Последний круг - о позднем возрасте

Борис Бейнфест
ПОСЛЕДНИЙ КРУГ
(нехитрые размышления о жизни, смерти и позднем возрасте)

Философия торжествует над горестями прошлого и будущего,
но горести настоящего  торжествуют над философией.
Ларошфуко
А странно все-таки, что я только теперь постигаю искусство радоваться жизни,
когда уж совсем близко вижу ее конец.
Стендаль
А все-таки жизнь хороша, и мы в ней чего-нибудь стоим.
 А. Тарковский

Когда на стадионе бегуны на длинную дистанцию преодолевают круг за кругом, в какой-то момент вдруг звучит колокол, возвещающий, что бегунам осталось преодолеть один, всего один, последний круг.
Такая аналогия пришла мне на ум в связи с размышлением о прожитой жизни и о том, что и мы, наше поколение, вышли на последний круг, а может быть, и на финишную прямую.
Образ колокола ассоциируется еще и с известным высказыванием Джона Донна (Донн жил в самом начале XVII века, но мы помним его слова, они звучат в эпиграфе к роману Хемингуэя «По ком звонит колокол»): «Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».
Сказанное может создать ошибочное впечатление, что автор, перешагнув рубеж 75, собирается писать о приближении смерти, об охватившем его настроении обреченности и уныния. Нет, это вовсе не так. Хотя уверенности в бессмертии – чьем либо вообще или моем, в частности, – у меня не было никогда, и робкая надежда затеплилась лишь в последнее время и тут же рухнула, когда все-таки скончался 108-летний Борис Ефимов, ровесник моей мамы, которая тоже была 1900 года рождения и ушла вот уже 26 лет назад.
В конце концов, как сказал И. Бродскому его близкий друг Г. Шмаков незадолго до своего ухода: «Я к смерти отношусь как французский аристократ к гильотине. Она неизбежна, чего об этом толковать» (С. Волков «Диалоги с Иосифом Бродским»). (Хотя с другой стороны, мой опыт подсказывает, что умирают обычно другие. Впрочем, опыт научил меня не доверять даже опыту!)
И все-таки я буду писать о жизни, но о жизни именно на этом последнем круге, безо всякого уныния, с полным и ясным пониманием, что в конце этого круга будет финишная прямая, и я попытаюсь осмыслить, как, почему и зачем я сегодня продолжаю топтать эту землю, есть ли в этом какой-то смысл, и если есть, в чем он заключается. Вот так, ни более, но и ни менее. 
Когда-то, еще будучи сравнительно молодым, я написал небольшое восьмистишие, адресованное далекому, как тогда казалось, будущему. Вот оно.

Старость – потаенная усталость, / Полоса покоя, тишины. / Старость – это то, что с нами сталось / После жара лета и весны.
Старость – потаенная отсталость / От неодолимых скоростей. / Старость – это то, что нам осталось: / Время грустных будней и вестей.

И вот он пришел, этот самый возраст, когда я стал называться сеньором (терпеть не могу слова «старость»). И когда те, кто в мои 20 лет казались запредельными стариками (ужас! 50!), теперь кажутся молодыми людьми. И что? А ничего! Живу, тружусь, умствую и наслаждаюсь бездной свободного времени, которое могу посвящать любимым занятиям.
И даже добавил к тем двум строфам еще одну.

Это предначертано нам Богом, / Но и здесь сумел понять поэт, / Что при всем величии убогом / В старости есть свой неяркий свет.

Оказывается, и в этом возрасте есть свои достоинства и преимущества, и можно жить, и любить, и наслаждаться – музыкой, книгами, природой, архитектурой, путешествиями, юмором, общением с друзьями своего возраста, а то и – если им повезет – с молодыми. Путешествия – особая статья. Мной, по слову поэта – «овладело беспокойство, охота к перемене мест, весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест». За последние 7 лет я объездил большую часть Европы: повидал Вену и Зальцбург, Париж, Бельгию (Брюссель, Гент, Брюгге и Антверпен), Копенгаген и Стокгольм, Испанию (Барселона, Мадрид, Толедо, Эскориал, Сарагоса), побывал в Швейцарии и в Голландии, в Люксембурге, в Берлине и Праге. Кое-что повидал и в Германии. И написал книжку «Записки охотника путешествовать». Добавлю: мне не пришлось влезать в окно, прорубленное Петром, я спокойно входил через дверь.
Побывал я и в Израиле, и написал еще одну книжку: «Солнцем полна голова».
Достоевский сказал как-то: «Хочу теперь всё записать, и, если б я не изобрел себе этого занятия, мне кажется, я бы умер с тоски». Так родились эти книжки. И много еще чего. Почти три десятка эссе и очерков, многие из которых опубликованы (в России, Германии, США, Израиле) и вызвали очень благожелательные отклики. Вот краткий перечень их названий: «О Чехове и Зощенко», «Еврейский вопрос и еврейский ответ», «Мистика и жизнь», «Прогулка с Синявским», «История историка», «Феномен еврейства», «Третий звездный час Ильи Эренбурга», «Поэт Илья Эренбург», «Кое-что о генерале де Голле», «Моя скрипичная карьера», «Мои витебляне», «Доктор Живаго», «Как живете, караси?», «Репортаж на голубом глазу», «Рождественская звезда», «Случай Мандельштама», «Новая книга Людмилы Улицкой», «Бродский – личность и поэт», «Соло на компьютере», «Самый скромный из великих русских поэтов», «Два стихотворения о войне», «Поэты одной строки», «Великий скрипач», «Сонет Шекспира», «Выдающийся литературный памятник (о «Горе от ума»), «Эзоп, Лафонтен, Крылов», наконец, вот это эссе, которое вы читаете.
Я веду обширную переписку, в адресной книжке моего компьютера свыше 80 адресов. Из них десяток таких, с которыми переписываюсь регулярно и часто. Двум десяткам адресатов я постоянно (с их согласия и по их просьбе) рассылаю свои сочинения. Моя переписка занимает в компьютере 7 больших книг, каждая свыше 300 страниц (пока). Вообще, компьютер стал – именно теперь! – моим большим другом, я с ним сроднился и без него не мыслю отныне своей жизни.
Говорят, стихи пишутся только в молодости. Увы, ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Маяковский не могут ничего сказать на этот счет. Но вот какое прекрасное стихотворение написал Юрий Левитанский уже в преклонном возрасте.

За то, что жил да был, / за то, что ел да пил, / за всё внося, как все, / согласно общей смете, / я разве не платил / за пребыванье здесь, / за то, что я гостил / у вас на белом свете?
За то, что был сюда / поставлен на постой / случайностью простой / и вовсе не по блату, / я разве не вносил / со всеми наравне / предписанную мне / пожизненную плату?
Спасибо вам за всё, / спасибо вам и вам, / радевшим обо мне / и мной повелевавшим, / хотя при всем при том / я думаю, что я / не злоупотребил / гостеприимством вашим.
Осталось всё про всё / почти что ничего. / Прощальный свет звезды, / немыслимо далекой. / Почти что ничего, / всего-то пустяки –  / немного помолчать, / присев перед дорогой.
Я вас не задержу. / Да-да, я ухожу. / Спасибо вам за всё. / Счастливо оставаться. / Хотя, признаться, я / И не предполагал, / Что с вами будет мне / Так трудно расставаться.

Грустное, но одновременно и очень светлое стихотворение и мироощущение. В самом деле, нас ведь не спрашивают, едем мы дальше или сходим на следующей остановке, как это бывает в автобусе. За нас решает Главный Кондуктор, и нам остается только – с понятной грустью, конечно; веселиться тут не приходится – противопоставить этой определенности понимание и принятие ее как реальности, принятие смиренное, но с достоинством. В конце концов, разве это не единственная абсолютная справедливость на этой земле, перед которой все равны – и последний нищий, и вознесенный на вершины власти всесильный диктатор, неважно, с усами он, с усиками или без оных?..
В конце концов, 99,9% тех, кого мы называем человечеством, уже гуляют – те, кто не в Преисподней – по Елисейским полям: не Парижским, а другим, в честь которых названы Парижские, – потусторонним. Даже если это не так, примем это как красивый образ.
Эпикур сказал: «Смерть не имеет к нам отношения: когда мы есть, смерти нет, а когда смерть есть, мы не существуем». Эта знаменитая фраза, сказанная им в письме к Менекею, восхищала Толстого силой убеждения против страха смерти. Страх – страдание, и он преодолевается разумом. Предсмертное письмо Эпикура к Идоменею начинается так: «В этот счастливейший и вместе с тем последний день моей жизни пишу тебе...». Далее он говорит о мучительных болях, а затем: «Но всему этому противоборствует душевная радость при воспоминании бывших у нас рассуждений».
Очень близко к этому отношение к смерти у великого французского философа Гассенди: «Смерть не может причинять страдания ни живым, ни мертвым, ибо первых она не затрагивает, вторые же не существуют». Я бы только добавил: это правда, если только это своя смерть. Не своя смерть, если это смерть близких людей, причиняет страдания нам, и еще как причиняет…
Вообще-то, по большому счету, философия – это размышление о смерти. Будь человек бессмертен, он бы не философствовал. Не стоял бы вопрос о смысле жизни, как не стоит он у Бога. Был бы решен бесповоротно вопрос о том, что первично – материя или сознание. Для Бога это не вопрос. Но человек смертен. И умирая, человек безвозвратно уносит с собой целый мир, и сколько мириад таких миров погребено в пустоте и тьме Вселенной! Концентрированней и, притом, ярче, эмоциональней, чем это сделал Афанасий Фет (стихи, не философский же трактат!), выразить эту мысль невозможно…

Не жизни жаль, с томительным дыханьем: / Что жизнь и смерть? А жаль того огня, / Что просиял над целым мирозданьем, / И в ночь идет, и плачет, уходя…   

Всё так, но все-таки философии говорить надо о жизни – и только о жизни. Спасибо философам, что они утешили нас в связи с мыслями о смерти, но прислушаемся к тому, что они говорят о жизни.
Сократ вообще считал, что суть философии – в этике, т.е. в учении – как следует правильно жить. Высшим благом он называл (в совокупности, в порядке важности): здоровье, душевное здоровье, занятие искусствами и науками, дружбу, согласие с близкими, благоустроенное государство. (Н.Н. Залесский «Очерки истории античной философии», ч. II, ЛГУ, 1975.)
Эпикур полагал целью жизни – отсутствие страданий. Стремление уйти от страданий, стремление к душевному комфорту настолько сильно у Эпикура, что он, как мы видели, отрицает самоё смерть.
Есть немудреная житейская мудрость: переживать неприятности надо по мере их поступления. Стоит ли терзаться мыслями о собственной смерти, когда ее нет? Вот случится она – тогда и переживайте на здоровье! Шутки шутками, а человек, пока он жив, должен радоваться именно тому, что ему выпало жить. Что ему дарована была эта жизнь – как говорит Левитанский, «не по блату, а случайностью простой», вероятность которой была так ничтожно мала, что эту случайность надо счесть огромной удачей. И быть благодарным этой удаче. А смерть – что смерть? Как это так – меня не будет? А вот так: не было же меня вечность, миллиарды лет с момента сотворения мира (неважно, Богом ли или в результате Большого взрыва) – и ничего, и мир существовал, и я не испытывал дискомфорта. Вот так же будет и впредь. Важно лишь выполнить свою миссию на этой земле, у каждого она своя, и каждый знает о ней лучше, чем кто бы то ни было, и тогда чувство удовлетворения прожитой жизнью превозможет страх перед сигналом Рока, когда он постучит к нам в дверь. «Делай, что должно, и предоставь остальное Всевышнему» – под этим девизом идти по жизни: что может быть разумней в предложенных нам обстоятельствах?
Попробую немного порассуждать о своей жизни, в основном, – чего уж тут лукавить? – прожитой. Как сказал тот же Левитанский, «прочтите жизнь мою, я вам на суд ее смиренно отдаю».
Как-то так сложилось, что моя работа всегда затрагивала минимум людей, и в смысле их зависимости от меня и, особенно, в смысле моей зависимости от них. Хотя я не решился бы назвать ее маловажной (и для общества тоже!) или малоинтересной: просто такова была ее специфика. Работа, дающая возможность не увязать с головой в текучке, не терять из виду остальные аспекты жизни, переключаться и спокойно наблюдать и размышлять. Когда Эйнштейн искал такую работу, с которой он мог бы спокойно и независимо размышлять, не будучи связан, как он сказал, «ничтожеством тех надежд и стремлений, которые гонят сквозь жизнь большинство людей, не давая им отдыха», он стал патентным экспертом. Я всегда делал свою работу легко, с удовольствием, с интересом, со вкусом, и переключался я с нее тоже легко. Лев Толстой в своих пояснениях к «Войне и мiру» (я нашел это в издании П.Сытина, 1912 г.) пишет: «Чем отвлеченнее и потому чем менее наша деятельность связана с деятельностями других людей, тем она свободнее; и наоборот, чем больше деятельность наша связана с другими людьми, тем она не свободнее». А разве подлинная свобода деятельности каждого не есть сокровенная мечта, высшая цель, социальный идеал? Хочу, чтобы меня поняли: не все могут и должны солировать; кто-то должен играть и в оркестре. Но оркестр – это не несвобода, это лишь высшая форма дисциплины (в том числе и по отношению к себе, маленькому оркестранту), стало быть, это тоже свобода, ибо свобода – не только независимость, но и осознанная ответственность (или необходимость, по Гегелю).
Но не исповедую ли я тут крайний индивидуализм, мрачную мизантропию, столпничество? Отнюдь. Роскошь человеческого общения доступна мне и привлекательна для меня, я понимаю и ценю эту грань жизни. Но только общения с близкими по духу. Хотя и здесь остается люфт, зазор, куда не всегда имеют доступ даже близкие. Чрезмерная близость порой способна разделять. Ну, а насчет общения со всеми без разбору сказано одним философом так: «Истинный мудрец одинок только на людях».
Оглядываясь вокруг, невольно сравниваешь свою жизнь с другими жизнями. Об одной такой жизни, жизни, близкой мне по духу человека, ее прожившего, хочу рассказать.
...Даниил Гранин написал биографическую повесть «Эта странная жизнь». Ее герой – биолог, доктор наук Александр Александрович Любищев, живший в Ульяновске и умерший в 1972 году. Это удивительно колоритная и интересная фигура ученого, но, пожалуй, еще более – человека.
Он много сделал, но мало печатался: он часто мыслил «вразрез», но тратить силы на печатание «вразрез» не считал нужным. Это была цена, которую он платил за высшую ценность: свою внутреннюю свободу. Как там у Лермонтова? «Чего б то ни было земного я не соделаюсь рабом». Нет, он не был индивидуалистом, но его собственный суд был для него судом высшим. Он понимал сокровенное значение того, что он делал. Неудачник – при взгляде со стороны, он сам считал себя счастливым. «Счастливый неудачник» – одна из глав повести так и называется.
Но – слово автору: «Не просто работать добросовестно и честно, но прежде всего так, чтобы самому себе было интересно. Ничего через силу. Спать досыта. Не спешить к жестким обязательным срокам. Не тянуть лямок обязательных поручений. Бросать работу, если устал. Сочетать утомительное с приятным. Короче, работать со вкусом. И это подвижник чистой и большой науки? Сибарит. Эпикуреец. Но – двенадцать с половиной тысяч страниц серьезнейших научных трудов! Так может быть, в этой работе с удовольствием есть смысл?»
Так открывается новая грань образа жизни. Жить в свое удовольствие! Как много смыслов скрыто за этими словами! А так ли порочна эта концепция? Всё дело в том, что понимать под удовольствием; все опять упирается в систему ценностей. А разве работа каждого, пусть с напряжением, но и с удовольствием, и отдых каждого – пусть в меру, но в охотку, не есть, повторяю, высшая цель общества? «Мы работаем для того, чтобы жить, но живем не для того, чтобы работать!» – какая дремучая и беспросветная философская трясина! Нет, именно живем, чтобы работать, выражать и осуществлять себя через труд, обогащаться духовно (прекрасный вид обогащения, не связанный с разорением других!) – и всё это непременно делать с удовольствием!
А что еще говорили по этому поводу наши древние учителя и предтечи?
«Нужно высшее наслаждение находить в самом себе».
«Целью жизни является земное счастие как разумное удовлетворение потребностей, при котором человеку обеспечено хорошее расположение духа».
«Следует избегать излишнего, сдерживать неумеренные душевные движения, быть постоянным в труде».
«Следует духовные наслаждения предпочитать физическим».
Так говорил Демокрит два с половиной тысячелетия назад. Тогда еще не было чудес современной цивилизации, но проблема смысла жизни и смерти стояла так же остро, как сегодня. Потому что это проблема человеческая, а не техническая, а человек с тех пор совсем не изменился. 
Прошли тысячелетия. Теперь страдание называют стрессом. Уточню: в современном понимании стресс – это некое напряжение, совсем не всегда негативное, напротив, в очень многих ситуациях – нужное, созидательное, позитивное, источник энергии. Вот что говорит один из крупнейших физиологов ХХ века, создатель учения о стрессе канадский профессор Ганс Селье: «Я думаю, что конечной целью жизни каждого человека является стремление как можно полнее выразить себя. Труд дает возможность реализовать это стремление. Но при выполнении такой задачи вы прежде всего должны определить для себя ваш индивидуальный, оптимальный уровень стресса, а уж затем использовать его энергию в соответствии с вашими способностями и склонностями». И далее: «Для того, чтобы избежать неудач, срывов, унижений от поражений, надо знать свои силы, не замахиваться слишком высоко и не пытаться разрешать задачи, которые выше ваших возможностей. У каждого из нас свои пределы. Для некоторых они близки к максимуму возможного, для других – к минимуму того, на что способен человек. Но в пределах своих возможностей каждый из нас должен стремиться к достижению своей вершины».
Пока – всё по Эпикуру, по Любищеву. Но есть кое-что и свое. Селье – не только профессор физиологии, он одновременно превосходный моралист, и он делится с нами итогами своих размышлений над вопросами этики. Он полагает, что этические нормы не должны быть «стрессовыми» (в негативном смысле), они должны гармонировать с естественными биологическими процессами, а не ломать их. Исходя из этого, Селье полагает, что безудержный альтруизм и заповедь «возлюби ближнего, как самого себя» дискомфортны, а себялюбие и предлагаемая им заповедь «заслужи любовь ближнего своего» – естественны. Прошло полтораста лет, а «разумный эгоизм» Чернышевского продолжает жить!
«Научная честность обязывает нас признать эгоизм явлением естественным, необходимым, без которого жизнь невозможна. И я открыто признаю: я эгоист. Можете написать об этом в газете» (ЛГ, № 3, 1975 г.). И далее Селье продолжает: «Я и сам считаю себя альтруистическим эгоистом. Я не коплю денег. Я не коплю власть. Я стараюсь накопить "капитал любви" разных людей. В моем представлении средства для завоевания "любви" – это добрая воля, уважение, полезность, труд, создание материальных или духовных ценностей, нужных людям, обществу. Такое стремление делает жизнь устойчивой, защищает человека от стрессов». Добавлю: речь идет об отрицательных стрессах.
 Я пишу здесь всё это не для того, чтобы навязать кому-то какую-то философию. Философии не учат, ее вынашивает каждый для себя, как вынашивают ребенка, только гораздо дольше. Из множества людей, на пример которых я мог бы сослаться, я выбрал здесь близких мне по пониманию жизни. Но я признаю право каждого на выбор своей этики, своих принципов и своего образа жизни (если только они никому не вредят).
«Нет сомнения в том, что прежде всего мы должны стремиться к облегчению человеческих страданий, но зачем? Отсутствие страданий составляет лишь отрицательный идеал, которого всего вернее можно было бы достигнуть уничтожением вселенной. Если мы все же стремимся все более и более освободить человека от материальных забот, то это делается для того, чтобы он мог употребить завоеванную свободу для изучения и созерцания истины». И красоты – добавляет Илья Мечников, цитирующий эту мысль Пуанкаре в своих «Этюдах оптимизма». 
Вот еще один нетривиальный взгляд на соотношение радости и страдания в жизни. Это взгляд превосходного публициста, умницы Александра Гениса. Его эссе озаглавлено: «Не горюй». (Был фильм с таким названием у Данелии – на мой взгляд, лучший его фильм.)

Счастье и горе абсолютно неизбежны. Как любовь и смерть. И так же неописуемы, хотя мы только и делаем, что стараемся их выразить на бумаге, помня при этом, что музыке удается это лучше, чем словам.
Они – горе и счастье – кажутся нам симметричными. На самом деле, это – мнимые антитезы, ибо их природу отличает время. О счастье мы обычно узнаем лишь тогда, когда его теряем. Но горе нельзя не заметить – оно упирается в сердце, бьется в животе и затыкает глотку. Сама физиология страдания определяет его конечность.
– Всякое испытание, – говорили греки, – либо выносимо, либо кратко.
В третьем случае они признавали самоубийство, но лишь тогда, когда из жизни уже нельзя было  выдавить ни одной радости.
Безнадежной ситуация становится оттого, что мы привыкаем к горю, считая его человеческой долей, гражданским долгом и национальной идеей.
– Катаешься? – спросил я у своего московского приятеля, заметив лыжи в коридоре.
– Какое там! – закричал он на меня, –  разве ты не знаешь, что у нас творят, начиная с перестройки.
Я знаю. Более того, я не верю, что «человек создан для счастья, как птица для полета» (скажите это пингвину). Я даже не уверен в том, что человек вообще был создан. Но я упрямо считаю окружающий мир прекрасным – практически весь и почти везде.
Принципиально не отличая лес от сада, пейзаж от картины и гору от храма, я склонен доверять всякой бездушной среде. Отвратительное в ней встречается исключительно редко и исправляется точкой зрения. На рассвете пленить могут и Черемушки.
Дело, думаю, в том, что горе прячется внутри, а радость толпится снаружи. Горе делает жизнь невыносимой, опуская железный занавес, мешающий радости просочиться и отвлечь. Не способная избавить от страдания, она располагается рядом с ним, как хорошенькая сиделка с чувством юмора. Примерно так я себе представляю ангела.
Как все теологические рассуждения, ангелическая гипотеза бессмысленна, если не приносит практической пользы. Это искусство существует ради искусства, а метафизика должна работать, причем – на меня. Поэтому, дождавшись удара посильнее, я поверил теорию практикой. В детстве на этот случай хватало мамы, в школе – друзей, потом – водки. Но теперь пришлось мобилизовать все ресурсы.
Чтобы найти просвет в беспросветном, надо вытащить из черного полотна хоть одну цветную нитку. Она всегда есть, надо только наклониться. Как всякий тоталитарный режим, горе выдает себя за единственного хозяина жизни. Но мы-то с вами знаем, что любая власть лишь самой себе кажется абсолютной. Выход – в постороннем, безразличном, внеположном. Говорят, в 37-м, чтобы выжить, играли в шахматы.
Перепробовав все, что можно, я остановился на всем, что бывает. Горе ведь одно, а радости хоть и маленькие, да бесчисленные. В сущности, удовольствие может доставить и заноза – когда ее вытащишь. Но чаще я обходился банальными, как баня, средствами: любимой страницей, старым фильмом, семейным борщом.  Ночью в ход шла луна, днем – облака, весной – ветер. Зная по опыту, что горе не делится, я пытался его изолировать, окружив мелкими радостями, как короля – пешками. Чтобы знать свой арсенал в лицо, мне пришло в голову ежедневно заносить в настольный календарь отличившуюся радость.
На третий день умер отец, от которого этого вовсе не ждали,  и я не знал, что написать в календаре, пока не вспомнил китайского мудреца, которого князь попросил украсить сентенцией новый дворец.
– Дед умер, отец умер, сын умер, – искусно вывел кистью ученый.
– Что ж тут хорошего? – закричал ван, глядя на испорченную стену.
– Порядок, – холодно ответил мудрый муж, – согласись, князь, что наоборот было бы хуже.
Отец, кстати сказать, умер в своей постели, радуясь жизни. Я точно знаю потому, что когда тело унесли, под подушкой оказался том Ильфа и Петрова.

Итак, каждый плывет по реке жизни, исповедуя при этом свои заповеди, и если даже это те самые 10 заповедей, что даны нам Свыше, то 11-я заповедь человека заключается в том, что он принял для себя и исповедует эти 10 заповедей. Плюс есть еще свои, заветные: от Эпикура, от Сократа, от Демокрита, от Любищева, от Селье – 12-я, 13-я и т.д., и т.д. Кто-то плывет по этой реке, полной камней и водоворотов, стремясь лишь избежать встречи с этими препятствиями, а кто-то еще и получает удовольствие от процесса купания, т.е. наслаждается не просто тем, что удалось обогнуть очередной камень (избежать страдания), но и тем, что между камнями есть еще много чистого места, где можно безопасно проплыть и вкусить приятную свежесть воды, ощутить бодрость и радость. И успевает разглядеть, как прекрасно всё в этой реке, как красива она, как много в ней радостей и интересных вещей и как хороши рядом плывущие люди… И не думает при этом об устье, особенно в молодости, оно еще так далеко…
Но чем ближе к устью, тем не думать о нем труднее. И все же поздний возраст – это тоже жизнь, а не зал ожидания, и в каждом возрасте есть свои радости и прелести, но это понимаешь, только когда он проходит. И, безусловно, есть у этого возраста и своя специфика, в чем-то и нежелательная. Я не говорю о здоровье (хотя в иерархии Сократа оно стоит на первом месте, и если проблемы со здоровьем серьезные, то вся философия уходит на задний план: см. эпиграф). Но будем считать, что здоровье терпимо, в пределах возрастных изменений. А они есть: меняется не только организм, меняется характер, взгляд обращен преимущественно назад (и память, как правило, уходит в глубь годов, в том времени она обострена, между тем, как ближняя память становится явно слабее).
Одна из проблем старшего возраста – резкое сужение круга общения. Он ограничивается, в основном, кругом ровесников, таких же бедолаг, как и ты, имеющих те же проблемы. Друзей в этом круге уже почти не приобретаешь, только теряешь – на это сетовал однажды Ботвинник. Перестаешь понимать молодежь, она теперь совсем не та. Хорошо быть преподавателем института, особенно, гуманитарного: общение с молодежью, да еще с той, которая должна по твоему статусу тебя слушать, придает силы. Но, увы, не могут все, да еще до конца жизни преподавать в институте.
Как же вести себя остальным? Есть молитва для людей старшего возраста, лучше, чем в ней, об особенностях этого возраста не скажешь. Вот она.

Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь. Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать… Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить. Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом. Охрани меня от соблазна излагать бесконечные подробности. Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели. Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится всё больше, а удовольствие без конца рассказывать о них – всё слаще… Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие, усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других… Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок, доказав, что я  могу ошибаться… Если я умел быть радушным, сбереги во мне эту способность. Правда, я не собираюсь превращаться в святого: иные из них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава – вершинные творения самого дьявола. Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях. Аминь.

Вот так. Думаю, что подобного рода молитву можно написать и для возраста молодости, этому возрасту тоже свойственны многие, скажем так, особенности, например, неопытность в соединении с самоуверенностью, и многое другое, но здесь разговор о другом, о моем возрасте. Послушаем, что говорит о возрасте еще один мудрый человек, американец Джордж Карлин.

Вы понимаете, что единственное время в нашей жизни, когда нам нравится стареть – это детский возраст? Если вам меньше 10 лет, то вам так нравится становиться старше, что вы думаете об этом в дробях. «Сколько тебе лет?» «Мне четыре с половиной!» Вам никогда не бывает 36 с половиной. Вам четыре с половиной и скоро будет пять! Вот он ключ.
Вы становитесь подростком, теперь годы не могут вас удержать. Вы перепрыгиваете к следующему числу, или даже на несколько вперед.
«Сколько тебе лет?» «Мне будет 16!» Вам может быть 13, но постойте, вам же будет 16! А потом будет величайший день в вашей жизни... вам стукнет 21.
Даже слова звучат как ритуал. ВАМ – 21. ДААААА!!!! (В США – возраст полного совершеннолетия, можно голосовать, выпивать и т.д.)
Затем вы перевалили за 30. О-о-о, что такое случилось? Для вас это звучит как прокисшее молоко! Оно ПРОКИСЛО; нам придется его вылить. Теперь уже нет веселья, вы просто кислый пельмень. Что не так? Что изменилось?
Вы ДОСТИГЛИ 21, ПЕРЕВАЛИЛИ за 30, ПРИБЛИЗИЛИСЬ к 40, ДОСТИГЛИ 50 и ДОБРАЛИСЬ до 60.
Вы нарастили такую скорость, что ПОРАЗИЛИ цель с номером 70!
После этого жизнь переходит на счет день за днем; вы ДОЖИЛИ до среды!
Вы вошли в 80-летие, и каждый день теперь содержит полный цикл; вы ДОБРАЛИСЬ до завтрака; вы ПЕРЕВАЛИЛИ за 16:30; вы ДОСТИГЛИ сна.
И здесь это не кончается. После 90 вы начинаете движение назад: мне ТОЛЬКО 92!
Затем происходит странная вещь.
Если вам больше 100, вы снова становитесь маленьким ребенком. «Мне 100 с половиной!»
Все ли вы можете добраться до здоровых 100 с половиной?!

И после этого Карлин дает советы (тоже своего рода 10 заповедей): КАК ОСТАВАТЬСЯ МОЛОДЫМ.

1. Отбросьте несущественные цифры. Это включает возраст, вес и рост. Позвольте докторам заботиться об этом. Именно поэтому вы «им» платите.
2. Оставьте только веселых друзей. Брюзги тащат вас вниз.
3. Продолжайте учиться. Узнайте больше о компьютерах, ремеслах, садоводстве, о чем угодно. Никогда не оставляйте мозг в лености. «Праздный мозг – мастерская дьявола». А имя дьявола – Альцгеймер.
4. Наслаждайтесь простыми вещами.
5. Чаще смейтесь, громко и долго. Смейтесь, пока у вас не перехватит дыхание, до коликов.
6. Бывают слезы. Потерпите, погорюйте и двигайтесь дальше. Единственная персона, которая всю жизнь с нами – это мы сами.
Будьте ЖИВЫМИ, пока вы живы.
7. Окружите себя теми и тем, что вы любите, будет ли это семья, звери, подарки, музыка, растения, хобби, что угодно. Ваш дом – ваше убежище.
8. Лелейте свое здоровье. Если оно хорошее – сохраняйте его. Если нестабильное – улучшите его. Если это сверх ваших возможностей – обратитесь за помощью.
9. Забудьте о чувстве вины.
10. Говорите любимым людям, что вы их любите, при любой возможности.
И ВСЕГДА ПОМНИТЕ:
Жизнь не измеряется количеством наших вдохов, но меряется моментами, когда у нас захватывает дыхание.
Нам всем нужно жить полную жизнь каждый день!!!

Стараться жить полную жизнь каждый день, не придавая избыточного значения мелочам, помня о том, что нам выпала уникальная возможность увидеть мир и осмыслить его, радоваться каждому утру и каждой весне – вот это и будет, вероятно, тот ориентир, который поможет нам жить в любом, и особенно, в позднем возрасте.
Как-то, в один из тех чудесных осенних дней (хрустальных, как сказал Тютчев), когда солнышко напоминает нам, что оно непременно еще вернется, я присел отдохнуть на лавочку, и сидел вот так, зажмурясь и наслаждаясь теплом солнечных лучей. Проходя мимо и увидев меня, мой приятель крикнул: «Привет! Что ты здесь делаешь?» И я ответил: «Живу». 
И в доказательство – стихотворение, написанное мной жене год назад.

Средь сотен лиц, что моему доступны взору, / Одно лицо мне всех желанней и милей. / И радуюсь я губ волшебному узору, / Разлету вольному стремительных бровей,
Разрезу этих глаз, лукавых, с поволокой, / Овалу этих щек, мне близкому до слез, / И вертикали лба, что линией высокой / Уходит под копну мятущихся волос.
Ушей рисунок словно сделан под камею, / На подбородке ямка – маленький каприз. / Дар живописца мне не дан – и как умею, / Живописую словом мне дарованный сюрприз.
Когда передо мной картиной зримой / Иль в памяти встают заветные черты, / Меня чарует облик женщины любимой, / И эта женщина, конечно – ты!

Где-то я прочитал, как приезжий журналист спросил очень почтенного аксакала, сидящего на пороге своей сакли: «Вы прожили здесь всю жизнь?» И аксакал с достоинством ответил: «Пока нет!».
Вот так и не иначе! Так что живем дальше. И не будем тушеваться, наберемся терпения. Помните, что было написано на кольце царя Соломона? «Всё проходит». Это относится и к старости тоже. Одно из преимуществ старости – твердая уверенность в завтрашнем дне.
Ну вот, скажут: начал за здравие, кончил за упокой. Нет, это просто трезвый взгляд на правила игры, которые установлены не нами, которые нам изменить не дано и которые надо просто иметь в виду, не пряча голову в песок.
31.10.2008