Глава 4. Павлина Александровна Зверкова

   Никак три часа скоро, пора Аэлитке появиться. Ей сегодня фату примерять, тут без моей консультации не обойтись. Главное, жених ее рохля, не от мира сего...
От мира сего был первый её, Митька. Гид-экскурсовод по Москве. Она от меня тайн не держит. Лично всё выкладывает: "Мите я обязана, мамочка, вторым своим пробуждением! ( Первое же "пробуждение" – Ритка Холина).
    Холиной дура моя жутко завидовала... Я говорю:
- Не темни – что у тебя с Митькой было? Рассказывай по порядку. Дом Кино, говоришь?
    Юродивый этот, оказывается, на закрытый просмотр ее провёл. Он любит Библию цитировать, а в Библии много мест рискованных. Конечно, стала Аэлитка запаздывать...
Что характерно – отцовского ремня уже не боится. "Отвечай – любовь-то у вас сразу после кино началась? Либо чуток попозже?"
"Ах, мамочка, эта скука по Евангелию кончилась так поздно! Последняя электричка уже ушла".
Ладно. Уговорил он ее поехать в Замоскворечье. На такси.
- Хорошо. А чем вы занимались?
- Рассматривали киот. Ты не бойся, он хороший человек, с московской пропиской.
- Отчего-то любовь никогда не совпадает с пропиской! Вот ведь парадокс! – вздыхаю.
Елисеев живет в квартирке, увешанной иконами, как-то я заходила к нему с Аэлиткой.
- На сколько ж тыщ у вас этого добра? – спрашиваю.
Елисеев взвился:
- Ценности, мамаша, не деньгами меряют!
 Выяснить так и не удалось, русской стариной он интересуется или просто фарца... Зато в дни моей молодости авиавышками и парашютами парни интересовались, а не иконами!
Шефа нету.
- Не забудьте, Иван Степаныч, подписная – через полчаса!.. (но куда там!)
Ему только бы царапнуть по маленькой в рабочее время. Р а б о ч е е – подчеркиваю.
Елисеев все про ценности, про святыни. Великая ценность – отдельный ка-бинет! Завидую секретаршам, что сидят в "предбанниках", а не в одной комнате с шефом.
Церемониться шеф не привык. Ему что... Нажил язву – и теперь так рыпает, что до меня амбре долетает. Ирод! Нет, уйду я из редакции, в проводницы дальнего следования уйду. Если, конечно, стаж не прервется.
...Люблю в окно глядеть, весь север Москвы – как на ладони. – Новое — новое, четвертое Кольцо через Москву прокладывают! Юность моя в этих краях про-шла, жили мы в лианозовских бараках...
Асфальт еще свежий, не дают шоферам ездить по нему. Красивую эстакаду отгрохали – соединяет она Нижнюю Масловку с Сущевским валом, и транспортная развязка на трех уровнях запуталась внизу.
Единственный чудак-велосипедист медленно, против ветра одолевает тугое пространство... Вижу – на Савеловском субботнее столпотворение, очередь в кассу занял какой-то лысый дядечка – головкой сыра блестит лысина, и пассажиры бегут к автобусам... ох, эти автобусы я ненавижу!
- Тиснули бы статейку про автобусы, – говорю как-то шефу, – ведь как люди мучаются!
Степаныч солидно разъясняет: дескать, "Большая Газета" маленькими проблемами не занимается, это дело "Вечерки". Ему видней. Все-таки подбила я его написать про городской транспорт.
- Общеизвестно, что транспорт – узкое место всех больших городов мира..." – начал он мне диктовать свою статейку.
- Степаныч, а почему изо всех московских вокзалов один Савеловский – без метро?"
 Тут он хватается за живот, потом глотает таблетку... Ему какой-то дурак сказал, что водка – лучшее средство против язвы. Жаль мне Степаныча, но ведь загнется он скоро, если пить не бросит!
Очевидно, нет маленьких проблем – есть маленькие писатели...
- Мы на чем остановились?"
- Транспорт – узкое место...
- Без перепланировки сложившихся районов транспортная проблема неразрешима...
(А ему эта транспортная проблема – до лампочки, ему только б лишнюю сотню на пропой заработать.)
Кому-кому, а мне бы в отделе фельетонов работать, интересно, что фельетонисты – люди невеселые, хотя их строка высоко ценится... Чуточку бы мне образования побольше!
- Лита-Аэлита, – наставляю дочуру, – ты уж получше учись в университете! А то всю жизнь так и будешь регистрировать чужие письма. Мало радости от чужой мудрости!
- И вот ошибаешься, мамочка. Крупные писатели не гнушались в отделах писем работать: Булгаков, Олеша, Ильф и Петров, Зощенко... Стеллажи наши – кладезь для любого писателя! Словом, дочуре моей пальца в рот не клади. Умница. Разумница.
Любимая дочура моя теперь учетчица. И обязанности ее вот какие: самой первой прочитывать свою долю писем, долю судеб человеческих...
Интересные письма попадаются. "Родная "Большая Газета"! Вот я сижу 5-й год за то, что меня обругали матом. А я в защиту себя ударил оскорбителя. Где справедливость?"
Любимая дочура письма регистрирует. Ее норма – 200 писем в день. Главное – в 2 минуты уложиться.
Надо за 2 минуты схватить смысл. А затем записать краткое содержа¬ние письма на сопроводительной карточке.
Хитрая эта карточка пришпиливается к письму ("просит квартиру", "пишет о расхождении слова и дела у товарища такого-то", "жалуется на мужа", "протестует против американской агрессии во Вьетнаме"); само на¬чальство обычно писем не читает, а только сопроводиловки.
- Решай сама, – наставляю дочуру, – надо ли давать ход письму. А коли что не так – гони зайца дальше!
Конечно, вот что странно: пишет человек в газету... А попадает его челобитная к молоденькой девчонке. Которая и в жизни, и в жилищном вопросе еще ни фига не смыслит.
 Нет – нет и нет  – это не порядок! Зачислять на ставку читчиков писем надо крупных писателей. Они с полуслова разберутся, где пшик, а где крик. Реагировать надо. Господи!
На днях смешной случай вышел. Из Барнаула письмо. Критическое.
 – Золотая, ты с Алтая куда письмо зафигачила? У тебя запрашивали эконо-мические данные. Какая это буква?
   "Как какая... "Цэ"!" И вместо ГУПЭИ – Главного управления экономической информации, дочура отослала запрос в ГУЦЭИ – Государственное училище циркового и эстрадного искусства. Щукам эстрадным матерьялец подбросила.
Нет, тревожит меня Аэлитка, вдолбила в голову, что семья у нас  мещанская… А ей подавай интеллигентность. Болячки людские ковырять - это для нее работа неинтересная и нетворческая.
- Ах, мамочка, вот кончу МГУ, – мечтает, – стану первоклассной журналисткой! Разъезжать буду по всему миру...
   Аэлиточка, хорошо, что у тебя цель есть! Беги к ней, да не по головам человеческим, не как танк, что дороги не разбирает, – а как мать, что толкает коляску в толчее людской; перед коляской-то все расступятся!
Любая работа есть работа. Ее надо делать на совесть, болеть ду¬шой, видеть, что за каждыми каракулями человек стоит. Шелаболиха какая-нибудь алтайская пишет: "Когда же построят элеватор, каждый год зерно под дождем гниет!.." – Все эти чайники меня замучили! – только и слышишь от Аэлитки.
    Умница она, тем не менее, начитанная, за каждую книжку трясется, и сама я читать люблю. Но больше приключения и фантастику.
    Ерепенится Зверков, злится, потому как человек скучный. Целую жизнь прожил, а прочел две книги: "50 лет в строю" и "Записки охотника" (название понравилось). С "Войной и миром" не справился, "Угрюм-реку" начал в госпитале, но как убили Анфису, показалось скучно. А зато регулярно читает газеты и журнал "Старшина-сержант", газеты аккуратно подшивает. На завертку не дает. И накопилось газет у нас – целый угол, только пыль собирают!
   Ласточку мою пристроила я после школы упаковщицей в типографию, книжные шкафы купила. И начали мы с ней собирать библиотеку. Благо что Иван Степанычу присылают список выходящей литературы, а ему деньги на пропой нужны, а не на книги; я сама галочками помечаю, какой дефицит.
Уже в трех шкафах не умещается богатство наше. Редкая, дефицитная книга в моем доме – святыня. Тут уж на вынос не даю, сама не прочту - дочкам приданое будет.
...-Отдел писем, поторопитесь! – просунулась в дверь чья-то лапа с газетной полосой. Работа не ждет. Потому как суббота, каждому интересно пораньше домой попасть.
Отпечаток жирный на полосе – ПОДПИСНАЯ... (Наблюдаю в окно – разглядываю – не идет ли Аэлитка? Видно, загуляла; молодость, молодость!)
 – Завизировали полосу? – тот же голос.
    Инстанции все полоса уже прошла. Разок осталось ее завизировать в отделе, готовившем матерьял, и на подпись Главному отправить. Подождем, однако; визировать – не моя забота, это дело Иван Степаныча.