Глава 2 продолжение

   ...Одно время я подвизалась натурщицей в Строгановке. Даже художники находили, что я вылитая Бриджит Бардо.
  – И не стыдно тебе голой перед мужиками сидеть? – устроила скандал моя мамаша. Скрипя сердце пришлось от Строгановки отказаться.
   ...Кстати, очкарик смотрит  так же пристально, как смотрели художники. Интересно, какой у Тебя голос? Что скажешь, когда приедем?
    Заклинаю, не говори банальностей типа "Девушка, я вас где-то видел" или чего-нибудь претенциозного! Учти, лучший вариант – самый простой... Редко кто умел так заинтриговать Первой Фразой, как Митя Елисеев... Гид-экскурсовод, еще бы, язык у него хорошо подвешен!
Холина – мое 1-е пробуждение. А Елисеев – 2-е. Ребята из Строгановки познакомили нас на "Евангелии от Матфея" в Доме Кино, и Митя загадочно сказал:
   – Вот лежат двое, и тепло им, а одному – как согреться?
   Толковые вещи рассказывал про московские церкви. Словом, это был уже седоватый, но хорошо одетый и эрудированный м э н.
    Евангельский фильм кончился так поздно, что на последнюю электричку я не успевала, и Митя уговорил меня поехать к нему в Замоскворечье.
– Жалея вас, предлагаю это из христианских побуждений, чтобы вам не мерзнуть целую ночь на Савеловском.
    Тайный смысл фразы не ускользнул от меня. Очень долго мы ехали на троллейбусе, потом на трамвае. Тем не менее я поверила, что он человек хороший, вошла в его крохотную квартирку; он предложил сначала поесть, а потом лечь.
   – Иконостас у вас великолепный! – польстила я ему, пока он цедил коньяк в мизерные рюмки. Он объяснил:
– Это не иконостас, а киот, иконостасы бывают только в церквах!
 Ладно, запомним.
А потом он сделал странный жест – икону богоматери повернул лицом к стене. Застеснялся, что ли. Дело прошлое: на глазах у остального киота, при свете свечей в зеленоватых медных подсвечниках, неожиданно для себя самой я стала женщиной – как-то глупо это всё тогда получилось!..
    Но я абсолютно не виню Митю. Ах, без него я бы еще долго оставалась наивной девчонкой! Наивность – недостаток, от которого надо избавляться, и чем скорее, тем лучше.
И мне долго пришлось бы избавляться, если б не Митя... Церковные его увлечения были не случайны. Сын священника, он много знал, пусть не очень глубоко, но именно  в с ё, как энциклопедия.
    Елисеев провел детство в блокадном Ленинграде, пережил голод – и еще что-то, что до сих пор мучает его совесть. Ужасно, что он все это пережил – и с тех пор ни о чем другом ни писать, ни говорить не может. Однажды он рассказал мне, как на его глазах насмерть затоптали доходягу, укравшего в булочной кусок хлеба. Любовь к Мите была скорее жалостью к нему, мне хотелось вознаградить его за все мучения, которые он перенес в детстве. Все его родные умерли от голода в Ленинграде, и его забрала к себе московская тетка. Другая его постоянная тема, кроме блокады, это – противопоставление Москвы и Ленинграда, "московского" и "петербургского" периодов русской истории.
А однажды он предложил, смеха ради, вместе "работать": он писал статейки о достопримечательностях Москвы, сравнивая их с ленинградскими, а я подписывала и разносила по редакциям. Комплименты доставались мне ("ах, как талантливы нынешние восемнадцатилетние!"), а ему – гонорары, щедро выписываемые лысыми ответственными секретарями в надежде на мою благосклонность...
    О, тут я увидела, сколь мало стою в действительности! "Большая Газета" напечатала как-то мою (точнее – Митину) статейку о баженовской церкви Знамения  (Крестьянская площадь, 10), где по идее какого-то головотяпа разместились санпропускник и вытрезвитель, мизерный гонорар за нее мы поделили пополам.
     Вот я и узнала, что такое известность. Люди поздравляли, иногда малознакомые, один старец даже слезу пустил: "Ах, я венчался с покойницей Нюшенькой в этой церкви!"
    Хорошее лето было в 63-м – беготня по редакциям, по ЦДЛ и Дому Кино, разговоры с журналистами, завтраки с Митей. Я далеко не была очарована им, но по-прежнему восхищала его эрудиция, он научил меня любить библиотеки – Ленинскую и Историческую. А теперь я и сама могу написать любую статью. Привил-таки Митя навыки серьёзной работы, научил пользоваться каталогами, биб-лиографическими справочниками – "мудростью мира в алфавитном порядке", не жалел времени для моего совершенствования.
Ахматова, Гумилев, Пастернак... Звездами загорелись для меня их имена; читая Ахматову, я иногда поднимала голову – и обваливалась ку¬да-то, обводила читальный зал невидящими глазами, – так это было похоже на мое собственное: СОЧИНИЛ ЖЕ КАКОЙ-ТО БЕЗДЕЛЬНИК, ЧТО БЫВАЕТ ЛЮБОВЬ НА ЗЕМЛЕ!
    Если есть Бог на вершине Останкинской башни, он не даст мне сегодня умереть от отчаяния... Жаркими летними вечерами я разрешала себе побродить по московским проспектам, подолгу смотрела на разноцветные машины, которые мчались в иную жизнь, стояла до тех пор, пока мужики не спрашивали: "Девушка, вы скучаете?" или "Вы свободны, девушка?"
   Тогда я уходила подальше. Опять долго смотрела, балдела от восторга и думала, какое это счастье – жить в Москве, и какое несчастье, что у меня лишь подмосковная прописка. Трястись в 5-м автобусе до вокзала, электричка, снова автобус, а с отцом уговор – быть дома, как Золушке, не позже двенадцати...               
    Если запаздывала, папа долго отпирал дверь, запертую на три замка, сердился: "Где ты шляешься!". Что ж, чистоты в его понимании я не сберегла, но ему, за всю жизнь прочитавшему 1,5 книги, меня не понять. Лепетала, что была в Ленинке, и папе смешно становилось оттого, что лучше не могла "придумать".
    А я вот – не пила и не курила, а читала, и единственное горе – уходить надо было в 22.45. Ведь только в Ленинке я была счастлива.
    Даже выдержала как-то целый спор с Митей – говорили о Чернышевском, и я, школьница из Мордовии, спорила с энциклопедистом, не уступая! Опрокинула его жалкий цинизм, возликовала, а Митя удивился:
  – Да ты выросла, деточка!
  Половодье "запретной информации" в Митином духовном багаже уже не восхищало меня, как раньше, а лишь раздражало.
    В "Пире" Платона есть удивительное определение любви: РАБСТВО ВО ИМЯ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ.Конечно, любовь – рабство, но не позорное и унизительное. А добровольное и самоотверженное... Как-то Митя сказал: "Киса, мне надоело тебя совершенствовать!"
   Елисеев завел себе какую-то циркачку, которую тоже решил "приобщать к поэзии". Ладно, и эта страница моей жизни перевернута.
...А в принципе-то ему было безразлично, "расту" я или нет. Заботился он о моем совершенствовании только на первых порах.
   Мне кажется, во главу угла он ставил свои гонорарные интересы. Однако я стала противиться, после "Знамения" меня считали серьезной молодой журналисткой, специализирующейся на охране памятников. "Любимая моя, дорога круче, чем ты предполагаешь!" – сказал Митя на прощанье; мы расстались не потому, что я "рационалисточка" (знаю, знаю, как он меня называл!), просто я не была очарована ни его физическими, ни духовными данными, и сколько б он ни толковал о "свободной любви", в глубине души он презирал свободных женщин, – и женится когда-нибудь на простушке-толстушке с огромными хозяйственными сумками, которая будет обожать умного мужа и носить ему тапочки в зубах.
    Тем не менее с его помощью я все-таки поступила прошлой осенью в МГУ, на вечернее. Елисеев стоял за шкафом во время экзамена по истории, чтобы подсказать в случае чего. Виднелись из-под шкафа его поношенные ботинки и очень меня смущали. Слава Богу, обошлось без скандала.
    В это время возник в моей жизни физик Игорь Жаворонков.
   "Рабство во имя совершенствования..." Ясно, что в случае с Жаворонковым находился в рабстве он, а не я.Он старше на семь лет, но я смотрю на вещи всемеро безошибочнее. Боро-датый этот физик часто, но глупо спорит со мной. И тогда я ненавижу его за наивность – ту, что и меня окутывала голубым флером. Даже о литературе спорим только на повышенных тонах.
   Если откровенно, вся эта старина вроде "Знамения" мне до лампочки, меня волнует другое. Романтика, куда ушла романтика? СЕРЕБРО И КОЛЫХАНЬЕ СОННОГО РУЧЬЯ?..
Людей теперь ничем не удивишь. Атом расщепили, гены вот-вот расщепят, соловьев почти не осталось. Транзисторы их заменили. Свиданий в беседках тоже нет – есть мучительное ожидание телефонного звонка. В лирических стихах стали воспевать телефонный аппарат!
   - Ограничить бы поток информации, иначе никакой души не хватит... – вздыхает Жаворонков, мой несостоявшийся жених. Газет он не читает, терпеть не может радио, не смотрит телевизора, – у каждого свой бзик...
   Я работаю теперь не в типографии, а – подымай выше! – в редакции "Большой Газеты", той самой, которую почитывает каждый интеллигентный человек (кроме таких чудаков, как мой физик). Легкий бзик Игорька оснащен, правда, "теоретической базой"...
И теория такова. Люди перенасыщены информацией, поэтому естественная защитная реакция – отсечь все лишнее, необязательное. Тратить жизнь только на работу и любовь. Сумасшедший, да и только...
   Он не понимает, что на "телике" семьи держатся. Телевизионное дитя, я жду не дождусь, когда построят Останкинскую... Чудо-башня, недостроенная красавица, появилась в левом по ходу поезда окне...
  Нет уж —  если уходить из "Большой Газеты" – то еще выше, на Башню!
"Ну, погоди, съем Тебя!" – мысленно внушаю "туристу", а он – ноль внимания, уткнулся в газету. Я Тебя охмуряю, а не ты меня... Любовь с первого взгляда требует инициативы, инициативы и еще раз инициативы!
   ...Кошкодавов Иван Степаныч, наш завотделом, не безразличен к маме, мужчина представительный, басовитый, нужную цитату из Маяковского всегда извлечет.
  - Если не секрет, барышня, – допытывается недавно, – в университетах-то у вас признают еще Маяковского? Тень на него не наводят? Считают, небось, что теперь его и любить не за что?
   - Целые дисера клепают! – отвечаю.
    Ей-богу, недолюбливаю я Маяковского, он мне еще в интернате надоел... а еще недолюбливаю я любимое словечко шефа – "шушера". "Распустилась нынче молодежь, такая пошла шушера!"
   Он рассуждает примерно так: раньше, дескать, молодежь была героическая, а теперь – рассудочная, произошел эмоциональный спад, много развелось шушеры, которая живет по принципу: "Жить без работы трудно, но мы не боимся трудностей". В общем, не понимает он, что во все времена  были и герои, и правдоискатели, и скептики, и циники. Да, времена менялись, но эти 4 типа отношения к жизни были всегда. Вот я лично года за два испытала все 4 умонастроения: сперва была настроена "героически" (до знакомства с Митей), затем сделалась "правдоискательницей" (при нем). А потом стала рассуждать "скептически" (к концу наших отношений). Теперь мама находит, что я ужасно "цинична".
   - Играешь, играешь – доиграешься! По всему Гранитному о твоих подвигах слава ходит...
   - О каких подвигах?" – недоумеваю я.
   -  Родилось же такое чудо-юдо, с четвертого захода никак замуж не выскочит!"
    - Подумаешь...
    «Объясняю, мама, – мысленно говорю ей, – доченька твоя не хуже, не лучше, чем ты ожидала, а просто  д р у г а я. Ну и что?» Нет, то, что тебе кажется ужасным во всех смыслах, на деле вовсе не так ужасно. А достоинства мои совсем не там, где ты предполагаешь. Рыцарь в туристском костюме – этот оценит меня... Твое счастье – салфеточки на комоде! Семь слоников на телевизоре, вся жизнь у плиты...
Юности моей, мама, радости такой мало!
   - Надо же, какого парня заарканила! – не налюбуется мама на Игоря.
   Ох, иди ты, парень, к своим... этим самым! Выкарабкаюсь сама. "Рыцарь! Я – может быть, лучшая из поколения! Лучшая!" – хочется крикнуть Ему.
   Господи, ведь есть молодость, силы. И ещё до захода солнца я отомщу тебе, Игорёша! Фату заказала, дура. И за фату отомщу!
   И вот Москва. Цепляясь друг за друга авоськами, люди выбираются из вагона... Есть, стоит на платформе, ждет!
  - Девушка, можно вас проводить?
  Одета я сегодня фирменно. Выутюженный мини-костюм с белым воротничком блузки, алые – в тон костюму – итальянские туфельки на высоких, почти невидимых каблучках из плекса (подарок мамы), японская косынка (подарок Игоря).
    О, ещё полчаса назад весь этот наряд был ни к чему! Казался даже безвкусным, а теперь...
   Летний город, полный субботних соблазнов, лег  у моих ног. Оцени мои туфельки, рыцарь! Посмотри, ни у кого в Москве нет таких, мама чудом их достала на итальянской выставке обуви.
   Туфельки произвели впечатле...
  - Ой! Послушаем, а? – сказала я, увидев мальчиков с гитарами. Нечёсаные парни в джинсах пели обо мне: МУЖИКИ, ИЩИТЕ АЭЛИТУ!
  -...Сдачи с трешки не будет? – спросил туристский костюм у цветочницы. Ему взбрело в голову купить мне букетик ландышей, но  сдачи не было, и я пошла на маленькую хитрость: бросила цветочнице  дореформенную монетку...
   Допытываться стал кавалер:
   - Меня зовут Сергей – а вас?..
   - Интересно, угадаете или нет? Ни за что не угадаете!
   - Если б знать уменьшительное имя... – сказал туристский костюм.
   Этот-то костюм и сбил меня с толку, только сейчас я догадалась, что рядом идет преподаватель нашего факультета Сергей Федорович Калашников.

                ГРУСТНЫЙ ЗОНГ О ПРОЩАНИИ С ДЕТСТВОМ
                /начало/
                Я делаю кораблики – рука дрожит слегка -
                из вырванных, растрёпанных страничек дневника.
                Плывите, тайны детские, во Ржев, Торжок и Тверь!
                Туда, где правят взрослые, распахиваю дверь.

                Бумажные кораблики, весенний ручеек...
                Уплыл кораблик маленький, под дождиком размок.
                Что было там написано? Поди теперь проверь!
                Туда, где правят взрослые, распахиваю дверь.