Горе от ума

Борис Бейнфест

ВЫДАЮЩИЙСЯ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПАМЯТНИК
(«Горе от ума»)

С юных лет мы привыкли относиться к обязательному чтению школьной программы с некоторым понятным предубеждением. Ведь сладок, как известно, только запретный плод! Но вот недавно перечитал я «Горе от ума» – и был поражен неувядающим блеском этого сочинения.
Удивительно: это фактически единственное сочинение А. С. Грибоедова (ну, вальс – тоже знаменитый – не в счет). И сочинение гениальное!
Поначалу мне захотелось извлечь из текста на свет божий строки, ставшие пословицами. Пожалуй, их тут не меньше, чем в баснях Крылова. Вот, навскидку.

«Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
«Счастливые часов не наблюдают».
«Подписано, так с плеч долой».
«И вот за подвиги награда!»
«И дым отечества нам сладок и приятен».
«Где ж лучше? - Где нас нет».
«Ум с сердцем не в ладу».
«Ведь нынче любят бессловесных».
«Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!»
«С чувством, с толком, с расстановкой».
«Служить бы рад, прислуживаться тошно».
«Вы, нынешние, – ну-тка!».
«И говорит, как пишет».
«Завиральные идеи».
«Мы с нею вместе не служили».
«Словечка в простоте не скажут, всё с ужимкой».
«Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали!»
«А судьи кто?»
«Времен Очаковских и покоренья Крыма».
«Где, укажите нам, отечества отцы?»
«Свежо предание, а верится с трудом».
«Ах! злые языки страшнее пистолета».
Смесь «французского с нижегородским».
 «Герой не моего романа».
«Чтоб иметь детей, кому ума недоставало?»
«Умеренность и аккуратность».
«А смешивать два этих ремесла есть тьма искусников, я не из их числа».
«Я глупостей не чтец, а пуще образцовых».
«В мои лета не должно сметь своё суждение иметь».
«Зачем же мнения чужие только святы?»
«Не поздоровится от эдаких похвал».
«Ученье – вот чума. Ученость – вот причина».
«Уж коли зло пресечь: забрать все книги бы, да сжечь».
«Рассудку вопреки, наперекор стихиям».
«Воскреснем ли когда от чужевластья мод?»
«Послушай, ври, да знай же меру».
«Шумим, братец, шумим».
«Взгляд и нечто».
«Фельдфебеля в Волтеры дам!»
«И вот общественное мненье!»
«В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!»
«Карету мне, карету!»
«Что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»

Да что говорить! Классика – она и есть классика. Язык льется свободно, непринужденно, лексикон богат и разнообразен, наполнен подлинно русскими словечками и оборотами. Автор устами Чацкого ратует за преодоление низкопоклонства перед иноземщиной, и было бы странно, если б он грешил иноземными словесами, не менее странно, как если б грешил ими дедушка Крылов. Комедия закончена в 1824 году, через 12 лет после 1812 года, за год до трагического выхода на сцену декабристов. Уже были написаны все романтические поэмы Пушкина, но «Онегина» Пушкин только начинал писать. В том же году гениальный полный тезка Грибоедова был выслан в Михайловское, успев до этого царской волей побывать и в Одессе, и в Кишиневе.
Любопытно: цикл 12 лет для России какой-то сакральный. То ли он очень близок к периоду солнечной активности (11 лет), то ли это связано еще с чем-то. Через 12 лет после декабристов был убит Пушкин, а еще через 24 года – отменено крепостное право. А если начать отсчет с 1905 года, то через 12 лет случилось что? Октябрьский переворот 1917 года. Еще через 12 лет – 1929, год великого перелома, коллективизация, еще через 12 лет – 1941, война. Еще через 12 лет, в 1953 окочурился Сталин. Еще через 12 лет пошла эпоха Брежнева, а через 24 года после этого – перестройка. В общем, в 1824 году в воздухе что-то такое носилось, какие-то свежие веяния (во всяком случае, декабристы уже собирались в свои тайные общества) – и не могли они не отразиться в пьесе Грибоедова, которая хотя и наречена комедией, на самом-то деле, – настоящая драма. Драма умного, раскованно мыслящего человека в среде дремучей, косной, безгласной на всё другое, кроме сплетни и клеветы, отторгающей от себя всё живое, и поневоле в такой среде прослывешь сумасшедшим: не чурались же еще и сто пятьдесят лет спустя запирать в психушки инакомыслящих! Россия – страна традиций, куда там Англии с ее хваленым консерватизмом! Давно миновало самодержавие, строился коммунизм, а ничего не изменилось в этом смысле: грандиозный проект Козьмы Пруткова о введении Единомыслия в России продолжал волновать умы власть имущих и прихлебателей, на которых она опиралась. И для того, чтобы тебя нарекли сумасшедшим, достаточно было быть просто инакомыслящим.
Да и характеры, показанные Грибоедовым, тоже оказались «на все времена». Фамусов, Молчалин, Скалозуб, Репетилов, Загорецкий – это не просто представители какого-то социального среза, это типажи, от которых так и не удалось избавиться обществу с тех времен. Разве не Скалозубы вводили танки в Венгрию, Чехословакию, Афганистан и Чечню? Разве не Молчалины голосовали за исключение Пастернака из Союза писателей? Разве не Репетиловы боролись за мир с международным империализмом? Разве не Фамусовы живут на Кутузовском проспекте и на Рублевском шоссе? Разве не Загорецкие писали доносы и подличали ради того, чтоб получить квартирку или орденок, а то и просто одобрительное похлопывание по спине от властительных рук? Всё это никуда не делось, всё это – Россия, грибоедовская Россия, она же щедринская, зощенковская и какая там еще… 
Грибоедов – слава Богу, не революционер, как не были революционерами ни Чаадаев, ни Пушкин, ни Герцен, ни Островский… Это просто были умные люди, которым претило очень многое в том темном царстве, где им довелось родиться. «Мильон терзаний» – этими словами из пьесы Гончаров назвал свою рецензию на нее. Эти терзания – естественная реакция мыслящего человека на окружающую духоту. К чести России можно сказать, что такие терзаемые совестью люди в ней всегда были. Пусть их было немного, но они были. Те семеро, что вышли на Красную площадь после вторжения в Прагу в 1968-м, сделали это тоже по велению совести. А те, кто не смог смириться с духотой и воскликнул: «Карету мне, карету!» – разве они не повторили Чацкого?
Есть во всемирной литературе еще один сумасшедший – но уже подлинный, не молвой и не чьей-то волей к сумасшествию приговоренный. Это Дон-Кихот Ламанчский. Да, он совершает безумные поступки, но как порой он здравомыслящ, в отличие от якобы вменяемого окружения его. В этом парадоксе – великий замысел Сервантеса, и именно тут Грибоедов в чем-то перекликается с бессмертным испанцем. Конечно, сюжет Грибоедова, в отличие от сюжета Сервантеса, невозможно оторвать от родной почвы, но во времени он обрел свое – скажем так, местного значения – бессмертие. Мир плохо устроен – это, по существу, тема любой литературы. Только сумасшедший писатель или отчаянный фанатик превозносил бы окружающую его действительность (как Маяковский в поэме «Хорошо!», в ту пору еще не понявший, что такое хорошо, и что такое плохо), которая еще так далека до идеала. Да и будет ли он когда-нибудь достигнут, этот идеал? Чтобы быть пророком, достаточно быть просто пессимистом. Да, человеческая природа несовершенна, но это не значит, что с этим надо смириться раз и навсегда. Диалектика жизни в том и состоит, что писатель, подобно Дон Кихоту, бросается в бой с ветряными мельницами, и никто не посмеет упрекнуть писателя в близорукости и сумасшествии. Всё-таки нравы во времени пусть медленно, но как-то меняются, и роль писателей в этом, бесспорно, очень велика. 
Для тех, кому последнее утверждение покажется слишком смелым, добавлю несколько слов. В чем главное отличие литературного персонажа от человека в жизни? В жизни о внутреннем мире человека мы можем только догадываться – с определенной долей правдоподобного ожидания – по внешним сигналам: словам и поступкам. Люди не очень-то любят раскрываться. И мы очень приблизительно понимаем друг друга. А внутренний мир литературного персонажа высвечен автором до дна, как на рентгене, читателю обычно не остается никакого простора для догадок и сомнений в том, каков он на самом деле. Читатель приобретает некий опыт, который он потом может применить в реальной жизни. Живые люди для такого читателя становятся более предсказуемыми. Как следствие, отношения между людьми смягчаются, люди менее напряжены.
Но откуда у писателя такой опыт? Всё дело в том, что многое в литературном персонаже автор списывает с себя, а уж свой-то внутренний мир открыт каждому полностью! Так что литературный персонаж есть одновременно продукт и воображения, и опыта автора. Плюс собственный опыт читателя, который он проецирует на персонаж. И поскольку писатели, как правило, все-таки не самые глупые люди, их опыт, помноженный на воображение, оказывается ценным, из него бывает можно что-то извлечь. Это не значит, что писатель должен быть прямолинейным моралистом, проповедником моральных ценностей. У искусства свой язык – опосредованный. Но вряд ли в мировой литературе найдется несколько книг, где воспевалось бы зло. Речь о художественной литературе, а не о «Майн кампф» или «Молоте ведьм». Маркиз де Сад? Пальцев одной руки хватит? С другой стороны, десятки тысяч литературных памятников дарят нам ощущение добра, истины и красоты. Так что, если, как советовал Фамусов, собрать все книги бы да сжечь, пострадает добро, а не зло. За примерами далеко ходить не надо, всё это уже было и до Фамусова, и через 100 лет после Фамусова.
Возникает вопрос: ну, хорошо, допустим, что всё это так; но какой процент людей приобщен к литературе? Сколько людей читают художественную литературу? Ну, во-первых, в школе воленс-неволенс читать приходится. А поскольку просвещение распространяется всё шире, становится всё больше что-то прочитавших и почерпнувших для себя из книг какие-то ценности. В детстве эти ценности ложатся на благодатную почву и усваиваются особенно крепко. А во-вторых – и это главное – те, кто читает, они-то и задают тон в обществе,  от них – скажем условно: от интеллектуальной элиты – исходит то, что зовется общественной атмосферой, они формируют общественное нравственное поле. Человечество не знало бы 10 заповедей – этого краеугольного камня в здании цивилизации, не будь Моисея. Так что, как ни крути, писатели – каждый в своем масштабе, а вслед за ними и элита играют в обществе роль Моисея. Как только элита перестает читать, общество нравственно деградирует.
И в заключение хочется сказать: как все-таки хорошо, что в русской литературе, кроме других великих имен – их много! – был и остается еще и Александр Сергеевич Грибоедов.