Последний путь

Дорога, словно сумрачная лента, тянулась впереди, и в лобовом стекле то и дело возникали силуэты странных деревьев по бокам и останков сгоревших автомобилей менее внимательных водителей. Только по выступившим из тьмы деревьям и можно было понять, что следует поворачивать. Только куда? Направо или налево? Приходилось притормаживать и вглядываться в темноту, терзающую одной лишь мыслью: а есть ли куда поворачивать? А не выскочит ли из тьмы что-то, что заставит сердце подпрыгнуть и пасть, уже навсегда? Черные силуэты деревьев, казалось, хранили совершенно жуткие, дичайшие тайны, ведать о которых не просто противно. Даже сама мысль, сама идея о чем-либо невероятном путала мысли. Приходилось гнать сумрак прочь из мозга.
Я ехал уже часа четыре по этой неведомо откуда взявшейся дороге. На карте она не обозначалась, и будь я один в машине, мне даже в голову не пришло свернуть сюда. Ведь все четыре часа я не встречал на своем пути ни один движущийся объект. Лишь обилие покореженного металла на обочине, высвечиваемого скудными фарами, указывало, что когда-то, давно или очень недавно, этой дорогой пользовались. И, надо сказать, дорога содержалась в абсолютном порядке, словно еженедельно проходила осмотр. Когда-то люди приезжали сюда, находили свою смерть в грудах металлолома или специально направляли свои автомобили на странно спокойные осенние деревья, избрав столь нетривиальный образ уйти из жизни.
Я размышлял, не обращая внимание на посапывающего рядом отца, над тем, зачем свернул сюда, на эту странно изящную, но пугающую трассу. Мне посоветовали выбрать ее прохожие. Смутно мелькнула мысль, что все в этом диком лесистом месте все заодно и дорога вскоре приведет нас к маленькому лесному домику каких-нибудь недоделков-людоедов или к пещере йети.
Казалось бы, что может быть проще: встретить отца в аэропорту и спокойно вернуться домой, привезя дедушку внукам.
Все так и началось, день не предвещал каких-то странностей. Самолет приземлился вовремя, багаж подоспел практически мгновенно, и лишь отец как всегда был угрюм. Отец всю жизнь издевался надо мной, словно хотел показать, собственный сын недостоин его. Отец любил говаривать: «Ублюдок, подобный тебе, вряд ли родился бы у другой бабы». Так он оскорблял всего в нескольких словах и меня, и мать. Отец все еще был уверен, что я не его сын. Словно и нет никакого фамильного сходства этих глаз. Иногда мне становилось страшно от того, что и я могу так относиться к своей жене и детям. Могу называть ее шлюхой, а детей ублюдками и сучьими выкормышами.
Он постарел, даже слишком. Чтобы жить одному. Отцу нужна была помощь, и как образцовый сын («ублюдок, тварь!») я обязан был взять его к себе, чтобы ухаживать за ним, отодвигая тем самым близкий конец. У отца не было никакой серьезной или хронической болезни. Это действительно странно – при таком сволочном характере. Желчь, как ранее казалось, переполняла отца изнутри. И даже иногда, когда он особенно громко кричал, размахивая палкой, из его рта брызгала слюна. Она обжигала как огонь.
Как ни странно, но встреча прошла достаточно спокойно. Отец обнял меня и после, прихрамывая, без лишних слов, отправился к машине. Я рассчитывал, что отец сядет на заднее сиденье, оставив мне возможность спокойно доехать до дома. Но отец уселся рядом. Практически сразу же он задремал, как это бывает у стариков.
Прошла пара часов, когда мне стало казаться, что мы начинаем теряться. В смысле, просто заблудились. То ли свернули не туда, то ли пропустили свой поворот. Хорошо, что отец спал, иначе его издевки и ругань были бы сейчас так некстати.
Пришлось остановиться и спросить дорогу. Выбор пал на невысокого старика, продававшего у обочины яблоки. Румяные, они никак не вязались с его бледным лицом. Тем не менее на вопрос, как проехать на шоссе № 14, старичок на удивление бодро рассказал про эту темную тревожную дорогу, а потом заглянул в кабину, на спящего отца, и понимающе кивнул. И словно что-то объясняя, сказал, что нам следует ехать именно туда. Потом ухмыльнулся и сел, словно этой ухмылкой он все сказал.
Поблагодарив старика, я свернул на том повороте, который словно чертик из табакерки, выскакивал из леса. Начинало смеркаться, и отец захрапел. Старческая дремота постепенно переросла в спокойный сон, не тревожимый даже подпрыгиваниями машины на ухабах.
Дорога тянулась узкой полосой, освещаемая фарами автомобиля, которые словно сами были испуганы и старались не лезть слишком глубоко в лес, таящий странные тайны.
Тайны… Казалось всю жизнь отец скрывал что-то и от меня, и от матери. Она слишком быстро постарела. Из-за отца, из-за его постоянных упреков и хамства. Каждый день вглядываясь в ее лицо, любящий сын находил на нем все новые и новые морщины, постепенно делающие ее старухой. Но он не ведал о том, какими морщинами покрывается ее душа. Даже и не морщинами вовсе, а рвами, глубокими и болящими. От них следовало избавляться, и единственный выход, который нашла она, был ужасен. Она покончила с собой, оставив пятнадцатилетнего сына на совести ублюдка-отца.
Я не видел ее трупа; мне его не показали. Да, я почти и не помню похорон. Лишь яркой вывеской, молнией в мозгу, светятся слова, сказанные отцом: «Сукой жила, сукой и подохла». Вот это я никогда ему не прощу. Тоненький, словно ручеек, поток ненависти, вновь заструился по моему сердцу. Я взглянул на отца, но резко отвернулся – мне был неприятен этот старик. Даже противен. Да, возможно, я любил его. Какой-то специфической, гасимой еще до возгорания, любовью. Как же можно не любить отца. Он дал тебе жизнь, хотя и не слишком драгоценную. Не если бы этого старика не было, то не было бы и меня, не было бы моих горячо любимых детей, которые сейчас ждут нас дома. Они даже рады приезду дедушки, которого никогда не видели. Ведь деду было наплевать на них. Наплевать на сына. Каждодневно и ежеминутно только раздражение и ненависть занимали его. И странно, что они не убили его давным-давно. Напротив, они словно помогали ему жить..
Внезапно отец дернулся и открыл глаза. Видимо, он не сразу сообразил, где находится, и огляделся по сторонам с растерянным видом. В эту минуту он выглядел вполне земным, простым, растерянным стариком. Но, поняв наконец, где он, отец не улыбнулся, как делают обычно сконфуженные люди. Он нахмурился и сказал: «Я хочу ссать!» Он всегда так говорил, словно людям было интересно знать, чего хотят его пропитанные желчью внутренности. Сначала я думал сказать, чтобы он потерпел, не выходил из машины, в этот странный, страшный лес. Но, еще раз посмотрев на него, лишь произнес: «Сильно?»
«Да, - произнес он, а потом повысил голос. – А какого хрена ты спрашиваешь?»
«Да так, - сказал я. – Просто можно потерпеть до дома».
«На хрена я должен терпеть! – закричал он. – Если ты хочешь терпеть – терпи, а я хочу ссать. Останови машину!»
Я молча остановился. Отец вышел и скрылся в кустах у обочины.
…
Потом, когда я выезжал из леса, мне все еще было немного грустно. Я с трудом мог представить себе, каково ему в темном страшном лесу. Неужели же я неблагодарный сын, раз оставил собственного отца подыхать там. Ведь я прекрасно знал, что по этой дороге еще долго никто не проедет. Он так и умрет там, в лесу. Загрызут ли его волки, умрет ли он от голода или погибнет от встречи с чем-то необьяснимым – я не знал. И не хотел знать. Я представлял его лицо, красное от ярости, когда он вышел из кустов, и не увидел машины. Он, наверно, кричал: «Вернись, подлый ублюдок!» Или, может, он бессильно заплакал, сел на поваленное дерево и стал ждать смерти. Тем не менее, я уверен, что вместе с плачем и страхом в нем бурлила злоба и ярость. Моя же ярость постепенно проходила. Я постепенно учился жить без отца, мысль о котором дамокловым мечом постоянно висела надо мной. Я долго учился жить без матери. Думаю, что жить без отца я научусь быстро.
Лишь позже, когда надежды отыскать его уже не было, и власти приносили мне свои соболезнования, я узнал, что дорога эта, темная и туманная, называется в народе Последней. Именно потому на ее обочинах так много разбитых машин. Люди приезжали сюда, разгонялись и неслись навстречу смерти. Пока машина их не разбивалась вдребезги о деревья. И постепенно жители окружающих деревень перестали вздрагивать, когда из леса неподалеку доносились взрывы или тьма в глубине чащоб вдруг оглашалась криками страха и умирания. Ведь сюда люди приходили умирать. И не всегда по своей воле.