Арест

АРЕСТ

АВТОР

Неспешная и вялая, весна 1953 года, заканчивалась прохладной, нисколько не жаркой погодой, предвещая такое же, не жаркое и столь же неспешно разворачивающееся, лето. Прохладные ветры, надо сказать, гуляли не только в природе, прохладными ветрами отличались и политические построения того периода.
Чуть менее 8-ми лет назад, отгремели последние залпы Второй мировой войны. Состоялись, став центрами притяжения внимания всего мира, суды над германскими нацистскими преступниками в Нюрнберге и над японской военщиной в Токио. Сбылись, пожалуй, наконец-то, ожидания всего человечества, ничего так не желавшего, начиная с 1 сентября 1938 года, как только жить в мире. Он, наконец, наступил. Не радовало, однако, слишком быстрое разрушение былого союза СССР, США, Великобритании и Франции, чреватое новой войной. Этот союз, выдержав нелегкое испытание огромной и воистину всемирной войной, пережил эту войну не надолго. Те, кто не навоевался еще, имеются ввиду западные демократии, не прочь были и продолжить, на сей раз со своими бывшими союзниками. Им что? Их потери в закончившейся войне, оказалисьисчезающе малы, по сравнению с потерями СССР и Германии. Именно так, как они воевали во Франции и Западной Германии, когда с ними по большому счету, никто не воевал, они повоевали бы и еще. Если бы, конечно, так не боялись! Ведь до утробной непотребной икоты дело доходило! Понимали, сволочи, что с нами у них такой войны не выйдет, не умеем мы воевать в шутку, воевать так на уничтожение, полное и бесповоротное!
В СССР же, прекрасно поняли, для чьего устрашения были сброшены американские атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Да и мудрено там было хоть чего-нибудь, да не рассмотреть. Да уж! Японский флот к тому времени был перетоплен полностью и совершенно, даже жалкую лоханку, чтобы переплыть Токийский залив, изыскивали всем правительством. Даже невиданный доселе исполин, линкор «Ямато» , и тот погиб, несчастный, в своем последнем, воистину достойном наименования «рейд камикадзе», рейде к полыхающему огнями наземных сражений японскому острову Окинава. Вся японская авиация давно уже оказалась спущенной с небес, не смея там появляться вовсе. Как же, воевали американы с размахом, на один японский самолет, приходилось как бы не десять американских. У япошек отсутствовали одновременно, словно по американскому заказу, и бензин и обученные летчики. Островная империя, умудрилась влезть в огромную войну, начав ее по своему, кстати, усмотрению, в свой срок, не неволей, как мы, не удосужившись создать, при этом, разветвленной системы массовой подготовки и переподготовки пилотов. Предполагая, между тем, что именно авиация станет их главным оружием, делая на нее коренную ставку в войне. И тем не менее, даже не озаботились расширением производственных мощностей авиапроизводящих заводов. Не говоря уже о остаточных запасах топлива. Вот и наполняли свои бензобаки, отмеряя его, как бы не чашками из-под сакэ. Что, полагаете, можно так воевать? Разве что бесстрашные «духи войны», порождения «божественного ветра», бесподобные и бесстрашные камикадзе , нет-нет, а еще осмеливались атаковать неисчислимые, пачкающие вечный океан уже единым своим присутствием американско-англо-франко-голландские морские армады. Без больших, впрочем, успехов. Их сухопутная армия была практически полностью уничтожена в локальных десантных операциях американцев на Гуадалканале, Филиппинах, Новой Британии, Папуа-Новой Гвинее, Иводзиме, той же Окинаве и других известных, а чаще, так и вовсе неизвестных островах и островках Пацифиды. Большая же и самая лучшая часть этой армии попала под последнюю во Второй мировой войне раздачу от Красной армии и прекратила свое бренное существование на сопках Маньчжурии и теснинах Хингана, Большого и Малого. Частью очутившись в плену, а частью, причем, наверное, лучшей, сошедшей в храм последнего упокоения всех японских воинов – Ясукуни. Кого там было пугать? Баб, детишек и стариков? Так они и без того были запуганы сверх всякой меры! Комариного зуда могли испугаться. Да, нет! Все было ясно! Пожертвовав 2 – 3 сотнями тысяч жизней ни в чем не повинных японских заведомых некомбатантов, американы намекнули именно нам, смотрите мол, мужики, какую дубинку против вас мы обрели. А им не жалко тех, кто сгорел в ютом атомном пламени – японцы ведь. Не американы. Это когда там, японские офицеры прогоняли американских пленных сквозь строй своих самураев-офицеров, вооруженных отцовскими мечами, только и годившимися, чтобы рубать в капусту пленных американцев, британцев и голландцев? Не-ет, судари мои, ответ американов был по-современному высоко технологичен. Обошлись без архаики и блестящего антиквариата, вроде дедовских катан . Бабам, детишкам и старикам, представленным в ассортименте, в городах Хиросима и Нагасаки, предстояло образуцово-показательно сгореть в самом высоко технологичном костре того времени, за что они, безусловно, должны были испытывать, в процессе сгорания, глубочайшую благодарность, по отношению к своим палачам – самым демократическим в мире американским просветителям. Они же и им несли демократию, правда через очистительное пламя атомного пожара. И те испытывали, слов нет, испытывали, не зря же по сю пору все их руководители испытывают такую же. Как же нужно было испугаться дедам, чтобы еще и внукам, с азартным восхищением, лобызаться с потомками грязных палачей своего народа. С тех ведь до сих пор капает неотмытая невинная кровь. Даже и по прошествии более чем полувека после их ужасающего преступления.
А мы поняли, все поняли и осознали должным образом! Слава Богу, не дураками уродились, как тут не понять? Не зря же их президент, бывший вице еще великого Рузвельта, ничтожный поскребыш, позор своих родителей и своей страны, гнуснопрославленный Гарри Трумен, так и высказался в своем Овальном кабинете:
- Наконец-то я получил хорошую дубинку против этих отчаянных русских парней!
Да и в самом-то деле, не против британских же своих союзников, истощенных пятилетней войной, не против жалких, после учиненного им нами же погрома, немцев, или еще более жалких и ничтожных, после учиненного им еще немцами в 1940 году, погрома и пятилетней унизительной оккупации, французов, искал американский президент, насквозь демократический лидер своего невероятно одухотворенного, долларом, наверное, народа и государства, эту дубинку. Нет, конечно! Против нас он ее искал и нашел, бродяга, испуганный до несварения желудка и непроходимости кишечника нашей мощью, чтоб ему на том свете ни дна не видать, ни покрышки! А ведь были мы тогда все еще союзниками и не американы уже нам помогали в Европе, против немцев, а мы им в Азии против тех же японцев. Ох, и испугались же они наших армий, ох, и струсили же, гугнявые! Понимали, небось, как дешево стоит их солдат и их хваленое вооружение, против солдата советского и его вооружения, выигравшего только что самую свирепую войну за всю историю человечества на этой земле. Выигравшего практически без сторонней помощи в свирепой схватке один на один с теми, кто за два года перед нападением на нас, не особенно и вспотев, поверг в прах всю Европу, гонял британцев по североафриканской пустыне, как крыс поганых, бывает, гоняют в подвалах собаки-крысоловы. Помнили, небось, ханорики помесные, как и их кости весело трещали под немецким бронированным катком, в покрытых зимне-осенним туманом, препятствующим действиям союзнической авиации, Арденнах. И это уже в те времена, когда хребет Вермахта давно уж и хорошенько хрустнул в «тяжелых, нежных наших лапах» , сломавшись напрочь, лишив былого живчика и повсеместного нарушителя спокойствия, прошлой активности и всех его амбиций. Запомнили и осознали, каковы же должны быть «лапы» у тех, кто этот хребет сломал в одиночку. А, осознав, испугались до утробной икоты. Ибо в тайне от своей собственной общественности, не сказать бы, народа, уже примеряли к своей пустой башке, корону мирового господина, пересыпая, в скупердяйской алчности, золото, в своих огрузившихся им за длинную войну закромах. Отмеряя, кому и сколько надо всучить для того, чтобы купить их национальную «элиту» и примеряясь, под каким видом эту покупку произвести, чтобы народы те, подольше бы не разобрались. Действовать грубо и напрямик не получалось. Уж очень высок был авторитет у тех, кто выстоял, не покорившись, сломив хребтину жуткому врагу. Сделал то, что мечтали сделать все и что делать отчаянно боялись, осознавая, как это страшно и тяжело. И поспешили сразу же начать присваивать себе лавры великой победы. Над мертвым орлом, пусть и фашистским, даже американская белоголовая ворона-стервятник, поигрывает колом. Это сейчас можно ничтоже сумняшеся перетаскивать прах тех, кто пал в те горячие годы, красить своими розовыми соплями победные танки, поставленные тогда же, в приступе благодарности, на постаменты, плевать в сторону былых освободителей. Лениво тем, пока наказывать паскуд за такое непотребство. Пока! Да, сейчас это делается, поскольку поощряется все той же бывшей нашей союзной державой, еще не понявшей в какое дерьмо, она уже вляпалась, став в охотку мировым жандармом. Ништо, господа хорошие, наши предки, те, что легли в той войне, которую нам так хотелось тогда считать последней, чью память сейчас вы так мерзко и гадко оскорбляете, завещают нам с того света, запомнить и отомстить. Не забудьте, господа! ЗАПОМНИТЬ И ОТОМСТИТЬ! А потому трепещите – вот именно это у вас получается лучше всего. Что-что, а трепетать вам так привычно! Трепетать от страха и восхищаться смелостью других! Но – издалека! И плох будет тот русский, кто забудет эту заповедь своих погибших предков. Никуда не годным русским он окажется и никуда не годным человечишкой вообще! Недостойным отравлять своим смрадным дыханием воздух в этом лучшем из миров. Такое не прощают, хотя господь Бог наш и повелел нам прощать. Он Бог, он может, наверное, простить все. Мы – христиане, но и не боги, к сожаленью нашему, мы – люди и мы – не можем! И не простим!
А тогда, вскоре после войны, былые союзники, те, кто еще только вчера, когда над головой у него гудели моторы бомбардировочных эскадр Люфтваффе, столь проникновенно клялся нам в своей предельно искренней союзнической верности, спешили вовлечь ужасно разоренную страшной четырехлетней войной страну, в ненужный ей новый виток гонки вооружений. Выставляя себя при этом повсеместно поборниками мира и демократии. Да, вовлекли. Нам не на кого было положиться. Пришлось изыскивать свои возможности. И мы их изыскали. И, с Божьей помощью, даже обогнали эту шушеру в новой гонке вооружений, ими же нам и навязанной. В 1947-ом мы испытали атомную бомбу, лишая Америку ее гордых амбиций атомного монополиста. Как, скажи ты, строптивую девицу девственности. Вместе с очнувшимся от долгой медвежьей спячки Китаем, не дали американцам затоптать, завалив своим демократическим дерьмом и бомбами, свободолюбивую Северную Корею, показав им, что война с нами подарком никак не покажется и всей их картавой шобле, даже и вместе взятой. И это все – предельно ограниченными средствами, в невероятно сжатые промежутки времени, на чрезвычайно тесно очерченной площади конфликта. Да, та войнушка, вполне успешно могла развернуться в новую мировую бойню. Могла! Примени бы американы атомное оружие. Да вот только у главных поджигателей той войны, отсиживавшихся, по своему подлому обыкновению, за океанами, пороха не хватило! Понимая, что сейчас, страдать придется, уже не только тем, над чьей территорией завязан был этот конфликт, но и им, с их гнуснами руками-грабками, до самых локтей замаранными в человеческой крови. А вот уж чего они совсем терпеть ненавидят, так это страдать и претерпевать, хотя бы какие-нибудь неудобства, даже и во имя самых высоких целей, пусть даже ими самими и декларируемыми. А тут еще в самом начале 50-х, мы испытали ядерную бомбу, лишая американов наперед всякой даже исходной мысли о монополии на этот вид вооружений. Ну не обидно ли им стало, гундосым?
Такова была в самых общих, конечно, чертах, та обстановка, какая сложилась в мире к моменту описываемых нами событий. Для нашей необъятной державы, занимавшей 1/6 часть земной суши, важно было то, что, наконец, закончилась разорительная война и полным ходом восстанавливалось, основательно порушенное ею хозяйство, когда в западных наших областях, в прошлые времена наиболее богатых и зажиточных, люди жили только что не в каменном веке. Пахали и возили на себе, за счастье почитая возможность пахать на коровах. Отстраивали жилье, фабрики и заводы. Мосты и электростанции.
И уже усиленно, но тайно пока, поддерживалось «джентльменами», былыми союзниками, бандитские действия хохлов-оуновцев, корешившихся прежде с нацистами, в западных областях истощенной войной Украины и Белоруссии, столь же изощренный бандитизм «лесных братьев» в Литве и Латвии. И все это под неизменной маской заботы о правах человека, всеобщего попечения о развитии демократии, повсеместно декларировавшегося желания улучшить параметры жизни всех людей. Еще одно очень важное событие свершилось ранней весной этого, так прохладно начавшегося года. Умер Сталин. Великий советский вождь и диктатор. Отец и Палач народов, вверивших ему свою судьбу. Умер человек тридцать с лишним лет, безраздельно правивший страной и ее народом, принявший ее, страну эту, из рук еще одного обер-палача русского народа, Ульянова-Ленина. Приняв ее разрушенной и растерзанной почти шестилетней непрерывной войной, вначале империалистической, первой мировой, а после уже и своей родной, гражданской, это когда все воюют против всех. Все при той же сердобольной помощи, все тех же гнуснопрославленных союзников. Да, это правда, что за время владычества Сталина, страна из разоренной войнами и революциями, обглодка былой великой империи, снова стала великой и могучей, ее голос снова стал повсеместно слышен, и выделяем, на фоне других голосов, даже и самых уверенных в себе и громких. Но цена всего этого была непомерно, ужасающе велика.
Миллионы репрессированных, погибших при раскулачивании, организованном партией голоде 30-х годов, на Украине и Поволжье, при индустриализации. Миллионы отправленных в бесконечные лагеря, попутно, так, за излишне смелую, невзначай брошенную, фразу, за по-пацански приписанную на плакате букву, за поднятый из пыли, упавший с колхозного воза колосок. Неисчислимые, теряющиеся за горизонтом, колонны чесеиров , их дети, навсегда лишенные детства, в серых советских детдомах, где все строилось все по той же лагерной, зоновской, схеме, единственно знакомой тем, кто эти детдома возглавлял. И, наконец, все те репрессии конца 30-х годов. Хорошо известные, только благодаря тому, что коснулись они интеллигенции, за которую было кому и как сказать. Хотя и имели гораздо, просо неизмеримо, меньший масштаб! А неисчислимые, многомиллионные колонны крестьян, молчаливые и серые цветом, сошедшие в необозримые дали северных зон, вместе со своими семьями, детишками, близкой и далекой родней! Они попросту так и остались не рассмотренными и, даже, неоплаканными. Как бы и не существовавшими… А сотни и сотни тысяч погибших в годы преступного переселения народов, когда древняя вражда этнических грузин ко всем горцам Северного Кавказа, нашла свое выражение в массовом переселении чеченцев, кабардинцев, балкарцев, черкесов, осетин, турок-месхетинцев и дагестанцев, калмыков и крымских татар. Люди всеми семьями в суточный сжатый срок срывались с веками насиженных мест, прихватив с собой только то, что могли унести в руках и грязными товарными вагонами перемещались в дикую казахскую степь, где летом до +40, а зимою до -40 по Цельсию, разумеется, нам ли аппелировать к их пошлому Фаренгейту? Как бы еще сосчитать те многие миллионы погибших в последней войне, под которые еще и о сю пору, иные «исследователи» верстают всех умерщвленных в северных лагерях, погибших при великом и катастрофическом переселении советской индустрии из западных областей, уже подаренных руководством страны кровожадному супостату, на Урал. Когда заводы становились в тайге, прямо под открытым небом, иногда и без стен, на насвежо и поспешно залитые фундаменты для станков и гнали, гнали, гнали продукцию, так необходимую для фронта. А ведь в холоде и голоде, работали голодные и невероятно плохо одетые, просто не успели ничего захватить из дому, часто уже вовсю полыхавшего от немецких зажигалок, срываясь в эвакуацию, люди. Те, кому негде было даже элементарно согреться и после работы и высушить промокшую насквозь одежду, нечем лечиться и отчаянно нечего есть. И были ведь это, чаще всего, женщины, старики и подростки. На всех советских заводах под броней от мобилизации оставляли только наиболее квалифицированных и умелых рабочих, от которых почасту зависел собственно технологический цикл производства. Всех остальных повальными мобилизациями выгребла надрывно воюющая армия. Выгребала она и деревни, забирая оттуда не только работоспособного мужика, но и все тягло. Все трактора, машины и лошади точно так же призывались в армию, как и мужики. Все, под метелочку! Вот и пришлось нашим бабушкам с сопливыми, тогда еще, отцами, пахать на себе, надрываясь и, сходя в гроб, до времени. Все это сегодня, ничтоже сумняшеся, суммируется, порою, с теми огромными, воистину несчетными, потерями, какие понесла наша армия в ее беззаветной борьбе со страшным ворогом, вооружившим и погнавшим на нас всю старую добрую Европу, как некогда, помнится, гнал ее, сирую, Наполеон.
И вот тот с чьим именем все это было связано, умер, истаяв во тьме последнего инсульта на своей ближней даче, долгое время отлеживаясь в потемках бессознательного забытья, без оказания подобающей медицинской помощи. Жалеть ли нам о нем, братие? Видит Бог, не стоит! Радоваться тоже, собственно, нечему. Давайте лучше пожалеем тех, кто погиб в 1941, отданный на истребление врагу у самой госграницы, оказавшись невооруженным, хотя оружия в стране было предостаточно, неподготовленным и к тому же еще, связанным дурацким, по сути, и предательским по существу, приказом – «не поддаваться на провокации!» Тех, кто полил своей кровью, долгий путь бесконечных отступлений до Москвы и Сталинграда. Тех, кто умирал от голода в блокированном Ленинграде. Осознаем подвиг тех, кто стеной встал на Волге, остановив своей беспримерной доблестью и суровой отвагой, лютого врага. погрузив тысячелетний блистательный Третий рейх, впервые в трехдневный траур, не забывайте люди, по Эль-Аламейну, например, немцы и дня не грустили, не по чем им казалось грустить, после Сталинграда-то. Преклонимся пред светлой памятью тех, кто сложил свои головы, вышибая врага из наших просторов, научившись, наконец, воевать. Не забудем и о тех, кто сложил головы, освобождая неблагодарную Европу, хотя вот уже этих и по настоящему жалко, особенно когда видишь, как глумится над их памятью вся эта бессовестная слабосильная европейская сволочь и наволочь. Ладно, отрыгнется им, паскудам, и это! Не может не отрыгнуться!
А того, кто тихо исчах на своей ближней даче, преданный ближайшим своим окружением, кого поторопилось произвести в боги пантеона новой религии и подложить его в мавзолей к первому кровопийце, иудушке Ленину, того-то почто жалеть? Сам он нешто кого-нибудь жалел? А ведь даже и на мавзолее том позорном, написали «Ленин, Сталин». Два упыря под одним сводом общего склепа. Это уж оказалось слишком, наверное. Долго они на пару и не вылежали. Но тогда, в 1953, так никто не считал. Те, кто хотя бы мог об этом подумать, тихонько молчали, радуясь, наконец, что он издох, слава Богу, а они остались живы. А остальных – Бог простит! Может, и не знали! А кто и просто боялся!

БЕРИЯ
Лаврентий Павлович наслаждался послеобеденным отдыхом в своем персональном особняке в Москве. Стоял этот особняк на Малой Никитской улице, за номером 28. Достался он Берия от славного московского купца, скопившего, судя по обустройству особнячка, совсем не шуточный капиталец-состояньице. Со вкусом был купчик, ох, со вкусом! И выстроил он этот особнячок, с ой каким, дальним умыслом! Жена Берия, Нина Теймуразовна, мингрелка, как и сам Берия, в девичестве Гегечвори, вместе с детьми, сыном Серго и дочерью Тамар, отъехала на дачу под Москвой. Пусть их там побудут. Лето же! А времена сейчас обстоят серьезные, неспокойные и напряженные, там же покойно и  тихо. Охраняются они хорошо. У Берия все охранялось хорошо, надежно. Особняк этот тоже совсем неслабо охранялся, можно даже сказать, охранялся крепко-накрепко, примерно полусотней преданных Берия грузин-мингрелов. Самого Сталина, временами, так не охраняли, нужды не было. А вот себе и именно сейчас он такую охрану почел совсем даже не лишней. Сам Лаврентий Павлович родился в семье бедного крестьянина мингрела, проживавшей в задрипанном, Богом забытом, селе Мерхеули, Сухумского уезда и прошел нелегкий путь, прежде чем стать всевластным визирем-наркомом при красном падишахе-генеральном секретаре – Иосифе Сталине. Поработал он и в подполье, там же, на Кавказе, против грузинского меньшевистского правительства. Посидел в тюрьме, тоже грузинской, а потом успел даже еще и поучиться в Бакинском политехническом институте, скромненько так, с годик – полтора. Ох, и не любили же они учиться! Получил диплом архитектора, за что бы, спрашивается, но по специальности ни дня не работал. Все больше по партийной линии мужик упирался, вспотевая. Диплом ему, как и всем остальным им, перспективным партийным деятелям, нужен был, разве, ради галочки. С 1921 года он оказался уже на чекистской работе и, с одним большим перерывом, оставался на ней всегда. Только с 1931 по 1938 он оказался на ответственной партийной работе, сначала первым секретарем Закавказского крайкома ВКП(б), а потом и ЦК ГКП(б) . Но в 1938, в разгар очередной вспышки репрессий, его, по инициативе Сталина, переводят в центр, вначале заместителем наркома внутренних дел Ежова, а позже и наркомом. Когда того, предбывшего, обвинив, по сталинскому обычаю, во всех грехах, бывших и никогда не бывавших, расстреляют, переместив предварительно управлять речным флотом. Впрочем, следствие по делу бывшего наркома, как и его расстрел, Лаврентий Павлович осуществлял и контролировал, уже сам. Его это стали теперь обязанности, его. Ну а то, что Ежова перед гибелью назначили руководить речным транспортом, зная, что поруководить он им нисколько не успеет, так его с таким же успехом могли назначить и наркомом обороны, а то и первым заместителем генерального секретаря. Таков уж был очень своеобразный юмор товарища Сталина, их бессменного Хозяина, который сейчас уже ему, Берия, предстояло изучать в подробностях и тонкостях. Так вот он мило развлекался. Может, Сталин, подшучивая над Ежовым, мог назначить его даже и генеральным секретарем, на свое персональное место? Нет, вскоре понял Лаврентий Павлович, не мог! Никак не мог! Именно так, Сталин никогда не заигрывался. Любой человек, даже тот, кто завтра отправится на плаху и знает это, даже и в крайних, самых отчаянных и сладких, мечтах своих, никак не должен воспарить до его персональных высот. Это недопустимо, просто потому, что недопустимо. Очень быстро Берия притерся, приработался к Хозяину, став его вполне кровавым, но и весьма нужным, порой даже крайне необходимым, продолжением. Поняв методу работы Сталина, замещавшего ключевые фигуры наркомов внутренних дел, перед непосредственным их устранением, их заместителями, предварительно подготовляя их практикой, Берия стал следить за своими заместителями, не позволяя им приближаться к Хозяину. И не давая им особо заживаться на этом месте. Сталин имел жутковатое для него общее обыкновения, проведя широкий круг репрессий, как бы сбросить пар, отдав на Растерзание того, кто эти репрессии олицетворял, а потом, уже руками новых опричников он еще и зачищал аппарат репрессивных структур. Лаврентий Павлович был от природы умнее и Ежова и Иегуда-Ягоды, он это быстро понял. Отдадим должное и его предшественникам – на стороне Лаврентия Павловича был уже их опыт, многое поясняющий. И все-таки как же он был напуган, когда Сталину сильно понравился этот отчаянно-смелый летчик, Валерий Павлович Чкалов, любимец, к тому же, всей страны! Как он был напуган, ожидая почти немедленного ареста и, скорее всего, расстрела, когда Хозяин предложил тому стать наркомвнуделом. Но Чкалов отказался! Отказался? Чушь! Выторговывал что-то! В этом Берия был вполне и абсолютно убежден! От таких предложений всерьез не отказываются! Пришлось озаботиться, чтобы Чкалову вовремя подвернулась авиакатастрофа. Разумеется, она подвернулась! Посмела бы она не подвернуться. Тогда все его авиационное начальство прогулялось бы в лагеря и зоны. К тому же тот, по бесшабашному своему характеру, не слишком и осторожничал. Хозяин, может, что-то и заподозрил, но, изумленный и настороженный чкаловским отказом, промолчал, а он с тех пор давил возможных конкурентов еще на дальних подступах к кабинету хозяина, не давая им приблизиться. В своем собственном наркомате он сразу же подставил под разборку с Ежовым, как его наиболее ценных и верных помощников, комиссаров госбезопасности 1-го ранга и непосредственных заместителей Ежова, Заковского  и Берзиня , последних динозавров, сохранившихся еще со времен организации ЧК Дзержинским. Те пережили еще чистки Иегуда-Ягоды, работали с Менжинским. Но прошли к стенке и прислонились к ней как миленькие, а скольких они сами туда отправили, это ж уму не растяжимо. Это ж, Леонид Михайлович Заковский, рассказывали, говаривал,  попади, мол, ко мне в руки утром сам Карл Маркс, к вечеру, как пить дать, сознался бы, собака, что являлся агентом Бисмарка и врагом народа, а вся его теория прибавочной стоимости, предназначена исключительно для вредительства в промышленности СССР. Только высокопоставленные чекисты в те поры могли позволить себе подобные шуточки. А ты смотри, и сам к ней, к стеночке той, прислонился, не убежал сей участи, а какой шустрый был. Еще у Махно руководителем контрразведки подвизался, по заданию ВЧК , был известен там как Лева Задов. Даже великий Алексей Толстой вывел его в своей объявленной гениальной трилогии «Хождение по мукам». Да и Ян Карлович, он же Павел Иванович, тоже успел почудить в свое удовольствие, его запомнили даже и в Испании, где он отметился с 1934 по 1937-ой.  А, приехав домой, недолго и покувыркался-то, клоун. А почему? Да просто он, Берия, почувствовал в нем возможную кандидатуру, себе на смену. А вот Абакумова он таки элементарно прохлопал! Подрос волчонок и стал подсиживать. Когда в марте 1941 из НКВД выделили НКГБ, он, Берия, смог определить на место наркома госбезопасности преданного ему Меркулова, хотя уже тогда кандидатура Абакумова всплывала, как более предпочтительного. Ему бы насторожиться, а он благодушествовал. Севка , верный пес, начинал на Кавказе, как и сам Лаврентий Павлович, и это он его вытащил в Москву, сделал со временем своим первым замом, поручил ему чистку аппарата наркомата от сторонников Ежова. И Меркулов, надо признать, не подвел. Тут он не ошибся. Не ссучился он и оказавшись на посту наркома, практически равном посту самого Берия. А когда в июле того же 1941 наркоматы снова были слиты воедино, без проблем пошел к Берия первым замом, и всю войну занимался 1-м (охрана правительства), 2-м (контрразведка) и 3-м (секретно-политическим, тем самым, что ведал политическими репрессиями) отделами, а также курировал 3-й спецотдел коменданта Кремля (обыски, аресты и наружное наблюдение). Но Лаврентий Павлович, поняв, что Хозяин уже примерял Меркулова ему на замену, признал того почему-то не годным к такой рокировке, вернув все взад, выстраивал свои отношения со Всеволодом Николаевичем, как рабочие, едва ли не доверительные.
А в 1946 году Севка, распоряжением свыше, был снят со своего поста и заменен все тем же Витькой Абакумовым. Этот оказался именно тем волчонком, какого и опасался все время Лаврентий Павлович. Бывшему чоновцу  Абакумову, в 1941 году поручили СМЕРШ . Лаврентий Павлович, устроив подобное назначение, от всей души желал Витьку благополучно сломать себе шею на этом месте. Враг то у него не выдуманный, настоящий. С ним ведь бороться надо! Простым выбиванием показаний ничего не добьешься! Во время преобразования системы наркоматов в систему министерств, он чисто бюрократическими методами добился того, что их аппарат снова был разделен на два. На министерстве внутренних дел (МВД) остался Берия, а выделенное из него министерство госбезопасности (МГБ), немедленно возглавил Абакумов, получив, к тому же, звание генерала армии. Только рано музыка играла! В борьбе с ним Берия использовал свой главный козырь из рукава черной мингрельской черкески. Зависящего от него во всем, поскольку имелся у Лаврентия Павловича на него неубиенный компромат, начальника следственной части, по особо важным делам при МГБ, подполковника Рюмина, подчиненного Абакумова. Зря он что ли передавал ему аппарат министерства? Было бы отчаянно глупо, не инфильтровать его своими людьми. Этот подполковник в 1951 году написал лично Сталину донос, в коем обвинял Витьку Абакумова в препятствовании осуществления следствия по делу врачей и по «заговору еврейских националистов». За делами которых, Сталин присматривал сам. Берия смог устроить так, чтобы донос сей, беспрепятственно лег на стол к Сталину. К этому времени он уже смог устранить всегда мешавших ему, поскольку стали слишком самостоятельны, двух наиболее близких к высочайшему телу, сотрудников Хозяина. Его личного секретаря Сашку Поскребышева, обвиненного в том, что жена у него – еврейка, лично знавшая Троцкого. И Кольку Власика, начальника его личной охраны, генерал-майора. Его он со Сталиным развел на том, что отец у него – репрессированный кулак. Сталин от него избавился. Боялся он вверять себя людям, которым есть за что ему мстить. А он, использовав свободу рук, избавился и от, все сильнее беспокоившего его, Абакумова. Тот пошел в Лефортовскую тюрьму, выбыв из их игр, пожалуй, что и навсегда. А он, Берия, сразу после смерти Сталина, когда Маленков и Молотов, ища его расположения, согласились вновь пойти на объединение МВД и МГБ, быстренько провернул под шумок эту комбинацию, вновь невообразимо усилившись. Дурашки! Неужели не разумеют, клопы запечные, что в той отчаянной борьбе за власть, стартовавшей в СССР со смертью Хозяина, первый соперник им не этот клоун и балагур Никитка Хрущев, а он, Лаврентий Павлович Берия.
Не им, с их водянистыми мозгами, заплывшими жиром на спокойной, в общем и целом, службе, тягаться с хватким Лаврентием Павловичем. Владеющим к тому же лучшим в мире аппаратом спецслужб, и ни с чем не сравнимым опытом кремлевских интриг. К тому же у Лаврентия Павловича под рукою всегда имелся прекрасный репрессивный аппарат, уже и без того отправивший в лагеря и зоны огромное количество народу.
Настоящими соперниками ему, по чести сказать, могут быть только военные. Только им есть, что противопоставить ему, но в годы, прошедшие после войны, Лаврентий Павлович делал все и вся от него зависящее, чтобы не ссориться с вояками. Ни к чему ему это. Они и без того стали очень гордыми после того, как одолели Германию и Японию. Но продолжали, в целом, оставаться аполитичными. Ничего, придя к власти, он им спеси-то поубавит. Не сразу, конечно. Вначале надо обосноваться и укрепиться, а уж потом…
Воспарив к восхитительным размышлениям о вышней власти, Берия прошел в роскошную приемную залу этого небольшого, но весьма уютного особнячка, налил себе полный бокал «Хванчкары» и, усевшись у стола, на каком стояла, как обычно, большая хрустальная ваза с фруктами, принялся медленно потягивать тягучее вино, заедая его зрелым ароматным персиком. Этот особнячок в Москве был не слишком известен. Его семья жила в другом месте. Да и сам он официально пребывал там же, ну, или на даче. Особнячок обслуживал его собственные альковные забавы и к этому он был всецело приспособлен. Первый этаж здания был обставлен несколько вычурно с претензией на тонкий вкус, некоторую мягкую богемность и понимание глубины стиля. Все-таки, многие его пассии были актрисулями. Именно он, первый этаж, должен был произвести первое и неизгладимое впечатление на очередную пассию Лаврентия Павловича. Мезонин особнячка был обставлен и оборудован гораздо скромнее и служил уже собственно самим забавам. Хорошо и даже тщательно охраняемый верными мингрелами, принятыми на службу в МВД, особнячок снабжался из кремлевского спецраспределителя и хозяин его никогда не знал нехватки в чем бы то ни было. Дам, предназначавшихся для петушиных игр Лаврентия Павловича, также обслуживали по высшему разряду. Ведь есть же все! Кому это все прикажете? Васе Пупкину, пролетарию от станка? Так ему, что икра паюсная, что селедка один хрен – рыбкой пахнет! Было бы водки побольше, да стаканы граненые, кто бы помыл! А уж вино, так ему и вовсе не в коня корм, то есть пойло, простите! Нет аскетизма Сталина, Берия не понимал и не принимал, считая, ну, ладно, будь ты для все аскетом, живи скромно, где-то даже по-спартански. Зачем же себе самому, наедине, этим жизнь застить? У тебя такая власть, Коба! - хотелось ему, бывало, сказать Сталину. А ты лишнюю юбку не осмеливаешься задрать! Не разумел Лаврентий Павлович, что Сталин, выработав свой стиль в те далекие годы, когда все начиналось, сделал его своей второй натурой. И этот аскетический стиль помогал ему удерживать власть, далеко не в самую последнюю очередь, кстати. Петушиным и козлиным играм Берия, Хозяин не мешал, посмеиваясь порой, ой, намнут тебе бока мужики Лаврентий, увидишь, как намнут! Нет, говорил себе Берия, вот стану генеральным секретарем и все переменю. Исчезнут эти дурацкие полувоенные то ли мундиры, то ли балахоны. Введу в обиход изрядно пошитые европейские пиджаки и галстуки. Военным – мундиры, прочь гимнастерки! Всем, всем, всем одеваться по-европейски. Вслед за Петром Великим, Лаврентием Великим заделаюсь! Женщинам в платья, никаких деловых костюмов и брюк. Какая гадость, баба в штанах! Не идет платье – нечего делать и на службе! И чтоб декольте предельно откровенное! Женщина должна быть женщиной! И только после этого уже учительницей, врачом, секретаршей и так далее. Иного он не понимал, и принимать не намеревался никогда.
Да и во внутренней политике, по убеждению Лаврентия Павловича, страну ждали весьма крутые перемены. Ему только вначале потребуется провести крутые репрессии, сразу рассадить по зонам большое количество людей, из правящего ныне аппарата. Заполнив освободившиеся вакансии своими людьми, он успокоится и править станет вполне либерально. Старательно прислушиваясь ко мнениям окружающих, но всегда поступая по-своему, он будет любим народом и его авторитет вырастет до небес. Не знал бедный Лаврентий Павлович, что и Иосиф Виссарионович, начиная свою воистину великую битву за власть, говорил себе: «Вот, уничтожу моих главных врагов и первого из них иудушку Троцкого и стану править спокойно, изыскивая добра державе моей и людям в ней проживающим!» Ну, не намеревался он как-то, строгать людей на строганину, перерабатывать их на фарш, зарывать в землю многими и многими тысячами. Не было у него таких намерений изначально. Но знали и тот и тот, какими намерениями устлан путь в ад, ох, как знали. А все равно, тем не менее, жаждали персональной власти и готовы были идти к ней через кровь, в любом количестве! Оставляя за собой горы отрезанных голов и трупов.
Готовили планы, собирали силы, проверяли и перепроверяли союзников, пытаясь заручиться хотя бы индифферентностью остальных, говоря, меж тем, про себя: «Ужо стану хозяином – разберусь!» И уж поверьте моему слову и чувству, ох, и разобрались бы! Залив новой кровью и без того еще не просохшую от прошлых кровопусканий нашу многострадальную землю.
Но вот к дому подали машину. Надо было ехать к очередному члену политбюро, обхаживать его, как девку на выданье, склоняя на свою сторону. Однажды, выезжая из такого визита, Лаврентий Павлович спросил себя, оставит ли он этого члена Политбюро на месте, в членах, после своего становления генеральным секретарем и твердо себе ответил – нет! Конечно же не оставит. Ни в членах, ни в органах! А потом, перебирая в памяти иных, с кем уже было говорено, тоже понимал, нет, и этих он не оставит! Ни за что не оставит! Пусть и со временем, но – выпрет, от власти отстранит. Не по Сенькам шапка! Интересно, подумалось ему тогда, а они, эти члены и членики, об этом догадываются? Неужели нет? Если нет – тогда они дураки! А ведь давно известно и не нами, к сожалению, сформулировано: лучше с умным потерять, чем с дураком найти! А если понимают, значит затаились. С чем? Или, может, с кем? Враги? Тогда, может, пора прекратить вести уговоры таких вот членов Политбюро? Много ли от них зависит? Одно – два поднятия руки на заседаниях. Но если он будет достаточно силен, так куда ж они денутся!? Лучше позвонить и потрепаться по телефону. Так я, пожалуй и поступлю. Тогда высвободится немного времени для обдумывания своих непосредственных действий.

ХРУЩЕВ
Никита Сергеевич с удовольствием доедал добавку к своему любимому украинскому борщу, только потом можно будет поесть доброй разваренной баранины, срезанной с кости. Там у поварихи, он уже чуял это своим носом, доставались и приготавливались вареники. Русский человек, родившийся в селе Калиновка Курской губернии, он, тем не менее, сильно пристрастился к украинской кухне, пока был первым секретарем компартии на Украине. Было это еще до войны, потом война и снова работа в аппарате ЦК компартии Украины, все тем же 1-м секретарем. Между этим, он успел побывать и секретарем МГК ВКП(б) и членом военного совета нескольких фронтов, чаще южного и юго-западного направления и снова секретарем МГК. Не сильно образованный человек, а довелось Никите Сергеевичу окончить только рабфак  Донтехникума  в Юзовке на Донбассе, он не был предрасположен к самообразованию через обильное чтение книг, как Сталин, или, тот же Жуков, к примеру. Да и учась на рабфаке, как и позже, уже в Москве, обучаясь в промышленной академии, он все больше тяготел к факультетской партийной работе, совершенно не сосредотачиваясь на учебе. Ну, не учиться родился этот курский паренек, не учиться! Он родился поучать! Снабженный от природы отменной житейской хитростью и хваткой, не обиженный общим здравым смыслом, Хрущев полагал, что иное образование может для него быть уже и излишним. Зато быстро продвигался по партийной лестнице, всегда и всюду, с пеной у рта, поддерживая линию Хозяина. Нисколько в ней не сомневаясь и заставляя также истово верить других. И в свою бытность первым секретарем ЦК КПУ(б) и возглавляя районные и городскую партийные организации в Москве, Никита Сергеевич, открыто потворствовал репрессиям. Даже похвалялся, бывало, что на «его» территориях: «процент выявленных и обезвреженных врагов народа выше, чем на иных». Уже в начале отечественной войны, в 1941 году, будучи членом военного совета Юго-западного фронта, он сделал все возможное, чтобы укрепить Сталина в его нежелании отводить войска на правую сторону Днепра, чем способствовал крупнейшей военной катастрофе Красной армии, того безрадостного для нее периода. При этом он даже вступил в контры, с командующим фронтом генерал-полковником Кирпоносом, который считал, как и Жуков в Генштабе, что Киев должно оставить, отведя войска на правую сторону Днепра. Кирпонос потом застрелился в окружении, заплатив и своей жизнью, в том числе, за эту катастрофу, а Никита – ништо, прихромал в Москву, кичась царапиной, от скользнувшего по касательной осколка, словно всамделишной боевой раной. И – ничего, даже в опалу не попал. Уже на следующий год, ситуация почти полностью повторилась под Харьковом, приведя к очередной, огромной по масштабам, катастрофе и тяжелейшим боям на Кавказе и в Сталинграде, с огромными потерями живой силы, техники и территорий. И снова Хозяин Никитку помиловал, не предал его остракизму , даже из Политбюро не изгнал. Снова послал членом военного совета на Сталинградский фронт, к Рокоссовскому. Тот слабины не давал, своего члена военного совета держал в положенной дистанции, ездить на себе не позволял. Но и тот, помучался предостаточно с по-дурному инициативным политработником. Однако, вмешиваться в оперативное, тактическое и уж подавно стратегическое руководство фронтом, не позволял, заставив заниматься исключительно зозяйственно-снабженческой работой. Никита обижался, и почасту писал на Константина Константиновича Сталину. Хозяин же, говорили, по своему иезуитскому обыкновению, показал Рокоссовскому шифровки Хрущева, после чего, последний стал держаться с Никитой Сергеевичем еще строже и суше, еще точнее очерчивая круг его обязанностей и, бывало не раз, настоятельно требовал их неотложного и тщательного исполнения. Случалось, что и контролировал напрямую, не доверяя Хрущеву. К счастью уже в 1943 году их развели по разным фронтам и далее Никита Сергеевич, как мог, отравлял жизнь своей чрезмерной активностью, уже Ивану Степановичу Коневу, доводя, порой, спокойного и выдержанного командующего фронтом, до полной истерики. Он знал, что слава полного придурка в военном отношении, катилась за ним от фронта к фронту и доходила, в том числе и до Сталина. Но Хозяина это, почему-то устраивало, и он продолжал испытывать нервы своих военных Никитой Сергеевичем до самого конца войны. Хуже его в этом отношении был, пожалуй только Мехлис. Тот сумел буквально из ничего организовать трагедию в Крыму и на Таманском полуострове, был в итоге отозван Сталиным с фронта и далее назначался членом военных советов только второстепенных фронтов. А сразу после войны Сталин убрал его из армии совсем. Кстати, за время войны, Лев Мехлис, начав ее с генерала армии, дослужился аж… до генерал-полковника . Да, да, именно так и произошло со Львом Захаровичем Мехлисом, но гадкого и склочного его характера так и не исправило. Учиться он был категорически неспособен, как, кстати, и Никита Сергеевич. И Сталин перевел его на Госконтроль. Но то, что он был «лучше Мехлиса», мало что добавляло к общей характеристике Никиты Сергеевича. Уже после войны, да и до нее, входя в ближний круг окружения Сталина, он частенько забавлял всех на поздних обедах Хозяина на ближней даче, своими деревенскими репризами, чередуемыми там, с почитавшимся едва ли не изысканным концертированием Жданова на фортепьяно. Не то чтобы тот был особенно большим умельцем, но добротную игру на инструменте ему в детстве наставники поставили туго. Никитка был попроще, забавляя вождя безыскусным наяриванием на гармошке, и разухабистой пляской вприсядку в распояске. Жуков тоже, знал Хрущев, любил помузицировать на баяне. Но делал это Георгий Константинович, как и все, что он делал, добротно и основательно, не опускаясь до безудержной клоунады. Раздумчиво и под настроение. Исходя из этого, армия, считая Жукова своим маршалом и главнокомандующим, рассматривала в то же время Хрущева, как клоуна и легковесного дурилу.
В связи с этим, Хрущеву не слишком приходилось рассчитывать на свою популярность в армии. А фактор сей становился после смерти Хозяина не просто важным - определяющим! В самом деле, в отличие от Молотова и Маленкова Никита Сергеевич не обманывался своими возможностями, понимая, что Берия в борьбе за власть, неизмеримо сильнее его. Оставалось решить, что делать? Признать Лаврентия Павловича гораздо более сильным и склонить выю? Это было страшно. И не просто страшно, а смертельно опасно! По настоящему, без вывертов! Он ведь заявился на первенство в стране, уже заявился! Таких же заявок Берия не забывает. Никому и никогда! А, не забыв, как водится, не простит. Обязательно припомнит. Никита Сергеевич прекрасно знал, чем заканчивается дурная память Берия, для тех, против кого она обратилась. Лагерный клифт и пила 2-дружба-2  покажется тогда вам истинным подарком судьбы. Едва ли не райскими кущами! Потому что иной путь напрямик и без промежутков приводит к стенке. Хрущеву же только в апреле исполнилось 59 лет, помирать, как ему казалось, было рано и очень, очень не хотелось, право. А вполне могло стать надо. Очень даже могло. Если он не разыщет выхода из складывающейся ситуации. В чем главная сила Берия? Аппарат МВД и внутренние войска. Сила оперативная, сплоченная дисциплиной и общими интересами. Есть ли у нас в стране большая сила? Да, есть, армия! Правда, эта сила лишена самостоятельной политической воли, подчиняясь общему политическому руководству страны. Подчиняясь? Да подчиняясь, если тот, кто непосредственно руководит этой силой, признает это политические руководство, и подчиняется ему. А если нет? Тогда, если он достаточно популярен в войсках, он неизбежно становится самым сильным человеком в стране и волен сам, по своему собственному усмотрению, назначать ее политического руководителя, или занять это место самостоятельно. Кто сейчас во главе созданного год назад министерства обороны? Колька Булганин? Х-м-м! Не сказать бы чего похуже! Фигура политически сугубо не самостоятельная, нимало в войсках не популярная. Первое, чем озаботился Никита Сергеевич, после смерти Хозяина, был вызов Жукову из его засиженного мухами Уральского военного округа и назначение его заместителем министра обороны к Булганину. Уговорить Николая Александровича сделать это, было отнюдь не трудно, ему катастрофически не хватало заместителя, который бы знал войска, понимал их нужды и был там, как минимум, популярен. Гораздо труднее было убедить дать свою санкцию на подобное перемещение Георгия Маленкова, ставшего председателем Совмина сразу после смерти Сталина, с 5 марта 1953 года. Но и Маленков точно также сильно опасался Берия, и с Хрущевым, после длительных уговоров, согласился. А уже вместе с Жоркой Маленковым они уговорили Молотова. Тот был очень уперт, никак не желая, видеть сильную фигуру Жукова в Москве. Но угроза прихода к власти Берия, напугала, в конце концов, и его. В итоге Жуков стал заместителем Булганина. Берия, конечно, помешать пытался, но в этой аппаратной игре, вынужден был уступить. Не было тех навыков и рановато было ему еще выступать, не подготовлен был к реальной схватке а власть, хотел наверняка. Так у Никиты Сергеевича в руках очутился противовес, способный не только уравновесить, но и перевесить Берия. В руках? Э нет! Дело было гораздо сложнее, и Георгий Константинович, пока еще только казался Никите Сергеевичу тем противовесом, что, может быть, перевесит Берия. Несмотря на свое относительно слабое знание военной специфики, он понимал, что силы Берия привыкли действовать в мирное время, находясь в полностью отмобилизованном состоянии, непосредственно в городах, в том числе и в Москве. Армия же, несоизмеримо более сильная в полевых условиях, по городам квартирует весьма ограниченно. И требует намного большего времени для ее организации к подобным действиям. В то же время, он слыхал, что многие командующие округами, располагают собственными группами повышенной готовности, исполняющими только их приказания. А что касается войск ПВО столицы, так они и вовсе находятся всегда в состоянии постоянной боевой готовности. Конечно, это узко специализированные войска, но и среди них есть не только зенитчики и летчики, а и части охраны и обслуживания. Знал он также прекрасно, что военные не простили Берия арестов конца 30-х годов, поставивших в немалой степени Красную армию перед катастрофой в 41-ом. Он не мог совершенно точно оценить, кто из них сильнее, Берия и МВД, или Жуков и военные. Но других мало-мальски соотносимых сил в тогдашней Москве просто не было. А потому и приходилось ставить на Жукова и иже с ним. Никита Сергеевич понимал, что под водительством Булганина, военные рисковать просто не станут, не та фигура, ему они не доверяют, почитая его, и не без оснований, за аппаратчика, далекого от военных дел и проблем, хотя ему и повесили на плечи маршальские погоны. Да и эти погоны тоже! Чтобы получить такие же, иным военным пришлось вытащить на своих плечах всю эту огромную войну, рисковать не по разу головой и на фронте, да и в сталинской Ставке. А тут, какому-то партийному чинуше, их вешают, можно сказать, авансом, словно это сержантские лычки. В том, что Жуков носит маршальские погоны, по полному и неоспоримому праву, никто из военных, пожалуй, не усомнится. Конев, Василевский и Рокоссовский, да и многие другие – тоже. Авторитет маршала в войсках непререкаем. Все помнят еще: где Жуков – там победа! За ним пойдут, не слишком перегружая свою совесть вопросами типа, а все ли мы правильно делаем? А если не пойдут и за ним, значит – не пойдут ни за кем и Берия тогда в стране остановить просто некому. Да нет же, пойдут, безусловно, вояки за Жуковым, обязательно пойдут. Ну все, вздохнул Никита Сергеевич, доев горячую и пряную баранину и придвигая к себе тарелку с прекрасными варениками с вишневым вареньем, плавающими в густой сельской сметане. Вот завершаю обед, созваниваюсь, и еду к Георгию Константиновичу. Оттягивать решение, пожалуй, смерти подобно!

ЖУКОВ
Судьба Георгия Константиновича Жукова по окончанию войны, могла бы показаться весьма странной многим. Самый популярный в стране и мире военный, готовился командовать парадом, а принимать его должен был сам Хозяин. Никогда не бывший добрым кавалеристом, Сталин не был уверен, что будет уверенно выглядеть и держаться на лошади. Машин для военачальников на парадах тогда просто не использовали. И потому, Хозяин приказал провести несколько прикидок ожидающегося парада в деревянном манеже под крышей, находившемся с обратной стороны Кремля. Но прикидки закончились катастрофой. Белый конь, подведенный Хозяину подобострастными рабами, сбросил его, не став терпеть генералиссимуса, гордый, на своей молочно-белой спине. Вообще, падение с лошади для кавалериста – дело обычное, вон Семен Буденный до сих пор, говорит, хоть раз в год, да падает. Все ожидали, что Сталин проявит сталинскую настойчивость, и, пользуясь услугами того же, например, Буденного, как инструктора, быстренько освоит это искусство. Не Бог весть что! Это ж не страной править! Но не тут-то было! Сталин не возжелал учиться, приказав попросту принимать парад маршалу Жукову:
- Ви, товарищ Жюков, старый кавалерист. Надо думать, выглядеть на коне станете достойно! Принимайте парад! А командовать им назначим, скажем, товарища Рокоссовского.
Вот потому, на смоченную июньским теплым дождичком мостовую Красной площади, на белом как сметана коне, и выехал маршал Жуков. Это был кульминационный момент его славы. Он ехал принимать Парад Победы. Маршал-победитель, четырежды Герой Советского Союза, кавалер двух орденов «Победа», причем первый из них за №1, чьи блистательные военные способности ощутил на своих боках пресловутый Вермахт, оценили все друзья и союзники. Его боялись и все враги. А навстречу ему с докладом о параде ехал другой маршал-победитель Рокоссовский. Интеллигентно-выдержанный и обаятельный, любимец армии и личный друг Жукова, хотя по поведению, пожалуй, что антипод. Доклад был короток, а после него оба маршала плечо к плечу и стремя в стремя поехали приветствовать войска, построенные в четкие коробки парадных расчетов. Над Красной площадью, Кремлем, над всей Москвой, витало громовое русское «Ура!», разносясь над всей планетой, над Вселенной, черт побери! Восторженный боевой клич победивших в этой войне, одолевших, казалось бы, неодолимое, истребивших, казалось бы неистребимое! Умывшихся своей и вражьей кровью, запыленных пылью всех дорог Европы! А Сталин, стоя на трибуне мавзолея, посреди жалкой кучки членов Политбюро, секретарей ЦК  приглашенных, яростно ревновал! И пусть это к мавзолею, то есть к его ногам, швырялись фашистские знамена, захваченные с боя. Он ведь и без того яростно ревновал к Жукову, полагая его единственной равной себе по авторитету фигурой.
Эту ревность Георгий Константинович впервые явственно почувствовал тогда, когда он с Александром Васильевичем Василевским принес в конце 42-ого предложения по операции «Уран» - окружения войск 6 армии Паулюса в Сталинграде. Немецкая армия по силам и численному составу, равнялась иному нашему фронту. А уж, предназначенная к наступлению, так и подавно! Операция могла стать и таки стала, поворотной в этой войне. Эта ревность не замедлила проявиться в том, что после детальной разработки операции, осуществлять ее поручено было Василевскому. Хорошему военачальнику и выдающемуся штабисту, но не ему Жукову. Сталин, этим жестом, словно сказал в свой привычной манере:
- Нэ заноситесь, товарищ Жюков, ви у нас не единственный! Есть и другие, нэ менее достойные товарищи!
Жуков же был оставлен на центральном направлении осуществлять вспомогательную операцию «Марс», операцию по срезанию Ржевского выступа, кровавую, муторную и оказавшуюся не совсем подготовленной. Требуемых результатов там, он, тем не менее, достиг. Гитлер не смог снять с Центрального направления ничего, что можно было бы послать на юг, на выручку Паулюсу, добавляя к войскам группы «Дон», пытавшихся под командованием Манштейна, деблокировать Паулюса. Получил в результате Сталинградской операции звание маршала, первым за все Великую отечественную войну.
И вообще, с его званиями дела обстояли весьма интересно. На самом деле, на свою первую серьезную крупную боевую операцию у реки Халхин-Гол он поехал в звании комдива, сменив там на командовании комкора, командовавшего 57-м отдельным корпусом РККА. Вскоре этот корпус был преобразован в 1-ю армейскую группу, а Жуков чье звание комдива оказалось маловатым для командования ею, получил третий ромб в петлицу и вместе с ним звание комкора. Сначала частным ударом молодой комкор наголову разгромил и большей частью уничтожил японские войска, переправившиеся на монгольскую сторону Халхин-Гола. Но на территории Монголии еще оставались японские войска, образованная личным рескриптом микадо 6-я армия, генерала Камацубары. Подготовив акцию, Георгий Константинович впервые осуществил, позже ставшую классической, операцию фланговых прорывов «клещами», выполнив классическое окружение группировки войск противника. А ведь было это в августе 1939 года, когда еще немцы не стали штамповать такие операции в массовом количестве, тренируясь на польских, французских и британских кошечках. Это не осталось неотмеченным, ведь уже полным ходом шла переаттестация в РККА, в связи с введением новой системы воинских званий. При аттестации комдивы чаще всего аттестовывались в генерал-майоры, хотя случалось и в полковники и даже, порой, в генерал-лейтенанты. Комкоры, к числу которых принадлежал тогда и Жуков, обычно получали звание генерал-лейтенанта, реже генерал-майора. Командармы второго и первого рангов аттестовались соответственно в генерал-полковники и генералы армии. К немалому своему удивлению Георгий Константинович узнал, что он аттестован в генералы армии, что означало повышении его в звании сразу через одну ступеньку, при всем при том, что в этом году, он уже имел повышение в звании из комдива в комкоры. А кроме того он стал Героем Советского Союза. Награжден он за ту операцию был щедро, как никогда. А потом до 1943 года продвижений в звании у него не было вообще. Может, потому, что не было и необходимости. Его звание – генерал армии – и без того уже позволяло ему занимать любую мыслимую в армии должность. А вот за «Уран», Хозяин, честь по чести, произвел его в маршалы. Хотя стяжание генеральских званий стало уже давно для Георгия Константиновича немного детской игрой. Исполнение новых, все более интересных и сложных боевых операций, грело кровь и подпитывало организм адреналином куда сильнее и активнее. А их после «Урана» хватало. Вначале разгром немецких войск на Курской дуге, потом форсирование Днепра со взятием Киева. Своевременная смена плацдарма, с какого выполнялось наступление и прорыв, позволила решить этот вопрос весьма оперативно. Дальше – больше! последовали Белоруссия, Польша и, наконец, перед ним оказался сам Берлин, главный приз этой войны. Уже по завершению войны Георгий Константинович стал кавалером второго ордена «Победа». И вот летом победного 1945 он принимает Парад Победы. Чего, казалось бы, и желать еще!? После войны и до 1946 года он возглавляет советскую администрацию в оккупированной Германии и возглавляет группу войск, там размещенную. Потом его отзывают в Союз, назначая главнокомандующим сухопутными войсками и заместителем министра вооруженных сил . Все ожидали, когда же славный маршал, безусловный герой прошедшей войны станет министром Вооруженных Сил СССР, когда внезапно следует приказ, отправляющий самого знаменитого маршала командовать второстепенным ОдВО , и с 1946 по 1948 маршал находится там, справедливо расценивая это назначение, как опалу. Да так оно, собственно, и было. В этом назначении выразилась вся та ревность, какую Сталин так долго испытывал к Жукову. Понимая, чем это могло кончиться еще недавно, Георгий Константинович не унывал, воспринимая и состоявшийся перевод командующим в УВО , как продолжение опалы. Серьезно настораживала только все сгущающаяся суровость опалы. Хорошо зная Хозяина, Георгий Константинович прекрасно понимал, что предела ужесточения процесса наказания у того нет. Известие о смерти Вождя принял с видимым облегчением, хотя и нехорошо так-то, думалось ему в те поры. Все же с этим человеком, если это слово к тому применимо, знался он не единый год, делили с ним многие радости и многие же печали. А то, что пережили тогда, зимой 1941, когда полчища фон Бока рвались к Москве, этого другим не объяснить. Как поймешь, не пережив такого? Когда Сталин в телефонном разговоре с Жуковым, возглавившим трещащий по швами и валившийся навзничь Западный фронт, мгновенно и непривычно севшим, не своим голосом, спросил:
- Скажите, товарищ Жюков ви уверены, что отстоите Москву?
И свой тогдашний ответ:
- В этом, товарищ Сталин, безусловно, уверен. Нужны только…
Что самое интересное, когда уже через три дня, он обсуждал в Ставке с Верховным план предстоящего разгрома фрицев, Сталин, да и он сам, были совершенно спокойны. Словно и не было меж ними того разговора. А перед сдачей Киева, когда он предложил загодя отвести войска на правый, низкий берег Днепра, реакция Сталина была вполне ожидаема:
- Что за чушь ви городите, товарищ Жюков?
И свой такой смелый ответ:
- Если вы считаете, что я как начальник Генерального штаба способен только чушь молоть, не лучше ли меня использовать на ином месте? Могу командовать фронтом, армией, дивизией, полком!…
- Не горячитесь, товарищ Жюков! А, впрочем…
И послал на Резервный фронт, но уже через пару дней вызвал оттуда, послав в Ленинград. Именно тогда, пожалуй, он впервые понял, что Верховный не может без него обойтись и страшно ревнует себя самого к нему и его успехам. Чем может подобная ревность закончиться, ему уже тогда объяснять не стоило. Когда грянула катастрофа под Киевом, Хозяин испытывал некоторое, слава Богу, недолгое время, определенную неловкость в общении с Жуковым, тогда еще генералом армии. По всем привходящем в его поведении, Георгий Константинович видел, что Сталин очень стыдится своего тогдашнего поведения и своей же непонятливости. Георгий Константинович очень опасался, что в результате этого стыда, именно ему заломают руки назад и скуют их наручниками. Именно так могло трансформироваться в действие, сталинское чувство стыда. Бывали, знаете ли, прецеденты! Совсем по крокодильи, рыдая, Иосиф Виссарионович мог поглощать очередную жертву. Хотя, с другой стороны, мог потом вспомнить о нем и уже о сидящем в лагере. И либо вытащить оттуда, все вернуть и приставить к делу, бывало и такое, либо только для того, чтобы отдать спешный приказ – расстрелять и побыстрее! Такой уж человек тогда сидел на самой вершине власти, забравшись туда по груде черепов и костяков своих былых соратников и русского народа вообще. А потому и чувства Жукова, который ждал только дальнейшего ужесточения ссылки и немилости, при известии о его смерти, были сугубо неоднозначны. В самом деле, чем для него могла окончиться его пятилетняя Одесско-Уральская ссылка. Мог в любой момент зазвонить телефон связи с Москвой, в нем раздался бы глуховатый голос Сталина, как ни в чем не бывало, спросивший бы:
- Когда сможете быть у нас в Москве, товарищ Жюков?
И когда он, приехав  и войдя в кабинет, принялся бы докладывать, вышел бы из-за стола и, пожав руку, усадил бы напротив себя, начав с места в карьер излагать новую возникшую перед страной проблему. А реши он эту проблему, на его бы обрушился град наград, иногда и чрезмерных, как после Халхин-Гола, например. Так он извинялся, Хозяин, за свою неправоту. По иному же, чисто по человечески, просто не умел. И то маршальское звание после Сталинграда, считал Жуков, именно своеобразное извинение Сталина за обуявшую его ревность.
Мог сработать и другой сюжет развития событий. Тоже в любой момент могла распахнуться дверь его служебного кабинета и пропустить туда чекистов из опергруппы, пришедших с обыском и арестом. Хотя, скорее, они сделали бы это дома. Слишком уж он популярен в армии, могли получиться нежелательные эксцессы. С треском полетят на пол, отдираемые от мундира ордена и знаки различия. И кануть бы в таком случае Георгию Константиновичу в лагеря, или стать к стенке. И с концами. Причем, скорее второе! Вот и не понимал Георгий Константинович, что ему делать при известии о смерти Хозяина, рыдать, или веселиться. Выручила общая атмосфера вселенской скорби, установившаяся в эти дни в Москве. На похороны же, он не был зван. Но уже через две, с небольшим, недели, ему позвонили по «вертушке» , из Москвы. И не знакомый ранее голос человека, звонкий и возбужденный, поприветствовал его:
- Здравствуйте, Георгий Константинович, Хрущев вас беспокоит!
Ответил он на это приветствие, не зная чего ожидать от подобного звонка, вполне осторожно, как принято в армии:
- Здравия желаю, Никита Сергеевич.
И принялся выжидать. Хрущева он знал плохо, больше по рассказам Рокоссовского и Конева. И у того, и у другого Никита Сергеевич успел попить кровушки в бытность свою членом военного совета фронтов, и с там, и с тем. Он не следил за составом Политбюро и ЦК после того, как его оттуда вывели, но знал, что Хрущев по-прежнему в чести. Значит, сейчас он, посреди тягающихся за власть. На чьей, интересно, стороне, он играет. Представить Хрущева фигурой самой первой, предельно самостоятельной величины, он исходя из всего того, что знал о том, попросту тогда не мог. Но уже из осторожного дальнейшего продолжения разговора уяснил, что дело обстоит именно так и что намечается поворот в его личной судьбе, как, впрочем, и в судьбе его семьи. В кратких словах Хрущев сказал, что маршала Жукова утвердили первым заместителем министра обороны Булганина, каковое министерство было образовано из МВС  вскоре после смерти Сталина. Назначение было с большим повышением по службе и официально вполне лестным. Хотя тать заместителем у тюти Кольки Булганина, вечно бывшим ни рыбой, ни мясом, делало маршалу мало чести. Колька тоже получил маршала, только сделал он это, не выползая из кремлевского кабинета. Такого чинопроизводства настоящий маршал Жуков, получивший свое звание на поле боя в 47 лет, никогда не понимал и не принимал, считая его глупым и срамящим человека, коему присвоено, не принадлежащее ему по праву звание. Погружающем его в бесчестье. Но все-таки это был шанс вырваться из затхлой атмосферы Уральского военного округа, вернувшись в сферу больших событий всесоюзного масштаба. Шанс поселить всю семью в Москве, шанс получше пристроить своих людей, не оставивших его в нелегкое время, шанс дать подросшим дочерям лучшее, из принципиально возможных, образование и предоставить им хороший шанс выйти замуж. Иного пути делать карьеру женщине Георгий Константинович просто не видел и не знал. Да и есть ли он этот путь? Как ни посмотри, а все другие, кроме как основать семью, рожать и воспитывать детей, оказываются ложными, ведущими в никуда, сплошь и рядом приводящими к огромной личной жизненной трагедии и климаксу. Так и задумывайся отец, куда дочерей пристроить замуж, а понимаешь ты в этом деле ровно нисколько. Это ж не к делу какому-нибудь пристроить, а к человеку. Дело, если делать его научился, как следует, и делаешь с душой, не предаст, не оставит. А человек – так сплошь и рядом.
Хрущев поинтересовался, когда он сможет быть в Москве, не поминая, разумеется, что решить вопросы размещения маршала и его семьи, само-собой, найдется кому. Жуков давно уже принадлежал к номенклатуре и знал, как подобные вопросы решаются. Хорошо знал. Поэтому и ответил что скорее всего, послезавтра, когда будет самолет на Москву из Свердловска. Но Хрущев ответил, что вышлет за ним специальный самолет из Москвы на послезавтра. Сильно же он им там понадобился, коли так все опять завернулось. Сразу после этого звонка Жуков позвонил домой, Александре Диевне, предложив ей собираться в Москву. Отдельного звонка маршала удостоился полковник Иван Козырев и генерал-майор Владимирский. Каждому их них было предложено за завтрашний день собрать свою команду и приготовить ее к спешному перебазированию в Москву. Порядок перебазирования будет сообщен им позже. Сам Жуков, передав все дела округа заместителю, возился с личным архивом, перебирая его и думая, что здесь оставить, в надежном месте, от греха подальше, что может пригодиться и в Москве. Созвонился кое с кем из знакомых военных, уточнив, где из них кто и чем в настоящее время занят?
Вот, до боли родной Ли-2, весело рокоча своими обоими моторами, покатился по бетонной полосе в Монино. Почему-то прибыли они именно сюда, в центр летной подготовки армейских ВВС. И уже оттуда, из Монино, колонна из трех машин, ЗИМа и двух «эмок», отправилась в Москву, где маршала нетерпеливо дожидался Никита Сергеевич Хрущев. Они проговорили тогда часа четыре, обсудив в общих чертах сложившуюся обстановку. Причем, говорил, большей частью, Хрущев, Жуков в основном старательно и внимательно слушал. Многое успело измениться в Москве и стране за эти пять лет, что он провел в ссылке в ОдВО и УВО, ой, многое. А как много уже изменилось менее чем за месяц, после смерти Хозяина! Вот уже и власти ищут всякие Хрущевы. Ну, ладно Берия. Этого и при Хозяине видно было, хотя бы как его темную тень, средоточие его худших помыслов. Никитка же, гляди, оперился. Того и жди – по-журавлиному закурлыкает. Смотрит во власть ничтоже сумняшеся, не взирая на то, что глуповат, для нее, пожалуй,  несоразмерно. Лезет в большую игру.
Хорошо, подумал про себя Жуков, а придет к власти Берия, чего будет? Тот ведь иных метод поддержания власти, кроме той, что изобрел Хозяин, не знает, а изучать иные ему уже поздно. Значит, он также как до него Хозяин, уничтожит всех былых соратников. Тех, кто помнит и может рассказать, как он пресмыкался на пузе своем, перед Хозяином. Хотя бы именно за такую вот память. Да и просто для того, что бы все оставшиеся в живых, знали и боялись. Жуков был сыном своего времени, жил, не зажмуриваясь, и сколько людей погибло в годы послереволюционного террора и далее, в ходе коллективизации, индустриализации и позже, знал и понимал прекрасно. Видел он все это своими глазами. Такое знание ничем не заменишь, оно всего выше. Но он всегда служил стране и ее народу, а не отдельным людям и повторения этого кошмара, даже если самого его и его семью, он и оставит в стороне, нисколько не хотел. О возможности своего собственного ареста Георгий Константинович давно привык уже совсем не думать, просто гнал из ума мысли о вполне возможных лагерях, возле которых он так давно ходил. И уж совсем ему муторно было думать, что его жена, добрая и такая ласковая Александра Диевна, испытает на себе все «прелести» судьбы чесеира в СССР, а его дочки все три: Эрочка, Эллочка и Машенька, милые и домашние, попадут в специальный детский дом, станут носить присущую им серую одежду, упаковку этих преддверий ГУЛАГовских зон, с их, ставшими бесполыми, клифтами и ушанками. Ирония судьбы, но маршалу Победы, Бог не позволил продлить сыном свой и без того недлинный род, насчитывавший всего-то два колена. Сам Георгий Константинович и отец его Константин Артемьевич Жуков, крестьянин деревни Стрелковка, что в Калужской губернии. А начало этому коротенькому, но и такому именитому, в то же время, роду, положила добрая и бездетная вдова из деревни Стрелковка, Аннушка Жукова. Это она взяла из уездного приюта в свой дом новорожденного мальчонку, оставленного там, в трехмесячном возрасте с запиской: «Сына моего зовите Константином». И дав ему в отчество, имя своего давно уже умершего мужа, как, собственно, и его фамилию, вырастила отца Георгия Константиновича. Уже войдя в возраст и женившись, жил Константин Жуков с семьей невероятно бедно, сапожничал, поскольку ему за вдовой Аннушкой, надела в общине не досталось. Не давал их мир бабам в той России. Сапожничал, зарабатывая, сколь мог, а семья перебивалась с хлеба на квас. Иногда подкармливали соседи, сердобольные люди, выручая то щами, то кашей. Но в церковно-приходскую школу отец сына все же отдал, пристроив потом его в ученичество в скорняжной мастерской в Москве, оговорив, вместе с тем, что пойдет Гошка в реальное училище, на двухгодичный курс. Странны прихоти твои Господи. Такой короткий род, так тяжело начинавший и столько всего давший стране и народу. Кто были биологические родители его отца, Георгий Константинович, конечно, выяснить пытался. Только все это зря. Не удалось. Того приюта, откуда взяла Аннушка Жукова к себе в завалившийся на угол маленький дом с одной-единственной комнатой о двух окнах, уже давным-давно не существовало в природе, как и не было никогда. Те немногие документы, что остались от него в уездном и губернском архиве, какой-либо ясности в вопрос не привнесли. Далее отца своего, известного ему и без архивов, Георгию Константиновичу продвинуться так и не удалось. С другой стороны, думалось ему, может оно и к лучшему. Кроме своей собственной семьи ничем в этой жизни и не рискую. Но нет, знал маршал, что неправда это, рисковал. Причем, многими. Но только теми, кто сам, своей свободной волей, шли за ним. Что ж, надо думать, люди понимали, что делают. Ничего ведь от них не таилось, да и не маленькие они.
Нет, не мог Георгий Константинович отвергнуть предложения и просьбы Хрущева, хотя, и не нравился ему этот человек, сугубо не нравился! Своей легковесностью и не умением старательно и пристально обдумывать свои решения, соотносясь со многими возможными траекториями развития событий. Не нравился он ему и тем, что при Сталине очень легко и старательно поддакивал Хозяину, не сумев ни разу возвысить свой голос против решений Вождя. Теперь же говорит об Иосифе Виссарионовиче слегка пренебрежительно, ставя себе в заслугу то, что выжил. Сумел! Оно, вообще говоря, тоже достижение, слов нет! Вот только некоторые успевали еще кое-что и сделать при всем, при том, а не только поучаствовать в репрессиях на Украине, в Донбассе и в Москве. Но если выбирать из них двоих: Берия, или Хрущев, так следует отметить, что никакого выбора и нет. Хрущев, конечно же, Хрущев! А отстоящая несколько особняком группка Молотова и Маленкова? Может быть они? Нет уж! Вячеслав Михайлович, лихо и запросто дававший Берия санкции на арест собственных подчиненных и сотрудников, вплоть до наркомов, так ни разу и не усомнившись, а виноваты ли они на самом деле? И есть ли нужда их изолировать? Чью горячо любимую жену Полину Семеновну Жемчугову, урожденную еврейку Перл Семеновну Карповскую, при Сталине определили в лагерь во время кампании против космополитов, а он так и ничего не сделав для нее, дождался ее освобождения уже вскорости, по смерти Хозяина, воспитывая дочь Светлану. Дождался возвращения, продолжая любить. И они даже сумели как-то склеить свою разбитую вдребезги семью. Другому, на такие упреки можно было ответить, а ты сам? Но не Георгию Константиновичу Жукову, ибо он единственный, кто осмеливался перечить Сталину, не раз и не два, настояв на собственном решении проблемы. Может, именно потому и не оказался, в конечном итоге, удобрением для бериевских лагерей, поскольку Сталин, в глубине души понимая, что хорошо бы иметь в стране хотя бы одного такого, не спешил его уничтожить. Ну, это ладно, это уже за ними история рассудит, а вот за Молотовым и Маленковым, чей портрет ничем не лучше молотовского, он не пойдет никогда, просто потому, что не пойдет, невместно! Как, собственно и за Берия. И сыграть против них не откажется! Не за Хрущева а против Берия с одной стороны и Молотова с Маленковым с другой. Закончился их тогдашний разговор с Хрущевым их предварительным соглашением. Жуков получил действующую санкцию на передвижку своих доверенных людей и команд в Москву и Подмосковье и на осторожную, до времени малозаметную, передвижку частей и соединений поближе к Москве и поближе к частям внутренних войск, чтобы блокировать их в решительный момент. И Георгий Константинович приступил к действиям.

КОЗЫРЕВ
Иван Козырев закончил войну полковником, проведя еще с полдюжины опасных и заковыристых рейдов, с целью добычи жизненно потребной для их маршала информации. И хотя действия его группы далеко не каждый раз завершались успехом, Жуков неизменно оставался ими доволен, по-видимому, изначально не слишком рассчитывая на принципиальную возможность добыть требуемую информацию. Но, не желая понапрасну класть солдат из вверенного ему фронта, или фронтов, требовал фактически невозможного от своей персональной разведки. Но то ли Иван Козырев был без меры удачлив, то ли им покровительствовала та счастливая звезда, что озаряла военную судьбу самого их маршала, потери в его группе были не слишком значительны, а число людей, неизменно, из года в год и из месяца в месяц возрастало. И все за счет таких же отчаюг, как и они сами, прошедших обучение и боевое натаскивание в лагерях Ильи Григорьевича Старинова, хлебнувших фронта и рейдов, по самое не хочу. Но чаще всего, почему-то, не слишком ладившими с начальством, политработниками или особистами. В Берлине они входили в здание рейхсканцелярии, потрошили гитлеровский бункер, поспев повсюду, раньше команд НКВД. И уже потом, когда Хозяин назначил Жукова принимать капитуляцию, они обеспечивали охрану всего этого мероприятия, посмеиваясь с гордых британских и американских рейнджеров, жутких неумех, по их понятиям. А ведь те действительно были среди своих настоящей элитой. Им не довелось, чеканя шаг, пройти парадным маршем под Бранденбургскими воротами на параде победителей. Нет, эту честь Георгий Константинович отдал тем, кто ее более всего был достоин ; «махре»  и «танкачам». Им же опять обломилась роль телохранителей за все и всех. Исполнили, как не исполнить – их маршал  просил. Потом, пока Георгий Константинович почти год командовал группой войск в Германии, они были при нем, охотясь за видными нацистами, пытающимися скрыться, вместе с солдатами коменданта Берлина генерала Берзарина боролись с остатками разобщенного нацистского подполья, разыскивали их ученых. Параллельно, в Германии вовсю шерудили специальные группы войск НКВД. Арестовывая налево и направо немцев, насилуя местных баб, вывозя вагонами мебель, шмутки, машины и мотоциклы, они сильно мешали войскам восстанавливать порядок в захваченной с бою стране. Было, конечно, и среди войсковиков всякое. Тот же начальник охраны маршала Жукова, выслуживший к концу войны полковничьи погоны, Андрей Пискуненко, сотворил мерзость, отбирая мебель и прочее трофейное барахло, для маршала, и для себя. Жуков ему не приказывал и не просил, Ивану этого рассказывать было ненужно, ему сам Пискуненко и рассказал. Хитрый и предприимчивый хохол, натаскал барахла доверчивой жене Жукова, Александре Диевне и себе, попавшись при этом все тому же НКВД, будь он неладен! А тут еще подкатил случай, когда люди генерал-майора Владимирского прихватили группу энкаведешных трофейщиков, предъявивших в оправдание бумагу за подписью самого Лаврентия Павловича Берия, позволявшую им делать все, что их левой задней ноге заблагорассудится. Происходило это все под пристальным взглядом союзников, близ камер их пронырливых фоторепортеров. И Жуков не стерпел, приказал всех взять и расстрелять. Люди Владимирского, да и сам он, с удовольствием исполнили приказ, а Лаврентий Павлович, затаил злобу, и рассчитался сразу, как только влип со своими неосторожными операциями, полковник Пискуненко. Жукова вызвали в Москву в ЦК, заставив писать объяснительную записку, оправдываться. Маршал был совершенно искренне возмущен, очень нужно было ему, живущему, считай, при наступившем коммунизме в истощенной войной стране, это жалкое пискуненковское барахло. Произошел первый на памяти Козырева их скандал с женой. А вскоре маршала вызвали в Москву, назначив вначале главнокомандующим сухопутными войсками СССР, потом заместителем министра Вооруженных Сил.  Казалось все шло к тому, что быть маршалу наркомом, но…
Для всех окружающих Георгия Константиновича, опала рухнула на плечи маршала, как гром с ясного неба. Только-только полковник Козырев успел пристроить и разместить своих людей, нацелившись продолжать прерванный перебазированием учебно-тренировочный цикл, а сам он еще только приступил к плановому и упорядоченному тралению московских улиц в свободное от службы время, на предмет красивых и сговорчивых женщин, как на тебе – хватай мешки, вокзал отходит. Наметился переезд в Одессу. Но, что самое интересное, отметил Иван, ни один из его людей и людей Владимирского, составлявших как бы личную гвардию маршала, не ушел. Не демобилизовался, например, хотя право такое и возможность имели очень и очень многие из них. В том числе и сам Иван Козырев. Сразу по завершению войны он прикидывал, как бы ему уйти со службы, приступить к работе по уже полузабытой специальности физика-теоретика. Хотелось заняться чем-то чистым, далеким от войны и политических игр. Сдерживало то, что ядерным проектом в коем ему очень хотелось поработать, тоже руководил Берия. И еще то, что над головой маршала, кажется, собирались тучи, уходить из его команды в такое время полковник Козырев полагал ниже своего человеческого достоинства. Так они оказались на Урале, но вот сейчас, снова прибыли в Москву. Он, как и Владимирский получили по комнате в коммунальной квартире, разместили своих бойцов, где было указано, занявшись своим непосредственным делом, ведя разведку. Делать это было тем более просто, потому что Козырев к трем роскошным полковничьим звездам, получил на фронте еще и вторую звезду Героя, а пока они жили в Германии, хотя никто из них специально этим не интересовался, но кое-что прилипло и к их рукам. Шатаясь по московским кабакам и местам, где обильно собирались бывшие фронтовики, он и его разведчики все сильнее пропитывались московскими слухами и сплетнями, вживаясь в намечавшуюся в столице обстановку. Образ жизни его разведчики вели отчаянно нездоровый, что Козырь компенсировал обязательными утренними и дневными тренировками, предчувствуя скорую необходимость в их профессиональных навыках. А уже после обеда, он и его люди, выходили охотиться за информацией, что в вечно переполненной самыми разнообразными слухами большевистской столице, в каковую обратилась Москва, начиная с 1918 года, было делать совсем не трудно. Они посещали дворы, где заводили разговоры с фронтовиками и, проломившись сквозь неизбежные воспоминания фронтовых пор, обращались к делам сегодняшним. Каждый день, каждый член его группы приносил определенный набор такой информации, ее следовало препарировать, отбрасывая все слишком маловероятное и явно завиральное. Слава Богу, этим занимались другие. Несколько младших офицеров-разведчиков из армейской разведки, получивших тяжелые ранения и увечья в окончившейся войне. Эти люди были рады оказаться полезными, а не есть даром хлеб, какой им кто-то бы, скажем, предоставлял, снисходя к их прошлым заслугам. Но Ивана все время тянуло произвести контроль и ревизию добытым ими сведениям, каковые, кстати, свидетельствовали о том, что подготовка к активным действиям идет и в противоположном лагере, возглавляемом маршалом Берия . Но для этого следовало рискнуть и взять «языка». Это было, конечно, не так опасно, как на фронте, но, главное, сделать это следовало абсолютно тайно, безо всякого права на прокол. Именно с этим предложение Иван и вошел в рабочий кабинет Жукова, попросив доложить о себе адъютанта, человека сугубо надежного, проверенного на все корки.
- Ну, Ваня, что у тебя?
- А вас тут, в кабинете, часом, никто не слушает, Георгий Константинович?
- Никто, Ваня, полчаса назад проверяли. Так что у тебя?
Обратился маршал к вошедшему Козыреву. Беседовать по душам на фронте, да и после войны, им, конечно же, не доводилось, слишком велика была разделявшая их дистанция, но за все это время Иван и его разведчики ни разу не подвели Георгия Константиновича, были неизменно точны и аккуратны. И Жуков не мог не исполниться доверия к их командиру, принявшись называть его исключительно по имени. Что в устах человека, масштаба Георгия Константиновича Жукова, звучало гораздо увесистее любых, даже самых высоких званий. Как его собственное имя всегда и всюду украшало маршальское звание, а не наоборот!
- Надо проверять данные, добытые нашей разведкой, Георгий Константинович!
Это обращение по имени-отчеству тоже было данью сложившимся между ними доверительным отношениям. Неладно, право слова, общаясь годами говорить друг другу вполне официальные «полковник» и «товарищ маршал». Этого и Жукову и Козыреву  вполне хватало на службе. Каждому на своем уровне, конечно, и тем не менее. Жуков был знаком со Сталиным добрых полтора десятка лет, а последние 5 лет, так и близко знаком, вхож в его кабинет, буквально в любое время. Не было случая, чтобы Сталин отказался принять Жукова, если тот просился к нему на прием. Но дальше обращения «товарищ Жюков» и «товарищ Сталин», с обеих сторон, они не продвинулись, никак. Показатель обоюдной черствости характеров и полной закрытости. В какой-то мере, несомненно, да! Рвать дистанцию между ними никто не стремился ни с той, ни с другой стороны! Но только в какой-то. Просто именно таким образом Сталин, имея дело постоянно с различными людьми, поддерживал с ними необходимую, как ему казалось, дистанцию, не давая тем приблизиться. У себя же в команде разведчиков, Козырев постоянно рвал эту дистанцию, вводя в оборот обращение к нему «командир», а если обращался кто-либо из тех, с кем он работал еще до того как они перешли к маршалу, так и просто по имени. Будучи чрезвычайно занятым человеком, Георгий Константинович об этом, конечно же, никогда не задумывался. Но в общении между собой, военные высших сфер Красной армии, давно уже перешли на имя-отчество, оставляя в стороне официальные звания и должности. Безусловно, в уме это все, звания и должности, всегда держалось, и всплывало, когда начинали приниматься решения. Но не ранее того. Это уже при возвещении решений звучали короткие «Слушаюсь, товарищ маршал!», «Есть, товарищ генерал армии!» А как прикажете работать, располагая только такими вот оборотами? Это тогда-то, когда надо, отринув все наносное, несущественное, соприкоснуться обнаженными умами. Мыслить союзно и в полнейший унисон. Иначе получится чушь! Так и вырабатываются более тесные, несколько, казалось бы, фамильярные формы общения, придающие этому общению необходимую для дела теплоту, уважительность и даже равноправие. Как это ни странно звучит, когда речь заходит о военных, людях, специальным образом, носящих на погонах, петлицах, головных уборах и рукавах, наконец, знаки различия, для того и предназначенные, чтобы различать их по рангам, расставляя всех в строгую иерархическую структуру, имеющую жесткую субординацию. Да, в боевой обстановке, где некогда разбираться и искать тех, кто знает и умеет больше, или мыслит острее, наличие такой системы жизненно необходимо. Но как быть тогда, когда надо работать совместно, вырабатывая общее решение? Когда необходимо высказывать и отвергать предположения каждого, не взирая на ранги, должности и звания, возраст, обращая внимание только на серьезность мотивировки и факты. Сохранять наработанную иерархию званий и должностей? Тогда никак не получится совместная работа. Просто последует приказ старшего по званию, все, кто младше, дисциплинированно козырнут, деловито сличив количество звезд и просветов на погонах. Браво ответив «Есть!», развернутся через левое плечо, и выйдут из помещения, после обязательного «Разрешите исполнять?» И все! А как же коллегиальная работа? Не нужна? Зачем тогда советы городить?
- Как ты их предложишь проверить, Ваня?
- Полагаю, Георгий Константинович, в нашем случае доступен единственный способ проверки данных – «язык»!
- Где и кого, Ваня, ты собираешься брать «языком»? Уж не самого ли Лаврентия Павловича? Это все ж не фронт и не Германия!
- Никак нет, Георгий Константинович, такие высоты нам не по рылу! Хотя, если прикажете… Одного из начальников отделов МУ НКВД, мои люди уже наметили. Очень пьющ, вплоть до запоев, и бабник, к тому же, хотя это и редко совмещается в одном флаконе! Его исчезновению дивиться, наверное, чересчур сильно не станут. Бывали, знаете ли, прецеденты. Поищут, поищут, да и спишут либо на банальную бытовуху, либо на месть кого-нибудь из обманутых мужей!
- А где гарантия, что он не окажется пустым?
- Вы правы, Георгий Константинович, гарантий таких у нас, конечно же, нет. Однако чекист этот не раз отмечался в компании Берия, причем в самое последнее время. Несколько раз он отвозил какие-то документы к нему на квартиру. А однажды был замечен при обработке очередной бериевской пассии в особнячке, что на Малой Никитской, 28.
- Что же, Ваня, наверное, ты прав. А гарантии в этом деле дать не может, наверное, никто! Даже страховой полис!
Маршал был любителем творчества Ильфа и Петрова и часто пользовался в общении выражениями их «Двенадцати стульев», «Золотого теленка» и их записных книжек. И уже тоном приказа:
- Разрабатывайте операцию и действуйте! С результатами немедленно ко мне! Степану  я скажу, чтобы препон в доступе вам не чинил никаких! Сколько тебе времени на все это изящество потребуется?
- Я так полагаю, Георгий Константинович, около недели.
- Ладно, Иван, время пока терпит, приступай. И сам понимаешь, Иван, упаси тебя Боже, здесь проколоться! Именно здесь никаких проколов быть не может! Ясно?
- Абсолютно ясно, товарищ маршал! Разрешите исполнять?
- Давай, Ваня, иди!
И четко обернувшись через левое плечо, Козырев покинул кабинет маршала. Явившись к себе, он немедленно стартовал разработку операции, по изъятию намеченного ими для тесного допроса и общения энкаведешника. Пообщаться с ним, здесь, в базе уже будет кому, его людям следовало озаботиться изъятием «языка». И сделать это предстоит чистенько, без каких-либо эксцессов. Если на фронте они рисковали в таких случаях только своими головами, то здесь за ними тянулся бы слишком длинный шлейф пострадавших. Права на ошибку у мужиков попросту не было. Действовать следовало совершенно наверняка! И исключительно ювелирно.

ГРАБАРЬ
Бывший младший сержант Грабарь, к концу войны уже стал старшиной. При всем при этом Петька совсем не заважничал, хотя на груди у него и полыхала золотым огоньком звездочка Героя Советского Союза. Впрочем, в группе Козырева такими звездочками щеголяли сразу семь человек и двое числились посмертно. А сам Козырев и Толя Тархов, получили таких звездочек даже и по две. Но зависти к ним Петька не испытывал. А чего завидовать? Ты давай побегай в рейде, как они бегали лосями сохатыми, да все время под живой угрозой, часто имея на плечах егерей из ягдкоманды . Те парни хваткие, не пальцем деланные, поди-ка ты с ними разберись, жив останься, да еще и добычу свою, на хрен, чаще всего, «языка», живым к себе приведи. Да при всем при том, отвечай за все, что случилось в рейде. И уже потом к геройским звездочкам присматривайся. А до того о них лучше и не мечтать. В общем, Петька и не мечтал. Что ему дали – то дали! Это уж точно его! Ему и так было хорошо. Такую войну отгрохал и – живой, мать твою! Ценить надо! И не так, чтобы прятался где, в обозе, или возле кухни подъедался. Нет же, всю активную часть войны, в разведке пробегал, от полковой, до той, что лично при заместителе Верховного главнокомандующего. Семнадцать больших и малых рейдов, шесть ранений, из них два тяжелых и это не считая штрафбата, с какого он войну, собственно, воевать и начинал. Понимать надо! Пять орденов и семь медалей. Только Орденом Славы, солдатской Звездой Героя, можно сказать, награжден двумя степенями, третьей и второй. Как-то он ляпнул при командире, эх, мол, жаль, война слишком скоро закончилась, первую степень «Славы» заслужить не дали. А тот как отрезал помниться: «Радуйся, придурок, что вообще жив остался! По такой войне, по тебе уж раз тридцать «Со святыми упокой…» служить было впору!» И ничего не ответишь, правду командир сказал! Святую правду! А он Петька как был придурком, так им и остался, похоже. Меблировка его чердака, если и улучшилась чуток, так совсем не сильно. Сейчас вот надо дурака не валять, куда-нибудь учиться устроиться. Командир, он вчера слышал, с кем-то обсуждал, не пойти ли ему на физмат МГУ в аспирантуру? Мол, вспомнить надо много! И он такой, их командир, он вспомнит! Вот и ему надо определяться. В юности не доучился, так теперь хоть, дурака не свалять. Вон и Князев ему то же самое все говорит. А Шурку своего Шулепу, салабона ротного, они таки пристроили в московское суворовское училище, сразу после Курской дуги. То-то он уже десятый класс заканчивает, в офицерское училище намылился. В летное, парню, былая длительная голодовка, путь закрыла, недобор мышечной массы, так он в военно-морское нацелился в Ленинград. И тоже, как пить дать поступит. Упертый парень. Куда ж бы ему-то податься? Надо будет с командиром этот вопрос обтявкать. А может и с Владимирским. Тот тоже головастый, блин, проб ставить негде на мужике! А может в армии остаться? Он бы остался в сверхсрочники, блин. Об офицерском звании ему с командиром как-то и заговаривать стыдно.
По распределению обязанностей в этой партии, затеянной в родной столице, роль Петьки была не шутейной. Иных специалистов-домушников группе было взять просто негде. А в плане охоты на «языка», кто-то должен был скрыто проникнуть в квартиру чекиста, оглушить того и впустить в квартиру своих. Там дальше уже начнутся арии иных исполнителей, а эта – его. А то, что работать придется, как бы против «своих», его смущало мало. Когда это энкаведншники и вертухаи ему своими были? В тюрьме, штрафбате, или, может на фронте? Или тогда, под Курской дугой, когда они им троим, приведшим из-за линии фронта ценного «языка» эти фраера калматые «бубну выбивать» собирались? Работать против этих слизняков сам Бог велел! И еще маршал. А маршал мужик во-он какой головастый, головастее, пожалуй, самого командира. А оказаться головастее полковника Козырева, по мнению старшины Грабаря, было ох, как трудно, почти что и невозможно совсем! Но их маршал, тот сможет! На то он и маршал!
И вот Петька, выбирая момент, фланировал по дворику дома, в котором проживал, намеченный на изъятие «язык». Этим «языком» являлся его тезка, полковник МВД, всю жизнь прослуживший в госбезопасности, Петр Клещов. В конце 30-х – начале 40-х полковник Клещов, тогда еще сержант госбезопасности, со рвением выбивал признательные показания из военных, размахивая на допросах своими не шибко тренированными кулачишками. Нет, сам он никого, скорее всего, не бил. Не обучен был сызмальства драться, куда ему, да и грудь с детства имел куриную, слабоват-с. А вот оформлял он признательные напевы, избитых ассистировавшими ему вертухаями, арестантов, прямо говорим, мастерски. Потому и выдвинулся из жалкого уездного Мухосранска, невдалеке от областной Вологды, минуя саму Вологду, прямым ходом в Москву, да еще с ростом в звании из сержантов в младшие лейтенанты. Все это, конечно, случилось через промежуточную ступень командирской школы кадров НКВД. Всю войну Петя работал по специальности, добывая признательные показания. Гужевался он тут же в Москве. Трудился, в том числе и тогда, когда гитлеровцы пребывали менее чем в 3-х десятках километров от Москвы, что и составляло предмет его законной гордости перед коллегами-чекистами. Имел он за это медаль «За оборону Москвы», полагая ее признанием собственных боевых заслуг, как и орден Ленина с орденом Красного Знамени, полученными уже исключительно за ударный труд на обширной ниве НКВД. Здесь, в Москве, Петенька быстро сориентировался, регулярно оказывая помощь всесильному наркому, а позже и министру, Лаврентию Павловичу в его альковных забавах, выискивая и уговаривая молодых дамочек познакомиться с важной персоной. Одаривал их Берия потом по царски, так что большие заботы у Петеньки Клещова случались весьма не часто. Да и то, какие там заботы? Если какая курочка, окученная всесильным наркомом, оказывалась, паче чаяния, чересчур строптивой, и не унималась, после вручения ей подарков от наркома, а были то, либо ключ от комнаты в коммуналке, либо дачка, либо еще чего в этом стиле, вступал в силу грозный аппарат НКВД и жалобщица, ежели не желала униматься, исчезала вместе со своими жалобами. Все по формуле того же вождя: «Есть человек – есть проблемы, нет человека – нет и проблем!» Также получалось и со слишком строптивыми мужьями. Еще и быстрее их баб, пожалуй, случалось. Сталин знал об этой слабости своего раба. Временами он добродушно над ней подшучивал, предрекая Лаврентию Павловичу, нарвешься, мол, когда-нибудь, Лаврушка. Отобьют или оторвут тебе разгневанные мужики, твое мужское хозяйство, что я с тобой тогда, с евнухом, делать стану? Ни на службе держать, ни жить на вольные хлеба отпустить! Придется живьем зарыть, хе-хе. Ой, нарвешься, Лаврентий! Так ведь и нарывался, не бывало что ль? Однажды, все в тот же приснопамятный 41-ый, нарвался Лаврентий Павлович на выпускницу лагеря подготовки диверсантов, Ильи Григорьевича Старинова, отпущенную перед отбытием на задание, уладить свои личные дела дома. Дамочка вела себя сверх сговорчиво, но в момент перехода к основному номеру программы ; «игре на флейте», изобразила нечто такое, после чего Лаврентий Павлович добрых три месяца смотреть не хотел на женщин и даже сторонился своей собственной жены. И в самом деле опасался, как бы в евнухи не податься. Обошлось. Дамочка же, овладев именным оружием наркома, кошельком и золотвым перстнем с пальца, отделала, под страхом немедленной смерти, двух его охранников, заставив одного из них ублажать самым противоестественным образом, самого Берия, и была такова, исчезнув из их поля зрения с концами. Странно, но Берия преследовать славницу, так его отделавшую, не стал, наверное, боясь огласки. Тех охранников он по-тихому списал, как и тех сотрудников, кто ему этот контакт организовывал, сменив полностью декорации. Прокол в их деле стоил ох, как дорого! Тогда вот Петенька Клещов и попал в состав его персональной прислуги, будучи аккуратным и распорядительным. Слухи о том случае в кругах обеспечения сексуальных услуг наркома не утихали, но, такова уж специфика их «службы», наружу не выходили.
Сам Петруша в ситуацию несколько подобной той, памятной, попал только единожды, да и то, сумел ее погасить в зародыше, вовремя предоставив наркому замену приглянувшейся барышни, оказавшейся на беду невестой слишком уж боевого летчика. Полученные «аппаратом утех» наркома синяки и ссадины в счет не ставились! Как не пошел в счет и роскошный и переливчатый фингал под правым глазом, подарок Петру Клещеву от буянившего пилота, отправленного вскорости на фронт, да там и сгинувшего. В счет не пошел, а из подполковника в полковники вывел, да и не стылое место начальника отдела арестов и обысков в московском городском управлении НКВД получить вполне пособил. Так что кому что, а Клещову, так и фингал ко двору. Правда, последним временем Лаврентий Павлович забавляться стал не столь часто, как ранее, но случалось, хотя бы раз в две недели, ну, в месяц. Да и Клещову, как доверенному человеку приходилось заниматься несколько иными делами. Ему Лаврентий Павлович в ожидании близящегося обострения борьбы за власть, поручил оберегать и лелеять одного из двух своих двойников. Зачем? Не говорилось, а спрашивать самому, Клещов давным-давно отвык, помня, что те, кто много спрашивал, давненько уж в никак неотмеченных ямах парятся. Впрочем, были у него и кое-какие задания по специальности, то есть, как прислуге за все. Вот эту одиозную фигуру ныне и пасли их парни с Толей Тарховым во главе, а Петька, ошиваясь на детской площадке дома, где проживал Клещов собирал все доступные ему сведения о квартире чекиста и его семье. Семьи, впрочем, не оказалось, жила на даче, от первого дня лета и до последнего. Безвылазно. Клещов об этом, почему-то, особенно заботился. Прекрасная какая предусмотрительность, аж «спасибо» сказать охота. Жаль, пока не кому!  Пока Петька, а сегодня он был в форме старшего сержанта конвойных частей НКВД, околачивался во дворе, собирая информацию о дома, с ним вышел познакомиться местный дворник, живший под лестницей подъезда, в каком обитал и Клещов. Дом этот выстроенный для ответработников системы городского хозяйства и среднего звена НКВД имел полный штат дворников, закрепленных за каждым подъездом, по совместительству исполнявших и роль консьержей при подъезде в каком они квартировали, а уж заодно, и осведомителей. Глянув на испитую и исстрадавшуюся по алкоголю, морду бывшего вертухая, Петька сообразил, какое еще дополнение к их плану потребуется, чтобы прошел он совсем гладко. К визитам «черных воронков» и исчезновению после таких визитов некоторых жильцов дома, здесь все были вполне привычны.
Четыре окна квартиры Клещовых выходили во внутренний двор. Не слишком высокий чин, полковника, определил его на жительство в первом этаже. По летнему времени форточки квартиры днем не закрывались, тем более, что во дворе имелась охрана. Все стало понятно. Можно было докладывать Козыреву конечный план и, получив его добро, приступать к его исполнению.

ТАРХОВ
Анатолий по своему званию так и не сравнялся с Козыревым, но погоны майора выслужил себе честно, как и вторую золотую звездочку на грудь. После того памятного рейда перед сражением на Курской дуге, были и иные многие рейды, по еще занятой немцами Украине и Белоруссии, по Польше и, наконец, по Германии. Последние аккорды великой войны их группа и Толя Тархов, среди них, услыхали уже в Берлине. Там же его нагнала и вторая звезда Героя, а представлен он к ней был за рейд по Польше и взятие языком немецкого бригаденфюрера . Исполнилась таки старая мечта Тархова, захомутал он в «языки» генеральственного эсэсовца. Правда и помучался же с ним! Ёша-Маша! Гада-немца пришлось тащить через всю систему обороны немцев, нейтральную полосу и наш передний край на себе. Но уж после того, Толя потешил душу, гоня того для скорости подсрачниками по всей системе траншей нашего переднего края, поспешая к КНП дивизии, поскольку они своими глазами видели последние приготовления немцев к контратаке, а язык нес важные сведения о ней. Взятый в оборот разведчиками, что были при маршале Жукове, немец быстренько поплыл и артачиться не стал, сдав информацию об ожидающемся контрнаступлении, особо не кочевряжась. Еще бы он кочевряжился супостат, ё-моё! И это в первом рейде, в который Толя повел группу самостоятельно, поскольку тогда еще подполковник Козырев возглавил группу разведки при Жукове. Разведгруппы в боевые рейды стали водить Тархов, Князев, ставший к этому времени лейтенантом и Сбруев, тоже еще из той разведроты 13-й армии, что держала оборону летом 1943 года на Курской дуге. А уже в Германии, даже Петька Грабарь, совершил один выход командиром группы, перестав быть вечным заместителем. Потери в их группе были, в общем-то, небольшие, наверное, благодаря профессионализму разведчиков, но были.
И переживались они, эти потери, еще более досадно и тяжело. После завершения войны Толя долго приценивался, чем же ему заняться далее и все более склонялся к тому, чтобы, воспользовавшись рекомендацией маршала Жукова, остаться в армии, занимаясь физической подготовкой бойцов спецназа. А чего ж? Образование его базовое вполне соответствует, звание тоже, работа эта нравится. Жениться, завести семью и забуреть по полной программе! Чего лучше и пожелать самому себе? С жильем, надо быть, как-то устроиться, да не где-нибудь, а в самой Москве, ну, пусть в Подмосковье. Мечтал ли он об этом до войны? Никак нет! Рассчитывал тянуть лямку школьного учителя, только в самых сладких снах, предполагая устроиться где-нибудь в ВУЗе, заправлять спортивной подготовкой какого бы то ни было факультета, или просто преподавать в качестве тренера, борьбу, или ОФП . Вот и все его былые перспективы. Сейчас же перед ним откроется окно новых возможностей, выглядящих с его удаления вполне соблазнительно. Да с его-то иконостасом! Вот только этот последний рейд по столичной Москве, памятной со времен учебы, пережить бы, а там…
По раскладке операции, Толе было поручено общее руководство всей акцией по взятию «языка». Лейтенанта Князева он привлек для осуществления акций прикрытия. Его же нацелил на спаивание дворника-вертухая, в облюбованном ими подъезде. Князь, с его фирменной устойчивостью к алкоголю, был словно для такого употребления и создан. А, хотя, для какого употребления он не годился, скажите мне на милость? Все умел Князь, будучи самым старшим, по возрасту, среди них, и все превзошел. Тархов, наверное, мог тоже исполнить эту роль, но предпочел не отвлекаться от общего руководства деликатной акцией. Как бы чего не упустить. Предложенный ими с Грабарем, план изъятия «языка» из его собственной квартиры, после детального и пристального обсуждения, был принят к исполнению, с уточнением некоторых деталей. Петька Грабарь уже изготовился к посещению квартиры подопечного, через форточку. Задачи его группы относительно просты. По сигналу из квартиры, отдернутая штора и убранный горшок с цветами с окна, подать во двор крытую брезентом машину «студебеккер» и прикрыть силовым образом погрузку мебели и тела чекиста, возможно, завернутого в ковер, подпереть тяжелыми бетонными мусорными урнами двери соседних подъездов. Ну а потом, в темпе погрузив все намеченное и разблокировав подъезды, мчаться на выделенную Георгием Константиновичем для их дел базу, потрошить вместе с Козыревым и его аналитиками «языка», потом освежевать его и зарыть подальше в лесу. Место уже было присмотрено, яма, глубиной в добрых 2.5 метра выкопана, ни одна собака не унюхает. Если уж прятать следы, то прятать, как следует. В его команду входило четверо «грузчиков и шестеро боевиков. Они должны были аккуратно разобрать все подъезды этого двора, а еще двое наблюдали за безопасностью на выезде из двора. Все те еще ребята, добротные, повоевавшие вдоволь. Оставалось только молиться, чтобы все обошлось без накладок. Впрочем, совсем без накладок, будет вряд ли, хоть бы только их оказалось поменьше. Тогда и его мечты о довольно-таки спокойной второй половине жизни, после весьма шебутной и рисковой первой, могут вполне оказаться незряшными. Толя тоже посетил тот двор, вымеряя расстояния шагами, присматриваясь к остальным дворникам и к частоте хождения людей из дома в дом вечером. С удовольствием определил, что ввечеру, часов после 22-ух, обитатели дома предпочитают сидеть по квартирам. Зимой, так, наверное, и раньше, но было начало лета и темнело только к 23-м. Вот после этой отметки он и рассчитывал начинать свою часть операции, а Петька свою начнет часов в 19 – 20, наверное. Тут уж ему виднее! Князь приступит к процессу возле того, ведь дворнику, раз за разом, будет требоваться бегать открывать подъезд жильцам и их возможным гостям. Вот и их клиент, выяснено точно, имеет обыкновение оказываться дома меду 21 и 22 часами. Так что начинать раньше не было смысла, а риск нарваться на случайного свидетеля, был куда выше. Вот и высветилось общее время для начала его части операции – 23 часа. А управиться лучше бы через полчаса, если возиться дольше, больше шансов нарваться. «Студер» с забрызганными грязью до полной невидимости номерами, станет в соседнем переулке, где-то за час до начала операции.
Вот, в общем, и все. Операция в целом была готова, разобрана и отрепетирована исполнителями. Дело оставалось совсем за малым, теперь ее надо было просто исполнить.

КНЯЗЕВ
Лейтенант Михаил Князев к своей части операции подошел ответственно, как и ко всему тому, что он делал. Тогда, после Курской дуги, его аттестовали в младшие лейтенанты, и уже далее он служил группе не на правах старшины, а на правах действующего разведчика и офицера, командира и заместителя командира группы. Иван Козырев, как и всякий хороший командир, не хватался за все дела обязательно. За все хвататься – враз надорвешься! У него набралась приличная, многократно испытанная команда, она и работала, оставляя Козыреву наиболее ответственные задания и общее руководство личным разведотделом маршала. Впрочем, все это уже мало касалось Миши Князева. Свое дело он делал толково и основательно, хотя и звезд с неба не хватал. Всего-то и обвалилась, что вторая звездочка на погоны. Но, будучи человеком серьезным и ответственным, даже и перед самим собой, Князев всегда признавал, что наградами отцы-командиры его не обходили. Званиями, в общем-то, тоже. Еще на Курской дуге он полагал, что достиг предела своего роста в званиях, став старшиной. Оказалось – нет. Не потребовалось для этого и командирских курсов. Вскоре после перехода их группы к маршалу, Князева поздравляли с первым офицерским погоном и первой звездочкой на нем. А уже в Польше, после Варшавы, получил он и вторую звездочку. Еще до взятия Берлина Князев стал первым полным кавалером ордена Славы, получившим все три степени, в их группе. Уже в Берлине, когда за обеспечении переправы передовых частей через Шпрее, что они исполнили вместе с диверсантами подполковника Шевелева, ему вместе с самим Шевелевым, присвоили звания Героя Советского Союза, у них в группе образовались еще сразу два полных кавалера Ордена Славы. Своим иконостасом Михаил Степанович имел все основания гордиться и в последнее время все чаще себе представлял, как, демобилизовавшись, вернется к себе, на разоренную смоленщину, женится по второму разу, снова заведет детей. Первая семья Михаила Степановича погибла в 1941, под бомбежкой, жена, теща и двое девочек, его дочерей. Тяжко все это переживал не старый еще Князев, может, оттого и подался он в разведчики, принеся в группу свой основательный и кондовый крестьянский здравый смысл, что случается острее иного самого основательного образования. Уже здесь в разведроте и позже в группе, обретя новую семью и даже сына, Шурку Шулепу, Князев оттаял, снова оживая душой. И вот, еще служа в армии, уже и после войны, он снова стал присматриваться к женщинам, выбирая себе жену и мать своим детям. Он на полном серьезе намеревался снова основаться в своей старой деревне на Смоленщине, которая, слышал он, начала восстанавливаться после немецкого разоренья. А недавно повстречал земляка-фронтовика, что был комиссован в 44-ом, по тяжелому ранению и жил в той же деревне. Они посидели весь вечер, проведя его в неспешных крестьянских разговорах и Михаил Князев понял, что он просто поедет в деревню и женится там вдругорядь, на вдовой солдатке, он даже знал уже на ком. Выправит дом, усыновит ее пацана, и приживут вместе с ней, если Бог даст, других детишек. И станут они жить-поживать, как говориться, да добра с детьми наживать. Служить в армии и дальше Михаил, вообще-то, не намеревался. Знал он, что Козырев разыскивал концы в аспирантуре физмата МГУ, намереваясь заняться своей любимой физикой. Уйдут другие знакомые, вон и Петька Грабарь присматривается, куда бы пойти учиться. Толик Тархов, похоже, тоже все уже для себя решил. Даже Васька Сбруев, их нынешний старшина, и тот смотрелся в демобилизацию, намереваясь продолжить слесарить на заводе, что пришлось ему оставить в 1941, в связи с войной. Надо и ему из армии убираться подобру-поздорову. Вот, пособят, напоследок, своему маршалу и спокойно демобилизуются, оставив все и вся на своих местах, там, где ему положено быть, короче. Вот если бы ребята оставались, или, хотя бы, командир. Тогда бы он, пожалуй, съездив в отпуск на Смоленщину и обженившись, вернулся бы к службе. А то, вон, вообще, пришедшее в группу молодое пополнение, смотрит на них, как на динозавров. Да, собственно, так оно и есть. А армия права стареть не имеет. Как та вечно зеленая ёлка, армия должна быть вечно молодой! Ничего, новые уже научились многому, а опыт придет вместе со службой, не иначе. Так что Михаил Степанович, не хер себя травить воспоминаниями, это твое, скорее всего, последнее дело, и сделать его надо так, чтобы оно всех остальных дел, что были до него не перечеркнуло. Чтобы со спокойной душой потом укореняться на родной смоленшине, пускать в рост свое семя. А, собственно, уже самая пора бы. Другие сверстники, кто жив в войну остался, уж внуков поджидают, те, кому повезло еще и семьи свои не потерять. И он бы, останься старая семья жива, выдав девчонок замуж, сожидал бы, когда ж там крикуны-внуки проклюнутся? Но, не судьба! Выпала ему судьба новую жизнь затевать. Так что ж подделаешь? Придется молодиться, пыжиться жить дольше, чем с мальства рассчитывал и детей ро;стить! Святое это дело, святее его на земле, почитай, что и нет вовсе дел! А иначе и не можно, слишком многих мужиков война забрала, чтобы кому из оставшихся, скорбным вдовством своим душу тешить. Семя надо спешить посеять, семя! Чтобы не пропал во тьме времен род их князевский, как и другие-прочие роды русские, протянутые их предками через все испытания из неведомой глыби времен до сих пор. Не дай Бог, такое да оборвать! Не дай Бог!
Так размышляя, Князь бутафорил, меж тем, вовсю, выкладывая на столик под грибком для картежников и доминошников, у детской площадки, колбасу, зельц, луковицы, хлеб, пиво, водку, доставая все это из своей объемистой сумки. Он уже приметил, что из двери на него таращится дворник, таращится не злобно, а, наоборот заинтересованно. А когда Князев стал несколько растерянно что-то искать в сумке и по карманам, дворник, не выдержав, покинул свое укрытие, направляясь расслабленной походкой страждущего алкаша, нога за ногу, к грибку. На морде потихоньку утверждалось начальственно-хозяйское, слегка хамоватое, выражение, сменяя исходное расслабленное желание поправиться. И тон, паразит, выбрал правильный. Не тот, что отсекает всяческое взаимодействие, резанно-непреклонный, но все ж начальственно-распорядительный. Хочет, зараза, поправиться, со вчерашнего, кубыть, ой, как хочет:
- Ты чего это тут, транты свои раскинул, на бок, а? Давай-ка собирай, на хрен, все взад!
Князев, одетый в форму старшины железнодорожных войск, показался ему ровней, а поскольку все происходило на «его» территории, можно было и повыпендриваться, покомандовать в охотку. Миша, словно вырвавшись, наверное, из своих поисков, вызверился на подошедшего дворника:
- Ты бы, служивый, на хрен, вместо того чтобы херню всякую молотить, разводящего бы выкатил! Ты что не видишь, в рот те потные ноги, что человек, на хрен, без стакана!?
И сказано это было с таким отчаянием и вселенской мукой, что дворник из бывших вертухаев никак не мог не проникнуться, но, держа свой понт, все же продолжал все тем же, лишь слегка умеренным, начальственным тоном:
- Ага, блин, разбежалси я, стаканы тут всяким носить! Мало вас тут придурков мимоезжих шляется, на фик!?
- Да ты что, батяня, борзанул, на хрен? Мишку-железнодорожника, не узнаешь? Я ж не первый раз тута? Какой я, на бок, мимоезжий, а?
Выстрел стрелялся не наугад, а очень даже по цели. Дворника сюда перевели недавно, документы показывали, а спрашивать у дворников из других подъездов, этот, боясь уменьшить свою пайку, никак не пойдет, ну, никак! Не та у него морда лица! И действительно, очевидным образом поменяв гнев на милость, дворник буркнул:
- Недавно я тут. На День Советской армии перевели, понял?
- А-а-а! Ну извиняй тогда! Я Миша, старшина 3-й специализированной железнодорожной роты. В Москве бываю раз в месяц, и всегда захожу сюда, замочить встречу с Москвой, понял, что ль? Ну ладно, раз прежнего кореша нет, тогда я к другому подъезду!
- Да стой ты, колодяга! Вынесу я тебе, на хрен, стакана!
- А себе?
- А угостишь, шершавый?
- А я что, на хрен, не русский что ли? Один пить обязан, да?
- Зачем один? В одиночку, на хрен, вон и собаки воду лакать не хотят! Ладно, уж, служивый, составлю тебе компанию…
И, развернувшись, дворник с подбегом направился к подъезду, опасаясь, как бы Михалыч, старослужащий из соседнего подъезда, по старому знакомству, не перехватил такую халяву. В сумке-то у Мишани-железнодорожника явно еще чего то имелось, это дворник, а звали его Палычем, уяснил с первого взгляда, еще когда только приценивался. Шикарный гусь ему обрывался, однако, редких достоинств. Вокзал рядом и там бойцы железнодорожники точно какие-то крутятся. Сначала, вообще-то, была мысль у Тархова, Князя обрядить сверхсрочником НКВД, да только специфики их собачьей службы враз не изучишь, а наверное есть, как не быть, вот и вырядили мужика во все эмпээсовское . Чтобы не влипнуть гарантировано, не было в службе Палыча пересечений со стрелками НКПС  и МПС, досье его об этом свидетельствовало упрямо. Палыч вскоре вернулся, таща с собой пару хорошенько вымытых граненых стаканов. Но по пути ему пришла мысль, что на дворе к ним, рано или поздно, присоединиться кто-нибудь из дворников иных подъездов и уменьшит пайку. Надо это было Палычу? Да, уж! Да как собаке пятая лапа, зайцу стоп-сигнал и медведю рога, вместе взятые! И уже, возвращаясь к грибку со стаканами, Палыч сообразил-таки, на хрен, надо гостя звать к себе в комнатенку под лестницей. Там в тишине и покое они ее родимую и раздавят, безо всяких, на фик, помех! А Миша Князев все гадал, когда же эта идея, наконец, посетит дворника, уже начинал выискивать на небе тучку, промочит, мол, чтобы попросить убежища в дворницкой. Но, уже подойдя и поставив стаканы на столик под грибком, Палыч выдал:
- Слушай, ,Мишаня, а чего нам здесь, у все на виду торчать, детей пугать своими рожами, идем ко мне в дворницкую, там и раздавим, а?
Поколебавшись для виду, Князев, словно и нехотя, как-то, соизволил согласиться:
- Правильно говоришь, Палыч! Пойдем!
И едва не прикусил язык, а откуда он знает, что это Палыч. Тот ведь не представлялся. Михаил Степанович уже готовил оправдания, де, прошлого дворника на его месте как раз, тоже звали Палыч. На первый случай вполне могло и сойти. Да только Палыч, распаленный жаждой алкоголя, прокола Мишани нисколько не заметил, торопясь побыстрее собрать расставленное на столе. А ну, как выглянет Михалыч или Фомич из соседних подъездов, узнают Мишаню, потянут к себе и тот пойдет за старыми знакомыми. Вот вам дулю, на хрен, он, Палыч, такой холявы не упустит. Наконец, они все собрали, Князев подхватил сумку, где звякнули, перекатываясь, бутылки, и поплелись в каморку Палыча, провонявшую потом, пылью и клопами с тараканами. И уж там, их пьянка, развернувшись, поскакала во весь опор. А часам к 22-м, когда над летней Москвой зажигаются первые сумерки, к дому, одетый в черный комбинезон, с черной шапочной маской в кармане проследовал Петька Грабарь.

ГРАБАРЬ
Подходя к «своему» дому Петька нес на плече легкую алюминиевую лесенку, сопровождала его еще одна фигура в темно сером одеянии, покрупнее и внушительнее. Прикрытие. Они подошли к двери подъезда, из-за которой доносилось разухабистое, на два пьяных голоса, пение. Обычный в таком случае: «Ой, мороз, мороз…». Князев стареется, вздохнул Петька, аккуратно мостясь с лесенкой, поближе к форточке. С каким комфортом работать доводится, ядрена вошь, на старости то годков. Не карабкаясь, хватаясь за все, что ни попадя, а по лесенке. И только он свалит с нее, как лесенку уберут и унесут, все чин-чинарем, мать ее в лестничный пролет! Взлетев котярой по ступенькам, Петька привычно нырнул в распахнутую большущую форточку.  Экие форточки большие делать стали, что ворота в трамвайном депо! Пролезать в такие, никакого особого умения не надо, хотя Козырев и не позволял Петьке совсем забыть его былое искусство, заставляя учить этому молодых, тех, кто по Петькиному мнению, для подобных дел годился. Подобное умение в разведке, порой, оказывается весьма и весьма ценным, как бы и не бесценным вовсе. А, обучая других, как сам-то позабудешь? Проскользнув в форточку, он аккуратно нащупал ногой подоконник и тихонечко соскользнул на пол вдоль шторы. Петька оглянулся, осмотрев форточку, вроде и чисто прошел, а не осталось бы чего. Потом специальной тряпочкой из сумки на бедре подчистил подоконник, убирая следы своих легких ботинок, начисто вымытых перед делом. Наконец, завершив все дела по входу, Петька выскользнул из-за тяжелой, светомаскирующей шторы, с войны оставалась, надо быть, в полумрак квартиры, вышел на махонький коридорчик и прошел на кухню. Там шторы задернуты не были, светло. Открыв холодильник, Петька достал початую бутылку водки, набулькал стакан на треть, отрезал здоровенный кусок окорока и хлеба. Выпил и закусил в охотку. Ну, неправильно это, уходить из хаты, совсем уж ничем не попользовавшись, и ничего не взяв. Такого пренебрежения собой воровской фарт не простит, на фик! Поставил себе вариться кофе. Скорее всего, быть ему здесь и ждать хозяина пару часов, чего же мелочиться. Вольготно расселся за столом, покуривая хозяйскую «Герцеговину Флор», богато живет негодник, такие, говорят, сам Сталин курил. Под большую кружку натурального кофе, из хозяйских запасов, Петька выкурил две папиросы, отдыхая и собираясь к готовящемуся действию. Хлобыстнув еще треть стакана водки, доел свой бутерброд с окороком. Прошел в комнаты, порылся в хозяйской библиотеке. Одна книга его заинтересовала. Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита» и штамп на титульном листе «на руки не выдавать». Командир, помниться говорил, чудо, как интересна. Надо взять. И сунул книжку в сумку на бедре. Вот и весь улов. Зато воровской Бог мог быть доволен. За кофе и копаньем в книгах, время пролетело, как его и не было совсем. Петька уже собрался, было, присесть на диван и начать читать Булгакова, как зазвонил телефон, и, сделав три условленных звонка, смолк. Потом еще раз два звонка и умолк и только на третий раз Петька снял трубку, ответив условленным:
- На месте, слушаю!
- Клиент покинул свою контору и направляется домой трамваем. Минут через сорок будет.
Сообщили из наружного наблюдения за Клещовым. Петька не умедлил ответить, помня, что пользоваться телефоном фигуранта долго – риск:
- Информацию снял и понял. Приступаю к исполнению.
С той стороны трубку положили, отозвавшись короткими гудками, Петька положил на рычаг и свою, присматривая место, где встретит клиента и как ударит. Глянул на часы 22-50, время прогнозируемое. Немногим более как через ; часа, в замке заскребся ключ, проворачиваясь. Сколько то там щелчков и тяжелая входная дверь внушительно и медленно раскрылась, впуская хозяина. Просовывая вперед пухлый портфель, хозяин вошел в дом и привычным движением, обернувшись, захлопнул дверь. Давно все про себя решив, Петька ждал именно этого момента. Бесшумно выскочив из комнаты, он вломил хозяину по башке, чуть пониже макушки, кулаком с зажатым в нем люггером. Этого оказалось вполне достаточно, хозяин мешком осел возле закрытой изнутри двери собственной квартиры. Рывком переведя его в положенье «на живот», Грабарь связал заранее отмеренными веревочками руки и ноги и вставил в пасть говнюка любовно отобранный кляп, из арсенала их группы. Закрепил все и кинулся к шторе. Так, оттянуть ее и второй горшок цветов  окна, долой. А сам к телефону. Если по какой-то причине не сняли сигнала, позвонят. Ключи он достал из кармана Клещова, еще до того, как его связать. У подъезда заурчала машина, да не мелочь какая пузатая, нечто серьезное, крупное. Выглянул с кухни, точно, крытый брезентом «студер». Все, как и планировалось. В дверь позвонили тремя короткими и длинным. Через минуту повтор. Все по условию, как надо! Петька открыл. Тархов и Сашка Петров,  все как положено. Тьфу, сглазил! Открылась соседняя дверь, и на площадку выполз облезлый плешивый мужичонка, лет 60-ти, с зажатой в пальцах папиросой. К-курильщик, мать твою! Сашка Петров накоротке хватает обалдевшего сего числа дурака, срочно повернув, глушит его, закрывая дверь в соседнюю квартиру и тащит чудика в квартиру Клешова. Блин, накладка! Такое никогда не предусмотришь. В темпе связали и соседа. Все, надо убираться. А второй? Возьмем с собой, решил Тархов и взвалил его на плечо. Клещова потащили Грабарь с Петровым. Тяжеловать, скотина! Таскай их тут, гадов! Когда оба тела уже бросили на дно кузова из давно притихшей дворницкой выскочил Князев, со вполне опухшей рожей, и рыбкой, не задерживая, влетел в кузов. Хлопок ладони Тархова по кабине и «студер», взревев двигателем поехал со двора, выбираясь на просторы, не слишком перегруженных машинами, тогдашних московских улиц. Князев, изумленно глядя на два тела в кузове, спросил у Тархова:
- Почему двое, майор?
- Накладка Миша, мать ее! Один случайный!
- А, ч-черт! Лишние покойники нам бы и ни к чему!
А позади их аккуратно сворачивалась разветвленная операция прикрытия, отваливались тяжеленные бетонные урны, в одночасье подпершие двери всех подъездов. Выворачиваясь чулком, поочередно снимались и уводились посты. Уходили в базу те, кто осуществлял наружное наблюдение за объектом.
Коротко дважды посигналив, машина была без проблем впущена в армейскую базу в городе. Здесь они оставили соседа Клещова, приказав мариновать его неделю в камере, не показывая ему ничьих лиц и ни о чем не допрашивая, упаси Бог. Но и голодом не морить, кормить по солдатскому довольствию. А через неделю, предварительно усыпив, вывезти в район казанского вокзала и оставить на лавочке как есть. И пускай мужик думает все, что хочет. И идет, куда хочет. Их это не волнует. Если чего и вспомнит, так будет уже, наверное, поздно. Но и убивать просто за то что, по-дурацки, жутко не вовремя подвернулся, тоже как-то не хотелось. Слишком большую войну все они пережили, слишком много смертей видели. Уж если кто и станет когда убивать бездумно, так только не они. Для них убийство навсегда станет актом крайней необходимости. Их же «студер» вернув себе свои природные номера, пошел на выезд из Москвы, выдвигаясь к учебной базе спецвойск, где две недели назад обосновался Козырев, со всей командой, аналитиками и аппаратурой.
На милицейском посту по Каширскому тракту никаких усилений объявлено не было. Военный «студер» останавливать было не кому, да, вроде, и не зачем. Он и прошел, бодро шурша шинами, лишь слегка снизив скорость, словно демонстрируя способность остановиться по первому же требованию. Такового не последовало и, весело ревя движком, «студер» ушел к базе. Все решения Тархова Козырев одобрил, о накладке печалился не сильно. Поймал мужик на свою задницу приключений, да и хрен с ним. Не смертельно, будем полагать, а остальное перебедует как-нибудь. Надзор за квартирой «языка», на ближайшую неделю, оставил учрежденным, и приступил к допросам вожделенного пленного. К вечеру их закончили и Петров, получив приказ, отвез хмурого и подавленного пытками бывшего чекиста к отрытой яме, там пристрелил и зарыли. Собаке – собачья и смерть! Скольких он сам вот так вот зарыл? Теперь пришла и его очередь. Не менее того, что сказал «язык», если не более, оказалось в его портфеле, который тот припер домой, со службы. Но наблюдение за его квартирой показало, что их «языка» хватились уже к вечеру второго дня, осмотрев всю квартиру, опросили соседей. Искали и того соседа, какого они изъяли, покрывая накладку. Однако сделано все было чисто и люди Берия всперлись на откровенного «глухаря» . Следствие побуксовало упираясь, и сдохло. Берия достаточно быстро осознал, что виноват, в общем-то, он сам, поскольку подбирал в аппарат людей и обучал их выбивать признательные показания, уже примеренные и взвешенные. А вот искать и по-настоящему расследовать реальные казусы их никто и никогда не учил. Привлеченные же сыщики МУРа большого старания в деле не оказали, хотя и бесполезными не были. Так, или иначе, дела шли к своей логической развязке, и активно искать Клещова перестали. Осуществив коррекцию своих планов через Клещова, Козырев и Влидимирский, используя возможности своего аналитического отдела, а также отдела Генерального штаба, подготовили наметки плана всей операции, представив ее Жукову.

ЖУКОВ, ВЛАДИМИРСКИЙ и ХРУЩЕВ
Никита Сергеевич договорился с Жуковым по телефону о встрече. Последней, перед активной фазой. Опасаясь прослушивания, договаривались обиняками. Официально, он ехал поздравлять маршала с новосельем. Свое настоящее новоселье, Георгий Константинович отпраздновал раньше, и повторять его нисколько не намеревался, однако сготовить пельмени, для встречи Никиты Сергеевича, он Александру Диевну попросил и генерал-майора Алексея Владимирского на встречу эту пригласил. Встретив Хрущева и перекинувшись с ним дежурными фразами, Жуков пригласил того сразу, выйти на свой обширный балкон, объясняя знаками, что прослушивание весьма вероятно. Блкон же был тщательнейшим образом осмотрен и обыскан специалистами и признан пока чистым. Хозяева, между тем, не исключали, что после сегодняшней встречи и балкон перестанет быть чистым от прослушки. Выйдя на обширный Жуковский балкон и устроившись там, приступили к обсуждению плана Владимрского-Козырева. По их исходным прикидкам, стартовать он должен был в ближайшую субботу. План предусматривал ликвидацию Берия в его собственном особняке, какой он, судя по данным разведки и наблюдения, не далее как в ночь с пятницы на субботу, намеревался посетить с очередной пассией. План предусматривал одновременное изъятие хотя бы одного из двух, а лучше обоих, двойников Лаврентия Павловича и его использования для операции прикрытия, по какой осуществлялся арест, следствие, а позже, и суд над Берия. В качестве судьи Жуковым и Хрущевым предлагался маршал Конев. Сам Иван Степанович еще не знал о случае, ему представившимся. В 1941, практически спасенный Жуковым от немедленного ареста, осуждения и расстрела и уже успевший почувствовать ледяное дыхание всех этих прелестей на своем затылке, вряд ли маршал станет упираться и отнекиваться от такой роли. Все ж, какой то шанс, свести не сведенные счеты. Кроме двойника Берия с кем весь этот период предполагалось тесно работать, перед судом должны оказаться Абакумов, Меркулов и иные деятели прежнего НКВД и нынешнего МГБ, вроде того же Кобулова. Изъятие и арест всех будущих фигурантов предполагалось производить одновременно с устранением Берия. Хрущев настаивал именно на уничтожении Берия и судом уже над его двойником и Жуков, предлагавший арестовать того и судить его на самом деле, вынужден был уступить, понимая опасения того. Сам он этих опасений не разделял, полагая, что с арестом Берия, весь его вполне возможный заговор развалится. Но уж очень Никиту Сергеевича трясло. Тут и стало ясно, как же он боялся, все это время! Буквально до дрожи! Окончательное время «Ч» было назначено уже под пельмени с чаркой водки, поданные сюда же на балкон, вместе со столом, какой притащили Владимирский с :Александрой Диевной. Поднимая чарку за успех их начинаний, Хрущев выглядел как-то странно, одновременно и встряхнувшимся и в то же время, обмякшим. Так на него воздействовал его страх. Договорились о связи и взаимодействии, при этом Жуков сказал, что помочь Хрущеву в его политических делах, не предполагает возможным. Еще Сталин, снимая его с поста заместителя министра Вооруженных Сил, вывел его из состава Политбюро. На замечание Хрущева, мол, мы это быстро исправим, маршал ответил, нет, Никита Сергеевич, к нынешним событиям не поспеем.
- Скажите, Георгий Константинович, вы в успехе нашей операции уверены?
Задал он, наконец, вопрос, все время вертевшийся у него на языке под час обсуждения всех их планов. Жуков, давно уже это осознавший, слегка пожав плечами, ответил:
- В том, что касается ее военной части, то абсолютно уверен, Никита Сергеевич. Мои мужики – шикарные профессионалы и специалисты своего дела, все сделают, как обещали. А там, где речь идет о политике, вам как говорится, виднее. Не моя это сфера. Но и здесь тоже, полагаю, всем станет быстро понятно сложившееся соотношение сил с большим их перекосом в вашу сторону. Как там ни крути, какие политические сказки не рассказывай, а с реальной силой придется считаться все едино. Так что, если не наделаем больших и неожиданных ошибок, победить должны. Части и соединения, призванные блокировать части и соединения внутренних войск, уже начали выдвижение на блокирующие позиции, завтра – послезавтра закончат. ГУ ВВС обещает перекрыть все мыслимые промежутки постоянным дежурством авиации. В ВВ служат те же командиры, прошедшие ту же школу прошлой войны, что и мы. Полагаю, что, осознав обстановку, они придут к тем же, в общем-то, выводам. И приказа сопротивляться не отдадут, понимая, что это напрасные, а потому и особенно неприятные жертвы, уже ничего не могущие изменить.
Несколько отмякнув во время всей этой длинной тирады маршала, Хрущев спросил у Владимирского:
- А у вас, генерал, сил на все то, что вами тут намечено, хватит?
- По нашим прикидкам, Никита Сергеевич хватит, даже с небольшим запасом, чтобы отреагировать на накладки и вводные, имеющие место в любых, самых просчитанных и распланированных операциях. Мне думается все намеченное должно быть выполнено с гарантией.
- Хорошо бы, генерал! Спасибо, товарищи, за сегодняшний разговор. Мне он был нужен.
И, доев пельмени на своей тарелке, поскольку получились они необычайно вкусными, Никита Сергеевич встал, подняв последний тост:
- Так что, Георгий Константинович, план мы, я так понял, утверждаем!? А время «Ч»? Ближайшая суббота!?
- Думаю, да, Никита Сергеевич!
Твердо ответил тоже поднявшийся Жуков. Чокнулись, выпили и Хрущев, более не присаживаясь, пошел на выход. В коридоре Владимирский шепнул его начальнику охраны:
- Как поедете, за вами пойдет ЗИМ с номером М 16-16. Не беспокойся, это наша машина. Производим контроль, а при случае, окажет помощь!
- Ладно!
Неохотно блеснул глазами тот. Ясно было, что он предпочел бы не иметь таких неизведанных помощников, а познакомиться с ними, посмотреть их на тренажерах, оценить. Его можно было понять – начальник охраны все же. А человеку эта должность ни общительности, ни благожелательства не придает и даже не добавляет. А вот подозрительности и неудобоваримости так и сколько удобно, что называется, в ассортименте! Когда гости покинули помещение, генерал-майор вернулся на балкон, к маршалу. Испросив разрешения, закурил. Не куривший Жуков, порой, был совсем нетерпим к этой вредной привычке многих людей. Невинной, впрочем, по своей сути. Тут же он разрешение выдал своим обычным жестом, означавшим у него – делайте, мол, что хотите:
- Ну и как твое мнение о Никите Сергеевича, Алеша?
Испросил Георгий Константинович, давно уже привыкший к великолепной полезности, деловитости, наблюдательности и решительности этого человека:
- Мандражирует наш Никита Сергеевич, Георгий Константинович! И хочется ему и колется! И за щеку хочется, и на тарелку вынь да положь! Ведь арестовать того же Берия и поместить в кутузку, при гауптвахте московского округа ПВО, было бы чего проще! Кто его освобождать кинется, шершавого? А кинутся, так и того лучше, узнаем доподлинно каковы их силы и прошерстим, как следует. Только ведь нет за ним ничего серьезно, что и без его присутствия силой бы оставалось! Нет, видите ли, надо огород городить с двойником! Что это ему даст, объясните мне, наконец, Георгий Константинович, не дайте так и помереть, придурком!
- Пойми, Леша, Никита просто боится Лаврентия, напуган им в прошлые времена до икоты! А когда вы уберете его, так пусть даже все те структуры, какие прежде ему служили и целы останутся, Никита власть свою над ними взять твердое намерение имеет. А пока Лаврентий жив, страшно ему, помнит какую тот власть при Хозяине над всеми имел!
- И над вами?
- И надо мной Леша! И я боялся, да еще и как боялся! Только воли этому страху над собою силу взять, не давал. А Никита дал, вот и трясется до сих пор, хотя Лаврентий едва половину былой мощи от прежнего его уровня имеет. А то, так и четверть вовсе! Свою власть надо мной, какая у него и была, Лаврентий утратил где-то к марту 42 года, сразу после того, как мы немцев под Москвой откинули, я понял, что больше его не боюсь нисколько. И стал сильнее! А ты?
- А я, Георгий Константинович, просто рассчитаться с этим упырем хочу, за то, что сам пережил, тогда в 39-40-ом и за тех, кто не дожил до этого! А таких, вы знаете, Георгий Константинович, там много было! И кое-кого из них я знавал, и там в том числе. достойнейшие были люди.
- Догадываюсь, Леша, догадываюсь! Ну, а Иван с Валерой, что?
- У Козырева к этой публике стойкое отвращение и раньше имелось, ну, а его приключения тогда, на Курской дуге, этого благородного чувства нисколько не отменили! неровно к ним дыщит он сам, да и его мужики туда же! У Шевелева к ним свои претензии. Так что мужики стараются, Георгий Константинович. Впрочем, у них уже все готово!
- Ладно, Леша, завтра съездим к ним сами, ты, конечно правду докладываешь, подозрений на то, что врешь не имею, но свой глазок-смотрок, знаешь ли, порой и то увидит, чего, казалось бы, никак увидеть нельзя!
- Слушаюсь, Георгий Константинович! Разрешите пойти распорядиться?
- Иди, Леша, да возвращайся потом, не все еще мы с тобой закончили.
И после того, как Владимирский покинул балкон Жуков, долго сидел в задумчивости, вглядываясь в московский городской пейзаж.
Хрущев, отбывая домой, на правительственном ЗИМе, находился в несколько ином, гораздо более сложном настроении. Ему действительно, как определил Жуков, и хотелось и кололось. Никита Сергеевич при жизни Хозяина особенно не задумывался о том, чтобы обладать верховной властью. Его задачи были куда скромнее. Он положил себе попросту выжить. И выживал всеми доступными его способами. Бывало – предавал, случалось - подличал. Он всегда и повсюду поддерживал Хозяина. И на публике и даже в компании близких друзей. Смеялись люди, что Хрущев и ночью боялся даже подумать иначе, чем Хозяин. Но кости тех, кто посмеивался, уже истлели на лагерных помойках, а он Никита Хрущев, оставался жить и даже намеревался бороться за высшую власть в стране, ту власть, какой раньше владел один только Хозяин. Но на пути к этой власти стояла гнусная фигура сталинского Малюты Скуратова – Лаврентия Берия. Его Никита Сергеевич боялся совсем немногим меньше, чем Сталина, но ему удалось привлечь на свою сторону еще одну фигуру, невероятно сложную и сильную – Жукова. Чаша весов заметно склонялась в его сторону. Армия не собиралась отсиживаться в казармах, намереваясь, впервые, быть может, со времен 18-го года, вмешаться в политическую борьбу. Уж очень им не хотелось повторять пройденное, в конце тридцатых годов. Так что – или сегодня, или – никогда! Если он и сегодня попятиться, уступая место на политической арене Берия, либо кому еще, больше такого шанса, или даже отдаленного момента. Вот уж, воистину, где, и хотелось, и кололось. При этом Никита Сергеевич был достаточно умен и хитер, чтобы понимать, что однажды, встав на этот путь, идти придется до конца. С этой дорожки не сходят, подобно бегунам, не выдержавшим дистанции. С нее только уносят. Вперед ногами. И вот это пугало его больше всего. Не так уж плохо он жил, и не будучи первым. Правда его безграмотной душе все время казалось, что все вокруг извращают великую идею Ленина и Маркса. В чем эта идея заключается, он по сугубому своему не знанию и малой образованности, тоже не знал. Он помнил только, что это, кажется, формула социализма: «от каждого по способности и каждому по труду», а коммунизма так и еще хлеще: «от каждого по способностям и каждому по потребностям». Но о социализме вроде еще перед войной делал заявления Сталин, мол, построен, де, окончательно и бесповоротно. Нешто Берия станет строить коммунизм? Да ни в жизнь! А он, Хрущев, обязательно станет! В чем заключается это строительство и каков должен быть конечный результат подобной постройки, Никита Сергеевич представлял себе весьма и весьма смутно, но строить его брался с невероятной уверенностью, помня, что: «Нет таких крепостей, какие бы не взяли коммунисты!» Опять же, правда, никто не указывал, какие же крепости коммунисты когда-нибудь брали, на чем тренировались. И брали ли какие-нибудь вообще. Ну, вот победу во второй мировой войне, они, подобно американцам, себе вечно приписывали. А при чем там были они, болтались, подобно гирям, на ногах сражающегося народа. Вон в 1812 всю ту же общую Европу меньше чем за год как тараканов переморили и переморозили, усеяв их окоченевшими телами всю дорогу от западной тогдашней границы до Москвы и обратно, а и сами ведь куда как меньше пострадали, ась? А все потому, что без коммунистов. Как же, ведь это против них воевали немецкие полчища. Персональным, можно сказать образом. А сейчас? Вот, страну восстановим. Как это было сделать без партии? Вот уж где работнички-захребетники! Никите Сергеевичу казалось, что именно желая облагодетельствовать свой народ, он рвался к верховной власти. И, что, главное, он точно знает, как это сделать. Без сталинско-бериевских лагерей и зон, тут Никита Сергеевич упускал, что они то, эти лагеря и зоны, ленинские изначально, что это Ленин с Дзержинским их начали выстраивать под благовестные песни Троцкого о мировой революции. А недостаток образования мешал Хрущеву сделать свой экскурс в историю длиннее и содержательнее. А то бы он непременно посокрушался кровавости и жестокости Парижской Коммуны, о каковой эпопее, в СССР, привыкли говорить, следуя позорному мнению Маркса и Энгельса, с придыханием. А раскатывающиеся, подобно кочнам капусты, отчекрыженные гильотинами великой французской революции, головы ее создателей и вдохновителей, как, впрочем, и ничем не повинных людей. Этого он на своем рабфаке не проходил. А если бы он дал себе труд поучиться хотя бы на основном курсе Донтехникума, преподавательской состав там был воистину великолепен, он узнал бы, что любая революция, всюду и всегда, становится кровавым Молохом, пожирая в охотку своих детей. Но нет, некогда было Никите Сергеевичу и таким как он учиться. Даже и на рабфаках, они стремились заняться партийной и комсомольской работой, что сразу заметно снижало требовательность беспартийных, как правило, а оттого и легко уязвимых, нестойких, прямо скажем, перед напористым партийным нажимом, преподавателей. Ну, как же, сведет грозно брови, такой, с позволения сказать, «студент», а там глядишь и дверь в кутузку ГПУ за тобой закроют. Оно вам нужно, уважаемый? Так и получались партийные деятели все сплошь и всегда колоссальными недоучками. Не доучившись сами, они рвались уже всех поучать и наставлять. Известное дело, ничего иного делать-то, так и не научившись. Но политический расклад они чувствовали нюхом. Этот нюх у них присутствовал изначально, как некая особая партийная данность! И Никита Сергеевич знал, был вполне уверен, что на сей раз, он себе сдал все почти козыри. Игра за Берия вполне бессмысслена. И все равно боялся Берия, боялся каким то сугубо иррациональным страхом, таким, от какого трепещут в преддверии чего-либо мистического, сверхестесственного. И знал он того же Берия уже добрых два десятка лет, прекрасно видя, что нет в нем ничего мистического. И все равно боялся. И даже сейчас, когда все пуговицы на солдатские мундиры были уже пришиты, он все равно боялся. Боялся и ненавидел. Именно поэтому он и затевал сложную интригу с двойником, хотя взять и распотрошить на следствии самого Берия, было бы для него политически гораздо выгоднее. Сколько бы компромата нарыл на всех этих Молотовых и Маленковых? Нет, понимал Никита Сергеевич, он только тогда станет спокоен и сможет править страной, когда будет абсолютно уверен, что и Берия и Сталин мертвее мертвых. Ну, ладно, за Сталина он был уверен, сам тащил его гроб в Мавзолей. Сейчас бы с Берия разобраться! А страна? Страна, Бог с ней, страна подождет! Ведь если не сейчас, тогда более уже никогда. Чудесно понимал Хрущев, что такие люди как Жуков верят только раз, как, собственно, и те, кто их приказам подчиняются. Знал он, чувствовал, что отступи он сейчас, другой раз под своим знаменем ему такой мощи не собрать. Не зря же говорят, что трудно отыскать бойца отчаянней и сильней, нежели сильно испуганный заяц. Так и Никита Сергеевич. Тот безграничный страх, под которым он ходил с начала этой весны, стал трансформироваться, вопреки всем канонам психологии в свою прямую противоположность – дерзновенную смелость. И Никита Сергеевич, человек, в общем-то, волевой, усилием воли отодвигал свой слепящий и оболванивающий страх в сторонку, делая главное, не мешая действовать тем, кто был к этому способен. Приехав от Жукова в свой особняк и выслушав ежевечерний доклад начальника охраны и секретаря, Хрущев приказал принести себе бутылку водки и сала с чесноком и хлебом. Водка помогала, и страх отступал. Никита Сергеевич, уже почти расслабленно, очистив зубки чеснока, поглощал их вместе с кусками сала, закусывая все большими кусками черного хлеба, откусываемого от большой лусты. Хорошо так бездумно пить водку, закусывая ее салом с чесноком. Или с луком, скажем. Расслабившись, Никита Сергеевич пришел в спокойное состояние духа и, наконец, хорошо поспал, может быть впервые за все то время, что уже прошло со времени смерти Сталина. Оно и пора уж было-то…

БЕРИЯ
Лаврентию Павловичу, собственно, было, отчего волноваться, но вел он себя очень спокойно и рассудительно. Берия был абсолютно и бесповоротно уверен, что Никитка, а никак иначе этого клоуна Никиту Хрущева, он именовать не собирался, суетится и копает под него, но именно этого рытья, он как раз и не боялся. Наплевать ему было на Политбюро с его политической трескотней. Он то знал, что реальной властью и силой в СССР обладают только военные и чекисты. Но военные, практически всегда лояльны политическому руководству, политически инертны, не самостоятельны и, по мирному времени, с места не сдвинуться. А все чекисты в стране, подчиняются именно ему, Берия. Они активнее, самостоятельнее  и, что самое главное, собраны под его началом.
Давно уже Лаврентий Павлович присматривался к власти, приценивался к ней, пробовал ее на зуб. Он прекрасно уже оценил и определил, кто является самым сильным человеком в стране. В общем и целом, политически сравнимых с ним по влиянию, Молотова и Маленкова, он не боялся нисколько. Да они занимали более высокие посты, возможно и авторитет их был повыше бериевского и тем не менее. Имея на них несравненный и неубиенный компромат, он намеревался разобраться с ними еще при Сталине, и даже начал уже это, арестовав Полину Жемчугову, жену Молотова по делу космополитов. Молотов не сделал ничего, чтобы ту освободить, а Берия на них рассчитывал, имея ввиду начать травлю самого Молотова, ухватившись за его попытку помочь любимой жене, как за великолепный предлог. Но Молотов даже не возроптал. Всего-то пару раз униженно и подобострастно намекал Сталину, отступая немедленно, только увидев на лице того малейшую тень высочайшего неудовольствия. А ведь понимать должен был уже все, пережил ведь весь длинный и столь разнообразный репрессионный период. Может потому и не полез махаться с Берия перед лицом Вождя и Хозяина, а компромат, так и не использованный тогда, прямо жег руки Берия. Но, Молотову повезло, пережил он и Сталина. Ничего, его, Берия, не переживет! Маленков? Этот уже давно пристраивался в очередь, блестя своей жирной физиономией, и тоже еще при Сталине. Смерть Хозяина многое спутала, совершив перестановки в очереди. Вот и Маленков неосторожно выдвинулся на передовые позиции. Неосторожно Георгий Максимилианович, ой как неосторожно. Подставляешься Гошка, забыл мой нрав что ли? С твоим то опытом, Гошка! Не понимаешь, что ты фигура всего лишь наполовину самостоятельная, сильно зависимая, а жена у тебя – жидовочка, может, еще и иудейка правоверная. Между тем, кампания против космополитов всего лишь приостановлена, но не отменена совсем. Не отменена, Гошка! Ведь кампанию эту и продолжить недолго! Ее жертвы реабилитации пока и вовсе не подлежат. Пока. А, может, Гошка, наоборот, все просчитал самым доскональным образом, именно в расчете на его, Лаврентия Берия победу. Тогда тонко, Гоша, очень тонко! Как бы не прорвалось на истоньшении, а? Ведь могу я, скажем, не понять и не оценить? Могу же? Нет, пожалуй, Гоша отсчитал все правильно, кампанию против космополитов придется сворачивать совсем, как и против врачей-вредителей. Благо он в те поры не возглавлял непосредственно репрессивный аппарат МГБ. Кто на нем сидел? Ах, Абакумов? Вот его и сделаем главным стрелочником, козлом отпущения, сменив в четвертый раз с 1918 года все ключевые фигуры в аппарате министерства. Вовремя, надо сказать! Это здорово, а заодно, замиримся и с западом. Ядерный проект, меж тем, продолжать будем, а, задабривая Запад, предложим воссоединить Германию под не коммунистическим управлением. А сами подкатимся к Иосифу Броз Тито. Хватит уже, нахомутал с ним Сталин, пытаясь подмять. Зачем подминать? Православные же христиане, как и мы грешные. С ними дружить следует. А сталинские заигрывания с РПЦ надо обязательно продолжить, хотя против этого и весь нынешний состав Политбюро. Чуют, засранцы, что слабее они идеологически церковников, вот и хотят избавиться от конкуренции все теми же методами государственного принуждения. И внесудебными расправами. А на чью голову расплата падет? Мою? Не уж, ханорики, облизнетесь! Такой холявы я вам не предоставлю. Отныне все разборки, даже и мои собственные, только через суд. Внесудебное устранение конкурентов допустимо только в самые первые дни, когда борьба за власть легко может стать горячей, вплоть до применения огнестрельного оружия. Булганин? Ну, за этим совсем нет никакой реальной мощи. Он только своим постом, министр обороны, ётить, и крепок! С ним возиться не придется. Хрущев? Этот клоун политически намного сильнее, но реальной, силовой власти у него, почитай, совсем нет. Политической, хоть отбавляй, а реальной – чорт ма! Да и не хрен ли с ним? Все равно элементарно понятно, что менять придется почти все Политбюро и сильно прошерстить ЦК. Работы непочатый край. А, еще ведь Суслов. Его Сталин все последние годы сильно отмечал, готовя, похоже, себе в наследники. И тот сколотил вокруг себя группку молодых членов ЦК, подбираясь к власти. Он уговорил Сталина опробовать того на Прибалтике. В репрессиях он тоже замарался отменно. А коли ему поручить сейчас руководство борьбой с бандеровщиной на Западной Украине и в Закарпатье. Будет стараться и снова по плечи умоется в крови. Приказать своей особой структуре сразу отслеживать его деятельность, и, придравшись к любому вопиющему случаю, в такой работе, практически неизбежному, организовать против него показательный процесс. С этого случая начать процессы против прежних соратников, борцов с «врагами народа». И стартовать массовую реабилитацию, извиняясь перед сломленными лагерями людьми от лица нагрешившей пред ними власти, а? Каков ход? Пожалуй, недурен! Он же сам еще и не стар вовсе. Для кавказца его 64 года, считай, только начинающаяся еще зрелость. То-то ему женщины нужны, почитай, каждую декаду. Это ведь тоже показатель силы, да еще и какой! Ничего, у него впереди еще лет 15 активных. Жалко только одного – нет у него подходящего наследника. Сын Серго? Всем хорош парень. Занимается системами ПВО, на работе, он проверял через стукачей, ценят его непритворно, не ему, всесильному Лаврентию Берия в угоду, по делу. Но политически, Серго, мягко говоря, безынициативен, а если точнее, так и просто безволен. Нет в нем отцовской заостренности под политическую интригу, нет.
Берия, потянувшись, налил в фужер «Хванчкары», выбрал из вазы на столе роскошный персик. Персики в середине июня, да в Москве тех времен, это ли не показатель статуса. Мингрел Берия слишком хорошо знал время созревания персиков и иных прочих южных фруктов. Но аппарат знает, что шеф любит закусывать «Хванчкару» именно персиками и старается вовсю. А, кстати, «Шеф». Вот оно, то неофициальное имя, какое надо будит запустить в обиход для обозначения его, Лаврентия Берия, как нового Хозяина. А что? Прекрасная находка! И, главное, никакого плагиата! Очень коротко, невероятно энергично и чрезвычайно сильно, не так ли! К тому же, кажется, не так сильно припахивает подобострастием, как сталинское приторное: «Хозяин»! А, впрочем, это второстепенно. Главное сейчас – не допускать медлительности и глупых сбоев и не показывать в своей жизни, каких бы то ни было перемен. Все должно идти как всегда. Надо распорядиться, чтобы привели к нему ту курочку, что он наметил позавчера и приказал установить, кто, где, за кем? А ч-черт! В связи с этим сразу всплыл в памяти исчезнувший полковник Клещов. Главное, исчез ведь подлец почти бесследно. На квартире никаких следов. На кухне был выпит стакан водки, закушено окороком, выпита чашка кофе и выкурена папироса «Герцеговина Флор». Может быть две. Берия помнил и сам, именно такие папиросы Петька Клещов всегда и курил. Где же он сам? Ему, впрочем, не раз уже доносили, что Петр Клещов запоен. Отмахивался. Мало ли кто пьет? Всех пьющих гнсть, без помощников и подчиненных останешься! Он и сам не дурак иной раз выпить. На работе запойность Клещова не сказывалась пока что никогда. А тут, на тебе, прорезалась! В самый ответственный момент, когда Петька реально встал в очередь на генеральские погоны! Они что, не нужны этому обормоту? Или с радости закуролесл так, что причины своей радости ему уже не видать больше, как своих собственных ушей! Вот где хрень собачья, а!? Но он не поверил, приказал мастакам-розыскникам из МУРа, своих то в аппарате МГБ нет,  все просмотреть досконально и те, натурально, носом рыли. Кое-что нашлось, потому что всегда что-то находится. Дверь в Петькину берлогу и открывалась и закрывалась только своим природным ключом, без применения отмычек, ,МУРовские эксперты головами за сие ручаются, что еще, впрочем, ничего не гарантирует. Может, сам вышел, а может и вывели. Пьяного, к примеру. Или вызвали, выманили чем. Следов присутствия в квартире чужих людей – никаких. Из квартиры, судя по осмотру и реакции, срочно привезенной с дачи жены, не взято ничего. Разве что, спиртное из шкафчика на кухне. Форточку они открытой держат все лето. Привыкли так, закрывают только под час сильной грозы. Ни на форточке, ни на подоконнике, никаких следов не установлено. Даже пальцев жены и самого Клещова! Это-то и насторожило сыщиков из МУРа! Мол, не вытер ли кто начисто? Заводили носами по ветру, принюхивались, легавые, мать их в боковушку, я позже подойду! Шторы в порядке, все вазоны с цветами на своих собственных местах, правда были следы, что один вазон снимался и ставился на пол, но хозяйка сказала, что таков у них порядок поливки. Цветок полит явно недавно. Может муж подсуетился. Капитан Козырев особо бы отметил плюсом Петьку Грабаря, если бы узнал, что тот, ожидая выноса тела, подсуетился полить цветок и поставить его точно на то место, откуда снял перед этим. Такая предусмотрительность заслуживает соответствующего воздаяния в прямом и переносном смысле. Изъятую с полки книгу Булгакова «Мастер и Маргарита» жена Клещова не отметила, поскольку чтением сугубо не увлекалась по душевной лености своей. Все остальное было на местах, ни деньги, ни драгоценности, а они в доме были, хоть и не так уж много, никуда не исчезли. Так что версий у следствия реально было две: 1. Самостоятельно развивающийся по своим собственным внутренним законам, запой; 2. похищение великолепными профессионалами, со всеми вытекающими из этого последствиями. Уж очень профессионально тогда было сработано. Сразу свидетельствовало, что против них работает роскошная компания профессионалов. Чья? Откуда? Правда за последнюю неделю Хрущев дважды встречался с Жуковым, но прослушать их беседу так и не удалось. Жуков каждый раз мягко уводил Хрущева из области действия их прослушивающей аппаратуры. Знал? Откуда бы? И откуда, допустим, у Жукова, мать его, такие профессионалы? Лаврентий Павлович был бы жесточайше удивлен, узнай он, что армейская разведка, действующая на стороне Жукова, давно уже практикует обучени6е своих агентов действиям в условиях города, а уж прослушивание практикует, так и вряд ли реже его собственных структур. Не так нагло, конечно, и гораздо более разумно. Почему? Да враги у них всегда были самые что ни на есть реальные и смертные, к тому же! Они ведь народ к процессам табунами не готовили и расстрельные ямы людскими телами не заваливали. Вот и было время выучиться работать как след! Кстати о Жукове? А что делать с ним? Арестовывать маршала не годиться. Слишком уж он заслуженный, в его измену просто никто не поверит. Да и за рубежом волны покатятся! И еще какие! Его ведь там уважают, сильнее, чем у нас даже, пожалуй! Нет с Жуковым надо тоньше. Аварию ему, что ли, устроить? Авиационную, чтобы без шансов выжить? Да, авиационную, это самое то! И, главное, чтоб никаких концов, все зачистить. Не та фигура маршал, чтобы жалеть расходный материал. А сделать надо чин-чинарем. Ничего, маршал летает часто, все на случайных, часто попутных самолетах, это, наверное, не проблема. Завтра же и отдам в разработку. Тянуть с этим делом – себе дороже может получиться! А вот конфискации у Жукова не будет никакой, погибнет если, в результате несчастного случая, да на службе, какая ж конфискация, все придется оставить семье, да еще меньшей дочке, Марии, что ли, придется платить пенсию по утрате кормильца, вплоть до самого совершеннолетия, мать ее! И даже в его архиве не пороешься! Ничего, зато у Никитки конфиската найдется в ассортименте. Молотов, паршивец, Хозяину подражал. Все в спартанском духе жил, я, мол, бессеребренник, мне, де, ничего не надо! Разве что жена успеет припасти ко времени своего повторного ареста, да, может, дочка. Ничего, на других членах Политбюро, он отоспится всласть. Те гребли не стесняясь! Глаза ведь завидущи, а ручонки загребущи! Лаврентий Павлович допил вино из фужера и усмехнулся, то-то он считать затраты стал. Совсем, как, бывало, Хозяин. И «Хванчкару» его Хозяин пить приучил, сам Лаврентий Павлович в будущность свою на Кавказе предпочитал «Мкузами». Ах, ты черт, не додумал о Клещове. Так что там еще? Ага, сосед алкаш исчез, выйдя покурить на улицу тем же вечером. Кто бы мог дать показания и внести ясность во все – так это дворник. Но он, скотина, тем же вечером, валялся в своей дворницкой, смертельно пьяным. И ничего серьезного сообщить не мог, кроме того, что поил его старшина-железнодорожник, какой-то Мишаня. Его, этого старшину видели и другие, но по его приметам ни на одном из вокзалов в нем никого не опознали. Другие дворники Мишаню того не знают. Впрочем, эту нить все еще проверяют. Дворник арестован, допрашивают в МУРе. Своим костоломам это дело поручать Берия совсем не хотел. Слишком хорошо знал он им цену! Здесь же ему нужен реальный результат, а не выбитые «признательные показания». Интересно, что соседи из других подъездов и дворник подъезда справа, сообщили, что двери их подъездов словно были чем-то подперты примерно с 23 часов в течение получаса. Но сообщил об этом еще один, подвыпивший, в тот день, гражданин, и дворник, тоже не бывший абсолютно трезвым даже и на допросе. Каким же он был тогда вечером? С утра говорит, сволочь, не поправлялся! А еще, жильцы дома, вроде, видели большую машину, кажется «студебеккер», крытую брезентом. То ли она только подъезжала к въездной арке, то ли ездила по двору. Скорее ездила. Следы обнаружены, правда те же дворники их и замели, но говорили о них уверенно, были, мол, имелись, как же, видели. Для поисков Клещова, Лаврентий Павлович полностью привлек специалистов МУРа, которыми он командовал по линии МВД, своих же, из госбезопасности, определив им на подхват. Муровцы, по специфике своей основной работы, розыскное дело знали туго, и искать умели. В его же аппарате госбезопасности, народ из следственного отдела был больше ориентирован на выбивание показаний из подследственных по представленному им списку и вот это дело знал добре. А вот искать кого-то по имеющимся весьма ограниченным объективным данным, да без наводящего доноса стукача, это уж извините-подвиньтесь, нас этому не учили. Вот уж с этим он точно покончит, как только придет к власти совсем. Органы должны будут стать действенными и боевитыми с их чисто карательной направленностью, он покончит раз и навсегда! Ну, может, не сразу. Надо же будет обеспечить свою силовую устойчивость на троне, хотя бы первое время!
Бенрия снова налил в фужер, искрящейся в электрическом свете «Хванчкары». Отхлебнул из бокала чуть-чуть, заел ароматным, сочным персиком. Вкусно, черт! Подгреб к себе бумаги, все еще крутя в уме случай с Клещовым. Так что ж это, в конце-то концов? Агентурное изъятие, или банальная пьянка. Одновременное исчезновение и соседа говорит, в принципе, за запой, вдвоем. К тому же из квартиры Клещова исчез окорок и семь бутылок водки. Но когда они исчезли, жена сказать не могла. Об том не худо было бы Лаврентию Павловичу порасспросить Петьку Грабаря, вот только такой персоны он по вполне понятным причинам, вовсе не знал и касательства ее к этому делу никто и никак не предполагал. Петька же просто скрупулезно исполнял инструкции полковника Козырева, разрабатывавшего прикрытие операции по взятию «языка»: изъять из дому спиртное и наиболее пригодные для закуси продукты. Все было сделано, как просили. Оно ведь и самим сгодиться, время в базе коротать. Даже трехлитровую стеклянную банку капусты и двухлитровую закатку солянки из кладовки изъяли. Для натуральности антуража, ага! И сильно уменьшили запас папирос, имевшийся у Клещова. Так это на девять десятых. А, спрашивается, покойничку они зачем? Он же сейчас бестелесный, а, значит, не курит! Сильнее иных аргументов за версию запоя свидетельствовало полное отсутствие в нижнем ящике холодильника огурцов и редиски, привезенной хозяйкой с дачи на прошлой неделе. Куда они, скажите, могли исчезнуть, как не под закусь? Мы что ж, мужиков своих не знаем, что ли? Что, кто-то так точно знал объект, что сумел так запланировать операцию? Не смешите меня! Знать бы об этом Козыреву, видит Бог, представил бы Толю Тархова к дополнительному ордену. Ведь именно тому пришло в голову поставить такой последний штрих к портрету события. Изученный по материалам следствия портрет удовлетворил Берия. Если бы полковник Петр Клещов уже не свел знакомства с трупными червями, в лесной яме, он бы своей намечавшейся судьбе все равно не порадовался. Его попросту приговорили стать начальником режима в одном из самых страшных по своим условиям проживания, заполярных лагерей ГУЛАГа. Вместе со всей семьей. И это выслав из Москвы. А семью-то, спрашивается, за что? Наверное, за все хорошее!
Убедившись, что имело место обычная и уже так надоевшая ему по службе небрежность исполнителя, сорвавшегося в запой в самый ответственный момент, Берия распорядился о его судьбе и забыл о нем, навсегда отодвинув от себя бумаги по этому делу, и решив завтра распорядиться о прекращении по нему следствия. Но засаду из двух оперативников МУРа, на квартире у Клещова он оставил, велев его жене, не возвращаться туда, вплоть до отдельного распоряжения, ни под каким видом.
Беспокойный ум Лаврентия Павловича вернулся ко дню сегодняшнему. Итак, что же ему делать? Продолжать выжидать, или предпринять активные действия? Как Гамлет, мать его за ногу! Все объективные данные призывали ждать, уточняя конфигурацию сил противника, а его деятельная натура кипела, звала переходить в наступление! Ждать или атаковать? Куда там Гамлету с его извечным, и уже классическим: «to be or not to be – that is the question!»  Лаврентий Берия решал, сидя с фужером «Хванчкары» в одной руке и сочным, благоухающим персиком, в другой, вопросы не какой-нибудь заштатной средневековой Дании, всего-то двух трех десятков тысяч человек. Нет, блин, он решал судьбы огромной и могучей страны, одной из двух супердержав тогдашнего мира, решая, тем самым, и вопросы бытия всего мира, в той, или иной степени. И, что самое интересное, знал об этом. Он допил свое вино и резко распорядился прислуге стелить постель. Завтра он развлекается с новой пассией, это всегда будоражило петушиную кровь Берия, он не забыл распорядиться усилить обычную охрану своего особнячка на Малой Никитской, 28. Вот этого он никогда не забывал. Любовь любовью, а безопасность прежде всего! Знать бы ему еще, что подполковник Ггогладзе, которому он приказал доставить пассию в особняк, уже третий день неотвязно выпасается наружкой  армейской разведки. Знал бы – точно бы поостерегся!

ХВАСТОВА
Лида Хвастова, красивая тридцатилетняя дама, эффектная и любящая броско одеться, пофлиртовать и с кем-нибудь погулять, заметила едущий за ней по пятам роскошный ЗИМ, с некоторым опозданием. К этому времени он ехал за ней, отпугивая встречных и попутных пешеходов, добрые полчаса. Все знали, что означает такой автомобиль, не зря же Москву величают большой деревней, где все и всё знают. Дробно цокая каблучками-шпильками, она быстро шла по тротуару, весело отмахивая изящной ручкой в великолепной перчатке. Ей бы, по ее вдовьему положению, жить поскромнее, а она жила во весь размах своих наполненных здоровьем и красотой шалых 30-ти лет. Муж-летчик, начав войну в генеральском звании, вскоре исчез, сгинув бесследно в воздушном бою. Растворился безвестно в воющем бензиновом пламени. Детей своей юной жене он не оставил, да они и не собирались спешить с их заведением. Зато пенсия и доступ в один из закрытых распределителей, за ней остались. До поры? Может быть. Но когда она еще наступит, та пора? Пока же жизнь текла Лиде под ножки цепью очаровательных романтических приключений, отказаться от которых не было сил, да и зачем? Вдова ведь. Работала Лида там, куда перед самой войной, устроил ее муж. Печатала с 9-00 до 18-00с часовым перерывом на обед в ГУ ВВС  исходящие бумаги и внутренние документы. Работа там была не самая тяжелая, начальство, наверное, из доброго отношения к ее погибшему супругу, точно также относилось и к ней. Работалось нетрудно, а предупредительно ухаживающие летчики, не давали долго скучать Лидочке за ее надоедающей однообразной работой. Флирт начинался за флиртом, интрижка следовала за интрижкой. Жилось Лидуше весело, привольно. И наплевать, что вся страна жила трудно. Это страна, а у Лидочки молодость проходит. Как ей быть с этим? Вот и сегодня явно началась интрижка с одним летчиком-полковником. Моложавый и очень спортивный, он был так мил и любезен, что Лидочка немедленно растаяла, согласившись на встречу с полковником завтра, после работы. Что ж, одной интрижкой больше, одной меньше! И только тут Лидочка обратила внимание, что уже который по счету встречный прохожий постарался быстренько перейти-перебежать на противоположную сторону переулка и юркнуть в подъезд дома. Она немедленно оглянулась, увидев как за ней по опустевшей вмиг улице ползет, сверкая хромированными деталями роскошного радиатора, великолепный черный ЗИМ. Лидочка сразу вспомнила многочисленные истории, ходившие об этом, наверное, ЗИМе по Москве и серчишко ее упало, словно ухнув в глубочайший колодец и затрепыхавшись где-то в районе пяток. Интересно то как, а и страшно же! В то, что ей могут сделать что-нибудь нехорошее, тем более мужчины, Лида не верила. Рассказывали же о «жертвах» этого ЗИМа всякое. Бывало – вполне хорошее, а случалось – откровенно плохое. Смотря по тому, кто рассказывал, где и по какому поводу? А передняя дверь скрипнувшей тормозами машины открылись, и оттуда стремительно выскочил кавказец-подполковник, подбегая, к заворожено глядящей на все, обалдевшей сего числа, Лидочке. Она, слегка отшатнувшись, оперлась спиной на стену ближайшего дома, беспомощно взирая на уверенно приближающегося кавказца. Тот приблизился, неторопливо и весьма красиво двигаясь, наверное, не дурак потанцевать, подумалось Лидочке. Мягко, ступая словно кот, он подкрался к замершей дамочке, ловким кошачьим движением завладел ее рукой и немедленно начал свой «брачный танец»:
- Милая, милая барышня! Простите мне мою смелость, но я, пораженный вашей красотой, не мог не откликнуться на нее и не предложить вам покататься на моей машине!
И кавказец небрежно махнул рукой в сторону, терпеливо дожидающегося их роскошнейшего ЗИМа. Вот на таком-то Лидочке совершенно точно никогда не доводилось до сих пор ездить.
- С чего это вы решили, гражданин, что я с вами куда-нибудь поеду? И зачем бы?
- Я просто подумал, дорогая, не может такая красивая дэвушка, быть глупой и не понимать, что ее красота заслуживает того, чтобы ехать на самой лучшей машине, а не перемещаться по этому потрескавшемуся тротуару пешком на своих чудесных, таких стройненьких ножках! В-вах!
Кавказец говорил по-русски с легким грузинским акцентом, но все же достаточно бойко и чисто. Сложив пальцы руки щепотью, он со страстью поцеловал кончики своих пальцев, разведя их впоследствии, как будто что-то выпускал. Лидочка, делая над собой уже последние усилия, чтобы сопротивляться. Уж очень красив и напорист был этот молодой подполковник-кавказец:
- Но мы ведь даже не знакомы!
- Так в чем же дело, давайте знакомиться! Меня зовут Паата!
С радостью воскликнул кавказец, снова разразившись бурной чередой жестов. Постоянно пребывая в полупоклоне, он своей собственной фигурой выражал, казалось, единственное желание – услужить прелестнице. Лида не могла удержаться и не назваться в ответ:
- Лида!
- Ну, вот мы и знакомы! Едемте?
И столько было галантности и красоты в его жесте, приглашавшем в машину, а в глазах возбужденного и самого откровенного любования Лидочкой, что она поневоле начала сдаваться:
- А куда?
- Куда прикажете, драгоценная! Куда вы только прикажете!
Пока она подходила к задней дверце машины, любезный грузин чертом облетел лимузин с другой стороны и с изящным полупоклоном распахнул перед ней дверцу. Изнутри салона пахнуло приятным мужским одеколоном, хорошим табаком и запахом прекрасно выделанной мягкой кожи. Когда Лидочка уселась на диван сидения, он мягко и настойчиво обнял ее, подобно старому знакомому, доброму любовнику. Лидочка почувствовала себя странно расслабленной, слегка подвинулась по дивану на середину машины, а любезный кавказец плюхнулся на диван, рядом с Лидочкой, справа от нее. Шофер машины, кажется, был тоже кавказец, в сержантском звании, и подполковник, буркнув ему что-то по-своему, несколько даже расслабленно откинулся на заднюю спинку очень удобного дивана.
Выехав из переулков, ведших к трамвайной линии, машина запетляла по узким улицам центра Москвы. Шофер, хоть и был кавказцем, город, похоже, знал хорошо, везя их какими-то переулками, совершенно незнакомыми Лидочке. А ведь он не приезжая какая-то, коренная москвичка и из семьи коренных москвичей, чьи деды и прадеды некогда утвердились жить в Замоскворечье. Вскоре Лидочку сильно насторожило это беспрестанное петляние по переулкам, не выезжая совсем на магистральные трассы. Она ведь прекрасно понимала, что доехать до Замоскворечья так невозможно. А, кроме того, красивый и любезный подполковник так и не поинтересовался, где же она живет. Вспомнив, наконец, еще раз, рассказы об этой машине, Лида встревожилась окончательно:
- Но Паата, скажите мне, наконец, куда мы едем?
- Мы, драгоценная, везем вас домой! Кстати, я не осведомился ранее, где вы живете, чаровница?
- В Замоскворечье, на Малой Ордынке!
- Так, вот туда мы и едем!
Воскликнул находчивый подполковник, когда машина уже подъезжала к тому самому, много раз прославленному людской молвой, особняку, о котором рассказывали столько страшного и, в то же время, завлекательного. Как завороженная Лида смотрела на медленно надвигающийся особняк, потом рванулась к левой двери, правая была перекрыта сопровождавшим ее подполковником, и зашарила обеими руками по дверце, разыскивая открывающую ее рукоятку. Но, никаких рукояток на двери не было, а подполковник, забормотав:
- Сейчас, сейчас, драгоценная!
Выскочил из автомобиля, потрудившись закрыть за собой дверь, бросился к левой стороне. Лида хотела, наоборот, переместиться по дивану вправо, и выскочить из салона через правую дверь, но увидела, что и к ней уже подбежал офицер в такой же фуражке с малиновым околышем и синей тульей , как и у подполковника. Лида помнила, муж, еще когда был жив, говорил ей, что это форма НКВД. Где они? На особняке исполненная большими буквами, висела табличка с надписью: «Малая Никитская», а ниже, под нею номер дома «28». Лида вспомнила – именно об этом особняке говорилось столько страшного, и, одновременно, чрезвычайно увлекательного. Дверца машины, мягко чмокнув уплотнениями, открылась, распахнутая предупредительным подполковником Паата. Осторожно, словно ступая не на жесткий асфальт, а в его расплав, Лида выставила и машины левую ногу в босоножке, на высоченной шпильке. Под левый локоток предупредительно скользнула рука давешнего любезного подполковника, предупредительно вроде бы поддерживая Лидочку, но вцепилась в нее весьма и весьма цепко. Не убежишь, хотя, она, собственно, никуда и не собиралась бежать. Когда Лида, наконец, выскользнула из ЗИМа, она обнаружила себя окруженной офицерами и сержантами в форме НКВД-МГБ, каких оказалось, почему-то, ужасающе много перед этим особнячком. Иных людей, не в этой форме в ближайшей ; – окрестности не наблюдалось почему-то вообще. Всяческие пешеходы и прочие зеваки, какими всегда и повсюду полнится Москва, здесь, у этого особняка, почему-то отсутствовали. То есть их просто не было совсем. Сопровождаемая энкаведешниками, Лида растерянно прошествовала в особняк, все также бережно, но цепко поддерживаемая подполковником-кавказцем под локоток. В роскошном зале первого этажа особняка стоял красиво сервированный стол, уставленный бутылками, яствами и вазами с фруктами. Ее усадили в красивое полукресло и принялись наперебой прислуживать, воспевая на все лады Лидочкину красоту и излучаемое ею очарование. Особенно старался затейник-подполковник, подливая Лидочке в бокал, тягучее и чрезвычайно вкусное, слегка терпковатое и крепкое, вино. Лида даже не удосужилась поинтересоваться его сортом. Понемногу она приходила в себя и даже принялась потихоньку отхлебывать из высокого бокала. А вокруг звучали здравницы и сладкословные восхваления Лидочкиных прелестей. Вино, выпитое ею, окончательно заглушило нашептывания природной осторожности, и Лидочка все смелее пила, кушала свежие и сочные ароматные персики, мандарины и другие фрукты, небывалые Москве, об эту пору года. Закусив небывало вкусными шоколадными конфетами, Лидочка пришла в то слегка восторженное состояние, какое у нее обычно предшествовало сладостному флирту. Она нежилась в потоке комплиментов и нескромных восторженных взглядах направленных на ее по-летнему легко одетое тело, открытые плечи, многократно названные вокруг мраморными и ножки, стройность которых воспевалась беспрестанно. Такого шумного и откровенного успеха у такого количества вожделеющих мужчин, Лидочка никогда еще в своей жизни не испытывала. Неудивительно, что ее головенка, далеко не самая сильная часть ее тела, слегка закружилась, поддаваясь этому коловращению все больше и больше. Внутренняя расслабленность способствовала обретению общего равновесия и комфорта, наслаждаясь которым, Лида потягивала вино, стараясь делать это предельно артистично. Но постепенно она отмечала, как уменьшается количество мужчин, ее окружавших и зала постепенно освобождалась от публики, давая рассмотреть, наконец, свое убранство. А посмотреть было на что. Но центру залы со второго этажа спускалась мраморная, наверное, лестница, застланная темно вишневым ковром, мягким и ворсистым, даже и на взгляд. Прекрасные витражи из цветного стекла, умело и со вкусом подобранные украшали верхнюю часть огромных окон, задернутых легкими кисейными занавесями, белейшими на вид и совершенно невесомыми. На опорных столбиках лестницы висели, словно на собственных крыльях в воздухе, напыщенные крошки-амуры, целясь из своих маленьких луков, кажется, прямо в нее, или даже в ее сердце. По потолочному карнизу шла причудливая забранная золотом лепнина, а по выбеленному потолку, золотая же вычурная мозаика. Вся мебель залы, многочисленные кресла, полукресла и стулья, выполненные в стиле ампир, щеголяли гнутым полированным деревом и парчовой обивкой. Диваны вдоль стен, даже издали, казались мягки и удобны, словно призывая присесть на них и отдохнуть. Столы и столики в этой зале тоже были все подобраны в стиль, составляя как бы единое целое со всей остальной обстановкой. Светлая обивка стен, из очень светлого дерева, шедшая до высоты человеческого роста, сохраняла и даже, казалось, приумножала весь свет, попадавший в залу из высоких окон. Натертый воском и полировкой паркет матово сиял, отражая свечение июньского дня, все еще бушевавшего за окнами. В таком великолепном зале легко себе представить царственный бал со многими пышными красавицами и чернофрачными, галстучными красавцами, сияющими набриолиненными прическами, мрамором обнаженных плеч и выразительнейшим откровением множественных декольте. Обнаженными спинами дам и их высокими перчатками, выше локтей. Ослепительной крахмальной белизной мужских манишек, золотом и бриллиантами запонок, брошей, наколок и сережек, диадем и кулонов и прочая, прочая, прочая. Но по мере убывания народа, оставшиеся все более и более терялись в роскоши этой залы такой изысканной и большой. Проявлялось чувство недоумения, мол, кто я, и что я здесь делаю? Золушка, да? А где же вожделенный принц? Мягкая музыка трофейного магнитофона, наполняла эту залу, как бы унося из действительности к несбыточным мечтам-марам. Поддаваясь настроению, Лидочка все больше выпивала вина, такого мягкого, по первым ощущениям и, наверное, предательского. Лидочка еще вспомнила предупреждение генерала-мужа, говорившего, бывало:
- Чем мягче  приятнее пьется, подчас, вино, тем сильнее и безотказнее оно пьянит.
Она уже не пробовала встать, не порывалась убежать отсюда. Сказка великолепной залы этого особняка, затягивала, призывая, вкупе с поглощенным вином, оставаться здесь. Лидочка не чувствовала в себе сил сопротивляться этим призывам и следовала тому, что нашептывало ей ее опьянение, постепенно теряя последнюю волю, становясь все более рабыней зала, музыки и вина. Рабыней всего этого такого волшебного особняка. И ей не хотелось нисколько выходить из этого, такого блаженного состояния. Ей хотелось длить это состояние, такое приятно и незатруднительное, вечно, навсегда поселившись в нем. Когда она попросила закурить, к ней галопом был подкачен изящный столик с пепельницами, выполненными из нержавеющей стали, в виде хорошо всем знакомых башен Кремля, со Спасской на переднем плане. По всей поверхности столика в ассортименте были разложены в красивом порядке сигаретные и папросные пачки, сигарные коробки, многочисленные ящички с табаком и трубки, трубки, трубки. Лида выбрала никогда ранее невиданные «Marlboro» и сладостно закурила, затянувшись добротным, слегка дурманящим табаком. Ах, как приятно, черт побери! Люди же, окружавшие стол постоянно и незаметно исчезали, наконец, Лида осталась за ним только вместе с кавказцем-подполковником Паата, привезшим ее сюда. Тот, безостановочно продолжал расточать бесчисленные комплименты, подливая прелестнице вина. Он выбирал ей из ваз наиболее румяные и ароматные фрукты, кавказские сладости, рахат-лукумы и козинаки, орехи в меду, самые изысканные и вкусные конфеты и пирожные. Всего понемногу отведала Лидочка, прежде чем расслабленно замереть в своем мягком и роскошном полукресле. И тут она перевела взгляд на лестницу, к какой обдуманно сидела вполоборота и замерла, внезапно увидев, как по мраморной лестнице спускается еще один мужчина, в ослепительно-белом костюме. Его гладко выбритое щекастое лицо со стеклышками пенсне, поблескивающими на носу, она уже неоднократно видела в газетных фотографиях многочисленных отчетов о парадах на Красной площади, оно так значительно взирало на нее с портретов членов Политбюро, вывешенных в холле их управления на доске почета. Было даже странно увидеть его без привычно-строго обрамления просто на лестнице особняка, так близко. Лида немедленно поняла, что это и есть хозяин этого чудесного особняка. А он неспешно спускался по ступенькам белого мрамора, неслышно ставя ноги в мягких ослепительно белых летних полуботинках с вентиляционными дырочками на мягкий ворс великолепного ковра, покрывавшего этот лучезарный всход. Он мог бы показаться Лиде тем белым принцем из ее полудетских грез, какие видит, наверное, любая девчонка, еще только начав задумываться о своем будущем, если бы фигура его уже не несла в себе того отяжеления и внушительности, которые придаются лишь возрастом и положением. Принцем он, пожалуй, давно уже быть перестал, если и был когда-нибудь ранее. А вот за короля какого-нибудь королевства, причем не маленького совсем, сойти вполне даже мог. Заметив настороженный взгляд женщины, Паата оглянулся и его словно сдуло с полукресла, на каком он сидел, развалясь, до того. В темпе, отскочив от стола, он стал вполоборота к Лиде и хозяину особнячка, вытянувшись и поедая его глазами. Когда тот подошел ближе, оказавшись в трех шагах от тоже вставшей Лиды, подполковник поспешил их представить:
- Лидочка, это Лаврентий Павлович, Лаврентий Павлович, знакомьтесь, это Лида!
- Лаврентий!
Проскрипело, представляясь, божество с портретов. Голос его был глуховат, несколько устал и немного дребезжал, диссонируя со всей вычурной обстановкой.
- Ли-лида.
Запнувшись, промямлила Хвастова. Закруглив церемонию знакомства заверением о невероятной приятности случившейся процедуры, Берия поцеловал прелестнице руку, нагнувшись в полупоклон, а не тяня ее к губам, как, случалось, делали это ее кавалеры-авиаторы. Во всех его манерах и повадке чувствовался опытный обольститель, многократно и, не без собственного удовольствия, занимавшийся тем, что он сейчас и делал. Лаврентий Павлович сел на свободное место справа от Лидочки, предложив немедленно выпить на брудершафт. С целью, сократить до предела церемониал. Сам лично наполнил бокалы все тем же тягучим сладковато-терпким вином. Они чокнулись, выпив бокалы до дна и Берия уверенно заложив руку с бокалом за ее руку, поцеловал молодую женщину в губы. О, да, целоваться он умел, его язык раздвинул губы Лидочки, проникая к ней в рот, и она поняла, что оказалась, наконец, в руках у очень и очень опытного любовника:
- Паата, а что это наша гостья совсем ничего не ест? Нехорошо Лидочка, так нельзя. У нас на Кавказе это может расцениваться, как неуважение к хозяину. Посмотри, какие сладости. Уверяю тебя красивая, нигде в Москве больше ты таких не сыщешь. Какой рахат-лукум, а козинаки. Фрукты и вино, вино…
- Спасибо Лаврентий, только мы уже давно здесь едим да пьем. Правда, Паата?
- Правда, правда, Лаврентий Павлович!
Немедленно отозвался тот. Вообще же он присутствовал в разговорах и за столом совсем недолго, поспешив исчезнуть при первом удобном случае, оставив Лидочку наедине с Берия. По-видимому, таков был старательно подготовленный хозяином особнячка сценарий этого вечера, какой-то отдаленной частью самое себя, временами прорывавшейся еще сквозь легкий дурман опьянения, пробилась реакция Лидиного подсознания. Проведя за столом еще более полутора часа и начав легкую ни к чему не обязывающую беседу, они выпили еще вина, закусив его фруктами и изумительным сыром. Заметив, что реакция Лидочки, становится все более замедленной, подчас раскладываясь невпопад, Берия предложил ей осмотреть второй этаж особняка. Лидочка, радуясь такой возможности подробнее обследовать особняк, немедленно согласилась. И он повел ее по большому кругу, показав ей весь большой зал первого этажа, многие входные двери которого вели во многие же и помещения. Большей частью подсобные. Потом они поднимались по мягкому ворсу ковра на мраморной лестнице, на второй этаж. Там ей был продемонстрирован кабинет хозяина, огромный с внушительным письменным столом, специально изготовленным на заказ из лучшей карельской березы, с вычурного дизайна, настольной лампой под зеленым абажуром и огромным письменным прибором черного мрамора. С неизменным высоким стаканом, со многими остро очиненными карандашами, стоявшими в нем. Лидочка с удовольствием посидела за столом, в огромном кожаном кресле, ужасно тяжелом даже и на вид, потрогав многочисленные телефоны, два из которых, были с цветным гербом СССР на наборном диске, на котором отсутствовали отверстия под пальцы, для набора номера. Все здесь было ужасно завлекательно и интересно. И, главное ново для Лидочки Хвастовой. Она, несмотря на вполне заметное уже опьянение, с удовольствием знакомилась с этой новой для нее стороной жизни, посетив кабинет Берия, затем они с Лаврентием Павловичем прошли в его библиотеку. Надо сказать, что Берия использовал этот особнячок не только исключительно для альковных утех, но и для работы, когда он не хотел совершенно, чтобы его отвлекали. Теперь же он водил по своим любимым помещениям эту слегка пьяную красивую девицу, неумеренно восторгавшуюся их красотой, функциональностью и совершенством. Ее восторги подпитывали Лаврентия Павловича добрым настроением и желанием показывать, вводя ее в свои секреты все дальше и дальше. А интерес его прекрасной слушательницы поощрял это желание, стимулируя словоохотливость Лаврентия Павловича. Когда они с его гостьей добрались до гардеробной, Лаврентий Павлович словил себя на том, что они почти совсем забыли, зачем же они поднялись на второй этаж. Вернее забыл он, поскольку был хозяином здесь и инициатива принадлежала ему. Несколько скомкав процесс осмотра его роскошной коллекции самых разнообразных цивильных туалетов и мундиров НКВД и МВД, какие Лидочка постоянно просила его примерить, а Лаврентий Павлович, надуваясь от глупого, прямо-таки мальчишеского тщеславия, не мог ей в этом отказать. И все же, они, покинув гардеробную, добрались, наконец, до конечной цели их сегодняшнего путешествия – спальни. Она была великолепна. Спланированная и построенная прекрасным дизайнером, используемым Берия для внутреннего устройства многих помещений в принадлежащих лично ему зданиях, погибшим в таинственных и необозримых недрах системы им возглавляемой. Спальня действительно представляла из себя настоящее произведение искусства. В центре ее, отдавая должное намечавшемуся предназначению этого места, располагалась кровать. Да и не кровать вовсе, а целое лежбище, на каком смогли бы заниматься сексом с десяток пар, не мешая, и даже вовсе не касаясь друг друга. В головах этого чудовищного лежбища, помещались прекрасной работы тумбочки, предназначавшиеся исключительно для удобства тех, кто располагался на этой, с позволенья сказать кровати. Общий свет в комнате осуществлялся прекрасной люстрой, как бы и не из Кремля, а включался и выключался он из двух мест, от входа и с кровати, где в изголовье имелся свой пульт. Местная подсветка осуществлялась тремя торшерами и двумя бра, расположенными у изголовья лежбища. Выше их, на стенке имелся приглушенный красноватый ночник. В спальне даже сейчас, всего-то в 21 час яркого июньского дня царил интимный полумрак. И вообще, колер обивки стен, шторы на окнах и все оттенки спальни, были подобраны настолько точно, что, уже только войдя в комнату, человек, а женщина в особенности, не могла ни о чем другом и подумать, кроме как о том, как бы это понежиться в этой постели, интегрально включенной в этот выспренный альков грешной любви. Почему грешной? Да вот так она была задумана и исполнена, что первый же посыл человека оказавшегося в этом помещении, был посылом грешным. Причем, пожалуй, самым грешным изо всех в данный момент возможных. Наверное, именно поэтому, Лиду Хвастову не пришлось уговаривать и увещевать, расстаться с одеждой, каковой процесс Лаврентий Павлович и исполнил с завидным знанием дела и сноровкой. Перед его весьма заинтересованным взором предстало холеное тело тридцатилетней, нерожавшей женщины, очень следившей за своим телом. Лидия обладала прекрасной формы тугими грудями с крупными, идеальной капельной формы сосками. Ее широкие бедра, своими прекрасными округлостями вряд ли дотягивали до полноты рембрандтовских матрон, но были тоже весьма наполненными и упругими. Идеальной формы округлые ягодицы, так и манили прикоснуться, а еще лучше вступить в скорейшее обладание ими, просто притягивая к себе грешные взоры мужчин и их еще более грешные поползновения. Длинные ноги, облитые невесомыми ажурными чулками, могли присниться во сне, сводя с ума. Талия прелестницы была тонка и легко могла быть обхвачена, при случае. Небольшой, чуть-чуть выпуклый животик, был здесь вполне уместен, не наводя на мысли о необходимости диеты, а еще лучше большей физической активности. Гладкие плечи и спина, вполне ожидаемо дополняли эти формы, венчаемые, как и положено, изящной головкой, на лебединой шее, украшенной хорошенькой и слегонца капризной физиономией. И только волосы в этом случае могли бы явить немой укор внешности прелестницы, поскольку с волосами Лида возиться ужасно не любила. Но аккуратно собранные в разумно подобранную подругой-парикмахершей прическу, они общего впечатления от тела Лидочки нисколько не портили, правда и не усиливали его, как это могло бы быть в ином случае. Обозревая все это роскошество, принадлежавшее сейчас ему и только ему, Лаврентий Павлович торопливо раздевался.
Похвастаться такой же, только мужской, роскошью форм он не мог, а потому раздевался, сопя и торопясь, бросая, как попало, по всей спальне, свои белые одежды. Сейчас он вожделел, и было ему совсем не до одежды. Может быть завтра? Да и то вряд ли. Ведь Лаврентий Павлович, слуга народа, давно уже забыл, когда он сам себе гладил брюки, например, или чистил их, страдая над каждым пятнышком. А слуги тогда на что? А ведь в прислугах у этих людей, ходило население всей огромной, недавно с огромными жертвами и усилиями, победившей лютого врага, страны. Вот отлетели назад белые брюки, еще раньше были сковырнуты с ног белые полуботинки. Стреляя алмазной заколкой, улетел в угол галстук и пиджак. Рубашка снималась второпях, теряя бриллиантовые запонки, сделанные по специальному заказу евреем-ювелиром, работавшим при одной из многочисленных шаражек его министерства. Стоимость этих запонок вполне могла обеспечить безбедное проживание иной советской семьи на протяжении всей ее жизни, если, конечно не очень сильно шиковать, не позволяя себе каждодневные кутежи в ресторанах и шикарные поездки на лучшие курорты страны в каждые выходные. Раз в год, вполне бы можно! Нет, Лаврентия Павловича возможность их утраты нисколько не смущала. Завтра, если он их не разыщет, прикажет разыскивать слугам. Не найдут и они, их допросят в МГБ. Если ничего не выяснится, Лаврентий Павлович просто закажет новые. Всего-то и дел. Император всероссийский, Николай Второй, по сравнению с этими людьми выглядит нищим, не правда ли? Ну, по крайней мере, полным образцом скромности.
Наконец разоблачившись Лаврентий Павлович заключил объект своего вожделения в тесные объятья. Его достоинство самца напряглось, напоминая несколько искривленное копье и приходя  рабочее состояние. Вместе со слабо пискнувшей Лидочкой они упали в постель, пытаясь использовать это необъятное лежбище во всю ширь. Бывают же такие места имения! Жаркая парочки, лаская друг друга, и бормоча всяческие подчас весьма глупые невнятности, приступила к тому, чего ради взрослые люди разного пола, время от времени, забираются в постель. Впрочем, не всегда разнополые люди занимаются сексом, случается это и с однополыми, причем в последнее время все чаще. Но, господа, признаемся – исследовать всяческие извращения и патологии, никоим образом не входит в наши намерения. Да и не интересно это, заниматься такой грязью и мутью. Какое нам до них дело. Вымрут ведь все едино, просто вследсвие недостатка воспроизводства себе подобных монстров и монстриков. Если конечно не делать глупостей и не доверять этим извращенцам на воспитание детей. Предки наши были неизмеримо умнее нас, им такое непотребство и в голову придти не могло!

КОЗЫРЕВ
 В то время, когда Берия исступленно и не без удовольствия, наверное, занимался сексом с Лидочкой Хвастовой, Иван Козырев, собрав воедино свою группу, нацеленную на ликвидацию министра, и перевезя ее к особняку, на Малой Никитской, 28, занялся пристальным наблюдением за объектом. Это никогда не мешало, несмотря на хорошую проработку объекта. Систему охраны особняка они изучали уже не единожды, давно разобрав ее на составляющие, разложив их по отдельным полкам. По большому счету ничего особенного и совсем уж, ничего непреодолимого. Бедновато было с фантазией у того, кто ее ставил министру. Охрана, правда, была весьма многочисленна. Порядка 40 человек, все почти поголовно мингрелы, соотечественники министра, распределялись по периметру здания, беря под особо пристальный контроль все пути наиболее облегченного проникновения на охраняемую территорию. Окна первого этажа и двери основных и запасных ходов, чердачные вентиляционные продухи и отверстия. Хотя, общая организация охраны была довольно таки кондовой, брали количеством. Да и тренировки импровизированных телохранителей проводились нерегулярно и совсем нечасто. Их форма и готовность, заведомо определялись, как низкие. Навыки были слабо проработаны. У горских народов такое случается сплошь и рядом, поскольку они полагают, раз горцы, значит изначально воины! Оно может быть и так, да только охранникам и телохранителям просто воинами быть абсолютно недостаточно, хотя и не быть ими невозможно. Наблюдение за системой охраны велось уже несколько недель. Безусловно, она зависела от того, был на месте Берия, или нет. Но, в то же время, дом охранялся постоянно, никогда не оставаясь совсем пустым. Правда, в отсутствие своего высокопоставленного пользователя, дворец охранялся всего 3 – 4 охранниками. От домушников большей частью, наверное. Козырев спросил Петьку Грабаря, полез ли бы тот сюда в бытность свою домушником. Тот, подумав, ответил:
- Я бы, командир, лучше в отделение милиции полез бы напрямик! И денег с драгоценностями добыть куда больше шансов, мало ли чего из конфиската задержалось, и безопаснее порядка на два! Тут же и в форточку еще не пролезешь, как уже – пожалте бриться, вертухаи с богатыми волынами , табунами несметными вокруг бродят! С понтом ты, Петюнчик, давай лезь, не обращай на нас внимания! Мы тебя и не видим совсем! Нет, командир, нам, ворам, такие понты были совсем даже незачем! Без надобностев, как говорится, короче!
Сказал, как отбрил. Да и в самом то деле, странно лезть в дом, где столько охраны. Вот только штурмовать его так, или иначе придется. Причем именно тогда, когда охраны в нем более всего! План этого особняка они искали почти весь последний месяц, найдя лишь его приблизительную копию, сданную в исполкоме при, регистрации постройки. Впрочем, кто мог поручиться, что это был план именно этого особняка, а не какого-нибудь иного, похожего на него. Наблюдение позволило установить, что охрана, разделившись на три смены, уверенно держит оба выхода, парадный и служебный, черный, а также окна на первом этаже, они поручаются вниманию большого поста из четырех человек, у парадного входа, оставив второй этаж почти без внимания. Но план атаки решено было построить на приходе главного повара, толстого и неповоротливого мужика, пожилого татарина, некогда кормившего московский «Яр», в качестве повара на подмену. Все думали, раз Берия грузин, то и повар его грузин, их дурацкий язык, абракадабра та еще. Спросят чего – не ответишь! Вот и запорешь всю операцию! То, что повар был из татар, в корне поменяло дело. Татары в их группе были. Повар приходил в дом около четырех и только в те дни, когда там присутствовал сам Лаврентий Павлович. С ним приходила женщина помощница. Они проходили служебным ходом, где их тщательно обыскивала охрана в целых три персоны. Зато потом могли почти совсем свободно перемещаться по первому этажу. Сегодня ночью повара взяла группа майора Перхурова. За ночь его старательно допросили, готовя, одновременно, по соседству замену. Опытнейшие гримеры МХАТа гримировали под повара Ахмета Багаруддинова. Особенно долго трудиться довелось с дородностью, чтобы Ахмета не заподозрили сразу на входе. Ведь именно ему выпало быть поваром. Больше оно и некому. Ахмет – татарин, а кто ж его знает, может там на входе чего и по-татарски говорилось. Носитель языка, все же быстрее сориентируется. К тому же Ахмет был воистину непревзойденным метателем ножей. С ним в качестве ассистентки тоже гримировался самый субтильный, из козыревских разведчиков, Петька Грабарь. По предварительному распределению ролей и функций, Ахмет брал на себя двоих охраняющих, если они все трое окажутся там, на месте, Петька одного. Потом они, с присоединившимся к ним Козырем, займутся вторым этажом. Проход туда был тоже связан с персоной повара, имевшего привычку поить кофе людей на постах, сразу после его прихода на работу. Проникшие же, через открытый черный ход Козырев с Ляховым и Свиридовым, займутся подсобными помещениями и путем на второй этаж. Таких пути в доме было два. С кухни и из зала, парадный. По данным, расколовшегося, словно сухое полено, повара, оба они прикрывались охраной, на каждом располагалось по человеку. Вообще-то повар предполагал, а знать точно он и не мог, что второй этаж держали всего три человека. Два на лестницах и один на этаже. Там в рекреациях стоял стол с креслом, куда повар не однажды носил кофе по утрам, как только придет на службу. Базировался там сам начальник охраны особняка. Персона немаловажная в чине, как бы не генеральском, а уж, что в полковничьем, так и совершенно достоверно. Что называется, как два пальца об асфальт! Быстро же эти холуи, клизмы им в задницы, обрастали званиями! В разведке вон, или на диверсиях, ты полковничьи-то погоны, поди-ка, выслужи! Сколько раз тебе шанс погибнуть за это время представиться? Да несчетно! А тут! Прислуживай и вся недолга. И никакого, на фик, риска! Эх, блин, профанация-то какая! Как она быстро сводит на нет ценность офицерских погон. Да, ладно, тут вздыхай не вздыхай, а эта начальственная сволочь, вечно тащит своим лакеям и излюбленным жополизам, то что им не надлежит по трудам их сугубым. Просто за искусную влажную полировку и массаж своих барственных торцов-задниц. Обеспечивают подачками их лакейскую надежность, чтобы, когда хозяйский час помирать приспеет, вместо них бы подставились. А подставятся те, ай нет, как знать? Не попробовав-то! Однако, все ж, сомнительно! Скорее всего, что и не подставятся. Зачем бы это им? Они и так уже неплохую карьеру сделали, в живом и не перетрудившемся виде. Им помирать ни к чему! Но хотя бы издалека на это рассчитывать так сладко и так желательно! Впрочем, если Иван не ошибается, сегодня приспеет час помирать почти полусотне бериевских мингрелов, из числа особо избранных жополизов, как, впрочем, и самому министру. Вне зависимости, впрочем, от их желания. По данным наблюдения в доме единовременно несли охранную службу 10 чекистов, еще 10 составляли подсмену и 10 в отдыхающей смене. Еще человек 10 – 15 были телохранители министра и их подсмена и смена. Последнее время, Берия заметно усилил свою охрану и нигде без нее не находился. Но эти в момент начала атаки будут отдыхать в комнате охраны, вход в какую был только из залы. Исключительно исходя из должностных обязанностей. Большой парад холуев в Чистилище планируется, по всему, ох и развлекутся же сегодня господа архангелы, вполне по-черному! Бойцы Гены Будыки, все еще никак не прошедшим через уровень полковника, сноровисто оцепили весь район, обсели ключевые точки, прикрывая операцию бойцов Козырева, из своих безотказных снайперок с глушителями. Мало ли что? Иметь возможность подправить и поправить дела в их работе дорогого стоит. В их деле ни за что поручиться с гарантией невозможно! Все ненадежно, все шатко! Пусть все и происходит в центре Москвы, сопротивляться охрана, если что, станет вполне по-взрослому. Толик Тархов отправился за двойником Берия. У того операция, наверное, попроще. Хотя, как сказать! Вполне может оказаться и очень даже та еще мудотень, хотя вот этого не дай Толяну Бог. Пусть все будет простенько и со вкусом! Зачем нам мудотень? Что, нам ее на войне мало было, что ли? Кажется, хватит уже!
Рация, выставленная на прием, обнадеживающе молчала. Впрочем, в городе она работала не Бог весть как, но подчас все-таки выручала. А на пленере они последние два года войны, практически сразу после Курской дуги, без рации уже и не работали, почитай, совсем. Не принято стало. Да и раций понаделали в достатке. А еще ведь и американы прислали немало. И результаты, надо сказать немедленно улучшились, оперативность руководства рейдами заметно повысилась. За вторым двойником Берия отправился Миша Князев, со своими ребятами. И, тоже, трудно предположить даже, каково им там придется? Вроде и просто все, но они по опыту своей военной жизни знали примеры, как, порой, простейшая операция становилась черт те чем! Бывало и так и не раз, да и не два!
Ровненько по плану, как операции, так и распорядка дня особняка Берия, в 4 утра пожаловал «повар» с «ассистенткой». Ахмет, как и договаривались, дал условный сигнал рукой, мол, ребята, собрались, начинаем. Иван, в свою очередь, дал знак своим – выдвигаться с исходной. Ляхов и Свиридов выдвигались вровень с ним, а Демиденко с Никитиным, слегка оттянувшись. Им довелось страховать основные группы, расположившись в зале, напротив двери комнаты для отдыха, свободной от несения службы, охраны. Ахмет подошел к двери служебного хода и постучал вычурным условным стуком. Три раза , перерыв, два раза, поцарапать по двери ногтями и еще три раза. Затаив дыхание ожидал, собравшись в комок.
Дверь, чуть помедлив, открылась. Надо же было уже успавшемуся на посту охраннику, встать и, позевывая, с потягусями, подойти к двери, снимая тяжеленный засов. И все это едва проснувшись и никак не просыпаясь. Ле-е-ениво-то как, братцы! Дверь толстая основательная, иному бункеру впору, мягко отошла на завесах, освобождая путь внутрь. Багаруддинов-«повар», слегка икнув проскользнул в нее без проблем, невзирая на свою «полноту», а Грабарь-«ассистентка», выряженный в цветастое платье с раскрашенной гримерами рожей, «замешкался» в дверях, «зацепившись» широченной юбкой. Все, как планировалось, кроме икоты. Перестарался Ахмет с вареной бараниной днем, похоже, аккуратнее надо, не юноша, чай, давно! Группа Козырева рывком приблизилась по стеночке, вплотную ко входу, освобождая свое прежнее место Кононенко и Никитину. Иван еще оглянулся и видел, как ребята плотно сели на него, изготовившись к дальнейшему продвижению…

БАГАРУДДИНОВ
Ахмет вошел в дверь, предъявив, как и положено «в развернутом виде», свое удостоверение. Загримировали его неплохо, поскольку, охранники, не возражая, подпустили к себе почти вплотную. Сильно мешал подвешенный «живот и утолщитель ляжек. Оба метательных ножа, Ахмет держал наготове к броску, скрывая их в широких рукавах пиджака. Подходя к этим недоученным гаврикам, он их почти уже жалел, покойничков будущих. Придурки, блин, военизированные. Форму одели, стволами обвешались, и считают, недоноски, себя уже крутыми как вареные вкрутую яйца. Вон, тот, что за столом сидит, так и вовсе откинулся на стенку и даже не всматривается во входящего, как ему инструкция, наверное, велит, глазенки-то припухли со сна. Не интересно, служивый? Смотри, а не то и смерть свою проглядишь! Охраннички, мать всех их в Сухуми с Гаграми! Не для них, грузин недоделанных, те инструкции писаны, видать! А ведь кровью писаны, что те уставы! Охранник, что остался у двери, сунулся помогать «ассистентке», устранять зацеп подола. Все, ребята, пожили свое, в тепле, да безопасности, пока вся страна за вас воевала, пора! Умирать подано! Руки Ахмета, словно живущие отдельно от остального тела, выполняя свою собственную программу, слегка юркнули в длинноватые рукава пиджака, набирая разгон и убеждаясь, что ножи ни за что не зацепятся на выходе, а потом, словно выстрелив, рванулись наружу. Левая, поднялась высоко, направляя последним отточенным движением кисти, нож в сердце охраннику, лениво позевывающему на проходе из тамбура служебного входа. А правая, совершив гораздо более короткое и резкое движение, отпустила нож в полет в самой нижней точке размаха, с касательной к окружности, какую описывала. Снизу – вверх! Дальнейшее движение ножей, происходило уже вне какой-либо зависимости от отпустивших их в свободный полет, рук. Один восходя по крутой наклонной, нашел горло сидящего чекиста и, перерезав сонную артерию, вонзился в него. Издав горловой, почти неслышный свист-сипение, чекист с капитанскими погонами, еще успел схватиться за горло и уже стал падать. Из-под рук у него обильно потекла кровь. Даже если горло пострадало несильно, с перерезанной сонной артерией человек не проживет и полминуты, катастрофически теряя, при этом, силы. Сбледнув с лица, целиком и полностью, чекист заваливался со стула, поливая все перед собой кровью. Конечно, иная особь, как эти чекисты, например, мозгом, доверенным им природой на хранение, пользуются отнюдь нечасто, но все же он, мозг этот, контролирует и руководит в автоматическом, неуправляемом из аналитического центра мозга, если таковой у кого вообще имеется, режиме, всеми внутренними органами человеческого организма. Лишив его притока крови, словно компьютер лишая электроэнергии, обрекаешь на безотлагательную смерть всю сложную систему, называемую в обиходе, человеческим телом. А ведь все питание и передается в мозг с током крови, происходящим именно по сонной артерии.
Второй мингрел-чекист, в грудь которого с глухим каким-то стуком вошел метательный нож Ахмета, брошенный с левой руки, уже тихо оседал, закатив глаза, по стенке, на которую его отбросило при ударе ножа в грудь. Даже не глядя на него, Багаруддинов был абсолютно уверен, что попал. Ну, не мог он не попасть, никак не мог! А в открытых дверях входа Петька Грабарь, бесстыдно извернувшись из платья и, выхватив из ножен свой кинжал, лихо всадил его по самую рукоятку в третьего охранника. Всадил «по месту» разрезав левый сосок груди и прорезав сердце. Тот умер, так и не успев осознать, что уже в дамках. Дождавшись «отдачи», того толчка в рукоятку кинжала, какой, единственный, сигнализирует о пресечении жизни данной особи и, придержав тело, чтобы не загремело чем, падая, Петька вытянул из него кинжал. Обтер его о гимнастерку жертвы, хищно оскалившись, спрятав его потом все в те же ножны под платьем. Живой ногой заскочив на кухню, подхватил там бронзовый, начищенный с вечера поднос с кофейником, поставил на него три чашки, сахарницу и медный кофейник и снова выскочил ко всем, чтобы еще увидеть, как Ляхов и Свиридов, с обнаженными люгерами, мухами рванулись через залу ко входу, гасить охрану парадного, а на подходе к служебному выходу, летели, почти не касаясь земли ногами Демиденко с Никитиным Лешкой, тащившим «дегтярь», с уже отложенными из походного положения в боевое, упорными сошками. Они втроем, полковник, Ахмет и Петька направились к лестнице, ведшей с кухни на второй этаж. Допрошенный повар поведал, что обычно, придя на службу, поит охрану кофе, извещая их на подходе о себе, чтоб случайно не подстрелили из-за натянутых нервов, ставшей парольной фразой «Эй, шайтан-мингрел, кофе прибыл!» Не использовать такую возможность без больших проблем посетить второй этаж, было бы глупо. Полковник Козырев, ожидая, что Берия спит в спальне на втором этаже, пошел с ними. Стрелять в Берия он предполагал лично, не передоверяя этого подчиненным. И не потому, что не верил, а потому, что свой глаз смотрок – всему голова!
Открыв тяжелую дубовую дверь входа с кухни на второй этаж, «повар» Багаруддинов, как и было условлено, крикнул, слегка утрируя свой почти незаметный татарский акцент и немного гнусавя, настоящий повар, действительно слегка гнусавил:
- Эй, шайтан-мингрел, кофе прибыл!
Утрированно сопя, пошел по ступенькам всхода-лестницы. Как тут не сопеть, поднимаясь, коли ты толстяк. За ним с подносом поспешал Петька, имея под ним свой изготовленный к бою трофейный люгер с навинченным глушителем. Следом крался Козырь, неся свой знаменитый уже люгер наизготовку, в открытую.  Подойдя почти за полпролета к охраннику, Ахмет натренированно метнул нож тому в глаз. Но этот охранник оказался менее сонным и имел намного лучшую реакцию, чем те, что валялись, уже остывая у запасного входа. Поняв мгновенно, что увернуться он не успевает, тот взметнул навстречу летящему в его глаз метательному ножу раскрытую ладонь, защитив глаз. Другой рукой, неиспорченной метательным ножом, он сразу схватился за кобуру, сразу поняв, что это нападение. И, продлил свою жизнь всего на какие-то секунды. Потому что Петька, страховавший Багаруддинова, не стал дожидаться, пока тот, отшатнувшись к стене, извлечет из-под поварского халата свой застрявший, как это часто в таких ситуациях случается люггер. А, взметнув руки с полетевшим с них подносом с чашками и кофейником, всадил из своего пистолета три пули в оборзевшего охранника. Такой мастерский бросок испортил, паскуда борза;я! Его люггер приглушенно трижды кашлянул, плюясь горячим металлом. Охранник, получив последовательно в подарок по пуле в живот, грудь и лоб, кувыркнулся с лестницы. Охранник, доставая свой наган из кобуры, подался вперед и потому тяжелые пули люггера не отбросили его назад, как можно было того ожидать, а он покатился вперед, кувыркаясь по ступенькам лестницы. Но Ахмет, протиснувшись на площадку вдоль стенки, не зацепив падающего охранника, уже рвал на себя тяжелую, как и все двери в этом особняке, коридорную дверь, выскакивая в обширное пространство коридора, беря его под прицел своего люгера. А полковник Козырев, слегка отстранив Петьку рукой и перепрыгнув через катящееся вниз холодеющее тело чекиста, рванул вверх по лестнице. Петька в темпе порскнул за ним. В раскрытой двери на этаж Иван внезапно споткнулся и упал. И уже Петька перепрыгнул через него, продолжая свой бег. По коридору второго этажа, ко служебному всходу, уже бежал, задыхаясь от быстрого движения, слегка полноватый начальник охраны. Как ни хороша была тяжелая дубовая дверь на входе на лестничную площадку, а заглушить полностью предательского звона пустой медяшки кофейника, по серому бетону лестницы, она не смогла. Услышав этот едва донесшийся до него трезвон, начальник охраны, всполошившись, бросился по коридору, покрытому мягким ковром, скрадывающим все шаги в направлении всхода. Как же, не бывало такого ранее. Шеф их спит, после трудов-то праведных, а слуги гремят, чем попало. Не порядок! Как бы не нагорело, о другом и не подумалось как-то даже. Он бросился на коридор, вытаскивая на ходу заколодивший маузер из большой и неудобно, слишком редко доводилось поспешно пользоваться, низко висящей, деревянной кобуры. Бросился, чтобы сразу выскочить под огонь, уже изготовившегося к прицельной стрельбе, Ахмета Багаруддинова. И тот не задержался. Несколько глухих, кашляющих звуков и чекист-полковник, спешивший исполнить свой долг, но остановленный на бегу тяжелыми ударами двух первых 9 мм пуль люгера, попавших в грудь, был добит и отброшен назад, падая навзничь третьим ударом, расколовшим его твердокаменный мингрельский череп и разбрызгавший его кровь и мозги, по стенам и полу коридора, а также по толстому ковру, этот пол покрывавшему. Он успел только нелепо взмахнуть своим, наконец вырванным из кобуры маузером. Но ни взвести его, ни выстрелить хотя бы раз, так и не удосужился. Да, только для украшения была ему эта игрушка, вполне серьезная в приличных руках.
И уже обегая стоящего на одном колене Ахмета, вылетел, направляясь скользящим и неслышным бегом разведчика, ко все еще охраняемому парадному всходу, Петька, держа свой пистолет, с навинченным ребристым глушителем, кверху стволом. Там, по схеме должен быть еще один охранник-чекист. А вслед за ним, уже подхватившись с полу, ринулся Козырев, торопливо хватаясь за ручку двери спальни Лаврентия Павловича, словно спешил, чтоб его, не дай Бог, не опередили. Ахмет не стал возле нее задерживаться, поспешая за Петькой. Помогать полковнику в разборке один на один – его не уважать! А Ахмет уважал и любил своего командира, ценя его ум и находчивость и прекрасно зная уровень его подготовки. Только оглянувшись на ходу, он увидел, как командир, остановившись, одевает маску на лицо. Правильно. Если с Берия женщина, ее убивать не стоит. А, значит, надо предохраниться от вполне возможного в будущем опознания. Оно, скорее всего и ничего страшного, а береженого – и Бог бережет, если он сам, как тот береженный конь, с копыт не слетает. Сам же Ахмет, быстро вытряхнул из непомерно широких штанов подушку-пузо, оторвал от ног утолщители ляжек и побежал вслед за Петькой. Вот та его помощь вполне могла оказаться и не лишней, хотя и тоже вряд ли.

ГРАБАРЬ
Петька, вовремя расстрелявший, отразившего бросок ножа Ахмета Багаруддинова, охранника, был отстранен с пути жесткой рукой Козыря, рванувшего вперед по лестнице. Правильно, он набрал разгон, пусть бежит! Быстрее выйдет. Увидев, как тот растянулся в дверях, ведущих в коридор, зацепившись, ёк макарёк, за последнюю ступеньку, Петька снова наддал и легко перепрыгнул через полковника, потому как задерживаться, в таком случае, над упавшим, у них принято не было. Не ранен и ладно, встанет и сам, не маленький! А то, что недоделано, делать надо как можно быстрее. Уже несясь к главной лестнице скользящим беззвучным шагом разведчика, пробежав мимо расстрелянного Багаруддиновым чекиста, Петька мельком оглянулся, и увидел, как полковник рвет дверь в спальню Берия на себя. Бог в помощь, Козырь! Но в это время внизу пастушечьим хлыстом стеганул выстрел из нагана и раздался чей-то крик. Когда Петька, толкнув, открыл входную дверь, охранник-чекист, вытащив наган, крадучись спускался с лестницы. На выстрел реагировал бродяга. Это он, красавчик, нам же работу упрощает. Правильно, мужик, верно поступаешь! Спасибочки тебе, шершавый! Ему в спину Петька и послал-всадил четыре прицельных, а какие еще и могут быть-то с трех – четырех метров, выстрела. Чекист, подтолкнутый в спину тяжелыми пулями «парабеллума», утратил равновесие, умирая, и покатился с лестницы в залу. Но в это время внизу раскатилась длинная и жизнерадостная очередь из пулемета, на половину его магазина, пожалуй. Поняв, что это вступила в действие группа прикрытия, Петька секунду поколебался. Да, нет, Ахмет с полковником, там шутя размажут Лаврушку по полу, без мата задавят, решил он и вдоль стенки спустился вниз. Как раз вовремя, зане вторая очередь, и тоже примерно на полмагазина, прогремела, в ставшей немедленно многострадальной, а недавно еще такой парадной и роскошной, зале. Подскочив к краю лестницы, Петька увидел «дегтярь» посреди торжественной залы, за коим возлежал, нервничая, Никитин, а Ванька Демиденко торопливо менял круглый диск-магазин. Пулемет легонько парил дымком от охладительного кожуха, сожрав, в охотку, целый диск полновесных винтовочных патронов, аж 75 штук. Петька выглянул, держа перед собой свой люггер, и увидел дверь в помещение отдыха охраны, в которой кучей валялось штук шесть – семь трупов охранников, босых и не всегда одетых, кое-кто еще даже пытался шевелиться. Еще двое, решив, что именно теперь пришло их время, все же добежать до пулемета и уничтожить его, поменяв этим свой очевидный смертный расклад, рванулись в дверь. И попали под беглый, правда и почти неслышный, из-за своих глушителей, огонь люгеров Петьки и Сереги Ляхова от противоположной стенки, где он залег рядом с лежащим навзничь Колей Свиридовым. Нехорошо лежал Коля Свиридов, ой, нехорошо! Некачественно. Навзничь и закинув голову. Ранен тяжело, черт побери, как бы хоть не смертельно! Всю войну мужик честно пропахал, не ради же того, чтобы от пули пошлого мингрела-охранника откинуться. Этих двоих, что рванулись в дверь они расстреляли, а пулеметчики, справившись, наконец, с перезарядкой, дали короткую очередь, отбивая желание у остальных, пытаться выбежать. Их «дегтярь» весело рокотнул, обзаведшись у стволового раструба-компенсатора длинным пульсирующим плазменным сгустком. А по лестнице кошачьими мягкими шажками, к нему спускался Багаруддинов. Петька, пихнув пустой люггер за пояс, показав Ахмету, оставацся, млол, здесь и сначала разберись в ситуации, сам рванулся к распахнутой двери и прицельно бросил в нее с близкой дистанции две лимонки, кольца из которых он выдернул загодя. Сам он, не останавливаясь, продолжил бег, лишь слегка отвернув от двери и успев юркнуть вперед, за спасительную стенку. Когда в комнате прогремели взрывы, он, уже сменив обойму в люггере на запаску, влетел в комнату, открыв беглый огонь по всему подозрительному. Палил он по всей окружности, поливая все углы и закутки, как из лейки. Потому что мало ли что, а нагорюешься! Точно также повел себя и, влетевший в комнату секундой позже, Ляхов. Вскоре, сменив еще по обойме, они вышли из комнаты, сделав знак своим, что там все чисто:
- Что с Колей?
- Пуля от нагана в животе у Кольки! В больничку ему бы надо! Да поскорей, а пока, надо Ваньке Демиденко им заняться.
- Так, ладно, здесь они уже и без нас разберутся, Ахмет, вон, им поможет, надо того клиента, что сидит на чердаке ликвидировать. Помнишь, там по общей раскладке, чудило какой-то сидел? Идем за мной Серега!
Перед началом операции, они не распределяли в точности, кому заниматься тем охранником, что помещался на чердаке, у слухового оконца. Теперь можно было озаботиться и им. Они вместе сунулись на второй этаж.

ЛЯХОВ и СВИРИДОВ
Решивший лично пристрелить Берия, полковник Козырев, приказал Сергею Ляхову и Николаю Свиридову направляться к двери парадного входа, чтобы разобраться с теми четырьмя мингрелами-чекистами, что парились возле нее всю ночь. Вот же служба у лакеев собачья, прости Господи! Барин отправился с очередной куколкой кайф ловить, а вы, псы цепные, сидите в остекленном коридоре главного входа, берегите его покой. Их бдительность, наверное, уже в достаточной мере притуплена предрассветным часом. Кажется, небось, мужикам, рассвет пришел, все страхи уже миновали, опасаться нечего, а мы – тут, как тут! Нарисовались с ходу, вот они – мы! Быстро выскользнув в открытую дверь, из кухни в залу, ощущая перемещение у себя за спиной Ивана Демиденко и Лешки Никитина с пулеметом, они в темпе, но без шума, пересекли всю залу по открытому, так быстрее, направляясь к стеклянному тамбуру двери парадного входа. Там группировались, заметные изнутри, четыре фигуры в форме войск МВД. Эти четверо направляли все свое внимание на улицу, глядя через стекло закрытой двери, а Ляхов и Свиридов, стараясь идти неслышно, направлялись к ним. Все было бы хорошо, да только в стекле широкой входной двери, наверное, кое-что отражалось, невзирая на то, что на улице уже почти рассвело. Чекисты, все разом, словно по заказу, обернувшись, принялись судорожно рвать наганы из своих кобур. Те, как всегда в таких случаях, отчаянно цеплялись своими большими мушками за всякую хрень внутри кобур, не вылезая на свет божий в том темпе, какого бы хотелось их обладателям. Ну хоть ты плачь! Так ведь и придется! Только не им, а их родственникам. Им бы, неумехам, хотя бы догадаться пасть на землю и уже там, из относительной безопасности залегания, продолжить свои похвальные экзерциции с извлечением застрявшего оружия. Нет, продолжали отчаянно стоять в проходе, словно сдавая экзамены на стойких оловянных мингрелов. Что оловянные – это факт, а вот стойкие – так это очень даже вряд ли! А Николай с Сергеем, все еще двигаясь к чекистам, сходу открыли беглый огонь из своих люгеров. К сожалению, один чекист, так и не пораженный к этому времени пулей, сумел обнажить свой ствол и вогнал пулю из нагана в живот Свиридову. Его тут же пристрелил Ляхов, но выстрел того чекиста, хлестнув по натянутым нервам всех присутствовавших, словно спустил спусковой крючок.
Пока Ляхов, считанными выстрелами, добивал оставшихся еще живыми чекистов, на входе в особняк, из комнаты, где отдыхали охранники свободные на данный момент от вахты, в залу гурьбой, без какого-либо порядка, ломанулась целая толпа полураздетых охранников. Именно по ним и зарокотал, столь жизнеутверждающе, пулемет Никитина, успевшего устроиться с ним на полу залы, перед дверью, как ему и полагалось по плану операции. Эх, не гоняли вас, бездарей, спокойно вы жили, в ус не дули, мед-пиво без счету лакали, под пулями и снарядами под саперной лопаткой не лёживали! Теперь вот и помирайте без пользы сугубой, неумехи! Чтобы выживать в такие моменты, надо не поразу в день проходить непростые полигоны, регулярно работать спарринги со своими и время от времени отмечаться на пленере, это как минимум! Под прикрытием огня пулемета, Серега оттащил уже ставшего на колени и зажавшего обеими руками живот, Николая, к стене и, уложив его, залег сам, спешно сменив опустевшую обойму в своем люггере на новую. К этому времени, чекисты, сделав с пяток выстрелов в направлении пулеметчиков, рванули на прорыв еще раз. И снова неудачно. Пулемет, дожевав диск полностью, умолк, но по все еще рвущимся к дверям чекистам, открыли огонь Петька Грабарь, чье эффектное появление по парадной лестнице, прикрываясь стенкой от рвущихся в залу заспанных охранников, было предварено, скатившимся оттуда сверху мертвым чекистом, с зажатым в руке наганом. Вместе с Петькой они открыли частый блокирующий огонь по дверям. Несколькими секундами позже, по остановленным ими в дверях чекистам, снова коротко рубанул перезаряженный уже пулемет, а Петька, под прикрытием его огня, подскочил вплотную к двери, и когда пулемет смолк, одну за другой катнул в комнату две «лимонки». Сам же он прыгнул вперед, впритык к стене – пережидать взрывы, меняя одновременно расстрелянную обойму. В таких делах, как у них, терять время понапрасну нельзя. Оставаться безоружным – тоже! Ляхов тоже менял обойму, слушая гром двух почти слившихся взрывов, и истошный визг множества осколков по-над головой. Потом, едва успев сделать знак сменившему Петьку у стенки с лестницы Багаруддинову, задержись, мол, стремительно бросился в комнату охраны, в которую уже влетел Петька, стреляя по углам. Сергей присоединился к товарищу. На пару стволов они, бесчинствуя, быстро зачистили место и уже направлялись, было, к своим пулеметчикам, рассчитывая послать Демиденко к Свиридову, когда Грабарь вспомнил об еще одном чекисте, сидевшем на чердаке, у слухового окна. Его тоже явно не следовало оставлять живым, и они с Ляховым видя, что Свиридовым уже занялись, направились на второй этаж, к лестнице на чердак. Здесь у них, в ближайшее время, работы не намечалось.

ХВАСТОВА, КОЗЫРЕВ и БЕРИЯ
Откувыркавшись свое в первой половине ночи, любовники успокоено заснули, только часам к трем. Лаврентий Павлович, получив в постель давно уже предвкушаемую игрушку и овладев ею, обессиленный, отдыхал. Переполняя его, сладостное утомление, генерировало глубокий добротный сон. Утомленная опьянением, слишком долгим предшествовавшим днем, новыми впечатлениями и любовным пароксизмом, Лида, расслабленно дремала на махровых простынях, приятно промокавших обильный пот, свой и, самое главное, чужой. Настоящий, глубокий сон к ней так и не приходил, побуждая расслабленно и медленно раздумывать в полудреме. Неправду все-таки врут люди об этом человеке и его доме. Ой, неправду! И никакой он не несчастливый этот особняк, скорее загадочный. А все загадочное, как известно, манит женщину, побуждая ее с любопытством кошки совать свой нос, куда ни попадя. Вот завтра будет день, она похозяйничает в особнячке, и уяснит себе все хорошенько. Завтра выходные, на работу ей не надо, а у персон, вроде Лаврентия, она слыхала, все дни бывают заняты, том числе и выходные. Она же, оставшись дома, поговорит с прислугой, с ней лучше устанавливать связи заранее, потом может быть уже и поздно. Заодно, кстати, проясняться и ее перспективы на будущее. Жена у Берия есть точно, это-то она знала, причем, замеченный, вроде, во многих связях, он постоянно все-таки проживает со своей семьей, с одной-единственной женщиной. Сколько у него было любовниц? Если верить московским сплетням – не счесть! И ни одной из них не обломилось?  В отличие от многих своих товарок, Лида была отнюдь не глупа. И она не спешила, уткнув кулачки в бока, уверенно вещать, мол, а я сумею! Превозмогу! Она давно уже поняла силу женских чар и осознала возможности «ночной кукушки». Сильные только тогда, когда человек, против которых они употреблялись, безнадежно и, по возможности, безответно влюблен, находясь в состоянии кататонического помешательства, именуемого многими громким именем «любовь». Она прекрасно понимала, что все столь обильно расточавшиеся ей сегодня комплименты, были просто способом достичь ее благосклонности и овладеть ею, возможно, сделать из нее прекрасную любовницу на некоторое время. Серьезного чувства, могшего бы позволить ей здесь по-настоящему повелевать, за этим всем, не стояло ни на грош. А, значит, и повелевать не придется! Нет, кое-какие ее потребности, скорее всего, будут снисходительно удовлетворены. Причем, очень возможно, вполне недешевые для нее потребности. Квартира, там, например, машина, возможно, отдых где-нибудь на правительственных дачах, не говоря уже о более мелких вещах и вещицах. Всякие там тряпки, косметика, может быть и брюлики. Вон у него какие каменья в запонках. А он их так небрежно катал с вечера по полу. Словно это какое-нибудь дешевое стекло пошлых стразов в мельхиоре, а не бриллианты, пусть и безымянные, но чистой воды в золоте. Уж это-то она в каменьях разумела всяко-разно. Нет, знакомство у нее состоялось перспективное и сверхувлекательное, может, только, она слишком рано уступила домогательствам Лаврентия? Их женское дело такое тонкое – уступишь рано, клиент, удовлетворившись быстро, утратит интерес охотника за дичью, будешь долго ломаться – может переключиться и на другую, захватив своей головкой самонаведения новую цель. Тем более, сейчас, когда в Москву из всех тех Мухосрансков и Козлодрищенсков эвакуации, вернулись прежние львицы света. Да, может быть, все же стоило чуток покочевряжится, заставить поухаживать? А под шумок повытаскивать из него чего получиться? Часто этот процесс и оказывается наиболее плодотворным на стадии ухаживания. Возможно! Только она вчера была слишком пьяна для этого. Тут не то, что кочевряжиться, в таком состоянии, она вполне могла и сама потащить Лаврентия в постель! Да и человек он слишком опытный, тут как бы не доиграться с ходу до полного афронта, увлечется другой, мало их, что ли, по Москве бегает, и привет, Лаврушкой звали! Всего-то и делов! А те другие – сучки окаянные, была Москва под угрозой – рванулись из нее в Куйбышев и еще куда поглуше. Она же честно провела всю войну в столице, их управление не эвакуировалось. Все мужики в управлении и фронтовики и те, кто там никогда не были, увешаны наградами, словно дворовые Барбоски репьями, а ей, Лидочке, хоть бы медальки «За оборону Москвы» и «За победу над Германией» выделили. Как за коленки потными ручонками хватать, они тут как тут, а как медальку выхлопотать, нет их – облизнешься! Может Лаврентий поможет? Что ему стоит, право? А как бы эти медлили классно смотрелись рядом, скажем с роскошной брошкой, или заколкой с брюликом. Эх, надо было ему еще вчера вечером поплакаться. А, ладно, как вышло, так и вышло! Не переделаешь ведь все равно. Надо только получше оценить, что для нее все еще остается возможным, а что уже, увы и ах – недостижимо! Замужество с Лаврентием лучше сразу выбросить из головы! Он не женится, а если слишком долго приставать с этим – просто бросит. Значит, самое разумное, не обострять, сосредоточив усилия на чем-то другом, вполне достижимом. На чем? Ее давно уже не устраивает ее старая квартира. Район прекрасный! К этому претензий нет. Просто она слишком мала. Всего полторы комнатенки, кухонька 6 метров, ванная комната, совмещенная с туалетом. Муж все говорил, ладно, мол, Лида, двоим нам хватит, а там, появятся дети – что-нибудь придумаем. Придумал, как же! Сгинул себе и все ему до пятки, а ей – живи, мучайся! И все такое крошечное, что у иного хорошего хозяина на даче, даже собачья будка и та больше! Да, выкрутить себе квартиру побольше из этого очаровашки Лаврентия, было бы совсем не худо. Храпит он правда, сильно! Но это можно и потерпеть. Недолго ведь, скорее всего!
Или все-таки машину? ЗИМ, например! Лидочка немедленно вообразила себя за рулем роскошного ЗИМа. И все равно, в общем, что водить машины она не умела и даже слабо себе представляла, вообще, как это делается? Но выглядело бы это великолепно. Особенно поощрял такое направление Лидочкиных мечтаний, тот факт, что водителей собственных ЗИМов, да к тому же еще и женщин, в Москве было очень мало. Ей, по крайней мере, встречать таковых за всю свою тридцатилетнюю жизнь не доводилось ни разу. Оно, собственно, и мужчин, имевших бы такую машину в собственности, было совсем немного, а уж женщин! Разве что актриса, какая! Например, Любовь Орлова! У этой вполне может оказаться и со своим водителем! Но, нет. Машину ей все-таки рановато. Надо сосредотачиваться на квартире и бриллиантах. Это куда более реально и прагматично. Да и Лаврентию, наверное, будет понятней. С этого и начнем. А там – посмотрим! Если попрет удача, можно будет озаботиться и авто. И Лида снова соскользнула в сладкую дрему, пребывая в ней, пока за окнами не забрезжил рассвет. И тут до слуха Лидочки, не испорченного громкой музыкой джаза и репа, таких направлений в те времена советская музыка просто не знала, к счастью людей, донесись какие то звуки, словно где-то очень далеко покатилось с лестницы что-то медное, звонкое. Пятью минутами погодя, откуда то снизу звонко хлестнул выстрел. Как плетью щелкнул. И дверь в их спальню стала медленно, но уверенно стала открываться. Когда же в нее заглянуло лицо в маске, Лидочка по настоящему испугалась…
Лаврентий Павлович вымотавшись в этой сексуальной экзерциции, спал без сновидений, глубоко и тяжело храпел. Ему мечтать было не о чем. Хотя, почему не о чем? А о власти? О власти Лаврентий Павлович грезил всегда и приближался к ней концентрическими кругами. А в этом году, именно в этом, он как никогда более близко подобрался к ней. К самому что ни на есть ее центру, средоточию сил. Но отдаваться мечтам о власти, лежа в постели с прекрасной женщиной. Пфе! Дурной вкус! Нет, он на такие гадости неспособен. Мечтать об этой женщине? Зачем? Вот же она, рядом, только протяни руку! Обладать ею на долговременной основе? Тут как бы не возникло необходимости отбиваться от ее возможной назойливости. Впрочем, на этот счет, Лаврентий Павлович имел давно уже отработанную систему приемов, позволявших избавиться от таких вот слишком назойливых, скажем, подружек. Нет, он совсем не против, помочь в чем-нибудь красивой женщине, например, улучшить ее жилищные условия, подарить ей какие-нибудь блестящие безделушки, тряпки. Это, что называется в ассортименте! Тут он, как говориться с дорогой душой и без всяких предварительных расчетов! Гы! Ему-то самому это ведь ни хрена не стоит! Но, чу? Что там за шум внизу? Повар Рахим несет кофе охранникам? Наверное. А это что такое? Выстрел? Что происходит? Кто посмел? Но тут случилось нечто заставившее глаза Лаврентия Павловича полезть из своих орбит. Тяжелая добротно обитая дверь спальни, беззвучно отворилась, и в нее заглянул совершенно незнакомый человек в маске с проделанными в ней дырками для глаз. На всякий случай, предполагая в комнате женщину, полковник Козырев натянул запасенную маску, имея ввиду, впоследствии завязать глаза уже ей. В слабом свете ночника в этих прорезях блеснули стальным светом беспощадные глаза убийцы. Лаврентий Павлович часто и коротко задышал, словно пробежал несколько километров, хотя, когда ж он бегал? Разве что в детстве, может еще в далекой юности. Рядом, он слышал, также коротко часто и возбужденно дышала Лидочка. Не спит тоже и тоже видит, значит не сон и не привидение. Человек вошел в спальню и, отметая все встречные вопросы, на них глянул холодный, как сама смерть, ствол пистолета. Лидочка замерев, трепетно смотрела в отверстие пистолетного ствола, понимая, что из этой дыры в мирозданье, на нее взирают сами вечность и смерть.
Сказать, что лежащий с ней рядом Берия был испуган – ничего не сказать! Долгие годы, простым мановением своего сановного мизинца, Лаврентий Павлович посылал многие и многие тысячи людей на пытки, в лагеря и на смерть, ни разу так и не удосужившись примерить ситуацию к самому себе. А каков ты, Лаврентий Берия, как сам ты будешь стоять перед расстрельным стволом, да и устоишь ли? Не брякнешься ли на колени, выпрашивая, выхныкивая себе снисхождение? Не взмолишься ли в предвидении пыток, пронеси, мол, Господи, мимо, чашу сию? Только ведь не пронесет! Никак не пронесет! Он и сына-то своего, единокровного, не избавил, от уготованного ему, не пронес мимо, отчего же тебе вдруг такая милость? Нет, не задавался такими вопросами товарищ Берия. Конечно же, не задавался! Иначе, как смог бы работать, отправлять свою должность!? Как!? Да и когда ему было? А ведь знал он, прекрасно знал, как кончили Иегуд, он же Ягода и Ежов. Его достославные предшественники на этой должности. Как из отдельных камер их таскали на допросы к уже сменившему их на должности очередному полновластному сатрапу, Иегуду – к Ежову, а Ежова – к нему, к Берия. Как их допрашивали, избивая, подводя к «признанию», почитавшемуся главным и неубиенным аргументом следствия, не требующим более ничего, ни прямых, ни косвенных улик, ни свидетелей, ни свидетельств. И как потом они, волоча ноги и сгорбившись, шли, стараясь растянуть это последнее мгновенья, к своей последней стенке, обшитой забрызганными кровью их предшественников, отправленных сюда еще по их собственной воле, досками. Все это он слишком хорошо знал, вполне наяву. Ему и воображать-то было не нужно ничего! Видел! Все это он видел. И не раз. А вот сейчас предстояло испытать. И не у расстрельной стенки, а в своей кровати. И неизвестно, облегчало это дело, либо, наоборот, утяжеляло. Трусость его главного конкурента и противника – Хрущева – лишила Лаврентия Павловича возможности получить личное представление о допросах, возможно и с применением недавно им самим отмененных пыток . А ведь Жуков, во всей жесткости своего характера, имел ввиду, провести его, через весь круг, тех услуг, какие его ведомство предоставляло другим. А, может, и хорошо, что Никита Сергеевич так отчаянно трусил. Это позволило, наконец, прервать ту дурнотную цепь, какою советская власть приковала к себе свои карательные органы. Смерть к нему приходила вполне милостивой, на разбеге карьеры, в лице человека с закрытым маской лицом, со странным, слишком длинным пистолетом, в руке.  Момент, когда пистолет, следуя взгляду вошедшего, отклонился в сторону Лидочки, оказался несколько более длинным, чем следовало. Ее обнаженное тело просто не могло не притянуть, своей неуместной здесь наготой, нескромного мужского взгляда. Сам завзятый ходок, он не мог не отметить красоты форм прелестницы и примерить их к себе. Возникло небольшая пауза. Именно ей и решил воспользоваться пронырливый Лаврентий Павлович, чтобы в очередной раз обмануть свою судьбу. Грубо схватив Лидочку за плечи, он рывком переместил ее на себя, сделав из нее живой щит. Палец полковника на спусковом крючке уже загодя, еще входя в спальню, выбрал весь запас холостого хода. Мало ли чего следовало ожидать. Теперь его микронного движения было достаточно, чтобы произошел выстрел, и таковое движение случилось, когда Козырев разворачивал ствол, направляя его на Берия. Его люггер кашлянул, отхаркивающе, через глушитель, вгоняя 9 мм оболочечную пулю в бледное, пуще самое смерти, лицо Лиды Хвастовой, единым моментом оборвав ее такую многообещающую, и такую беспутную жизнь. По морде Берия, заслонившегося от этой пули, предназначенной ему, очередной своей жертвой, женщиной с которой он только что делил ложе, потекла ее густая, алая кровь, смешанная с серым мозговым веществом, еще недавно составлявшем вполне неотъемлемую часть мертвой уже Лидочки. Внизу, в зале, в это время гулко и энергично прогрохотала пулеметная очередь, отвлекая Козырева от его подопечного. Бурно подбросив ее сразу отяжелевшее, недавно еще столь восхитительное тело в сторону стрелка, Берия попытался юркнуть, насколько это было возможно, при его давно уже несколько ожиревшем и утратившем былую, да и в те далекие поры, не столь уж великую, подвижность, теле, со своего лежбища, ставшего в одночасье смертным одром. Юркнуть у него положительно не получилось, слишком отяжелел, он просто тяжело шлепнулся на ковер и отчаянно рванул тяжелую дверь тумбочки, надеясь, что там лежит его подарочный наган-самовзвод из царской коллекции. Увидев, что там самовзвода нет, Лаврентий Павлович вспомнил, что давеча сам демонстрировал его своей гостье и сунул, переходя к постельным процедурам в тумбочку с той стороны, протяжно застонал. Все пропало, теперь ему уже ничего не поможет. Все! И Лаврентий, боясь еще раз заглянуть в ствол, откровенно накрыл голову руками и захныкал, тоненько, как нашкодивший щенок. Козырев, уже отошедший от впечатления, оказанного на него злосчастной судьбой красивой женщины, пристально следил за отчаянными маневрами Берия, не понимая откровенно, на что тот надеялся. Если рассчитывал побороться за жизнь, имело смысл, пожалуй, прикрывшись женщиной, получившей уже его, персональную пулю, атаковать его, Козырева, рассчитывая навязать ему рукопашную схватку. Правда, никаких шансов в такой схватке у рядового необученного, да к тому же сильно обрюзгшего, Берия, не было. Он и в молодые годы ничего не стоил бы против Козырева, а уж теперь то! Теперь ему оставалось только по-щенячьи скулить, укрывая голову руками и ожидая своей пули. И та не умедлила к нему прилететь. Полковник Иван Козырев просто решил, что тянуть на самом деле совершенно незачем, пора. Знакомый кашляющий звук, привычные содрогновения люггера в руке, и руки убитого, уже убитого им министра, оказываются пришпиленными пулями к его же лысеющему черепу. Когда же Берия бессильно извернувшись в последних судорогах, уже безвольно упал на ковер спальни, перевернувшись на спину, большая часть его лобовой кости оказалась выломанной на выходе пулями, прошившими его воспаленный ожиданием немедленной смерти мозг. Полковник же направился к противоположной тумбочке и открыл ее. Он никак не мог понять, чего же искал убитый им Берия в той тумбочке, предположив, что, может, он просто перепутал тумбочки. Точно, в той, что стояла на противной стороне кровати, небрежно лежал заряженный наган, инкрустированный серебром с перламутровыми тронками на рукояти. Подумав, Иван сунул револьвер себе в карман, достал и сунул туда же изящную бакелитовую  коробочку с запасными патронами. Сувенир будет. Он покидал эту комнату, по-прежнему освещенную красноватым светом ночника с каким-то непонятным ему сдвоенным чувством. Пришедшими одновременно чувством выполненного долга и чувством того, что произошла непоправимая глупость. Правильно. О вероятном присутствии в спальне Берия, его очередной пассии, они все хорошо знали еще до дела. Но убивать ее никто не собирался. Был заготовлен вариант отвезти ее, дуру, на гарнизонную гауптвахту и выпустить на волю, дав успокоиться, вместе с тем курильщиком, какой попал туда при проведении операции по изъятию полковника МГБ Клещова, в качестве «языка». Кому и чем она была в состоянии помешать? Своими рассказами? Увольте! Уже завтра вся Москва будет переполнена слухами о гибели Берия и сотнями тысяч рассказов записных «очевидцев» о том «как все было на самом-то деле». Так что одним рассказом больше, одним меньше, некритично это, граждане присяжные завсегдатаи, совсем некритично! Тем более, что досужим сплетникам и кроме этих рассказов будет чем поживиться. Будет столько новостей, что ими захлебнуться самые-самые досужие сплетники! Даже и сверхдосужие!
Когда Козырев повернулся на выход внизу коротко рокотнул пулемет и затявкали нестройные выстрелы из наганов. Потом гулко рванули два гранатных взрыва, ему бы Козыреву, да не понять на слух, что это рванули лимонки. Он спокойно направлялся к парадной лестнице, прислушиваясь к происходящему внизу, когда из-за угла, прямо навстречу ему выскочили Ляхов и Грабарь. Короткая и неизбежная заминка с тыканьем стволами друг в друга, завершилась спокойным вопросом полковника:
- Ну, и куда мы метемся, голуби?
- На чердак, там еще один баран остался!
- А он нам нужен?
Несколько даже изумившись такому миролюбию полковника, Грабарь нашел нужным возразить ему своим вопросом.
- Н-ну, командир, а как же привычка доводить любое дело до конца? Сам ведь нас учил?
Козырев слегка призадумался. А в этот миг открылся потолочный люк и из него хлестко стебанули два выстрела из нагана. Иван ухватившись за плечо , пошатнулся, а Петька с Серегой уже расстреливали обоймы своих люггеров, всаживая их пулю за пулей в глупого чекиста самого ускорившего сползание собственной судьбы к быстрой смерти. Он так и вывалился из люка, падая вниз своей, уже расколотой пулями «парабеллумов», дурной головой, стукнувшись ею о мрамор лестничной площадки второго этажа. А Петька и Сергей, подхватив полковника, помогли ему спуститься по этой же лестнице в пахнущий сгоревшим порохом и смертью зал, только вчера бывший еще таким светлым, чистым и наполненным ожиданием светлой любви. Доложили о тяжелом ранении Свиридова и о том, что Ахмет Багаруддинов контролирует служебный вход. Иван твердо подошел к телефону и не снимая перчаток, взял трубку, разрешив Грабарю и Ляхову озаботиться поиском спиртного, закуси и курева. Все равно ведь искать станут и обязательно. Так лучше сразу разрешить, не заставляя мужиков испытывать при этом чувства, что делают они нечто нехорошее. Зачем? Только предупредил, чтобы делали все, не снимая перчаток, оставлять здесь отпечатки пальцев им совсем даже незачем! На сегодня они главное дело сделали. Наконец ему дали городскую военную комендатуру. Назвав пароль и дождавшись условленного отзыва, он потребовал на объект охрану и чистильщиков, для полного завершения операции, а своим людям и себе автобус. И скорую помощь – для Свиридова. Сам он, рассчитывая на медицинскую помощь в базе, в госпиталь ехать, как-то не собирался. На его счастье пуля из нагана, калибром 7.62 мм прошла через мягкие ткани плеча навылет. Болело неслабо, но было, в общем-то, не опасно. Уже потом позвонил Будыке, в его конспиративную квартиру, выходящую окнами на особняк, где тот, наверное, и сидел в обнимку с верной снайперкой. Рассказал ему о ходе операции и своих распоряжениях. Приказал, по их убытию из особняка, оцепление снимать, передавая его комендантской команде и чистильщикам и следовать на базу. А те уже, комендантские, пусть здесь разбираются со всем и убирают. Потом проследовал в залу, и хлобыстнул от души полный стакан ароматного «Арманьяка», разысканного и уже откупоренного его парнями. Прекрасное болеутоляющее и противошоковое! И вообще на выходе стояло пять огромных, как их и тащить-то, ядрен патрон, сумок со жратвой и выпивкой, уже собранными пронырливыми Грабарем и Ляховым. Демиденко приступил к перевязке командира, а Никитин помчался разыскивать лучшее оружие. Тоже надо. Коллекционного, годного только на настенном ковре висеть, он не возьмет, оставляя музеям. А все новое и прекрасно действующее, они уже сегодня вечером продуванят на своем дуване. И это, считал Иван правильно, показав ему свой трофей из спальни Берия. У них в группе с давних пор трофеями делились, хотя некоторые из них, памятные, дележу не подлежали, оставаясь тому, кто завладел первым. На память. Этот наган подпадал под такое определение. Вернулись со своего обхода Грабарь и Ляхов, таща еще одну сумку и два мешка, позвякивавшие бутылочным стеклом и постукивавших жестяными боками консервных банок. Грабарь сбегал на кухню и вернулся минут через 15 с большим, ароматно пахнущим кофейником и бутылкой крепчайшего гавайского рому. В корзинке стояли во множестве чашки, позванивали ложки. Не забыл он и сахар со сливками. Вернулся с обхода Никитин, позвав с собой Багаруддинова, отошел от потерявшего сознание Свиридова Демиденко. Охрану Иван решил не выставлять, люди Будыки все равно не пропустят к ним никого, кроме комендантских. Они успели напиться кофе с ароматным ромом и просто выпить чистого рому. Крепок, зраза! Как бы не все 60 градусов то! Хотя, что там это им, людям, еще горячим после только что завершившейся операции, какие-то 100 – 200 грамм спиртного. Капелюшечка! Коллективно закурили. И тут подъехала скорая. Еще не успели запихать туда со всеми предосторожностями Николая Свиридова, как прикатили два «студебеккера» из комендатуры и требуемый автобус. Приехавшему с бойцами в одном из «студеров» заместителю коменданта, подполковнику, Козырев описал все произошедшее в особняке, поставив перед ним задачу – охранять особняк, препятствуя его разграблению и произвести первую уборку мертвых тел, захоронив их потом в условленном месте в лесу, где уже давно им была вырыта соответствующая яма. Сдав объект, он погрузился со своими людьми в автобус, подобрали людей Будыки и самого Геннадия Алексеевича, направляясь в базу.

ТАРХОВ
Толя встал, приказав своим ребятам садиться в машину. Будучи в целом посвящен в план готовящейся операции, Тархов знал, что одному из двух взятых двойников Берия, отводится существенная роль в операции по очистке Кремля от охраняющих его подразделений МГБ. Смену караулов лучше было выполнить по горячему следу, чтобы обошлось все малой кровью, а лучше бы вообще без крови обойтись, насухо! А потом и дальнейшая проработка операции, включая и инсценировку суда над Берия. Лаврентий Павлович, собственной персоной, к этому времени давно уже должен быть мертв, Козырев постарается, а в «суде», вместо него, предполагалось участие одного из двух его двойников, того, кто быстрее сообразит, а потом расколется. Другого, подержат в камере некоторое время, не являя никому. Мало ли что случится с первым. Потом же обоих ликвидируют. И того, кто сотрудничал и того, кто не успел, или не захотел. Вшистко едно ! Судьба у обоих будет одинакова. Одного пристрелят по суду, у стенки, с исполнением требований закона, так сказать, другого придавят в камере, втихаря, свершив, тем самым, чисто внесудебную расправу над человеческой личностью, вах! Жалел ли он этих людей? Нет, не жалел. Жили они сыто и беспечально, пользуясь напропалую своей близкой, почти братской схожестью со всесильным наркомом, а позже и министром. И это когда вся страна воевала, клала головы, недоедала и работала до треска в костях, до полнейшего изнеможения и онемения членов! Жрали, сучары, в три горла, пили, как не в себя, жировали, короче, как у них только получалось! Теперь пришел час расплатиться за все долги. Кому? Неважно! Был бы должник, а уж долгодатели-то ему найдутся всяко-разно! Это как с тем хомутом. Была бы шея, а уж хомут-то найдется! Не Бог весть, какие фигуры, двойники жили безвылазно, на специально построенных им маленьких дачах, каждый под надежной охраной четырех чекистов, с запретом появляться на людях, без личного распоряжения товарища Берия. Не всех чиновников, даже и всесоюзного ранга, так охраняли, черт их, гадов, побери! Места размещения двойников, были выяснены точно, траектории их возможного отхода спланированы, страховка на такой пожарный случай взята жесткая. Эти операции были самостоятельными, имея влиться позже в общую операцию по замене охраны Кремля, руководить которой назначался полковник Шевелев. Вообще-то Жуков хотел и в Кремль Козырева, почитая его лучшим специалистом подобных дел, но могла получиться накладка по времени, поскольку этой же ночью намечалась операция по ликвидации Берия, каковой изначально командовал Козырев. Идти на заведомую возможность накладки Жуков почел совершенно глупым и не соответствующим ситуации, подготовленные-то командиры все-таки имеются, а потому и командование досталось Шевелеву. Группы Тархова и Князева, исполнив свою задачу по выемке двойников и отдохнув ночь, имели присоединиться к воинству Шевелева и действовать с ним в Кремле союзно, находясь под его началом.
Выехав из Москвы по Каширскому тракту, они некоторое время ехали в сторону Горок и, не доезжая немногим менее 3-х километров, свернули в небольшой дачный массивчик, дач эдак в 300 – 350. Квадратный, побитый на 9 небольших районов, тремя продольными и тремя поперечными улицами, состоящий из типичных советских дачных участков в 4 сотки, с небольшими домиками-скворешниками на них. Они проехали к неприметному домику второму с краю и, проехав его, остановились у самого крайнего, пустого, как было установлено предварительным наблюдением:
- Давайте ребята, спокойно, уверенно перешучиваясь и с веселым смехом!
Напутствовал своих, сидевший за рулем Тархов. То-то дачники потом изумяться – похозяйничали незваные гости, горькой испили, мяса сожрали в свое удовольствия и хозяевам кое-чего оставили. Надо же! Можно только уборкой после визита незваных гостей, обойтись. Захлопали двери их «Виллиса и все шесть человек, передавая с рук на руки свертки с продуктами и бутылки, выбралась из кузова. Соседи к таким приездам привыкли уже давно, надо полагать и в этот раз их ничто не насторожит. К тому времени как начало темнеть, компания уже подпила и развеселилась. Время было идти искать граммофон и приглашать женщин потанцевать. Тархов и его напарник, подгадывая, чтобы попасть во двор, когда две другие пары, уже исчезли в соседних дворах. И, в то же время, давая им спокойно занять исходные, переваливаясь и слегка покачиваясь, как оно, собственно, и положено не пьяным, но изрядно выпившим мужикам, вошли по тропинке во двор домика, где, по их достоверным и многократно проверенным сведениям жил двойник Берия, со своей ежемесячно сменяющейся охраной. Завидев их в окно, навстречу им выскочил чекист. Надо было торопиться встретиться с ним раньше, чтобы он не разглядел под окнами фасадной стены, обращенной к улице, двоих человек в темных одеяниях, их группы, уже занявших свои позиции. Двое других, еще выдвигавшихся к окну, выходящему во двор,  ошивались за их спинами. Так, слегка наддав, встретили точно по месту, все же не зря они столь скрупулезно изучали фотографии этого участка дач и не раз репетировали эту операцию. Все точно и четко, как на тренировках было рассчитано и измерено. Встретивший их чекист поздоровался и пытался, было, как-то их выпроводить, но узрев, воткнутый в его пузо люггер, с навинченным глушителем, и расслышав зло сказанное сквозь зубы Анатолием:
- Веди в хату, тварь!
Без возражений повел. Не пуганные они здесь какие, никто же на них никогда не нападал, вот и привычка выработалась. Должен ведь он был понять, что ему то уж точно не жить, так, или так, а – не понял. Так жить хотел? Наверное, да! И мозги на этой почве совсем отключились, думала одна только дрожащая от страха задница, взмылившаяся от обильно выступившего пота. А с другой стороны, что с них взять, с козлов не пуганных? Привыкли врываться к мирно спящим невинным людям по ночам, размахивая оружием и тыча в лица все разрешающими бумагами и ксивами . И ведь никогда, ни от кого не встречали кромешники вонючие сопротивление. Хотя, случалось, и брали людей повоевавших, порой, спавших с наганом-самовзводом под подушкой. Но те, дурни, всегда надеялись, ошибка вышла, разберутся и отпустят, извиняясь за получившееся недоразумение! Ага, извинились перед одним таким! Когда из петли в камере вынимали. Как же! А с каким удовольствием такие рвали с треском с гимнастерок заслуженных людей знаки отличия и награды. Любили они эту работенку! А что? И оружием помашешь перед сбелевшим в полотно лицом, и никакой опасности! Это ж не в воровску малину врываться, как тем же операм из угрозыска. Там приласкают. И пером  и фигурой-шпалером , а случись чего, так и голыми ручонками иной вор посучить-подраться не дурак! Туда соваться, заведомо на сопротивление нарываться, а тут ну никаких тебе проблем! Лафа! А и с доказательствами вины тоже! Легавые оперативники из угрозыска ночами не спят и днем не отдыхают, носом землю роют, доказательства добывают, а их брат на работу ходит аккуратно, по сменам. Это арестанту для пущего куражу спать не дают неделями, они же отсыпаются вдосталь. И тренируются, ходя по внутренним органам человека, коего требуется заставить признать иногда такую хрень собачью, что тем же чекистам и самим очевидно – хрень хреновая! И выходят на суды с таким набором доказательств с каким любой уголовный сраный адвокатишко их на смех бы поднял и по миру пустил. А и то, не всегда их доставало, приходилось больше на ОСо  рассчитывать! Потом подсунут избитому и изломанному человеку, всему в кровоподтеках и кровью же харкающему, бумажку на подпись, с приговором, мол, ознакомлен, и ходят ручонки потирают, дырки на гимнеастерках под ордена женам обметывать поручают. Нет, говнюки родимые, тут вам иной вариант предложен будет. Вам незнакомый, жесткий с огоньком и оттого еще более неприятный.
Уже войдя в сени и взявшись за клямку входной двери, он, оглянувшись, отметил, что свои, еще двое, неслышно и скрытно переместились к окну стены, выходящей во двор. Все гребцы в лодочке и все при веслах, можно плыть на прогулку. Крайний, заметив оглядку, дал сигнал, что все на своих местах. Все три имевшихся в дачном домике окна, заняты и обсижены изготовившимися к стрельбе стрелками. Когда они вошли в помещение, трое чекистов сидели за столом, как нетопыри на жердочке, и играли-перекидывались в замусоленные карты с двойником Берия, Шалвой Жвания. Войдя, Анатолий, не колеблясь, тут же всадил две пули в сопровождающего их чекиста, а его напарник и те, из окон взяли под обстрел сидящих за столом охранников. Звон стекла и вой рикошетных пуль, мигом дополнили обстановку, оживляя ее обилием мертвых тел. Двойник Берия, надо отдать ему должное, весьма проворно и осмысленно юркнул под стол. Хитер монтер, блин! Все директории для стрельбы стали абсолютно свободны, не оставляя чекистам шансов выжить. Понеслась душа в рай! Несмотря на неожиданность нападения, один ответный выстрел из нагана все-таки стеганул в горнице, напарник Анатолия, бедолага, согнулся, схватившись за пузень, валясь калачиком на пол и роняя свой люггер, загремевший железом по доскам пола. Вооружить всех своих людей трофейными люгерами, как запасным оружием к привычным автоматам, снабженными к тому же добротными и надежными заводскими глушителями, Козырь озаботился еще к концу 1943 года. Буквально пару минут спустя, все 4 чекистов, лежали на полу, не подавая признаков жизни, и, уж подавно, не предпринимая ничего из того, что свойственно для активной деятельности некоторых особей. Под ними растекались лужицы крови. Двое ребят, страховавших их с улицы, вбежали  дверь и в темпе вынесли из комнаты раненого товарища, а Толя, дострелив-доправив двоих из лежавших в доме, в том числе и того, с кем он вошел, подошел к столу. Вытащив из под стола двойника, бегом погнал его к «виллису». Там уже аккуратно уложили раненого на пол, примостили рядом  ним и захваченного двойника, заталкивая его под скамейку по борту машины и стали усаживаться сами, ставя ноги прямо на него. Начиналась плановая психологическая подготовка клиента. В это время Тархов и еще один боец сбегали в дом, обрызгали его изнутри бензином и подожгли. Пламя еще не занялось во всю, когда «виллис» с бойцами, лихо развернувшись и проскочив по улицам дачного поселка, рванулся назад к каширскому шоссе. В город машина не въезжала, проскочив по окружным дорогам к базе. Уже в половине первого ночи, Анатолий вводил своего «Берия» в комнату следователя. Другой «Берия», привезенный Князевым, уже сидел посреди комнаты на табурете. Табурет тарховского «Берия» поставили чуть позади «князевского», по прямому приказу «следователя, специалиста допросов из выучеников специальных курсов Генерального штаба, Родиона Володина. Да и сам Володин поспешил сразу опросить Толю, не теряя темпа в операции. Их первый допрос стартовал немедленно, запас времени был воистину мал. Толя и трое его ребят отправились отсыпаться, раненого бойца повезли в городскую больницу, скорее всего, в Склифосовского. Нужна была срочная операция. Шансы выжить у парня были. Даст Бог поправиться, жертвы в этой разборке были весьма обидны и совершенно необязательны им всем, уже выжившим в огромной и без всякой меры обильной жертвами войне. А в группе полковника Козырева с этим не шутили. Приведя и, усадив своего «Берия» рядом с князевским, он оставил их под охраной двух бойцов с базы, а сам пошел поговорить с капитаном Володиным. Тот убедительно просил его не преминуть сделать это. Для дела надобно!

ВОЛОДИН
Майор Володин не был новичком в разведке, но специализировался он в той редкой специальности, которая отвечает за то, чтобы взятый «язык» не молчал, словно каменное изваяние, а исправно и весьма достоверно «пел». То есть давал требуемые от него показания, в меру своей компетенции, разумеется. Конечно, в том деле, каким занимался этот молодой и красивый мужчина, а надо сказать, что Родион, будучи выше 190 см росту, имел вполне привлекательную внешность, невозможно обойтись без некоторых сложностей. Таких, как пытки, скажем, и психологический нажим, в самой его неприятной и мало приемлемой, в обычных условиях, форме. Издержки производства, что тут поделаешь? Но это все не мешало Родиону нрав иметь легкий и, в общем-то, дружелюбный. Слыть среди друзей и знакомых жуиром, весельчаком и ходоком по женской части. В этом последнем, он регулярно, и почти на равных, соперничал с Козыревым, все время, пока шла подготовка этой операции. Во всей базе было не найти женщины, или девицы, какой бы эти двое не оказали внимания, добиваясь и не без успеха ее благосклонности. Всегда и всюду, оказавшись в веселой компании, Родион без усилий и какой-либо натуги, быстро становился ее душой, беря на себя функции одновременно тамады и затейника. Он хорошо играл на гитаре, неплохо пел, знал массу анекдотов и стихов. Умел без удержу, и вполне изысканно, шутить и балагурить, избегая при этом пошлостей. Одним словом – душа компании, что тут объяснять еще?
При этом при всем, майор Володин абсолютно твердо и уверенно оставался одним из лучших специалистов в свой области, весьма уважаемым и ценимым, несмотря на его сугубую молодость. Довелось ему, еще молодым офицером, допрашивать «языков», притаскиваемых с «той стороны фронта» разведчиками. А в 1943 он попал работать на разведывательную группу маршала Жукова. Там быстро оценили профессиональность и общее качество работы парня, пригласив его перейти в группу на постоянной основе. Специалистом его все полагали крутым и серьезным, тяготеющим к кардинальным методам добычи информации. Впрочем, на этот раз, его задачей было не получить информацию, а склонить одного из двух взятых «теплыми», двойников Берия к плодотворному сотрудничеству. Второго можно было даже сразу убирать. Но времени на всю эту работу отпускали катастрофически мало. Работа войскового разведчика, ведущего допрос пленного, и уголовного следователя, работающего с арестованным уголовником, рознится в корне. Войсковому разведчику не следует доказывать провинности своего клиента. Она, вина то есть, вполне очевидна. Взят в чужой воинской форме, с оружием в руках, извлечен из рядов противоположной стороны, что тут доказывать – все ясно. Враг и вся недолга! В случае чего – к стенке, и все дела, головка набок. И допрашиваемый, это прекрасно знает. Он великолепно осведомлен, что не будет ему адвокатов и нередких в гражданском производстве чисто процедурных зацепок. Да и на пытки ему тоже жаловаться некому. Пытали, нехорошие люди, разумеется, но и только! Ты у них в руках, значит правы они, были бы они у тебя в руках – был бы прав ты! Так что работа у этих групп людей весьма и весьма рознится. Родион успел переговорить и с Мишей Князевым и с Толей Тарховым, получив от них исходную характеристику объектов, а также исчерпывающее описание их поведения во время собственно захвата и транспортировки. Мало, безусловно, безбожно мало! Составить на таком шатком основании добротный психологический портрет чертовски трудно. А что поделаешь? Надо! Большим количеством информации об этих людях, они просто не располагали! Проанализировав сложившуюся ситуацию и приняв решение, Родион решил применить один из самых сильных приемов, крайне редко употреблявшийся в работе с пленными, поскольку только в крайне редком случае попадали они в плен не поодиночке, а практически равноценными парами, так что от одного можно было и избавиться. Выпив большую чашку очень крепкого натурального кофе и дополнительно встряхнувшись, майор Володин минут десять собирался, намереваясь всерьез бутафорить . Надо было у захваченных клиентов создать о себе мнение, как о законченном звере. И чтоб он, тот из них, кто согласится сотрудничать, понял, раз и навсегда, что жизнь его для майора Володина и его товарищей стоит ничтожно мало и будет пресечена при первейшей его осечке, пусть даже и непроизвольной. Об обоих двойниках Родион составил первое впечатление. Тот, кого привез Князев, был не так похож, не знал грузинского, сопротивлялся при захвате, и пытался сбежать при транспортировке. Другой, привезенный Тарховым, больше походил на настоящего Берия, будучи этническим мингрелом, свободно говорил по-грузински. Во время захвата, отсиживался под столом. И совсем не так просто его после перестрелки оказалось оттуда извлечь. Транспортируемый, смирно лежал под ботинками бойцов Тархова, боясь лишний раз пошевелиться, или хотя бы толкнуть ненароком раненого бойца, лежавшего при транспортировке рядом с ним в «виллисе». Его и следовало привлечь к сотрудничеству, запугать и вынудить стараться. При этом, Володин, разумеется, понимал, что даже самое искреннее сотрудничество с ними, поможет бедолаге разве что только продлить свою жизнь, на несколько месяцев, от силы на полгода. Да и то это жизнь еще более взаперти, чем та, что он вел до сих пор, проживая на конспиративной даче Берия, под неусыпной охраной чекистов. Но именно он и должен был не допустить появления и закрепления подобной мысли у его подопечного. В конце, концов, чем богаты! С сегодняшнего дня и вплоть до самого акта расстрела, неважно, как он там будет обставлен, законного, или незаконного, ему предстояло быть уверенным, что ему сохранят жизнь, а, может быть, исчерпав надобность в нем, и отпустят. Для этого, понимал Родион, первый удар по психике, тот, что понудит к сотрудничеству должен быть очень сильным. Просто страшной силы должен быть удар! Его клиент и без того уже взбудоражен и вздернут. Сегодняшний вечер и ночь окажутся для него сплошным, непрекращающимся стрессом. У него на глазах расстреляли, шутя и не шибко затрудняясь, четырех чекистов. Тех, кого он изо дня в день привыкал видеть живыми и здоровыми, полными сил и намерений. Житейских и не очень. Время от времени ему на дачу привозили женщину. Не ту, какую он выберет сам, а ту, какую найдут и смогут должным образом подготовить чекисты. И обязательнейшим образом показать медикам! Как же! Двойник Берия с дурной болезнью – нонсенс! Просто быть такого не может! Потому что не может быть такого никогда! Вот они и бдили. Поставлять двойнику баб по графику их обязал сам Берия, проверять их на наличие венерических заболеваний – тоже. Не привезешь – ответишь, привезешь заразную – ответишь вдвойне! Вот и крутись красноперый. Такая уж тебе планида выпала. Та планида, что выпала им этим вечером, до сих пор не помещалась в бедной голове Жвания. А ночь ведь только еще начиналась и жутковатые ее фокусы, похоже, были еще совсем не исчерпаны.
Через окно майор еще раз оглядел своих клиентов, на свет комнаты из темноты ночи, все более уверяясь и утверждаясь в своем выборе. Закурил «Казбек», сделав пару – тройку затяжек, постоял на крыльце помещения, наслаждаясь ночной прохладой и тишиной, покачался, окончательно собираясь к тому, что сейчас предстоит сделать, с носков на пятки, решительно повернулся, рывком открыл дверь и вошел. Эти двое все так и сидели, только что не по стойке, вернее, простите за оговорку, сидке «смирно!» Для того, чтобы проследить за ними, не допуская ни на секунду расслабиться, к ним и были специально приставлены два человека. Они дергали и шпыняли клиентов, собирая изнутри своих я всю доступную им стервозность, пихали и тыкали в них оружием. Сейчас мужики смогут отдохнуть, пришло время выхода примы. А примой сегодня быть подряжался сам Володин. Проходя между «Бериями» Родион, словно ненароком, ткнул раскуренной и горящей папиросой в шею сидящего справа от него «Берию», привезенного Тарховым. Тот, внезапно и чувствительно обожженный, вскрикнул, хватаясь за шею, а Володин, смотрел ему прямо в лицо, стараясь по возможности гадко ухмыляться. Умел это делать Родион, ой, как умел. Потом тут же обратился к левому, уже определенному, да и списанному им самим в расход:
- Ну что, козел! Пожевал травку и будет, будем сотрудничать, мудак?
- Да пошел ты, придурок! Смотри, как бы тебе самому после сегодняшнего, салазки не загнули, понял?
С известной степенью наглой смелости ответил тот, не чуждый, по видимому, блатной романтики.
- Это кто ж за тобой такой грозный стоит, козлина, а? Колись!
- Пошел в баню, придурок! Колись, х-хе… Да хоть стреляй мудотина, а больше от меня и слова не услышишь, понял?
Родион из всей фразы этого «Берия», уцепился только за слово «стреляй», наиболее отвечающее его намерениям. Ради чего-то подобного весь этот бессмысленный треп с наглым двойником и затевался. Доставая свой ТТ из кобуры и передергивая затвором, он танцующим шагом, покачиваясь приближался к правому «Берия», привезенному Князевым:
- Стреляй, говоришь? Эт-то мы с удовольствием, козлина, да еще с каким! Это мне как сто грамм выпить, или бабу пощупать.
И размеренно во все том же темпе легкого вальса, поднес ствол пистолете ко лбу клиента. Второй «Берия», напряженно, весь сбелев, смотрел на все это, обливаясь холодным потом. Да и по морде первого, обильно потекло. Шутки со смертью шутить людям ой как тяжко, особенно, коли речь зашла, о твоей собственной, персональной смерти. О чужой, куда ни шло, а о своей, так вот уж вряд ли! Дав всем привыкнуть несколько к такому положению вещей, Родион почти пропел:
- Так значит, стреляй, говоришь. И пожалуйста! И наше вам!
И нажал на спуск пистолета, делая выстрел так, чтобы часть содержимого башки этого «Берия», вышибаемого из черепа князевского «Берия», пулей на выходе, бросило в морду другого, тарховского «Берия». Именно с этой целью и его табурет был отставлен несколько назад, по сравнению с табуретом казнимого, чтобы в рожу ему принесло добротную порцию омерзительной смеси мозгов, крови и мозговой жидкости. Причем не отдельными брызгами, а в достаточном количестве, потоком. Прогремел выстрел, особенно мощный здесь в закрытом помещении. С обратной стороны черепа казнимого, на выходе пули, возник кроваво-мозговой фонтан, подмешанный осколками костей черепа. Убитый уже безвольно падал на пол, а оставшийся живым «Берия», получив в морду, добрую половину всего того фонтана, вскинул к ней руки. Но тут же раздался жесткий окрик Родиона:
- Руки вниз, сволочь! Вниз, я сказал!
Руки непроизвольно, дернувшись, пошли вниз, снова открывая лицо с крепко закрытыми глазами, все сплошь обильно залитое жуткой смесью крови, серого мозгового вещества и мозговой жидкостью. Над левым глазом, приклеившись, висел небольшой осколок вырванной черепной кости, того, кто недавно еще был двойником Берия. Сказать, что на оставшемся в живых «Берия», не было лица – сильно погрешить против истины. То, что изображала сейчас его несчастная, физия и лицом то назвать затруднился бы даже самый вежливый человек. А Володин, усиливая эффект от сделанного им, рывком приблизил руку с пистолетом к лицу сидевшего и выстрелил, нацелив выстрел в стену. Дымящаяся, горячая гильза, выброшенная нормально сработавшим отражателем, метнулась ему в лицо. Непроизвольно отшатнувшись, клиент, неуклюже взмахнув руками, рухнул на пол со своего табурета. А майор, подскочив к нему, расчетливо ткнул ему дымящимся стволом рассчитано в губы, разбивая их в кровь, тому очень стоило подышать свеженькими пороховыми газами и ощутить во рту солоновато-пряный привкус собственной крови:
- Н-ну, что с-сука! И тебя пристрелить? И тебя?
Крайне зло, шипя всем горлом, пытал неподвижно лежащего на полу, майор.
- Н-нет, н-не н-надо! Н-не н-надо! Я б-буду с-сотрудничать! Б-буду!
Срывающимся и дребезжащим голоском завопил «Берия», а по его щекам бурно текли слезы, смешиваясь со всем тем, что ему уже выплеснуло в лицо. Подскочившие бойцы рывком подняли его с пола, усаживая вновь на ту же табуретку:
- А эту падаль куда, товарищ майор?
Спросил один из ник, указывая на только что застреленного двойника.
- На свалку, мужики! Куда ж его еще? Не яму же ему рыть на самом-то деле?
Бойцы, взяв, как и договаривались до этого, мертвого двойника за ноги, потянули его из дома, сопровождаемые неотрывным взглядом оставшегося в живых двойника. Ни на какую свалку труп двойника не выбросят, конечно. Давно же вырыта большая яма, ожидающая Берия и иже с ним. Первым ее обитателем и станет труп этого двойника. А уже потом, утром туда привезут всех бывших обитателей особняка, когда их соберут и погрузят в машину солдаты московской городской комендатуры. Володин же вернувшись к столу, сел за него. Все, начало положено! Клиент сломан и запуган до полной внутренней дрожи каждого из органов. С ним можно начинать работать…

ЖВАНИЯ
Шалва Жвания считал себя счастливым человеком. По крайней мере, до сегодняшнего дня! Надо же ему было уродиться столь походим на Берия! Ни с какой стороны не родственник и даже не земляк, он был на него все же действительно здорово похож. При всем при том, Шалва Нугзарович, так бы и проработал свою жизнь учителем грузинского языка и литературы в одной из средних школ Тбилиси. Однако, однажды, в начале 1938 года, он решил пошутить над своим соседом, техническим работником ЦК КПГ(б), Зурабом Эристави, очень уважаемым в их районе человеком. Надо сказать, что в ту пору Лаврентий Павлович работал первым секретарем ЦК КПГ(б), был на виду, первый человек в республике, вах! Шалва, нацепив на нос какие-то стеклышки-пенсне, вошел во двор дома Эристави, сказав:
- Зураб, чертов сын, гостей принимаешь?
На что тот, вначале намертво оторопев, потом угодливо изогнувшись и изобразив на лице невероятное, практически неизмеримое, счастье, пропел:
- Ла-аврентий Па-авлович, какими судьбами? Вот счастье-то!
На что Жвания, не удержавшись, расхохотался. Уж очень уморителен и очевиден был соседский испуг, и его старание угодить своему «высокопоставленному гостю». Наверное, все бы так и осталось бы шуткой, возможно и глуповатой, но Лаврентий Павлович как раз собирался в Москву, его пригласили в центр, на должность заместителя наркома внутренних дел. А сосед молчать не стал и весь этот инцидент, передаваясь из уст в уста, дошел-таки до Берия. Тот посмеялся, но не забыл, и как-то приехал взглянуть на своего двойника сам. Принесли из дому огромный дедовский гардеробный комод с большим, ростовым, зеркалом. Действительно невероятно похож. Посмеялись и повеселились опять. Лаврентий Павлович все расспрашивал, несколько обидно радуясь бездетному вдовству Шалвы Нугзаровича. Гостя угостили, чем нашлось в доме, и что принесли сбежавшиеся к ограде любопытные соседи. А ближе к ночи, явилась черная «эмка» с вежливым офицером НКВД. После коротких сборов, Шалва Нугзарович, отнеся ключ все тому же соседу, Зурабу Эристави, оставил свой дом, как позже выяснилось, навсегда. Обязанности двойника не были обременительны, раза три пришлось съездить на заводы, выступать, несколько раз он представительствовал на событиях, открытие нового лагеря и приемки-сдачи дома для сотрудников НКВД. В основном же, Лаврентий Павлович, повсюду поспевал сам, оставляя своего двойника валяться на постели подмосковной дачи, почитывая грузинскую классику. Иногда приносил и кое-что новое, из издававшегося в Грузии. Потом привез как-то новейшее красочное издание «Витязя в тигровой шкуре» . Когда не хотелось спать, или читать, дулся с чекистами-охранниками, также опухавшими от безделья необременительной службы, в карты. Чаще в «дурака», иногда в «Рамса». Других игр чекисты как-то не знали, а до таких высот, как «Кинг» или «Бридж», не доходили уж и подавно, до Преферанса так и просто не доросли. Пробовали порой в Покер на спички, однако не тот смак! Нет того азарту, будоражащего кровь адреналином. Покер требовал денег, без этого не было настоящего азарта, а настоящих денег ни у кого из них не было. Может, у кого из чекистов и было, но таковой не вызывался, скрываясь от товарищей и подопечного.
Так прошли все сороковые с тяжелой войной, с подготовкой к эвакуации, и ее отменой, с отступлениями и наступлениями, проходившими где-то там, в «Большом мире». С,  наконец, завоеванной где-то на западе, Победой. Все это время Шалва Нугзарович Жвания не жил, а прозябал, играя в карты и перечитывая давно уже зачитанные практически до дыр книги. Гулял, сопровождаемый чекистами в лесах, окружающих их дачный поселок. Порой ему очень хотелось, чтобы все это побыстрее кончилось, но с другой стороны, такая перспектива его сильно пугала. Что он станет тогда делать? Снова учимть детей? Он разленился и все перезабыл. Его самого надо уже учить, точнее переучивать! И вот конец, кажется, пришел. Случилось это тогда, когда Лаврентий Павлович, приехав такой оживленный сразу после смерти Сталина, о чем они уже уведомились по радио, сказал Жвания:
- Теперь Шалва Нугзарович, нам не спать и очень скоро уже работы вам прибудет несчетно! Мне много где надо будет оказаться, очень много. Скучать не станете.
Это случилось в апреле, но до сегодняшнего дня для него, так ничего не изменилось. Все также он проводил тоскливые дни на даче и все в том же давно уже наскучившем окружении. Но сегодняшний вечер изменил все. Охранявшие его чекисты ленивыми взглядами проводили «виллис» с шестью седоками и даже не прервав игры, продолжали вяло перекладывать давно уже замусоленные до полной неузнаваемости мастей и рангов, карты. Они уже давно могли суп из них варить, такими захватанными они выглядели. Те, приехавшие на «виллисе», пили и гуляли, они продолжали играть в карты. Потом один из чекистов встал и пошел на улицу, заметив, что двое из приехавших повеселиться соседей, направляются к ним. В этом не было ничего необычного, дачные соседи заходили друг к другу почасту. То одолжить что из инструмента, какого у них на участке, к примеру, не было совсем, то спичек, то спросить о знакомых. Да мало ли что? Встретив приезжих и обменявшись с ним парой слов, чекист повел их в избу. Вот тут то все и началось. Сначала какие то харкающие звуки у дверей и выходивший чекист принялся оседать, вылетели стекла всех окон и по ним всем, сидевшим за столом, открыли огонь из пистолетов с глушителями. Опасаясь, что именно он является целью нападающих, подозревающих в нем самого министра, Шалва Нугзарович, презирая себя, полез под стол. А над ним стегануло несколько выстрелов из наганов, хрипло звучали крики расстреливаемых чекистов, их тела, одно за другим сползали на пол. Визжали на рикошетах от печки и стальных спинок кроватей пули, а от двери и окон доносились только приглушенные кашляющие звуки. Как же тогда Шалве Нугзаровичу стало страшно! Просто жутко до самой дрожи утробной. Весь лоб покрылся холодной испариной, а в подмышках и паху, сильно вспотело. Ему показалось, что даже завоняло, он даже ощупал штаны. Нет, наверное, газы. Но это действие и эта мысль, стали для мозга переломными. Он легонько пришел в себя и уже мог присутствовать в продолжении перестрелки, с тем только условием, чтобы стреляли не в него. Однако, перестрелка очень быстро закончилась, стрелять атакующим попросту стало не в кого, только в него, и нападающие, не став это делать от окон и двери, смогли войти в комнату. Их старший, спокойно и совершенно невозмутимо, можно сказать абсолютно деловито, на глазах у Жвания, добил двоих упавших возле стола чекистов, еще подававших некоторые незначительные  признаки жизни. Его же товарища, раненого у двери отстреливавшимися чекистами, двое вбежавших в домик, в темпе вынесли из домика, и потащили к «виллису». А его тот же начальник, сжимая в правой руке страшный дымящийся пистолет со странно удлиненным и утолщенным стволом, левой рукой за шкирку, как котенка, выволок из под стола. Пинком под зад поднял на ноги. И, толкнув в спину пистолетом: «Бегм, скотина, пошёл!» тоже погнал к машине. Он, отшатываясь, на ходу, от многих пятен крови, обрызгавшей все пространство у стола, вынужден был переступить окровавленный труп того чекиста, что выходил во двор. Машина уже подъехала ко двору, сокращая им путь. Его бросили на пол кузова, где лежал уже перевязанный раненый налетчик и все трое оставшихся нападавших, один из них сидел впереди, рядом с шофером, поставили на него свои ноги в грязных сапогах. Он лежал ни спине, а на лице у него стоял чей-то грязный сапог, или ботинок, полностью лишая его малейшего достоинства. Эта чудовищная по своей жестокости и ужасающе быстрая операция, казалось, не вызвала у нападавших никаких эмоций. Они обсуждали шансы своего раненого, результаты операции и безбожно ерзали по нем грязными башмаками. Тот башмак, что касался его лица, словно нарочно, а Шалва Нугзарович жутко бы удивился, если бы разузнал, что таки нарочно, был весьма основательно выпачкан возле отхожего места. Ф-фу! И пихал он его то в губы плотно сжатого рта, то в нос. Но, когда шалва Нушгзарович попробовал немного пошевелиться, хотя бы отвернуться от башмака на лице, его прижали ногами еще сильнее шипя при этом:
- Тише, сволочь! Не дай Бог толкнешь нашего раненого. Не поглядим ни на что! Пристрелим как собаку и вся недолга! Он для нас тысячи таких засранцев как ты дороже, понял?
 В ответ он попытался промычать свое согласие, не разжимая, конечно, губ, молясь только бы побыстрее приехать. О том, чтобы следить куда они ехали – не было и речи! Для этого надо было иметь душевную твердость, а вот ее, как раз и не было! Потом, уже приехав, его, как нашкодившего щенка, все также, за шиворот, вытащили из машины и притащили в эту комнату. Затем сюда же ввели другого человека, тоже очень похожего на Берия, но намного меньше, чем сам Жвания. Потом солдат принес два тяжелых самодельных табурета и долго их усаживал, все время что-то вымеряя и прикидывая. Потом они долго сидели в этой комнате не разговаривая, следили за угасающими красками этого дня, даже еще не догадываясь, насколько поворотным он станет для них и для их общего шефа. Уже совсем стемнело, и охранявший их боец включил свет. Но их попытку сесть вольнее и заговорить, пресек резко и безаппеляционно.
В это время открылась дверь и вошел этот бешенный офицер, в погонах майора. Проходя мимо Шалвы Нугзаровича, он ткнул его горящей папиросой в шею, но когда он попытался прикрыться руками, боец, что стоял у него сзади, ткнув его стволом автомата в спину, резким тоном приказав отпустить руки. Потом начался их разговор с соседом слева. Майор требовал, чтобы ни с ними сотрудничали. Сосед намного более злой и менее культурный, чем он, послал майора подальше и сказал сдуру, мол, хоть застрелите, а сотрудничать с вами не стану! К слову «Пристрелите!» майор прицепился, как клещ и, выхватив из кобуры пистолет, бросился к соседу. Он орал, что, хочешь, чтобы тебя пристрелили – изволь братец! И внезапно выстрелил ему в голову. Ее пробило насквозь и часть ее содержимого, бросило в лицо ему, Шалве Нугзаровичу. Он инстинктивно хотел закрыть лицо руками, но ему еще раз и крайне резко приказали снова опустить руки. Потом же этот бешенный майор, выстрелил, держа пистолет прямо напротив его лица. Шалва Нугзарович никогда не держал в руках боевого оружия и, будучи человеком очень мирным, как оно действует на практике, попросту не знал. Когда что-то вылетело из выстрелившего пистолета, и, окутанное кисло воняющим пороховым, наверное, дымом, полетело ему в лицо, он, крайне испуганный, все еще ощущающий на лице ту мерзкую мешанину чужой крови, мозгов и внутричерепной жидкости, отшатнулся назад так сильно, что не удержался на табурете и упал на пол. А майор, ткнув его воняющим свежей пороховой гарью пистолетом в губы, крича что-то вроде: «И тебя застрелить, паскуда!? И тебя!?», Жвания был готов выполнять любое его поручение. Он больше не боялся ни Берия, ни всего его МВД и МГБ вместе со внутренними войсками. Все страхи мира, сошлись для Шалвы Нугзаровича в образе бешенного майора Володина, который со странной улыбкой, держался все время рядом. Уже утром, часов в 7, приехала машина, привезя кучу трупов. Среди них внимание к себе привлекали трупы голой красивой девушки, с наполовину снесенным черепом и труп его шефа Лаврентия Павловича Берия с вывернутым выходящей наружу пулей, левым глазом и еще одной дыркой в затылке. Ему и еще двум уже имевшимся в базе сотрудникам МВД, было предложено его опознать, среди всех этих убитых, что они и сделали, после чего, трупы куда-то увезли. Ему же принесли мундир Берия с погонами маршала МВД, который Лаврентий Павлович, помнится, носил только по редким праздникам, предпочитая прекрасные штатские костюмы, каких у него было штук 15 – 20, в том числе и в особняке. Но ради намечавшегося сегодня дела, было решено поступить именно так, официально. Ему предложили одеть мундир, и подогнали правительственный ЗИМ, с дрожащим от страха личным шофером Берия, тоже мингрелом. Все что он должен был сделать, они с майором Володиным отрепетировали заранее. Сам Володин сел рядом с ним, что заставило Жвания собраться, как он только смог. Его работа началась, как только он проехал на своем ЗИМе в арку Спасской башни, пропуская позади себя «виллисы» и «студебеккеры» с бойцами тех, кто все это затеял.

ШЕВЕЛЕВ
Валера Шевелев не выслужил генеральские погоны, как он рассчитывал, в этой войне. Пришлось ему остановиться на полковнике, и того он получил уже после войны, когда Георгий Константинович стал, наконец, командующим сухопутными войсками.
Тогда, после операции по уничтожению транспортных самолетов немцев под Сталинградом, он получил орден Ленина и звание подполковника. Будыка в тот раз рванул через звание, аж до капитана и уже в натуре поверил, что, если, дай Бог, останется жив, к концу войны будет таки полковником, обойдя себя же предвоенного. Но уже следующая большая операция, в период битвы на Курской дуге, смешала Шевелеву все его честолюбивые расчеты. Тогда их забросили в тыл с большим количеством взрывчатки. Задача ставилась довольно-таки просто и общо – принять активное участие в рельсовой войне, подрывая железнодорожные пути в тылу немцев. Но Валерий был достойным учеником Ильи Григорьевича Старинова, который возражал, причем порой и на самом высоком уровне, против самой практики таких диверсий, разумно считая их бездарной и, по большому счету, бесполезной тратой людских сил и материальных ресурсов. Он полагал, что взрывать на дорогах нужно эшелоны, мосты, по каким они движутся, железнодорожную технику нацистов. Подорванные же колеи, немцы неизбежно и быстро восстановят, а мы, потратив взрывчатку и потеряв практически попусту людей, не сможем продолжить бесконечно продолжать такую борьбу на коммуникациях. К тому же, доказывал Илья Григорьевич, многие командиры, унюхав очередную компанейщину, станут рвать безобидные второстепенные, объездные и рокадные пути, лишая тыл тех дорог, какие потребуются нам, когда мы вышибем немцев с этих территорий. А то? И это тоже железные дороги и они с абсолютно честными глазами, впишут их в свои пространные отчеты. Илья Григорьевич призывал рвать только те дороги, по каким идут немецкие поезда и только те мосты, по каким они уже едут. Но широкая и беспредельная рельсовая война, была любимым детищем Сталина. И он на ней настаивал. И возражений никаких слушать не желал. Эти возражения стоили карьеры смелому основателю диверсионного движения, разработчику его тактики и рабочих методик, по каким до сих пор тренируются войска специального назначения, причем не только в России, но и за ее пределами. Он так и остался навсегда полковником, вечным полковником, хотя известен и любим в армии много более иных генералиссимусов и маршалов.
Так вот, Валерий Шевелев оказался достойным учеником своего учителя – полковника Старинова. Его звание и опыт способствовали тому, что был он назначен командиром большой группы диверсантов примерно в полста человек. Группа эта базировалась в важном транспортном районе гитлеровцев, близ оккупированного в первые дни войны советского Бреста. В споре Старинова с прочими руководителями партизанского движения, подполковник Валерий Шевелев, практик диверсионной работы, отчетливо видел правоту Старинова и не собирался, даже в угоду мнению своего непосредственного начальства, поступаться истиной. Если он взрывал мост, то делал это тогда, когда по нему проходил поезд. Причем не санитарный, или пустой эшелон, от фронта, соответственно менее тщательно охраняемый. А самый настоящий, с солдатами, либо боевой техникой, поспешающий прямиком к фронту. В деле подрыва подобных эшелонов, он достиг великого умения и сноровки. Соответствующими своему командиру были и его люди. Если рвал железнодорожное полотно, так тоже тогда, когда по нему что-то передвигалось. Точно по такой же системе вел отряд подполковника операции и на шоссейных дорогах. И что же? Когда, будучи по ранению эвакуирован с некоторыми своими соратниками на «Большую землю», познал Валеру ту простую истину, что гнев родного начальства вполне может конкурировать с яростью ищущих и атакующих тебя врагов. Даже и хваленых немецких егерей. И началось! Человек проводит и удачно проводит диверсии, осуществляет акции, но награды получает исключительно скупо, а в звании так и не растет совсем. Да еще после каждого задания ужасно долго вынужден переписываться с особыми отделами, а уж на допросы таскали, так мама не горюй, раз по тридцать, все выверяя и проверяя. Раздражение и усталость от уже явно незадавшейся службы, нарастали. Но и характер не давал быстренько поменять позиции в угоду руководству, пусть даже и самому высшему! Уже в 1944 году повстречались они, как-то, с полковником Стариновым. Проговорив с ним по душам всю ночь, Валера выяснил, что и сам Старинов находится в подобной ситуации. Много раз занимая генеральские вакансии, он положительно стал вечным полковником, потеряв всяческий рост в звании с 1940 года. Но Илья Григорьевич этим не тяготился, в должной мере осознавая масштаб своей личности и делаемого ею дела. Он же предложил и Валерию не комплексовать по поводу отсутствия продвижения по службе. Наверное, мы, вы, я и такие как мы, должны делать наше дело, не обращая внимание, на все властные структуры, сколько бы их ни было. Власть предержащие, Валера, приходят и уходят, Россия же остается. И оценивать сделанное ими будет она, а не власть предержащие. Их могилы к тому времени зарастут травой точно также, как и наши с вами! И станем мы воистину отличаемы лишь только делами своими. Делами и их результатами. Даже не помыслами, ибо все знают, чем вымощена дорога в ад!
Следующий встреченный им человек, предложил выход Шевелеву и его людям. Таковым, как это легко понять, оказался подполковник Владимирский. Он предложил Шевелеву перейти со своими людьми в штат заместителя Верховного Главнокомандующего. При этом он не обещал роста званий и наград, поскольку все это шло как раз через те кабинеты, где фамилию майора в упор видеть не хотели. Зато ж и мешать никто не станет. Особистов в своих структурах маршал не терпел и не разводил. Ну, не уживался этот зверь в его вольерах, не выживал и все тут! Работать станет можно именно, как следует, а вот иначе, как раз и нельзя будет. Иначе у них не принято! Подумав и обсудив вопрос со своими людьми, подполковник перешел к Жукову. И не слишком удивился, увидев там вскоре майора Перхурова и капитана Будыку. Алик Перхуров оказался здесь по тем же причинам, что и Шевелев. Его фамилия так же вызывала аллергию в высоких кабинетах. Будыка же пришел сюда немного по иным соображениям. Просто он, после ранения искал для себя наилучшее место службы, поскольку в последнем походе в Белоруссии, потерял почти всю свою группу и сейчас был «безлошадным». Так собиралась эта большая, в добрых полсотни человек группа специального назначения при маршале Жукове. Вскоре у этой группы выделились, не обосабливаясь друг от друга и узко специализируясь по спецоперациям, два лидера. Один из них, полковник Козырев, возглавлял ее разведывательное направление, другой, подполковник Шевелев, диверсионное. Козырев и Шевелев сумели избегнуть небезопасного для группы соперничества между собой. Уважая умение и боевые навыки друг друга, они работали каждый в своей области, пользуясь практически общим набором людей, с их некоторой узкой специализацией уже внутри группы.
Окончание войны застало их в разных званиях, но стиль их работы с совместной группой не поменялся. А уже в 1948, будучи первым заместителем министра Вооруженных Сил, маршал Жуков смог прорвать незаслуженное забвение Шевелева служебным ростом. Состоялось, наконец, его производство в полковники. Восстановился, в конце-концов, в подполковничьем звании Будыка, получил еще одну звездочку на погон и Алик Перхуров. Эх, жаль Сашки Кокорева, погиб он в Берлине, считай в последний день войны. Да, понесла потери специальная группа Жукова, конечно же, понесла. Воевали люди, а не дурака валяли!
Полковник Шевелев, собрав всю эту группу, только без людей, что были с Козыревым в особняке у Берия, выехал на 10 «виллисах» в направлении Кремля. С чрезвычайной, невероятно сложной и лестной для него, как для командира миссией – произвести смену всех караулов в Кремле, вначале на своих людей, а по завершению заседания Политбюро, на особый полк, формируемый комендантом Москвы. Все они знали, что именно сегодня в Москву войдут войска, подстраховав силой охрану стратегических объектов и блокировав Лубянку. Перед самым первым «виллисом», ехал ЗИМ в котором одетый в маршальский мундир со рвением изображал Берия, Шалва Нугзарович Жвания. Для придания ему психологической устойчивости в этом деле, рядом находился майор Володин, один взгляд коего действовал на Жвания гипнотизирующее, как удав на кролика. Все прекрасно понимали, дело они делают такое, что если что-либо всерьез не заладится, придется прощаться не только с погонами, но и с головами. Впрочем, люди военные, воевавшие огромную войну, о возможности иного похода к этому делу, они давно и совершенно безвозвратно, позабыли. Привыкнув всегда и во всех своих операциях полагаться только на свою и своих друзей-напарников реакцию и на их оперативные решения. И чего только не возлагали в войну все на ту же забубенную командирскую голову, какой только ответственностью ее не облекали. Ничего! Все снесла, все вынесла, такую войнищу выиграла, авось и здесь не пропадет!
За время службы в группе у Жукова Валерий привык, что маршал своих исполнителей не сдает и оберегает как может. В кои-то века всем этим особистам, СМЕРШу и прочим всяким, не было к ним доступа. Никакого и никогда! Правда и заданьица им катились те еще! Когда свою единствнную башку, утратить многократно проще, чем ее сохранить, а ведь им-то еще и дело делать следовало. Сегодня задание не того порядка, но со своими особыми заморочками. Нужно было на все 100%, абсолютно безоглядно верить маршалу, чтобы браться его исполнять. И никто бы ничего не смог сделать, пореши бы они отказаться от исполнения задания. Ходи бы они под кем другим, скорее всего, так бы и было. Но отказать самому Жукову, подвести его? Нет уж товарищи дорогие, ни один офицер иль солдат и в мыслях подобного непотребства не держал. Хотя и понимал: не получиться – запросто станешь преступником, изменником Родины, сам пойдешь под расстрел, то ладно, привычно, так еще и родственников своих за собой потащишь и друзей. Но никто не отказался. Потому как ответ был таким – делай свое дело так, чтобы вышло все как положено. А твой товарищ точно также сделает свое! Тогда то и будет все хорошо и даже прекрасно! На въезде на Красную площадь они перегнали колонну на «студерах», длинную, в полк, по всему. Полковник выскочил из «виллиса», а из шедшей во главе колонны «студеров», машины, тоже выпрыгнул моложавый и подтянутый подполковник. Привычно козырнул и доложил, что дежурный полк комендантской службы Москвы, прибыл в распоряжение полковника Шевелева. Отдавая честь подполковнику и, отводя его слегка в сторонку, Валера с трудом удержался от вопроса, а откуда бы командир полка его знать. Во ядрен патрон, на хрен! Охренел совсем, извертевшись за эти дни! Да фотку ему показали, ясное дело! Их то в последнее время снимали только однажды, но весьма тщательно, явно не для фотокарточки типа «на память милой». Вот и предъявили полковнику его фотоморду. Мол, посмотри к кому в подчинение отбываешь. Уговорились, что подпол , со своими, останется здесь, выставив свою рацию на прием. Такой шоблой их в Кремль, даже по прямому приказу Берия могут не сразу пропустить. Хотя нет, наверное, пропустят, но всполошатся. Звонить станут, проверяться. Они-то здесь еще не знают, что площадь Дзержинского оцеплена надежными войсками. И все ближние к Москве бригады, дивизии и полки внутренних войск, взяты под контроль превосходящими армейскими подразделениями и соединениями, усиленными танками и артиллерией. Да и авиация их облетывает, демонстрируя свои возможности. В Москву же только сейчас входит мотострелковая дивизия, и десантная бригада с приказом взять под контроль все важнейшие стратегические точки столицы. Все это происходит по детально разработанному плану именно в эти минуты. Так что через час – полтора, от силы, весь город окажется под контролем военных. Как впрочем, и вся страна. Покойный Берия был все же заместителем председателя Совета министров. Вполне официальное  лицо, власти у него было много, пользоваться ею, он умел прекрасно. И так вот, запросто, до сегодняшнего дня отдавать эту власть никому не собирался. Колонна «виллисов», следовавшая сразу за машиной с «Берия», на умеренном ходу, подъезжала к Спасской башне. Конечно, ломиться можно было и в Никольскую, она тоже проезжая, только вот надобности в этом пока не было никакой. В ЗИМе Берия, майор Володин коснулся руки сидящего неподвижно Жвания:
- Выйдите с майором Перхуровым из машины и прикажите коменданту башни, сдать ему командование и построить своих бойцов здесь вот, во дворе!
Шалва Нугзарович, пожав плечами, вылез, покряхтывая из автомобиля. К нему чертом подлетел капитан в форме МГБ, тянулся как на картинке по строевой подготовке, не ел даже, а, прямо скажем, жрал его выпученными глазами:
- Товарищ маршал Советского Союза, на вверенном мне объекте…
Жвания, как и было с ним разучено заблаговременно, приостановил капитана, в его докладе, немного барственным, ленивым жестом, свойственным Берия, и произнес отрепетированную и великолепно выученную фразу:
- Ладно, капитан, расслабься. Сдай команду над башней вон тому майору, понял?
Капитан кивнул, быстренько выпалив:
- Есть!
- Тот займет бывший твой пост со своими бойцами, понял? Так что всем своим прикажи построиться перед башней и отводи их к месту дислокации, понятно?
- Понятно, товарищ маршал! Только…
- Что там у тебя за «только»?
- Мы ведь только недавно заступили, и комендант ничего такого не говорил, товарищ маршал!
- Не говорил? Он тогда и сам не знал! Да и я тоже. Решение принято всего полчаса назад, ясно тебе?
- Так точно!
Поспешил вытянуться капитан, видя что «министр» начинает терять терпение. На помощь министру, пришел вылезший уже, и стоявший возле начальственного ЗИМа, майор Перхуров, кому и предстояло исполнить первый акт в действие смены охраны Кремля. Все же двойник Берия, как его не натаскивай, был безнадежно гражданским человеком, жутко далеким от всякой власти, большой  маленькой и Перхуров, как и Володин, почувствовали, что завода его на завершение этого действия может просто не хватить. Вот и выслали на помощь Алика Перхурова:
- А если «Так точно!», чего стоим? Исполнять приказание! Бегом!!!
Капитан, обернувшись в сторону майора, совсем уже обескуражено повернул лицо к Берия, а тот кивнул ему, давай, мол, сынок, да побыстрее! Выбора не было, капитан бросился снимать посты, спросив только у идущего рядом с ним майора:
- Товарищ майор, можно я коменданту позвоню?
- Незачем! Они сейчас же к нему сами едут. Лаврентий Павлович все приказы ему отдаст лично! Не волнуйся. За некоторое несоответствие процедуры с тебя не спросится! Ты понимаешь, решение принято всего полчаса назад, идти стандартной процедурой некогда, вот и пришлось нашему министру лично озаботиться…
- Ага! Ага!
Уже на бегу восторженно поддакивал капитан, начав одновременно распоряжаться. Машина с «Берия» двинулась дальше к Потешному дворцу, где постоянно размещалось Управление комендатуры Кремля. Вслед за ЗИМом стронулись все девять  «виллисов» подполковника Шевелева, оставившего Перхурову шестерых человек, экипаж первого «виллиса», для надежного контроля над башней. Капитан, построив на площадке перед внутренней стенкой Спасской башни два десятка своих людей, повел их внутрь Кремля в казармы. Они располагались в казармах, недалеко, на выезде с Сенатской площади Кремля, сразу за Царь-пушкой. Все шло пока по плану. Колонна «виллисов» прошла в ворота полностью, втянувшись во двор Кремля. С переднего «виллиса» полковник приказал передать подполковнику, командиру комендантского полка, следовать за ними в проезд Спасской башни, а там, подъехав к Потешному дворцу, выгрузиться перед ним на плацу. Полк построить и ждать дальнейших распоряжений. Они сами двинулись дальше, сопровождая начальственный ЗИМ Берия, какой здесь знала каждая собака. У Патриаршей ризницы с примостившимся слева от входа Царь-колоколом, они проехали мимо торца кремлевских казарм с Царь-пушкой, свернув на Сенатскую площадь, вывернув оттуда на Дворцовую улицу, ведшую прямиком к Потешному дворцу. Конечно, выгоднее им было использовать проезд в Троицкой башне, он намного ближе, но ее комендант по его изучению, был определен, как «боевой мужик», повоевавший, видавший виды. От него можно было ждать сопротивления и самому «товарищу Берия». поэтому, решили не рисковать, выехав на Спасские ворота, где сегодня, по их данным, подтвердившимся, кстати, на деле, нес комендантскую службу капитан Ничипоренко. Всю войну провалявший дурака в охранных войсках НКВД, бдивших в центре столицы, он совершенно однозначно представлялся разработчикам операции орешком попроще. Так оно, собственно и случилось. ЗИМ мастерски и где-то даже театрально, описал полукруг, пристраиваясь боком напротив входа в Потешный дворец. Двойник Берия неторопливо и вальяжно, начальственно, вывалился из распахнутого, живенько выскочившим майором Володиным, объемистого зева ЗИМа, рядом с которым уже стоял, уставно вытянувшись и отдавая честь вынужденному самозванцу, полковник Шевелев. Часовые у комендатуры, видя почести, воздаваемые офицерами в совсем немалых чинах, человеку в маршальском мундире, какой они на нем видели лишь единожды, как две капли воды похожем на их прямого и высшего начальника Л. П. Берия. Да для них он собственно и был Берия, как и для всех иных окружающих, кроме, разве что, некоторых избранных. Ведь они, простые офицеры охранных войск МГБ, понятия не имели о его двойниках. Они озадаченно смотрели на почти десяток «виллисов», обсаженных подбористыми бойцами, явно из тех, кого называют вообще-то «псы войны». Потом лже-Берия, сопровождаемый майором и полковником, а также полудюжиной бойцов, направились ко входу в здание Потешного дворца. Остановить  его, доложив, что по уставу они не имеют права пускать никого? Да, никого, кроме его самого, министра МВД и МГБ, своего высшего начальника и покровителя. Нет, часовые выбрали иную форму общения, ту на которую и рассчитывали те, кто готовил к исполнению план этой операции. Да и мудрено им было избрать иную. Они взяли карабины на караул по-ефрейторски, пропуская «Берия» во дворец. А то, что полковник и капитан, проходя мимо них, утирали пот, так мало ли волнений, такую важную персону сопровождая, в самом-то деле. Не насторожило их и то, что шестеро бойцов, сопровождавших маршала и офицеров, спешно перетаскивали свои ППС из боевого положения, назад, снова в походное. Мало ли как у них там принято. А вот остальные бойцы, так и оставшиеся сидеть в своих «виллисах», постоянно притягивали к себе их внимание. Но вели они себя сверхспокойно, перебрасываясь шуточками, зубоскалили, курили и ничего угрожающего не делали.
«Берия» вошел в помещение Потешного дворца вместе со своим сопровождением. Будь бы это любая иная персона, даже председатель совета министров, дежурный офицер, тертый жизнью и придворной кремлевской службой, майор, немедленно бы озаботился их опросом и изоляцией вооруженного сопровождения, силами подчиняющегося ему тревожного взвода, отдыхавшего в помещении по коридору. Но это же был сам Берия!!! Собственной персоной!!! Единственный человек, которому здесь позволено было все! Причем, абсолютно все! Поэтому дежурный офицер, оправив китель и повязку дежурного на правом рукаве, уже чеканил строевой шаг, двигаясь навстречу своему маршалу, взяв под козырек и собираясь к докладу. Но «Берия» доклад слушать не стал, остановив майора, только коротко спросил:
- Комендант у себя?
- Так точно, товарищ маршал, у себя! Разрешите позвонить, чтобы он вышел встретить?
- Не беспокойся майор, я лучше сам поднимусь! И не смей звонить, понимаешь? Хочу, как снег на голову!
И пройдя мимо майора, отправился  по лестнице наверх, оставив внизу двух бойцов, примостившихся так, чтобы контролировать все помещение. Былые палаты боярина Ивана Милославского, родственника по первой супруге царя Алексея Михайловича, давно не ремонтированные, содержались не в лучшем виде. «Берия» с сопровождающими его лицами поднялся на второй этаж и, войдя в приемную коменданта Кремля, успокаивающим жестом усадил на место, вскочившего при его появлении адъютанта, запретив ему бежать докладывать коменданту, рванув дверь, вошел в кабинет…

ДУМБАДЗЕ
Генерал-майор Автандил Думбадзе, ставший комендантом Кремля уже после войны, принадлежал к кругу сотрудников НКВД-МВД, пользовавшихся абсолютным доверием Берия. Но даже он не знал ничего о двойниках имеющихся у их шефа. Посему, ему и в голову не пришло, что его манеры несколько не соответствуют манерам самого Берия. Размышлять ему было некогда, когда в дверь его кабинета ворвался его непосредственный начальник и маршал, бросив ему на ходу:
- Гамарджоба арици, бичо!
Вскочив из-за стола, он сделал несколько шагов навстречу, приближавшихся к нему «Берия», Володину и Шевелеву. Он сделал попытку доложить, но «Берия», повинуясь знаку Володина, оборвал его:
- Потом, Автандил, потом!
Настоящий Берия знал генерала Думбадзе лет пятнадцать. Это он притащил его из Грузии после войны, какую тот завершил полковником, и уговорил того перейти к себе в аппарат. Автандил Георгиевич Думбадзе хорошо воевал, честно служил, так же он и собирался доживать свою жизнь, хотя был еще только сорока лет отроду. Но Лаврентий Павлович вывел не старого и вполне презентабельного грузина в «московский свет», вскоре сделав его генералом. Думбадзе всю жизнь проживший скромно, во вполне непритязательной атмосфере, все еще не привык к такой, почти богемной для него жизни. Его тяготила душная атмосферка альковов новых московских барынек, начинавших свою карьеру, добро, если в свинарнике. Их постоянные восторженности и глупейшие влюбленности в артистов и военных «душек», переполнявших в войну, все тыловые города, выводили его из себя. Да и сами актеры, играющие, большей частью, бездарно, постоянные обитатели богемных пивнушек, всю войну проведшие в эвакуации, и считавшие такое положение абсолютно правильным, были ему, мягко говоря, противны. А еще и их почти повальная склонность к пидерастии. Автандил Георгиевич женился, но женился на женщине, не имеющей ничего общего со «светом», а сейчас он с отчаянием видел, что этот «свет» начал притягивать ее, намереваясь пожрать, сделать такой же пустой и не настоящей, как и те, остальные. Думбадзе не мог решиться, что-либо сделать. Но все-таки, он, наконец, решил, что делать ему в Москве просто нечего. Он понимал, что Берия делает на него ставку. Но жить так дальше не мог и не хотел. И он решил объявить об этом своему благодетелю, намереваясь, сделать это в ближайшее время. А почему бы и не сегодня? Черт побери, он сделает это сегодня! Нет не время! Лаврентий Павлович ведет отчаянную борьбу за власть и, возможно, рассчитывает на его помощь. Платить злом за добро Автандил Георгиевич не умел и не хотел. Сегодня он просить не станет, попросится в отставку, когда все у Лаврентия Павловича определиться. Вот только Берия сегодня какой-то не совсем такой, как обычно. А зачем он напялил этот маршальский мундир. Он сидит на нем, как на корове седло, или на собаке слюнявчик. А в глазах у обычно веселого, любившего пошутить Лаврентия Павловича, плескалась какая-то непонятная тревога и отрешенность. А кто эти офицеры с ним? Раньше их генерал-майор в его ближайшем окружении не видел. Что? Сменить всю охрану Кремля? Всю-всю? Да, всю-всю! Он хотел спросить Берия, что это, государственный переворот? Но задавать такие вопросы своему благодетелю настоящий грузин, конечно же, не станет. Вот и Думбадзе не стал, хотя все еще сомневался. Охрану Кремля было принято менять, основываясь на принципе ротации. Слишком много особенностей и различных специфических моментов. На памяти генерала-майора Думбадзе, охрана сменялась все время. Но он ведь читал документы и точно знал, что замена охраны целиком, в советское время исполнялась только однажды, весной 1918 года, во время попытки левоэсеровского переворота, вернее, после него. Тогда в Кремль пришли латыши, позже их, уже методом постепенной ротации сменил специальный полк. А вот этот полк не сменялся уже никогда, только ротировался. Но, если его благодетель нуждается именно в том, чтобы охрана была сменена сразу и целиком, значит, так тому и быть! Он сделает это. Где смена? Он подошел к окнам кабинета увидев, как плац оказался заполнен огромными грузовиками «студебеккер». Оттуда спрыгивали солдаты с эмблемами пехоты. Значит это даже не внутренние войска и не части МГБ? Нет, конечно же! Ведь и номера грузовиков не из серии массива номеров МВД и МГБ. Что это значит? И взгляд Думбадзе уперся в «Берия». Но взгляд того был спокоен, отрешен и, даже, безразличен. Удивительно  безразличен! Но решение уже принято! Думбадзе подошел к телефону и вызвал к себе дежурного офицера и всех других офицеров комендатуры, находившихся к этому времени на месте. Приказал адъютанту приготовить кофе на четыре персоны и принести его в кабинет. Сначала прибыли офицеры. Получив краткие и исчерпывающие приказания своего непосредственного начальника, да еще в присутствии самого министра, офицеры откозыряли, ответив «Есть!» и отправились исполнять, вместе с полковником Шевелевым. Тот, сделав знак Володину, держись мол, товарищ, вышел в приемную, где еще раньше, входя в кабинет, оставил двух бойцов. Они так и сидели тут же, выводя из себя адъютанта и контролируя все пространство приемной. Еще двое оставлены в коридоре второго этажа. Разойдясь по коридору, они контролировали его полностью. Что-то было в лицах его бойцов такое, что все курильщики-сотрудники комендатуры, разбрелись из коридора после их появления. И, наконец, те двое, что держали под контролем вестибюль с комнаткой дежурного офицера. Все правильно, его бойцы тут и останутся. Подстрахуют майора. Он оставил еще один экипаж «виллиса» в распоряжение капитана Володина, как и планировалось вначале.
Ёрш твою медь, только и мог мысленно воскликнуть полковник Шевелев, узнав, что всего охраняемых объектов в Кремле около полутора сотни. Но, ключевых пунктов было намного меньше, всего около тридцати. На ключевые посты командирами, он отправлял парами своих бойцов. И их не хватало. На наиболее ответственные отправлялись офицеры Шевелева и приданного ему полка. Давно уже вышли из помещения комендатуры «Берия», сопровождаемый майором Володиным и комендантом, с кем они попрощались, перед помещением Потешного дворца. Взяв с собой в сопровождение один «виллис» с бойцами полковника Шевелева, они убыли на заседание Политбюро. Они же с комендантскими кремлевскими офицерами, в бешенном темпе распределяли бойцов по постам, разгоняя их в сопровождении офицеров комендатуры. Эта работа грозила занять весь день, а Валерий думал, каково бы это было произвести замену всех караулов и постов Кремля в отсутствии содействия ее комендатуры. А еще страшнее при ее прямом и непосредственном противодействии. Ох, и хреновенько же им пришлось бы! А потери? Потери могли бы вполне стать запредельными. Ведь не станешь же расстреливать Кремль артиллерийским огнем. Хотя во время революционных событий 1918 года расстреливали, причем сами большевики.

ЖВАНИЯ
Все, что от него требовалось, он делал, но делал словно во сне. Как во сне приказывал сдать пост в проезде Спасской башне. Совсем как во сне, давал указания генералу Думбадзе сменить караулы внутри Кремля. Это было неплохо отрепетировано ночью, а все оперативные изменения вносились, согласуясь с жестами майора Володина. Все так же, как во сне, попрощался с комендантом, отъезжая с бешеным майором и его бойцами, на заседание Политбюро. Ему показалось, что Думбадзе что-то понял, и уж точно, хотел ему что-то сказать. Интересно, что бы тот сделал, узнай он, что перед ним не Берия, а всего-навсего его двойник, а настоящий Берия мертв и, скорее всего уже сегодня будет похоронен вместе с еще одним своим двойником? Он даже уже хотел что-то сказать, но, вспомнив решительность Володина и его людей, испугался. Что хорошего в том, что его и Думбадзе, со всеми служащими комендатуры покрошат из автоматов в мелкую сечку эти ужасные люди. А что они это сделают, никаких сомнений у Шалвы Нугзаровича не было! Потом они попросту устранят часовых физически. Он слишком хорошо помнил как быстро и без каких-либо сомнений погиб его коллега там в базе. Пух! И, как и не было человека вовсе! Он до сих пор помнил ту отвратительную по тактильным свойствам смесь крови, мозга и внутричерепной жидкости, что так долго пребывала на его физиономии. Ведь ему разрешили ее смыть только через час, примерно, уже показав ему труп Берия. Нет, правильно он все делает! Иначе будет такое море никому ненужной крови! А Берия уже ничем не поможешь. Берия убит и его холодный труп не поднять, и не оживить никакими средствами! Боже, какие страшные, воистину чудовищные люди! А какое ужасное действие на него производит этот майор! А может он и не майор вовсе? Черт их там всех разберешь, кто они по званию! Воистину страшный человек! И человек ли? Первое предположение, что это иностранный десант решил провернуть большую диверсию в Москве, отпала очень скоро. Он видел, что этим людям потворствуют все военные структуры, но они сторонятся структур МВД, или стараются их нейтрализовать. Второй вывод был проще и намного ближе к истине. В результате борьбы за власть, Лаврентий Павлович убит бойцами своих соперников, это медицинский факт, он сам видел его труп. А сейчас они просто нейтрализуют его структуры. Этот вывод не имел логических изъянов и все объяснял. Сопротивляться этому было глупо. Он ведь был просто двойником Берия, только двойником, но совершенно не имел его знаний, его подготовки, его власти, наконец! Что будет с ним в результате всего этого? Если все пройдет гладко, ему, наверное, позволят опять нырнуть в небытие, став снова Шалвой Нугзаровичем Жвания. Он ведь никому и ничего плохого не сделал! Он просто юркнет в Тбилиси, в свой такой уютный домик, и нигде, никому, ничего! Шалва Нугзарович был девственен в политических кремлевских играх, Берия он нужен был только, чтобы оказаться на пути пущенной пули, в особо опасном месте. И только! Он просто не понимал, что ввязался, пусть и по неволе, в такие игры, откуда мало кто выходит живым…
После комендатуры, его повезли на заседание Политбюро, и майор все время старался подстегнуть его своими угрозами. У него получалось. Зал, где готовилось заседание Политбюро, был переполнен народом. Этих людей он всех знал по фотографиям из газет и из тех, какие ему время от времени предъявлял, живой тогда еще, Берия. К нему сразу направилась группа генералов и офицеров. Предъявив ему какую-то бумажку, они объявили ему, что он арестован, твердо и непреклонно взяли за руки и небрежно обыскали. Потом повели вниз. Там, в вестибюле, окружив, повалили на ковер, закатали в него и вынесли во двор. Потом была машина, в которой он снова лежал на полу, закатанный в ковер. Ехали они относительно недолго, майор говорил, когда готовил, повезут его в бункер московского района ПВО. Когда его перенесли куда-то из машины, он действительно оказался в каком-то бункере, по-прежнему окруженный военными. Потом его повели в камеру. С грохотом закрылась тяжеленная дверь, и он оказался в крохотном помещении без окон, с маленьким, привинченным к стенке столиком и также прикрепленной к полу табуреткой. У самого входа металлический унитаз с цепочкой, торчащей из стены. Дернул, зарокотала вода. Работает, черт побери! К противоположной стене от столика крепилась узкая деревянная полка, с тонким тюфячком на ней, застеленная одеялом и тощая подушка, со влажноватой наволочкой. Подушка из ваты, напитана влагой, словно все время дожидалась его, лежа в воде. Звякнула дверь. В ней появился солдат с подносом. На подносе миска с каким-то супом, тарелка с кашей, кажется пшенной и котлетой. Три куска черного и кусок белого хлеба. Стакан чего-то напоминающего кисель из концентрата и ложка. Ложку приказано оставить себе. Оставил. После того, как он с горя, должно, поел, снова явился давешний солдат и все унес, кроме ложки. Несколько часов ходил по камере, четыре шага от двери, до торцевой стены и назад. Надеялся – поможет развеяться. Не помогло! Лег на полку, полежал. Бессонная ночь сказалась, заснул почти сразу, и снилась ему родная Грузия, горы. Хорошо же там сейчас! Ах, как хорошо! Горы, покрытые снежными шапками, зелень вокруг, по проспекту Шота Руставели стайками бродят девушки. Июнь заканчивается. Значит, повсеместно выпускные. Хорошо же им! Ни Кремля с комендатурой, ни Политбюро, ни этого проклятого бункера! И никаких бешенных майоров с их страшными пистолетами! Проснулся все там же. Все та же маленькая слабосильная лампочка над дверью. Где горы, где Грузия, где проспект Шота Руставели и где те девушки, все как одна красавицы?
Снова громыхнула стальная дверь. Снова вошел солдат с подносом. Каша какая-то и эрзац чая. Кусочек черного хлеба и кусочек белого. Как ни странно, есть очень хотелось. Поел. Снова все забрали. Принесли на смену кувшин с водой и поставили на пол возле унитаза. В кратких словах объяснили, что это и умываться и попить, если захочется. Попросил зубную щетку, а солдат, стервец, нахально осклабился:
- Может тебе еще и в ухо плюнуть?
Промолчал, поняв, что могут ведь еще и поколотить. И на самом деле просто плюнуть в ухо! Спать по-прежнему хотелось сильно. Залез под одеяло и содрогаясь от прикосновения влажных простынь улегся. Заснул, на сей раз не так быстро, как хотелось бы. На этот раз спал глубоким, усталым сном, без каких бы то ни было сновидений. Проснулся, не понимая какой сейчас час. Часы ведь с руки сняли еще тогда, в базе. Попал в полное безвременье. Какое-то время лежал, прислушиваясь к творящемуся вне камеры. А и ничего не происходило. Так прогрохотали пару раз сапожищами и все. Наконец снова громыхнула дверь, вошел солдат с подносом. На нем тарелка с кашей, чай, хлеб, по куску черного и белого  маленький кружочек масла. Завтрак. Съел и стал снова ждать. Поле обеда, такого же, как и вчера, только вместо котлеты гуляш, громыхнула дверь и вошли майор Володин и солдат с табуретом:
- Так, товарищ майор, как решите уходить, просто постучите в дверь, хорошо?
- Хорошо, сержант!
 Майор, усевшись на табурет, достал папиросы и закурил. Никогда не куривший, Шалва Нугзарович возмутился, майору что, он уйдет, а ему все это – нюхай! Попросил:
- Не курите, пожалуйста, товарищ майор, я не курящий!
- Потерпите! Я назначен вашим следователем, встречаться теперь станем часто. Какие имеете претензии к содержанию?
- Плохо кормят, товарищ капитан, очень плохая и грубая пища, а я уже не молод, долго на такой не протяну.
- Хорошо, кормить вас станут из офицерской столовой, а не из солдатского котла. Кроме того, можете мне передавать записочки с тем, чего бы вам хотелось дополнительно. Всего не обещаю, но разумные запросы удовлетворим. Мы не звери, наконец!
Хотя Жвания был, как раз, противоположного мнения. Собравшись с духом, он высказал свою главную претензию, страшно боясь, что ему откажут почему-то:
- Мне бы почитать чего, товарищ майор?
- Хорошо, это выполнимо. Вам принесут список литературы местной библиотеки, отметите там чего хотите. И на будущее Лаврентий Павлович, называйте меня гражданин майор, привыкайте, дорогой!
- Я не Лаврентий Павлович и вы это знаете лучше других, тов… гражданин майор!
- Нет, уважаемый, для всех и для меня, отныне вы – Лаврентий Павлович! Понятно? И это уже до конца вашей жизни! Другого-то нет! А Шалвы Нугзаровича Жвания уже тоже нет, понимаете? Погиб тогда, в 1938. еще по приказу настоящего Лаврентия Павловича! Ясно это вам, Лаврентий Павлович?
Жвания остолбенело смотрел на Володина, уже понимая, что все обстоит именно так как сказано
- Но…
- И никаких но, Лаврентий Павлович! Жить вы сейчас можете только под этим именем! Все остальные ячейки на поле игры жизни, попросту заняты другими людьми, не вами, ясно? Или уже отыграны до конца, до могильной доски!
И видя все еще продолжающиеся колебания Жвании, повторил уже громче, в форме приказа:
- Ясно!?
Поколебавшись всего несколько секунд, Жвания сделал очевидный для себя выбор. Понурив голову, он тихо ответил утвердительно:
- Ясно!
- И не пытайтесь хитрить, Лаврентий Павлович! Солдат, который носит вам пищу под постоянным присмотром. Случиться что, его накажут. Вас – тоже!
- Как?
- Возможно, посадят в карцер, а это, знаете ли в сотню раз хуже этой камеры. Трудно поверить, и, тем не менее, лучше поверьте мне на слово, без проверки. Уверяю вас – не доставит удовольствия! А возможно и вспомнят прошлое. И попросту выпорют, да так, что на задницу, простите, с неделю не сядете! Понятно?
От такого предположения желудок рванулся к горлу, разом захотелось блевать.
- П-понятно. И до каких пор меня здесь станут держать?
- До суда, Лаврентий Павлович, до суда!
- Суд? Какой суд?
- Тот, что вынесет вам воздаяние за все, что вы совершили!
- А что я совершил?
- Ой, Лаврентий Павлович, вы столько всего наделали! Боюсь, как бы мне времени хватило все вам рассказать до суда! Ознакомить вас, так сказать, с вашими же собственными деяниями.
- А что на суде?
- А на суде, Лаврентий Павлович вы станете во всем этом каяться причем, убедительно, с именами, датами, диалогами. Не бойтесь, очных ставок у вас не будет, не с кем. Практически все фигуранты, по каким вы покаетесь, уже погибли, по вашей Лаврентий Павлович, вине!
- И каково будет решение суда?
- Не в последнюю очередь будет зависеть и от того, насколько артистично станете каяться. Не слишком артистично – поставят к стенке. И уже ваши мозги с кровью и мозговой жидкостью брызнут на нее. Помните как у того, второго «Лаврентия Павловича», вчера ночью, помните?
Побледнев, Шалва Нугзарович кивнул, с ужасом вспоминая тот эпизод. А ведь так может статься и с его мозгами! С его!!! Капитан же Володин продолжил:
- Будете убедительны в своем раскаянии, получите срок, отсидите его, вы еще не старый и сможете жить спокойно!
- Правда?
- Правда! Ну а будете очень убедительны и предупредительны, так чтобы понравилось новому руководству, могут помиловать, дать маленькую пенсию. Будете жить под домашним арестом, возможно там же где и жили до того, как стали двойником. Неплохая перспектива, правда?
Все еще подавленный и задумчивый Жвания прошептал, казалось бы, одними губами:
- Правда!
И капитан, поднявшись с табурета, подошел к двери и постучал, сам думая: «Был бы я на его месте, что стал бы делать? Наверное, схватил бы табуретку и бросился вдогон. В надежде проломить мне череп, постучать в дверь и проломить череп еще и солдату! А дальше? А дальше – Бог батька! Благоволит ко мне – выведет! Нет – нет! Хуже не будет. Этот же сидит, как ворами опущенный. Сложил ручонки и плывет по течению, как тот продукт, что не тонет!» Капитан постучал в дверь, она открылась  и снова отсекла Шалву Нугзаровича Жвания от всего мира, от хорошего и от плохого. Но уже на следующий день, пайку ему стали носить из офицерской гарнизонной столовой, скорее напоминавшей средненький ресторан, иногда капитан приносил посылки с тем, что заказывал Жвания в своих записках, приносили отмеченные им в библиотечном списке книги. Так и потекла его жизнь до суда. Почти каждый будний день приходил Володин и с документами в руках рассказывал о преступлениях Лаврентия Берия. Причем настолько убедительно, что Шалва Нугзарович, ближе к концу «следствия» уже и сам считал, что его, то есть Берия, расстрелять – это самое малое. Лучше четвертовать, или посадить на кол. Принародно! Да вот только жаль, что в роли Берия выпало быть ему самому. А садиться на кол, ой как не хотелось! Да и за что бы?
А майор Володин, качал головой, покидая бункер, где держали лже-Берия, под строжайшей охраной, что это не настоящий Берия знали всего с два десятка человек, включая и тех, кто того настоящего Берия пустил в расход. А люди это были крайне умеющие молчать! Думалось майору и что за чертова у него работа. Знает ведь, что это простой и, наверное, неплохой человек, виноватый только тем, что сильно похож на палача и садиста Берия. Сам же ничего и никому плохого не сделавший. А вынужден, исходя из интересов государства, заставлять того подставлять свою единственную и неповторимую голову под топор. Уж Володин-то знал точно, что суд над Берия, пусть и будут его вести люди, не посвященные в игру – предрешен. Он умрет! Вне зависимости от того, будет он убедительным, или – нет. Умрет в любом случае! Зачем? Просто чтобы Никите Сергеевичу Хрущеву крепче спалось ночами, чтобы он не боялся, что настоящий Берия останется жив и как-нибудь вывернется, выйдет живым отсюда и устроит переворот, ну и уж, как минимум, зарежет его, Никиту Сергеевича. Он говорил с Козыревым выясняя, можно ли было Лаврентия Павловича взять живым? Тот ответил – запросто! Ничуть не тяжелее чем убить его! Тогда, может, и та девчонка осталась бы жива! Какая девчонка? А та, какой он пытался закрыться, от ему предназначенной пули! И Родион понял, что бравый Козырь его соперник по женской части, переживает и винит себя в том, что застрелил ту женщину, пусть и случайно. И вот сейчас он его мог понять! У него тоже на душе было страсть как паскудно. И все из-за этого несчастного грузина, Шалвы Нугзаровича Жвания, приговоренного вскоре умереть за чужие грехи, просто потому, что имел несчастье быть очень и очень похожим на того нагрешившего человека. И ничего уже сделать нельзя. Жернова Судьбы провернулись, смолов в му;ку и муку; судьбы многих и многих людей. И вращаются они, не останавливаясь ни на миг. И горе тем, кто, пусть и неосознанно, но попал в эти жернова. Они бездушны и безжалостны, даже если ими управляют люди!

ЖУКОВ и КОЗЫРЕВ
Успешно завершив операцию против Берия, полковник Иван Козырев пришел просить маршала Жукова об отставке. Хотел, было, он просто написать рапорт, потом решил, что маршал такого неуважения от него не заслужил. Надо объяснить ему свои резоны. Когда он, запинаясь, объяснил с чем пришел, тот сказал:
- Знаешь, Иван, я на тебя вообще-то рассчитывал. Меня Хрущев прочит в министры обороны. Ненадолго, наверное, мешать я ему стану, силен очень, а Никитка слаб. Но тем не менее. С пяток лет, может быть, протяну, а потом уж и на пенсию. Хватит, послужил! Сколько медному унитазу не пыжиться, все равно позеленеет! И вот Ваня, перед тем кАк сойти со сцены, хочу я создать в армии едва ли не особый род войск – спецназ. Такие, как ты и твои ребята мне в этом деле на вес золота, Ваня. И опыт есть и молодой. И генеральское звание тебе очистилось. Да и они, ребята твои, по большей части, без тебя дольше служить не больно то рвутся. Еще, говорят, под его командованием – куда бы не шло! Можно бы и послужить. Вот так вот! А в науке своей, ты, за четыре года, пока воевал, отстал наверное немилосердно. Все ведь сначала начинать придется, перечеркнув достигнутое в молодости, в нелегкие годы военной жизни. Я не могу, Ваня, не уважать твою готовность пойти на это, безусловно, уважения к тебе это добавляет! Но подумай еще раз, Ваня! То что тебе доверят делать сейчас, делать способны те пацаны, что войны совсем не нюхали. И, даже, прости меня, более способны, просто потому что молоды! Ведь то что ты сейчас умеешь и делаешь в рядах спецвойск, этих пацанов делать обучать еще ой кАк долго. Да и не всех получиться. А ведь нужен еще и пленер, Ваня, а ты и сам прекрасно знаешь, его далеко не все переживают. Так что призываю тебя еще раз, подумай, Ваня!
- Я, конечно, подумаю, Георгий Константинович, да только последняя операция меня с катушек снесла совсем!
- Слышал я, Ваня, слышал, что Берия, сволочь, от твоей пули той девчонкой закрылся! Паскуда жирная! Только ж ты подумай, Ваня, не ты ведь ее сгубил, а тот вурдалак, Берия! Это я тебе авторитетно, как отец трех дочерей, заявляю! Да и девчонка та, все ж с изъяном! Нормальную, никакой Берия и никакими подачками в постель не затащит!
- Все это так, Георгий Константинович, но курок-то жал я!
- Ты, не ты! Все это лирика, Ваня! Такова ее судьба оказалась! Да и твоя, кстати, тоже! Ты ведь ее к Берия не убивать пришел, отпустить намеревался, так я понимаю? Так! Ее судьба в неурочный час в постель к Берия сунула, судьба же и под твою пулю, Берия предназначенную и в него нацеленную, швырнула! Ты с кем, Ваня, бороться собрался? С судьбой, что ли? Силен, мужик! С судьбой бороться я еще не пробовал, Ваня, и, боюсь, это просто невозможно! А армии, Ваня, ты очень нужен! Именно потому, что в тебе душа есть! Слишком многих эта война обездушила! Так вот, такие, как ты, теперь по-особенному нужны! Именно, что на вес золота, понимаешь?
- Не совсем, Георгий Константинович, не совсем!
- Что ж тут не понять, Иван?
Возвысив свой добротно отработанный длительной армейской службой командирский голос, взревел Жуков настолько громко, что, обеспокоившись, в комнату-кабинет заглянула Александра Диевна, удивительно эффективное успокоительное для разбушевавшегося маршала. Намного ниже ее по косяку, в комнату заглядывала любопытная физиономия, с пуговкой-носом, младшей дочери Георгия Константиновича, их любимицы, Машеньки. Девочка ведь давно уже поняла, что именно она является самым лучшим успокоительным для отца. Лучшим даже, чем мама. Но обе встревоженные физиономии и взрослая и детская, переглянувшись снизу вверх, очень быстро оценив обстановку, приобрели успокоенный вид, возвращаясь, кто к оставленным делам, кто к играм, оставив мужчин продолжать свою, такую не интересную для женщин, беседу.
- Во! Видал, тебя выручать целая спасательная команда являлась!... Так что тебе в этой фразе может быть непонятно, Иван? Ты, часом, не придуриваешься? Я то тебя за умного до се почитал!
- Нет, Георгий Константинович, не придуриваюсь. Да и как бы я посмел? Подумайте сами! Мне просто не совсем понятно, что в военном деле изменилось так, чтобы армии нужны оказались люди с отнюдь не военным образованием?
- Хорошо, Ваня, опишу. Только уж не поленись, возьми из шкафчика коньячку и сходи на кухню, пусть Александра Диевна отвлечется от своих дел и покрошит нам с тобой лимон и сыр под закуску.
Быстренько принеся на их журнальный столик все приказанное, Козырев присел в кресло, намереваясь слушать маршала весьма и весьма внимательно. Не каждый ведь день делится своими мыслями и выводами по поводу закончившейся войны и всего состояния военного дела, военачальник и человек такого масштаба, каков был Жуков. Это и любому стороннему человеку было бы чрезвычайно интересно, а не то, что Козыреву, ломавшему вместе с маршалом эту войну, видевшему его в деле и себя сумевшему показать настолько, что сам маршал, стал его уважать и ценить. Налив по первой в огромные шарообразные бокалы, выданные Козыреву на кухне, по такому случаю, Александрой Диевной, которая предварила мужчин, чтобы они не увлекались, скоро будет готов обед. Машенька же успев показаться из-за маминой спины, вставила свое:
- А ты, Козырев, не смей отговариваться, что тебе куда-нибудь надо. Не поверим. Папа сказал, что на сегодня дел у тебя быть не должно. Понял? Значит не должно! Сегодня ты мой кавалер! И не смей отлынивать!
Девочка по-своему реагировала на свирепую славу Козырева, как записного ходока. Зато завтра, можно будет лениво бросить подружкам, что-нибудь вроде:
- Мы с Козыревым это вчера обсуждали. Он сказал, что она не в его вкусе!
И состроить слегка презрительную физиономию. Росла девочка и вырастала, разумеется, из всех своих детских одежонок, рядясь уже во все взрослое. Разлив коньяк по круговому движению маршальского пальца над столом, Иван приготовился внимательно слушать Георгия Константиновича:
- Уверен, Иван, от тебя не укрылся тот факт, что время сплошных фронтов и огромных спешно мобилизованных и не так уж сильно обученных армий, начавшееся в конце 19 века, этой войной и закончилось! Ведь вот и вся операция на Зееловских высотах, перед Берлином, уже потребовала от нас новой тактики. Моря огня, огромного количества авиации и малых штурмовых групп, собранных из бойцов разной специализации, но одинаково обученных действовать самостоятельно. И постоянно действующей радиосвязи. А где бы мы были без таких групп в Берлине? Будущая война, а эта, Ваня, что мы отвоевали, уверенно могу тебе сказать, к сожалению, не последняя, будет, прежде всего, войной за превосходство в воздухе. Помнишь, небось, что немцы с нами в 41 – 42-ом делали, а мы с ними в 43 – 45-ом, а? А ведь новые самолеты гораздо мощнее и опаснее, Ваня! Ну вот! А на земле приходит время малых групп. Они оперативнее и мобильнее. И вся бронетехника тоже станет обслуживать эти малые группы. Уходит время дивизий, корпусов и армий. Приходит время рот, взводов и батарей. А ты еще Ваня добавь сюда ядерное оружие и имеющееся всерьез обосноваться на поле боя, ракетное и реактивное. Оно ведь именно на массы войск и нацелено. И уменьшить его поражающее действие может тот, кто избегает создания и концентрации больших масс войск. А, Ваня!? Уже эту войну мы выиграли не за счет кадровой армии, а за счет лучшего, чем у немцев запасника! Ты вспомни, Ваня! Кто в каком возрасте, составлял основной контингент в нашей армии в 43 – 45-ом, помнишь?
- Тридцати и сорокалетние, Георгий Константинович!
- Правильно, Иван, состоявшиеся отцы семейств, уже битые и траченные жизнью. Умные хитрые и изворотливо-изобретательные. Понявшие жизнь, и уже осознавшие свое место в ней! И дорожащие этой жизнью. Потому, что уже есть для кого ею дорожить. У каждого за спиной дети-детишки, жены и матери. И воюет он уже не только армейской наукой, но  всей своей собственной жизненною опытностью, чутьем и интуицией, с головой короче. Такого бойца ни сломить, ни запугать! Только убить! А он этого, ой, как не любит, правда? Это молодежь после школы, готова была, не думая бросаться в штыки, а эти отцы семейств своей жизнью жертвовать не спешили, хотя, когда приходилось и не цеплялись за нее, как за последний клочок подтирочной бумаги, в туалете. Только они раньше высматривали, как бы это супостата укокошить, а самому, коль получится, так и зажиться на этом свете. Потому и победили в итоге. Сам помнишь, небось, исходная подготовка немецкой пехоты была ничем не хуже нашей, а учитывая их опыт войн в Европе и Африке, так и намного получше! Правда?
- Правда, конечно! А насчет того, что тридцатилетние не спешили дать себя убить, так это никому почему-то не нравится, когда его убивают!
- Вот! А молодой боец за таким тянется, у него поведение заимствует. Им двадцатилетним и восемнадцатилетним, от мамок оторванным и к военному делу приставленным, им инстинкт повелевает тянуться за теми, кто уже постиг нелегкую науку мужества. Вот я все и веду к тому, что армии сейчас нужны такие командиры как ты. Не солдафоны, уставшие от службы еще в офицерском училище, а те, кто не отдаст армию на попечение безграмотному и косному сержанту, всего то на год больше прослужившему в рядах, а сохранит ее за собой. Ведь именно офицеры, везде и всюду, составляют соль армии, и ее основную силу. Военные-профессионалы. Вот так вот, Ваня! Ты по своей группе должен был замечать, что прослойка офицеров постоянно возрастает, нет?
Иван, соглашаясь с маршалом, кивнул, конечно, возрастает. Да еще как! Если в пехоте в среднем на два десятка солдат полагается офицер у танкистов и самоходчиков на каждые десять, то у них на два – три человека, говорят так же сейчас становиться и у моряков с летчиками. Причем, у летчиков и моряков призывники, не профессионалы, занимались, большей частью, вспомогательной, подготовительной работой, а всю боевую исполняют сплошь и рядом офицеры. То есть военные-профессионалы. Иван так понимал маршала, что тот призывал приводить в примерно такое же состояние и наземные войска. Уповая не на массовый призыв малообученного контингента, а на действия хорошо обученных, умеющих воевать и выживать на поле боя и рядом с ним, военных профессионалов. Где только самые лучшие бойцы, с врожденным предрасположением к ведению борьбы, вооруженной и не очень. Победители по самой генетике своей! Они и производят окончательный отбор из уже критически отобранного медиками и психологами, контингента, пригодных для боевого употребления, из числа призванных на действительную военную службу и учат их своему делу, совершенствуясь в процессе боевого обучения и сами. Учат персонально, имея в воспитании не 20 – 30, а 2 – 3 человека, учат весьма старательно и подробно, под себя. Потому что потом и работают в постоянной связке с ними, полагаясь на них и им, вверяя, в том числе, и свою жизнь.
Повествуя все это будущему молодому генералу, Жуков невольно вспоминал свое прошлое. Когда он, парнишка из беднейшей и безземельной подмосковной крестьянской семьи, пришел на государеву службу, прошел обучение на курсах, и стал драгунским унтер-офицером. Ведь начинал он службу во времена, когда коню в армии, еще и не наблюдалось механизированной альтернативы. В небе тарахтели, едва не разваливаясь на лету, фанерно-холщовые, напоминавшие этажерки, аэропланы. Еще даже не самолеты, а именно аэропланы, в самом полном смысле слова. Но – уже с пулеметами и бомбами в своих ныках ! А сейчас, когда он стоит перед блестящим завершением своей долгой службы, в небе царят уже настоящие самолеты, причем машины с поршневым двигателем, уже вытесняются реактивными самолетами. Летают ракеты, как большие, так и маленькие. Вся армия перебралась с лошади на механическую тягу. Призывной солдат ей, если и нужен, то только в качестве сервопривода к механизмам и приборам. Вот и этого молодого парня, умного, образованного, начитанного и уже заслуженного сверх всякой меры, такого, каким бы он хотел видеть своего сына, он убеждает остаться на службе в армии. Почему?
Георгий Константинович Жуков, милостью Божьей, четырежды Герой Советского Союза, кавалер двух орденов «Победы», причем первый из них имел №1, маршал и непревзойденный полководец великой войны, был отцом троих дочерей. Он по-отечески нежно любил своих дочушек, Эрочку, Эллочку и Машеньку и заслуженно пользовался их ответной любовью. Но всегда ему было слегка досадно и обидно, что Бог не дал им с женой сына. Того, кто продолжил бы великий и славный род Жукова, основанный его отцом-подкидышем Константином Артемьевичем Жуковым и так блистательно продолженный самим Жуковым. Вот и Ивана Козырева, Георгий Константинович воспринимал как своего сына и, понимая, что долго послужить армии на самом ее верху, ему не дадут, стремился приставить к этому делу как можно больше именно таких, толковых и умных людей, своих выучеников. Еще молодых, но уже при высоких воинских званиях, сверх всякой меры украшенных военными наградами. Дураками их, буде потребуется, разбавить, так и совсем недолго. А вот умных собрать – нелегкая задача!
- Так вот, Ваня! Армия будущего должна быстро меняться, а делать это могут только очень умные люди, напрочь лишенные косности, такие как ты, например, тот же Шевелев, Перхуров, Тархов, может быть, Будыка, хотя он уже и староват слегка, но все же отменно не глуп. Такие, как Покрышкин, Кожедуб и другие. Технически, тактически и стратегически грамотные, образованные, начитанные, знающие иностранные языки. Офицеры, короче, с большой буквы «О». Те, о ком мечтают самые лучшие женщины и те, кому завидуют все окружающие мужчины поголовно. Не столько даже их положению, как их собранности, умению и готовности! Те, кто начитаны от Аристотеля до Фейербаха, до синевы выбриты и лишь слегка пьяны, а не те, кто начитаны от Ленина до Сталина, лишь слегка выбриты и до синевы пьяны! Понимаешь меня?
- Кажется, понимаю!
- Ну вот! А придуривался-то, придуривался!
Но заглянувшая в кабинет Машенька, оборвала их беседу звонким призывом-командой. Любила озорница покомандовать отцом, соображая своими микроскопическими мозгами, что командует человеком, водившим в бой миллионные армии:
- Мужчины! Мама приказывает вам идти на обед!
- Ну, раз мама приказывает, можем ли мы не поспешать?
Потешно развел руками Жуков, а Машенька, вздернув носишко, важно вымолвила:
- Ну, то-то же!
Гордо удаляясь в сторону кухни. Старшие дочери маршала, уже либо учились, либо жили своей семьей, и только Машенька еще оживляла маршальский дом, своими вечными проказами. Уже направляясь в столовую, маршал поинтересовался, желая закончить разговор:
- Ну и как твое решение, Ваня?
- Наверное, останусь в армии, Георгий Константинович! Точнее, если позволите, выскажусь после обеда!
- Проголодался?
- А, то!
Обед прошел весело и непринужденно. Георгий Константинович и Козырев много шутили, смеялись, подначивая друг друга. И все вместе посмеивались над Машенькой, которая стремилась виртуозно огрызаться, и иногда у нее это получалось. Язычок у девчонки был тот еще!
Когда, отобедав, Жуков с Козыревым вернулись в кабинет маршала к коньяку, Георгий Константинович напомнил об окончательном решении.
- Каким оно еще может быть, Георгий Константинович? Конечно же, остаюсь в рядах непобедимой и легендарной!
- Ну, и хорошо, Ваня! Так, с производством в генералы мне все понятно: ты, Шевелев и Будыка! Это я уже решил. Стану министром обороны, проведем приказом. А тех из своих нынешних подчиненных, кого считаешь нужным повысить в звании, представь мне списком, понял?
- Так точно, товарищ маршал!
- Так, Ваня, еще один вопрос хотел с тобой обсудить. Ты присмотрелся к тому майору, что работает с двойником Берия?
- Да, Георгий Константинович, говорили мы с ним по душам. Дело свое парень сделал максимально профессионально, но им же сейчас и тяготиться! Совесть, говорит, замучила! Тяжко парню!
- Тяжко, говоришь? Это хорошо! Значит душа в нем жива! Нам, Ваня, бездушные незачем. Предложи ему перейти в твою команду и специализироваться на технике допросов «языков». Как полагаешь, он на это пойдет? Не сломался на этом деле?
- Думаю, Георгий Константинович, если объяснить, как следует, пойдет! А на деле, похоже не сломался, хотя лишнюю прыть, надо быть, потерял!
- Так в чем дело, вот ты ему и объясни! А что касаемо лишней прыти, так может оно и к лучшему, Ваня?
- Слушаюсь!
- То-то!
Поговорив еще с полчаса, они расстались, и Жуков предался дальнейшим размышлениям. Это прекрасно, что ему удалось уговорить Козырева остаться. После ухода из рядов, обиженного глупой властью полковника Старинова, этот участок в армии, оставался обезглавлен. Сейчас, продвигая Козырева, Шевелева и Будыку, Жуков надеялся усилить его людьми не только затвердившими науку Ильи Григорьевича, но и научившихся беспроигрышно и точно применять ее на практике. Способными, по мнению все того же Старинова, а маршал нашел время поговорить с Ильей Григорьевичем при его уходе из армии. В то же время, Георгий Константинович намеревался поддержать и самого Старинова, привлекая его к любимой работе уже в качестве консультанта своих же учеников. Почтенное дело для любого учителя! И невероятно полезное!
Маршал действительно намеревался сделать советскую армию по-настоящему непобедимой, уповая на развитие технических войск, ракетных, авиации, артиллерии и танковых, а также на создание необоримых войск специального назначения. Он хорошо помнил заветы прадедов:
«У России нет, и не будет никогда, иных надежных друзей и союзников, кроме ее армии и военно-морского флота!»
Этот завет императора-реформатора Александра Второго маршал намеревался хранить всегда!

ХРУЩЕВ
Никита Сергеевич был счастлив. Он оказался как никогда близок к верховной власти в стране. К той власти, какой он всегда служил. Подобострастно и верно. Его главный и смертный противник, сопротивление которого грозило снова залить, и без того обескровленную страну, кровью, был убран из всех раскладов физически. Хрущев, конечно же, понимал, что Жуков только потому и пошел на союз с ним, что боялся этого обширного кровопролития в стране, полагая, что всю свою кровавую дань двадцатому веку она давно уже выплатила и выплатила сторицей! Будучи вполне сталинским выкормышем, крови, Никита Сергеевич не боялся. Чужой, конечно, поскольку сам лично он был все же трусоват. Но и он, подобно Жукову и многим, многим другим, полагал, что все свои резервы по крови, страна давно уже выбрала. Ей надо было собраться и отстроиться. Сколько ведь порушено, ужас! Ему-то бы да не знать этого! Но поступить с Берия так, как вроде бы надлежало, он тоже не решался. И напрасно еще до операции по его устранению, Жуков убеждал Хрущева, что арест Берия не приведет ни к каким серьезным акциям со стороны его подчиненных и сподвижников. Особенно, если грамотно их блокировать войсками. Нет, Никита Сергеевич знал, что он не сможет спокойно работать, если Берия останется жив, пусть даже и арестован. Жуков убеждал его, что в стране нет сил, способных отнять арестованного Берия у военных. Но Никита Сергеевич не верил и упорно требовал проведения гораздо более сложной технически операции с двойником. А, кроме того, не вполне он доверял и военным, понимая, что на союз с ним они пошли, выбирая из всех зол – наименьшее! И военные, понимая, что Берия станет руководить так, как он привык при Сталине и, не имея даже самое желания, хоть сколько-нибудь поверить ему, после тех репрессий, какие он обрушил на их головы с 1938 по 1940, когда сменил на посту наркома НКВД Николая Ежова, пошли против Берия до конца, согласившись с Хрущевым. Но Хрущев видел, насколько военным претит вся эта операция с двойником, лишь прикрывающая банальный террористический акт, устранивший Берия с дороги Никиты Сергеевича, как, впрочем, и из самой жизни. Он видел это и чувствовал. И запоминал. Не будучи от природы злопамятным и кровожадным, он, тем не менее, мстить умел. Месть исподтишка привилегия слабости, сильным же Никита Сергеевич никогда и не был. А еще, ему снова становилось страшно! Он видел, что окружен очень сильными и чрезвычайно влиятельными людьми. Другой правитель, более сильный, и как правитель, и как человек, был бы этому рад, понимая, что опереться можно только на сильное, сопротивляющееся нажиму. То, что под нажимом легко деформируется, опорой служить никак не может, именно потому, что деформируется, не держит формы, как, впрочем, и содержания. Расползается под нажимом.
Панически боясь сильных людей, считая, что они легко могут занять его место – а ведь и вправду могут! – Никита Сергеевич был обречен окружать себя льстивыми слабостями. Именно они всегда предрасположены льстить и кого-либо всемерно поддерживать. Поддерживать всецело и безоглядно сильные люди просто неспособны по самому своему определению. У них всегда есть оттенки своего мнения, отличного от любого иного, в том числе и ныне основополагающего. Просто потому, что оно, это мнение, у них есть! А вот это уже никак не могло устроить Никиту Сергеевича. Он то сам догадывался о своей слабости. Человек умный и хитрый, пусть даже не воспитанный и малообразованный, он знал за собой эту слабость, понимал ее. Отдавал себе в ней отчет. Себе ведь врать не станешь. Глупо и бесполезно! А главное – контрпродуктивно! Посему он пока еще не закрепился у власти и вынужден был терпеть, ступенькой ниже Жукова, понимая, что только нежелание того заниматься политикой, оставляет ему возможность стремиться к верховной власти и получить ее. Но не мог, не удосужился понять, что для таких, как он, это брезгливое нежелание лезть в их грязноватые игры, таких как Жуков, как раз и является наиболее прочной и серьезной гарантией, иметь эту власть, что и обернется для него личной трагедией в 1964 году. Но до этого было еще ох как далеко. Сейчас же Никиту Сергеевича до острых желудочных колик беспокоил не совсем понятный ему Жуков. Он то прекрасно знал на своем собственном опыте, что короля делает свита. Слабого короля! Каковыми и обозначались все французские Людовики после № 11, как раз и выведшие эту  формулу. Сильный король, правитель или император, наоборот, сам делает свою свиту. Примеры? Пожалуйста: Петр Великий и его ассистенты; Наполеон Бонапарт и его блестящие маршалы; Гай Юлий Цезарь со своим окружением; Чингисхан и его полководцы; Иван третий, Государь всея Руси и его воеводы; Тамерлан и его военачальники и сыновья, Сталин, наконец, и многие, многие другие! Вот так и Никита Сергеевич с Георгием Константиновичем. Никиту Сергеевича в известном смысле делала его свита, состоящая из таких же слабых, хитрых и вороватых людей, как и он сам. Георгий Константинович и в свите имел людей сильных, решительных, самостоятельно мыслящих. Козыревых, Владимирских и Шевелевых. Иных при нем и не бывало никогда. Зачем бы они ему? Домысливать и доделывать за них? Слуга покорный! Больше ему делать нечего, правда!? Жуков понимал, что для страны это вариант не лучший, но Берия, по его мнению, был как раз гораздо худшим вариантом, как, собственно и Молотов с Маленковым, готовые тащить эту страну обратно, к сталинским нормам жизни. С непрестанными арестами и переполненными лагерями ГУЛАГа, что еще только-только начали выгружать из себя, посаженных по проклятой 58-й статье.
Все это вынуждало его продолжать до логического завершения операцию по двойнику Берия. Ведь только ее исполнение могло позволить Никите Сергеевичу реализовать второй, задуманный им шаг, который, он полагал, должен безмерно укрепить его личную власть в стране. А задумал он ни мало, ни много – развенчать культ личности Сталина, опубликовав самые страшные его злодеяния, перед своим народом, прежде всего, и откреститься от них. Смело? Да уж, пожалуй, что и не трусливо! Но и политически выверено. Все сколько-нибудь видные личности, окружавшие Никиту Сергеевича в нынешнем Политбюро и способные претендовать на власть, помимо него самого, были из той эпохи, эпохи Ленина-Сталина, залившей кровью всю землю России и Советского Союза. Этот ход вышибал их всех из борьбы за власть намертво! У Никиты Сергеевича и у самого рыльце было весьма и весьма не выбрито, в пушку-с. Но он-то брал на себя инициативу, а, значит, первый начинал работать с документами! Значит, и обвинять станет он, а не его! Это ведь куда проще обвинять, намного проще, чем от этих обвинений очищаться! А там и подчистить чего-нибудь не грех и припрятать, а что и уничтожить. Глядишь – и прокатит! Зато этим ходом он отбрасывает от претензий на главную, воистину державную власть, всех. Слышите, абсолютно всех! А всех молодых к власти сейчас приближать начинает только он сам. Лично отбирая, как щенят барин в прошлые времена отбирал для своей псарни. Меряя их по себе. Чтобы не дай Бог, выше его не оказались. Так и начинался тот негативный отбор, что и погубил великий СССР. Они едят из его рук и из воли его не выйдут никогда, шнурки снулые! Надо же! Как, даже собственный опыт, ничему не учит людей! Давно ли Никита Сергеевич и сам был именно таким же снулым шнурком, кривляясь и шутовски потешая Хозяина, под разбитную гармошку? А, поди ж ты! Забыл! Всего-то ничего и прошло с тех пор, а забыл! Ничего, надо быть, его же сегодняшние шнурки, ему об этом и напомнят! В свой час, конечно! Звездный для одного из этих шнурков. И печальный для великой страны.
Ну а пока, Никиту Сергеевича очень беспокоило развитие «следствия» «по делу Берия». Выведет ли его этот майор Володин на убедительные признательные показания. Пока, кажется, все было убедительно. Подмену еще не заметили! А почему тот Володин только майор? Немедленно дать подполковника, может это его подхлестнет? А там пообещать и полковника! За такую цель – не жалко!

ВОЛОДИН
Получив подполковника и переговорив с Козыревым, Володин несколько успокоился, осознав, что начатую операцию, действительно следует довести до конца. Он-то видел, что и Козыреву тошно! Дажн при всем при том, что стал он генерал-майором. Нет, не стоило им, людям военным, соваться в дела политические. Они, военные, призваны бороться против внешнего врага. Внутри страны у них врага быть не должно. Это в принципе! Но ведь объявился! Как подумаешь, что эта сволочь могла вернуть страну и армию к 38-му, так вздрогнешь! В те годы майор только начинал учебу в военном училище, но, умный и сообразительный парнишка, видел, что твориться вокруг. Не мог не видеть!
Его работа со Жвания продвигалась и оба они с отвращением копались в делах Лаврентия Павловича, не имея, к сожалению, возможности, заслушать его самого. Но документы, однако, были столь множественны и красноречивы. Ладно, пусть некоторые из них подделаны, чтобы очернить наркома и министра! Допустимо и это! Но не все же, черт их побери! Кто бы и когда успел это сделать? Они ведь их просматривают не десяток – другой, лет спустя, а по свежим следам! Изъяв их немедленно по смерти Берия. Господи, Боже, какой ужас! Тысячи тысяч загубленных жизней! И это совершенно не фигура выражения, не гипербола, их ведь на самом деле тысячи тысяч! Да, Родиону Володину не нравилась эта работа, хотя она уже и принесла ему звание подполковника и обещала дальнейший рост. Предложение Козырева было ему многократно ближе и выглядело в его глазах, куда достойнее. Но сама мысль о том, какому чудовищу едва не досталась власть в стране, заставляла его работать все более и более упорно. Ведь он понимал, что если не удержит власть Хрущев, к ней бросятся примерно такие же как Берия, так же как и он замаранные всей этой кровью. Ведь кроме Жвания, с кем он только играл в допросы, знакомя его с его же будущими признаниями, он сотрудничал с группой следователей, ведших дела арестованных Меркулова, Кобулова, Гоглидзе, Абакумова  и помогал им в ведении их дел. Он выезжал на квартиру застрелившегося Масленникова и знакомился с его посмертной запиской. Весьма, кстати, показательной. Получалось, Масленников прекрасно понимал, что творит ужасающие преступления, и, тем не менее, творил их! Выезжал на психиатрическую экспертизу Павла Судоплатова, признанного невменяемым, хотя все его коллеги полагали совершенно единогласно, что это прощальный трюк «дяди Паши», выводящий его из-под удара. Материалов у них для обвинения больше чем хватало и Судоплатова оставили в покое в его психушке. Там, пожалуй, надежней, чем в лагере, а крови его Хрущев, слава Богу, не жаждал. И будь перед ним сам Берия, Родион почитал бы себя счастливейшим человеком. Просто потому, что хотя бы ему довелось бы вывести кату  и убийце тысяче и мллионнократно заслуженную им кару. Но перед ним был всего лишь жалкий двойник! А сам Лаврентий Павлович, и майор Володин слишком хорошо это знал, давно уже убит и парит кости в земле. Наверное, уже вполне основательно и очень близко свел знакомство и компанию с могильными червями. Ему то поделом, а вот за что суют под топор этого, невинного, ни сном, ни духом. Для упрочнения власти!? Но почему это выпало делать ему? И он все чаще и чаще искал успокоения в беседе с Козыревым, полагая большим благом, что хотя бы с одним человеком, умным и внимательным, он мог поговорить без экивоков, начистоту. Это одно продолжало держать его на плаву. Но суд уже был не за горами. Дело завершалось. Вот только сможет ли он сам дотерпеть до конца, Родиону ясно не было. Прекрасно, что именно в этот переломный момент, состоялся их разговор с Козыревым, где тот предложил майору перейти на работу  его структуру. Это придавало сил, поскольку обещало в будущем настоящую работу, против настоящих врагов и возможность отмыться от той грязи в которой он вывалялся, имея дело с двойником Берия. У Козырева тоже болела душа, не мог он выбросить из головы ту девчонку, ну, никак не мог! Вот они друг друга и поддерживали. И все-таки майор терпел. Терпел и наполнял терпением Жвания. А тому уже многое, если не все вообще, становилось абсолютно безразлично. В течение этих долгих месяцев, он стал отождествлять себя с Берией вполне и окончательно, где-то, подсознательно поверив, что он именно тот, кто и совершил все эти омерзительные преступления против своего же народа. В этом как раз и была сила метода используемого Володиным. И в этом же было личное проклятье Родиона Володина.
Но день, на который было назначено начало процесса, все более и более приближался и Жвания уже нисколько не сомневался сам, что он – Берия и именно он совершил все эти преступления. Сам себе приговор он давно уже вынес, осталось дождаться приговора земных судей. А вот тогда уже можно дожидаться и суда Божия. Надежда на иной приговор, кроме смертного давно уже покинула его и ни под каким видом не возвращалась. Свой собственный суд, он всегда страшнее и окончательнее суда иных людей. Просто потому, что его не обманешь! А Шалва Нугзарович Жвания вынес себе приговор судом своей совести, пусть и в ослеплении мозга, но вынес! Сейчас он жаждал только одного, предстать перед людским судом.
И суд грянул! Председательствовал на нем маршал Конев, не посвященный в тайну двойника Берия. И работал маршал вполне искренне, тем более, что факты ему открывались абсолютно вопиющие. Подельники лже-Берия, Меркулов, Кобулов, Гоглидзе и Абакумов о существования у Берия двойников, разумеется, знали. Хотя и ни разу их не видели. Они замечали странности поведении лже-Берия и, подчас, странные эффекты в работе его памяти, но рабочих выводов из этого сделать не смогли и о присутствии на скамье заключенных двойника Берия никак не догадались. Уж за это бы они не приминули зацепиться! Иван Степанович Конев, лично Берия не знавший и в тайну не посвященный, был совершенно искренне возмущен, всем тем, что он узнал о бывшем наркоме, и приговор ему трибунал вынес, на его взгляд, вполне законный. Расстрел, без права обжалования. Расписавшись за приговор, Шалва Нугзарович освободил, наконец, майора Володина от этой проклятой работы…

ЖВАНИЯ
Шалва Нугзарович воспринял смертный приговор Берия, то есть, по раскладу вещей, ему самому, как должное. Весь этот выматывающий процесс он просидел отдельно, на скамье подсудимых, в маршальском мундире без наград и с аккуратно срезанными погонами, ловя на себе недоуменные взгляды подельников, коих он узнавал по фотографиям, демонстрированным ему ранее самим Берия и майором Володиным. Шалва Нугзарович на одном из последних «допросов» тепло поздравил майора с близящимся окончанием процесса, откровенно не поняв печального вида Володина, и его вопрошающих взглядов. В чем дело? Он что-то не так сделал?
- Нет, все так. Спасибо!
Как то слишком печально ответил бывший «следователь», уже понимая, что его метод сработал даже лучше, чем ожидалось. И вообще, последнее время он вел себя как-то неактивно и весьма часто Жвания ловил на себе его взгляд, откровенно жалеющий и, пожалуй, сожалеющий. Прощаясь, на последнем их «допросе», майор просто сказал:
- Прощайте, дорогой Шалва Нугзарович и не держите на меня зла, если можете!
Он немедленно поторопился ответить:
- Ну что вы, гражданин майор! Каждый делает свою жизнь сам! Я, по видимому, оказался никудышным делателем. Так что все правильно. Не надо было мне соглашаться тогда в 1938!
Сказал он, имея ввиду, тот самый день, когда он согласился стать двойником Берия.
- Не надо…
Эхом отозвался майор и, еще более погрустнев, вышел из камеры. Потом, всего несколько раз, Жвания видел его в зале трибунала, пустом и, оттого, каким-то странно затаившимся. Процесс шел своей чередой, только Жвания, давая ответы на вопросы прокурора, адвокатов и председательствовавшего, маршала Конева, все чаще ловил на себе откровенно удивленные, и, даже пораженные, пожалуй, взгляды своих подельников. Потом они начали валить все на него, но он, вооруженный знаниями, приобретенными на «допросах» майора Володина, топил их качественно, совсем не хуже, чем они пытались топить его. Приводили свидетелей. Многие из них, радуясь такой возможности, топили Берия. Он не отбивался и не пытался отнекиваться, все признавал. Ему просто было абсолютно все равно. С интересом он следил, как его подельники пытались сражаться со своими свидетелями, и понимал, что их успех в этом деле еще меньше, поскольку их аргументы убеждают трибунал куда менее его смирения и покаяния. Более того, маршал Конев хмурился все основательнее. В последнем слове его подельники, использовали последний шанс хоть как-то обелить себя. И здесь Жвания повел себя совершенно нестандартно. Он разоблачил в своем последнем слове эти попытки, поблагодарив трибунал за проделанную работу. И повинился перед людьми и народом, против которого они все злоумышляли…
Вынесенный приговор был им вполне ожидаемым. Расстрел! Ну, правда ведь, посадка на кол и четвертование в СССР не практикуются! Пять лет повешенья не дашь, человеческое тело устроено так, что если ему передавить горло, оно помрет в положенный ему срок. И баста! Его подельники плакали и проклинали трибуна, он – спокойно улыбался. Его снова привели в туже камеру. Кормить продолжали также хорошо. Он написал несколько бумаг, Володин еще раньше, в период «следствия, приказал выдать ему карандаш и бумагу, вложил их в перегнутый лист с надписью «Майору Володину. Совершенно секретно!», абсолютно уверенный, что их передадут. Там было письмо двоюродной сестре и тетке, тем немногим его родственникам, кто, по его сведениям, еще жил. Нет, это не было завещание. И не посмертная записка. Просто письмо с извещением, что тяжело болен и этот год пережить не надеется. Он передал пакет через приносившего ему пищу солдату. Книги ему тоже продолжали носить, как и ранее.
В этот день, вскоре после завтрака, дверь камеры распахнулась, и вошли трое генералов, сопровождаемые несколькими офицерами. Ему сказали: «Идемте гражданин Берия!» Генерал армии Москаленко, хозяин бункера, возглавил это шествие. Его привели в нижний этаж в совершенно глухую камеру, задняя стена которой была зашита толстыми, шестидесятка, кажется, досками, тесно сбитыми в щит. «Чтобы пули не рикошетировали и не отлетали от стены в стреляющих.» - услышал он за своей спиной комментарии. Это переговаривались два офицера, шедших вслед за ним, не считая его уже, по-видимому, живым и все понимающим человеком. А он воспринимал все это словно со стороны, тоже не применяя никак к себе. На полу камеры виднелись плохо затертые темные подтеки, кровь, наверное. «Машинное масло.» - откомментировали сзади. А и правда, с чего бы это в подвалах бункера ПВО кровь? До сегодняшнего дня, как-то и не с чего! Доски изобиловали отверстиями от пуль. В щите был крюк. И многочисленные бурые пятна. «С Лубянки привезли, из внутренней тюрьмы!» - послышались все те же комментарии. Эти же два офицера сняли с него маршальский китель, оставив в одной белой нательной рубахе, связали веревкой руки и привязали к крюку в том дощатом щите. Руденко надутый и важный, вот гусь-то, внятно зачитал длинный приговор. Ему по прежнему было все равно, но, наконец, захотелось сказать им, что он все-таки не Берия, а просто очень на него похож. Пусть тоже посмеются:
- Разрешите мне сказать…
- Ты уже все сказал!
Оборвал его Руденко, и военным:
- Заткните ему пасть полотенцем!
Те же два офицера торопливо затолкали ему в рот полотенце, не обращая внимание на то, что делают ему больно. Один конец полотенца топорщился, мешая Шалве Нугзаровичу смотреть левым глазом. Он расслабленно наблюдал за их действиями только правым глазом, отрешенно думая, что и он скоро погаснет. В помещение вошла еще группа военных, были среди них и те, кто тогда арестовывал его в Кремле. Увидел он среди них и тех солдат, кто приносил и уносил от него пищу и книги. Эти высокими погонами не блистали, все больше сержанты и рядовые. Володина среди них не было. И правильно, и не надо ему это видеть, подумал Жвания! Москаленко обратился к одному из офицеров:
- Ты у нас самый молодой. Хорошо стреляешь. Давай!
Но генерал-полковник Батицкий поспешил с просьбой:
- Разрешите мне, товарищ командующий!
И потянул из кобуры трофейный «парабеллум», прихвастнув:
- Этой штукой я на фронте не одного мерзавца на тот свет отправил.
Те мгновения пока Батицкий поднимал руку с пистолетом на уровень его лба, Жвания провел в обдумывании важной мысли – спугнет или не спугнет этот выстрел муху, уютно устроившуюся возле лампы. Вспышку выстрела он еще увидел. Звук его уже достиг его ушей именно тогда, когда тяжелая 9 мм пуля ударила в лоб, пробив череп и оросив его содержимым, дощатый щит за его спиной. Муха, гревшаяся у лампочки, испуганно взлетела, но Шалва Нугзарович этого уже не видел. Его обмякшее, безвольное тело, обвисло на веревках, сползая по щиту и зацепившись рубахой за крюк. Незрячие глаза, откинутой на щит головы уставились на медленно уходящих через узкую дверь военных, челюсть медленно отвалилась. Не видел, не чувствовал и не слышал он, как стоя возле его еще только начавшего остывать тела, спорили Руденко и Москаленко, что делать с трупом. Москаленко предлагал зарыть как собаку, а Руденко – сжечь в ближайшем крематории. Так он и не узнал, каково же было решение этого, безусловно, важного вопроса. Сжигать тело не стали. Ну его, везти куда-то. А еще ведь сплетни пойдут. И так их хоть отбавляй! Двое солдат на грязной угольной тачке свезли его на ближайшее кладбище и там зарыли. А на следующий день там появились генерал-майор Козырев и майор Володин с красной пирамидкой, под жестяной звездочкой, с табличкой на ней. На табличке красивыми буквами было написано:
                ЖВАНИЯ Шалва Нугарович
                08.1899 – 12.1953
Офицеры достали бутылку водки, наполнив на 2/3 три стакана, один поставили на могилу, накрыв ее куском хлеба, а свои, не чокаясь, выпили, выбросив опустевшую посуду подальше. Постояли молча над могилой. Потом так же молча развернулись и пошли. Человек умер, а жизнь продолжалась.

Январь 2008 года, Минск.