Пародия на М. Горького

                К.Велигина

                ПАРОДИЯ НА А.М. ГОРЬКОГО
    
     Я часто любил приходить туда, где подыхали кошки и собаки. С тех пор, как в слободе Кунавино мещане отравили всех собак, мне хотелось приручить новую, но я всё не успевал. Они умирали быстро, всхлипывая, точно навзрыд, в подвале заброшенного дома, и я так ни одну и не приручил.
     Булочник Бехтерев ворчал на меня:
     - Ты бы спал побольше, а то задумал царей гонять. Чай, не гуси.
     Что было ответить этому грустному пожилому человеку в самодельных очках из медной проволоки и без стекол? Меня относительно царей уже наставил полицейский Никифорыч, и я знал, что царь – паук, а не гусь, и от него тянется «незримая нить» к студентам и проституткам.
     Одного студента, который был мне отчаянно неприятен, чахоточного безбожника и скандалиста, я уже не застал в живых, решившись навестить его в больнице.
     - Помер, - сказала мне женщина в желтом от перекиси лекарств халате. Ее нос выдавался вперед, как клюв у вороны, которую я по глупости убил в детстве камнем.
     - И хорошо, что помер, - сказала она равнодушно. – А то нес всякую чепуху, всех больных распугал.
     Я рассердился на нее и сказал:
     - Вы дура.
     - Петр, - крикнула она. – Гони его вон, подлеца.
     Петр хлестнул меня медным прутом по спине, но я схватил его, отнес на берег Волги, где любил разгружать баржи купцов-персиян с крашеными бородами, и посадил в полузатонувшую лодку. Радостно было слышать, как, убегая от меня прочь, он шепнул мне:
     - Собака ты!
     Я давно думал, что собакам живется проще и легче, чем людям, и сам часто воображал себя веселым жизнерадостным щенком. Я вспоминал песню дяди Якова: «Быть бы Якову собакою, выл бы Яков с утра до ночи, ой, скучно мне да ой, грустно мне…»
     Иногда хотелось дать хороший пинок всей земле, чтобы она завертелась вихрем, как в танце, а иногда становилось так жалко людей, что слезы наворачивались на глаза, и хотелось избить их всех до полусмерти, чтобы они не были так скотски, так рабски покорны свинцовой мерзости дикой русской жизни.
     Однажды девушка из женского института, писавшая мне похабные записки, плача, сказала:
     - Вот, голубчик, письмо. Передай по адресу.
     Я отказался от предложенных ею за услугу денег и отнес письмо великану с усами Тараса Бульбы. Он прочел. На лице его было смущение.
     - Я подумаю, - сказал он, закрывая передо мною входную дверь.
     Жизнь девушки не удалась. Я встретил ее через двадцать лет, работающую сельской учительницей. Она была озлоблена на весь мир, не соблюдала себя и, бродя по школьному двору в кирзовых сапогах, разрушала ногами песочные постройки своих маленьких учеников, бормоча:
     - У, змеюги! Пропасти на вас нет…
     Меня пригласил просвещать народ один хохол из Сибири. Крестьяне не раз поджигали и даже пытались взорвать дом, где он жил, но он только подкупающе посмеивался:
     - Пороху им, темноте, не хватает.
     И дружески пояснял мне:
     - Ведь здесь деревня, не полигон. Не взорвать им меня.
     Он напоминал мне всех людей одновременно, которых я знал: деда, чеканщика Гоголева, вечно пьяного, и Смурого, незабвенного для меня человека, который тоже ничего не боялся и любил читать книги, особенно, помнится мне, одну, кажется боярского сына Скуратова-Бельского «О клопе, насекомом зловредном, и об уничтожении оного с приложением против сопутствующих ему».
     Детство и университеты вспоминать уже не хотелось. К тому же, у меня открылась болезненная неприязнь к луне, и пришлось долго лечиться от нее. Но я уже встал на новый путь, и ничто не могло заставить меня сойти с него.