дневник Коли Брюкина

                «Поэтов замечательно мало!»
                Коля Брюкин
В августе я твердо решил начать новую жизнь, взял я свечечку, и, благословясь, переехал жить в родной Грязовец. Поспел как раз к 200-летию этого города. Жизнь закрутилась колесом. Оформительской работы было навалом, а мне благоволил один очень крупный районный чин: за мои труды обещал квартиру – как только, так сразу. Принял я художественную мастерскую совершенно разваленной, мой напарник больше пил, чем работал. Засучив рукава, я принялся за дело. 1500 рублей в квартал в кассу родного ДК я обеспечу! Проживать меня поместили в старый купеческий особняк, на самую верхушечку, выше меня было только небо. Дом помещался в старинном парке, проснувшись утром, слушал я, как шумят столетние тополя, да посвистывают пичужки. Напившись чаю и намякавшись хлеба, спешил я в свой подвал, где помещалась моя мастерская. Делал любую работу: стенды - так стенды, плакаты «Слава партии!» мог строчить непрерывно. Так было весело и вольготно на душе. Но скоро моему веселию организовалась одна малая заминочка.  Сбежал из школы искусств учителишка - армянин, элемент явно несознательный, не понимавший нас, русских, никогда. Тут надобно пояснить: на юбилей нашего города на базе музыкальной школы открыли школу искусств. По причине крайней занятости я не присутствовал на этом церемониале, но, говорят, все было очень торжественно и красиво. Венцом торжества были два новых отделения – хореографическое и изобразительное. Высокие областные чины были довольны… Этот надсмен вел как раз изобразительное, чтоб ему икалось, проклятому! Явились ко мне надлежащие чиновнички: так, мол, и так, Николай Михайлович, квартирку-то для себя хлопочешь, надо и потрудиться за себя и за того парня. Веди покинутое отделение, как со штыком вострым  пристали: «Вся Европа на тебя надеется!» На полставочки, за двадцаточку в месяц и волок. А в октябре подселили ко мне в мансардочку парнишечку - трамбониста, говорят,  с  месяц у тебя поживет, с трубой  балуется на работе, а в быту нордически сдержан, в связях, его порочащих, не упрекнешь. Ничего не поделаешь, у всех кто-нибудь имеется: у одних кошечка ангорская с котятками от разных котов, у других и вовсе кобель неизвестной национальности, а у меня трубочист улыбчивый, с утра до вечера трубу свою трет, да играть пытается. Работа у него сверхурочная, ночная. Я бы даже сказал – на танцах. За особую вредность на службе вино, видно, по талонам выдают, как выходные парнишечка лыка не вяжет, да меня, во всех отношениях занятого человека, споить пытается. Так и зима подперла. Избушка наша только с виду лубяная, на самом деле ледяная. Вечером истопил – градусник зашкаливает. Утром ноль с минусом, хлеб в шкапе мерзнет, вода в ведре -  хоть с пешней добывай. Мы с парнишечкой в ДК повадились ночевать, в подвале на толстых трубах. Примешь наркомовские полтора литра на двоих и на трубе разместишься. Главное - не свалиться. Зиму прокандыбались.  В апреле заполучил я девять метров с печкой, временно, зато с законной пропиской, которой у меня больше года не было. Опять же, стране трудно, чего мне-то кочевряжиться, как говаривал классик: «Он и на это не заработал!» Парнека  в армию забрали, пускай, родимая,  вместо меня мается. Ребят-художников я на каникулы распустил, пленер  провел, и катитесь до осени! Сейчас  хоть без перерыву  «Слава партии!» мажь, никто не мешает. В отделе культуры  шкап под книжки даром отдали, сердечные люди кругом живут! Новую кровать с рук отхватил, деревянную, стол, не помню где, взял. Живу, значит, мыслю, существую! Летом всем хорошо, а мне и подавно. Деток на лето родных у бывшей выпросил, в лагерь на Нурму определил, в родительские дни езжу, проведывать. Река вся зеленая, облака вповалку спят. Небом все пропиталось  насквозь.  Благодать Божья! Век бы тут жил. В августе мне замена вышла. Прислали на развод  девушку молоденькую на мое место в школе. Через год я ее уговорил. Вышла отличная жена, правда с тещей, хоть и не при нас, а чувствуется. Тестя я не считаю. Видный мужик. Начальник. О теще вообще разговор особый, она меня как государство лет через десять только признала. Самое что ни на есть время  мою квартирку от партии оттяпать, а она как вдова – импотентка, не дает и не дает… «Вы, говорят, у нас не главные, а наоборот…» Я-то в школе на полставочки ломался, инфраструктура художественная мне до фонаря была,  а Тамара, тогда и не жена  вовсе, что-то просит у начальства,  надоедает.  Тогда я не вникал. Вздыхал, глядя на нее, да совсем о другом,  но поддакивал на всякий случай. Ты, говорю, не переживай, через пару лет тебя выгонят, направление вроде бы как отработаешь и вольная птица, катись куда захочешь. А у самого сердце так и заходится от преждевременной тоски. У нас всех так: отработал, как на химии… и свободен! Зато заботушки у начальства никакой. Как в воду глядел! Другую из училища затребуют, вас  в Ярославле много – топи в пруду, всех не перетопишь. Так что плюнь и твори на вечность! Что тебе наша дыра! Вот так и объегорил девку, все о вечном, да о вечном! По весне наладилась Тамара рожать, вот-вот и попрет поколенье-то. Ну, а начальство забеспокоилось, стало в пожарном порядке ее с работы гнать, а ценное отделение закрывать, и так-то ничего не было, а тут последнее отбирают! Стало мне не по себе. За правду кто постоять не мечтает! Призвали мы высшее начальство к себе. Ходят, молчат и мужик, и баба. Мужик, хоть и помоложе, а главный – так слова и не молвил. Вроде бы как и недостойны его. А баба,  даже как будто извиняясь, всю правду выложила: «У вас в классе как в довоенном бомбоубежище!» После прямого попаданья, я бы уточнил.  С пустого места выставки устраивали, детей личным примером заманивали.

     «При паденьи листов»

Почему я не пишу прозы? Я не умею этого делать. Зато могу рассказать, и меня будет интересно слушать. Так стоит ли огород городить! Проза это сразу костюм: пиджачок, рубаха и брюки с ширинкой. У меня матерьял, но, как из него кроить, я понятия не имею. Когда в рифму, там кроме неё, любимой, ещё размер, ритм, цезура, строки и строфы. А в прозе буквально ничего, пиши, как хочешь. Вот я и пишу, как могу, рассказываю. В октябре в нашем городе давали аванс, а мне ещё приплатили за халтурку. Получилось изрядно. Мой тёзка Коля получил много меньше. Мы решили выпить. После работы, естественно. Но приятель уехал в деревню с автоклубом, а я сдул пораньше. Всё купил. Всё приготовил. Жду. Кольки не видать. Выгреб из ящика книжку. Книжного шкапа у нас не было. «Чтец-декламатор», том четвёртый, 1909 год издания. Читаю. «Знаешь ли ты, при паденьи листов, Эту томительность долгой печали? Скорби сплетают, давно уж сплетали, Сердцу могильный покров…» Данте-Г. Россети. Блин! 1828 – 1882. Уже умер, оказывается. Выпить хочется, а Германа всё нет… Явился. Без денег. Говорит, что украли или в сортир деревенский утопил. Вора он с собой приволок. Хорошо, что не сортир. Вором предполагался наш диск-жокей. Невменяемый настолько, что я его с миром домой отправил. Картошку подогрел. Тушёнку открыл. Бутылку встряхнул. Разлили по первой. Вы-пи-ли. Я закусил. Внизу свистят. Четверо. «Кого надо?» - говорю. Лидку, соседку мою, по веранде. Кольку послал. Закусываю дальше. Тут с синяком самым свежим Николай. Он, кстати, трамбонист в оркестре и мой жилец, временно, конечно. «За что? – спрашиваю – тебе в глаз дали?» Он - за кочергу. Я так. Пошли разбираться. Коля показал одного. Я бью. Коля подсыпает кочергой. Всё нормально. Компанию выкинули. Порядок восстановили. Дверь на старый купеческий засов задвинули. Я - наверх. Колян - в туалет. «Осень, и падают листья ненастно, - Знаешь ты это? Всё в жизни напрасно, На всё налегла полутьма…» К.Д. Бальмонт. Вот психи! Вдвоём, что ли, писали? «Знаешь ли ты ощущение жатвы, При паденьи долгом осенних листов? Ощущенье скользящих серпов?..» По одному месту. Как у нас, в общем. Ничего нового в книжках не пишут. Всё то же самое! Где этот музыкант? Выпить хочется. Но выпить не пришлось. Заглянул отец Лидки. Мол, твоего бьют. Как же так? – думаю, ведь закрыто же всё? Все четверо в парке «… при паденьи осенних листов». Лидка тоже тут. «Где – спрашиваю – Колька?» Молчат. Только Лидка головой мотает. Посмотрел – никого. Только рейки сложены были, а тут кучей лежат, а под рейками Николай. «Эта томительность долгой печали…» Я тут всё забыл. Показался он мне мёртвым. Я его трясу, а он - ни гу-гу. В ушах у меня заложило. Руки затряслись. Голоса не слышу, а вижу - Лидка кричит. Что, не пойму. Потом этого, мной битого, вижу с колом. А сообразить ничего не могу. Чуть не прозевал сам себя. Сообразил всё-таки, что с колом этот на меня бежит. Озверел я. Кол вышиб  большим пальцем, его самого сшиб и забыл про него. Ищу остальных. Сдули, как не было. А битый за забором бегает. Снова с колом. Выбрал и я колышек. Через дырку в заборе на ту сторону перебрался. Кол у него вывинтил. Стукнул раз. Тот, как сноп, когда один, без компании. Упал и не дышит. Щупаю его. Живой или мёртвый? Вдруг получаю по морде откуда-то сверху, но как-то нежно. Откатился в сторону, гляжу из-под себя. Колька в одних носках. Своих, сволочь, не узнаёт. Когда признал, извинился. Разреши, говорит, того ударю. Так ведь уже лежит. Живой или мёртвый, непонятно? А мне, говорит, хоть какой! Добью гада. Избит Коленька был здорово. Первые дни от меня не отходил. Боялся. Как оказалось, не зря. Завокзальные, в другом составе, прихватили папеньку Лидки. Били цепями при паденьи листов. Ладно, что жив остался. 

             Суета

 Получали мы с Коляном как-то деньги в РОНО. День завис ненормально жаркий. Ни ветерка. Пыль, взлетев за машиной, даже не оседает, а как-то впитывается окружающей средой. Душно. Равнодушно. Хоть давись. Деньги нужны позарез. Напротив Наробраза торгуют мороженым. Там очередь.   Уродцы пионеры, сотворённые мной, закрыли три окна в добротном доме дореволюционного кабака. Нынче там – сцена, так что никому они света не застят. Ну уж больно  страшны! Кассирша ушла в банк. Банк рядом. Но ходят туда, как за три моря. Колян остался, а я ушёл в помещения. В коридоре тесно. Ремонт. Туда-сюда снуют долговязые комсомолочки. В большой комнате с полукруглыми окнами – райком ВЛКСМ. По случаю ремонта сюда стаскали все имеющиеся столы. Вертолёт приземлить можно. Мордатая девка в чёрной юбке, в  белой прозрачной блузке и лифчике потеет так, что в коридоре стоять тошно. Скоро обед. Опять жди! Кассиршу я прозевал, если бы не истерика в бухгалтерии. Бабий гвалт. Истеричный плач. Вечно что-то случается. Лишь бы деньги не выдавать. Но и вправду случилось. Мальчишка попал под машину и погиб. Сунулся через дорогу за мороженым. Несчастье, как чума берёт каждого за горло. Одной мамаше поблазнило, что это её сын. Сынок нашёлся. Буря улеглась. Во дворе я наткнулся на Коляна. Его перегибало пополам. Мне он только рукой махнул в сторону улицы. Деньги  выдали. Стало невозможно стыдно. Сам не знаю, чего. К вечеру мы с Колькой надрались, а чувство осталось. Суета. Смерть души. Пакость. 

              Кому охота отвечать!

«Истребитель танков», а попросту Юра, это эпоха. Полководец. Личность историческая. Знай я об этом пораньше, сдул бы из этого городка куда подальше. Да чего тут говорить да жалеть, не уехал! Принёс как-то этот деятель ко мне домой девять (прописью) снарядов от зенитного пулемёта или пушки, не знаю, как правильно назвать. Размером они примерно с мою руку до локтя. Зачем принёс среди недельного запоя, история умалчивает. Я не силён в военном деле, но, надо полагать, что привёз Юра эти штуковины со стрельбища, что во время не отстрелялся, надо было их куда-то девать: восемь боевых с розовым ободком (с трассерами, как объяснил Юра) снарядов и один учебный без ободка. Ещё, помнится, Юра доложил, что разбирать боевые ни за что нельзя – взорвутся. Секретные, значит, снарядики. Что ронять их тоже не рекомендуется и вообще все должно быть по Уставу. Кроме снарядов Юра приволок получку, рублей двести, и две бутылки водки – наличными. Выпили. Закусили, чем бог послал, котлетами из столовой: хлеб в них и чуть-чуть мяса. Дело было к вечеру, а к пяти мне было велено явиться на совещание, какое, не помню. Но оформленье было полностью политическое. Я на подхвате, мало ли чего рухнет или свалится откуда, я тут как тут: всё исправлю, всё сделаю, всё верну на место. Народу – полный зал, аншлаг, значит. Сижу, а в портфеле снаряд,– учебный. И так мне захотелось подшутить, бросить этот снаряд под ноги президиуму, ну прямо никаких моих сил не хватает сдержаться. И швырнул бы, пожалуй, да ангел-хранитель, директриса наша, вдруг заметила, что я в стельку пьян. Из полутёмного зала меня вывела и отправила  (в который раз!) на все четыре стороны и чтоб не возвращался больше никогда. Что в переводе с нашего профессионального языка, пока не понадоблюсь! В первый, а может и в последний раз в жизни совершила благородный поступок, спасла меня от лагерей, да что там, от смерти спасла. Себя от позора и увольненья, а чинный зал от шока и преждевременной гибели, хоть и понарошку. Снарядик этот рано ли поздно всё равно взорвётся, хоть он и учебный всего-навсего. Проснулся я от звона тихого, но внятного. Что так может звенеть дома, не постигаю. То, что я дома, постигаю, а вот что звенит, никак не пойму. Господи, котик мой Хома играет снарядами. Мягкой лапкой легонько стукает по боевому и тот, стукаясь о другой боевой, тихонечко так звенит. Хому в своё время я спас от топки в котельной, куда его баба-дура хотела пристроить за лишаи. Болячки я вылечил «Лоринденом», кормил кота ставридой. Кот меня обожал. Терпеливо ждал с работы, никогда не гадил дома: Хома – Брут философ. Хороший был кот! А так, собрал я эти снаряды в авоську и отнёс их к Юре домой. Напоследок скажу, что Юрочка продал их за бутылку одному заядлому рыбачку – рыбу глушить, а тот вместе с боезапасом угодил в милицию. Не знаю, как рыбачок, а вот Юра имел дело с Особым отделом. Впрочем, замяли это дельце, как водится. Никто в конце концов не погиб, да и кому охота отвечать, в самом деле!

                И.С.

С Юрой, а именно так звали «Истребителя танков», мы познакомились сначала заочно. Про меня ему рассказали сослуживцы, офицеры из автопарка. С ними я выпивал, когда был на сборах в нашей части. Юра, как натура тонкая и художественная, просто не мог пропустить меня. Изрядно выпив и взяв с собой, пришёл ко мне знакомиться на дом. Меня дома не случилось. Именно по этой причине «ИС» тут же попал в переплёт. Избитый вместо меня сосед, в очередной раз напившись, решил всё-таки отомстить мне. Вышиб, хоть и не сразу, старую купеческую дверь топором. Пока он трудился, я выскочил в окно. В тапочках,  в чём был дома. Пальто и шапка висели в коридоре, там, где мужествовал сосед. В милиции  поняли с полуслова. Пятеро вооружённых милиционеров, дверь висящая на одной петле. Щепки и даже как бы стружки никаких доказательств не требовали. Соседушку выручила жена – не пустила к мужу, и всё. С вечера пострадал только ни в чём не повинный сосед снизу. Он-то был пьян, добродушен и, на свою беду, любопытен. Густя, его жена, ещё на работе, так что заступиться за него было некому. Моего мстителя замели на следующий день и по моему заявлению впаяли ему пятнадцать суток, а не три года, как за разбойное нападенье без тяжких последствий. Стало тихо в нашем переселенческом, с широкими стародавними лестницами доме. Юра, ждавший меня как раз на лестнице и, скуки ради, прихлёбывавший из бутылки, стал прямо подарком моей соседке. Не зная совершенно наших непростых отношений, Юра поинтересовался, где это я так долго пропадаю? За Юрой приехали трое. В участке, проверив документы, отпустили – военных тогда старались спихнуть по их ведомству. За Юрой прислали УАЗик. Ко мне уже явились вдвоём – старлей и лейтенант. Оба незнакомые. Юра орал в наглухо закрытую дверь, что завтра приедет на БМП с зенитной установкой и с ротой солдат в придачу. Странно, но подействовало. Узнав, что я варю на общей кухне картошку на закуску, соседка притащила целую трёхлитровую банку солёных огурцов. От меня отступились навсегда, к тому же я приобрёл друга в лице Юры, «Истребителя танков».

                Чёртова свитка

Следующее дело стряслось зимой в лютые морозы, когда каждая бельевая верёвка толщиной с канат, а каждый шаг слыхать за полкилометра. Проснулись мы с Юркой часа в три ночи. Дома дубак, ладно, хоть дрова в печке приготовлены заранее. Затопили. Хвать-похвать, а курить-то нет ничего. Даже клятых чинариков не нашли. Загрустили похмельно. До утра долго. Уснуть невмоготу. Так сидеть тошно. Юрка решился. Пойду, говорит, на улицу. Может, у кого стрельну чего. Кто в такую холодину по улицам ходит! Однако пошёл. И как пропал. Я уж решил, что «Истребитель танков» в казарму подался. Печка внутри вся белая от жару. Я отодвинулся подальше, греюсь издалека. Даже курить вроде бы как неохота – и так хорошо! Слышу, топает мой приятель вроде бы. Снег проскрипел под окном. Точно. Врывается и сразу к печке. Ну, думаю, замёрз! Ведь вспыхнет, бес этакий! А он в топку фуфайку какую-то затолкать пытается. Господи, и не фуфайку, а китель милицейский, вместе с погонами и со значками. Жар окаянный не даёт близко подойти. Юрка пляшет около печки. Этим самым кителем от жара закрывается… Стой! – кричу. Ты, что, гад, милиционера замочил, что ли? Оказалось – не убил, а раздел. Тоже, думаю, ничего! Лет по пять, как минимум, схлопочем. Ну и дурак ты, Юра. Одежду ментовскую у него вырвал. Рассказывай, говорю, сначала. Спят они, пьяные оба… менты в дежурке. Будил, не разбудил. Нашёл у них пачку «Новости». А потом интересно стало. Говорю одному: подними руку, он поднял. Я с него один рукав стянул. Таким чередом и вторую руку освободил. Будут знать, как в вытрезвиловке по карманам нашим шарить, да мужиков без зарплаты оставлять!  И снова к печке суётся с мундиром этим. Вот что, говорю: «Неси эту чёртову свитку обратно, брось к ним в коридор. Утром с пьяна сами не разберут, что к чему». И тут Юрка струсил, до зубного стука струсил. Не идёт ни в какую. Давай лучше сожжём и всё тут. И тут меня осенило. Повесь эту штуковину под окно милиции на берёзу. Одна нога здесь, другая там. Так и сделали. Печку протопили. Чаю напились. И спать залегли. Встали в десятом часу только. Светло уже. В столовой как в парной – сыро, хоть и не жарко. У входа мент, а в зале целая толпа. Мужики чинные сидят. Никто не шумит и не курит. Взяли и мы пивка, присели тихонько… пьём, значит. Рядом столик, две кумы шепчутся: «Мой с дежурства… а на берёзе пиджак с погонами… ихний, и медальки висят… заиндевел весь, а медальки звенят…»

                Три буквы

Совещание было назначено на субботу. Почему не на пятницу? – вообще-то, не моего ума дело. Так – судьба… В пятницу, к вечеру, к концу рабочего дня, я домучивал здоровенный лозунг, бескрайний – от одного конца сцены до другого. Никакой мзды я за него не имел. Ни ставки, ни полставки, ни наличного расчёта. Ни для плана, ни для себя. Так. Могли приказать и приказали. Нечто из жизни Ленинского комсомола. Лозунг был прикреплён на верёвки, только подтяни - и готово. Оставалось три буквы – пятьдесят в ширину, шестьдесят в высоту. Тоска зелёная, вернее красно-белая. Успокоенная директриса ещё раз обошла сцену: что надо - потрогала, что надо - подёргала. Нормально. Предупредила меня, чтоб обязательно убрал краски и вытер пол, если не дай бог, где накапаю. Услышав мои заверенья  в вечной преданности комсомолу, окончательно умиротворилась и сдула домой. Убрав всё лишнее в подвал-мастерскую, закурил. Три буквы. Около часа работы. Заглянула, совсем не юная  комсомолочка,  фыркая на мою «Приму». Пришлось открыть дверь на улицу. Поскучав, для порядка, минут пять отвалила и эта. Сколько их, проверяющих на мою голову, и все спешат домой! Буквы я никогда не рисовал, так, отмечу место и мажу на глазок. Высохнет - красиво будет. Неожиданно с улицы проник мужичок, в полутьме зала не видать, кто и откуда. Не из Райкома ли партии? Я прямо задеревенел от такой мысли. Жду напряжённо. Переживаю. Из-за кулисы появляется Сашка-химик. Как я забыл, что по пятницам у них разрешённый выход в город. Сам пригласил заходить и забыл. С облегчением здороваюсь и иду закрывать дверь. Хватит визитов на сегодня! Сейчас дорисую и пойдём ко мне ужинать. Сашка - москвич. Сидел за фарцовку. Скоро ему домой. Осталось месяц или два, к осени домой в Москву, новый срок зарабатывать. Сашка не блатной, обычный добродушный мужик. Говорит, что на химии хуже, чем на зоне: больше соблазнов, порядка меньше. Я не бывал ни там, ни там. Со мной ли обсуждать этот вопрос? Сашка  поинтересовался, где начальство? Узнав, что все ушло, вытащил, как фокусник,  из недр куртки две здоровенных бомбы портвейна. Я только вздохнул. Мне ещё работать и работать. Да и жрать хочется, а кулёчек конфет, принесённых приятелем, едой никак не назовёшь. От вина я отказался. Закончу работу, подниму лозунг на место, тогда можно позволить и вина. Сашка всё-таки уговорил принять  стаканчик за компанию. Лозунг я дописал, черкнул техничкам, чтоб подтянули мою писанину на место по утрянке, убрал окончательно краски, кисти, вытер пол, закрыл мастерскую и пошёл вместе с Сашкой домой на выходные. По пути купили пожрать, выпить… Разбудил меня стук в дверь. Ничего не соображая, пошёл открывать. Оказывается, за мной. Времени - ещё семи нет. Однако требуют. Ну и работа! Башка – хуже не бывает. Спрашиваю, зачем зовут? Молчит вахтёрша. Нехорошо как-то на душе. Лозунг уже висит на самом верху. Полы на сцене и в зале намыты. Цветы и микрофоны. Взбешенная директриса. Глядящие в пол технички. Три последние буквы в лозунге (все три 50х60) не те, ну совершенно не те!

                Ветер

Скользко. Идти можно только маленькими шажками. К тому же метёт. Ветер настолько плотный, что  кажется, не дойдём никогда. Никудышный ноябрьский снег ветер тащит с земли и до уровня голов (или так кажется нам). Небо чёрное, полное звёзд, начинается прямо с крыш, непривычно круглых от выпавшего снега. Там, где случаются фонари, видно тонкое лезвие снежной пыли, выдуваемой откуда-то сверху. Тащимся втроём. Отворачиваемся, материмся про себя, но идём. Мы с Женькой в ботинках, Гена в больших светлых валенках. Ему надоело нас ждать и он вышагивает где-то впереди. У меня в правой руке сумка с водкой. Общежитие где-то рядом, если бы не ветер, давно бы разобрались. Смешно. Мы похожи на белых заводных кукол, у которых вот-вот завод кончится. Что Гену бьют, я не понял, даже сумку поставил в снег, соображая. Пока дошло, его уже пинали. Подхватив сумку, я подкатился под этих двух, сидя, сбил с ног одного из нападавших. Пока я обретал равновесие, подлетел Женька и поднялся Генаха. Втроём мы укатали их мигом. Сумку с водкой я так и не выпустил из рук, работая исключительно ногами. Дважды падал. Весело как! Отдышавшись, начали разбираться. Я даже узнал одного из них. Видывал в ДК на танцах. На вопрос – что они? Мне показали на Гену, убеждённо базаря, что у него нож. Пришлось звать приятеля. Драка бы снова началась, не будь так скользко. Никакого ножа, конечно, не было. От возмущенья Генка упал. Причём не слабо. Страсти улеглись. Постанывая, матерясь уже вслух, приятель нёс меня, этих двух и весь наш город в придачу. Заправляя брючину в валенок, Генка и не подумал, что провоцирует драку, эти-то подумали – что достаёт нож и напали первыми. Каково, а?!. 
      
                Бешенство луны

Бешенство луны. Небеса, как ярко освещённая комната, только что пустая, ни мебели, ни людей. Редкие облака застыли неизменно на всю ночь, приморожены к луне. Тоже мне интерьерчик. Холодно! И такое впечатленье, что будет ещё холодней. От морозного воздуха, от ацетона в моих лёгких пробрал кашель. Еле отстонался и отплевался. Столетние липы и огромные тополя. Тени от них не перепрыгнешь. Старый купеческий дом, как игрушечный при луне, а ведь развалина развалиной! Жить-то в таком можно только условно. Хоть как натопи. Через пару часов холодно, а с полдня, если не подтопить, мясо замёрзнет, если оно у тебя припасено. Мяса у меня, конечно, никакого нет. Есть хлеб, хоть и мороженный. А всё равно хорошо! Чай тоже можно заварить, печь приготовлена, спичку сунь - и запылает. Реек за печкой запасено раза на два, на три. Вот только попасть домой я никак не могу. Все спят. Купеческие засовы засунуты на совесть. Стучать бесполезно. У нас без стакана не ложатся. Надо поворачивать оглобли, идти спать в мастерскую, там меня ждёт, не дождётся нитроэмалевый (для скорости изготовления) Лукич в кепочке, с бантиком, делающий народу-победителю (самого себя) этак ручкой. Ну, мол, вы и балбесы, однако! Бешеная луна вся пропахла ацетоном. С меня довольно! Спать хочется, да и замёрз я изрядно. Пролезая в дыру забора боком, углядел свет в окошке у Густи. Что у них там стряслось среди ночи, я не расспрашивал. Поблагодарил и к себе: к печке, к хлебу, к горячему чаю. А согревшись, натрескавшись примороженным хлебом, спать, спать. До утра или даже до полдня. Ну их к чёрту всех: вождей и их спившихся рабов, райком и райсполком … Всех! Встану, затоплю печь. Буду снова жить.

                Наташка

Дрова наколоть некому! Проводив гостей, Наташка просит меня помочь и мы вдвоём целый час пилим заскорузлые осины. Потом я пытаюсь их расколоть, иногда это удаётся, чаще же что-то отлетает от обрубка. Вот это что-то и есть то необходимое топливо для огромной, пустой, мёртвой комнаты Натальи. Она живёт внизу, как раз под моей комнаткой, работает в отделе культуры. Сослуживица. Маленькая, подвижная и очень компанейская бабёнка. У неё всегда гости-любовники. В крайнем случае просто гости. Но дрова наколоть некому! Терпеливо ждёт меня, чтобы разделать эти заскорузлые, мёртвые, как на полотнах Диего Риверы, стволы. Да к тому же ещё мороженные, в Мексике хоть зимы нет. Если бы у нас зимы не было, я бы жил и не квакал, никаких революций бы не устраивал, попивал бы бражку из этих самых колючек и ну их всех в болото, революционеров и феодалов! И так хорошо! На завтра я решил раз и навсегда прекратить это безобразие с дровами. Выглянув в окно, усёк их «летучку» - непонятного происхождения машину, крашенную синей и зелёной красками субмарину, плавающую по волнам житейского моря, как топор. Каждое утро её жгут паяльной лампой, крутят ручку до изнеможения, матерятся часов до пяти или шести. Гоняют на повышенных оборотах минут двадцать. Потом всё-таки уезжают восвояси. Можно наконец уснуть, если Наталья не позовёт в очередной раз попилить дровец. Тьфу! Вот это я решил прекратить навсегда!   Отловил бригадира  «Передвижной механизированной колонны» (Тоже мне бригада любовников!) и, решительно отклонив предложение выпить с ними, сделал ему втык по всем правилам жанра. То, что подействует с первого раза, я не ожидал. Буквально на следующий день на свет появилась пила «Дружба» и за два часа дрова распилили все, за полдня раскололи и сложили в поленницу и (О диво!) затопили Наташкину печь. Гуляли эти ребята около месяца, уже весна накатила, зазеленел парк, уже появились комары: именно тогда Наташка осталась одна. Крепко выпив, уже не помню по какому поводу или вовсе без повода, взяв ещё бутылку, я завалился к Наталье. Был принят тепло, искренне. Так, наверно, принимает сестра подгулявшего брата. Отведав водочки, я полез к Наташке. Она не сопротивлялась, но разревелась. Как бы ни был я пьян и похотлив в тот момент жизни, но понял, что я свинья, даже хуже, причём тут это полезное и жертвенное животное? Молча мы допили водку, молча доели какую-то еду и я отвалил на всю оставшуюся жизнь. Через неделю объявился Юра и влюбился в Наташу по уши. Я не вникал. Кончилась эта любовь скоро. Упрёками. Ко мне, конечно. Почему я не предупредил. Я послал вечного лейтенанта куда подальше. А Наташка через месяц уехала к себе на родину – в Киров и, по слухам вышла замуж, родила дочь спустя положенный срок. Так что всё путём, как говорится!   

                И рисовать, оказывается, надо уметь

У меня тоже был напарник. Точнее это я у него появился, так как он работал и до меня. Хуже нет приходить на готовые порядки или беспорядки, думайте, как хотите. Начальству главное что? План. Да чтобы на родном предприятии всё было приделано, а там хоть трава не расти! Как ты это творишь, как с заказчиком договариваешься, как с него деньги выбиваешь – это начальству наплевать! Каждый скажет, что дело художника – рисовать, и будет не прав. Дело художника - продать свою работу согласно утверждённых государством расценок. То есть как можно дороже. А рисовать  - дело пятое, это каждый дурак умеет. На ноябрьские праздники надо было сделать два бесплатных лозунга: один над сценой, другой на улице над входом. Всё по справедливости: два Коли, два лозунга. Свой, над сценой, я произвёл на свет и уехал на праздники в Москву, к старым друзьям. Вернулся десятого к вечеру. Как на место преступленья, потянуло меня на работу. Дома никого. Музыкант у мамочки в Вологде, выпить не с кем. Вот и пошёл взглянуть, нет ли напарника в мастерской? Пустыня, да к тому же ещё зимняя! Смирившись с неизбежным , пошёл в свою переселенческую берлогу. Лозунг на входе в ДК меня сначала изумил, а потом рассмешил на всю оставшуюся жизнь. Как же напарнику надо было надраться, чтобы навалять такое! Утром Кольку уволили по статье, за прогул. Лозунг нарисовала директриса… а напарник гулял… Вот такие дела в нашем ДК творятся, и рисовать, оказывается, надо уметь!

                Приступ

Прихватило меня на самом верху лестницы, боль настолько острая и необъятная, как пуля в живот, что я чуть не свалился из-под крыши двухэтажного дома. Два аборигена из МКСо, с утра пьяные, равнодушно взирали, как я, скорчившись, сползал с высоченной лестницы. Так и не разогнувшись, сел прямо в снег и выхрипел им, чтоб позвали начальника. Начальник – плотный красномордый мужик, сообразил, что я не притворяюсь, что мне действительно невмоготу и, что срочно надо что-то делать. Подогнали УАЗик, пропихнули меня на заднее сиденье и доставили в приёмный покой, а затем в хирургию. Аппендицит. Машина ушла. Меня переодели во всё больничное, срочно взяли кровь на анализ, впахали какой-то укол. Боли не было. Но остался страх заново испытать её. Пришёл врач: щупал, спрашивал, давил на живот. Боли не было. Приступ прошёл. К вечеру будут резать. Есть нельзя. Вставать с кровати нельзя. Ничего нельзя. Страх как-то сам по себе рассосался, размазался по душе. Захотелось невыносимо домой, к печке. Помяв, для верности, живот, потащился к врачу и заявил, что операцию делать не дам, так пройдёт, уже прошло и вообще! Врач спорить со мною не стал, только велел письменно оформить мой отказ от операции и жёстко заключил, что раньше завтрашнего утра из больницы меня не отпустит. На лестницу В МКСо меня загнал их красномордый начальник, тот самый, с УАЗика. Его условием была развеска наглядной агитации. Сначала развеска, потом деньги. Хамство, а куда денешься. В договоре развески нет. Спорить бесполезно. Вот и полез. Звоню в бухгалтерию. К вечеру операция. На работу выйду через месяц. Требуйте с Межколхоза деньги и чтоб без дураков, а то позвоню прокурору, выставим на инкассу. Довольный, иду ужинать. Обед-то я пропустил.

                Пассионарии
 
Завтра Масленица, а мы у чёрта на куличках. Что-то там такое создали, теперь за это что-то пытаемся получить деньги. Последний автобус вот-вот уйдёт. Пешком, что ли, нам добираться, хоть бы и с деньгами?! Директор совхоза отбыл на ферму, в дикую степь, как выразился один опальный историк. От нас и сбежал начальник, чтобы не платить, ничего не подписывать. На перехват его устремился сотник Женька. Как жаль, что он и командир, и само войско в одном единственном лице. Сто пассионарных молодцев не мешало бы иметь, да с конями, с обозом, с бабами. Грабить, так грабить! Явился Женька с подписанным договором. В самый последний и решительный момент директор исчез среди поля, как сквозь землю провалился. Оказывается, присел в канавку и ни гу-гу. Туда, в канаву и подал Женька нашу челобитную вместе с шариковой ручкой. Кассирша ревит, а денег не даёт. Того гляди, рабочий день кончится. Явился серый и взъерошенный директор, обложил свою крепостную матом. Выдала шестьсот рублей трёшками. Чисто в кассе. Теперь наша очередь скакать в дикую степь. Автобус убыл без нас. Купили дюжину бутылок вина «Лидия». Магазин на самом конце деревни, на большой дороге. Тьма, как пустой колодец: что идти, что падать. Снег. Голые кусты. Да пустая скользкая дорога. Стихи. Как бы поаккуратней выразиться. Пьяным и влюблённым везёт. Трактор с волокушей, заполненной людьми, появился, когда мы допивали вторую бутылку. Так и голосовали бутылкой. Как мы втиснулись в кабину с Женькой, трезвые мы бы не вошли. Да ещё две больших сумки с вином и красками. Однако поехали. Два раза останавливались. Добавляли в голову. Народ мы всё-таки высыпали в сугроб на обочину. Пару бутылок раскокали. Главное – кроме дежурных шишек, ничего серьёзного. Трактор на боку. Пена на кустах, на ольхах держится, народишко в сугробе матерится. Кто куда разбрелись. До города километр. До дома – два. Женька уехал утром. Масляную гулял без него. 
               
                Юра уехал

КПП, куда меня привели два бойца с автоматами, был обжит мной уже давно. Я посещал эти стены, даже как-то выпивал тут с Юрой и капитаном связи, бывало, просто ждал Юру. Да мало ли! Знали меня здесь, как облупленного. На мою беду нынешнего офицера я совсем не знал. Пока меня тащили солдатики до КПП, я ради куражу орал, что понабрали жидов в Советскую Армию, не забыл я это сообщить и незнакомому офицеру. Он только головой мотнул и поинтересовался:  «Кто меня так хорошо отделал?» Боли я не чувствовал. Зеркала у них не было. Приняли меня, как родного, посадили на единственный стул, чтобы я не мотался и не падал. Впрочем, милицию они  тоже вызвали и приехали те мигом. Свозили меня, для начала, в больницу. Вслед за мной доставили Юриного соседа – с пробитой головой и тоже пьяного. Что мы проходим по одному делу, я узнал только утром. Череп мой оказался совершенно цел, что не скажешь про личико. Специалистом оказался этот питерский гость. Как он оказался у Юры на дне рожденья, история умалчивает. Сидели мы вчетвером: Юрина пассия и незнакомая учительница – для меня. Явился тот в разгар пьянки и подливал мне, чтобы откровенно споить. Частично ему это удалось, но не настолько, чтоб я забыл, кому эта учительница приготовлена. Собственно драки не было. Питерец меня избил, как хотел. На шум явился долговязый сосед в майке. Бабы исчезли, как драка началась. Юрка был в полной отключке. Сосед  и отбил,  да, видимо, поплатился за это пробитой головой. Кто вызвал караул, я не знаю. Кто пробил соседу (Сашке) голову – я тем более не знал. Следователя мы утомили. В конце концов, мы все живы. Никто никого посадить не жаждет. Я  избит крепко, так что  вопрос  о моей виновности как-то не прошёл. Коллективно решили, по предложению следователя, написать заявления, что никаких претензий мы  друг к другу не имеем. Заживало моё лицо недели две. На работу я не ходил. В больницу больше не обращался. Проявила ко мне сочувствие новая художница. Принесла поесть. Принесла лекарство от синяков. Ну и на словах, конечно. Сочувствовала. Явился ко мне и тот самый Мюнхаузен из Питера, в дупель пьяный и с дорожной сумкой водки. Время для визита он выбрал самое подходящее – полседьмого утра. Я ещё спал. Прибыл и заявил, что пришёл меня убивать. Ладно, думаю. Ты пьян. Я трезв, как стёклышко. Кто кого убивать будет! Барон, выпив полстакана, уснул прямо за столом. Постелил я ему в общем коридоре, в самом тёмном месте. Бросил пальто, взголову положил сумку с водкой, приволок его высочество, накрыл плащом. «Спи уж, скотина!» К случаю, пошёл разыскивать Юрку. Столкнулся с ним прямо на крыльце. Показал ему Сашку - Питерца. Юра трезвый, серьёзный. «Чего у него в сумке?» «Знамо чего, водка». Бери, говорит, пару и пошли куда-нибудь. Завтра уезжаю в Венгрию служить. За что, говорю, тебя так? За всё хорошее. Выпроваживают с миром. А что с этим дураком делать? Пусть спит. Проснётся, сам сообразит. Оказывается, питерца  из армии  с треском выгнали, и из-за меня, видимо, тоже. По совокупности содеянного. А Юра, как сказано, уехал в Венгрию служить.
                Грязовец.Девяностые годы