О Тютчеве

Борис Бейнфест

САМЫЙ СКРОМНЫЙ ИЗ ВЕЛИКИХ РУССКИХ ПОЭТОВ

Если я сейчас скажу, что Россия подарила миру великого Федора Ивановича, вам сразу придет на ум Федор Иванович Шаляпин. Шаляпин велик, спору нет, но я-то имею в виду его тезку, Федора Ивановича Тютчева.
При жизни и потом еще в течение века недооцененный великий поэт. Да и сейчас еще во многих ранжирах считающийся поэтом второго ряда, после Пушкина, Лермонтова. Некрасова, Блока… кто там еще у нас, в первом-то ряду? Ну, да, «люблю грозу в начале мая…» (это из школы), ну, еще «умом Россию не понять…» (это попозже), ну, «мысль изреченная есть ложь…» (это еще позже). Всё? А между тем – если отвлечься от арифметики или, может, геометрии, то бишь, пирамид с вершинами самыми верхними и не очень – Тютчев одна из недосягаемых вершин, ярчайший метеор на небе поэзии, и чем дальше, тем он светит ярче.
Что, если я вам скажу, что у него есть стихотворение «Памяти Политковской», которое хоть сегодня можно публиковать в «Новой газете»? Это, конечно, никакое не свидетельство ни актуальности, ни, тем более, гениальности, просто какой-то очень непонятный сакральный знак, но ведь еще Шекспир сказал про связь времен, она существует, и проявляет себя порой в очень неожиданных знаках!
Что, если я вам скажу, что Тютчев однажды бросил в камин (случайно!) целый ворох своих стихов (в том числе перевод всего первого действия второй части «Фауста»), и, когда он «много спустя» заметил свою оплошность, то лишь «в первую минуту был несколько раздосадован, но скоро утешил себя мыслью о пожаре Александрийской библиотеки»? Кавычки стоят здесь потому, что эпизод описан самим Тютчевым в письме Гагарину. Да, это правда, исчезнувшая в пламени Александрийская библиотека – катастрофа покрупнее, но утешение это для нас с вами слабое. А мне еще и Гоголь с его вторым томом «Мертвых душ» приходит на ум: помельче, конечно, катастрофа, чем пожар в Александрии, но для русского слуха тоже не сл;бо.
А Федор Иванович Тютчев относился к своим творениям беззаботно, безалаберно и даже откровенно ставил их ни во что, называл виршами. Да-с, что было, то было. Не было это ни кокетством, ни иной игрой, а было просто низкой самооценкой непрофессионального (по его собственному понятию) поэта – случай чрезвычайно редкий, чтоб не сказать, уникальный. Ну, может, Хлебников еще, таскавший в своих скитаниях стихи в наволочке…
Передо мной томик Тютчева с его стихами и письмами. Томик бесценный.
Жизнь его была бедна участием в крупных событиях, родился в 1803, стало быть, в войну 1812 года ему было 9 лет (когда началась другая Отечественная, мне было столько же), а восстание декабристов его застало в 22, но конечно, и к этому событию он никак не причастен, хотя и был в то время в России; более того, он осудил его в своем стихотворении. Прожил он 70 лет, был свидетелем еще и Крымской войны, был современником Пушкина и Некрасова, и трех царей. Довелось ему быть очевидцем появления на свет «Руслана и Людмилы», дожил он и до «Войны и мира»! С 19 и до 38 лет был на дипломатической службе, служил в Германии и Италии; что может быть спокойнее и благополучнее такой жизни? Однако же уволен был со службы «за долговременным неприбытием из отпуска» (!). Стало быть, и здесь не нашел в себе истинного призвания. В 1836 году Пушкин опубликовал в «Современнике» «Стихотворения, присланные из Германии». До того имя Тютчева было неизвестно в литературном мире. 33 года – возраст немалый для литературного дебюта. Через пять лет погибнет Лермонтов, и будет ему всего 27.
 Перефразируя самого Пушкина, скажем: он Тютчева заметил и, в гроб сходя, благословил гораздо позже, чем это сделал Державин по отношению к самому Пушкину. Эти 22 стихотворения через 14 лет в полном объеме (!) перепечатал Некрасов в своем «Современнике» – уникальный случай в журнальной практике! И только в 1854 (Тютчеву – 51!) выходит в свет первый сборник его стихов, подготовленный И.С. Тургеневым. Но, высоко оцененный этими корифеями, Тютчев так и оставался для публики «вторым» в их ряду, хотя тому же Л. Толстому принадлежат слова, что «без Тютчева нельзя жить».
Был ли Тютчев анахоретом, безмолвным и безучастным свидетелем событий, потрясавших мир и Россию? Нет и еще раз нет. Его дипломатическому перу принадлежат брошюры «Россия и революция», «Россия и Германия», статья «Папство и римский вопрос». Есть у него стихи, посвященные Наполеону («Сын революции, ты с матерью ужасной / Отважно в бой вступил – и изнемог в борьбе…»), Крымской войне («Уж не кровь ли ворон чует / Севастопольских вестей?»), польской кампании, Николаю I («Не богу ты служил и не России, / служил лишь суете своей»)… Последнее стихотворение датировано 1855 годом, годом смерти Николая I и восшествия на престол Александра II. Оно не помешало назначению Тютчева через три года председателем Комитета иностранной цензуры. В России во все времена монархи здравствующие – благосклонно, или, по крайней мере, без протеста относились к подобным посылкам вслед монархам почившим. Правда, Пушкин писал и гораздо более дерзновенные стихи о здравствующем монархе («Самовластительный злодей! / Тебя, твой трон я ненавижу!» – дальше цитировать не хочется) и отделывался ссылками в Михайловское или Кишинев. О, если б Мандельштама или Шаламова ссылали в Кишинев! Но это к слову.
Обширен культурный кругозор Тютчева: он был знаком с Гейне и Шеллингом, переводил Горация, Шекспира, Расина, Гете, Шиллера, Беранже, Байрона, Гейне и даже Гюго. Вот его перевод из Гейне, сделанный в 1823-м, задолго до Лермонтова и могущий вполне соперничать с версией Михаила Юрьевича.

На севере мрачном, на дикой скале / Кедр одинокий под снегом белеет, / И сладко заснул он в илистой мгле, / И сон его вьюга лелеет. 
Про юную пальму все снится ему, / Что в дальних пределах Востока, / Под пламенным небом, на знойном холму / Стоит и цветет, одинока…

Долго сердце Тютчева билось вдали от России, там рождались такие, например, строки.

Я лютеран люблю богослуженье, / Обряд их строгий, важный и простой – / Сих голых стен, сей храмины пустой / Понятно мне высокое ученье.

И все же мыслями он постоянно был в России. «Никогда, в сущности, не живши среди русских, я очень рад, что нахожусь в русском обществе», – с этим заявлением Тютчев окончательно вернулся в Россию из Германии в 1843 году.
Впрочем, Россия поначалу не дает ему ощущения полного счастья.

Эти бедные селенья, / Эта скудна природа, – / Край родной долготерпенья, / Край ты русского народа!
*****
Ах, нет, не здесь, не этот край безлюдный / Был для души моей родимым краем – / Не здесь расцвел, не здесь был величаем / Великий праздник молодости чудной, / Ах, и не в эту землю я сложил / Все, чем я жил и чем я дорожил!

Буквально через абзац станет понятно, о ком это он: о первой жене, похороненной в Германии.
Но Россия, какой бы она ни была, есть отечество, здесь милый уху русский язык, и здесь он прожил вторую часть жизни, здесь обрел последнее счастье. Здесь обрел и полное признание в литературных кругах, в 1857 был избран членом-корреспондентом Академии наук по отделению русского языка и словесности, а двумя годам позже – действительным членом Общества любителей русской словесности.
Личная жизнь поэта преисполнена была и счастья, и драматизма. Женившись в 23 года на Элеоноре Петерсон, урожденной Ботмер (стало быть, для нее это был не первый брак), Тютчев прожил с ней 12 лет в любви и согласии, а после того, как овдовел, спустя год женился во второй раз на Эрнестине Дёрнберг, урожденной Пфеффель. И у этой жены он не был первым мужем. Ну, а ему было 36, цветущий возраст для мужчины. Предпочтение, которое он отдавал немкам, понятно: он прожил 19 лет за границей, и выбор его был ограничен. И все-таки русская кровь взыграла. Уже в России, уже на закате жизни он без ума влюбился в Е.А. Денисьеву, которой посвятил совершенно непостижимые по глубине и накалу чувства стихи. Это единственные в своем роде стихи в русской литературе, когда их автор – не молодой поэт, как это бывало всегда до и после, а поэт, далеко перешагнувший за полвека. И какая это была любовь! Полная света и трагизма страсть, которой могли бы позавидовать молодые…

О, как на склоне наших лет / нежней мы любим и суеверней… / Сияй, сияй прощальный свет / Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень, / Лишь там, на западе, бродит сиянье / Помедли, помедли, вечерний день, / Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь, / Но в сердце не скудеет нежность… / О ты, последняя любовь! / Ты и блаженство, и безнадежность.

Это 1854 год. Передать или объяснить всё обаяние этого стихотворения никто не в силах. Но хочется обратить внимание лишь на одну подробность: обычно присущий стихам гладкий мерный ритм не смог бы так сообщить строке волнение сердца, как вот этот неровный, прерывистый… Эта аритмия божественно хороша: «Помедли, помедли, вечерний день, / Продлись, продлись, очарованье». Чудится, что, внимая заклинанию, он действительно медлит, этот вечерний день, что его очарование длится…
Это чудо поэзии, чудо личности автора, сохранившего на излете жизни способность чувствовать так трепетно. А трагичной эта любовь оказалась потому, что через десять лет Денисьева умерла, ему было 61, и переживание от потрясшей его потери отразилось в стихах такой пронзительной силы, что им, думается, не найти равных не только в русской, но и в мировой литературе. Может быть, кому-то придет в голову аналогия с поздней любовью Пастернака к Ольге Ивинской, но Пастернак не пережил Ивинскую, это она шла за его гробом…
Вот эти стихи Тютчева:

Весь день она лежала в забытьи, / И всю ее уж тени покрывали, / Лил теплый летний дождь – его струи / По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она, / и начала прислушиваться к шуму, / И долго слушала – увлечена, / Погружена в сознательную думу…
И вот, как бы беседуя с собой, / Сознательно она проговорила / (Я был при ней, убитый, но живой): / «О, как все это я любила!»
Любила ты, и так, как ты любить – / Нет, никому еще не удавалось! / О господи!.. и это пережить… / И сердце на клочки не разорвалось…

О том же на четвертый день после утраты он пишет в письме А.И. Георгиевскому:
«Александр Иваныч! Всё кончено – вчера мы ее хоронили… Что это такое? Что случилось? О чем это я вам пишу – не знаю… Во мне всё убито: мысль, чувство, память, всё…  Пустота, страшная пустота. И даже в смерти не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то… Сердце пусто – мозг изнеможен. Даже вспомнить о ней – вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу. Страшно, невыносимо… Писать более не в силах, да и что писать?..»
А что же жена Эрнестина? От этой любви, увы, остались лишь тлеющие угли. Но и эта остывшая уже любовь вызвала к жизни еще один подлинный шедевр, написанный еще за три года до ухода Денисьевой.

Она сидела на полу / И груду писем разбирала / И, как остывшую золу, / Брала их в руки и бросала.
Брала знакомые листы / И чудно так на них глядела, / Как души смотрят с высоты / На ими брошенное тело…
О, сколько жизни было тут, / Невозвратимо пережитой! / О, сколько горестных минут, / Любви и радости убитой!..
Стоял я молча в стороне / И пасть готов был на колени, –  / И страшно грустно стало мне, / Как от присущей милой тени.

Однако же он не топчет прежнюю любовь, свой уголок в сердце, как мы видим, она всё еще занимает, такие стихи не пишут о женщине, к которой никаких чувств не питают. И в 1873 он пишет ей же вот это:

Все отнял у меня казнящий бог: / Здоровье, силу воли, воздух сон, / Одну тебя при мне оставил он, / Чтоб я ему еще молиться мог.

Эти несколько строк – свидетели необычайного душевного благородства Эрнестины, нашедшей в себе силы, чтобы сохранить преданность мужу даже в годы горького сердечного испытания.
Но страдание его непреходяще.

О, как убийственно мы любим, / Как в жгучей слепоте страстей / Мы то всего вернее губим, / Что сердцу нашему милей!
*****
О господи, дай жгучего страданья / И мертвенность души моей рассей: / Ты взял ее, но муку вспоминанья, / Живую муку мне оставь по ней, – 
По ней, по ней, свой подвиг совершившей, / Весь до конца в отчаянной борьбе, / Так пламенно, так горячо любившей / Наперекор и людям, и судьбе, –
По ней, по ней, судьбы не одолевшей, / Но и себя не давшей победить, / По ней, по ней, так до конца умевшей / Страдать, молиться, верить и любить.
 
Но нет, не все любовные стихи Ф.И. пропитаны трагизмом, горечью и болью. Трагизм, боль острее ощутимы для того, кто переживал счастливые часы и дни. Тютчев, конечно же, был длительно счастлив,  и есть у него стихи, посвященные женщине и полные радости и света. Вы помните?

Я встретил вас – и все былое / В отжившем сердце ожило; / Я вспомнил время золотое / И сердцу стало так тепло…
Как поздней осени порою / Бывает день, бывает час, / Когда повеет вдруг весною / И что-то встрепенется в нас, –
Так, весь обвеян дуновеньем / Тех лет душевной полноты, / С давно забытым упоеньем / Смотрю на милые черты.
Как после вековой разлуки / Гляжу на вас, как бы во сне, – / И вот – слышнее стали звуки. / Не умолкавшие во мне…
Тут не одно воспоминанье, / Тут жизнь заговорила вновь, – / И то же в вас очарованье, / И та ж в душе моей любовь!..

Это у всех на слуху, но даже если бы рука композитора не прикоснулась к этим стихам и не подарила нам шедевр романса, мы всё равно слышали бы здесь музыку, она в самих стихах, в их торжестве и звучании. Это 1870 год, 6 лет после ухода Денисьевой.
Тютчев был непревзойденным мастером пейзажа. Хрестоматийное «Люблю грозу…» не привести здесь невозможно. Ибо это хотя и много раз повторено, но шедевр, как золотой червонец, не стирается от чрезмерного употребления.

Люблю грозу в начале мая, / Когда весенний, первый гром, / Как бы резвяся и играя, / Грохочет в небе голубом.
Гремят раскаты молодые, / Вот дождик брызнул, пыль летит, / Повисли перлы дождевые, / И солнце нити золотит.
С горы бежит поток проворный, / В лесу не молкнет птичий гам, / И гам лесной, и шум нагорный – / Все вторит весело громам.    
Ты скажешь: ветреная Геба, / Кормя зевесова орла, / Громокипящий кубок с неба, / Смеясь, на землю пролила.

Какая же прелесть это стихотворение! Никакие хрестоматии не смогли испортить его. Сколько в нем жизни, молодой нерастраченной силы, сколько в нем любви к природе, сколько в нем пристальности, зоркости взгляда! Автору здесь 25, а вернулся он к нему, когда ему было 51. Когда встретил Денисьеву.
Между прочим, здесь можно увидеть характерный для Тютчева многослоговый и многокорневой, а в других случаях составной эпитет. «Громокипящий». У Тютчева есть слова, им найденные, им рожденные, которые после него никто (ни он сам) больше не употреблял – настолько явственным был на этих словах его фирменный автограф. Удивительно: есть слова в русском языке, употребленные только единожды! Вот еще примеры таких авторских эпитетов.
Молниевидный луч. Безлюдно-величавый град. Изящно-дивные черты. Бессмысленно-немой взор. Младенчески-беспечный сон. Ширококрылые вдохновенья. Пасмурно-багровый вечер. Пламенно-чудесная игра. Незримо-роковая длань. Светозарный месяц. Звучно-ясный смех. Притворно-беспечный мотылек. Единомысленные славяне. Темно-зеленый сад. Многомощный челнок. Многозначительное слово. Темно-лазурная волна. Любвеобильная душа. Грустно-сиротеющая земля. Белокрылые виденья. Тихоструйно. Тиховейно. Дымно-лёгко. Мглисто-лилейно. (Последние четыре эпитета – в одной строфе.)
Но есть у него и любимые слова, повторенные многократно. Лазурь. Струиться. Дым. Шумный.
Это к слову, о поэтической индивидуальности и привязанности.
А вот еще одна гроза, уже летняя. Это стихотворение не так общеизвестно, но тоже прекрасно.

Как весел грохот летних бурь, / Когда, взметая прах летучий, / Гроза, нахлынувшая тучей, / Смутит небесную лазурь
И опрометчиво-безумно / Вдруг на дубраву набежит, / И вся дубрава задрожит / Широколиственно и шумно!..
Как под незримою пятой, / Лесные гнутся исполины; / Тревожно ропщут их вершины, / Как совещаясь меж собой,  – 
И сквозь внезапную тревогу / Немолчно слышен птичий свист, / И кой-где первый желтый лист, / Крутясь, слетает на дорогу…

Широколиственно и шумно! Вы слышите этот шум дождя, хлынувшего на листья? Вы слышите гром в словах «грохот бурь»? Это живопись словом, и одновременно музыка слова.
Осени отдавали дань многие поэты. Есть незабываемая «Осень» у Пушкина, превосходная «Осень» есть у Баратынского. Но совершенно невозможно обойти молчанием такой вот изумительный маленький шедевр, может быть, лучшее, что написано об осени в русской литературе.

Есть в осени первоначальной / Короткая, но дивная пора – / Весь день стоит как бы хрустальный, / И лучезарны вечера.
Где бодрый серп гулял и падал колос, / Теперь там пусто все – простор везде, – / Лишь паутины тонкий волос / Блестит на праздной борозде.
Пустеет воздух, птиц не слышно боле, / Но далеко еще до первых зимних бурь – / И льется чистая и теплая лазурь / На отдыхающее поле…

Стихотворение оставляет впечатление чуда. Здесь всё – полнейшее совершенство, всё – гармония. На 3 строки 10 эпитетов – и каких! Культура художественной речи, как правило, определяется эпитетами. Здесь их плотность максимальна. Скупыми, казалось бы, средствами нарисованная картина так чувственна, так наглядна, так передает настроение, что в эмоциональной памяти мгновенно рождаются ассоциации – мало кому не доводилось переживать такое мгновение, испытывать когда-то сопутствующие оттенки настроения.
«Праздная борозда»! Борозда поля – след тяжкого нажатия плуга, п;том пахаря политый, и вдруг – праздная! Один точно найденный эпитет – и у читателя яркое ощущение отдохновения, сброшенной ноши, умиротворенности, обретенного покоя... А дальше – «отдыхающее поле», подкрепляющее верность нашего ощущения. У Льва Толстого есть высказывание касательно щемящей красоты этой тютчевской строки, особой чувственной выразительности слова «праздный».   
Глаголы тоже найдены со снайперской точностью. «Лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде». За этим «блестит» (не висит, не лежит, не дрожит...) – за одним словом целое полотно, богатейший подтекст: солнечный прозрачный («хрустальный!») осенний день, мерцающий отблеск тончайшего волоска паутины, колеблемого теплым прикосновением легких воздушных струй...
Поэтическое слово настоящего поэта всегда предельно емко, точно, насыщенно, единственно и в силу этого глубоко образно. Вот всё, что мы можем сказать, а объяснить это чудо, эту тайну, эту магию поэзии люди бессильны.
Вот как сказал о поэзии сам Тютчев.

Среди громов, среди огней, / Среди клокочущих страстей, / В стихийном пламенном раздоре, / Она с небес слетает к нам – / Небесная к земным сынам, / С лазурной ясностью во взоре – / И на бунтующее море / Льет примирительный елей.

Вот еще пример его пейзажной лирики.

Есть в светлости осенних вечеров / Умильная, таинственная прелесть; / Зловещий блеск и пестрота дерёв, / Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь / Над грустно-сиротеющей землею, / И, как предчувствие сходящих бурь, / Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье – и на всем / Та кроткая улыбка увяданья, / Что в существе разумном мы зовем / Божественной стыдливостью страданья.

Здесь, как и в предыдущем стихотворении, правда, более коротком, всего одно предложение, всего одна точка – в конце. Не это ли мы зовем: на одном дыхании?
Природа не была для Тютчева только предметом любования и живописания. Она была и предметом глубоких философских размышлений. Чего стоят такие, например, пассажи.

Не то, что мните вы, природа! / Не слепок, не бездушный лик – / В ней есть душа, в ней есть свобода, / В ней есть любовь, в ней есть язык…
*****
Природа – сфинкс. И тем она верней / Своим искусом губит человека, / Что, может статься, никакой от века / Загадки нет и не было у ней.
*****
Певучесть есть в морских волнах, / Гармония в стихийных спорах, / И стройный мусикийский шорох / Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всем, / Созвучье полное в природе, –  / Лишь в нашей призрачной свободе / Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник? / И отчего же в общем хоре / Душа не то поет, что море, / И ропщет мыслящий тростник?

Мыслящий тростник – это человек, по Паскалю. Тютчев был человеком большого эмоционального богатства, но он был и человеком исключительного ума. И, конечно, близкое знакомство с крупным философом Шеллингом, дискуссии с ним – всё это означало, что и другие философы были ему внятны.
Но вершиной его философской мысли о природе можно счесть вот это четверостишие, которое могло бы стать фрагментом Библии, не знай мы, что это написал почти – руку протянуть – наш современник.

Когда пробьет последний час природы / Состав частей разрушится земных: / Все зримое опять покроют воды, / И божий лик отобразится в них!

Философская мысль Тютчева не питалась только природой. Его чеканные, на уровне библейских апокрифов строки, как будто вырезанные резцом на камне, остаются в памяти, становятся путеводными.

Нам не дано предугадать, / Как слово наше отзовется, – / И нам сочувствие дается, / Как нам дается благодать…
*****
Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь.
*****
Чему бы жизнь нас ни учила, / Но сердце верит в чудеса: / Есть нескудеющая сила, / Есть и нетленная краса.

А вот еще стихи, поражающие своей афористичностью.

Не рассуждай, не хлопочи!.. / Безумство ищет, глупость судит; / Дневные раны сном лечи, / А завтра быть чему, то будет.
Живя, умей всё пережить: / Печаль, и радость, и тревогу. / Чего желать? О чем тужить? / День пережит – и слава богу!

Это написано за год до встречи с Денисьевой, когда жизненный скепсис еще не рухнул под напором безумной страсти. Кажется, на первый взгляд, что здесь нет высокой философии, лишь простая житейская мудрость. Но ведь в этих восьми строчках – весь Экклезиаст!
Философичность всегда была сильной струей в русской поэзии. Вспомним хотя бы Баратынского. Но соперничать с Тютчевым в умении кратко и афористично выразить философскую мысль мог не каждый поэт. Пожалуй, уместно здесь вспомнить Фета. Заметим, что оба поэта еще и блестящие пейзажисты, и это лишнее свидетельство того, что природа – постоянный источник глубоких философских размышлений.
Вообще-то, по большому счету, философия – это размышление о смерти. Будь человек бессмертен, он бы не философствовал. Не стоял бы вопрос о смысле жизни, как не стоит он у Бога. Был бы решен бесповоротно вопрос о том, что первично – материя или сознание. Для Бога это не вопрос. Но человек смертен. И умирая, человек безвозвратно уносит с собой целый мир, и сколько мириад таких миров погребено в пустоте и тьме Вселенной! Концентрированней и, притом, ярче, эмоциональней (стихи, не философский же трактат!), чем это сделал Фет, выразить эту мысль невозможно…

Не жизни жаль, с томительным дыханьем: / Что жизнь и смерть? А жаль того огня, / Что просиял над целым мирозданьем, / И в ночь идет, и плачет, уходя…   

Отдав должное Фету, возвратимся все же к Тютчеву. Вспомним его характеристику России – ведь она на века, и никто лучше не сказал и не скажет!

Умом Россию не понять, / Аршином общим не измерить, / У ней особенная стать – / В Россию можно только верить.

Тютчеву было 63 года, когда он это написал, это выстрадано всей его жизнью и сформулировано с поразительной точностью.
Тютчев живо откликался на  общественные события, у него есть стихи, посвященные современникам. Такого рода поэзия обычно недооценивается, считается, что подобные стихи – однодневки. Но вот что Гете сказал по этому поводу: «Стихотворение на случай есть первейший, истиннейший вид поэзии». Кого это не убеждает, пусть вспомнит «На смерть поэта» – великое творение Лермонтова. После такого стихотворения, казалось бы, писать о смерти Пушкина уже более чем рискованно, но Тютчев сумел и тут найти слова единственные, щемящие, западающие в душу, нетленные:

Вражду твою пусть тот рассудит, / Кто слышит пролитую кровь… / Тебя ж, как первую любовь, / России сердце не забудет!..

А вот стихотворение «Памяти Жуковского». Оно гораздо менее известно, чем приводившиеся ранее, и я хотел здесь показать из него фрагмент или фрагменты, но, перечтя его еще и еще раз, вдруг понял, что оно должно быть приведено целиком, настолько оно цельно, чудно, невыразимо тонко, полно поклонения и нежной любви к этой удивительно светлой фигуре в русской поэзии.

1.
Я видел вечер твой. Он был прекрасен! / В последний раз прощаяся с тобой, / Я любовался им: и тих, и ясен, / И весь насквозь проникнут теплотой…
О, как они горели и сияли – / Твои, поэт, прощальные лучи… / А между тем, заметно выступали / Уж звезды первые в его ночи…
2.
В нем не было ни лжи, ни раздвоенья – / Он все в себе мирил и совмещал. / С каким радушием благоволенья / Он были мне Омировы читал…
Цветущие и радостные были / Младенческих первоначальных лет… / А звезды между тем уже сводили / Таинственный и сумрачный свой свет…
3.
Поистине, как голубь, чист и цел / Он духом был; хоть мудрости змииной / Не презирал, понять ее умел, / Но веял в нем дух чисто голубиный.
И этою духовной чистотою / Он возмужал, окреп и просветлел. / Душа его возвысилась до строю: / Он стройно жил, он стройно пел…
4.
И этой-то души высокий строй, / Создавший жизнь его, проникший лиру, / Как лучший плод, как лучший подвиг свой, / Он подарил взволнованному миру.
Поймет ли мир? Оценит ли его? / Достойны ль мы священного залога? / Иль не про нас сказало божество: / «Лишь сердцем чистые, те ;зрят бога!»

Сколько здесь человеческой теплоты! Сколько восхищения безупречной, цельной, чистой жизнью и замечательным творчеством человека, осенившего своим крылом новую, начиная с Пушкина, русскую поэзию!.. И какой это драгоценный дар – уметь вот так сказать: учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени!
Превосходны у Тютчева и стихотворения на смерть Гете, на юбилеи Карамзина, Вяземского…
Но… остановимся. Иначе придется переписывать всю книжку.
Царское Село. Знаковое место для России, говорящее нам о Пушкине, Тютчеве, Ахматовой… Тютчева связывали с Царским селом многие нити. Скажу лишь, что оно было свидетелем его последних дней. Здесь он угас, а похоронен на Ново-Девичьем кладбище в Петербурге. Там, где Жуковский и Некрасов. И конечно, в его наследии есть и стихотворение, посвященное Царскому Селу.

Осенней позднею порою / Люблю я царскосельский сад, / Когда он тихой полумглою / Как бы дремотою объят.
И белокрылые виденья, / На тусклом озера стекле, / В какой-то неге онеменья / Коснеют в этой полумгле.
И на порфирные ступени / Екатерининских дворцов / Ложатся сумрачные тени / Октябрьских ранних вечеров,
И сад темнеет, как дуброва, / И при звездах из тьмы ночной, / Как отблеск славного былого, / Выходит купол золотой… 

Как отблеск славного былого… Без такого отблеска настоящее теряет смысл. Цепочка Пушкин-Тютчев-Ахматова протянулась и к нам. Тютчев удивительно современен, внятен и прекрасен его язык, а местами вкрапленные архаизмы только придают ему чудную прелесть и очарование. Но чувства не бывают архаичны, не могут стареть, и если они переданы таким языком, мы воспринимаем их ясно, нам передается это волнение, магия настоящей поэзии работает безотказно.
Я назвал это эссе «Самый скромный из великих русских поэтов». Я попытался доказать (если это еще для кого-то нуждалось в доказательствах), что Тютчев действительно велик. Для меня это несомненно, как несомненно и то, что это поэт первого ряда. Что из того, что им написано всего около 200 стихотворений? Как говорится, воробей берет количеством, соловей берет качеством. У Тютчева есть, как у любого поэта, проходные, не бессмертные стихи, но нет плохих, ничтожных. Но поэта судят по его высшим достижениям. А лучшие его стихи будут жить столько, сколько будет жить русский язык.
Ну что ж, а теперь пора, наверно, вернуться к упомянутому стихотворению «Памяти Политковской»? Вот оно.

Многозначительное слово / Тобою оправдалось вновь: / В крушении всего земного / Была ты – кротость и любовь.
В самом преддверье тьмы могильной / Не оскудел в последний час / Твоей души любвеобильной / Неисчерпаемый запас…
И та же любящая сила, / С какой, себе не изменя, / Ты до конца переносила / Весь жизни труд, всю злобу дня, –
Та ж торжествующая сила / Благоволенья и любви, / Не отступив, приосенила / Часы последние твои.
И ты, смиренна и послушна, / Все страхи смерти победив, / Навстречу ей шла благодушно, / Как на отеческий призыв.
О, сколько душ, тебя любивших, /  О, сколько родственных сердец – / Сердец, твоею жизнью живших, / Твой ранний поразит конец!
Я поздно встретился с тобою / На жизненном моем пути, / Но с задушевною тоскою / Я говорю тебе: прости.
В наш век отчаянных сомнений, / В наш век, неверием больной, / Когда всё гуще сходят тени / На одичалый мир земной, –
О, если в страшном раздвоенье, / В котором жить нам суждено, / Еще одно есть откровенье, / Есть уцелевшее звено
С великой тайною загробной, / Так это – видим, верим мы – / Исход души, тебе подобной, / Ее исход из нашей тьмы.

Не правда ли, если не знать, что это Тютчев (хотя тютчевская интонация, благородная и философски-возвышенная, конечно же, узнаваема и здесь), можно принять его за посвящение нашей современнице, журналистке Анне Политковской? Та Политковская, о которой за 130 лет до гибели Анны говорит Тютчев, была писательницей. Может быть, она была одной из веточек на генеалогическом древе Анны, не знаю. Но в любом случае поразившее меня ощущение современности, близости Тютчева остается.
Счастлива земля, рождающая таких поэтов.