Любовь, КГБ и шагреневая шкура Мандельштама

ЛЮБОВЬ, КГБ И ШАГРЕНЕВАЯ ШКУРА МАНДЕЛЬШТАМА

                Шагреневая кожа  или шагрень (фр. chagrin) — мягкая шероховатая кожа (козлиная, баранья,  конская, используется при обработке кож с природными дефектами для изготовления обуви и отдельных видов одежды. 
                Энциклопедия               


                Мне на плечи бросается век-волкодав,
                Но не волк я по крови своей…
                О. Мандельштам


АЛЛА – ЖЕНА КАГЕБЕНЦА

Она была намазанный медом сексуальный бутерброд, на который, как навозные мухи, жужжа и трепеща подозрительно перламутрового отлива крылышками,  летели и прилипали к телу разношкурые мужики. Я был среди них отнюдь не первым, но неожиданно желанным. И уж, конечно, последним я не был. Последним был ее хорошенький муж, Андрей – майор КГБ и сын генерала.  Чего Алле не хватало в этом браке, казалось не очень понятным. Может, жалко было годами хранить в сундучке кооперативной квартиры свою не совсем обычную красоту. Может, жаркая татарская кровь жаждала своего  допинга. А может, была она тайной диссиденткой, которой  требовалось компенсировать свою маленькую слабость по части социального комфорта едва ли не ежедневной изменой кагебенцу-мужу. Не случайно любила она читать своим гостям запретного тогда Пастернака. И не очень боялась доверительно пересказывать своим мужикам последние сам - и тамиздатские вести. Нередко в присутствии самого майора, который при этом только слегка, по-котячьи,  жмурился.  Майор был предан молодой жене беззаветно. Да и сам он был молод. И даже смел настолько, что не боялся с брезгливой миной выключать телевизор, когда на экране показывали Брежнева. В остальном был он довольно тихим и осторожным. И, когда за рулем,  очень боялся проблем с милицией. Все это не мешало ему в компании отпускать с типичным смешком кагебнцные анекдотики и шуточки, очень напоминавшие солдатские, но с налетом «сортирного» блеска. Вообще-то в КГБ он служил по инженерной части. Но довольно часто его посылали в командировки на совсем иные дела. А бывало, мобилизовывали на эти самые дела в Москве. Так что очень даже нередко Алла  проводила ночи без мужа. Остальное можно понять. И, похоже, Андрей понимал это, как и многое другое. И потому был всегда, вроде бы, свой парень. Только одно, судя по всему, засело в нем крепко. «А если про контору», - спросил я его однажды, когда рассказал он с привычным смешком очередную шуточку про Брежнева. «А вот этого не надо», - ответил он, с изменившимся лицом. «А что будет», - усмехнулся я? «Будет больно», - сказал он твердо. И добавил: «очень больно». О конторе мы с ним больше не заговаривали. Зато глядя на него, я неплохо изучил повадки тогдашнего поколения майоров и подполковников КГБ. К майору мы еще вернемся. Но надо бы и о других мужиках, виноват, рыцарей-поклонников его красивой жены.

К ВОПРОСУ О ШКУРЕ

«Потому что не волк я по… ШКУРЕ   своей», - продолжал настаивать он, сидя в тридцатиградусный мороз в моем до звона промороженном «еврейском броневике» -запорожце, которому давно уже исполнилось 150 000 кладбищенских километров.
«По крови…, по крови своей», - все более возмущаясь, вскрикивал я, чувствуя, как под моей дубленой шкурой (я имею в виду дубленку) холодеет и застывает моя собственная отнюдь не холодная кровь. «По шкуре», - методично и негромко чеканил поэт, как-то странно двигая ступнями ног в остроносых ботинках.   
Мы только что расстались с «бутербродом», где оба успели залить мед  ее соблазнов  доброй порцией неразведенного спирта, после которого почему-то решили идти в дом напротив, то есть ко мне. Но не дошли. Не дошли потому что, увидев ясное морозное небо в звездах,  я стал цитировать про волчью кровь, про сосну и звезду…  И тут мой поэт встал как вкопанный, и как раз возле закоченевшего как мертвец в морге, моего ЗАЗа.  «Потому что не волк я по ШКУРЕ своей…», - перебил меня поэт, вынимая руки из карманов осеннего пальто.  И помахав ими у меня перед глазами, повторил: «Потому что не волк я по шкуре своей…». -   О «шкуре своей» писал Мандельштам», - добавил он, подтверждая слова новым взмахом рук, но было не очень ясно, ставит ли он «шкуру свою» в кавычки. Понятно было только, что руки поэта были без перчаток.   Не знаю, спирт ли бродил еще в моей твердеющей на морозе крови. Или обида  за Мандельштама придала ей градус.  Или почудилось мне нечто подленькое и  грязненькое в этой шкурной настойчивости поэта, только я тоже остановился и  приготовился к нешуточной битве.
   - Причем здесь шкура? Что, по-твоему, Мандельштам был «шкурой»? – нервно выпалил я, почему-то снимая перчатки.
   -  Потому что … по шкуре своей, - повторил как бы в ответ мой собеседник. Меня заело. Мне не захотелось идти с ним домой за бутылкой и сыром. Вынув связку ключей из кармана дубленки, я нащупал примерзающими к  металлу пальцами тот, что принадлежал «запорожцу», и повозившись поочередно с замерзшим замком минут десять,  мы вместе с поэтом открыли дверь. 
 

 СИНЯЯ НОГА

Ледяной гроб приветствовал нас внезапной тишиной. Потому что в машине был холод и мрак, но не было ветра. «Откуда ты эту «шкуру» выкопал», - стараясь сдерживаться, спросил я поэта.  Нигде у Мандельштама «шкура» не возникает, не его это слово. Да и как такой человек мог назвать свою тонкую кожу шкурой?  И вообще весь стих дышит благородным пафосом, и вдруг – шкура. Выдумал ты, а зачем?»  - Поэт пошевелил ногой в узком ботинке и что-то пробормотал, чего я не смог разобрать. Нет, определенно что-то он имеет против Мандельштама, - подумал я вновь. Может слишком  еврей для него, русского поэта, Осип Эмильевич Мандельштам. А раз еврей, значит - шкура.  А может просто в  пьяной голове что-то перепуталось.
- Шкура, шкура, я точно знаю, что шкура, – вдруг громко и ясно произнес поэт, глядя куда-то вниз, и в подтверждение снова пошевелил ногами в узких ботинках, даже постучал одной ногой о другую. Черт его знает, вдруг усомнился я. А что если и  такой вариант был у Мандельштама?  Поэт знает, а я не знаю. Только причем   тут волчья шкура, и зачем волчья шкура веку-волкодаву? И если  не волчья, то чья? Медвежья? Заячья? Может на это намекает поэт – мол, заячья душа, заячья шкура? «Но у зайца не шкура, а шкурка», вдруг услышал я сам себя, поняв что нашептываю свои мысли вслух в гулком промороженном гробу-машине. 
- Может и заячья, - охотно согласился поэт, снова стукнув одним ботинком по другому. Его явно устроило сокращение мандельшьтамовой кожи до размеров заячьей шкурки. Может ему вообще хотелось, чтобы  «шкура» Мандельштама как шагреневая кожа Рафаэля де Валентена сокращалась с каждом новым стихом. Дело явно принимало интересный оборот. Может действительно не «волчью», а растерзанного козлика  «шагреневую» кожу имел в виду Мандельштам, предвидя смертную свою судьбу?
    Тут я понял, что слегка схожу с ума – то ли под воздействием чар поэта, то ли под воздействием выпитого спирта. И сразу протрезвев, решил, что Мандельштама я не предам. 
«По крови своей» - повторил я твердо отнюдь не самым  любезным голосом, приготовившись на худой конец к настоящей драке.  Поэт повернул ко мне голову, как-то странно подогнул под сиденье машины свои довольно длинные ноги в ботинках, и прохрипел: «Поехали к Белле! У нее спросим. Она знает. С ней спорить не будешь».
Такого оборота я не ожидал. В общем, был я непрочь бы и к знаменитой Белле прокатиться. Не ради «шкуры», конечно, в нелепости которой был снова уверен. Но, хоть чтобы рассказать про «шагреневый» вариант, например.  Правда,  с Беллой я лично знаком не был, и даже немного боялся ее.  Но главное, - я хорошо знал, что завести мой лихой «запорожец» в тридцатиградусный мороз нет никакой надежды. Я вообще на нем зимой почти не ездил, благо и печка его не фурычила. И это очень чувствовали мои ноги даже в теплых ботинках на меху.
« Да ты не трусь! – распалился вдруг поэт, - Поехали. Остановят, скажем – к Белле! Давай к Белле. К Белле. Белла выручит.
- Белла, хорошо. Может и  выручит Белла, - не стал я выдавать свое с Беллой незнакомство.  -Только мотор замерз. Не пойдет машина.
- Врешь, трус ты. А я  думал - ты мужик. Поехали к Белле».
До того он меня достал «шкурой», да еще «трусом», что самому себе не веря, я сунул ключ в замок зажигания, и рванул его вправо, чуть не сломав –  вдруг заведется? Нет, конечно. Даже лампочка не мигнула. Я ведь спьяну забыл, что и аккумулятор давно снял.
- Еще пробуй, – ткнул меня в бок поэт.
- На, сам пробуй, - протянул я ему ключи. И вдруг он оттолкнул мою руку и очень тихо сказал: «Знаешь что-то я ногу не чувствую. Я торопился – носков не надел». И  он приподнял брючину, под которой синела голая нога, помещенная в узкий, тонкой  шагреневой кожей прилипший к ноге ботинок. Мне стало дурно. Это все время, что мы спорили о шкуре в ледяном домике машины, он едва шевелил босой, нет - хуже чем босой, ногой с  риском напрочь ее отморозить. Может потому и мечтал о теплоте волчьей шкуры, пока я защищал Мандельштама?  Вот это поэт!
Снимай ботинок, - заорал я ему. Будем растирать!
Но не тут–то было. Ботинок ни за что не хотел сниматься. В этот момент дверь машины задергалась, и в открывшемся не без труда проеме обнаружились лицо и дубленка Аллы.
Вот подходящая шкура, подумал я,  в то время как поэт потянулся к Алле и проскочив мимо ее объятий, свалился прямо в снег. Брюки его задрались, и  Алла закричала.
- Похоже, отморозил, - сказал я Алле, вылезая из «запорожца». – давай снегом ототрем.
Легко сказать ототрем. Узкий ботинок как страшный «испанский сапог» плотно сжал правую ногу лежавшего в обнимку со снегом поэта.  Похоже, он просто  примерз к голой ступне, и никак не хотел стягиваться. Специалиста бы сюда по испанскому сапогу. Снимали же чем-то уважаемые палачи сей сапог после пытки. Что ж,  в  моем «запорожце» всегда имелись разные инструменты на случай очередной аварии или  потери  в дороге какой-нибудь важной детали вроде генератора. Авария была налицо.
- Сейчас найду ножницы по металлу, разрежем обувное чудо, - кивнул я Алле.
-  С ума сошел. Его только с ногой отрежешь, да и  ботинок жалко, - совсем не ко времени улыбнулась Алла.  Она всегда улыбалась с оттенком величия. Поэт, между тем, и сам решил помочь нам. Носком левого ботинка он стал сталкивать ботинок с правой ноги, и тот вдруг подался. Мы с Аллой ухватили ботинок в четыре руки, и внезапно он слез, обнажив абсолютно черную ступню. Скорее снег!, - крикнул я, но Алла уже набрала в свои красивые длинные ладони горсть сухого снега и начала старательно тереть ногу поэта, который молча смотрел на нее снизу вверх. Похоже, он действительно ничего не чувствовал. Даже того, насколько профессионально красавица Алла в своей дорогой дубленке и модных сапогах обрабатывала его ногу. Она ведь у себя на работе привыкла иметь дело с животными.
И вдруг поэт  застонал. Нежность быстрых рук Аллы не спасла его почерневшую кожу, и она стала лопаться, облезая прямо в ее длинных, изящных пальцах. Выступила кровь. «Вот она кровь, поэт - подумал я, -  Как бы твоя кожа не превратилась в шагреневую. Но мы не волки по крови своей».
Кончай это дело, - сказал я Алле. Там ведь еще вторая нога, кто знает, что с ней. Не до снега уж. Тащим его наверх. Нужна водка.
Высокая Алла - справа, я маленький - слева, посредине поэт – одной одеревеневшей ногой в ботинке, другой почерневшей – босой, одолев пару метров до подъезда и лифта вваливаемся в мою жарко натопленную квартиру. В тепле ботинок второй ноги довольно охотно соглашается покинуть хозяина. Я энергично тру водкой одну ногу. Алла, осторожно – другую. Поэт слегка постанывает, и чтобы успокоить страдальца, я даю ему пару глотков той же самой водки, заодно не забыв и себя с Аллой.
Хорошо бы  ванну, - говорит Алла, кося в мою сторону своим огромным глазом, перед колдовским действием  которого мне не удалось устоять ни разу.  Пока журчит вода, поэт засыпает. Мы с Аллой освобождаем его от одежд, и слегка встряхнув, помогаем бухнуться в воду.  Поэт что-то бормочет, и ощутив, наконец, искомое тепло, чуть посопев задремывает – голова над водой на резиновой подушке. Нас, вроде бы, еще  трое.  И, вроде бы, мы с Аллой остаемся вдвоем. Третий крутой клип в сегодняшнем треугольном фильме. Ведь и тогда в мае началось с этого. И я отключился.

МАЙСКАЯ ВОРОБЬИНАЯ

    Что пьяный первомайский вечер кончился, и наступила трезвая прелесть  весеннего утра, мы поняли даже не по солнечным лучам в окне, а по оперному щебетанию воробьев  Они не щебетали – они пели соловьиным хором.  Я и сейчас слышу, как заливаются и щелкают эти воробышки соловьями. Хотя соловьи никогда не поют по утрам. Тем более в мае. Откуда их взялось столько, этих все понимающих воробьев, решивших оглушить нас свадебной песнью, пока мы еще не успели оторваться друг от друга в постели.
   Да, не думал ранее, что доведется мне однажды не побрезговать постелью  с женой кагебенца.  Да еще чужой постелью. Да еще пока сам кагебенец, судя по всему, развлекался с другой дамой несколькими этажами выше.  Впрочем, как вскоре выяснилось, это обстоятельство не помешало майорской ревности  уже спускаться со своего высокого этажа. Первое действие спектакля шло к концу. Я смотрел в глаза Аллы.
     Разумеется, я не мог не обратить внимания на тоненькую девушку, въехавшую десять лет назад вместе с мальчиком-мужем в наш только что отстроенный кооперативный дом. Тарелки глаз, гибкость похожего на перевернутую запятую  тела, и что-то еще, выдавали в юной жене скрытую,  может быть, даже от нее самой порочность Мессалины. Впрочем, она лишь мелькнула в моем сознании импрессионистским мазком. Мы слишком далеко тогда отстояли друг от друга. Но взгляд,  на целую минуту остановленный  на мне, я запомнил.
    Понадобилось десять лет, по ходу которых юная Мессалина, превратилась в светскую даму, чтобы однажды оказаться рядом со мной в домашней компании. Я еще продолжал воспринимать ее, как случайно залетевшую в теплое  гнездо чужую птичку, когда она подсела к фортепьяно и накрыла длинной ладонью мою левую руку, только что отскочившую от клавиш. И посмотрела в глаза.   «Официанта!»,   спойте «официанта», - крикнул кто-то  за спиной. Я увлекался в то время  имитацией моды на барда, сочиняя, наигрывая и напевая самодельные шлягеры.  «Официант» был одним из них, поскольку начинался и кончался словами «Официант, подай  стакан!», что сопровождалось  бравурными аккордами. И это возбуждало слушателей, особенно дам, особенно когда на столе, обычно не слишком богатом, стояли стаканы и водка. Сам я, впрочем, своему сочинительству значения не придавал, хотя оно забавляло меня. Но нежданная нежность женской руки обожгла меня жарким ознобом. Я спел «официанта». Потом еще что-то. А она все сидела рядом, время от времени беря мою руку в свою, или поглаживая мою ладонь прямо во время игры. Я не понял, явилась ли мне новая муза - каприз судьбы? Или здесь рядом маленький дамский каприз на публику? Раз  в доме есть бард,  пусть он будет МОЙ бард. Пожалуйста. Пусть  буду я еще чьим-то «моим» бардом. На том вечер тогда и кончился, чтобы теперь перейти в воробьиное утро.    Ах, да,  ведь прежде позвонила Нонна – красавица  с лицом Джоконды и  бедрами Гаргантюа. Редкий поступок для женщины, с которой  мы после не слишком удачной попытки сближения долго старались обходить друг друга. «Мы собираемся завтра, Алла хочет Вас видеть, - сказала Нонна as a matter of factным голосом, в котором угадывалось скрытое напряжение.  - Приходите». 
     А Нонне зачем этот спектакль, подумал я?   Нонна была нежной подругой нежданно вдруг замаячившей  музы моей поэзии. Впрочем, кому только ни была нежной подругой Джоконда с бедрами Гаргантюа. Разные ходили  сплетни по нашим домам.   И я вспомнил взгляд огромных тарелок, минутный,  вроде бы ничего особо не значивший, но все же почему-то я его помнил. Может и  Алла  его помнила все десять лет, понемногу сокращая расстояние?
    «Приду, спасибо за приглашение, Нонна»! О майоре я тогда не подумал. Но первыми, кого войдя в  дом,  увидел прямо на лестнице,  была их пара. Алла в длинном платье, украшенном впечатляющим ожерельем, стояла рядом с откровенно пахнувшим импортным одеколончиком и  пудрой майором. От нее шли токи хорошо сознаваемого  собственного великолепия. Майор же встретил меня улыбкой, вытянутой в такую же тонкую ниточку, как и его безупречный пробор. Хотя ожерелье Аллы не было бриллиантовым,  оно состояло из очень удачно подобранных и точно обработанных полудрагоценных камней  - несомненно, дело рук майора. Так что, возможно, он улыбался бы менее натянуто, если бы знал, сколь высоко я ценю его ювелирный талант. Кто знает, может, как-нибудь закажу ему что-нибудь для Аллы - вклад диссидента в копилку КГБ. Пусть лопнут от зависти жены его генералов, да и заставят муженьков тратить казенные денежки на настоящие бриллианты. Меньше казенных денег на доносы останется. Да и майор стоящим делом займется. Не думал тогда, что окажусь пророком. Но это будет потом, при Ельцине.
    Пока что я не очень представлял себе, к чему этот маскарад, но хорошо знал, что будет дальше. Что делают люди в праздники в кооперативном доме, где все знают друг друга с момента вселения, а некоторые еще раньше. В доме, населенном разведенцами и разведенками с детишками и без. Или молодыми парами, только что сбежавшими от надоедливой опеки богатых родителей. Или чудом пробившимся в Москву провинциалами-одиночками обоего пола. Или одряхлевшими ветеранами номенклатуры, на особо честно заработанные партийные баксы ставшими собственниками  новых квартир, чтобы оставить казенное жилье разбойникам-детям. 
   Дальше и было обычное. Водка. Музыка. Приход одних,  уход других. Шатанье с чоканьем и поцелуями до глубокой ночи с этажа на этаж по знакомым и незнакомым квартирам. Часа в три ночи я обнаружил себя за столом в квартире Нонны, занимавшей  три комнаты на первом этаже, которые я же когда-то помог ей получить.  «Пора домой, - сказал сидевший вместе с нами на кухне сосед Гера, красивый и добрый инженер, сильно опоздавший к празднику, поскольку только что вернулся из командировки, и, видимо, не прочь был бы звон своего крупного молодого тела спрятать в «мягкое, женское». Но Гера был стеснительным. И он поднялся. Я встал вслед за ним, чтобы уйти вместе. И в этот момент в кухню вошла голая Алла.
    Нет, Алла, на самом деле,  не была совсем голой. Что-то длинное было брошено подчеркнуть всемогущество ее тела как бы мимо него. Алла сделала несколько вальяжных шагов в нашу сторону, неся на сочных губах спокойную улыбку, а в глазах - все то же выражение хорошо сознаваемого великолепия, с которым встречала нас вечером в платье, увенчанном ожерельем. Где сейчас находилось это платье? Ожерелье оставалось на шее. Красный, как свеже сваренный рак, Гера замер.  Не произнеся ни слова, Алла развернулась, и так же вальяжно пошла обратно. Красный Гера,  пробормотав «спокойной ночи», двинулся к выходу. Я потянулся за ним. Однако Нонна движением кисти  профессиональной пианистки, каковой они и была, удержала меня.
    «Что я должен делать» - спросил я, сам удивляясь глупости вопроса. «Проводите даму в спальню» - ответила Нонна  голосом чужим и с оттенком презрения то ли ко мне, то ли к себе самой. И это больно кольнуло меня. Прошлое не было забыто. Все же Нонна оставалась женщиной из коронованного трио нашего дома. И меня смущала взятая ею на себя роль «лепореллы» при другой королеве. Лишь чуть позже я узнал, что третья корона, невинная  как Мерилин Монро, - на которую  она была похожа, - стюардесса Лида, в тот вечер не совсем случайно вдруг исчезла из нашей толпы вместе с майором. Ну а если бы знал…
    «Андрей спускается сюда», - испуганным шепотом пополам со смешком просипела, запахивая халат в дверях спальни, Нонна. Я выпрыгнул из-под простыни, забыв, что сам голый. Стесняться Нонны мне было не обязательно, но… Вслед за мной, Алла, без особой торопливости стала натягивать ту самую эфемерность, которая должна была, оказывается,  служить прозрачной ночной рубашкой. Расставаться с погружением, из которого меня насильно вытаскивали, мне было тяжело. Уж очень чисто и чувственно мы с Аллой неожиданно вписались точными геометрическими фигурами друг в друга. Однако протокольно расписаться в этом, раскланявшись  в нонниной спальне  с майором,  в мои планы не входило. Не то чтобы я очень боялся мести «конторы», но были другие причины, на тот момент более убедительные. В темпе солдатской побудки натянув на себя, что успел, я распахнул  окно, и спрыгнув, не распрямляясь, побежал под прикрытием карнизов все дальше и дальше вдоль дома в надежде стандартным киноприемом обмануть бдительность КГБ. Похоже, мне это удалось. Я ведь еще не знал, что милейшая стюардесса Лида, в тот вечер не совсем случайно исчезла из нашей толпы вместе с майором. Но сладкой геометрии этой ночи мы с Аллой, кажется оба, забыть не смогли.
    Не знаю, что было для меня более сладким – упоение изощренной местью КГБ, которое я, как говорится, «имел» в лице жены  майора. Или не менее изощренная чувственность сплавления  твердого и мягкого начал в нашем с этой женщиной необычном соитии на фоне дивной беседы широко раскрытых глаз, неутомимого поиска дружбы рук друг друга,  и бессловья приветственных – «да», сопровождавших каждый порыв. Возникла такая радость согласия, что мы сходились и  расходились, сходились и расходились, каждый раз удивляя друг друга, и каждый раз наполняясь все большим и большим согласием. И не сразу в контрапункт нашей гармонии большим медным барабаном простучала мысль – согласием в объятьях КГБ? Муж и жена – одна сатана… Диссидент в ласковых лапках дьявола, обернувшегося женщиной… КГБ ведь нужно, чтоб люди его любили, точь-в-точь по Орвеллу… Загрызть! Загрызть, съесть, проглотить в любовном акте… Пожирание любимого есть высший акт любви, - засосали пиявками памяти чьи-то стишки…  Воробьиный хор загремел оркестром. И раскатилась  литавра:  но ведь ты не волк же по крови своей! Это Мандельштам  не волк – ехидно ответили скрипки… А ты –  вставили  знак вопроса альты…
   Стоп. Так я волк или мелкая шавка в руках КГБ? Исчезни воробьиный оркестр. Безумие! Причем КГБ в этом родственном моему телу теле? Зачем ей КГБ в лице майора, которому ее родное тело  с моим родным телом сейчас изменяет? Нет, мы пришились, вшились друг в друга плотно-плотно,  едва ли не до первой  крови наружу.
    Кровь не заставила себя ждать.  Нет, майор не застрелил жену. И в меня он не стрелял. На следующий вечер, пара точно так же встретила меня на лестнице. Алла – привычной величественной улыбкой, в тени которой немного смущенно мелькнул огонек вчерашнего. Андрей – такой же как и вчера, похожей на его пробор, улыбкой. Но мне показалось, что он как-то отвел глаза, заметив или  почувствовав тот самый огонек, что смутил и меня. И дальше все было как и накануне, с той только разницей, что ночью мы с Аллой очутились не на первом, а на седьмом этаже. И это была как раз квартира третьей  королевы из коронного трио. И «третьим» там оказалась не Нонна, а какой - то незнакомый мужик, крепко спавший в одной из комнат. Нам осталась другая, и мы не медля, воспользовались ей, даже не закрыв дверь. Согласие было столь стремительным и столь бурным, что в момент  кульминации наш союз оказался скрепленным кровью. И это сопровождалось таким дуэтом и  таким соло, что мы не услышали как зашевелился спящий в другой комнате.  А в следующие минуты дверь квартиры открылась,  и в нее вошел, сам сильно возбужденный, господин майор.
    Не знаю, хранил ли он дома табельное оружие, но стрелять майор не стал. Тем более в меня. Потому что, пока он открывал дверь, я успел побывать в ванной, и совершив быструю гигиену, деловито мыл руки и ополаскивал лицо – типичный синдром стряхивания опьянения. Майор с пониманием кивнул мне,  и бросился выпускать заряд своей ревности на еще полураздетую жену в одной комнате, и на ни в чем не повинного парня - в другой. Я вежливо покинул этот театр. Я знал уже, что весь спектакль был разыгран по заранее заготовленному сценарию. Стороны просто решили поиграть в смену партнеров. Кто придумал этот сценарий – КГБ, с его привычными «сексуально-деловыми» играми, Нонна – большая любительница  разнообразия в любовных играх, или сама Лида, положившая свой очень синий глаз на майора, - этого я не знал.  Но знал теперь, что ночи, которые мне подарила жена майора, он проводил с Мерилин -Лидой. Так что ревность его казалась мне вряд ли оправданной. Как, впрочем, и все, что так любит делать КГБ. Я знал также, что это знал сам майор, и знала его жена. Я не опасался за нее. Тем более, что майор был предан ей не меньше, чем своей «конторе». Кто знает, может потому он и обрушился на парня, что тот был чужим в задуманном сценарии. А это в инструкции КГБ не входило. В мои инструкции – тем более.
    Возникшая кровная связь, однако,  оказалась лишь началом. Ибо, как только у Аллы приближались кровавые дни, она не спрашивая являлась ко мне, и не говоря ни слова ложилась в постель, повелевая мне делать то же. Что ж, я оставался джентльменом. Тем более, что Алла стоила маленькой кровавой жертвы. Однако, понять этой странной регулярности я не мог. То ли КГБ запрещало своим служащим иметь сношения с женами при менструациях. То ли майор был тайным евреем…

ЛЮБОВЬ СО ВЗЛОМОМ

    И тут дойдя в своих видениях до еврейской темы, я, наконец, вернулся в реальность, вспомнил про волчью кровь Мандельштама, про поэта в ванной, и осознал себя рядом с живой и  реальной Аллой на этот раз в своей собственной квартире.  Алла, между тем, уже успела раздеться, и я бросился к ней.   В этот момент в квартире раздался звонок. «Андрей, - прошептала Алла. – Спокойно одеваемся, - показал я ей жестом, в то время как длился настойчивый звонок в дверь. - Он будет ломать дверь, - прошептала Алла. - Посмотрим, дверь выломать не так просто,- ответил  я, и подал ей трусики. – У нас есть время. А у него нет инструмента». Мне стало весело. КГБ ломилось ко мне в дом. КГБ собиралось волкодавом броситься мне на голые плечи. А я не боялся. Потому что не волк я по крови своей, и меня только равный убьет.
   Мы уже стояли в прихожей вполне одетые, - Алла даже в дубленке, словно только что пришла или собиралась уходить, а я с заготовленной бутылкой «Столичной» - когда после долгих шорохов и ударов сквозь не очень толстые планки моей двери  просунулось острие перочинного ножа. Майор КГБ с ювелирным терпением выщелачивал одну за другой планки наборного дерева входной двери.  «Ничего,-  сказала Алла,  на сей раз в полную грудь своего приятного контральто. – Он же ее и починит!».
И в этот момент дверь открылась, и в ней показался майор с ножом в руке. Не знаю, был ли это обычный перочинный нож, или какой-то особо хитрый инструмент, приспособленный КГБ для своих особых целей.  Только майор, сперва уставившись на нас с Аллой ошалелым взглядом, вдруг быстро сложил его и сунул в карман пальто. «Рэзать он нас с тобой нэ будет», - сказал я Алле. «А чего вы дверь не открыли?» – спросил майор. «А хотелось посмотреть, как КГБ двери взламывает, - отпарировал я.  – Ювелирная работа». Андрей усмехнулся.
- «Кое-что мы умеем».
- «Не сомневаюсь», - ответил я.
- «Пошли домой», - обратился он к Алле и повернулся к выходу.   
- «Водку забыли, - сказал я, - я-то теперь не могу из открытой квартиры выйти».
-  «Починю я Вам дверь, только за инструментом схожу», - пробормотал майор, не оборачиваясь, и шагнул на лестницу. «КГБ всем взломанные двери  чинит», -  хотел я спросить его, но он уже спускался.  «По шкуре», - сказал, выходя из ванной голый поэт. Мы вовсе о нем забыли. «По шкуре, - повторил он, отряхиваясь как морж, - по шкуре своей». Но майор его уже не слышал. А что бы сказал, если б слышал: шкуры вы все?  Да, куда нам до Мандельштама.  И век – не волкодав, и мы не волки. И КГБ – шкура, и поэт – шкура, и я – шкура.
 И Алла – шкура?«Андрей придет дверь чинить, а вы возвращайтесь к нам, - сказала Алла, осторожно минуя щербатую дверь. Голый поэт, было, двинулся за ней, но я остановил его. «Шкуру накинь, не то опять замерзнешь. Кровь не волчья – не греет! И Мандельштама ты не знаешь!». Кстати, Алла, конечно, не Белла, но стихи она любит. Рассуди нас Алла, как у Мандельшатама:  не волк я по крови или не волк я по шкуре?
-  Вы по-моему, о шкуре неубитого медведя спорите, - нашлась Алла, слегка кивнув при этом на продолжавшего стоять голым в дверях ванной поэта. – Дал бы ты ему какую-нибудь шкуру, а то простудится.
-  Значит если я не волк по крови – стал быть, я человек, и убьет меня только человек, тот у кого кожа.-  По лестнице шли люди, оглядываясь на поломанную дверь и нашу странную группу в прихожей. Сильно дуло. Я снял с вешалки меховую куртку и кинул ее на плечи поэту.   
- Если я не волк по шкуре – значит  у меня шкура другого зверя, значит я – зверь. Похож Мандельштам на зверя? –
- Мандельштам не похож, а поэт похож. Эта куртка из волчьего меха? – улыбнулась Алла.
- Черт его знает, может, из волчьего, может из собачьего. Шкуру подделать легко, а вот кровь не подделаешь. Также как и  Мандельштама. И ты, о, поэт, ты  точно не волк по шкуре своей. Шкура поддельная, я вспомнил. – Тут я взял брошенные на столик в прихожей лыжные штаны и протянул их поэту. - Прикройся, наконец. А то как мы к Белле поедем?
Дверь была кое-как починена, и мы закончили вечер в КГБ, то есть застольем в квартире майора. Поэт глушил водку, не снимая с плеч «волчью шкуру». Как бы пригодилась она Мандельштаму у его лагерного костра.
- А, может быть, жаль, что не был Мандельштам волком по крови, - сказал я, поднимая стакан
в порядке тоста.
- Может быть, и жаль, - неожиданно согласился поэт, и сбросил «шкуру» с плеч.