Поэт Илья Эренбург

Борис Бейнфест
ПОЭТ  ИЛЬЯ  ЭРЕНБУРГ
(попытка отклика на книгу)

Поэт Илья Эренбург? Многим это покажется странным, если не сказать больше. Публицист, романист, мемуарист – да, об этом широко известно, но – поэт? А между тем, Эренбург всегда полагал себя, в первую очередь, именно поэтом. И всю жизнь писал стихи, не графоманские отнюдь, а хорошие, зачастую отличные, в лучшие часы вдохновения – великолепные, и не так уж, чтоб совсем редко – блестящие. А почему же тогда малоизвестные? Всё очень просто. В отличие от статей и памфлетов, стихи Эренбурга не предназначались газете «Правда» или «Красная звезда», они не были «в струе» советской поэзии, и чаще всего писались «в стол». Но именно таким стихам как раз и свойственна подлинность чувства, искренность, исповедальность, отсутствие ложной патетики.
Издательство «Феникс» в 2000 году в серии «Всемирная библиотека поэзии» издало том избранных стихов Ильи Эренбурга. Возродило стихи, что называется, из пепла. И теперь у читателя есть возможность узнать иного, не канонического Эренбурга, познакомиться с творчеством этого если, скажем так, и не великого, то вполне талантливого, самобытного поэта. И очень неоднозначного человека, чье отношение к миру не ограничивалось борьбой с поджигателями войны, пафосными статьями писателя-публициста и романами в духе социалистического реализма. В стихах Ильи Эренбурга, в отличие от его статей, этот самый социалистический реализм почил в бозе, там почти нет восклицательных знаков, их место заняли многоточия… Ведь поэзия – это тот род творчества, где не принято, как в публицистике, ставить точки над i, где важную роль играет недосказанность, недоговоренность, некий флёр таинственности, некая загадка…
Стихам предпослано блестящее предисловие М. Коломенского. Автор пишет: «Годами он не включал свою мелодию и, бывало, публично отказывался от прозвучавшей. Она с чем-то не совпадала – с чем-то сильным, что было вне. Но он знал, что она-то и есть самое главное. И что она у него в стихах».
Ранние стихи Эренбурга любопытны, но не более. В них сильная тяга к моде, подражание акмеистам-футуристам-имажинистам-декадентам-будетлянам. Верлибры. Знакомые по стихам Блока интонации: «По вечерам, сбираясь в рестораны, / Мужчины ждут, чтоб опустилась тьма, / И при луне, насыщены и пьяны, / Идут толпой в публичные дома» (1911). Не будем здесь на таких стихах останавливаться. Молодость отдавала времени свою дань. При всем при том, они и не органичны для молодого Эренбурга. Строк, подобных этим: «Дико воют багровые фраки» – в книге почти нет. Хотя нельзя не сказать и о тех настроениях, которые у него порой звучат. «Может, в эти дни надо только молиться, / только плакать тихо…» (декабрь 1917). Зато есть удивительные для молодого поэта строки зрелые, истинно драматические.
«Сколько скуки было у Пилата, / Сколько высшей скуки пред собой, / В миг, когда над урной розоватой / Руки умывал он пред толпой. // А теперь несбыточного чуда / Так напрасно ждут ученики. / Самый умный, сгорбленный Иуда / Предал, и скорее, чем враги. // Царство человеческого сына – / В голом поле обветшалый крест. / Может быть, поверит Магдалина, / Да, и ей не верить надоест. // А кругом – кругом все то же поле, / Больше некуда и не на что взглянуть. / Только стражники без радости и боли / Добивают  сморщенную грудь» (1910).
Уже тут проявился космополитизм Эренбурга, его характерная широта, незамкнутость на еврействе, с которым он не был повязан ни религией, ни сионистской идеей, а только «кровью, вытекшей из жил» (Ю. Тувим). Да, космополит: собор Реймса, Гоголь в Италии, немецкий старый городок, старый Верлен – вот навскидку темы стихов этой поры. Стихотворение «Верлен в старости» превосходно.
«Лысый, грязный, как бездомная собака, / Ночью он бродил, забытый и ничей. / Каждый кабачок и каждая клоака / Знали хорошо его среди гостей. // За своим абсентом молча, каждой ночью, / Он досиживал до «утренней звезды», / И торчали в беспорядке клочья / Перепутанной и неопрятной бороды. // Но, бывало, муза, старика жалея, / Приходила и шептала о былом, / И тогда он брал у сонного лакея / Белый лист, залитый кофе и вином. // По его лицу ребенка и сатира / Пробегал какой-то сладостный намек, / И, далек от злобы и далек от мира, / Он писал, писал и не писать не мог…» (1913).
Но все же в космополите Эренбурге – отнюдь не безродном! – жила русская душа. Хотя стихи – да, русские по интонации, а какие же? он ведь был русским поэтом! – еще во многом подражательные.
«Когда в Париже осень злая /  Меня по улицам несет / И злобный дождь, не умолкая, /  Лицо ослепшее сечет, – //  Как я грущу по русским зимам / Каким навек недостижимым / Мне кажется и первый снег, / И санок окрыленный бег, // И над уснувшими домами / Чуть видный голубой дымок, / И в окнах робкий огонек, / Зажженный милыми руками, // Калитки скрип, собачий лай, / И у огня горячий чай» (1912).
Санок окрыленный бег – это Пушкин. Голубой дымок, калитки скрип – это уже Лермонтов. Но как это  далеко от декадентства!
Или вот еще: «Я помню серый, молчаливый, / Согбенный, как старушка, дом, / И двор, поросший весь крапивой, / И низкие кусты кругом. // Прохладные, пустые сени, / Крыльцо и бабу на ступени, / В саду мальчишек голоса / И спящего на солнце пса. // В уютной низенькой столовой / Пыхтящий круглый самовар, / Над чаем прихотливый пар, / И на столе пирог фруктовый, // Старушку в кружевном чепце / С улыбкой важной на лице» (1912). 
«Когда встают туманы злые, / И ветер гасит мой камин, / В бреду мне чудится, Россия, / Безлюдие твоих равнин. // В моей мансарде полутемной / Под шум парижской мостовой, / Ты кажешься мне столь огромной, / Столь беспримерно неживой, // Таишь такое безразличье, / Такое нехотенье жить, / Что я страшусь твое величье / Своею жалобой смутить» (1912).
«Есть город с пыльными заставами, / С большими золотыми главами, / С особняками деревянными, / С  мастеровыми, вечно пьяными, / И столько близкого и милого / В словах: Арбат, Дорогомилово…» (1913).
Пожалуй, довольно. Это еще не стихи выдающегося мастера, в каком-то отношении, может быть, даже пока ученические, со звучанием чужих интонаций, хотя ученик он первоклассный. В стихах есть настроение, но… заданное, что ли. Не рвущееся из души, а задуманное, рациональное. Некоторые строчки превосходны, но есть и такие, которые хочется поправить. «И двор, поросший весь крапивой» – инверсия тут неуклюжа и диктуется только требованием ритма: в прозе наверняка было бы – «весь поросший крапивой». «Безлюдие» – если уж совсем по-русски, то лучше все-таки: безлюдье (дальше у него же: безразличье, величье). А вот «нехотенье» вместо напрашивавшегося «нежеланье» – это неплохо, свежо, это останавливает взгляд.
Но иногда прорывалось и другое настроение: «Ты прости меня, Россия, на чужбине / Больше я не в силах жить твоей святыней. / Слишком рано отнят от твоей груди, / Я не помню, что осталось позади» (1913).
А где же стихи о любви? Ведь автору еще нет двадцати пяти! Что ж, этому рационалисту не было чуждо ничто человеческое.
«Каторжница, и в минуты злобы / Губы темные на всё способны. / От какой Сибири ты взяла эти скулы, / Эту волю к разгрому, к распаду, к разгулу?»
Или: «Но взор твой, ускользая праздно / В тупой и безразличной лени, / Таит все прихоти соблазна, / Все смены прежних наслаждений».
Или: «Не помогли амулеты. Испить вам дано / Жизни думы и годы. / Не хмельную печаль, не чужое вино, / Только холодную воду».
И вот в жизнь – всякую, разную, но все-таки мирную – ворвался вихрь 1917-го. «Темно. Стреляют. / Мы? Они? Не все ли равно! / Это день или месяц? Не знаю! / Может, снится? Отчего же так долго? / Пуля пролетела. Отчего же мимо? / А снег лежит сухой, тяжелый – его не сдвинуть». …«"Товарищи! Час настал!.." / Бегут куда-то…/ Снег на них, на земле, на сердце, / Не сойдет…  И зачем весна? / "Ура!" Это кто-то бредит перед смертью, / А может, и так, спьяна… / Что же! Прыгай да пой по-новому, / И шуми, и грозись, и стреляй!.. / Лихая ты! Непутевая! / Родная моя! Прощай!» Да, революционного энтузиазма здесь не много. Смятение – и опять интонации Блока, но уже из «Двенадцати». «Переулок. Снег скрипит. Идут обнявшись. / Стреляют. А им всё равно. / Целуются, и два облачка у губ дрожащих / Сливаются в одно».
Первая половина 20-х годов. Эренбург за границей. Стихи обо всем, только не о революции. Это где-то там, далеко, а здесь жизнь – иная, понятная, спокойная – продолжается.
«Не осуди – разумный виноградарь / Стрижет лозу, заготовляет жердь. / Кружиться – ветру, человеку – падать, / Пока не уведет заплаканная смерть».
«Заезжий двор. Ты сердца не щади / И не суди его – оно большое. / И кто проставит на моей груди: "Свободен от постоя"?»
«Остановка. Несколько примет. / Расписанье некоторых линий. / Так одно из этих легких лет / Будет слишком легким на помине. // Где же сказано – в какой графе, / На каком из верстовых зарубка, / Что такой-то сиживал в кафе / И дымил недодымившей трубкой?»
А потом – тридцатые, Испания, вонзившаяся в сердце. Стихов об Испании много, писались они не в стол, стихи качественные, профессиональные, из раненого сердца идущие. Но «лица необщее выраженье» в них, все-таки, не просматривается так же явственно, как в других, особенно в будущих, стихах. Видимо, то, что писались стихи «не в стол», как ни крути, а оставляет свою печать. 
И вот – война. Самый, без преувеличения, важный, «судьбоносный» отрезок жизни каждого человека и, разумеется, каждого поэта. Не зря ведь явилось в это время целое поколение «военных поэтов». Но то были люди молодые, воевавшие в самом прямом смысле этого слова, что называется, нюхавшие порох. Было, однако, и другое, старшее поколение: Твардовский, Симонов, Антокольский, Алигер – поэты профессиональные, уже признанные и призванные, «зачисленные в строй» поэты, для которых поэзия была их прямым делом. Эренбург же всего себя отдал публицистике, а стихи опять-таки стал писать «в стол». Нет, это не были какие-то «не те» стихи, просто сочинение стихов в это время не очень вязалось с обликом Эренбурга-трибуна, и он до поры не обнародовал их. Хотя в этих стихах виден настоящий, прекрасный поэт, мудрый, зрелый, уже многое переживший.
«Города горят. У тех обид / Тонны бомб, чтоб истолочь гранит. / По дорогам, по мостам, в крови / Проползают ночью муравьи, / И летит, летит, летит щепа – / Липы, ружья, руки, черепа. / От полей исходит трупный дух. / Псы не лают, не кричит петух, / Только говорит про мертвый кров / Рев больных, недоеных коров» (1940). По дате стихотворения, да и не только по дате, видно: это еще не наша война – взгляд немного со стороны, чуть-чуть картинный, и в этой картине – французской ли, польской ли, словом, европейской, нет людской надсады, нет нашей боли. А вот это уже – наша война:
«Мяли танки теплые хлеба, / И горела, как свеча, изба. / Шли деревни. Не забыть вовек / Визга умирающих телег, / Как лежала девочка без ног, / Как не стало на земле дорог, / Но тогда на жадного врага / Ополчились нивы и луга, / Разъярился даже горицвет, / Дерево и то стреляло вслед, / Ночью партизанили кусты, / И взлетали, как щепа, мосты, / Шли с погоста деды и отцы, / Пули подавали мертвецы, / И косматые, как облака, / Врукопашную пошли века. / Шли солдаты бить и перебить, / Как ходили прежде молотить, / Смерть предстала им не в высоте, / А в крестьянской древней простоте, / Та, что пригорюнилась, как мать, / Та, которой нам не миновать. / Затвердело сердце у земли, / А солдаты шли, и шли, и шли, / Шла Урала темная руда, / Шли, гремя, железные стада, / Шел Смоленщины дремучий бор, / Шел глухой, зазубренный топор, / Шли пустые, тусклые поля, / Шла большая русская земля» (1941).
Это – крик, вылетевший из сердца. Это перо того публициста, газеты со статьями которого партизанский генерал Ковпак запретил расходовать на самокрутки.
«За сжатый рот твоей жены, / За то, что годы сожжены, // За то, что нет ни сна, ни стен, / За плач детей, за крик сирен, // За то, что даже образа / Свои проплакали глаза, // За горе оскорбленных пчел, / За то, что он к тебе пришел, // За то, что ты – не ешь, не пей, / Как кровь в виске – одно: убей!» (1942).
Эти стихи, конечно, писались не «в стол». И «образа» припомнились в расчете на отклик русского солдата. Это тоже публицистика, только в поэтической форме. Такие плакатные стихи были нужны, были востребованы. Есть у Эренбурга и свой «Бабий яр». «К чему слова и что перо, / Когда на сердце этот камень, / Когда, как каторжник ядро, / Я волочу чужую память?» На мой взгляд, Е. Евтушенко написал об этом сильнее, пронзительнее, возможно, тут дело в возрасте, в темпераменте. У Эренбурга все-таки всегда преобладало рацио. Мудр и не обнажает так открыто свои эмоциональные раны.
Но любая война, даже самая страшная, не отменяет, не может отменить простых человеческих чувств. Разум протестует против мало уместного здесь слова «лирика», но помните – «Жди меня» К. Симонова, «Землянку» А. Суркова, «Враги сожгли родную хату» М. Исаковского – самое, может быть, гениальное стихотворение о той войне? Что это, если не лирика? Есть стихи такого, скажем все-таки условно: лирического плана и у Эренбурга.
«Было в жизни мало резеды, / Много крови, пепла и беды. // Я не жалуюсь на свой удел, / Я бы только увидать хотел // День один, обыкновенный день, / Чтобы дерева густая тень // Ничего не значила, темна, / Кроме лета, тишины и сна» (1943).
«Был час один – душа ослабла. / Я видел Глухова сады / И срубленных врагами яблонь / Еще незрелые плоды. //  Дрожали листья. Было пусто. / Мы постояли и ушли. / Прости, великое искусство, / Мы и тебя не сберегли» (1943).
А потом пришла долгожданная Победа. Вот тут громким криком торжества страна – устами ее поэтов тоже – выплеснула радость. Но Эренбург – «тихий» поэт, крик – не его стихия. Да и слишком долго жданная была она, Победа, слишком много сил осталось там, в этих бесконечно долгих четырех годах. И когда, казалось бы, пришел час парадной, бравурной, мажорной поэзии, Эренбург снова вышел из общего строя, остался верен себе: он сказал о Победе слова негромкие, но свои.
«Мне снился мир, и я не мог понять, – / Он и во сне казался мне ошибкой: / Был серый день, и на ребенка мать / Глядела с неуверенной улыбкой, // А дождь не знал, идти ему иль нет, / Выглядывало солнце на минуту, / И ветки плакали – за много лет, / И было в этом счастье столько смуты, // Что всех пугал и скрип, и смех, и шаг, / Застывшие не улетали птицы, / Притихло всё. А сердце билось так, / Что и во сне могло остановиться» (1945).
«Я ждал ее, как можно ждать любя, / Я знал ее, как можно знать себя, / Я звал ее в крови, в грязи, в печали. / И час настал – закончилась война. / Я шел домой. Навстречу шла она. / И мы друг друга не узнали» (1946).
«Она была в линялой гимнастерке, / И ноги были до крови натерты. // Она пришла и постучалась в дом. / Открыла мать. Был стол накрыт к обеду. / «Твой сын служил со мной в полку одном, / И я пришла. Меня зовут Победа». // Был черный хлеб белее белых дней, / И слезы были соли солоней. // Все сто столиц кричали вдалеке, / В ладоши хлопали и танцевали. / И только в тихом русском городке / Две женщины, как мертвые, молчали» (1945).
Это не могло быть напечатано в газете «Красная звезда», там печатали другие стихи. Но это по-настоящему сильно, это – высокая поэзия, без грома и треска, но подлинная. Эти стихи вправе стоять в ряду лучших стихов, написанных кем бы то ни было о войне.
Потом – вплоть до 1967-го года – были еще стихи. Разные. Но завершить этот маленький очерк мне хочется вот чем. Эренбург был еще и переводчиком – и тут, я не боюсь этого слова, он был поистине не только конгениален переводимым им поэтам, но и порой просто гениален. Верлен, Рембо, Ронсар, Неруда, Гильен. Но заоблачной вершиной его творчества как переводчика был, безусловно, Франсуа Вийон. Эти переводы без всякой натяжки можно поставить рядом с переводами «Сонетов» Шекспира Маршаком, а может быть, даже выше. Изумительная поэтическая техника, полное владение самой изощренной, сложной формой стихотворения, неисчерпаемое богатство рифмы и словаря позволяют считать эти переводы подлинными шедеврами русской поэзии. Хочется цитировать без конца, но место ограничено, поэтому приведу лишь парочку примеров.
Баллада, в которой Вийон просит у всех пощады.
«У солдата в медной каске, / У монаха и у вора, / У бродячего танцора, / Что от троицы до пасхи / Всем показывает пляски, / У лихого горлодера / Что рассказывает сказки, / У любой бесстыжей маски / Шутовского маскарада – / Я  у всех прошу пощады.
У девиц, что без опаски, / Без оттяжки, без зазора / Под мостом иль у забора / Потупляют сразу глазки, / Раздают прохожим ласки, / У любого живодера, / Что свежует по указке, – / Я у всех прошу пощады.
Но доносчиков не надо, / не у них прошу пощады. / Их проучат очень скоро – / Без другого разговора, / Для показки, для острастки, / Топором, чтоб знали гады, / Чтобы люди были рады, / Топором и без огласки.
Я у всех прошу пощады».
Баллада истин наизнанку.
«Мы вкус находим только в сене / И отдыхаем от забот, / Смеемся мы лишь от мучений, / И цену деньгам знает мот. / Кто любит солнце? Только крот. / Лишь праведник глядит лукаво, / Красоткам нравится урод, / И лишь влюбленный мыслит здраво.
Лентяй один не знает лени, / На помощь только враг придет, / И постоянство лишь в измене. / Кто крепко спит, тот стережет, / Дурак нам истину несет, / Труды для нас – одна забава, / Всего на свете горше мед, / И лишь влюбленный мыслит здраво.
Коль трезв, так море по колени, / Хромой скорее всех дойдет, / Фома не ведает сомнений, / Весна за летом настает, / И руки обжигает лед. / О мудреце дурная слава, / Мы море переходим вброд, / И лишь влюбленный мыслит здраво.
Вот истины наоборот: / Лишь подлый душу бережет, / Глупец один рассудит право, / И только шут себя блюдет, / Осел достойней всех поет, / И лишь влюбленный мыслит здраво».
Остановиться невозможно. Но нужно. Напоследок ставшие уже классическими четыре строчки.
«Я Франсуа – чему не рад! / Увы, ждет смерть злодея, / И сколько весит этот зад, / Узнает скоро шея».
Поэт Илья Эренбург – приметное явление русской поэзии. Каждый, кто любит поэзию, может открыть книгу его стихов и насладиться ими в полной мере.