,  конечно,  это  прошло.
На  практических  занятиях  каждый  учащийся  поначалу  должен  был  сделать детекторный  приёмник,  чтобы  понять,  как  радиоволны  превращаются  в  звуковые.  Нынешнему  поколению  трудно  понять  восторг,  когда  в  наушниках  я  услышал  музыку,  передаваемую  из  Москвы.  Сейчас  подросток  вставляет  диск  в  плеер,  втыкает  в  уши  широкополосные  наушники,  наслаждается  хитами  и  понятия  не  имеет,  что  всего  пятьдесят  лет  назад  не  было  полупроводников,  во  всяком  случае,  на  бытовом  уровне.  А  уж  о  физических  процессах  происходящих  в  его  игрушке,  нет  даже  смутного  представления.  Может  так  и  надо?!  Пусть  тонкостями электроники  занимаются  специалисты.
На  третьем  курсе  я  жил  уже  не  в  огромной  комнате,  а  в  привилегированной  -  на  шесть  человек.  Компания  собралась,  как  сейчас  говорят,  по  интересам.  По  понедельникам,  радио  часто  транслировало  оперные  спектакли  и  мы,  как  дураки,  распределив  роли,  записывали  слова,  которые  распевали  народные  артисты.  У  нас  даже,  как  в  спорте,  появились  «болельщики»  С..Я. Лемешева  и  «болельщики»  И.С.  Козловского.  А  певцы  того  времени  были  великими:  М.Д. Михайлов,  М.О.  Рейзен,  Г.М. Нэлепп,  два  соперника  -  Андрей  и  Алексей  Ивановы  (мне  больше  нравился  Андрей),  А.С. Пирогов,  Н.С. Ханаев  и  другие.  В  Тбилисском  театре  пели  два  замечательных  артиста:  Давид  Андгуладзе  (тенор)  и  обладатель  неповторимого  по  красоте  тембра  голоса  Петрэ  Амиранишвили  (баритон).
Записав  «либретто»  оперы,  мы,  ломающимися  вследствие  переходного  возраста,  гнусавыми  голосами,  не  обладая  нормальным  музыкальным  слухом,  исполняли  отрывки  из  оперы,  и  нам  казалось,  что  ещё  чуть-чуть,  и  мы  станем  солистами  оперного  театра.
            На  зимние  каникулы  как  всегда  поехал  поездом  и,  слава  богу,  что  эта  поездка  не  стала  последней  в  моей  жизни.  Поезд  притормозил  у  товарной  станции  Махачкала –2  и  стал  набирать  скорость,  двигаясь  по  направлению  к  пассажирской  станции  Махачкала –1.  Неожиданно  автоматическая  стрелка,  пропустив  паровоз,  почтовый  вагон  и  передние  колёса  багажного  вагона,  перевела  движение  на  соседний  путь.  Я  ехал  в  первом  «купе»  первого  вагона,  и  при  первых  признаках  ненормальной  тряски,  я,  почему-то,  стал  лихорадочно  надевать  калоши.  Вагон  под оглушительный  треск  и  лязг,  наконец-таки  остановился.  Я  бросился  к  выходу,  открыл  дверь  в  тамбур,  а  тамбура  не  было.  На  соседних  путях  слева  мирно  дымил  паровоз  с  одним  вагоном,  второй  вагон,  сорванный  с  тележек,  стоял  поперёк  между  нашей  колеёй  и,  уходящей  влево,  соседней.  Дело  было  поздним  вечером  и  мороз  достигал  - 25  градусов  (в  том  году  на  Кавказе  зима  была  суровой).  Посудачив  на  холоде,  пассажиры  вернулись  в  вагоны,  и  начались  разговоры  о  подобных  авариях.  Рассказывали,  что  в  Средней  Азии  произошёл  такой  же  случай,  только  на  большей  скорости,  и  закончился  он  трагично.  У  нас  пострадали  только  шесть  первых  вагонов,  да  некоторые  обитатели  вагонов  получили  синяки  и  шишки  от  упавших  с  верхних  полок  чемоданов.
Под  утро  нас  пересадили  в  задние  шесть  вагонов,  подцепили  к  попутному  поезду,  пообещав  комфортную  поездку  от  Минеральных  Вод,  где  уже  заготовили  шесть  целеньких  вагонов.  До  Грозного  я  ехал,  сидя  на  своём  чемоданчике  в  забитом  людьми  проходе.  Ещё  пару  лет  я  пугался  всякой  тряски  вагона,  но  потом  привык.
Вскоре  после  возвращения  в  техникум  произошло  событие,  выбившее  многих  людей  из  привычной  колеи.  По  радио  в  общежитии  мы  услышали,  что  заболел  Сталин.  Всю  нашу  жизнь  мы  слышали  так  много  о  его  бессмертности,  что  не  придали  особого  значения  сообщению  о  его  болезни.  Ну,  поболеет  немного  и  поправится.  Но  через  несколько  дней,  рано  утром,  услышали,  как  Ю. Левитан  трагическим  голосом  возвестил  на  весь  мир,  что  «Великий  и  так  далее…»  Иосиф  Виссарионович  Сталин  скончался.  Мы  смотрели  друг  на  друга,  открыв  от  изумления  рты  -  как  это  могло  случиться?  Второе,  что  пришло  в  голову  -  надо  рыдать,  как  рыдал  пролетариат  после  смерти  Ленина.  Может  быть,  если  кто - нибудь  из  нас  зарыдал  в  этот  момент,  другие  бы  поддержали  его,  как  положено  в  момент  великого  горя,  но  никто  не  осмелился  взять  на  себя  инициативу.  Только  Вася  Любимов,  мой  близкий  дружок  протянул:  «Да-а-а-а».  В  день  похорон  всех  нас  повели  на  центральную  площадь  Тбилиси   (тогда  она  была  имени  Берия)  на  всенародный  митинг.  Во  время  слушания  не  очень  связной  речи  человека,  давшего  площади,  на которой  мы  стояли,  своё  имя,  какой-то  грузин  вытащил  из  моего  кармана  большую  ценность  -  шариковую  ручку.  При  этом  он,  наверняка,  рыдал,  потрясённый  кончиной  своего  великого  земляка. 
   В  мае  стало  известно:  в  июне  будем  проходить  производственную  практику  на  радиозаводе  в  городе  Муроме,  Владимирской  области.  В  конце  месяца  две  группы  -  грузинская  и  русская  погрузились  в  вагон,  и  поезд  пошёл  на  Москву  по  недавно  открытой  дороге  вдоль  Черноморского  побережья.  К  счастью,  поезд               
вдоль  моря  шёл  днём.  На  каждой  остановке  все  бежали  купаться  и  следили  за  машинистом  -  он  прибегал  к  морю  раньше  всех.  Остановки  были  длительными  -  не  менее  получаса.  Потом  машинист  возвращался  на  паровоз  и  давал гудки,  собирая  пассажиров.  В  Туапсе  приехали  к  вечеру,  и  дальше  поезд  пошёл,  подчиняясь  графику,  хотя  он  мог  это  сделать  после  Сочи.  Приехав  на  Курский  вокзал  Москвы,  мы  вышли  на  привокзальную  площадь.  Вдруг  наши  грузины  захохотали,  показывая,  на  крышу  большого  жилого  здания,  увенчанную  огромной  вывеской:  «ТКАНИ».  Оказывается,  это  безобидное  русское  слово  является  корнем  наиболее  распространённого  грузинского  ругательства.  Вечером  того  же  дня  мы  выехали  в  Муром.  Там  нас  -  сорок  человек  -  разместили  в  пустой   школе.  В  нескольких  классах  вместо  парт  уже  стояли  койки  с  постельными  принадлежностями.  Как  обычно,  мы  разместились  отдельно  по  национальному  признаку,  и  сделано  это  было  не  из-за  какого-то  антагонизма  -  жили  мы  с  грузинами  очень  дружно  -  а  просто  ради  более  удобного  общения.  К  тому  же  мы  понимали,  что  они  приехали  с  какой-то  наличностью,  и  нам  хотелось  «лучше  быть  бедными,  но  гордыми». 
А  дружба  с  ними  нам  очень  помогла  в  другом.  Как  все  молодые,  мы  стали  ходить  в  местный  парк  на  танцы  (других  развлечений  в  маленьком  городишке  не  было).  Местной  шпане  такое  нашествие  молодых  «красавцев»  не  понравилось,  и  они  стали  затевать  драки  с  нами  в  таких   тёмных  уголках,  где  имели  численное  преимущество.  Поэтому  мы,  договорились,  что  в  случае  малейшей  опасности  со  стороны  местных  ребят,  «наш  человек»  издаёт  свист,  а  все  остальные  мчатся  в  направлении  источника  звуковых  колебаний.  После  нескольких  таких  случаев  неглупая  молодёжь  мужского  рода  города  Мурома  поняла,  что  с  приезжими  лучше  дружить,  тем  более,  что  через  месяц  соперники  освободят  им  пьедестал  верховенства.
Но  это  было  потом,  а  в  первый  день  вся  наша  многонациональная  орава 
(среди  нас  были  русские,  грузины,  мингрелы,  украинцы,  армяне,  греки  и  даже  один  курд)  после  долгой  дороги  бросилась  с  высокого  берега  к  Оке  и  стала  мыться  ,  плавать,  барахтаться,  стирать  -  кто  во  что  горазд.  Клятвенно  заверяю,  что  31-го  мая  1953-го  года  русская  река  Ока  была  настолько  чистой,  что,  стоя  по  «шейку»  в  воде,  можно  было  увидеть,  как  долго  ты  не  стриг  на  ногах  ногти.  Завтраком  и  обедом  нас  кормили  на  заводе,  а  ужинали  в  столовой  недалеко  от  школы,  в  которой  мы  жили.  Практику  проходили  в  цехе,  изготавливавшем  простенькие  радиоприёмники  АРЗ  с  диапазонами  длинных  и  средних  волн.  Сводилась  она,  в  основном,  к  «подай,  принеси»,  поэтому  от  практики  в  памяти  ничего  не  осталось.
  Параллельно  с  нами,  на  практике  была  группа  студентов  четвёртого  курса  из  Горьковского  политехнического  института.  Они  работали  в  «закрытом»  цехе,  куда  нас  не  пускал  часовой.  Да  и  жили  они  в  другой,  более  благоустроенной  школе,  около  которой   была  волейбольная  площадка.  На  ней  происходили  настоящие  баталии  между  студентами  и  заводчанами  до  десяти  вечера,  а  то  и  до  одиннадцати:  в  десять  вечера  ещё  во  всю  светило  солнце,  что  для  нас,  южан,  было  непривычным.
Один  раз  у  студентов  не  хватило  одного  игрока,  и  я  попросился  в  их  команду.  После  нескольких  приёмов  мяча  и  ударов  через  сетку,  я  остался  в  их  основном  составе  к  неудовольствию  студенток:  я  ведь  занял  место  их  любимца  Юры  Горина  -  кстати,  штангиста – перворазрядника.  Эта  история  имело  свое  продолжение,  о  чём  я  расскажу  позднее.  Больше  всех  возмущалась  красивая  девушка  по  имени  Ирина.  Она  даже  мне  высказала  всё,  что  думает  о  выскочках,  и  поскольку  в  то  время  я  не  очень  умел  разговаривать  с  девушками,  я  просто  показал  ей  язык.  Несколько  позднее,  выяснилось,  что  она  решила  отомстить  -  влюбить  меня  в  неё,  а  потом  нанести  «решающий  удар».  Не  знаю,  была  это  игра,  или  она  на  самом  деле,  в  какой-то  степени,  влюбилась,  но  в  день  нашего  отъезда  она  наговорила  мне  много  хороших  слов,  мы  обменялись  адресами  и  разъехались.  Она  -  в  Горький,  я  -  в  Грозный  на  каникулы…
Дома  всегда  хорошо,  даже  если  много  работы.  Перекладывали  печь  на  новый  вид  топлива  -  дрова  и  уголь.  До  этого,  топили  шелухой  от  проса,  семечек  подсолнуха,  опилками.  Технология  была  такова:  на  чердак  засыпалось  большое  количество  указанного  топлива.  С  чердака  в  печь  оно  поступало  по  жёлобу.  Количество  топлива  регулировалось  заслонкой,  установленной  на  жёлобе.  Заканчивается  горение  -  открыл  заслонку,  добавил  шелухи  и  продолжай  готовить  обед.  Удобно,  не  правда  ли?  Только  от  печи  не  уходи  более,  чем  на  пять-десять  минут.  Красота!  И  так  топились  печи  у  всех  соседей.  Когда  в  Грозный  стали  завозить  уголь,  отец  решил  избавиться  от  применения  экологически  чистого  топлива,  и  стал  переделывать  печь.
Второй  «объёмной»  работой  занимался  только  я.  Холодильников  тогда  не  было,  и  я  (не  без  просьбы  мамы)  решил  выкопать  погреб.  Чтобы  не  скучать  при  копании,  распевал  оперные  арии  и  так,  что  мама  прибегала  с  испуганным  лицом  -  не  случилось  ли  что-нибудь  со  мною.  Кстати,  пение  скоро  закончилось:  голос  «сломался»,  и  мой  бархатный  бас  превратился  в  подобие  несмазанного  тенора.  С  тех  пор  я  даже  в  подвыпившей  компании  стесняюсь  открыть  рот.
  В  августе  керогаз  (модернизированный  примус),  был  спрятан  в  сарай:  из  печной  трубы  шёл  паровозный  дым,  запах  которого  был  мне  так  знаком,  в  погребе застывала  кастрюля  борща,  а  я  в  последних  числах  месяца  собирался  отбыть  в  Тбилиси,  что и  сделал  31-го  августа  1953-го  года.
Осенью я  познакомился  с  местным  парнем  -  Эдиком  Петрусенко  -  одним  из  сильнейших  спортсменов  Грузии  по  мотокроссу  (его  сестрёнка  училась  в  нашем  техникуме),  и  он  помог  мне  получить  права  на  вождение  мотоцикла  без  обязательного  обучения  на  курсах.  Дело  в  том,  что  у  отца  постоянно  были  мотоциклы  -  менялись  только  марки.  Я  часто  брал  двухколёсный  транспорт  и  осмеливался  даже  ездить  по  городу.  Эдик  посадил  меня  на  своего  железного  коня  и  возил  то  на  медкомиссию,  то  на  сдачу  экзаменов  по  Правилам  дорожного  движения,  то  на  сдачу  самого  вождения.  Экзамены  я  сдал  успешно  и  получил  права,  очень  пригодившиеся  мне  в  армии.
Не  забывал  бегать  в  оперный  театр  и  в  филармонию.  Мне  повезло:  я  присутствовал  на  одном  из  последних  концертов великого  пианиста  Александра  Борисовича  Гольденвейзера.  Его  вывели  под  руки,  усадили  за  рояль  и,  как  мне  показалось,  даже  руки  положили  на  клавиатуру.  Помощники  ушли,  наступила  кошмарная  тишина,  слушатели  боялись  дышать,  Мастер  пошевелил  пальцами,  и  полилась  небесная  музыка.  В  заключение  концерта,  исполнил  сонату  «Apassionata».
Это  дало  мне  возможность  говорить  нахально:  «Гольденвейзер  играл  Льву  Толстому,  играл  Ленину,  играл  мне!..».
На  оперной  сцене  танцевала  ещё  молодая  Майя  Плисецкая.  Не  очень  тактичный  зал  громко  засмеялся,  когда  во  время  вращения  из  под  рук, придерживавшего  её  за  талию  партнёра  Николая   Фадеечева,   полетели  «перья»  Одетты.
Следующим  запомнившимся  эпизодом  моей  жизни  была  весенняя  преддипломная  практика,  где  вы  думаете?  В  моём,  родном  городе  -  городе  Запорожье! 
Снова,  тот  же  многонациональный  коллектив,  менее  года  назад  «терроризировавший»  древний  город  Муром,  отправился  покорять  Запорожскую  Сечь.  Жить  нас  распределили  по  частным  квартирам  в  «старом»  Запорожье,  недалеко  от  завода,  название  которого  трудно  определить.  Был  он  комбайновым,  потом  у  этого  завода  забрали  часть  цехов  и  решили  собирать  в  них  автомобили  «Запорожец».  После  постановления  правительства  о  развитии  радиотехники,  «экспроприировали»  часть  производственных  площадей  (у  кого,  именно,  не  знаю)  под цеха  радиозавода.  Подскажите,  если  сможете,  как  назвать  этот  симбиоз  трёх  заводов!
В  одной  комнатке  старенького  дома  жило  нас  четыре  человека:  я,  Любимов  и  два  таганрожца.  Три  раза  в  день  нас  кормили  в  заводской  столовой,  в  меню  превалировала,  конечно  же,  свинина,  которую  почему-то  не  ели  грузины,  несмотря  на  своё  православие.  Они  возмещали  недостаток  калорий  покупками  в  столовском  буфете,  а  свинину  отдавали  нам.  Мы  не  возражали.
В  первый  же  выходной  я  поехал  в  «новый»  Запорожье  посмотреть  места,  где  провёл  часть  своего  «милого»  детства.  Огромные  наши  дома  превратились  в  небольшие  двухэтажечки  с  плоскими  крышами  -  местом  нашего  довоенного  времяпрепровождения,  парашютная  вышка  исчезла,  но  всё  равно  сердце  защемило...
В  следующий  выходной  отпросился  у  руководителя  практики  на  несколько  дней  и уехал  поездом  в  Днепропетровск  к  бабушке  Липской  Елене  Ивановне,  которую  не  видел  лет  пятнадцать.  Для  неё  мой  приезд  был  неожиданным,  но  она  сразу  узнала  меня  и  долго  держала  в  своих  объятиях  и  плакала,  плакала.  Жила  она  очень  бедно:  мебели  почти  никакой  (во  время  оккупации  пришлось  всё  продать),  спала  на  полу  на  матрасе,  набитом  соломой,  рядом  такое  же  ложе  сына  от  второго  мужа  -  Ильи.  Две  табуретки,  маленький  столик  и  большой  сундук  делали  комнату  хоть  чуть-чуть  похожей  на  жилище  людей.  В  остальных  многочисленных  комнатах,  когда-то  принадлежащих  дворянину  Липскому,  жила  такая  же  беднота.  В одной  из  тех  комнат  проживали  жена  и дочь  дяди  Пети  Липского,  погибшего  на  финской  войне.  Дочь  звали  Лида,  она  была  на  три  года  моложе  меня.  Вместе  с  ней  мы  поехали  проведать  дядю  Юзика  Липского.  Жил  он  в  центре  города,  работал  технологом  на  металлургическом  заводе.  Жена  его  тётя  Поля  родила  ему  двух  сыновей  и дочь  красавицу  Тамару  -  ровесницу  Лиды.  Старший  сын  Анатолий  учился  в институте,  а  младший  Юрий  -  в  школе.
Обстановка  в  квартире  была,  по  тем  временам,  неплохая,  чувствовался  достаток  в  семье.  Радиоприёмник,  правда,  не  поражал  новизной – это был  довоенный  СИ-235,  но  проигрыватель  был  уже  «на  электрическом  ходу».  Двигатели  на  них  тогда  стояли  синхронные,  и  после  включения  мотора,  пластинку  с  диском  раскручивали   рукой  до  необходимой  скорости,  а  дальше  мотор  входил  в  синхронизм,  и  вращался  сам.  Дядя  Юзик  спросил  про  бабушку  -  я  рассказал.  Он  хмурился  и  сетовал,  что  нет  времени  посетить  её.  Но,  видно,  нашел  время  -  в  следующий  мой приезд  у  бабушки  стояли  кровати,  на  окне  висели  занавески,  да  и  настроение  у  неё  улучшилось.  Во  второй  приезд  она  мне  и  рассказала  о  своих  родителях,  сёстрах,  о  моем  дедушке  Липском,  о  том,  как  она  после  гибели  мужа  уехала  на  германский  фронт  и  стала  медсестрой  по  традиции  жён  погибших  офицеров.  На  фронте  научилась  курить  и  не  бросила  «дурную»  привычку  до  конца  своей  жизни.  Она  тоже  любила  оперу,  но  в  театр  не  ходила  по  многим  причинам.  Например,  она  говорила:
              -Я  не  могу  слушать,  как  Ленский  поёт:  «Паду  ли  я  дрючком  пропэртый?».
              Другие  причины  носили  материальный  характер,  да  и  отвыкла  она  от  большого  скопления  народу.  От  неё  узнал  о  Синельниковых,  один  из  которых  и  был  женат  на  бабушкиной  сестре.  И  когда  возвращался  в  Запорожье,  для  меня   название  обыкновенной  узловой  станции  Синельниково  приобрело  новый  оттенок.
В  Запорожье  нам  организовали  экскурсию  на  Днепрогэс  с  посещением  генераторного  зала  и  центра  управления.  Водили  и  на  завод  «Запорожсталь»,  где  когда-то  работали  мои  родители.  Мы  также участвовали  в  художественной  самодеятельности  нашего  завода  -  пели  в  заводском  хоре.  Старенький  руководитель  его  постоянно  останавливал  наше  пение  и  умолял  петь  потише,  но  с  чувством.  Возмущался  он  и  первой  строкой  песни  о  Ленине,  которая  начиналась  с  соединительного  союза:  «И  сказал  товарищ  Ленин…».  Мы  стали  придумывать  другое  начало  песни,  но  наш  хормейстер  отверг  все  наши  предложения:  «Эти  слова  уже  утверждены,  и  менять  ничего  не  разрешено».  И  ещё  мы  репетировали  песню,  где  есть  такие  слова:  «Снова  цветут  каштаны…».  Её пели  с  большим  удовлетворением  -  в  ней  была  красивая  мелодия.  Пришло  время,  и  мы  выступили  перед  слушателями  -  работниками  завода.  Они  щедро  аплодировали  нам. С  чувством  «исполненного  долга»  мы  покидали  гостеприимный  город.   По  приезде  в   Тбилиси  мы  принялись  за  самое  главное  дело  в  нашей  учёбе  -  выполнение  дипломного  проекта.  Мне  досталась  тема:  «Проектирование  электронного  осциллографа  с  минимальным  количеством  ламп».
В  последние  месяцы  учёбы  вдруг  стал  получать  письма  от  Ирины.  Она  писала,  что  у  неё  умерла  мама,  что  она  просто  в  отчаянии,  и  хотела  бы,  чтобы  я  получил  направление  в  Горький.  При  распределении  выпускников  я  просмотрел  список  городов,  мечтающих  о  нашем  приезде,  и  не  нашёл  ничего,  чтобы  хотел  найти.  Города  все  были  провинциальные.  Не  скажу,  что  я  хотел  полететь  на  крыльях  любви  к  Ирочке  -  я  «умеренно»  разочаровался  в  ней,  и  вот  по  какому  поводу.  Когда  мы  расставались  в  Муроме,  она  советовалась(!)  со мной  -  с  кем  ей  лучше  дружить:  со  мной  или  с  Юрой - тем  самым,  вместо  которого  я  вошёл  в  их  волейбольную  команду.  Я  наивно  сказал,  что  чем  больше  друзей,  тем  лучше.
               И  всё  же  я  пошёл  к  директору  проситься  в  Горький.  Он  во  второй  раз  пошёл  мне  навстречу  и  сделал  запрос  в  Москву.  Оттуда  пришло  согласие  с  одним  условием  -  «без  представления  жилплощади».  Делать  было  нечего,  и  я  согласился:  всё-таки  Горький  -  крупный  город  с  культурными  традициями,  и,  к  тому  же,  недалеко  от  Москвы.
  Защита  проекта  прошла  нормально,  и  я  получил  «красный»  диплом.  Получив  направление  и  распрощавшись  с  друзьями,  я  уехал  домой  в  Грозный.         
О  Тбилиси  и  его  жителях  остались  самые  приятные  воспоминания.  Через  28  лет  мы  с  приятелем  возвращались  с  черноморского  отдыха  в  Грозный  на его  машине  и  решили  «махнуть»  домой  через  Грузию.  В  Тбилиси  мы  задержались  на  ночь,  а  утром  ездили  по  магазинам,  чтобы  набрать  двадцать  сортов  вина  ко  дню  рождения  моей  дочери  Риты,  как  раз  -  к  её  двадцатилетию.  Атмосфера  в  городе  была  не  той,  что  была  тридцать  лет  назад.  Бросалась  в  глаза  заносчивость  по  отношению,  прямо  скажем,  к  русским.  На  переговорном  пункте  меня  даже  не  хотели  соединить  с  Грозным  -  дама  принимала  у  всех  заказы  в  любые  города,  на  меня  же  не  хотела  смотреть.  Кончилось  тем,  что  я  не  выдержал  и  ушёл,  выругавшись  вслух  по-грузински.  Розовые  воспоминания  поблекли.  Подтвердилось  моё  мнение:  чем  меньше  нация,  тем  больше  индюшинной  спеси.  Желание  остаться  ещё  на  день  пропало.
Дома  меня  встретили  восторженно.  Ещё  бы  -  сын  получил  диплом!  Обмывать  его  не  стали  -  дома  не  принято  было  выпивать,  разве  только  на  Новый  год,  да  на  день  рожденья.  Это  уже  потом,  когда  виноградник  разросся,  то  стало  появляться  желание  превращать  солнечные  ягоды  в  божественный  напиток,  или,  как  мы  его  называли,  пузодуйку.  От  этого  вина  никто  не  пьянел,  потому  оно  и  получило  такое  название.  Виноград  носил  название  изабелла  и  был  двух  сортов:  алый  и  чёрный.  Из  него  делалось  вино,  хотя  алый  виноград  был  вкусен,  особенно,  если  довисел  до  первых  морозов.  «Изабеллой»,  как  крышей,  был  закрыт  весь  двор,  а  в  начале  сада  рос  виноград  без  косточек  -  кишмиш.  Он  предназначался  для  еды,  вернее,  для  наслаждения.  В  саду  уже  плодоносили  абрикосы,  вишни,  айва,  яблоня.  Наевшись  даров  юга,  я  стал  готовиться  к  отъезду.
Мама  затосковала:  «Опять  уезжаешь…».  Отец,  работая  в  своём  СМУ-5,  гордился  своей  общественной  нагрузкой  больше,  чем  работой  -  он  стал  членом  горисполкома,  хотя  я  уверен,  что  с  работой  у  него  получалось  куда  лучше!  Борис  перешёл  на  второй  курс  ремесленного  училища,  где  учился  на  слесаря-ремонтника.  Так  что  я  оставлял  вполне  устроившую  свою  жизнь  семью.  Маме  было  43  года,  отцу  -  41,  «вся  жизнь  была  впереди».  Сейчас  у  меня  отъезд  из  дома вызывает  стресс,  а  в  те  годы  отъезд  -  это,  как  выйти  на  улицу.  Счастливое  свойство  молодости!  Итак,  с  чемоданом  в  руке,  с  тысячью  советов  в  голове  и  с  лёгким  беспокойством  в  душе,  окружённый  мамой,  отцом  и  братом  я  отправился  на  вокзал.  Наш  район  не  был  связан  с  городом,  не  только  транспортными  артериями,  но  даже  и  капиллярами.  Ходили  в  город  пешком,  но  если  кому  было  трудно,  он  мог  пойти  на  трамвайную  остановку  в  паре  километров  от  дома.  До  вокзала  шли  около  часа  и  наговорились  на  разные  темы,  кроме  темы  отъезда.  Шёл  конец  августа  -  время  сбора  плодов,  и  отец  нес  тяжёлую  сетчатую  авоську  с  жареной  курицей,  варёными  яйцами  и  прочей  снедью,  над  которой  улеглись  разнообразные  фрукты  и  овощи.
Томительное  ожидание  поезда  (мы  пришли  на  вокзал  часа  за  два  до  его  прибытия),  наконец,  прервалось  громким,  но  малоразборчивым  объявлением  по  радио.  Пассажиры  всё  же  догадались  и  высыпали  на  раскалённый  солнцем  перрон.
Подошёл  поезд,  я  попрощался  с  родными  и  поднялся  в  вагон.  Через  двое  суток,  под  бодрые  песни  о  Москве  колёса  застучали  по  многочисленным  стрелкам,  и  мы  въехали   на  Курский  вокзал.  Переехав  на  Казанский,  я  закомпостировал  билет,  сдал  вещи  в  камеру  хранения  и пошел  побродить  по  Москве,  которую  в  то  время  очень  любил.  Поздним  вечером,  уставший,  но  довольный  прогулкой,  занял  своё  место  в  вагоне,  и  поезд  повёз  меня  в  Горький.
Утром  следующего  дня  я  вышел  на  площадь  перед  Московским  вокзалом  и  стал  думать:  где  же  мне  искать  «мой»  завод,  о  котором  знал  только  то,  что  называется  он  -  п/я  680.  Решил  зайти  в  почтовое  отделение  при  вокзале:  имеют  же  они  какое-то  отношение  к  почтовым  ящикам.  Начальник  отделения  долго  рассматривал  моё  направление  на  работу,  потом  вывел  меня  из  помещения  и,  показав  рукой,  сказал:
             - Видишь  улицу,  пройдешь  по  ней  минут  десять,  и  слева  увидишь  нужный  тебе  завод.
      В  отделе  кадров  завода  я  робко  намекнул  на  счет  жилплощади  (вдруг  сжалятся),  но  оказалось,  что  завод  не  имеет  общежития.  Мало  того,  начальник  отдела  кадров  предупредил,  что  без  прописки  на  работу  меня  не  примут,  так  что  надо  поторопиться.  Оставшиеся  два  дня  до  сентября,  решил  потратить  на  поиски  пристанища.
  Первым  делом,  отыскал  общежитие  политехнического  института,  надеясь  встретить  там  хотя  бы  одного  знакомого  по  муромской  практике:  через  те  же  два  дня  у  них  начиналась  учёба.  Нашёл  не  одного,  а  нескольких.  Ребята  встретили  меня,  как  старого  знакомого  и  предложили  временно  пожить  у  них,  пока  не  найду  себе  угол.  И  тут  мой  «соперник»  Юра  Горин,  неожиданно  для  меня,  очень  естественно  сказал:
              -  Вадим,  я  дам  тебе  адрес  Иры,  поезжай  к  ней  в  Сормово  -  она  найдёт  тебе  квартиру.  На  первый  случай,  можешь  пожить  у  неё  -  у  неё  огромный  свой  дом.   
   Вот,  тебе  и  на!  Вот,  тебе  и  Юра  Горин!  Если  во  мне  есть  хоть  капля  чего  -  то  хорошего,  то  это  от  таких  людей.
Пятьдесят  минут  на  трамвае,  и  я  -  в  Сормово.  Не  открывая  бумажку,  написанную  Юрой,  я  нашел  нужный  дом,  так  как  я  знал  адрес  по  письмам,  в  чём  мне  стыдно  было  признаться  в  общежитии.  Бревенчатый  дом  имел  два  этажа  и  казался  огромным,  по  сравнению  с  нашим  грозненским.  Я  постучал.  Вышла  Ирина, и  мы  почему - то  поздоровались  за  руку.  Она  быстренько  переоделась  и  повела  меня  к  своей  подруге  Гале  Польской,  жившей  неподалёку  на  улице  Льва  Толстого.
Галя  тоже  проходила  практику  в  Муроме  вместе  с  Ирой  и  встретила  меня     приветливо,  даже,  можно  сказать,  бурно.  Она  тут  же  повела  меня  по  дому,  тоже  деревянному,  но  одноэтажному,  познакомила  с  мамой  и  старшей  сестрой,  показала  все  помещения  и  сказала,  чтобы  я  поехал  сейчас  же  в  общежитие  за  своим  чемоданом.  Еле  уговорил  её  перенести  поездку  на  завтра.  Все  трое  стали  уговаривать  меня  жить  у  них,  пока  завод  не  обеспечит  жильём.  Назавтра,  решили  начать  прописную  деятельность. 
Увы,  начальник  паспортного  стола  сказал,  что  не  имеет  права  прописывать   
неработающего  человека.  Вот  устройся  на  работу,  тогда  другое  дело.  Не  помогло  ни  моё  направление  на  работу,  ни  мои  и  Галины  уговоры.  Вернулись  домой  расстроенные.  Пришла  Ира.  Мы  подробно  описали  ей  наши  мытарства.  Она  не  очень  расстроилась  и  сказала,  что  пойдёт  со  мной  завтра:            
-  Не  может  такого  быть,  чтобы  прибывшего  по  направлению  не  прописывали,  -  возмутилась  она.
На  следующее  утро,  вдвоём  мы  пошли  к  этому  милицейскому  чиновнику  «доказывать  правду».
Я  уже  говорил  о  красоте  Иры,  кстати,  по  отцу  -  литовки.  Пришли  мы  в  паспортный  стол  со  вчерашними  листками  прибытия  и  остальными  документами.  Зашли  к  начальнику.  Увидев  Иру,  он  открыл  рот  и долго  не  закрывал  его.  Наконец,  спросил,  причём  не  меня,  а  её:  «Вам  что?».  Мы,  наперебой,  начали  «качать  права».
            -  Стойте,  стойте.  Что  вам  конкретно  нужно?  -  спросил  он  Иру.
              Ира  забрала  у  меня  бумаги  и  передала  их  милицейскому  мундиру.  Он  просмотрел  их,  подписал  и  отдал  ей  с  улыбкой.   
             -  Идите  оформляйте  прописку  у  паспортистки,  -  сказал  начальник  сладким  голосом.
             - Мне  тоже  можно  идти?  -  спросил  я  его,  как  мне  показалось,  язвительно.
             - А  ты  мог  бы  и  не  заходить,  -  ответил  он  ещё  более  язвительно.
             Действительно,  миром  правят  красивые  женщины!
  На  следующее  утро,  1-го  сентября,  как  и  задумало  великое  государство,  я  вошел  в  отдел  кадров  со  штампом  прописки:  «Сормовский  район,  улица  Льва  Толстого,  дом  №42».  Заполнил  анкету,  написал  скудную  автобиографию,  написал  печатными  буквами  копию  диплома,  получил  пропуск  с  разрешительным  штампом  на  право  входа  в  цех  № 29,  завели  на  меня  трудовую  книжку  с  записью  «техник»  с  окладом  540  рублей,  я  расписался  в  ней  и  пошел  к  начальнику  цеха.  Тот  обрадовался  моему  приходу:
               -  Слава  богу,  гора  с  плеч!  Столько  дел,  а  тут  ещё  конвейер,  -  и  он  потащил  меня  за  руку  к  этому  конвейеру.  -  Твоё  дело,  чтобы  линия  работала  без  остановки,  -  и  он  крикнул  вдоль  нескончаемой  ленты,  за  которой  сидели  женщины,  молодые  и  пожилые,  -  Вот  ваш  мастер!  По  всем  вопросам  -  к  нему!  -  И  исчез.
                Невозможно  рассказать,  какие  чувства  охватили  меня.  На  конвейере  работало  около  восьмидесяти  человек,  и  уже  стали  раздаваться  крики:  «Мастер!  Мастер!».  У  кого-то  заканчивались  радиодетали,  у  кого-то – припой,  у  кого-то  перегорел  паяльник,  и  мастер  должен  был  моментально  разрешать  эти  проблемы.  В  конце  рабочего  дня  меня  впору  было  выносить  на  руках.  Цех  поражал  своими  размерами:  раньше  здесь  собирали  автобусы  (по  старой  памяти  завод  продолжали  называть  автобусным).  Цех  перегородили  по  середине,  и  в  одной  половине  стали  собирать  аппаратуру  для  лёгких  самолётов,  в  другой  -  производился  окончательный  монтаж  аппаратуры  для  тяжёлых  самолётов  и  их  регулировка.  Предварительный  монтаж  её  делали  на  другом  заводе.  Я  попал  на  первую  половину  цеха,  где  аппаратура  собиралась  с  «нуля».  Это  был  тяжёлый  период  в  моей  трудовой  деятельности:  знания,  полученные  в  техникуме,  не  пригодились:  нужны  были  быстрые  ноги  и  хороший  слух.  Мало  того,  девицы  часто  подзывали  меня,  но  вместо  производственного  вопроса  обсуждали  мою  внешность,  что  меня  сильно  смущало.  Я  пытался  разговаривать  с  ними  командным  голосом,  но  у  меня  это  плохо  получалось.
Житейские  дела  сложились  вот  как.  Я  очень  переживал  своё  вторжение  в размеренную  жизнь  Польских:  они  пытались  меня  кормить  завтраками  и  ужинами,  хотя  нельзя  было  сказать,  что  в  доме  был  какой-то  достаток.  Может,  пока  жив  был  отец,  жилось  получше,  так  как  в  доме  стояло  пианино  -  символ  благополучия. 
Старшая  сестра  работала  на  «Красном  Сормово»  инженером  и  получала  не  бог  весть,  какую  зарплату.  Галя  приносила  раз  в  месяц  студенческую  стипендию.  Не  знаю,  платили,  или  нет,  пенсию  их  маме.  Короче  говоря,  я  упросил  найти  мне  неподалёку  от  них  квартиру.  И  они  нашли  её  у  соседки  -  в  маленьком  деревянном    (как  и  большинство  домов  в  Сормово)  доме  было  две  изолированных(!)  комнатки.  Одну  из  них  занимала  хозяйка  -  подружка  Галиной  мамы,  в  другую  вселился  я  со  своим  неразлучным  чемоданом.  Комната  освещалась  малюсеньким  окошечком  под  низким  потолком,  но  я  обрадовался:  теперь  никому  не  буду  мешать.  Квартирная  плата  была  стандартной  для  того  времени  -  сто  рублей.  Забыл  сказать,  что  при  поступлении  на  работу  мне  выплатили   «подъёмные»,  и  я  некоторое  время  ощущал  себя  богачом.
Случилось  ещё  одно  событие  в  моей  жизни,  о  котором  нельзя  не  упомянуть.  В  самом  начале  сентября  я  поступил  в  Горьковский  политехнический  институт  на  радиотехнический  факультет  на  вечернее  отделение.  Приняли  без  экзаменов,  как  обладателя  «красного  диплома».  В  Сормово  находился  филиал  института,  и  после  работы  занимался  рядом  с  домом,  что  было  очень  удобно.  На  «музыкальной»  почве  познакомился  с  преподавателем  начертательной  геометрии,  и  он  приглашал  меня  по  воскресеньям  к  себе  домой,  где  собирался  квартет  из  таких  же  полупрофессионалов,  как  и  он.  Сам  он  играл  на  скрипке,  один  гость  -  на  виолончели,  другой  -  на  альте,  а  дочь  хозяина  -  на  фортепьяно  (старинном  чёрном  рояле).  Я  был  единственным  слушателем  и,  честно  говоря,  чувствовал  себя  неловко:  мне  казалось,  что  они  играют  для  человека,  не  заслуживающего  такого  почёта,  хотя,  на  самом  деле,  играли  они  для  себя,  и  вряд  ли  думали,  какое  впечатление  производит  их  исполнение  на  бедного  студента-вечерника,  не  обладающего  абсолютно  никакими  музыкальными  способностями,  в  чём  я  искренне  признался  в  моё  первое  посещение  «музыкального  салона».
Ира  с  Галей  скоро  отбили  меня  у  музыки  и  стали  возить  с  собой  по  красивейшим  окрестностям  города  -  вверх  по  Оке,  вниз  по  Волге  (как  в  песне),  за  Волгу.  Мне  с  ними  было  весело  и  легко.  С  Ирой  мы  уже  договорились,  что  после  окончания  института  выйдет  замуж  за  Юру  Горина  -  а  какой  с  меня  муж  -  «ни  кола,  ни  двора,  да  ещё  в  перспективе  маячит  служба  в  армии,  хотя  работал  я  на  военном  заводе,  и  у  меня  была  «броня».  Мы  стали  с  ней  просто  хорошими  друзьями  -  так,  во  всяком  случае,  казалось  мне.
На  работе  я  завидовал  тем,  кто  занимался  регулировкой  радиопередатчиков  по  кличке  «Дунай» - это  в  «тяжёлой»  половине  цеха,  но  у  меня  не  было  допуска  к  секретной  документации.  Пришло  время,  и  мне  сказали,  что  я  могу  пользоваться  таковой.  Я  развил  кипучую  деятельность  и  уговорил  главного  инженера  завода  Косюгу,  что  бы  он  перевёл  меня  на  регулировку  «Дунаев».  Меня  поддержали  военпреды,  и  я  перешёл  во  вторую  половину  цеха  на  регулировку  радиопередатчиков  для  тяжёлых  самолётов.  Здесь  я,  по  натуре  кустарь-одиночка,  нашёл  работу  по  себе. 
Наша  страна  не  может  обходиться  без  «штурмовщины».  Случалась  она  и  на  нашем  заводе  -  половину  месяца  ждали,  пока  придут  с  другого  завода  смонтированные  изделия,  а  во  второй  половине  месяца  начиналась  гонка  со  временем.  Работали  по  двенадцать  часов  в  день  без  выходных.  Часто  и  этого  времени  не хватало  -  приходилось  спать  в  цехе,  и,  проснувшись,  продолжать  работу:  план  был  главнее  Конституции.  Надо  ещё  успеть  сдать  изделие  по  всем  параметрам  военпредам.  Зато  платили  сдельно,  и  я  почувствовал  разницу  -  стал,  хоть  и  не  много,  посылать  денег  родителям.  Появились  друзья  из  среды  регулировщиков,  о  которых  не  могу  не  рассказать.
Павлик  Фридман - невысокий  худосочный  парнишка  -  отличный  работник,  умница,  но  не  имел  (подвела  фамилия)  допуска  к  документации  на  передатчик,  схему  которого  знал  наизусть.
Валерий  Стурман  -  красавец-мужчина,  старше  меня  на  десять  лет,  как  и  Паша,   «не допущенный»,   лучший  специалист  завода  по  передатчикам.  Его  отец,  по  национальности  латыш, имел  несчастье  в  конце  тридцатых  годов  быть  прокурором  Балтийского  флота,  за  что  и  был  расстрелян.
Через  тридцать  лет  мне  посчастливилось  встретиться  с  ними.  Наш  экскурсионный   теплоход  «Михаил  Лермонтов»,  возвращаясь  из  Москвы  в  Астрахань,  сделал  остановку  на  несколько  часов  в  Горьком,  и  мы  больше  часа  проговорили  у  проходной  нашего  завода.
Ранее,  во  время  стоянки  по  пути  в  Москву,  я  «замучил»  телефонистку  справочного.  Спросил  номер  телефона  Павлика  Фридмана,  но  на  эту  фамилию     оказалось  более  тридцати  человек,  имевших  счастье  обладать  телефоном.  Она  обзванивала  их,  надеясь  найти  Пашу,  но  сдалась.  Тогда  я  дал  ей  более  редкую  фамилию  Валеры,  и  она  сразу  дала  мне  номер  его  телефона.  Я  позвонил.  Ответила  дочь  и  сказала,  что  отец  на  даче  у  приятеля  -  на  дне  рождения  (был  воскресный  день).  Я  попросил  передать  отцу,  что  на  обратном  пути  забегу  на  завод.  Для  верности,  позвонил  ещё  из  Москвы  и  договорился  уже  с  самим  Валерием.  После  встречи  Павел  проводил  меня  до  пристани,  и  я  напомнил  ему,  что  и  в  армию  он  с  Вовкой  Юрко  на  своём  мотоцикле  провожал  меня  от  Горького  до  Дзержинска.
Возвращаясь  на  тридцать  лет  назад,  скажу,  что  Валерий  привил  мне  любовь  к  живописи.  У  него  была  громадная  коллекция  репродукций  живописных  полотен.  В  квартире  много  места  занимали  ящики  и  ящички  с  рассортированными  по  странам  и  фамилиям  художников  иллюстрациями   шедевров  живописи.  Жена  ворчала  на  Валерия,  как  все  жёны,  тёща  поддерживала  её,  но  Валерий  говорил:  «эти  ящики  можно  выбросить  только  вместе  со  мной.  Выбирайте».  Таким  категоричным  он  был  всегда.  Он  отслужил  в  авиации  в  технической  службе,  потом  окончил  Горьковский  радиотехникум  и  по распределению  попал  на  наш  завод,  как  и  Павлик  Фридман.  Через  год  моей  работы,  его  перевели  в  технологическую  радио- лабораторию  инженером,  так  как  там  требовалась  умная  голова,  да  и  в  цехе  он  зарабатывал  сдельно  больше  всех  на  заводе,  включая  директора  и  главного  инженера.  А  это  не  всем  нравилось.  Об  армии  вспоминал  с  юмором,  рассказывал  много  историй.  Например,  любимым  занятием  «технарей»  было  залезть  в  люк  настолько,  чтобы  высовывались  наружу  только  ноги,  и  спать.  Проходящие  мимо,  думали,  что  техник  усердно  работает.  Как-то  к  ним  приехал  проверяющий  из  тех,  кто  к  авиации  не  имел  никакого  отношения  и  приказал  начать  полёты,  Моросил  дождь  и  никому  не  хотелось  подниматься  в  воздух.  Проверяющему  сказали,  что  с  травяного  поля  самолёт  не  взлетит:  колеса  будут  буксовать  на  скользкой  траве,  и  самолёт  не  наберёт  нужной  скорости  для  взлёта.  Тот не  стал  спорить  и  приказал:  «Отменить  полёты!».
Напряжённая  работа  и  легкомыслие  послужили  причиной  моего  ухода  из  института.  Сыграли  свою  роль  лёгкое  поступление  и  замаячившая  возможность  попасть  во  «внешнюю  инспекцию»  завода,  куда  мечтали  попасть  многие  регулировщики.  Моя  занудность  (стыдно  писать  -  аккуратность)  в  работе  позволяла  сдавать  военпредам  передатчики  с  первого  раза.  Они  предложили  мне  ездить  в  командировки  по  вызову  с  авиазаводов  и  из  воинских  авиачастей,  но  оставалось  договориться  с  главным  инженером.
К  этому  времени  я переехал  жить  в  город,  где  одна  девушка  из  нашего  цеха  нашла  мне  комнатку    (бывший  чулан)  в  благоустроенной  квартире  за  те  же  100  рублей.  Хозяйка  -  пожилая  женщина  жила  со  своей  мамой  и  была  рада  постояльцу,  приходящему  домой  поздно  вечером.  В  этой  квартире  по  Ошарской, 61,  я  прожил  до  ухода  в  армию.  Вставать  на  работу  приходилось  рано.  По  пути, заходил  за  Валерием,  жившем  на  улице  Балакирева,  вместе  шли  на  трамвай,  ехали  до  вокзала,  а  там  - пешком  до  завода.  На  последнем  этапе,  особенно  зимой,  спали    на  ходу.  Шли  по  дороге  с  высокими  бордюрами,  и  можно  было  не  бояться  свалиться  в  кювет.  С  работы  заходили  на  вокзал,  покупали  двадцать  пирожков  с  ливером  по сорок  за  штуку,  складывали  их  в  кожаные  карманы  кожаного  пальто  Валерия  (по  десять  штук),  и  каждый  ел  пирожки  из  «своего»  кармана.  Честно  и  справедливо!  Желудки  наши  переваривали  всё.  Однажды,  семья  Валерия  отравилась  купленными  в  магазине  пельменями. Тёща,  жена  и  сынишка  лежали  с  опустошёнными  «скорой  помощью»  кишечниками.  Пельменей  оставалось  ещё  много,  и  Валерий  предложил  своё  решение  проблемы:               
-  Слушай,  жалко  выбрасывать  такой  вкусный  продукт  -  может,  рискнём?
Что  мне  оставалось  делать,  как  не  согласиться.  Пельмени  были  сварены  и  с  аппетитом  съедены.  Не  знаю,  по  какой  причине  с  нами  ничего  не  стряслось!
В  заводской  столовой  аппетит  удовлетворялся  так  называемым  комплексным  обедом  за  5  рублей.  Ужинал  в  ближайшей  к  дому  городской  столовой,  где  покупал  что-нибудь  на  завтрак. 
Не  пропускал  новых  кинофильмов,  ходил  в  филармонию  и  оперный  театр.  Мне  повезло  услышать  ещё  раз  Петре  Амиранишвили  в  роли  Риголетто.  Жаль,  что  он  так  и  не  узнал,  что  в зале  сидел  один  из  самых  горячих  поклонников  его  таланта.  Местная  же  публика  очень  скупилась  на  аплодисменты,  кто бы  ни  приехал  -  пусть  хоть  сам  Шаляпин.
Молдавский  хор  «Дойна»  привёз  в  Горький  «Реквием»  Моцарта.  В  этот  раз  население  города  удивило  меня  -  в  зале  филармонии  сидели  в  проходах,  стояли  вдоль  стен  -  везде,  где  можно  было  пристроиться  так,  чтобы  не  мешать  «законным»  слушателям.
  Пришла  весна.  Мои  «подружки»  защитили  дипломы  и  разъехались.  Ирина  всё-таки  вышла  замуж  за  Горина,  и  они  уехали  работать  в  город  Жуковский  Московской  области.  Галя  Польская  тоже  с  каким-то  выпускником  уехала  в  город  Куйбышев  (Самара).  Работая  во  внешней  инспекции,  я  приходил  к  ней  в  гости.  Галин  муж  разочаровал  меня:  всё  время  заставлял  меня  выпить  водки,  которую  я  не  переносил,  он  смеялся  надо  мной,  говорил,  что  я  не  мужчина,  раз  не  пью.  Я  доказал  ему  обратное  -  налил  железную  кружку  водки,  взял  кусок  хлеба  и,  как  стакан  горячего  чая  с  пряником,  причмокивая,  выпил  всю  водку,  постоянно  жуя  при  этом  хлеб.  Представьте  себе,  я  даже  нисколько  не  опьянел.
Лет  через  десять  моя  жена  ездила  в  командировку  в  Горький.  Я  дал  ей  адрес,  и  она  зашла  к  Польским  передать  от  меня  привет.  Галя  уже  работала  в  родном  городе,  а  о  «муже»  не  было  ни  слуху,  ни  духу.
Я  съездил  домой  в  отпуск.  Все  мои  чувства  подтвердили  русскую  пословицу:  «В  гостях  хорошо,  а  дома  лучше».  Дома  всё  было  нормально,  только  мама  немного  располнела.  Борис  после  окончания  ремесленного  училища  получил  направление  в  Кемерово  и,  судя  по  письмам,  там  ему  было  неплохо.  Как-то,  гуляя  по городу,  встретил  моего  воспитателя  из  ремесленного  училища  Дмитрия  Моисеевича  Бромберга.  Во  время  войны  он  служил  на  Северном  флоте,  имел  много  наград,  но  перед  нами,  мальчишками,  не  задавался,  а  вёл  себя  как  старший  товарищ.  Да  и  было  ему  всего  чуть  больше  тридцати  лет.  Он  подробно  интересовался,   как  прошли  пять  лет  моей  жизни  после  окончания  училища.  Вернувшись  после  армии  в  Грозный  я  часто  встречал  его,  и  отношения  наши  перешли  в  дружеские.
Быстро  прошёл  отпуск,  и  я  снова  в  Горьком.  На  работе  ждал  сюрприз  -  меня  перевели  в  отдел  внешней  инспекции.  Первая  командировка  -  в  Казань,  Набив  чемодан  запасными  частями,  я  выехал  на  завод,  собиравший  в  то  время  бомбардировщики  ТУ-16.  Завод  поразил  своими  размерами  -  по  сборочному  цеху  постоянно  курсировали  пассажирские  автобусы,  на  которых  работники  могли  попасть  с  одного  участка  цеха  на  другой.  Говорили,  что  завод  строили  американцы  в  тридцатых  годах.  Поэтому  я  не  открыл  никакого  секрета.  Рядом  с  заводом  построили  соцгородок  для  его  работников.  Там  же  находилась  бесплатная  гостиница  для  командированных.  Сразу  расскажу  о  некоторых  «незаконных»  источниках  дополнительных  доходов  работников  внешней  инспекции.  Жили  мы,  как  правило,  бесплатно,  но  получали  на  жильё  по  7  рублей  в  сутки.  На  короткие  расстояния  покупали  железнодорожный  билет  в  «общий»  вагон,  но  просили  проставить  на  командировочном  удостоверении  (такое  было  в  то  время)  стоимость  билета  в  купейном,  а  то  и  в  мягком  вагоне.  Правда,  в  последнем  случае  приходилось  после  возвращения  на  завод,  писать  заявление  на  оплату  проезда  в  мягком  вагоне.  Тогда  ходил  такой  анекдот.  В  финансовом  отчёте  работник,  вернувшийся  из  командировки,  указывает  стоимость  шляпы,  сорванной  ветром,  когда  он  выглянул  из  окна  вагона.  В  бухгалтерии  над  ним  посмеялись  и  сказали,  чтобы  он  убрал  шляпу  из  отчёта.  В  новом  отчёте  шляпы,  действительно,  не  было.       
-  Ну,  вот  теперь  отчет  правильный  -  шляпы  нет,  -  облегчённо  вздохнула  бухгалтер.
             -  Шляпа  есть,  но  попробуйте  её  найти,  -  пробурчал  работник.
             Чем-то  подобным  занимались  и  мы.  Должность  моя  стала  называться  «контролёр  8-го  разряда»,  и  я  стал  разъезжать  по  европейской  части  СССР,  возвращаясь  на  завод  каждые  полтора  месяца  для  переоформления  командировочного  удостоверения.  В  командировке  же  с  более  длительным  сроком  суточная  оплата  начислялась  в  половинном  размере.  Вот  и  приходилось  периодически  возвращаться,  чтобы  рассчитаться  с  бухгалтерией  без  убытка  для  себя.  Распорядок  у  нас  был  такой.  Оформив  командировку  на  заводе  и  получив  минимальное  количество  денег, я  выезжал  в  назначенный  пункт,  где  на  почте  меня  ожидал  телеграфный  перевод  на  оставшуюся  сумму  (с  безналичностью  нашей  бухгалтерии  было  проще).  Пока  я  оживлял  радиостанции,  приходила  телеграмма  с  указанием  следующего  адреса,  куда  мне  нужно  было  отправиться.  Когда  деньги  подходили  к  концу,  посылал  на  завод  телеграмму:  «Вышлите  …  рублей».  Телеграммы  отправлял  по короткому  адресу:  «Горький  -  Русло  -  Косюге»,  где  кодовое  слово  (второе)  было,  конечно,  другим.  Как  правило,  деньги  приходили  не  позже  следующего  дня.  Что  ещё  нужно  было  молодому  холостяку,  не  обременённому  домашними  заботами!  Хозяйке  квартиры  платил  вперёд,  чтобы  не  паниковала.  Все  многочисленные  командировки  на  Поволжье,  в  Белоруссию,  в  Прикарпатье,  Киев,  Харьков, Таганрог,  Воронеж  -  всех  не  перечислишь,  остались  в  моей  памяти  на  всю  жизнь.  Наши  военпреды  были  довольны  моей  работой,  так  как  почти  все  рекламационные  акты  заканчивались  фразой: «……в  результате  выхода  из  строя  вакуумного  прибора».  Я  понимал,  что  иду  на  сделку  со  своей  совестью,  но  что  поделаешь!  Радиостанции  на  заводе  проходили  жёсткий,  даже  жестокий,  контроль,  но  в  условиях  длительной  вибрации  всегда  могло  что-нибудь  стрястись  -  отломаться  провод,  где-то  произойти  замыкание,  да  и,  действительно,  часто  выходили  из  строя  вакуумные  приборы  -  радиолампы.  А  за  лампы  никто  не  отвечал,  хотя  известно  было,  что  выпускал  их  Ленинградский  завод  «Светлана».
Но,  боже  упаси,  если  вина  ляжет  на  наш  завод! 
У  меня  была  «чёрная»  тетрадь,  в  которую  я  подробно  записывал  истинные  причины  отказа  и  в  каких  условиях  он  произошёл.  И  завод  тогда  принимал  решения  не  только  технические,  но  иногда  и  кадровые.
             В  одну  из  поездок  в  июне  1955-го  года  я  попал  в  Москву  во  время  демонстрации  в  музее  изобразительных  искусств  имени  Пушкина  живописных  работ перед  отправкой  их  после  десятилетнего  «плена»  в  Дрезден.  Выстояв   прохладную  ночь  в  очереди,  я  попал  с  первым  «заходом»  в  музей.  Вместе  с  публикой,  первым  делом,  побежал  на  второй  этаж  посмотреть  на  «Сикстинскую  Мадонну»  Рафаэля.  До  поездки  я  много  слышал  от  Валерия  Стурмана  и  читал  в  прессе  о  необыкновенном  шедевре  живописи.  Я  стоял  в  толпе,  смотрел  на  картину  и  не  мог  понять,  что  в  ней  необыкновенного.  Мадонна,  вроде,  прекрасна,  но  я  не  видел  ничего  такого,  от  чего  падать  в  обморок.  Надо  было  успеть  посмотреть  всё  до  конца  «сеанса»  продолжительностью  в  два  часа  -  от  музея  уже  тянулась  километровая  очередь  любителей  живописи. 
               Минут  через  десять  я  подумал,  что  не  мешало  бы  еще  раз  посмотреть  на  «Мадонну»:  ведь  Валерий  будет  подробно  расспрашивать  о  ней,  а  я  к  тому  времени  многое  подзабуду.  Постоял  у  картины  немного  дольше,  чем  в  первый  раз,  и  ушёл,  оглядываясь  на  «священный  лик».  Дальше  со  мной  стало  твориться  нечто  странное:  я  всё  чаще  и  чаще  стал  возвращаться  к  «обыкновенной»  картине.  Наконец,  я  окончательно  «бросил  якорь»  и  больше  не  хотел,  и  не  мог  отойти  от  «Сикстинской  мадонны».  И  когда  зазвенел  звонок,  предлагающий  покинуть  всем  музей,  я  продолжал  смотреть  на  неё.  Несколько  раз  спускался    вниз  по  лестнице,  оглядываясь,  -  вот  скрываются  святая  Варвара  и  не  менее  святой  Сикст,  прячутся  за  лестницей  ноги  Мадонны,  туловище,  маленький  Христос,  видно  пока   лицо  прекрасной  женщины,  и  я  не  выдерживаю  -  взбегаю  наверх,  чтобы  ещё  раз,  не  знаю  почему,  увидеть  божественное  чудо.  От  картины  меня  увели,  буквально,  с  милиционером.
Много  лет  спустя,  я  купил  в  букинистическом  магазине  сочинения  Василия  Андреевича  Жуковского  и  случайно  наткнулся  на  его  впечатление  от  осмотра  Художественной  галерее  в  Дрездене.  С  ним  произошло  то,  что  и  со мной,  если  не  принимать  во  внимание  подробности.  И  он  тоже  не  мог  объяснить  притягательной  силы  «обыкновенной»  картины. 
Запомнился  Таганрог.  Живу  в  дачном  домике  на  территории  завода.  Рядом  море.  В  него  уходят  слипы  для  спуска  самолёта  на  воду.  Время  -  конец  сентября  -  начало  октября.  Солнечные  лучи  пронизывают  уже  покрасневшую  листву  рощицы,  окружающей  дом.  Я  в  позе  отпускника  сижу  на  террасе  и  с  интересом  слежу  за  спуском  гидросамолёта.  Его  буксируют  подальше  от  берега,  там  запускаются  двигатели,  самолёт  долго  мчится  по  воде  и  взлетает.  У  него  в  первом  полёте  перегорел  предохранитель  в  радиопередатчике.  В  третьем  полёте  -  снова.  Я  сказал  конструкторам,  чтобы  поставили  предохранитель  на  ток  в  два  раза  больший.  Дело  в  том,  что  «старый»  предохранитель  при  большом  токе  нагревался  и  при  вибрации  мог  разрушиться.  Поэтому,  уже  месяц  назад,  нашими  конструкторами  было  принято  решение  -  ставить  более  «мощный»  предохранитель.  Вчера  я  дал  телеграмму  на  завод,  сегодня  принёс  таганрогским  конструкторам  телеграфное  подтверждение  замены  предохранителя  и  успел  его  заменить.  Не  успей  я  этого  сделать,  то  должен  бы  лететь  и  в  полёте  выяснять  причины  отказа,  что  было  бы  пустой  работой. 
Честно  скажу,  перспектива  полетать  над  морем  немного  страшила  меня:  «необлётанный»  самолёт  мог  и  не  вернуться.  А  теперь  сидел  и  наслаждался  отдыхом  в  прекрасном  уголке  природы,  хотя   приходилось  отгонять  тревожные  мысли.  Но  всё  прошло  нормально,  и  больше  проблем  с  предохранителями  не  возникало.
Поездил  я  за  зиму  много.  На  предыдущей  странице  я  перечислил  направления  моих  командировок.  Благодаря  им,  я  увидел  города  и  места  неизвестные  мне,  и  такими  они  могли  остаться,  не  будь  этих,  совсем  не  обременительных  для  меня,  странствий.  Но  ранней  весной  1956-го  года  мне  приказали  быть  постоянным  представителем  нашего  завода  в  Москве  и  её  окрестностях.  Здесь,  в  Москве,  прошёл  самый  счастливый  период  моей  работы  во  внешней  инспекции  завода.  Поселился  я  в  «финском»  домике  на  Центральном  аэродроме,  обслуживающем  наше  Правительство.  От  Ленинградского  проспекта  взлётное  поле  было  закрыто  высоким  каменным  забором.  На  уютный  аэродром,  окружённый  с  торцов  сравнительно  высокими  домами,  было  сложно  садиться,  и,  недаром,  пилотами  служили  лётчики  высочайшего  класса.  Я  не  случайно  употребил  слово  «служили»:  аэродром  обслуживала  авиационная  дивизия.  Самолёт  № 1  (Н.С.  Хрущёва)  пилотировал  Герой  Советского  Союза  командир  дивизии  -  генерал-майор  Цыбин.  Самолёты  ИЛ-14  были  в  «салонном»  исполнении  -  пару  диванов,  стол  и  два  кресла.  И  когда  через  несколько  лет  в  отчёте  о  поездке  в  Индию  и  другие  азиатские  страны  Н.Булганин  упомянул  о  том,  что  самолёт  управляемый  прекрасным  летчиком  Цыбиным  пролетел  в  общей  сложности,  28  тысяч  километров  и  вёл  себя  безотказно,  в  Грозном,  наверное,  я  один  знал,  кто  такой  Цыбин.  Сейчас  об  этом  можно  писать  (и  не  то  пишут!),  а  тогда  это  было  строжайшим  секретом.
Главным  инженером  дивизии  был  подполковник  Тахтаров,  с  которым  я  имел  непосредственный  контакт  по  всем  вопросам.  Например,  он  мне  говорил,  что  на  самолёте,  номер  такой-то,  необходимо  сделать  профилактику  радиостанции  и  прогнать  её  на  всех  каналах  и  режимах.  Я  уже  понимал,  кто  собирается  лететь,  шёл  к  этому  ИЛ-14,  снимал  обувь,  и  в  носках  (не  ручаюсь,  что  они  были  так  же  чисты,  как  белый  чехол  на  ковровой  дорожке)  шёл  в  кабину  пилота  и  начинал,  в  присутствии  соответствующего  офицера,  работать.
В  свободное  время  я  мог  ходить  куда  угодно,  но,  на  всякий  случай,  должен  был  звонить  Тахтарову,  всё  ли  нормально.
Вторым  объектом  моей  работы  был  ЦАГИ  в  городе  Жуковский,   Московской
области.  Но  туда  я  приезжал,  если  был  вызов,  о  котором  мне  сообщал  тот  же  Тахтаров.  Один  раз  меня  вызвали  в  ЦАГИ  ознакомить  с  работой  схемы  радиостанции  лётчиков-испытателей  и  лиц,  имеющих  отношение  к  приборам.  Волновался  поначалу  я  ужасно,  но  доброжелательное  отношение  к  очень  молодому  специалисту  рассеяло  мою  скованность.  А  среди  аудитории  были  лётчики  -  гордость  нашей  страны,  имена  которых  вошли  в  историю  освоения  авиации.  Там  довелось  мне  увидеть  и  наших  знаменитых  конструкторов  самолётов.  Однажды  мне  пришлось  проехать  из  Жуковского  в  район  Тушино,  для  ремонта  радиопередатчика  на  опытном  вертолёте,  в  персональном  автомобиле  Михаила  Леонтьевича  Миля.  В  то  время  мне  было  всего  двадцать  два  года, и  я  очень  гордился  своей  работой.
В  июне  мне  пришлось  съездить  в  Харьков,  и  через  день  я  вернулся  в  Москву.  Тахтаров  встретил  меня  словами:
-Вадим,  вот  тебе  билет  на  закрытый  спектакль  в  Большой  театр.  Билет  дали  мне,  но  я  переделал  его  на  тебя  -  ты  ведь  у  нас  любитель  этого.  Возьми  с  собою  только  паспорт  и  допуск.
Прибежал  я  в  театр  на  «Лебединое  озеро».  Балет  с  участием  Майи  Плисецкой  давался  по  случаю  визита  в  СССР  французского  Премьер-министра  Ги  Молле.  Зал  был  заполнен  дипломатическим  корпусом  Москвы.  В  центральной  ложе  вместе  с  гостем  присутствовали  Никита  Сергеевич  Хрущёв  и  Министр  иностранных  дел  Франции  Пино  со  своей  красавицей  женой.  Я  сидел  на  почётном  десятом  ряду,  сзади  сидели  англичане,  и  один  из  них,  видно,  столько  раз  бывал  на  официальных  спектаклях,  что  знал  всю  музыку  на память,  безостановочно  мурлыкая  все  мелодии.  Прежде чем  я  добрался  до  своего  места,  товарищи  в  штатском   неоднократно  проверяли  мой  билет  вкупе  с  остальными  документами.
В  антракте  я  пошёл  в  буфет,  так  как  не  успел  поесть  перед  спектаклем.  Набрав  продуктов  на  скромный  ужин,  я  достал  деньги,  но  буфетчица  гордо  заметила  мне,  что  сегодня  всё  бесплатно.  Как  я  пожалел  о  своей  «скромности»  при  выборе  еды,  но  просить  дополнительно  ещё  чего-нибудь  постеснялся,  а  работница  буфетной  стойки  не  догадалась  по  моему  виду,  что  я  голоден.
Я  сидел  у  прохода,  и  мимо  меня  прокатили  кинокамеру  -  видимо  снимали  для  киножурнала.  Это  было,  кажется,  6-го  июня,  а  в  начале  июля  я  приехал  в  Горький  на  переоформление  командировки.  В  субботу  пришёл  на  завод  и  договорился  с  начальством,  что  пошлют  меня  в  Таганрог,  оттуда  поеду  в  отпуск  домой,  к  окончанию  отпуска  пришлют  мне  телеграфом  командировочное  направление  в  Москву.  А  затем  приеду  в  Горький  и  оформлю  всё  как  надо.  Так  что  на  поездку  домой  я  оплачу  только  переезд  Таганрог  -  Грозный.  Дела  складывались  удачно.


                АРМИЯ

            На  следующий  день,  в  воскресенье,  рано  утром  раздался  громкий  стук  в  квартирную  дверь.  Вышла  хозяйка,  послышался  громкий  разговор  в  прихожей,  позвали  меня.  Я  оделся,  вышел,  увидел  офицера  и  двух  штатских  парней.  Офицер  раздражённо  сказал:
           -Где  ты  скрываешься?  Мы  уже  месяц,  как  тебя  ищем!
            И  не  став  слушать  мои  объяснения,  заторопил  меня:
            -Забирай  свои  документы  и  пошли  в  военкомат.
             Делать  нечего,  пришлось  подчиниться.  В  военкомате  тоже  плюнули  на то,  что  я  работаю  на  военном  заводе,  что  у  меня  освобождение  от  призыва  по  состоянию  здоровья  -  тут  же  провели  по  врачам,  которые  признали  меня  абсолютно  здоровым,  остригли  и  сказали,  чтобы  я  увольнялся  с  работы,  и  через  три  дня  был  бы  во  дворе  военкомата  с  котомкой.  Тогда  я  стал  проситься  в  авиацию,  уверяя  военкоматчиков,  что  я  уже  готовый  специалист  по  самолётным  радиостанциям.  Но  мне  сказали,  чтобы  я  не  валял  дурака,  и что  меня  уже  зачислили  в  танковые  войска  (это  туда,  куда  я  меньше  всего  мечтал  попасть).  В  понедельник  военпреды  звонили  в  военкомат,  объясняли  военным  чиновникам  всё,  что  могли,  но  те  сказали,  что  теперь  меня  может  освободить  от  службы  только  приказ  министра  обороны.  Ну  что  ж,  значит  судьба  такая.
За  оставшиеся  дни  я  успел  уволиться,  отослать  багажом  все  свои  вещи  и  книги  родителям  и  попрощаться  со  всеми,  кто  был  мне  дорог.  Стоя  в  строю  во  дворе  военкомата,  я  увидел,  как  к  воротам  подъехал  мотоцикл  Павлика  Фридмана  с  Вовкой  Юрко  на  заднем  сиденье.  Перед  посадкой  в  автобус,  я  успел  подбежать  к  ним  и  переброситься  парой  слов.  Они  сказали,  что  будут  сопровождать  нас  до  Дзержинска,  где  располагался  областной  сборный  пункт.  В  автобусе  я  сел  сзади,  чтобы  следить  за  своими  друзьями  сквозь  «тюремное»  окошко.  Они  проехали  половину  из  двадцатикилометрового  пути,  как  начался  дождь.  Я  махал  им  рукой,  чтобы  они  поворачивали  назад,  но  мотоцикл  упрямо  шёл  за  нами.  Наконец,  «разверзлись  хляби  небесные»  -  начался  ливень.  Я  махал  двумя  руками,  призывая  их  вернуться,  и  вот  они  с  виноватым  видом  стали  тормозить  и  остановились.  Мы  долго  семафорили  руками,  пока  завеса  дождя  не  скрыла  нас  друг  от  друга.
На  сборном  пункте  нас  прогнали  через  не  очень  чистую  баню,  после  купания  сунули  каждому  в  пах  квачом  с  омерзительной  жидкостью  и  выдали  солдатскую  форму,  пообещав  отослать  родителям  снятую  нами  гражданскую  одежду.  Надо  отдать  им  должное  -  в  Грозном  мама  получила  то,  что  от  меня  осталось  на  гражданке.
Появились  «покупатели»  -  подполковник  и  несколько  сержантов.  Мы  пытались  выяснить  у  них,  куда  нас  повезут,  но  они  с  непроницаемыми  лицами  отвечали,  что  мы  будем  выполнять  сверхсекретное  задание.  Среди  призывников  поползли  слухи,  что  нас  повезут  в  Венгрию,  где  в  это  время назревала  известная  заваруха.  Не  смущало  призывников  даже  то,  что  мы  не  прошли  курса  молодого  бойца,  и  не  приняли  присягу.  Я  пытался  убедить  ребят  (они  были  моложе  меня  на  три  года),  что  такая  поездка  невозможна,  но  они,  восторженно  принявшие  такую  версию,  не  слушали  меня.  В  Венгрию  я,  действительно, поехал,  но  только  через  тридцать  четыре  года,  и  совсем  по  другой  причине.
После  неплохого  обеда  нас  отвели  к  железнодорожным  путям  и  погрузили  в  товарный  вагон-теплушку.  В  вагоне  по  обе  стороны  от  входа  были  устроены  двухъярусные  нары.  Я  залез  на  второй  этаж,  рядом  со  мной  улёгся  высокий  парень.  За  несколько  минут  все  нары  заполнились  так,  что  лежать  можно  было  только  на  боку.  Нары  оказались  коротковаты,  и  мы  легли  ногами  к  входной  двери.  Последовал  идиотский  приказ  лечь  наоборот.  Это  было  дьявольски  неудобно:  ноги  всё  время  оставались  полусогнутыми,  и  нельзя  было  вытянуться.  Так,  скажу,  забегая  вперёд,  мы  промучились  полмесяца,  пока  не  приехали  к  конечному  пункту  нашего  путешествия.
А  вот  начало  нашего  путешествия:  Казанский  вокзал  Горького,  и  далее  -  на  восток.  Венгрия  осталась  с  другой  стороны.  И  чем  дальше  мы  ехали,  тем  понятней  становились  ребятам  мои  контрдоводы  к  их  фантазиям.  Верзила,  лежащий  на  нарах  рядом  со  мной,  оказался  интеллигентнейшим  и  умным  парнем.  Его  отец  командовал  каким-то  военным  училищем  на  Ставрополье,  а  он  с  мамой  жил  в  Горьком.  И  что  интересно,  он,  как  и  Миша  Игнатов,  с  которым  мы  благоустраивали  летний  лагерь  в  Троицкой,  обладал  невероятной  физической  силой.  Звали  новоявленного  силача  Герман  Юликов.  Как-то,  он  сидел  на  полу  вагона  перед  открытой  дверью,  сзади  подошёл  один  из  «приблатнённых»  горьковчан  и  упёрся  ногой  в  спину  Германа,  как  бы  намереваясь  выпихнуть  его  из  вагона.  Герман  неторопливо  повернулся  к  нахалу,  неспеша  обхватил  его  сапог  своими  длинными  пальцами  и  сжал  их.  Раздался  душераздирающий  крик  боли  нашего  однополчанина  вперемежку  с  ругательствами.  Юликов  нравоучительно  сказал  ему:
-Никогда  не  нападай  на  незнакомого  человека.
            Кстати,  с  того  парня  спустя  пару  месяцев  полностью  слетел  «блатной»  налёт.  Армия  была  не  та,  что  сейчас:  большинство  офицеров  прошли  войну.  Но  об  этом  чуть  позже.
Кормили  нас,  солдат,  три  раза  в  день,  поезд  останавливался  в  условленном  месте  -  там  уже  стояли  дымящиеся  полевые  кухни.  Нас,  вооружённых  ложками  и  котелками,  повзводно  (вернее,  повагонно)  подводили  к  одной  из  кухонь,  повар,  не  скупясь,  наполнял  котелки  сначала  супом  или  борщом,  а  потом  -  вторым  блюдом.  Наевшись,  с  алюминиевыми  кружками  мы  шли  за  компотом,  или  чаем  -  что  приготовили  повара.
Потихоньку  доехали  до  Свердловска  (Екатеринбург)  и  повернули  на  юг.  Проехали  Челябинск,  и  от  станции  Карталы  снова  повернули  на  восток.  Мы  недоумевали  -  что  за  секретное  задание  нам  дано.  Чем  дальше  едем  -  тем  дальше  от  капиталистических  стран
Пошла  степь,  плоская  как  море  -  не  за  что  глазу  зацепиться.  Кушмурун,  Есиль.… И  вдруг  в  Есиле  команда:  «Всем  с  вещами  на  выход!».  Нас  построили,  и  начальник  колонны  сказал  примерно  так:  «Сейчас  выгрузите  палатки,  ящики  с  продуктами,  матрасы,  одеяла,  полевую  кухню,  в  общем,  всё,  что  прикажут  сержанты».  Часа  через  полтора,  колонна  грузовиков,  гружённая  армейским  скарбом  и  людским  составом,  шла  на  юг.  На  окраине  посёлка  Двуреченский,  машины  остановились  на  высоком  берегу  реки  Ишим.  До  конца  дня  ставили  палатки,  оборудовали  кухню,  набивали  матрасы  и  подушки  соломой,  имеющейся  на  месте  в  неограниченном  количестве,  распределялись  по  палаткам. Поужинали  всухомятку.  Утром  нас  построили,  и  начальник  колонны  произнёс  речь,  суть  которой  сводилась  к  следующему.  На  целине  созрел  богатый  урожай  пшеницы.  Пшеницу  убрали,  но  не  хватает  транспорта  и  грузчиков  вывозить  её  на  элеваторы.  Зерно  в  буртах  «горит»,  и  его  надо  постоянно  перелопачивать.  Колонна  военных  грузовиков  уже  пришла,  и  с  сегодняшнего  дня  начинаем  работать.  Нас  было  три  взвода  -  это  около  сотни  человек  (остальные  призывники  из  нашего  железнодорожного  состава  разъехались  по  другим  посёлкам),  мы  сели  в  машины  и  поехали  на  тока  лопатить  зерно  -  перебрасывать  с  одного  места  на  другое.
             Грузовики,  предназначавшиеся  для  перевозки  пшеницы,  приехали  на  целину  из  военно-морской  части  Ленинграда.  Я,  Гера  Юликов  и  ещё  один  солдатик  подрядились  на  погрузку.  Шофёром  на  полуторке  оказался  грузин,  и  я  быстро  нашёл  с  ним  общий  язык  после  первой  же  ездки  на  элеватор.  Он  залёг  в  тени  высокой  травы,  а  мы,  загрузив  машину,  ехали  на  элеватор  без  него.  Вы  отгадали  -  за  рулём,  конечно,  сидел  я.  На  обратном  пути  я  давал  моим  попутчикам  немного  порулить,  и  все  оставались  довольными,  особенно,  я  и  шофёр-грузин.  Правда,  бывали  дни,  когда  нас  «бросали»  на  другие  тока,  где  была  «запарка»,  но  никто  не  унывал,  и  даже  шло  соревнование  -  кто  быстрее  перебросит  с  одного  места  на  другое  свою  норму  пшеницы.
Из-за  сильной  жары,  мы  работали  без  обеда  до  трёх  часов,  и  уезжали  в  свой  палаточный  лагерь,  охраняемый  дневальными.  Приехав,  на  ходу  снимали  одежду  и  бросались  в  Ишим  и  пили  его  чистейшую  воду,  оставляя  в  желудке  немного  места  для  обеда.  Кухня,  по  некоторым  соображениям  начальства,  находилась  на  некотором  отдалении  от  лагеря,  но  тоже  на  берегу  Ишима.
Нас  строили  по  взводам,  и  мы  одновременно  шагали  к  котлам,  излучающим  необыкновенные  запахи,  особенно  чувствующиеся  после  купания  в  прохладной  воде.  По  мере  приближения  к  заветной  цели,  шаги  наши  ускорялись  и,  наконец,  переходили  в  бег.  Каждый  взвод  хотел  быть  первым  у  раздачи.
Мы,  с  Юликовым  поразмышляли  и  предложили  нашему  взводу  не  торопиться  и  приходить  на  кухню  последними.  Мы  объяснили  возмущённым  нашим  предложением  ребятам,  что  мясо  в  гречневой  каше  сосредотачивается  ближе  ко  дну  котла,  а  длина  поварёшки  намного  меньше  его  глубины.  Повар  мешает  кашу  перед  закладыванием  в  солдатский  котелок,  но,  фактически,  пришедшим  первыми  мяса  достаётся  мало.
Так,  мы  некоторое  время  наслаждались  «очень  мясной»  кашей,  но  в  других  взводах,  хоть  и  с  запозданием  на  пару  недель,  тоже  нашлись  умники,  проанализировавшие  наше  поведение  на  самом  приятном  пути  в  армии.  С  этого  времени  началось  негласное  соревнование  -  кто  придёт  последним.  Дело  доходило  до  того,  что  непонимающие  сержанты  не  могли  сдвинуть  с  места  три  голодных  взвода,  шагающие  на  месте.
В  заросшем  камышом  Ишиме  водилось  много  рыбы.  Сержанты,  достав  лодку,  с  факелом  на  носовой  части  и  самодельной  острогой  в  руке,  ночью  охотились  на  щук.  Вылавливали  рыбы  много,  и  всю  сдавали  на  кухню.  Вообще,  если  забыть  глупый,  с  моей  точки  зрения,  приказ  спать  в  вагоне  с  согнутыми  ногами,  то  сержанты  оказались  неплохими  парнями.  Ко  мне  и  Герману,  как  к  переросткам  относились  по-товарищески,  да  и  к  другим  солдатам  не  придирались  по  мелочам.  Однажды,  с  разрешения  начальника  колонны,  они,  взяв  меня  и  Юликова,  поехали  на  машине  заработать  немного  денег  и  купить  для  кухни  что-  нибудь  вкусного.  На  станции  Есиль  мы  целый  день  разгружали  вагоны  с  лесом,  а  утром,  получив  заработанное,  набрали  в  магазине  продуктов,  о  существовании  которых  мы  уже  подзабыли  в  степи.
Как-то  на  утреннем  построении  начальник  колонны  спросил:    
-Кто  из  вас  умеет  штукатурить?   
Пока  все  размышляли,  к  чему  бы  это,  я  быстро  сделал  шаг  вперёд.  Подполковник  пояснил  задачу  -  оштукатурить  помещение,  в  котором  скоро  будем  жить,  так  как  ночи  становятся  холодными,  и  приказал  подобрать  двух  помощников. 
  Для  чего  предназначалось  здание  размерами,  примерно,  десять  на  восемь  метров,  я  не  знаю,  но  мы  споро  взялись  за  дело.  В  помощники  себе  я,  разумеется,  выбрал  Юликова  и  того  солдатика  (к  сожалению,  не  помню  его  имени)  с  которым  возили  зерно  на  грузинской  полуторке.
Навык,  полученный  мною  на  шабашках  с  отцом,  не  пропал,  и  через  неделю  дом  изнутри  был  оштукатурен.  Потребовались  плотники  для  изготовления  нар,  я  не  осмелился  выходить  из  строя,  и   моя  «бригада» в  полном  составе  отправилась  лопатить  зерно.  Грузина  перебросили  на  другой  участок,  и  мы  принялись  за  работу,  порядком  надоевшую  всем.  Но,  если  уж кому  начало  везти,  то  повезет  и  дальше.  На  очередном  утреннем  построении  начальник  колонны  задал  новый  вопрос:
            -Кто  из  вас  разбирается  в  электричестве?
             Тут  я  сделал  не  шаг  вперёд,  а  все  три!  Командир,  подозрительно  осмотрел  меня:
             -Ты  же  штукатур.  Какое  отношение  имеешь  к  электричеству?
             - Я  -  штукатур-любитель,  но  заканчивал  радиотехникум  и  два  года  работал  с  электричеством, -  в  популярной  форме  объяснил  я  начальнику. 
              - Ну,  ладно,  посмотрим,  какой  ты  знаток.  Спрошу  через  день  электрика  -  не  понравишься  ему  -  накажу!
  Бедный  Гера!  Мне  не  разрешили  брать  себе  помощника  -  сам  проходил по этой  «должности».
Электрик  оказался  неплохим  человеком   и  опытным  электромонтажником.  Нам  предстояло  сделать  внутриквартирную  электропроводку  в  новых  домах  посёлка,  чем  мы  сразу  и  занялись.  Его  опыт  был  виден  хотя  бы  из  того,  что  там,  где  мне  пришлось  бы  поразмышлять,  как  сделать,  Юрий Иванович  (так  звали  электрика)  не  тратил  ни  секунды,  а  сразу  приступал  к  делу.  Я  у  него  научился  многим  правилам  и  хитростям  электромонтажа.  Он  был  старше меня  лет  на  восемь,  но  я  уважительно  называл  своего  бригадира  по  имени  и  отчеству.  Повезло  мне  и  то,  что  по  совместительству  мой  новый  шеф  выполнял  обязанности  киномеханика,  и  вечерами  я  мог  из  будки  смотреть  любой  фильм.  В  один  из  дней    нас  повели  в  кинотеатр  на  какой-то  фильм,  и  в  киножурнале  «Новости  дня»  показали  приезд  французского  премьер-министра  в  Москву.  Показали  и  посещение  им  Большого  театра.  Вот  камера  движется  по  проходу  партера,  и  на  экране  возникает  моя  физиономия  с  глазами,  направленными  не  на  сцену,  а  в  объектив  камеры.  Честно  говоря,  я  от  волнения  плохо  разобрал,  что  показывал  экран,  но  на  следующий  день  Юрий  Иванович  прокрутил  в  пустом  зале  этот  журнал  несколько  раз,  тогда-то  я  и  увидел  свои  глаза.  Он   даже  вырезал  для  меня  несколько  кадров  из  ленты,  склеив  её  после  вырезки.
Пришла  осень  с  холодными  ночами.  Мы  жили  в  оштукатуренном  мною  доме.  Спали  на  нарах  как  шпроты  в  консервной  банке - в  ужасной  тесноте.  Правда, к  проходу  лежали  ногами,  и  длина  нар  позволяла  даже  Юликову  спать  с  выпрямленными  ногами.
Работы  становилось  меньше,  и  в  конце  октября,  когда  уже  выпал  снег,  стали  готовиться  к  отъезду.  Пришли  грузовики,  мы  погрузились,  и…  прощай  целина!
В  Есиле  нам  подали  те  же  «комфортабельные»  вагоны  с  нарами.  По  привычке  все  заняли  те  места,  на  которых  ехали  четыре  месяца  назад  из  Горького.  Куда  поедем,  нам  не  говорили,  и  мы  гадали  -  в  Челябинск,  или  в  Чимкент?  Что  в  один  из  этих  городов,  уже  было  известно  из  подслушанных  разговоров  начальства. В  Чимкент  не  хотелось,  и  когда  состав  пошёл  на  северо-запад,  мы  облегчённо  вздохнули  -  всё-таки  в  Челябинск!
Через день  мы  стали  курсантами  31-го  Отдельного  учебно-танкового  полка.  Мы  с  Германом  Юликовым  были  зачислены  в  батальон  будущих  командиров  танков.  Началась  настоящая  армия  -  без  халяв,  без  рыбалок,  без  сытной  жизни,  без  задумчивых  состояний.  Утром  -  бег  на  три  километра,  завтрак,  занятия,  обед,  занятия,  ужин,  30  минут  свободного  времени  для  ухода  за  собой  и  обмундированием,  изучение  Устава  строевой  службы,  сон. 
Через  месяц  -  присяга  -  волнующее  действо.  Я  получил  автомат  Калашникова  за  номером  1741  с  множеством  нулей  впереди.  Это один  из  первых  автоматов,  выпущенных  в  нашей  стране.  Жили  мы  в  казарме  -  старом  здании,  по-моему,  дореволюционной  постройки,  с  высокими  потолками  (метров  5-6),  койки - двухъярусные.  Одна  тумбочка  на  двоих  для  гигиенических  средств  и  письменных  принадлежностей.  Вещмешок  -  под  кроватью.  Сапоги  за  кроватью  -  в  проходе,  голенища  обёрнуты  портянками.  У  входной  двери  -  два  дневальных  со  штык-ножами  на  поясе.  Каждое  утро  в  6  часов  утра,  под  их  истошные  крики:  «Рота,  подъём!»,  мы  вскакивали  с  постелей,  одевались  за  36  секунд  (с  теми,  кто  не  успевал,  в  их  личное  время  проводились  тренировки)  и  выстраивались  в  проходе.  Сержанты  обходили  строй  и  проверяли,  все  ли  пуговицы  застёгнуты,  не  морщит  ли  гимнастёрка,  и,  самое  главное,  выборочно  проверяли,  не  надеты  ли  сапоги  на  босую  ногу  -  таким  сразу  объявлялся  наряд  вне  очереди.  Затем:  «На  выход  марш!»  и  три  километровых  круга  по  городку  бегом.  После  бега  -  заправка  постелей,  бритьё,  умывание,  туалет  в  свободной  последовательности.
Кормили  вкусно,  но  еды  не  хватало,  и  когда  получали  солдатское  жалование  в  размере  трёх  рублей  в  месяц,  у  полкового  магазина  собиралась  огромная  толпа  солдат,  жаждущих  купить  булочку  и  конфет  «подушечек».
Около  месяца  мы  проходили  начальную  теоретическую  подготовку  и,  наконец,  нас,  изголодавшихся  по  «железу»  привели  в  танковый  бокс.  Ещё  раньше,  наш  взвод,  состоящий  из  двух  отделений,  разбили  по  экипажам,  и  теперь  каждый  экипаж  выстроился  перед  танком.  Сержант  достал  из  кармана  секундомер  и  дал  вводную:  «Сейчас  я  дам  команду  -  ПО  МАШИНАМ,  засеку  время  и  мы  узнаем  какой  из  экипажей  самый  проворный.  Напоминаю,  что  механик  занимает  место  за  рычагами,  пулемётчик  -  рядом,  наводчик  -  за  прицелом,  заряжающий  -  рядом,    командир  -  на  самом  высоком  сиденье  у  перископа».  Прозвучала  команда,  и  мы,  отталкивая  друг  друга,  застревая   в  люках,  под  хохот  сержантов  кое-как  разместились  в  танках.  Нам  даже  показалось,  что  времени  ушло  на  это  совсем  немного.  Самый  «проворный»  экипаж  потратил  на  выполнение  команды  чуть  более  минуты.
Сержант  гордо  сказал: 
            -А  теперь  посмотрите,  как  в  танке  занимают  свои  места  настоящие  танкисты.
              Спектакль  был  разыгран  превосходно:  как  бы  случайно  проходящие  мимо  сержанты  из  других  подразделений  батальона   оказались  рядом.         
  Командир  отделения  дал  мне  секундомер,  и  пятеро  сержантов  построились  в  шеренгу  перед  «тридцать  четвёркой».  Один  из  сержантов  крикнул  «своему»  экипажу:  «по  машинам»  и  я  включил  секундомер.  В  момент  захлопывания  люка  я  остановил  его.  Взглянув  на  циферблат,  я  не  поверил  тому,  что  увидел:  стрелка  остановилась  на  результате  3,2  секунды!  Вылезшие  из  танка  сержанты  стали  спорить,  по  чьей  вине  набежали  злосчастные  две  десятые  доли  секунды,  что  рассмешило  нас,  солдат.  Через  несколько  месяцев  мы,  в  результате  постоянных  тренировок,  занимали  свои  места  в  танке за  время  не  более  четырёх  секунд,  поняв,  что  от  времени  «посадки»  в  танк  зависит  жизнь  экипажа.  Во  всяком  случае,  зависела  тогда.  Сейчас,  сопливый  мальчишка,  из  гранатомёта  отправит  на  тот  свет  всех  членов  экипажа,  даже  если  они  заняли  свои  места  за  одну  секунду.
Пришло  время  рассказать  о  своих  сержантах.  В  нашем,  первом,  взводе  их  было  трое.
Помкомвзвода  сержант  Иванов  -  небольшого  роста,  но  с  большой  душой.  Никогда  не  кричал  на  солдат,  но  приказы  его  исполнялись  мгновенно.
Командир 2-го  отделения  младший  сержант  Науменко  -  неплохой  парень.  Покрикивал  на  подчинённых,  но  без  зла.
Командир  1-го,  моего,  отделения  -  младший  сержант  Кошечко  -  гроза  не  только  1-го  отделения,  но  и  всей  роты.  Прежде,  чем  скомандовать  нам:  «Направо»  или  «Налево»,  поворачивался  к  строю  спиной  и,  глядя  на  свои,  слегка  разведённые  руки,  долго  соображал,  какую  команду  подать.  Но  офицеры  только  ему  доверяли  водить  роту  в  столовую  и  в  баню,  зная  его  маниакальную  страсть  покомандовать.
В  соседнем  по  казарме  взводе  два  командира  отделений  были  взаимно  противоположны  по  характеру  и  по  отношению  к  солдатам.
Младший  сержант  Бунчук  -  подстать  своему  другу  Кошечко,  но  похитрее  -  знал,  когда  надо  сбавить  тон.
Младший  сержант  Виктор  Войтовецкий.  Не  знаю,  по  каким  заслугам  его  после  окончания  учебного  полка  оставили  командовать. Интеллигент  с  добрейшей  душой,  любитель  искусства,  сочинитель  прекрасных  стихов,  исключённый  из  Свердловского  политехнического  института  за  то,  что  очень  нравился  студенткам.  Однажды,  в  споре  со  мной,  доказывая,  что  для  стихов  хороши  любые  темы,  он  посмотрел  на  мой  кирзовый  сапог  и  спросил:
            -Сапог  -  это  тема  для  поэзии?
            -Нет.         
             На  следующий  день  он  прочёл  мне  стихотворение,  которое  начиналось  так:  «Ты  сделан  на  совесть  в  рязанской  артели…».  Дальше  шли  слова  о  взаимоотношениях  солдата  и  его  сапог,  как  берегли  они  друг  друга,  и  как  довели  они  друг  друга  до  Победы  в  45-м.  Это  стихотворение  с  удовольствием  напечатала  газета  Уральского  округа  и  просила  автора  прислать  ещё,  обещая  все  напечатать.  А  Войтовецкий  писал  только  лирику,  да  и  то  редко,  так  как  был  в  меру  лентяем  и  сибаритом.
Скажу  заодно  и  об  офицерах,  с  которыми  приходилось  нам  вынужденно  встречаться  ежедневно.
Техник-лейтенант  Худяков  обучал  нас  всему,  что  стреляло  из  танка  и  по  танку.
Техник-лейтенант  Залетило  Михаил  Александрович  -  наш  преподаватель  по  устройству  танка.  Знать  танк  мы  должны  были  до  последней  шайбы,  и  Залетило  добился  этого,  хотя  сделать  это  было  непросто.
Старший  лейтенант  Аситянов  Анатолий  Александрович  -  командир  взвода.  К  такому  командиру  я  бы  и  сейчас  пошёл  служить.
Не  лишним  будет  сказать,  что  все  они  являлись  примером  в  физической  подготовке,  и  нам  поначалу  было  стыдно  за  свою  неуклюжесть  на  спортивных  снарядах. Только  спустя  несколько  месяцев  мы,  в  какой-то  мере,  приблизились  к  их  уровню  подготовки,  но  только  приблизились.  Из  солдат,  только  Володя  Гатилов – второразрядник  по  спортивной  гимнастике  мог  посоревноваться  с  нашими  командирами  в  качестве  исполнения  упражнений.
  Пришло  время,  и  нас  повели  в  батальон  обслуживания.  Там  нас  посадили  в  танки,  за  рычагами  которых  сидели  опытные  водители-сверхсрочники  и  повезли  нас  на  танкодром.  Мы  предвкушали  удовольствие  поводить  танк  на  заснеженном  поле,  как  вдруг  наш  танк  врезался  во  впереди  идущий.  Оказывается,  самый  первый  танк  резко  остановился  у  переезда,  чтобы  положить  на  рельсы  специальные  мостки  для  проезда  танков  без  повреждения  рельсового  пути.  Для  остальных  водителей  видимость  была  практически  нулевой  из-за  снежной  пыли,  поднимаемой  гусеницами.  Худо-бедно,  но  все  остановились,  кроме нашего.  В  результате  у  впереди  идущего  танка  была  разбита  бортовая  передача,  и  он  был  отбуксирован  в  батальон  во  время  возвращения  танков  с  полигона.
На  полигоне  же  события  развивались  не  по  нашему  сценарию.  Нам  приказали  расцепить  гусеницы,  что  мы  и  сделали  под  присмотром  механиков-водителей. Нас  усадили  на  их  места  и  стали  учить  переключать  передачи  с  низшей  на  высшую  и  наоборот  при  включённом  двигателе.  Этим  мы  и  занимались  целый  день,  не  понимая,  зачем  это  нужно  -  включить  бы  передачу  и  погонять  танк  по  чисту  полю!  Только  намного  позже  мы  поняли,  что  все  движения  танкиста,  да  и  не  только  танкиста,  должны  быть  доведены  до  автоматизма.  Весной  мы    «дорвались»  до  рычагов,  а  летом  водили  танки  по  полосе  препятствий:  эскарпы,  контрэскарпы,  ограниченные  проходы,  глубокие  воронки,  колейный  мост  и  многое  другое.  После  таких  препятствий  не  было  сил  выбраться  из  танка,  и  товарищи  вытаскивали  за  руки  через  верхний  люк.
Весной  произошло  событие,  намного  облегчившее  мне  службу.  В  казарме  командир  роты  объявил,  что  комбат  вызывает  к  себе  всех,  кто  имеет  водительское  удостоверение  на  право  вождения  мотоцикла.  Я,  с  группой  «водителей»  в  семь-восемь  человек,  под  бдительном  оком  сержанта,  прибыли  в  штаб  батальона.  Мы  выстроились  в  шеренгу  перед  командиром  батальона  подполковником  Михальчуком.  Каждому  он  задавал  один  и  то  же  вопрос:  «Какой  марки  мотоцикл  у  тебя  дома?».  Наивные  ребята  простодушно  говорили:  «К-175»,  «Москва»,  «ИЖ-350»  и  тому  подобное.  Когда  очередь  дошла  до  меня,  я  уже  был  готов  ответить  так,  как  ждал  комбат.  На  его  вопрос  я,  вытянувшись  в  струнку,  чеканно  ответил:  «М-72,  товарищ  подполковник».  (В  этот  период  у  отца  был  старенький  ИЖ-350).  Комбат  приказал  сержанту  отвести  «неудачников»  в  казарму,  а  мне  -  остаться  у  него.
-Вот  тебе  ключ  от  гаража.  В  нём  стоит  мотоцикл  М-72.  Будешь  меня    возить,  когда  понадобится.  На  нём  давно  не  ездили,  иди и  приводи  его  в  порядок.  Как  будет  на  ходу,  доложишь  мне.  Вестовой  покажет,  где  гараж.
             Открыв  гараж,  я  задрожал  от  восторга:  передо  мной  стояла  мечта  любого  юноши  -  мощный  красавец  М-72.
Я  проверил  -  бензина  было  пол  бака,  но  заводиться  «красавец»  никак  не  хотел.  Топливо  в  цилиндр  поступало,  искра  была  прекрасной  -  не  искра,  а  молния,  но  двигатель  не  запускался,  хотя  иногда  и  «чихал».  Через  краник  спустил  всё  топливо,  залил  в  бак  свежий  бензин  с  необходимой  порцией  масла,  но  безрезультатно.  Комбат  прислал  нескольких  офицеров-техников,  но  и  специалисты  не  могли  понять,  в  чём  дело.  Не  знаю  почему,  я  открутил  от  рамы  топливный  бак,  и  слил  через  заливное  отверстие  бензин.  При  переворачивании  бака  я  услышал  как  внутри  что-то  перекатывается,  я  стал  трясти  бак,  и  из  него  посыпались  кусочки  сахара-рафинада.  Я  промыл  бак  свежим  бензином  (слава  богу,  его  было  предостаточно)  и  залил  бак  чистым.  Нажал  на  кик стартер,  и  на  глазах  изумлённой  публики  мотор  взревел  и  заработал,  как  часы.  Один  из  офицеров  вспомнил  подобный  случай  из  практики.  Офицеры  пришли  к  выводу,  что  эту  пакость  сделал  сержант  технической  службы,  обидевшийся  тем,  что  у  него  отобрали  мотоцикл  и  отдали  «салаге».  С  этой  минуты  двигатель  ни  разу  не  подвёл  меня.  А  сахар,  видимо,  связывал  легкие  фракции  и  горючая  смесь  в  цилиндре  не  вспыхивала.
Офицеры  решили  не  говорить  комбату  о  сахаре,  не  будучи  полностью  уверенными  в  вине  бывшего  «владельца»  мотоцикла,  тем  более,  что  сержанту  в  этом  году  предстоял  «дембель».
  К  концу  дня  вестовой  вызвал  меня  с  мотоциклом  в  штаб  батальона,  и  я  подкатил  к  входным  дверям,  гордо  восседая  на  немного  жёстковатом  сиденье.
Вышел  комбат,  я  соскочил  с  мотоцикла  стал  вытягиваться  в  струнку,  одновременно  докладывая,  что  «Рядовой  Назаренко  по  вашему…»,  но  комбат,  досадливо  морщась,  остановил  меня  жестом  и  сказал:
            -Устав  будешь  соблюдать  везде  и  всегда,  только  не  со  мной,  а  то  в  аварию  попадём.  Один  на  один,  я  для  тебя - Степан  Кондратьевич  и  пассажир,  которого  ты  должен  привезти  и  отвезти  в  целости  и  сохранности.  И  ещё,  я  не  должен  тебя  долго  искать.  Ты  должен  быть  или  в  казарме,  или  в  столовой,  или  в  классах  на  занятиях,  или  в  гараже.
              На  мой  вопрос,  а  как  же  с  нарядами,  с  копанием  танкового  тира  (его  начали  копать  много  лет  назад,  в  нём  уже  стреляли  танки,  но,  чтобы  солдаты  не  скучали,  их  посылали  на  «углубление  и  расширение»),  комбат  сказал,  что  приказал  командиру  взвода  освободить  меня  от  «привлечений».
Мой  распорядок  дня  кардинально  изменился.  Вставал  я  на  полчаса  раньше  роты  (в  5.30)  и  был  счастлив,  что  не  слышу  душераздирающих  криков  дневальных:  «Рота,  подъём!».  Потом  шёл  в  столовую,  где  мне  давали  столько,  сколько  хотел,  а  оттуда  в  гараж.  Заводил  мотоцикл,  ехал  через  весь  Челябинск  за  комбатом  и  привозил  его  в  часть.  Вечером  отвозил  его  домой,  или  с  кем-нибудь  из  близких  ему  офицеров - в  ресторанчик  в  одном  из  парков.  А  потом  развозил  их  по  домам.  И  им  было  хорошо,  и  мне.
Чтобы  закончить  «парковую»  тему,  расскажу  об  одном  случае,  произошедшем  во  время  приятного  ожидания  у  ворот  парка.  Было  поздно.  Вдруг  откуда-то  появилась  орава  молодых  людей  навеселе.  Увидев  меня,  они  подошли  и  стали  раскачивать  мотоцикл,  требуя  дать  им  покататься.  По  произношению  я  сразу  понял,  что  это  грузины  и  успокоился.  Для  начала,  я  по-русски  стал  уговаривать  их  не  трогать  военных,  так  как  это  может  плохо  закончиться.  Но  они,  по-моему,  даже  не  слышали,  что  я  им  говорил.
И  тут  я  как  рявкнул  на  них  по-грузински,  сначала  матом,  а  потом  стал  говорить  им  то,  что  говорил  до  этого  по-русски.  Эффект  был  потрясающим.  Они  никак  не  ожидали  услышать  на  Урале  родную  речь.  Наперебой,  они  спрашивали  меня:  «Шэн  картвели  хар?»  (Ты  -  грузин?),  но  когда  узнали,  что  я  русский  и  говорю  по-грузински,  появились  новые  проблемы.  Они  стали  уговаривать  меня  пойти  с  ними  в  ресторан,  и  обещали  поить  до  утра,  с  чем  я  никак  не  мог  согласиться.  Выяснилось  -  целый  состав  грузинских  студентов  шёл  на  целину,  ну,  конечно  же,  помогать  убирать  урожай.  В  Челябинске  у  них  была  запланированная  ночёвка.  Вот,  как  никогда,  пригодилось  знание,  теперь  можно  сказать,  иностранного  языка.
Столкнула  меня  судьба  и  с  бывшим  мотоциклистом,  насыпавшим  в  бензобак  сахару.  Я  отвёз  комбата  домой  и  недалеко  от  контрольно-пропускного  пункта  (КПП)  меня  остановил,  чуть  не  бросившись  под  колёса, этот  самый  сержант.  Он  умолял  меня  отвезти  недалеко  к  знакомым,  так  как  он  де  опаздывает  на  встречу.
          У  меня  уже  не  было  обиды  на  его  хамский  поступок,  и  я  подвёз  его  к  какому-то  подъезду.  Сержант  вошёл,  попросив  меня  подождать  немного,  и  скоро  вышел.  Поехали  дальше  и  вновь  остановились  у  одного  из  подъездов.  Он  стал  уговаривать  меня  зайти  хоть  на  минуту  познакомиться  с  его  очень  хорошими  друзьями.  Я  «дал  слабину»  и  зашёл.  В  накуренной  комнате  сидело  несколько  парней  блатного  вида,  сержант  из  нашей  части  и  столько,  если  не  больше,  подвыпивших  девиц.  «Мой»  сержант  представил  меня  как  жертву  его  плохого  поступка,  и  все  стали  дружно  уговаривать  меня  выпить  в  знак  примирения.  Я  категорически  отказался,  но  тут  в  дело  вступили  девицы,  и  я  второй  раз  нарушил  строевой  и  свой  внутренний  уставы.  Выпив  сто  грамм  водки,  я  поспешно  распрощался,  и  уехал.  Моральная  расплата  не  заставила  долго  ждать.                Прошло  недели  две,  и  нас  повели  в  клуб  на  судебное  заседание  -  судили  двух  сержантов  из  нашей  части,  тех  самых,  с  кем  я  пил  водку.  Оказывается,  они  украли  ночью  у  мирно  спавших  в  казарме  солдат  часы,  продали  их  и  деньги  пропили.  Я  сжался  в  комок,  когда  военный  судья  стал  дотошно  выяснять,  каким  образом  он  («мой»  сержант)  передвигался  по  городу,  чтобы  везде  успеть  и  не  войти  в  противоречие  с  показаниями  свидетелей.  Я  уже  видел  себя  рядом  с  сержантами  на  скамье  подсудимых.  Каждую  секунду  я  ждал,  что  мой  невольный  пассажир  скажет:  «Да  вот,  тот  салага  меня  возил  за  сто  граммов  водки».
  Судья  так  и  не  дождался  правдивого  ответа  от  подсудимого -  тот  меня  не  выдал.  Сержантов  приговорили  к  штрафбату,  к  какому  сроку  не  помню,  потому  что  просто  ничего  не  слышал  от  волнения.  Когда  их  уводили,  я,  всё-таки,  нашел  силы  посмотреть  на  них.  Сержант  скользнул  по  мне  равнодушным  взглядом,  как будто  видел меня  в  первый  раз,  Не  знаю,  какое  выражение  он  увидел  на  моём  лице  в  тот  момент.  Как  ни  горько  сознавать,  но  приходишь  к  нелепому  выводу:  воровские  законы  более  исполняемы,  чем  светские,  то бишь,  государственные. Не продал  сержант-вор  меня  -  не  «подельника»,  а  седьмую,  для  него,  воду  на  киселе…
Мой  постоянный  пассажир,  Степан  Кондратьевич  Михальчук  очень  любил  ездить  на  моем  мотоцикле  за  рулём.  Частенько,  он  говорил  мне:  «Подвинься»,  что  означало:  «Садись  в  коляску».  Я  пересаживался,  он  садился  за  руль,  и  не  я  его  вёз,  а  он  меня.  Встречавшиеся  по  пути  офицеры,  младшие  по  званию,  отдавали  честь  нашему  мотоциклу,  и  я  небрежно  отвечал  им.  Доверял  я  ему  руль  полностью  по  следующим  причинам.  Во-первых,  у  него  были  права,  во – вторых,  он  весил  120  килограмм  при  атлетической  фигуре,  что  вселяло  в  меня  уверенность  -  он  никогда  не  выпустит  руль  из  своей  медвежьей  хватки.  Однажды,  он  попал  передним  колесом  в  глубокую  колдобину,  заполненную  жидкой  грязью.  Добрая  часть  этой  грязи  перебралась  из  ямы  на  мою  гимнастёрку.  Что  он,  по-вашему,  сделал?  Правильно,  он  отвез  меня  к  себе  домой,  и  пока  его  жена  стирала  мою  одежду,  мы  с  ним  пили  чай  с  мёдом,  закусывая  вкусными  блинами.  Я  впервые  надел  на  себя  отутюженную  гимнастёрку.  Вообще,  чета  Михальчук  относилась  ко  мне  как  к  близкому  человеку.  Не  было  ни  разу,  чтобы  они  не  предложили  мне  утром  завтрак,  а  вечером  ужин.  Я,  правда,  старался  изо  всех  сил  не  наглеть,  и  только  после  «командирского  приказа»  Степана  Кондратьевича  приходилось  присаживаться  на  краешек  стула  и  что-то  съесть.  В  моей  жизни  не  было  людей,  не  связанных  со  мною  родством,  оказавших  на  меня  такое  огромное  благотворное  влияние,  как  Степан  Кондратьевич  и  мастер  ремесленного  училища  Котельников  Александр  Ильич.  Если  существует  обитель  для  душ,  то  я  хотел  бы,  чтобы  их  души  знали  это.
Лето  прошло  в  интенсивных  учениях  по  вождению  танков  и  боевых  стрельбах.  Если  водили  мы  танки  недалеко  от  Челябинска,  то  стрельбы  проводились  в  сотне  километров  от  города,  где  были  подходящие  для  этого  условия.  На  стрельбах  я  провёл  почти  три  месяца,  постоянно  курсируя  между  стрельбищем  и  железнодорожной  платформой,  то  привозя,  то  увозя  офицеров.
Перед  каждой  серией  стрельб  я  объезжал  посты  оцепления  и  предупреждал  их  о  начале  стрельб.  Начиналась  осень,  в  этот  район  хлынули  грибники  из  города.  Грибов  было  столько,  что  некуда  было  ступить,  чтобы  не  раздался  хруст  груздя,  и  задача  постов  была  не  пропустить  ни  одного  человека  в  опасный  район.  Зато  уезжающим  домой  офицерам  мы  набирали  полные  мешки  грибов.
Конец  октября.  Снега  ещё  нет,  но  морозец  за  нос  хватает.  Приказ  -  возвращаться  в  Челябинск.  Сажусь  на  мотоцикл,  в  коляску  -  офицер,  нас  укутывают  солдатскими  одеялами  (прошу  закрыть  хорошенько  мои  колени),  и  мы  становимся  похожими  на  египетские  мумии.  В  путь!
В  Челябинске  на  центральной  площади  нас  останавливает  милиционер.  Мы  соображаем,  в  чём  дело,  и  выбираемся  из  под  одеял.  Впервые  вижу  хохочущего  милиционера.  Ему  подхохатывают  зеваки.  Номер  мотоцикла  военный,  милиционер  машет  рукой  и  мы,  поёживаясь  от  холода, едем  в  часть.
В  декабре  сдаём  экзамены  по  результатам  годовой  учёбы,  принимает  их  комиссия  из  Уральского  военного  округа.  У  меня  пока  -  все  пятёрки  и  я  предвкушаю  удовольствие  от  грядущего  краткосрочного  отпуска  домой.  Но  вот  последний  экзамен  -  по  строевой  подготовке,  которая  всегда  была  у  меня  на  высоте.  Я  почему-то  разволновался  (счастье  было  так  близко!),  меня  стало  качать  в  разные  стороны  и  экзамен  я  проваливаю. С  натяжкой  проверяющий  ставит  четвёрку.  Комбат  защищает  меня,  говорит,  что  я  вчера  проехал  на  мотоцикле  триста  километров  по  снегу  и  ещё  не  отошёл  от  езды  и  перемерзания.  Проверяющий,  после  длительной  паузы,  сдаётся  и  ставит  мне  пятёрку.
Через  несколько  дней  я  уже  ехал  в  десятидневный  (без  времени  на  дорогу)  отпуск.
Дома  меня  встретили  с  генеральскими  почестями,  а  уже  старший  лейтенант  Терёхин  отрапортовал,  что  за  время  моего  отсутствия  никаких  ЧП  не  произошло.
Новый  Год  встретили  шумно  и  весело,  но  отпуск,  увы,  скоро  закончился,  и  я  вернулся  в  часть,  ещё  не  зная,  где  я  буду  служить,  в  своём  полку  -  сержантом,  наподобие  Кошечко,  или  буду  отправлен  в  какую  либо  танковую  часть  в  качестве  командира  танка.
Незадолго  до  этого  в  газетах  появилось  сообщение  об  очередном  сокращении  нашей  армии  на  300  тысяч  человек. Не  знаю,  по этой  ли  причине,  или  нет,  но  приехала  из  округа  медицинская  комиссия  для  проверки  здоровья  всех  выпускников  нашего  учебного  полка.  На  рентгене  врачи  увидели  у  меня  некоторое  увеличение  левого  желудочка  сердца  (последствие  ревмокардита  в  1951-м  году).  Вышел  от  врачей  комбат,  отозвал  в  сторонку  и  спросил:
- Хочешь  поехать  домой?
- Так  я  уже  ездил.
- Нет,  насовсем.
- Хочу.
- Тогда  заходи  в  кабинет,  и,  чтобы  не  спросили,  отвечай:  «Да».
          Я  вошёл  с  комбатом  к  врачам.  Ко  мне  подошла  пожилая  женщина  и  стала  задавать  вопросы,  на  которые  отвечал  я  утвердительно.  Мне  сказали,  что  я  могу  идти.  Я  вышел.  Несколько  позже  вышел  комбат  и  сказал,  что  я  признан  негодным  к  службе  в  армии,  и  что  моё  дело  отвезут  в  Округ,  где  будет  принято  окончательное  решение.  Не  знаю  почему,  но  мне  стало  грустновато.  На  армейскую  жизнь  мне  было  бы  грешно  жаловаться.  Были,  конечно,  тяжёлые  моменты,  но  на  то  и  армия  -  десять  вёдер  пота  пролить,  чтобы  в  военной  обстановке  не  попасть  под  глупую  пулю.
Ребята  стали  разъезжаться  по  воинским  частям.  На  память,  мы  всем  взводом  сфотографировались  в  городском  фотоателье.  На  снимке  нет  наших  сержантов:  старший  сержант  Иванов  ещё  раньше  уехал  в  военное  училище,  Науменко  в  этот  день  не  оказался  в  казарме,  а  Кошечко,  заснувший  на  дневном  отдыхе,  не  проснулся  -  так  тихо  мы  все  поднялись  и  оделись,  убедившись,  что  сержант  крепко  и  честно  спит.  Офицеры  нас  поняли,  и,  как  нам  показалось,  были  не  против. 
Герман  Юликов  уехал  на  Ставрополье  к  отцу  в  военное  училище,  и  некоторое  время  мы  переписывались.
Мне  нашли  место  временного  «жительства»  -  музвзвод  и  я  быстро  нашёл  общий  язык  с  музыкантами,  но  вскоре  меня  вызвали  в  штаб  полка  и  приказали      ехать  с  отделением  солдат  в  район  Чебаркуля  охранять  летний  штаб  дивизии.  Каждому  из  нас  выдали  лыжи,  тёплую  одежду,  и  мы  на  электричке  отправились  на  охрану  «вверенного  нам  имущества».  Поселились  мы  в  домике,  специально  приспособленном    для  размещения  в  нём  охраны.  В  нём  стояли  одноэтажные  кровати,  в  кухне  были  отличная  печь,  вода,  электричество.  Дров  было  заготовлено  лет  на  десять.  Нашей  задачей  были  два  обхода  по  периметру  штабной  территории  -  утром  и  вечером.  Если  наша  лыжня  не  пересекалась  чужими  следами,  то  из  штаба  не  были  украдены  столы,  стулья,  шифоньеры  и  прочее.  Скажу  сразу,  за  время  моего  пребывания  там,  даже  звериных  следов  не  видел,  хотя  вокруг  был  густой  лес.  Для  устрашения  воров,  шпионов  и  прочих  нехороших  людей  у  нас  имелось  два  автомата  Калашникова  с  просверленными  патронниками,  чтобы,  не  дай  бог,  автомат  не  выстрелил. 
  У  меня  в  подчинении  было  пятеро  солдат:  один  москвич  и  четыре  сибиряка.  Не  успел  я  распределить  обязанности,  как  один  из  солдат  из  сибиряков  сказал:
-Товарищ  младший  сержант,  там,  во  дворе  штаба  лежит  много  брёвен.              Чтобы  не  было  нам  скучно,  давайте  будем  делать  сруб  дома  -  пригодится  летом.
           Я  в  душе  чертыхнулся,  но  зарубить  на  корню  такую  инициативу  не  мог  и  дал  согласие.  Мне  пришлось  взять  на  себя  обязанности  повара.  Поварёнком  назначил  москвича  Женю,  который,  по-моему,  в  жизни  не  держал  в  руках  топора.  За  сухим  пайком  мои  сибиряки  ходили  на  лыжах  в  соседнюю  часть,  расположенную  неподалёку.  И  опять,  как  на  целине,  у  нас  началась  объедаловка.  Сибиряки  ухитрялись  даже  обменивать  у  местных  жителей  нелюбимые  крупы  на  брагу. 
Морозы  в  эту  зиму  стояли  сильные,  и  я  редко  выходил  из  помещения,  кроме  как  на  обход,  но  как-то,  одевшись  потеплее,  пошёл  проведать,  чем  занимаются  мои  сибиряки.  К  своему  ужасу,  я  увидел  их  в  расстёгнутых  гимнастёрках,  ловко  орудующих  топорами.  Я  закричал  им  «командным»  голосом,  чтобы  они  оделись,  но  они  только  рассмеялись.  А,  между  прочим,  дом  вырос  до  половины  своей  высоты.  Когда  я  уезжал  от  них  (прибыл  мне  на  смену  другой  сержант),  на  доме  уже  возводилась  крыша.  Может  возникнуть  вопрос:  а  где  же  мы  брали  топоры,  пилы,  гвозди  и  прочий  инструмент?  Отвечу  коротко  -  в  армии  в  то  время  было  всё.  В  чулане  нашего  домика  хранился  не  только  плотницкий  инструмент,  но  и  слесарный.  Сибиряки  были  очень  любопытными  -  в  первый  же  день  они  облазили  весь  лагерь  -  и  мне  было  бы  трудно  с  ними  соревноваться  в  этом.
Приехавший  на  смену  мне  сержант  передал  приказ:  сдать  ему  лагерь  и  прибыть  на  следующий  день  в  часть.  К  железнодорожной  платформе  меня  провожало  всё  отделение.  Мы  стали  на  лыжи  и  по  заснеженному  льду  замёрзшего  озера  двинулись  в  путь.  По  пути  ребята  вспоминали,  сколько  жареной  картошки  они  съели.  Вспоминали  и  шашлык,  приготовленный  мною  на  День  Советской  Армии.  В  армии  такими  деликатесами  не  балуют.
  В  штабе  полка  мне  выдали  все  документы,  литер  на  проезд  до  дома,  и        я,  попрощавшись  со  штабистами,  пошёл  к  Степану  Кондратьевичу.  Он  пожал  мне  на  прощанье  руку  и  сказал  несколько  хороших  напутственных  слов.  В  этот  день  я  уехал  домой.


                ЭПИЛОГ 


5-го  марта  1958-го  года  я  приехал  домой  насовсем.  5-го  апреля  поступил  на  работу  в  ГрозНИИ.  В  1961-м  году  женился  на  любимой  женщине  Нине,  которая  в  следующем  году  родила  мне  дочь  Риту.  Рита  выросла,  вышла  замуж  за  прекраснейшего  парня  Лёшу  и  в  1987-м  году  родила  мне  внука  Ярослава.  Так  что  есть,  кому  продолжить  эту  «книгу». 

                2004  г.