О Борисе Чичибабине

Борис Бейнфест

БЫЛ ТАКОЙ ПОЭТ – БОРИС ЧИЧИБАБИН

Имя Бориса Чичибабина далеко не всем о чем-то говорит.  А между тем это – огромный, ни на кого не похожий русский поэт. Поэт необыкновенный, самобытный, которым великая русская поэзия может гордиться.
Впрочем, я, кажется, ломлюсь в открытую дверь. Всё это признавали такие авторитеты, как Маршак, Галич, Твардовский, Окуджава, Сельвинский, Слуцкий, Самойлов, Евтушенко, Володин, безупречный знаток поэзии Гердт. По свидетельству Ф. Рахлина, Сельвинский подарил Чичибабину книгу своих стихов с надписью: «Большому русскому поэту», точно такая же надпись принадлежит перу Евг. Евтушенко – разумеется, они не сговаривались!
Требовательный Твардовский в «Новом мире» опубликовал чичибабинские стихи...
«Умер лучший поэт России», – так сказал Окуджава, узнав о кончине Чичибабина. Хотелось бы, чтобы после прочтения этого очерка поэта открыли и те, кто не был с ним знаком. А те, кто был знаком, ощутили бы еще раз его масштаб и место в русской поэзии. Здесь не будет открытий, поэт уже давно открыт и переоткрыт, здесь просто личный взгляд на поэта, перед которым я преклоняюсь.
Но прежде чем сказать о его стихах, два слова о его жизни. Родился Борис Чичибабин в 1923 в Кременчуге. Окончил школу в 1940, поступил на исторический ф-т Харьковского университета, во время ВОВ с 1942 по 1945 состоял на воинской службе (Закавказский фронт). После войны пошел учиться на филфак там же, в Харькове. Проучился год, сдавал экзамены за два года и… сел. За что сажали в 1946? А ни за что! Тем более что получил он 5 лет – срок по тем временам смехотворный, свидетельствующий, что прицепиться даже изощренным опричникам НКВД было не к чему. Отсидел весь срок, вышел в 1951, еще при Сталине, и с каиновой печатью надолго выпал из жизни. Но писал, писал… Первая его книжка вышла в 1963, среди рекомендующих в СП, куда он был принят в 1966, был Маршак. А потом опять перерыв. Не хотел он, чтобы книжки выходили покалеченными, даже оттепель здесь мало что изменила, а издавать всё, что писал, бесцензурно не мог, вот и писал в стол. И в 1973 был изгнан из СП за стихи о Твардовском, Солженицыне, Галиче, за стихи «отъезжающим» и пр. «Так и не разобрались, кто я на самом деле», – писал он позже о себе: или украинский националист, или сионист… Дожил до перестройки, служа на разных конторских должностях, потом пошел поток публикаций, восстановили в СП (на собрании кто-то произнес: «Что мы тут говорим – жизнь человека прошла»). А жить ему действительно оставалось несколько лет: в 1994 его не стало.
Посмотрите на это лицо. Типичное лицо мудрого славянина, пристальный, много повидавший, прямой, не лукавый взгляд, высокий, сократовский, в пол-лица, лоб… И – ощущение надежности, тайного знания чего-то самого главного, доброты исходит от этого лица…
Если верно то, что поэт своей жизнью и нравственным обликом должен соответствовать своим стихам, то тут – совпадение на 100%. Доброта, мудрая печаль, широкий культурный багаж и на фоне всего этого – филигранное владение словом, рифмой, наполненность стихов бьющейся, на наших глазах рождающейся мыслью. Этот огромный внутренний мир настолько интересен и богат, так прекрасен, что слова поэта ложатся прямо на сердце, минуя сухие оценки разума, вызывают отклик, волнуют – а не это ли и есть предназначение и признак подлинного поэта?
Но обратимся к стихам.
Передо мной, пожалуй, главная, последняя подготовленная им при жизни книга «И все-таки я был поэтом», изданная в Харькове в 1998. В ней 224 стихотворения и несколько замечательно точных и умных размышлений в прозе: о Пушкине, о Мандельштаме, о Цветаевой, о Маяковском, о Паустовском, о близком друге писателе Шарове и еще об Армении. Там же, в конце книги рассказ о себе, а предваряют книгу берущие за душу «Мысли о главном», где на 16 страницах Чичибабин делится своим видением самого сокровенного: смысла жизни, смысла нравственности, судьбы народа и страны, судьбы языка и поэзии, места человека в этом таком сложном и таком неспокойном мире. Собственно, этим же темам посвящены и его стихи, но здесь сконцентрировано всё, что он хотел сказать, хотел завещать – а писалось это предварение в последние два года его жизни.
Итак, стихи. Что привлекает в них? Прежде всего, это обаяние личности автора, явственная чистота (и высота) его жизненной позиции и помыслов, искренность, ясность мысли, открытость, эмоциональность, мудрость и боль, огромная боль, без которой настоящей мудрости и не бывает. В стихах бьется его большое сердце, не замерзающее, словно океан. И всё это мастерски облачено в поэтическую форму, где неожиданный словарь (не натужный отнюдь, а естественный, каждое слово – и нестандартное, в том числе – на месте) и неожиданная, по большей части, рифмовка, привлекательная интонация, которую ни с какой другой не спутаешь, душевная широта, мягкий юмор – там, где это уместно, естественный, без ужимок и желания непременно привлечь к себе внимание, простота и вместе с тем огромная культура – культура слова, знаний, интересов, кругозора, вкуса, наконец.
Но сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет, гласит пословица. Давайте посмотрим несколько его стихотворений.
О чем пишет поэт? Всегда – «о времени и о себе». Время, выпавшее поэту, оказалось драматичным, а его место в этом времени – беззащитным, уязвимым. Но это только на первый взгляд. На самом деле Б.Ч. (будем дальше для краткости звать его так) не просто выстоял – и в годы лагерей, и в годы безвременья, и в годы обрушения системы, вобравшей в себя почти всю его жизнь – он противопоставил судьбе и времени свои стихи, казалось бы, очень эфемерное «оружие», но, как выясняется, очень сильное, если только это настоящие стихи. «Поэзия спасла меня», – это сказал Пушкин. Это мог бы сказать и Чичибабин. Кто скажет, что великая русская поэзия сыграла меньшую роль в судьбе народа, в его становлении и спасении в самые трудные для него годины, чем, скажем, политика, или промышленность, или армия, или судебная система? В России был только один человек, о котором сказано: наше всё – и это не вождь и не герой, это поэт Пушкин.
Я родом оттуда,  где серп опирался на молот / а разум на чудо, а вождь – на бездумие стай, / где старых и малых по селам выкашивал голод, / где стала евангельем «Как закалялася сталь»,
где шли на закланье, но радости не было в жертве, / где милость каралась, а лютости пелась хвала, / где цель потерялась, где низились кроткие церкви / и, рушась, немели громовые колокола,
где шумно шагали знамена портяночной славы, / где кожаный ангел к устам правдолюбца приник, / где бывшие бесы, чьи речи темны и корявы, / влюблялись нежданно в страницы убийственных книг,
где судеб мильоны бросались, как камушки, в небо, / где черная жижа все жизни в себя засосет, / где плакала мама по дедушке, канувшем в небыль, / и прятала слезы, чтоб их не увидел сексот,
где дар и задумчивость с детства взяты под охрану, / где музыка глохла под залпами мусорных зим, / где в яростной бурке Чапаев скакал по экрану / и щелкал шары звонкощекий подпольщик Максим,
где жизнь обрывалась, чудовищной верой исполнясь, / где, нежно прижавшись, прошли нищета и любовь, / где пела Орлова и Чкалов летел через полюс, /  а в чертовых ямах никто не считал черепов…
Это начало первого стихотворения книги, оно звучит, как камертон, хотя и написано в 1993. А кончается оно так:
Тот крест, что несу, еще годы с горба не свалили, / еще с поля брани в пустыню добра не ушел. / Как поздно я к вам прихожу со стихами своими! / Как поздно я к Богу пришел с покаянной душой!
Это зачин, позиционирующий поэта во времени и пространстве. Без него многое осталось бы дальше непонятным, даже притом что картина жизни Б.Ч. уже мною была обрисована. Но важен не столько биографический пунктир, сколько ощущение поэтом себя в нем.
Да, на жестокую эпоху пришлась жизнь поэта. Но он не просто выжил, он еще нашел в себе силы – вкусить жизни, той, ради которой мы и рождаемся на свет, той, что не подчиняется государственному молоху, а опирается только на непреходящие, вечные ценности: добро, любовь, природа, поэзия, дружба, память, вера, язык, братство, радость, культура… И хотя ощущение присутствия молоха, чьей-то злой воли, лиха не дает уйти душевной печали, которую не назовешь светлой, и душевному страданию, которое не назовешь смиренным, но спасение в стихах – вот оно, перед нами, и даже стихотворение «Сними с меня усталость, матерь Смерть...», с его трагическим стоном – оно тоже свидетельство высоты духа и необыкновенного человеческого достоинства, которое даже в слабости не опускается до просьб о снисхождении или пощаде, признавая лишь Высший суд.
Вот это обжигающее стихотворение. Оно написано рано, в 1967, когда он уже и член СП, и что-то уже издано, хотя и в покореженном виде, но его давит душная атмосфера, застой воздуха и жизни. И не видно конца туннелю, в конце которого должен быть свет.
Сними с меня усталость, матерь Смерть. / Я не прошу награды за работу, / но ниспошли остуду и дремоту / на мое тело, длинное, как жердь.
Я так устал. Мне стало всё равно. / Ко мне всего на три часа из суток / приходит сон, томителен и чуток, / и в сон желанье смерти вселено.
Мне книгу зла читать невмоготу, / а книга блага вся перелисталась. / О матерь Смерть, сними с меня усталость, / покрой рядном худую наготу.
На лоб и грудь дохни своим ледком, / дай отдохнуть светло и беспробудно. / Я так устал. Мне сроду было трудно, / что всем другим привычно и легко.
Я верил в дух, безумен и упрям, / я Бога звал – и видел ад воочью, – / и рвется тело в судорогах ночью, / и кровь из носу хлещет по утрам.
Одним стихам вовек не потускнеть, / да сколько их останется, однако. / Я так  устал! Как раб или собака. / Сними с меня усталость, матерь Смерть.
И это стихи советского поэта, члена Союза писателей СССР? Ну, нет, увольте, это что-то совсем из другой оперы. Воистину потрясает, до какой трагической силы поднимается поэт в этом стихотворении!
Посмотрите еще несколько его стихотворений.
Любовь в жизни Б.Ч. – это особый рассказ. Любовью к Лиле Карась он спасся от отчаяния и беспросветности, любовь к ней дала ему силы и жить, и прекрасные стихи писать, и выдержать все напасти. В одном из писем она замечает: «А главное Борис открыл сам: бессуетное служение вечности, Богу, а я только помогала, так тоже было задумано свыше, так как видела рядом с собой ни на кого в мире не похожего человека. Он был одновременно и святым, и грешником, но какая сила духа, какая могучая боль, страсть, и самое главное, любовь к Слову, которое было вначале».
Вот одно из стихотворений, посвященных Лиле Карась. Это стихотворение, объемлет собой всё, что он хотел сказать этой женщине (1968). Ему здесь 45.
Трепещу перед чудом Господним, / потому что в бездушной ночи / никого я не спас и не поднял, / по-пустому слова расточил.
Ты ж таинственней черного неба, / золотей Мандельштамовских тайн. / Не меня б тебе знать, и не мне бы / за тобою ходить по пятам.
На земле не пророк и не воин, / истомленный твоей красотой, – / как мне горько, что я не достоин, / как мне стыдно моей прожитой.
Разве мне твой соблазн и духовность, / колокольной телесности свет? / В том, что я этой радостью полнюсь, / ничего справедливого нет.
Я ничтожней последнего смерда, / но храню твоей нежности звон, / что, быть может, одна и бессмертна / на погосте отпетых времен.
Мне и сладостно, мне и постыдно. / Ты – как дождь от лица до подошв. / Я тебя никогда не постигну, / но погибну, едва ты уйдешь.
Ты прости мне, что заживо стыну, / что свой крест не умею нести, / и за стыд мой, за гнутую спину, / и за малый талант мой – прости.
Пусть вся жизнь моя в ранах и в оспах, / будь что будет, лишь ты не оставь, / ты – мой свет, ты – мой розовый воздух, / смех воды, поднесенной к устам.
Ты в одеждах и то как нагая, / а когда все покровы сняты, / сердце падает, изнемогая, / от звериной твоей красоты.
Сохранить в жизненных передрягах и в более чем зрелом возрасте такой романтичный, светлый, юношеский взгляд – дорогого стоит. Шерше ля фам: только женщина, которую поцеловал Бог, могла вызвать к жизни такие слова, в которых духовное и чувственное сплелись в глубоком поклоне...
Природа – тоже женщина, для Б.Ч. – единственная, которая может соперничать с Лилей Карась. Б.Ч. ощущает природу тонко, относится к ней трепетно, это в традициях русской поэзии, но каждый поэт вносит свою интонацию в стихи о природе. Вот стихотворение, написанное в молодости (1948-50), в лагере.
И опять – тишина, тишина, тишина. / Я лежу, изнемогший, счастливый и кроткий. / Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена, / и почиет пчела на моем подбородке.
Я блаженствую молча. Никто не придет. / Я хмелею от запахов нежных, не зная, / то трава, или хвои целительный мед, / или в небо роса испарилась лесная.
Всё, что вижу вокруг, беспредельно любя, / как я рад, как печально и горестно рад я, / что могу хоть на миг отдохнуть от себя, / полежать на траве с нераскрытой тетрадью.
Это самое лучшее, что мне дано: / так лежать без движений, без жажды, без цели, / чтобы мысли бродили, как бродит вино, / в моем теплом, усталом, задумчивом теле.
И не страшно душе – хорошо и легко / слиться с листьями леса, с растительным соком, / с золотыми цветами в тени облаков, / с муравьиной землею и небом высоким.
А вот еще. Это стихотворение написано в конце жизни (1990).
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно... / Вот утро ткёт паук – смотри, не оборви... / А слышишь, как звучит медлительно и нежно / в мелодии листвы мелодия любви?
По утренней траве как путь наш тих и долог! / Идти бы так всю жизнь – куда, не знаю сам. / Давно пора начать поклажу книжных полок – / и в этом ты права – раздаривать друзьям.
Нет в книгах ничего о вечности, о сини, / как жук попал на лист и весь в луче горит, / как совести в ответ вибрируют осины, / что белка в нашу честь с орешником творит.
А где была любовь, когда деревья пахли / и сразу за шоссе кончались времена? / Она была везде, кругом и вся до капли / в богослуженье рос и трав растворена.
Какое счастье знать, что мне дано во имя / твое в лесу твоем лишь верить и молчать! / Чем истинней любовь, тем непреодолимей / на любящих устах безмолвия печать.
Вот это ощущение печальной и горестной радости, когда природа снимает напряжение и усталость и вливает в тело и душу новые силы одним своим присутствием, когда красота разлита в природе в самых прозаических ее деталях и врачует, врачует, врачует... как это хорошо передано! Вечная тема – контраст природы и цивилизации, природа как приют для страждущей души, как успокоение, как уединение, как благословение, как эстетическое спасение изнемогающего под тяжестью жизненных вызовов человека – это звучит здесь по-своему, по-чичибабински. Здесь не просто описание, картинка, но и переживание, единение, погружение – и настроение...
Большой пласт творчества Б.Ч. посвящен поэзии. Достаточно перечислить имена в названиях его стихов: «Сонет с Маршаком», «Пастернаку», «Пушкин и Лермонтов», «Сергею Есенину», «Сонет Марине», «До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко», «Памяти Твардовского», «Посмертная благодарность Галичу», «На могиле Волошина», «Паустовскому», «Памяти Грина» (последние два стихотворения посвящены прозаикам, чья проза говорит поэтическому слуху больше, чем иные стихи). Есть у него – немного – и стихи-размышления о поэзии вообще. Среди них и замечательное стихотворение «Толстой и стихи».
Невозможно не привести целиком гениальное стихотворение «Памяти Твардовского» (1971). За него, в том числе, Б.Ч. выгнали из Союза писателей СССР.
Вошло в закон, что на Руси / при  жизни нет житья поэтам, / о чем другом, но не об этом / у черта за душу проси.
Но чуть взлетит на волю дух, / нислягут рученьки в  черниле, / уж их по-царски хоронили, / за исключеньем первых двух.
Из вьюг, из терний, из оков, / из рук недобрых, мук немалых, / народ над миром поднимал их / и бережно, и высоко.
Из лучших лучшие слова / он находил для опочивших, / чтоб у девчонок и мальчишек / сто лет кружилась голова.
На что был загнан Пастернак – / тихоня, бука, нечестивец, / а все ж бессмертью причастились / и на его похоронах...
Иной венец, иную честь / Твардовский, сам себе избрал ты, / затем, чтоб нам хоть слово правды / по-русски выпало прочесть.
Узнал, сердечный, каковы / плоды, что муза пожинала. / Еще лады, что без журнала. / Другой уйдет без головы.
Ты слег, о чуде не моля, / за всё свершенное в ответе... / О, есть ли где-нибудь на свете / Россия – родина моя?
И если есть еще народ, / то почему его не слышно / и почему во лжи облыжной / молчит, дерьма набравши в рот?
Ведь одного его любя, / превыше всяких мер и правил, / ты в рифмы Теркина оправил, / как сердце вынул из себя.
И в зимний пасмурный денек, / устав от  жизни многотрудной, / лежишь на тризне малолюдной, / как жил при жизни одинок.
Бесстыдство смотрит с торжеством. / Земля твой прах сыновний примет, / а там Маршак тебя обнимет, / "Голубчик, – скажет, – с Рождеством!.."
До кома в горле жаль того нам, / кто был эпохи эталоном – / и вот унижен, слеп и наг / лежал в гробу при орденах,
но с голодом неутоленным, – / на отпеванье потаённом, / куда пускали по талонам / на воровских похоронах.   
Это, повторяю, написано в 1971. Как снайперски точно здесь каждое слово, сколько мужества, любви к поэту и презрения к власть имущим вложено в эти строки! Кто еще из членов СП осмелился в то время написать подобное? Свербящая совесть определяла выбор поэтом его позиции, совесть человеческая, не партийная, не советская, а та совесть, что за три года до того вывела на Красную площадь семерых.
А вот стихотворение, обращенные к нашей истории. Оно называется «Клянусь на знамени веселом» и написано в 1959 (!).
Однако радоваться рано – / и пусть орет иной оракул, / что не болеть зажившим ранам, / что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя, / что я рискую быть отсталым, / пусть он орет – а я-то знаю: / не умер Сталин.
Как будто дело всё в убитых, / в безвестно канувших на Север – / а разве веку не в убыток / то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство, / пока мы лгать не перестанем / и не отучимся бояться, – / не умер Сталин.
Пока во лжи неукротимы / сидят холеные, как ханы, / антисемитские кретины / и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив / и волокитчик беспечален, / пока добычи ждет доносчик, – / не умер Сталин.   
И не по старой ли привычке / невежды стали наготове – / навешать всяческие лычки / на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков. / Пока на радость сытым стаям / подонки травят Пастернаков, – / не умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен, / не дух ли сталинский таится, / когда мы истины не ищем, / а только нового боимся?
Я на неправду чертом ринусь, / не уступлю в борьбе со старым, / но как тут быть, когда внутри нас / не умер Сталин?
Клянусь на знамени веселом / сражаться праведно и честно, / что будет путь мой крут и солон, / пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь, / и не скажусь в бою усталым, / пока дышу я и покамест / не умер Сталин!
Это уж, по крайней мере, не слабее, а может и посильнее «Наследников Сталина» Евтушенко. Да и написал Евтушенко свое стихотворение (сильное, нет слов) только через 2 года, в 1961.
Сколько здесь боли, и как это, в общем-то, современно и сегодня!
Б.Ч. был, несомненно, человеком веровавшим, во всяком случае, мысль о Боге звучит в стихах неоднократно. Он в постоянном диалоге с Богом, спорит, сомневается, отчаивается и снова обретает Веру. Тут нет подобострастия, нет бездумной покорности, нет страха, а есть напряженное, с сознанием собственного достоинства размышление – кто есть Бог, наблюдатель, судия или каратель? Вот что он написал в 1984, это был излет мрачных времен застоя.
Ежевечерне я в своей молитве / вверяю Богу душу и не знаю, / проснусь с утра или ее на лифте / опустят в ад или поднимут к раю.
Последнее совсем невероятно: / я весь из фраз и верю больше фразам, / чем бытию, мои грехи и пятна / видны и невооруженным глазом.
Я все приму, на солнышке оттаяв, / нет ни одной обиды незабытой; / но Судный час, о чем смолчал Бердяев, / встречать с виной страшнее, чем с обидой.
Как больно стать навеки виноватым, / неискупимо и невозмещенно, / перед сестрою или перед братом, – / к ним не дойдет и стон из бездны черной.
И все ж клянусь, что вся отвага Данта / в часы тоски, прильнувшей к изголовью, / не так надежна и не благодатна, / как свет вины, усиленный любовью.
Всё вглубь и ввысь! А не дойду до цели – / на то и жизнь, на то и воля Божья. / Мне это всё открылось в Коктебеле / под шорох волн у черного подножья.
В русском языке Б.Ч. купался, он наслаждался его выразительностью, богатством, полностью им владел. В этом отношении с ним можно сравнить разве что Бродского, который считал стихию языка первозданной. Разумеется, каждый большой поэт знает цену тому языку, на котором он пишет, это его инструмент, а настоящий мастер дорожит своим инструментом, лелеет и бережет его, ухаживает за ним, содержит в порядке – и все же это проявляется по-разному у разных поэтов. У Б.Ч. инструмент был в образцовом, идеальном порядке, и что интересно, порой могло показаться, что это не так, что он небрежен к слову, но это только на первый взгляд. Вслушиваясь, мы понимаем: нет, только это слово, только это сочетание слов здесь на месте.
Раскрываю книгу наугад. «Приготовление борща» – чудесное, веселое, жизнерадостное стихотворение. Вот четыре строчки:
Ты только крышку отвали, / и грянет в нос багряный бархат, / куда картошку как бабахнут / ладони ловкие твои.
Каково? Можно ли было здесь сказать: крышку подними, или, скажем, ударит в нос горячий запах, или картошку бросят ладони ловкие твои? В принципе, можно и так, но весь аромат будет потерян; слова, найденные Б.Ч., неожиданны и точны, очень образны. Оттуда же:
Капуста валится, плеща, / и зелень сыплется до кучи, / и реет пряно и могуче / благоухание борща.
До кучи – это поэзия? А то как же! Еще какая поэзия! Всё очень зримо, осязаемо, чувственно, вкусно...
...кастрюля взвалена на пламя / и мясо плещется в компаньи / моркови, перца и свеклы.
Эти «взвалена», «плещется» – прямо-таки ощущается и тяжесть кастрюли, и мощное кипение ее содержимого.
Духовитый – хорошее, нормальное слово по отношению к вкусно пахнущему борщу. Но поэт не берет то, что привычно, что лежит под рукой. А как вам вот эта концовка?
Клубится пар духмяней рощ, / лоснится соль, звенит посуда... / Творится благостное чудо – / моя подруга варит борщ.
Здесь духмяней на месте, оно выразительнее, чем привычное духовитый.
Если вам не захотелось сейчас же, немедленно вкусить этого борща, мне вас жаль.
А веселая «Ода русской водке»?
Хрустален, терпок и терпим / ее процеженный настой. / У синя моря Лев Толстой / ее по молодости пил.
Под Емельяном конь икал, / шарахаясь от вольных толп. / Кто в русской водке знает толк, / тот не пригубит коньяка.
Сие народное питье / развязывает языки, / и наши думы высоки, / когда мы тяпаем ее.
Нас бражный дух не укачал, / нам эта влага по зубам, / предоставляя финь-шампань / начальникам и стукачам.
Им не узнать вовек того / невосполнимого тепла, / когда над скудостью стола / воспрянет светлое питво.
Здесь что ни слово, то алмаз. Тяпаем! А уж последнее питво – это блеск, находка! Скажи поэт: питье, и всё было бы смазано.
Да, в 1967 еще можно было думать, что нам эта влага по зубам. Б.Ч. не был подвержен пагубной для иных русских поэтов привычке, но не был и анахоретом.
Ну, хорошо, это всё «бытовуха», поэт не претендует здесь на «высокий штиль», а как с философскими думами?
Вот целиком стихотворение, написанное в 1969.
Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю – / молиться молюсь, а верить – не верю.
Я сын твой, я сон твоего бездорожья, / я сызмала Разину струги смолил. / Россия русалочья, Русь скоморошья, / почто не добра еси к чадам своим?
От плахи до плахи, по бунтам, по гульбам / задор пропивала, порядок кляла, – / и кто из достойных тобой не погублен, / о гулкие кручи ломая крыла.
Нет меры жестокости, ни бескорыстью, / и зря о твоем же добре лепетал / дождем и ветвями, губами и кистью / влюбленно и злыдно еврей Левитан.
Скучая трудом, лютовала во блуде, / шептала арапу: кровцой полечи. / Уж как тебя славили добрые люди – / бахвалы, опричники и палачи.
А я тебя славить не буду вовеки, / под горло подступит – и то не смогу. / Мне кровь заливает морозные веки. / Я Пушкина вижу на жженом снегу.
Наточен топор и наставлена плаха. / Не мой ли, не мой ли приходит черед? / Но нет во мне грусти и нет во мне страха. / Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.
Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем, / и мне в этой жизни не будет защит, / и я не уйду в заграницы, как Герцен, / судьба Аввакумова в лоб мой стучит.
Комментировать этот язык – не хватит слов. Его словарь – это праздник, пиршество. Как писал один из его рецензентов (Марк Богославский, поэт, друг Б.Ч.): «Поэт сам себе предписал жесткое табу: он запретил себе использование „поэтических“ клише, решительно отказался от обезличенного – всеобщего, ничейного – словаря и синтаксиса.
При этом надо учесть еще одно свойство поэтического дарования Чичибабина: он – „всесильный бог деталей“. Уму непостижимо, откуда он берет эти идущие косяком выпуклые многоцветные, раздражающие наше осязание и обоняние, тревожащие нашу эмоциональную память, царапающие душу подробности» (конец цитаты).
Дело сводилось к осени. / Жар никого не радовал. / Пахло сырами козьими, / луком и виноградом.
Пахло горячей пазухой / ветреной молодайки. / Пахарю пахло засухой. / В море кричали чайки.
Рощи стояли выжжены, / Воздух был жгуч и душен. / Редкий дымок из хижины / напоминал про ужин.
При всей драматичности и тяжести судьбы, Б.Ч. умел находить в жизни радость. Природа, любовь, друзья, словом, всё, о чем говорилось выше, включая и приготовление борща, – под его жар-пером обретало музыку, пело, и эти песни живого человека прорывались сквозь испытания и усталость, сквозь разочарования и боль, ибо человек не может жить только болью. Всякая боль, говорят китайцы, или преодолима, или непродолжительна. Боль сопровождала всю его жизнь, но была и радость, вдохновлявшая его на прекрасные стихи.
О, какая пора б для души ни настала / и какая б судьба ни взошла на порог, / в мирозданье, где было такое начало – / Пушкин, Лермонтов, Гоголь, – там выживет Бог. 
Стихи к Лиле – это ода к радости, то же стихи о природе, о друзьях, о русской словесности, которую он знал глубоко, как маститый литературовед. Человек рождается оптимистом, пессимистом его делают тернии жизни, но и сквозь эти тернии он хочет видеть звезды, ради которых он и родился. Так человек устроен, это нормально, иначе можно сойти с ума.   
Человек высокой культуры, свободно ориентировавшийся и в мировой литературе, и в живописи, и в музыке, Б.Ч. был в этом плане подлинно интеллигентным человеком. И в то же время он был мужиком, прошел военную службу, лагеря, знал отлучение и гонение, и его понимание красоты и культуры не было снобистским, оно шло от естества, от земли, тут он сродни Толстому.
Приведу только одно его стихотворение: «Бах в Домском соборе» (1972).
Светлы старинные соборы. / В одном из них по вечерам / сиял и пел орган, который / был сам похож на Божий храм.
И там, воспряв из тьмы и праха, / крылами белыми шурша, / в слезах провеивала Баха / миротворящая душа.
Все лица превращались в лики, / все будни тлели вдалеке, / и Бах не в лунном парике, / а в звездном звоне плыл по Риге.
Он звал в завременную даль / от жизни мелочной и рьяной / и обволакивал печаль / светлоулыбчивой нирваной.
И мы, забыв про плен времен, / уняв умы, внимали скопно, / как он то жаловался скорбно, / то веселился, просветлен.
Мы были близкие у близких, / и в нас ни горечи, ни лжи, / и светом сумерек латвийских / просвечивали витражи.
И развевался светлый саван / под сводами, где выше гор / сиял и пел орган, и сам он / был как готический собор.
Надеюсь, читатель почувствовал обаяние поэта и силу его стихов. Если попробовать сказать в двух словах, что же отличает стихи Бориса Чичибабина, то я бы сказал так: это беспредельно честные, пронзительные, исповедальные стихи, из которых ни на одну минуту не уходит острейшее чувство справедливости. Возьмите книгу поэта в руки – не пожалеете.