И я сменила профессию...

     Ранней весной 1984 года в возрасте восьмидесяти шести лет скоропостижно скончалась моя мама. Последние девять лет, уже после кончины отца, мы прожили с нею вместе в одной квартире. Это были мамины закатные годы - так она сама определила этот отрезок своего жизненного пути. Родители, каждый по-своему, были важной составляющей моего бытия. Я всегда ощущала свою принадлежность к ним, сильную дочернюю привязанность и даже зависимость от них, от любого события в их жизни. Наше общение было ежедневным, постоянным, это была потребность души. Каждый попадавшийся на глаза телефон напоминал о необходимости им позвонить. Даже сейчас, спустя десятилетия, у меня порой невольно возникает желание позвонить родителям, сказать, что я уже дома, вернулась... Я помню их голоса, интонации, их лица, жесты. Они были едины в моем сознании, как были едины в своей жизни. Вместе они прожили пятьдесят семь лет, это было истинное двуединство, нескончаемый диалог людей любящих, живущих одной  жизнью.
   Их диалог не прервался со смертью отца: мать продолжала его. Как и при нем, она оставалась организатором его, теперь уже посмертной, судьбы: разбирала его рукописи, весь обширный архив, вела переписку. Близилось столетие со дня рождения отца, и мама тщательно и целеустремленно готовилась к этому событию, хотела отметить его достойно. Она этим жила, это было главной ее задачей. Мама мечтала о том, чтобы была написана книга о его жизни и творчестве и искала среди знакомых писателей и журналистов человека, который бы за это взялся.
   Когда мамы не стало, сразу и, само собой, определилось содержание моего последующего пути: мною тогда двигало чувство долга и дочерняя любовь. Нужно было продолжить и завершить то, что начала мама и что оставалось незаконченным: разобрать и привести в порядок отцовский архив и подготовить все необходимое уже к июню 1985 года - ко дню его столетия. Времени у меня оставалось немного.
     Это был резкий поворот в моей судьбе: я немедленно вышла на пенсию и сменила профессию - занялась архивом отца. Это был мой добровольный выбор, результат внутренней необходимости. Я тогда и сама немного удивлялась своей решительности, ведь самое трудное - это понять саму себя, понять движущие силы своей души, и следовать им порой легче, нежели понять их.
     Многие воспринимают уход на пенсию трагично, страшатся этого, как ухода из жизни вообще, да и я не знала наперед, как скоро смогу войти в новый ритм работы, каков будет ее результат, как все это совместить с выработанным десятилетиями стереотипом моего поведения, труда. Все это было загадкой. Но я сразу положительно ощутила исчезновение регламентировавших извне факторов моей жизни, таких как спешка по минутам в суд, полная зависимость от степени организованности судей, следователей, их настроений...
   Я была сильно травмирована смертью матери, ее уход для меня теперь означал окончательный уход из жизни всей нашей семьи, что тоже налагало на меня ответственность. Я начала разбирать вещи, книги, письма, рукописи - все это было ценно не только для меня, но и как свидетельство времени, истории. Надо было всё систематизировать, отобрать нужное, передать куда-то на хранение. Если все это мне удастся, думала я, то будет оправдан мой уход "от дел мирских". Возможно, что-то во мне пробудится новое, и я смогу по-новому взглянуть и на свой собственный опыт не со своей привычной специфически правовой точки зрения, а с обобщенной, художественной...
   Стояло холодное лето 1984 года, я работала на даче, и такая погода была хороша для меня: давала возможность спокойно сосредоточиться, перейти в свое новое состояние. В городе я оборудовала себе рабочий кабинет в маминой комнате: письменный стол, пишущая машинка, книги - все, как полагается. Мне казалось, что и это имеет значение. Архив был очень хаотичен: у родителей не было ни времени, ни сил заботиться о нем. Переписка, ящики с папками, рукописями, неопубликованными, неоконченными работами, вырезки из газет и журналов... Мне поначалу было тяжело: надо было постоянно поддерживать в себе ощущение важности своей задачи, не поддаваться печальным настроениям, мыслям о тщетности своих усилий, подняться на какую-то вершину, отрешившись от повседневности...
   Задачи, которые я поставила перед собой, были не из легких, вначале я просто не знала, как за все это браться, с чего начинать. Архив пугал меня, я тонула в бумагах, папках, ощущала свою беспомощность. Но, как говорится, "глаза боятся, а руки делают", и вскоре я начала осваиваться на новом поприще. Пригодился и мой профессиональный опыт, навыки многолетней работы в больших сложных и длительных судебных процессах с огромным количеством деталей, бумаг, документов, умение все это упорядочить, суммировать, вычленить главное - привести в систему и изложить в защитительной речи. В сущности, я оставалась защитником, сознавая, что теперь в моей защите нуждается память о моем отце, о Максе Урьевиче Шац-Анине.
   Отец прожил девяносто лет. Он был романтиком-идеалистом, с ранней юности приверженцем идеи Теодора Герцля о создания еврейского государства. Первой политической партией, к которой он примкнул еще гимназистом, была партия сионистов-социалистов. В то время среди евреев было много противников создания еврейского государства и, прежде всего, в религиозных кругах. В начале прошлого века горячо обсуждался не только вопрос, создавать ли еврейское государство вообще, но и о том, где его создавать. Английский министр колоний Джозеф Чемберлен предложил евреям для заселения Уганду в Африке, что привело сионистское движение почти к расколу. В 1905 году на Седьмом сионистском конгрессе в Базеле произошло окончательное размежевание: сионисты отвергли угандийский проект, и единственным местом для заселения была объявлена Палестина. Партия еврейских социалистов-территориалистов, возглавлявшаяся известным писателем Израилем Зангвилем, к которой примкнул в студенческие годы мой отец, еще некоторое время обсуждала вариант заселения Уганды и других малонаселенных регионов земного шара, а затем, следуя своей социалистической ориентации, увлеклась революционными событиями в России. Февральская революция, которую еврейские социалисты-территориалисты приветствовали, дала надежды на создание еврейской государственности в густозаселенных евреями регионах новой демократической России. Но после захвата власти большевиками эти надежды рухнули.
   Сторонником создания еврейской государственности, социалистом-территориалистом отец оставался до конца своих дней. Однако его отношение к идее заселения евреями Палестины и создания там впоследствии государства Израиль было и оставалось неоднозначным, противоречивым и даже пессимистическим. Он детально изучал историю арабского мира, его геополитические особенности и считал Ближний Восток, Палестину "болевой точкой земного шара". Он предвидел все грядущие битвы, беспрестанно льющуюся там кровь и говорил об этом с великой болью.
     Гуманист по своей природе, он верил в возможность всеобщей социальной справедливости, которая достижима без насилия. Его утешением, путеводной звездой, магистралью всей его жизни оставались светлые дали всеобщей свободы, равенства, братства, содружества всех народов, единение человечества на земле и в космосе... Широко образованный он был просветителем: правоведом, историком, философом, знатоком культуры. В сорок лет в 1928 году он полностью потерял зрение, но превозмог свою трагедию и продолжал трудиться - писать, преподавать. Отец был обаятелен, интересен в общении, приветлив, доброжелателен, и люди относились к нему с большой симпатией. Имя его было известно довольно широко и за рубежом, главным образом, как деятеля еврейской культуры.
   Многие современники высоко чтили его, даже преклонялись перед ним, перед его жизненным подвигом. И вместе с тем на протяжении всей его жизни существовала стена отчуждения между ним - истинным интеллигентом - и теми политическими системами, в которых он вынужден был жить и работать. При всей видимости любезности со стороны властей и некоторых формальных знаках уважения, он все время был "под колпаком" недоверия, подозрения. В 1921 году власти Латвии арестовали его за участие в левом профсоюзном движении, а в 1953 году он вместе со своей женой - моей матерью был арестован органами МГБ как бывший член Еврейского антифашистского комитета "за еврейский буржуазный национализм, контрреволюционную агитацию и измену родине". И хотя после смерти Сталина он был отпущен на свободу "за недостаточностью улик", но уже не имел возможности преподавать, и его редко печатали. Имя Макса Шац-Анина то и дело упоминалось на страницах  советских массовых "антисионистских", а по сути антисемитских, брошюр среди "адептов еврейского буржуазного национализма", "интеллектуальных прислужников империализма" таких известных теоретиков, как Мартин Бубер, Наум Соколов, Макс Нордау...
   Но к моменту столетия со дня рождения отца, в 1985 году, уже стали возникать новые веяния, и в местном латвийском Союзе писателей мои усилия, направленные на то, чтобы его юбилей был отмечено достойно, нашли отклик.
     Юбилей отца был первой ласточкой, возвестившей начало перемен: было много выступлений, звучала музыка, царил подъем, воодушевление, словно в зале незримо присутствовали мои отец и мать, словно там витал их дух. Казалось, что с еврейской темы в Латвии уже, наконец, снят запрет, и это вдохновило меня на дальнейшее. Я подготовила к юбилею несколько публикаций о жизни и деятельности отца, которые послужили началом моей книги, о которой я вначале и думать не смела.
      Постепенно углубляясь в материалы архива, собирая воспоминания современников отца и матери, я заново прочитала их жизнь, словно прожила ее вместе с ними, и мысль о создании книги уже не пугала меня, а всецело увлекла. Я искала и находила следы пережитого родителями в подшивках старых газет, в государственном архиве, работала в библиотеках Ленинграда, Москвы, запрашивала научные учреждения Казахстана и Украины.
   Я начала с рукописей папиных воспоминаний - это было непосредственное общение с отцом, и оно успокаивало. В то же время, я все больше осознавала, как далеко увела меня моя деловая профессия от того интеллектуального, литературного начала, которое мне дала семья в детстве. Теперь мне уже было мало своего жизненного опыта и увлеченности своей задачей, даже упорного труда, к которому я приступила. Я поняла, что уже невозможно возместить упущенного мною в жизни: несостоявшейся учебы, системы знаний, навыков, общения с людьми творческих профессий, литературной средой.
     Я с опозданием пыталась чему-то научиться, читала мемуары, беллетристику, анализируя все с точки зрения творческого процесса, техники написания, проводя параллели со своими возможностями, многое воспринимая как недостижимые высоты, а от иного отталкиваясь. Я мечтала в лаконичной форме выразить большой объем мыслей, но цель эта мне казалась недостижимой. Книга создавалась, как своеобразная беседа с отцом - я искала ответы на вопрос о том, в чем была жизненная основа его творчества, его духовного горения, его личного подвижничества. На эти вопросы отвечали воспоминания отца, матери, его неопубликованные работы, материалы его обширного архива. По мере того, как я углублялась в эти материалы, возникали все новые вопросы, новые ответы, но иногда ответов не было, документы молчали, и тогда я пыталась сама воссоздать недостающее звено, пользуясь своей памятью и владевшими мною глубокими чувствами.  Я понимала, что книга моя будет далека от совершенства, не была уверена в себе, сознавала свое дилетантство.
      У моего отца был героический характер, направленный на достижение высоких целей, и я писала на большом душевном подъеме, порой впадая при этом в патетику. Я осознавала, что делаю то, что обязана делать, рассказываю людям о том, о чем обязана рассказать: писала о людях с горькой, но прекрасной, завидной судьбой, заботясь о сохранении памяти о них. Осознание жизни родителей помогало мне осознать и свою собственную жизнь, и острые осколки памяти, из которых я собирала мозаику их жизни, порой больно ранили мою собственную душу.
        В поисках следов деятельности отца я даже написала в Биробиджан, столицу Еврейской автономной области, и получила отписку, в которой, среди прочего, было написано: "Следует учитывать, что музеи и архивы области не претендуют на роль хранилища истории и культуры "еврейского народа"..." В те годы еврейский народ - народ в кавычках - в Советском Союзе оставался под подозрением, оставался отстраненным народом, которому было отказано в возможности так или иначе развивать свою национальную культуру.
   Мне говорили тогда знающие люди: "Книга о Шац-Анине в нашей стране никогда не будет издана, он - еврейский деятель". Я убеждалась в этом, когда, уже написав свою книгу, начала бесконечные и унизительные хождения по издательствам, натыкаясь на непроходимый частокол литературных сановников, редакторов и заказных официальных рецензентов, приходя в отчаяние от невозможности пробить брешь в стене отчуждения и настороженности. Моя книга лежала в редакциях, ее читали недобрые чужие и равнодушные люди, думая лишь о том, как от меня отписаться. В пространных, заказанных издательством рецензиях  меня упрекали во "всплеске повышенных чувств, гипертрофированном перевосприятии образа", напоминали, что книга "не семейный альбом, не родовое предание" и что "эмоции, даже самые искренние и добродетельные, должны быть запрятаны как можно глубже". Мне предлагали переработать книгу "с учетом современных издательских требований современного статуса подобных сочинений". В издании книги мне было отказано.
   Лишь спустя годы, в 1995 году, мне удалось издать свою книгу об отце. Она называлась "Быль, явь и мечта" - так в свое время озаглавил отец свои воспоминания, которые легли в основу моей работы.. Книга разошлась по свету. Кто-то ее прочитал, кто-то еще прочтет, хочется верить, с уважением и сочувствием к ее герою. Для меня она уже прошлое, прожитое, предварившее другой, совсем новый виток моей жизни, да и судьбы всего земного шара.
********************************************
 Из книги "Калейдоскоп моей памяти"
 http://lit.lib.ru/m/marxjash_r_m/