if u were a car I ll be your road

И если что-то и можно понять всерьез, то это боль. Чужую или свою - это неважно, ведь на нашей планете все и так бессмысленно, и от нее и так все задохнулись и будто бы иссохли, люди поедают друг друга, обгладывая кости, а ты кричишь и кричишь, годами без остановки, как мертвец, сожженный заново, а не заживо. Если бы Курт Кобейн танцевал, он не танцевал бы стриптиз. Если бы я писал, я не писал бы сонеты.
Жаль, я не Бертольт  Брехт. А ты? А она - да! приватный Бертольт  Брехт,  а у меня на майке написано Иисус, несите мой крест, я заждался, требую казни и молитв! Требую женщин и камней! Чудеса бесплатно.
Наркотики это не музыка и даже не секс, наркотики это твое собственное причастие, твоя исповедь океанам смерти, а океаны смерти честнее богов.  Мы все одноразовые люди, я ваш Иуда и  я выведу вас к новой жизни и к светлому будущему ваших темных душ, обреченных на деградацию и поедание собственных фекалий, вы выгуливаете свои мысли на слишком длинном поводке, таком длинном, что после они вам уже не принадлежат, а принадлежат богу. И тут назревает вопрос. На кой черт богу ваши порно-фантазии, страдания о несчастной любви, волнения по поводу оценок, куча из вашей боли, выдуманной смерти, несуществующей жизни, ненастоящего смеха, некрасивых улыбок?
После математики красивые детки шли курить, умные делать уроки, лично я не был ни красивым, ни умным, одна сплошная посредственность, но курить ходил отдельно, побаиваясь деревьев. Деревья всегда означали для меня дикий, животный страх боли. Любой угол значит побои, побои это боль, боль это страх.
А теперь вы хотите,  чтобы все кончилось хорошо и те, кто меня обижал, теперь лижут мой зад и говорят что я самый потрясающий и великолепный. Нет. Мы просто где-то разминулись. И это не моя, не только моя история.  А теперь вы все продолжаете ждать счастливого конца. Что-то ведь произошло. Что-то из-за чего моя жизнь вдруг обрела смысл, все обиды прошлого забылись, и я преисполнился  Большой Любви. Или отомстил и преисполнился  Большой Радости от Большой Мести.
Нет,  ты слишком бесславен, так же как и я. Твои слезы плачут и на красных ковровых дорожках твоих щек они, конечно, звезды, но звездам на Небе оттуда на них и плевать. И конечно если бы никто в мире не плакал, морей бы не было, но я никогда не поверю, что моря были созданы для этой великой цели, потому что ничерта она не великая. Твою личную слезу никто не заметит. Она не будет вкладом в большое дело. В конце концов все умрет и лучше бы тебе было узнать это раньше. Как только ты первый раз услышал бред про капусту и аиста, тебе тут же должны были сказать, что этот же аист заберет тебя обратно, эта же капуста заглотит тебя в бездну бесконечного отчаяния, в которой ты и был всегда, просто не знал этого. Или знал, но находил невероятное наслаждение в том, чтобы тешить себя наиприятнейшими иллюзиями, что ты не ничтожен. А на поверку ты глух, слеп и нем, и это тебе тоже следовало бы узнать раньше. Вместе с бредом о дружбе. Друзей нет. Они тебя бросят.
Никогда не смей рассчитывать на Вечность. Вечно ничто не продлится. Во что бы ты там не верил и какую бы музыку не слушал со слезами на глазах.
Люди любят бросаться словами, но не умеют вовремя заткнуться, за это я забросал бы их камнями, но где найти столько доброты и любви к человечеству,  чтобы себе же в руку вложить хоть один камень?
Мы все живем в подвалах чьей-то памяти, лично я – в памяти маразматика с прошлым наркомана. И сны нам снятся не свои и психотерапия это бред, я не нигилист, я просто дерьмо. Я не ЗА, я ВЫШЕ твоих границ.
Кто сказал тебе, что они есть? Кого ты послушал за всю свою жизнь? Никого серьезней собственного, как ты выражаешься, сердца, хотя на деле -  лишь органа для перекачки крови. И в какой-то момент я понял, что все действия за всю жизнь – это лишь непрочитанные и неотправленные письма  Ей, той, что озарила мое существование навечно. И вы никогда не думали, что вы не уникальны? Что еще сотни человек засыпают одни. Засыпают с гитарами, засыпают со скрипками, засыпают с укулеле, потому что музыка не врет. Потому что честнее и выше нее нет ничего, поэтому, именно поэтому  можно верить лишь ей и любить лишь ее. Иначе ничего в твоей душе светлого, ничего в твоей душе чистого.
Наше поколение знало об одиночестве и о музыке больше чем все другие. Мы были вышколены, выдрессированы, мы знали, как спрятать боль под напускным цинизмом, мы знали, как шутки против лжи во благо спасали наши жизни. Мы все знали, что такое пустота внутри, что такое черные дыры сердца. Наши души были чернее ночи, грязней дерьма. Каждый день был как восемь, каждая улыбка была как плевок в лицо. Мы знали друг о друге все и обо всем молчали. Не было причин защищать друг друга. Мы не были пионерами, не были честными. Не было секса, наркотиков и рок-н-ролла. Был секс, были наркотики, была музыка, была боль – всеобъемлющая, безмерная. Мистическая бесконечная боль.
Не то, чтобы эти трое были какие-то не такие, но, увидев их, в душе возникало нечто настолько смутное, что хотелось бежать и не оставлять следов. Все эти косухи, шипы и металл из наушников давно уже никого не смущали, боже мой, да весь мир был таким! Смущали глаза. Не своей красотой, глубиной или светом, а возрастом. Глаза каждого были как болота отчаяния, как похороны морали.   Псы были честнее, вернее людей. Я имею ввиду, когда не остается ничего светлого, надежда тоже умирает, но не всегда своей смертью. Это было хобби, это было  главное занятие, это был конкурс маньяков-убийц. Кто быстрее убьет надежду. Кто быстрее достигнет высшей точки саморазрушения, кто быстрее станет ЕЩЕ хуже. Чье разложение легче подпитать,  сколько боли уместится в одном человеке? Жизнь без боли теряет весь интерес. В твоих фантазиях хорошее такое же как и в жизни. А страдания непредсказуемы. Ты не знаешь сколько еще слез упадет и крови прольется, ты не знаешь, каким будет твой суицид завтра, послезавтра, через неделю, через месяц.
Растлитель своей судьбы. Не совсем верно, но первое, что похоже на правду.
Вопросы по пьяни вопросами не считаются. Поэтому все, что ты говоришь, не считалось за слова. Поэтому все пролетало быстро. Ничто не оставляло следов, кроме иглы с чернилами и слез на трассах твоих щек, и слез на трассах твоих мыслей. И каждый был сам за себя, но не мог без других, как и все. Потому что  понимание – не залог всего. Залог всего-боль. И если человек не причиняет тебе боли, то долго ты с ним не будешь. Если человек не причиняет тебе боль, то он наскучит тебе, приестся, тебе просто не захочется быть с ним дальше. Это не мазохизм, это – реалии жизни, где каждый садист и мазохист в одном лице, а также Бог, критик, судья и Сатана.
Никто не вписался в идеальную вселенную, никто не вписался в непорочность.
Никто никогда и не впишется.
И слова ничего не значат, и музыка ничего не значит, и все твои оправдания ничего не стоят, и вся твоя жизнь закончится одним большим нулем.
-почему у тебя кровь из губы?
И столько тишины, сколько нам и не снилось. Хотя, почему это должно кому-то сниться?
Заложило уши, заложили сердце, я не терпел ее эпилепсии, она не терпела отсутствия срывов, курят после школы, дуют – до.  И ничего тебя не спасет, и никто не придет на помощь.
С каждым днем она становилась больше. Она завлекала все небо в свои объятия, это запредельно тяжело – понять, туча это, или комета, или сгусток энергии, но с каждым днем становилось лишь хуже, она приближалась, и с каждым днем гасло по одному фонарю, которых всего было 25, соответственно, оставалось совсем чуть-чуть  и никто не жаждал приключений, все уезжали.
Это облако как будто собрало в себе самом, в площади менее 2 квадратных километров,  всю боль, все обиды, мертвых детей и грустные книги, и заржавелые мысли, и суициды,  и войны, и  инвалидов, и 11 сентября, и все, что можно было уместить в необъятное пространство.


И я слушал и внимал, и это было запредельно далеко от меня, мой мир как будто перевернулся и  ушел в подземелье, где никто меня не ждал, а она все двигалась и с каждым днем становилась ближе. Ко мне, к тебе, к человеку, которого ты однажды полюбил, а потом забыл, оборвав все концы, к твоему любимому домашнему питомцу, к твоей семье, к твоим фотоаппаратам-телефонам-блокнотикам.
Я помню первый день, когда все могли закрыть это облако ладонью, и все смеялись, потому что оно идеально туда помещалось и было абсолютно к месту.
Метаморфозы, происходящие в те дни на небе, были настолько неописуемы, что дети лежали в  парках и глазели на него часами и ездили за ним на велосипедах, и все было бы хорошо, если бы оно не росло с такой удивительной скоростью.
Тогда я и начал ждать. Я натыкался на углы, бродя по квартире, натыкался, натыкался, снова натыкался, бил предметы и ждал. То ли спасения, то ли армагеддона.
-слышишь ветер?
-нет.
Ты наконец – то нашел свою нимфу без совести чтобы угробить свое молодое достоинство, а я как жил так и буду жить, может быть,  в промежутках будет что-нибудь красивое или хорошее, но гарантий нет
И в итоге все оказываемся  там же, все двери отперты, все мысли изношены, я и не знал, что могу так безответно быть брошенным.
Так вот: все происходило не просто так. Облако росло не просто так, давайте начнем с потерей - кричало буквально каждое живое и живущее и проживающее существо .
И она.  В этом была вся суть -  в ней и в ее черной водолазке. В этом заключалась тайна существования вселенной – в ней. И я влюбился,  да,  я влюбился,  в тот самый первый день,  когда я проснулся будто в последний раз,  в тот день, когда я вышел на крышу и увидел это маленькое облачко, будто пятнышко или капля,  тогда я еще думал,  что,  может, обкурился,  таким ярким было это пятнышко по сравнению с небом и, наверное,  с моей жизнью.  Она тогда просто зашла в комнату, даже не постучав, в комнату, где я в первый раз ударил свою мать, а позже и свою сестру, где меня бил мой отец, в комнату, где под кафелем я нашел видеозаписи с ним в главной роли, в комнату, где я последний раз видел своего отца, который разбил телевизор в тот момент, когда я смотрел «автостопом по галактике». Я тогда дико расстроился, потому что так и не узнал, чем кончилось дело, и стала ли  Зуи Дешанель опять любимой, ее любили во всех фильмах, что я с ней видел.  Так вот, она стояла посреди моей гостиной, а я не знал, куда деть руки и вообще деть себя. Я не знал, зачем она пришла и что ей нужно, я просто стоял и смотрел на нее, пока она садилась, закидывала ноги на стол и требовала кофе.  На ней были ботинки  фирмы dr. Martens, мама говорила, что их носят панки и что мне нельзя с ними общаться.
Но кто слушает матерей в 17 лет?
Она сказала, что ей нужно, чтобы мы подписали петицию, петицию на уничтожение любви на этой и на всех других планетах, я не слушал, я подписывал, я смотрел на ее глаза, они были очень темные, как штормовое море, я не нашел другого сравнения для ее глаз.
Прошла неделя. Я видел ее в школе, ее звали Дафна, она всегда была в черной водолазке и бегала курить после уроков и еще иногда на переменах. А еще она все время рисовала. Во всяком случае всегда, когда я ее видел, а я видел ее перед школой , тогда она курила, на обеде и после уроков.  Она и курила с блокнотом в руке, но никому не позволяла видеть его. Я тогда подумал, что у всех людей свои секреты и, видимо, ее секретом было что-то в том блокноте, но это было уже не мое дело. Хотя мне-то хотелось, чтобы все ее дела были и моими, но это было невозможно. Потому что она была слишком хороша для меня, она была слишком прекрасна. А еще она была слишком умна для любви, я сохранил копию той петиции.
Я хранил все, что было связано с ней. Что я мог? Мать называла меня Девид , вместо нормального Дейв, я носил рваные джинсы и слушал бородатых гитаристов, а моим лучшим другом был мой пес.
У меня не было шансов. Никаких.
Что я мог сказать ей? Что нового мог открыть в жизни? Она стоила всех звезд над землей, я же не стоил ничего. Она была лучшей – эти ее ботинки и худощавые ноги, и острые колени, и нахмуренные брови, я не мог любить ее, но любил.
И я осмелился взять ее блокнот. Уже после того, как я пришел к ней домой, после того, как она спасла мою душу, после того, как я поцеловал ее, после косяков и крыш. Я украл ее блокнот.
Да, я заявился к ней домой. Я не мог по-другому, сколько можно бороться с собой? Да, я удулся, да, я пьян, но разве я не могу
-ввалиться ко мне в квартиру, дыхнуть перегаром на мою мать, разъебать мой стол?! Нет, не можешь. Ни при каком раскладе!
Так я впервые ее разозлил. Она вышвырнула меня, я не мог обидеться, разве она могла сделать что-либо другое? И только на следующий день я заметил, что туча, она не становилась меньше ни на сантиметр. Она росла и росла очень быстро, все думали, что это апокалипсис и бежали. А я до сих пор не могу понять: если это все же апокалипсис, то что изменится, если вы уедете? Если все к чертям уедут? Почему-то побег, движение всегда кажется людям единственным спасением. Меня же вполне устраивало быть на месте. На самом деле, меня бы устроила даже сидеть на метле в безвоздушном пространстве, наполненном только рвотой, если бы она сидела рядом на той же метле.
Погасли уже 8 фонарей, и все считали, что это значит, что до конца света или, как минимум, нашего города, осталось 17 дней. И умер Кристофер. Все, кстати, считали, что я назвал пса в честь Криса Крокера, ну, того, который кричал, чтобы Бритни Спирс оставили в покое, leave Britney alone, I’m serious, и все в этом духе.  На самом деле, я назвал свою собаку Кристофером, потому что мне просто нравилось это имя. Но в это никто бы никогда не поверил. Ничего ведь не бывает просто так, да? И мы все-таки устроили похороны. Вернее, их устроил я, потому что, к тому моменту, папы уже не было рядом, а мама перестала быть мамой и стала просто очередной  женщиной с пустыми глазами и разрушенной жизнью. Я однажды зашел к ней, проверить, не порезала ли она вены, хотя я знал, что для нее это было бы слишком сложным решением, а она сидела и просматривала кассеты с отцовским порно, в котором он играл главную роль, как и в ее жизни. Она не заметила, что пес умер, а я с тех пор никогда больше не писал ее имя с большой буквы, я устроил ему похороны, и Дафна пришла.
-жаль, что Крис умер.
Она знала! Она знала, как зовут моего пса, я не говорил ей, кто мог ей сказать? Значит, она видела меня, значит она следила за мной, слышала, как я зову его по имени, и я заплакал от радости на похоронах самого дорогого мне существа.
Я предложил потом пойти на крышу заброшенного домишки у реки, она согласилась, я предложил ей косяк, она согласилась, она слишком много соглашалась, я не знал, куда деть руки, как всегда.
«Дейв?»
«я в порядке.»
Что я мог сказать ей?  Что рядом с ней мое сердце перестает биться, что каждый косяк, выкуренный рядом с ней, заполняет мои легкие чем угодно, только не дымом, что я не могу не смотреть на ее колени, такие острые и такие красивые, что я хочу опустить воротник ее водолазки и поцеловать ее затылок, что я бы продал душу, чтобы только прикоснуться к ней?
Я не мог сказать этого.
-почему ты молчишь?
-почему ты просила подписать ту петицию? Зачем она?
-затем, что на этой планете любви не должно существовать. Это глупо и… нечестно?
-почему это звучит как вопрос?
-потому что это не может быть ответом.
-что значит нечестно?
-прекрати задавать вопросы. Сколько лет ты живешь в этом задрипанном городишке?
-всю жизнь. То есть, нет, я не из тех, кто никогда не был нигде, кроме своего родного города и мечтает выбраться. Просто дальше страшно.
-страшно?
-страшно. Ну, знаешь, теракты, цунами, разбитые поезда, убитые люди, разбитые жизни, океаны, моря и психоаналитики. Зачем ты здесь? Ты ведь не местная, ну, не совсем.
-я родилась в Австрии, приехала сюда 4 года назад
-сколько тебе?
-15
Она.была.на.2.года.младше.меня. на 2 года младше меня! Младше меня на 2 года! Она была самая красивая на свете, на 2 года младше меня, курила и знала как зовут моего пса. Что я мог поделать? я смотрел на ее водолазку – это была самая лучшая на свете черная водолазка, я спросил, можно ли ее обнять, она сказала, что о таком не спрашивают, я не знал, было это да или это было нет, я обнял ее, ее водолазка была мягкой, самой мягкой на всей планете, я чувствовал ее ребра сквозь ткань, она сказала, что кашалот -  ее любимая рыба и что рыбы не плачут, я сказал, что деревья тоже не плачут, так мы выяснили, что любим рыб и деревья.
Я спросил, любит ли она животных, она спросила, люблю ли я Космос, я спросил, что она знает о небе, она спросила, что я знаю о музыке, ей не надо было домой, мне тоже, на часах было 03:40, я думал о Крисе, я поцеловал ее, это стоило мне всей смелости, что у меня была, она спросила зачем,  я не знал, что сказать, я сказал, что она мне нравится, просто нравится, как мог я сказать ей все? Она сняла ботинки, я впервые увидел ее лодыжки, у меня перехватило дыхание, она легла на спину:
-знаешь, почему я переехала?
-откуда мне знать
-из-за этой тучи. Ее предвещали уже очень и очень давно, писали, что это НЛО, что это комета, что это скопление миллиардов частиц, говорили, что это просто туча. Но я то знаю, что все непросто. И никогда не было.
Мы молчали, она заснула, я поцеловал ее в лоб, я никого еще не целовал в лоб, надеюсь, она  не заметила, я остался, я молился, чтобы, когда проснусь, она была рядом. Я первый раз заснул не один, первый раз заснул на крыше, я подумал, что это самая прекрасная крыша на свете. Она проснулась, я так испугался, я не имел права разбудить самое прекрасное создание на земле.
-прекрати думать, ты не даешь спать.
Я поцеловал ее во второй раз в жизни, это был второй самый лучший поцелуй  в моей жизни, я был так счастлив, я так боялся завтрашнего дня. Я смотрел, как она спит. Она даже не сопела, не пускала слюни во сне, зато дергалась. Как будто во сне ее трясли. Я обнял ее, я заснул, пусть она будет рядом завтра, пусть она будет рядом завтра, пусть она будет рядом завтра, пусть она будет рядом завтра, пусть она будет рядом завтра.
Было 10 утра, я увидел ее глаза, она сказала, что мы уезжаем.
-один день мы будем бунтарями.
-разве ты не всегда была бунтаркой?
-нет, ты не понял. Бунтарями. Совсем.
-я не понимаю о чем ты говоришь, но… меня ничего здесь не держит сегодня.
-сегодня? Я видела твою мать, тебя ничего здесь не держит, судя по ее лицу, уже лет 5.
-2 года.
-поехали.

Так она посадила меня на поезд, я боялся, что она не сможет меня полюбить, я слишком многого боялся и от меня пахло гидропоникой и сухими листьями, а еще Кларисса Маклеллан выяснила, что такая листва пахнет корицей.
-у нас ничего нет с собой, ни еды, ни дудки, ни денег, черт, куда мы едем?
-у нас есть все – и она открыла свою сумку, которая больше походила на мешок. У нас действительно было все. Во всяком случае, все, что нужно, чтобы побыть бунтарями, по ее же собственному выражению. Собственно, все началось с кладбища.
Кладбища самолетов
Я и не рассчитывал, я и предположить не мог, что буду бегать голым по крыше 20и этажного дома, что она будет бежать рядом со мной, что я увижу ее прекрасное тело, что я не буду осознавать ничего из происходящего, что я услышу ее смех, который был для меня лучшим звуков на свете, пусть и укуренным, что я пробегу насквозь огромный торговый центр, что я украду свитер из топмена, что она украдет платье и наденет его и станет еще красивее чем обычно, хотя такое и невозможно. Какие бунтари? Мы были двумя самыми ****утыми людьми в этом чертовом захолустье, я не думал о туче, я не думал ни о чем. она сидела рядом со мной, вся мокрая, наверное не стоило купаться в реке, но ведь это было хорошо, это был тот кайф, который стоило ловить, а все остальное было уже не очень важно, даже скорая смерть не была действительно важна, она была маленькой опухолью организма моих мыслей, но будто не имела места быть.  И я украл ее блокнот. Она ушла под мутную воду, я достал черный молескин из ее сумки. мы ехали домой, I'm coming home, coming home играло в моей голове, солнце играло с ее кожей, играло с ее волосами, я смотрел в окно, она тоже, но я думаю, мы видели нечто разное. Мне было так страшно, она могла залезть в сумку ей мог понадобиться ее блокнот, она могла захотеть покурить и засунуть руку в сумку и понять что блокнота там нет Но мы и так слишком много выкурили сегодня. Нам и так было слишком хорошо, я смотрел на ее острые колени, я смотрел на ее глаза, я смотрел на ее руки, я смотрел на ее лицо, на ее кожу, на ее платье, это было так .. я не знаю, хорошо, классно, потрясающе, великолепно, невозможно, невероятно? Таких слов не бывает, как и не бывает таких девушек.  Нас никто не искал, кому мы могли быть нужны?
 -почему мы здесь?
 -меньше всего тебе сейчас нужны бессмысленные вопросы и мои философские ответы. Не порть то, что есть. Я знал, что она так ответит. Я знал, что она не захочет это обсуждать, я надеялся, что она влюбилась в меня, но это не было возможным. 
Блокнот лежал в моем ящике. Я не смог уснуть, руки тянулись к ящику. Боже, я пытался не думать о ней, я старался изо всех сил. Но как можно о ней не думать?! И я принял самое важное в своей жизни решение- я пошел к ней. 
- смотрел как я сплю? Как будто я могу спать в 2 часа ночи!
 - я принес твой блокнот.
- какой к чертовой матери блокнот?
- черный. Молескин.
- а я надеялась
- на что?
- на то, что хотя бы ты не будешь так поступать! На то, что хотя бы ты не будешь искать у меня гребаные изьяны! На то, что ты не будешь все портить! Что тебя не устроило? Наш побег? Посиделки на крыше? Петиция против любви? Что черт возьми это было?
 - ничего. Ты , ты потрясающая, все что я могу это любить тебя но что это даст? Это ничего не изменит, я хотел разлюбить тебя, потому что ты никогда меня не полюбишь, я хотел никогда больше не чувствовать себя настолько беспомощным но
- что но?
 - я не смотрел
 - ты украл мой блокнот, ты мог узнать все обо мне, и ты не посмотрел его? ты ****утый?
- я влюблен
 -нет любви! Этого не существует! Это иллюзия, почему ты не можешь этого осознать? - потому что я идиот. Потому что ты лучшее что было в моей жизни, потому что эти несколько дней были лучшими в моей жизни, потому что я влюблен, потому что я сделаю все что угодно для тебя, если ты попросишь меня умереть - я умру, попросишь научиться летать - я научусь, все что угодно, вот и все. Ё
-переспи со мной
 Это были самые тихие и самые прекрасные слова в моей жизни, это был только шепот, но это не было словами"я люблю тебя". Что я мог? Я был и оставался самым беспомощным созданием на этой планете. Губы как мед? Нет, это было не про нее, Дафна была девушкой-чили, губы как красный перец, кожа как раскаленный металл.
 -скажи что любишь меня,Дафна, скажи это
-любви нет
На что я надеялся? На то что мы станем парой, на то что мы всю жизнь будем вместе, на то что у нас будут милые дети, познакомиться с ее родителями, переехать в техас? Я все еще был идиотом, она закурила, я подумал есть ли у нее друзья. Да. Друзья у нее были. У нее был брат и 2 подруги. Они все спали друг с другом, я и не сомневался в  этом.
 Ее брат. Ее ббб: брат-блондин-бисексуал. Он взорвал наш городишко, мне кажется, он мог сделать это даже буквально. У него были деньги, у меня были книги, о чем могла идти речь? Каждая девушка мечтала о его члене, а я мечтал быть с его сестрой. Из нас с ее братом вышел бы отличный коктейль молотова: 2 несмешивающиеся жидкости, сильнейшее взрывчатое вещество: его цинизм и моя романтичность, его сексуальные похождения и мои 3 опыта, его прическа и мои патлы, его 38 девушек и немоя Дафна. Ее подруги : Мичи и Джейн.  Они были похожи на 2 металлисток, но это было до того как я увидел выглядывающие из под косухи корсеты. Я так и не смог осознать до конца что они такое
Бдсмщики? Литературный кружок?  Люди, ничем друг с другом не связанные или, наоборот, связанные всем?
Взять ту же Мичи: не разглядеть ни внутри, ни снаружи. То она околобогемная шлюха, то аристократка, но образ, который умилял меня больше прочих – святая невинность,  этакая дева мария 21 века, воплощение любви, сострадания и восьми дорожек на подоконнике.  Но даже будь она восемнадцатилетней Консуэлой из Буркина-Фасо, меня не это волновало. Меня волновала не она, о нет.
Джейн со своими кудрявыми волосами и абсолютным слухом. Вся эта троица находилась в абсолютно маргинальном  состоянии – у них было все, но оно не было им нужно. Талант не убить и не пропить, но вот похоронить его легче легкого.  Я так ничего и не понял, может, я был слишком простым для них? А может, слишком одушевленным, потому что я не знаю, как описать этих троих, но уж точно не живыми. Либо вечное молчание, либо  глупые шутки, никаких тебе компромиссов или сладостных середин.
Но они не были ею, порой мне казалось, что они не помнят, как ее зовут. Хотя, возможно, ее брат и выкрикивал ее имя в минуты оргазма.
Я не вливался. Не вливался категорически.  Эта система была слишком сложной для меня: я не знал, когда лучше помалкивать, когда надо шутить, когда плакать, а когда идти в то самое место.
О, боже, насколько же глупо я себя чувствовал: они понимали все с помощью видимо годами выработонного  шифра, в котором мне просто-напросто было отказано.
-тогда увидимся вечером.
Во сколько вечером? Где? Увидимся ли? Они знали ответы на все эти вопросы и я снова не мог ничего поделать. по глазам понять, кто с кем когда спал, по движениям руки определяли, что у Дафны проблемы. Или, наоборот, все хорошо.
-привет
-переспали, да? И как он?
Я никогда не пойму этого. Я не держал ее за руку, я не делал ничего, но ухитрились задеть нерв, выяснить все еще до того, как я сам это осознал.
Туча росла, каждый миллиметр неба был в ней, был заполнен ею, этой гребаной тучей, все вышло как в дурацких мелодрамах: все уехали. И 5 подростков в маленьком городе, настолько обветшалом, что казалось я мог провалиться в зыбучие пески асфальта, если бы захотел.
Адамы и Евы: новое поколение
Она стояла рядом. Она стучала  ладонями по стене, мне хотелось, чтобы она стукнула меня, а не стену. Мы не говорили о любви, я старался не думать о любви, она даже и не старалась. Где были эти друзья? В баре, где все стало бесплатным? Под кайфом, который стал бесплатным? На реке, за облаками, откуда мне было знать? И главное – какое ей было до этого дело?
-орел за бессмертие человеческой души
И тишина кругом, тишина повсюду, потом гул, равномерный  и пугающий, ее руки, мои губы, ее молчание, мое молчание, я писал на ее руках, она хлопала в ладоши, чтобы смыть чернила, мы пошли к ее друзьям, чего нам было бояться, чего мы ожидали?, ни одного человека в этом проклятом месте.
Блондинка, покрытая  трупными пятнами, блондинка с широко открытыми глазами, с широко закрытыми мыслями. Блондинка в пустой квартире, с грязными волосами и с идеальным макияжем.
Гул в ушах, пустота в сердце. Что она должна была сказать? Нужно ли ей было плакать или кричать?
Сначала, первые несколько дней, тишина гнетет, ты ненавидишь ее, она будто обволакивает тебя самым крепким на свете коконом. Потом, ты начинаешь искать в ней романтику, что тоже ничего не меняет, потому что тишина – это не романтика.  Дальше тебе чудится просветление. Ты ощущаешь себя монахом, наконец то нашедшим истину, ушедшим в нирвану. Но это продолжается недолго.
И вот тогда ты открываешь рот. Мы молчали две с половиной недели, две с половиной недели тишины, самая долгая игра в молчанку. И я решился заговорить, но представь же, как это тяжело. Первая фраза – это всегда очень важно, особенно если ты молчал так долго. Эта фраза она как первое слово в твоей жизни. Она безмерно важна. «почему мы здесь?», «спасибо что ты рядом», «я буду любить тебя вечно», было ли это нужно нам?
Светлые волосы, грязный кафель, снова тот же самый гул в ушах, ни слезинки из ее застывших  глаз
Я не случайно жил в городе ветров. В эпицентре урагана, в основе бури в стакане, метались площади по улицам, метались мои мысли, металось мое сердце, как тут остановишься?
Она стучала ладонями по стене, я не знал смотреть мне направо или налево.
Брюнетка стояла под нашими окнами, заламывала руки.
Стояла на крыше, смотрела вниз, заламывала руки.
Смотрела вниз, курила. Пачку, вторую, третью.
Когда нет границ, кажется что все хорошо? Первые десять минут. Потом – снова пусто.
Если внутри тебя черные дыры, они непременно появятся вокруг тебя. Я и не подозревал, что внутри меня так пусто. Желания очень опасны – я хотел быть только с ней, и что в итоге?  Пустой город, пустые улицы, пустые библиотеки, пустые дома, ни машин, ни денег, ни сердец. Наркотики, алкоголь, все что захочешь. Но если это – жизнь, то  слишком уж быстро она приедается.  Еще одна смерть, ну, как сказать смерть, в нашем случае оно именно так и было. Люди пропадают, людям не нужен ты, люди не возвращаются. Дафна не нужна была ни брату, ни двум подругам. И я им тоже не был нужен.
Был ли я нужен ей?  Был ли я нужен кому-то кроме нее?
Моя мать тоже уехала,  я сказал, что приеду через несколько дней, что я  последую за ней, как будто я когда-то следовал за ней, как будто я мог хоть что-то сделать для нее. У нее был муж, но его будто и не было. У нее был сын, и его тоже будто бы не было.  У нее был телевизор, но жизни вокруг него не было. У нее не было ничего, что бы могло остаться  после. Она сама была одной большой черной дырой. И не я был затычкой – затычки не было.
Дафна также не была моей затычкой – важнее ее не было ничего на свете по крайней мере для меня. Она была всем, но я не имел ничего. Она была рядом, разве не этого я хотел? 
Светловолосого я больше не видел – возможно он трахал какую-то тайку в подвале одного из баров одного из городов Пхукета, в подвале, затянутом опиумной дымкой. Может, лежал обдолбанный сам не зная где. Может пил, и так уже пьяный вдрызг. 
Я не знал что он мог делать – он сбежал, я сбежал от своей жизни, он – от себя.
Мы стояли на набережной, она хлопала ладонями по воде. Туча заглатывала стены, это не было как в  кино, асфальт не шел трещинами, мир не рушился, она просто поглощала в себя все, что было мне дорого или могло быть мне дорого.
Город ветров резко убавил звук. Первый раз в жизни я не слышал ветра в этом месте, первый раз я мог снять пальто.
-слышишь ветер?
-нет – тихо, слишком тихо ответила она.
Выпала решка. Когда я кидал монету, выпала решка.