Трепет

Невыраженные чувства никогда не забываются
(«Ностальгия» реж. А. Тарковский)

Летом года, по окончании которого должна была перевернуться страница тысячелетий, Дмитрию исполнилось пятнадцать лет. То дождливое лето крепко засело у него в памяти. Хотелось верить, до конца жизни. Он хорошо помнил это время по причине особой силы чувств, кроме которых тогда ничего не было и, казалось, было и не нужно.

* * *

С раннего детства они каждое лето семейно выезжали в деревню на две-три недели. Диме запомнился старый дом, построенный еще прадедом, широкий двор, тенистый сад и прямая дорога вдоль лощины, уходящая от самых ворот далеко в поле. Рядом протекала речка, и мостик через нее был самым далеким местом, куда в детстве он решался заходить. Дальше начинался призрачный лес, и смотреть на него иначе как с затаенным волнением не получалось. В пустеющей деревне за многие дни жизни там можно было запросто никого не встретить. От этого Дима чувствовал себя здесь хозяином, и со временем это ощущение только крепло.
Это как-то незаметно случилось: раз он перешел через мостик к лесу; потом уехал на велосипеде дальше крайней точки, откуда был виден дом… Захотелось изучить свою землю, и в том, что все это – его, Дима и не думал сомневаться. И он стал ходить. Многими часами и каждый день. Обычно, позавтракав, если не было дождя, Дима выходил за ворота и шел, куда глаза глядят – открывать для себя новые места. Он заходил все дальше и дальше, во все стороны света, осваивая пешим ходом глухие лесные лощины и разведывая на велосипеде к краю земли уходящие дороги.
К пятнадцати годам в окрестностях деревни Дима знал все широкими островами разбросанные по возвышенностям луга, по округе не стало незнакомых урочищ и прозрачных посадок; смиренные в своем уединении, одинокие деревья на пустырях приветливо кивали верхушками на ветру. Он еще боялся темноты буреломов и чащоб, взволновано озирался на открытых просторах, обходил непродираемые болотистые кущи, вдвое выше человеческого роста, но все ходил и ходил, пока однажды не заметил, что куда не кинь взгляда – ни одного чужого места вокруг. Познание делало эту землю для него родиной.
Дима учился у природы быть свободным, как ветер в широте полей, растворяться в сумраке леса, боясь хрустнуть сухой веткой, только б не испортить устоявшуюся тишину, застыв, смотреть на текущую речку, и в любую погоду, в жару и в нудный дождик разговаривать с природой, чувствовать дружелюбие земли, и – как нигде – так  хорошо понимать себя.
В полутора километрах от их старого дома находилась деревня Ивановка. В дальней ее оконечности располагалось небольшое озеро. Когда-то там с успехом ловили мелких карасей, по весне с вилами ходили на нерестящихся щук. В то лето, в один из первых дней заезда в деревню Дима решил сходить на озеро, посмотреть, что там есть интересного и попробовать сделать несколько фотоснимков.
Рано утром, приведя себя в порядок, сытно закусив теплыми бабушкиными блинами и по-походному снарядившись: в камуфляжной накидке и брюках, Дима перешел речку и повернул в сторону Ивановки.
Выйдя из тени леса, на миг порадовался проснувшемуся солнцу и пошел границей болотных трав заливных лугов и молодым сеном брошенного поля. Глубже вдыхая утреннюю росистую свежесть некошеных трав, Дима уцепился за одну с ветром волну. Идти стало легче и веселее. Наверху возвышенности он заворожено оглянулся на просторы, расплывчато уходящие к границе земли и неба. Пели жаворонки, резко взлетали, шелестя по траве крыльями, маленькие ржанки, где-то высоко и отрывисто кричал ястреб. В утреннем освещении дикие поля отдавали чувством земли, притягивали, и хотелось идти и идти по ним, и не останавливаться. Внутри зашелестело, затрепетало чувство истинной, неограниченной свободы, и он с ликованием чувствовал как вольно трепещет сердце.
Скоро Дима пересек сырую лощинку, с затухающим после последнего дождя ручейком. Здесь пришлось усердно пробивать тропу через хватающую за ноги осоку и колючки, но когда выбрался наверх, глубоко и счастливо  выдохнул. Еще через полкилометра добрался до полосы зарослей. Зайдя за стену мелких переплетенных веток кущей, запаха заболоченности и торчащих повсюду кочек, Дима сначала пару раз ошибся, выйдя к ручью, и только потом, порядком измотавшись и исцарапавшись, пробился через ивовый занавес к берегу небольшого озера, метров пятьдесят на сто, зеркальная гладь которого была густо разрисована навороченными на небе облаками.
К спине дрожью прикоснулось ощущение неизвестности. Дима встревожено оглянулся, но стал с еще большим любопытством пробираться по зарослям. Вокруг в листве деревьев пели невидимые птицы, с другого берега, со стороны Ивановки, гоготали гуси и кудахтали куры. С дальних лугов доносилось протяжное мычание коровы. Было интересно вслушиваться в звуки скрытой из виду деревни, и представлять себе, как и что там происходит.
Дима сразу решил сделать на озере наподобие засидки, где можно будет в следующий раз спокойно отдохнуть. Найдя подходящее место на берегу, рядом с упавшей в воду ветлой, он расчистил длинным охотничьим ножом небольшую площадку, а из срезанных веток соорудил скрывающее его со стороны воды заграждение.
Когда солнце совсем поднялось, накатила усталость, и Дима решил возвращаться. Выйдя из зарослей ивняка, обогнул озерцо и увидел торчащую из зелени красную железную крышу ближайшего дома. Оттуда доносились животные звуки деревни. Говорили, в Ивановку к бабкам приехала родня. Внезапно решившись выйти к деревне, Дима с трудом пробрался через кущи, предупреждая каждый шорох и боясь выдать себя. От речки к дому среди высоких кустов виляла местами залитая водой тропинка. Дима остановился на краю зарослей, когда до дома осталась широкая полоса выкошенного луга.
Во дворе шла обычная деревенская жизнь. Перед домом бегали куры, бабка Марфутка носила воду из колодца и стирала в саду белье. Посомневавшись, Дима подошел к забору и робко поздоровался. Они, на удивление, разговорились. Минут через десять из террасы вышла девушка, примерно одного с Димой возраста. Щурясь на солнце, она вышла за ворота и присела на скамеечку погреться со сна в утренних лучах, и щурясь на солнце, принялась разглядывать Диму.
Звали ее Мариной. Вместе с ней к бабке приехали еще два ее двоюродных брата, Борис и Павел. Жили внуки в Ивановке уже неделю и начинали скучать по городу. Дима рассказал Марине про себя, откуда он и как очутился в деревне. Когда он собирался уходить, договорились, что Дима придет к ним после обеда познакомиться с братьями.
Он вышел к полю за деревней и улыбнулся возврату чувства удивительного восторга перед величием дня и огромным неохватным небом, которое вмещало под собою мир. Дима широко развел руками, громко засмеялся и, неуклюже болтыхая сапогами, побежал по дороге в сторону дома. К восторгу природой добавилось радостное волнение, когда каждую минуту вспоминалась та девушка с заспанными глазами, в ярких летних шортах и узкой белой футболке, с густо-курчавыми иссиня-черными волосами.
Все прежние планы Димы в раз прервались, и после обеда, уже опрятно, хоть и по-деревенски одетый и причесанный, с мыслями о новом знакомстве, он появился в Ивановке.
Приняли Диму хорошо. Он сразу дружески сошелся с Борисом и Павлом, рослыми веселыми парнями немного старше его, уже студентами, познакомился с их родителями и дедом Василием, главой семейства.
Ребята замечательно проговорили весь день, удивительно быстро найдя общий язык. Уже в наступающих сумерках играли в бадминтон через ворота и в карты под желтым фонарем на террасе. К вечеру Дима, казалось, стал в Ивановке совсем своим, так что даже сидящая на цепи Альма, жутко злая на всех чужих дворняжка, с яростью, захлебываясь лаем, кидавшаяся навстречу при каждом его приближении, к вечеру притихла. В первый же день Дима задержался в Ивановке дотемна и ушел, договорившись с братьями на завтра поехать купаться.
В наступающей после заката тишине Дима впервые возвращался домой пустынными полями так поздно, и затихающий живой мир вокруг, оглашаемый только шорохом его шагов, наполнился не голосами трав и ветра, а будто самим ожиданием этих голосов. Опасаясь что-то услышать от каждого куста, и коротко оглядываясь на черные деревья позади, он продолжал быстро идти по узкой тропе, и тогда представилось, будто кто-то сзади, прячущийся, идет вслед и смотрит ему в спину. Озираясь на затухающую синеву неба, Дима с содроганием подумал о том, как многие люди живут совсем одни, ходят всюду одни, и нет рядом с ними никого, никакой поддержки, и некому их приободрить и успокоить. Ничего страшнее для него не было, чем мысли, что можно вот так жить годами, и так живет огромное количество людей, и если ничего не сделать, в одиночестве можно свою жизнь и закончить.
На следующий день, оседлав велосипеды, ребята отправились за пять километров на большую реку. Несмотря на промозглую погоду, радость дня сразу овладела энергией молодости, внутри проснулся искренний восторг, и они, выстроившись цепью, безудержно понеслись по проселочным дорогам, смеясь и крича что-то порывистому ветру под шуршание упругих шин и легкий свист в ушах. Все заполнил безграничный простор, впереди рисовалась большая светлая жизнь, где должно было все обязательно сбыться, а сзади оставалась дорога, мелькавшая узкой полоской под колесами.
Вода в реке оказалась жутко холодная, согреться после двух смелых заплывов с берега в похожей на черное масло реке, им так и не удалось, и на обратном пути купальщики окончательно примерзли к сиденьям. Зато когда вернулись, были от души накормлены блинами с медом и напоены горячим чаем. Марина весело улыбалась дрожащему и смущенному Диме, и со всех сторон на ребят сыпались добрые шутки.
Ночь застала всех четверых в посадке у высокого костра. Они лежали в бликах пламени на примятой траве, о чем-то смеялись, дурачились и, наверное, каждый про себя удивлялись славным дням соединившего их лета. Дима смотрел на своих новых друзей, любовался розоватым отблескам огня на лице Марины, радовался треску костра, и пытался что-то услышать из глубины полей и просветлевшего звездами неба, окружавшего их сказочной тишиной.
За ночь ребята сожгли несколько сухих старых ветел, раздувая пламя выше человеческого роста, а кожа на лицах пылала краснотой от жара. На душе было такое вдохновленное чувство, что не думалось ни о чем, кроме этого момента, и счастье, казалось, бродило где-то неподалеку.
У дома Дима появился вместе с проснувшимся рассветом. Он возвращался, ежась от утренней прохлады, по верхней дороге, вдыхая холодный туман, с надеждой, что после короткого сна все вернется, он снова увидит улыбку Марины, рассмеется шуткам братьев, и они все снова будут вместе.
Следующей ночью, за игрой в карты при свете костра, все чаще поглядывая на Марину, и ловя на себе взволнованный ответ, Дима видел, что что-то происходит, и им вдвоем уже мало общего беспечного веселья. На завтра, после игры в футбол с воткнутыми в землю вилами вместо штанг футбольных ворот, и того, как они вчетвером прятались от дождя на чердаке, пахнувшим старой пыльной соломой, когда дождь закончился, и жечь снова костер было нельзя, Дима предложил Марине вместе погулять. Она, глядя чуть в сторону, только коротко кивнула.
В тот вечер, где-то среди напряженного молчания, между вечерним скрежетом коростеля и пиликаньем далекой перепелки, вдруг касаясь пальцами кожи рук друг друга, обмениваясь взволнованными взглядами и говорящими улыбками, Дима понял, что еще на шаг приблизился к ответу на вопрос, что же в жизни есть главного.
Дима не запомнил ничего, о чем они говорили. Он мог бы только рассказать, как колотилось сердце от ее близости, как бросало в дрожь от смелых фантазий, и как он и понятия не имел, что делать, страшно ругая себя за объединивший все переживания трепет, который не был страхом, но и не давал сделать шаг вперед. Это представлялось слабостью и ужасало своим вмешательством. Но он необъяснимо знал, что – все равно, как бы чего ни было, все станется к лучшему.
Дима возвращался глубокой ночью. Вокруг ничего не было видно, тропинка постоянно исчезала из-под ног. Дима страшился неизвестности, что ждала впереди и могла настигнуть сзади. Только серпом изогнутый месяц редко выглядывал из-за туч и сумрачно освещал дорогу. Тогда на миг становились видны кусты и деревья вокруг, слева проглядывалась пойма речки, а потом снова опускалась темнота, трепет природного страха возвращался, рисуя в воображении нечто невидимое, скрытое где-то там, за поворотом. Он с трудом находил в себе силы идти вперед, но еще больше боялся оставаться на месте, и от того спешил, спотыкался, путался в траве и снова ускорял шаг.
Тут сзади послышался нарастающий шорох травы, и он замер в напряжении. Через секунду в колени теплым носом уперлась морда Альмы, Марининой дворняжки, которую на ночь иногда выпускали побегать. За эти дни она совсем привыкла к Диме. «Откуда же ты здесь?» – с облегчением воскликнул он. Виляя хвостом, Альма уселась у ног. Стало ясно, что последняя капля недоверия между ними испарилась, Дима потрепал дворняжку за холку, и быстро пошел к дому. Альма хотела бежать рядом, но не получалось из-за густой травы, и тогда она придумала еще лучше – обогнав его метров на пятнадцать, останавливалась, садилась и ждала, когда он подойдет, потом отбегала вперед, снова садилась и снова ждала. Удивительно, но присутствие рядом этой маленькой дворняжки очень скоро отогнало от Димы все страхи ночи. Теперь он сражался с темнотой не один. Так и дошли до дома. Альма проводила Диму к самой двери, а потом, будто ее кто-то научил, потрусила обратно к себе в Ивановку.
Дни слились единым потоком разгульного веселья. Обычно Дима приходил к друзьям сразу после обеда, они вместе шли куда-нибудь в луга за ягодами, а чаще просто бродили по округе, радуясь свежему ветру, задорно трепавшему волосы, и солнцу, игравшему пухлыми облаками с ними в прятки. Если припекало, друзья садились в траву на южном склоне бугра и подставляли теплу лучей свои лица; когда тени мелких облаков неслись по земле, ребята шли вслед за ними и счастливо смеялись.
В другой день ребята снова отправились купаться. Температура воды была им не важна – главное, надо было осуществить задумку. Направившись к знакомому месту, спрыгнули с велосипедов и под накрапывающий дождик, обуреваемые азартом движения, бросились в воду. Барахтаясь в холодной воде и вопя что есть мочи, курнались минут пять. Заледенев, выбрались на берег посиневшие, но полные воодушевленного веселья, с чувством огромной силы жизни, бьющей ключом в трепещущей плоти. Глядя на друзей, Дима думал о том, что один никогда бы вот так бы не бросился в темную реку.
По возвращению снова продрогли, и нельзя с тех пор было забыть терпкий запах затемненных сеней, по которым они прокрадывались на чердак, пока Борис рыскал в бабушкиных самогонных запасах, и тошнотворный вкус и жжение внутри вонючего согревающего пойла, которое пропускали в себя, развалившись на теплом сеновале, слушая, как стучит дождь по железной крыше. Маленько ошалев от хмеля, свежего воздуха и смеющейся на россказни о купании Марины, как дождь поутих, привычно используя вилы вместо штанг, ребята побежали играть в футбол по сырой траве, нещадно оглашая сырость лощины и грядки огородов дикими криками. У завалинки скоро собрались все три ивановских двора. От ежеминутных падений на скользкой траве и смешных столкновений в борьбе за мяч, даже у деда Василия на глазах от смеха проступила влага слез.
Но все это время, каждый миг, чтобы не происходило, Дима думал о Марине, и когда в суете двора, игр и развлечений их глаза встречались, он каждый раз старался что-то сказать ей одним взглядом. День за днем, наслаждаясь каждой минутой летнего дня, он все равно ждал прихода ночи, когда звуки природы начнут стихать, лес вдалеке, сначала чуть позолотившись листвой, станет черной полосой, на заброшенном им озере расквакаются лягушки и забулькают тритоны, а воздух наполнит свежая прохлада. Тогда в наступающей темноте он, может быть, снова коснется ее руки или что-то смелое нашепчет ей и украдкой посмотрит в большие черные глаза.
Иногда Марина вызывалась проводить Диму, и они медленно гуляли по луной освещенной дороге в шуршащей со всех сторон ночной жизнью темноте. После позднего веселья они оставались одни у потухающего костра, и до утра рассказывали что-то о себе, делились мечтами и считали искры в затухающих углях. Заветными моментами тех встреч стали минуты, когда Марина, чувствуя загадку вечера, силу молодости и красоту скрытой в ночи природы, начинала тихо-тихо напевать что-то очень близкое и мягкое на слух. Пела долго и медленно, глядя в сторону, с застывшим взглядом. Чувства становились потоком знакомого трепета, захлестывали волнами душу. Дима не мог оторвать от нее взгляда, и думал, что хочет бесконечно долго сидеть вот так рядом с Мариной, не касаясь, а только всем своим существом чувствуя всю ее без остатка.
С набитой тропы свернуть было нелегко, лица ребят, глаза Марины, еще стояли перед ним, но было так темно и одиноко, что трепет ночных возвращений захватывал его сознание, возникая где-то внутри, сильной дрожью пробивался наружу, сжимая все тело, мешал движенью рук и ног. Дима шел медленно, будто крался, ожидая чего-то внезапного и опасного, хотя прекрасно знал, что ни одной бодрствующей души нет на несколько километров вокруг. Но страхом рожденный трепет, возникая из-за каждого, вынырнувшего из темноты, куста, пробирался внутрь и сжимал сердце.
Выход нашелся неожиданно. В очередное возвращение безлунной ночью, когда рядом не оказалось дворняжки Альмы, Дима шел, едва различая тропу впереди на расстоянии вытянутой руки. Пройдя ручей, и на ощупь пробравшись по сколоченным бревнам, он поднялся на бугор и побрел в темноте по плоскому лугу, быстро промокая от сильной росы. Страх снова охватил Диму. Напрягшись, он пошел быстрее, но страх нарастал, пока стало совсем невмоготу. Вдруг он подумал, что так больше нельзя, и резко остановился.
 «Ты что же, паршивец, делаешь? – ругался Дима про себя. – Как же так можно?! Как можно бояться, когда вокруг нет ничего! И пусть ты не знаешь это ничего, но ты бояться этого никак не должен; тебе здесь все места, каждый поворот, давно известны. И страху ты подвержен быть не должен, потому как здесь, среди этой травы и этого пасмурного неба, ты сам есть всё! Ты во всем этом, ты не что-то внешнее и чуждое, ты – часть всего что есть, неотделимое, и всеобщая неизвестность и страх возникает и от тебя тоже, ты сам – часть ночи, и сам – страх, и тебя здесь должны бояться… Только стань единым со всем, что есть вокруг».
Дима остановился и, задержав дыхание, вслушался. Замер, как и все, что было вокруг, и будто влился в эту ночь, став единым целым с ее темнотой – теперь не чужой – своей темнотой, которая все понимает, и все знает за тебя. И тогда страх пропал. Пропал, потому что бояться было нечего – он был вокруг во всем что есть, стал частью природы, и уже не мог бояться самого себя. С того момента и на все ночные возвращения вперед, Дима был уверен в победе над страхом.
С Мариной все закончилось также обрывочно, как и внезапно началось – просто надо было уезжать. Они легко встретились, легко сблизились, и было понимание, что нужно также расстаться. Просто был еще один веселый день, с играми, шутками и общими разговорами, еще один теплый вечер вокруг высокого, как маяк, костра в ночи, с притягивающей, пробивающиеся через девичьи глаза женственностью Марины.
На утро Дима решил для себя, что одной из необходимых способностей жизни есть попытка помочь тому, кто рядом стать немного счастливее. И с этим правилом в сердце уехал из деревни.

* * *

Дмитрий тогда и подумать не мог, что это не просто конец его ежевечерних встреч с Мариной и веселого летнего отдыха, а обрыв всей их только начавшейся дружеской связи, исход старой, вымирающей Ивановки, затухание чувств юношеских восхищений естественности природы. Дмитрий и сейчас всем сердцем любил милую деревню, любил жизнь природы, семейный ветхий дом. Ему нравилось вспоминать себя там, в детстве. Но теперь это были совсем другие чувства, иной силы; с большей грустью, что ли.
Через несколько лет в Ивановке он увидел впервые, чего никак не ожидал – ход истории. То был краткий обрывок линии летоисчисления, но случился прямо у него на глазах и дал повод задуматься о времени. О его времени. После того чудного лета старая деревня Ивановка с необъяснимой быстротой исчезла с лица земли, и на месте живых самостоятельных хозяйств не осталось даже домов – одни раскуроченные пепелища. Что-то сожгли сами уезжающие хозяева, другим помогли пропитые бродяги. Он ходил мимо остывших развалин, пачкающихся седым пеплом, оглядывал разобранные на кирпич дома, зарастающие дороги к подворьям, молодые березки в огородах, остатки заборов, пробирался через заросший бурьяном сад к шелушащимся корой знакомым яблоням, которые грели руки, и почему-то думал, что эти дома сгорели сами.
Бориса и Павла он больше никогда не видел. Даже на следующее лето, когда дом еще стоял и бабка Марфа, зимой схоронив деда Василия, доживала свой непростой век в деревне, они не приехали. О Марине он тоже долго ничего не слышал, пока случайно не встретил ее на улице одного небольшого городка. Хотя прошло всего года четыре, Дмитрий еле узнал ее. Марина изменилась вся, без остатка, будто что-то случилось. Рядом в коляске гундел черноглазый малыш. Она что-то наставительное внушала ему, тут же разговаривая по телефону. Когда он проходил мимо, Марина обернулась и может быть, узнала бы его, но тут малыш зафурчал что-то несообразное, и она отвернулась. Дмитрий тогда сразу понял, что останавливаться было незачем. Он и сам прежним не остался: больше самостоятельности, четче и суше мысли, меньше сомнений и страха. Даже трепета почти не стало. С каждым годом в приступах клокочущего трепета становилось больше сухой нервозности, чем упоенного ощущения полноты жизни, поглощающей дрожи и необычайного ощущения чего-то значимого. Со временем это странное чувство почти исчезло из несущихся навстречу дней.
Но из года в год, когда Дмитрий возвращался на родину, выходил в поле и с ощущением свободы оглядывал бесконечные, волнующиеся на ветру просторы, поднимал голову и смотрел в самую бездну чистого, как душа, неба, трепет восторга просыпался в нем с силой прежних дней, и на миг начинало казаться, что это чувство не подчинено времени.

март-апрель 2009 года. Узловая
            


Рецензии
Хорошо описана природа. Ощущается, что автор знает и любит ее.
А вот первая встреча героя с девушкой, первое описание этой девушки - схематично, сухо, общие фразы. Это первое впечатление юного героя надо передать в собственных, неповторимых выражениях. И более подробно - взгляд, первая произнесенная фраза.

Феодора Савская   17.05.2011 17:29     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.